СУДЬБЫ
СУДЬБЫ
I
II
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Судьбы, Зайцев Борис Константинович, Год: 1950
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
‘Вы, люди, звери и птицы! Я поднимаю стакан за одинокую ночь в лесу, — в лесу! За тьму и шепот Бога среди деревьев, за простые, нежные созвучия безмолвия, звенящие в моих ушах! За зеленую листву и за желтую листву! Я пью за звук жизни, за морду, фыркающую в траве, за собаку, обнюхивающую землю! За дикую кошку, припавшую грудью к земле и готовую ринуться на воробья во мраке, — во мраке! За короткую тишину в земном царстве, за звезды и за полумесяц, да, — за них и за него’!
Это из Гамсуна, ‘Пан’: записки лейтенанта Глана, лесного жителя. Лучшее, что написал Гамсун, остающееся навсегда. Книга нашей молодости: поэзия, любовь, природа, одиночество. И пока сохранятся любящие поэзию, она будет читаться. (Но не доказано, что сохранятся).
Странную жизнь прожил человек, написавший ‘Пана’. В детстве подмастерье у сапожника в Северной Норвегии, потом матрос, приказчик, вагоновожатый. Америка, возвращение в Данию и голод. Роман ‘Голод’, написанный в Копенгагене, сразу известность, а затем слава. Не только в Норвегии, но и в Европе: главнейше в Германии и России. Россию он знал и любил. Проехал всю ее, побывал даже на Кавказе. Любил Достоевского, считал, что народ наш особенный и замечательный. И Россия его полюбила. Читатели восторгались, писатели, критики — тоже. Художественный Театр ставил его пьесы. В 1920 г. Гамсун получил Нобелевскую премию. И даже во Франции, к литературе и вкусам которой никак он не подходил, стали выходить его книги.
Маленькую Норвегию, с фиордами, скалами, рыбным промыслом, прославили Ибсен и Гамсун — кому она интересна вне замечательной литературы? Ибсен был тоже одиночка, гордец и меланхолик, но жил и умер нормально, без особых историй только написал пьесу (Доктор Штокман), где с народом сразился. Впрочем, сражение вышло довольно скромное, из-за каких-то купален в приморском курорте. (Сейчас пьеса вызывает улыбку.) Все это литература. Гамсун же на себе испытал ‘власть народа’.
Он ровесник Чехову. Но жив и доселе, ему девяносто лет. Во время последней войны этот лейтенант Глан, диковатый, ни на кого непохожий нелюдим, жаждущий невозможной любви, поэт, ‘странник, играющий под сурдинку’, вдруг взял да и посочувствовал немцам, даже присоединился к ним. Шаг, правда, на редкость нелепый. Что могло тут прельстить Глана? Те самые ‘массы’, ‘народ’, парады и маршировки, что всю жизнь он терпеть не мог. Правда, всегда ненавидел Америку, Англию, считал их торгашескими странами. Ненавидел и коммунизм. Но все-таки, все-таки… (Знающие его лично утверждают, что большую и печальную роль тут сыграли его домашние.)
Смертной казни в Норвегии нет. ‘Законно’ поставить Гамсуна к стенке после ухода и поражения немцев не могли. Но какой-нибудь честный патриот Олаф Бондезен или Ярл Олафсон отлично мог пристрелить сумасбродного старика. Этого не случилось. Старик просто дожил до дней, когда книги его стали сжигать, — ‘Пан’ пылал на костре вместе, наверное, с творениями Гитлера. Как передавали из Норвегии, книг его больше нет в библиотеках, его не читают, сам он подвергся отчуждению полнейшему, бойкоту и всяческому заушению — это можно легко себе представить. Так что от кондуктора к славе, от славы в преисподнюю… — у каждого свой путь, это не нашего ума дело. А что Олафам мало дела до ‘Пана’, это тоже понятно. Для них есть иное чтение.
Молодость Горького во многом сходна с гамсуновой.
Как и у Гамсуна — быстрое восхождение из низов, успех, слава Революцию подготовлял, она и пришла, но не дала полной радости: Горький менее восторгался, чем бы хотел. Яд Короленки (человеколюбие), близость с Чеховым, знакомство с Толстым и преклонение пред ним не прошли даром. Революция оказалась для него слишком кровавой. Палачи стесняли. В самом начале террора он многим помогал и спас не одного. Отношения с властью хладели. Дошло до того, что Горький уехал даже в Италию, жил и в Германии, ворчал на советское правительство. Но позже его затянули, все же, в Россию. Тут по-царски обставили, он первый писатель, у него чуть не дворец — все это делать они умеют.
К этому времени и относится позорная страница жизни его: ездил на север, осматривал лагеря ссыльных и умилялся, как там все чудесно устроено. (Горький всегда был сентиментален… даже склонен к слезам).
Дальше, однако, не так получилось гладко. Все-таки он стал мешать. К нему ездили иностранцы как к знаменитому писателю, он что-то лишнее говорил, опять за кого-то заступался и хлопотал, может быть, недостаточно унижался, одним словом, старик беспокойный, с гуманистическою прослойкой — совсем не по климату.
После писаний Троцкого, который был близок ко всему этому, не может уж быть сомнений, что его отравили (во время болезни), по распоряжению власти. Свалили на докторов, ‘судили’ и расстреляли их, потом расстреляли чекистов, устроивших все это. И только верховный ‘друг Горького’, по Троцкому — первоисточник отравы, оказался чист, бел и прекрасен. Все бесшумно наладил, всех уничтожил, ‘великого’ же писателя любовно благословил на последнее путешествие.
…Да, странная судьба. Был Горький ‘буревестником’, дождался бури. Был другом Чехова, прославившего Художественный Театр, — его переименовали в Театр Горького. Во время коллективизации, когда сотни тысяч крестьян погибали, жил магнатом в Москве и до того дожил, что с ним самим распорядились, как и с теми на каналах, в тундрах и морозах, идиллическое бытие которых так растрогало его.
Нынче же, как страшный гробовой привет, убийцы издают в России полное собрание его сочинений. Но какое! Во скольких томах! Это они умеют делать.
Русская мысль. 1950. 12 июля. No 257.