В.В. Розанов
В.В. Розанов
Судьбы русского консерватизма
Судьбы русского консерватизма
Судьбы русского консерватизма, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Помогай себе сам — и Бог тебе поможет’, ‘умей сам бороться — и все побегут тебе на помощь’ — эти ходячие выражения хорошо объясняют психологию и механизм исторического успеха. Все как-то льнут к сильному борцу, да, наконец, сильному борцу и судьба помогает. Сильный борец не может не иметь в конце концов успеха, хотя бы ему и приходилось долго бороться за него. В конце концов он занимает первенствующее или очень видное, влиятельное положение, его все видят, никто с ним не шутит, все с ним — охотно или против воли — сообразуются. Вот уже полвека русский консерватизм не имеет общественного успеха. В 13-летнее царствование императора Александра III он имел перевес, но только правительственный, деловой, а не идейный и общественный. Общество уступило силе, не согласившись с силою. Казалось бы, этого времени было достаточно, чтобы консерватизм мог развернуть свои духовные силы, выдвинуть идейных своих обоснователей, создать вокруг себя целую литературу и, наконец, вдохнуть свой дух в поэзию… Нужно ли говорить, что ничего подобного не случилось. ‘Московские Ведомости’ редакции г. Грингмута и не только мало читаемые, но и мало разрезаемые журналы ‘Русский Вестник’, ‘Русское Обозрение’ и ‘Наблюдатель’ составляли ‘литературное приложение’ к торжествующей реакции. Никто за ними не шел. Никто даже их не слушал. Консерватизм был фактом, не перешедшим в идею. Он не рос, как растение, а лежал мертвым камнем. И мертвым камнем давил на грудь русской земли. Именно в это время начались хронические голодовки, начался упадок центральных великорусских губерний, — и мы совершенно не помним, чтобы это отозвалось какою-нибудь нравственною болью или хотя бы государственною озабоченностью в консервативной литературе или печати. Она была озабочена чисто полицейскою заботою: не пропускать в печать или оспаривать уже появившиеся в печати сообщения об ужасных картинах народного голода, заменить физиологический термин ‘голод’ хозяйственным термином ‘недород’, да не допустить либеральные земства и либеральных частных людей до непосредственной, прямой помощи голодающим.
Народ видел и вся Россия пережила ужасное зрелище, что консерваторы, охранительная Россия завела, можно сказать, гнусный спор у деревенской заставы с людьми, пришедшими на помощь этой деревне. Очень может быть, что помощь была неумела, недостаточна. Это в надлежащих размерах и испытано не было. На глазах народа произошел отказ и уверенье охранителей, что ‘голода нет, а есть недород’. Факта этого невозможно забыть.
Давно ощущался в России недостаток надельной, крестьянской земли. Создалось переселенческое движение. Опять же общество бросилось помогать переселенцам, — мало ли, много ли, но помогать. Важно усилие и его нравственный смысл. И опять же охранители и консерваторы стали поперек этого усилия и около обнаженного и страдальческого факта народной жизни, здорового и нормального передвижения великорусского населения на Восток, устроили какую-то дипломатию и мелкое политиканство, путаясь сами в недоумении, либерально или консервативно это переселенческое движение и нужно ли помогать ему или задерживать его. И то помогали ему, то задерживали. Все это связывалось с мелкою дворянскою политикою. Когда уходили на Восток голодные желудки, то вместе с ними уходили и дешевые руки, дешевый труд. А помещики, работавшие наемным трудом, естественно, не хотели упускать дешевые руки.
Все это было слишком очевидно.
Консерватизм русский с минуты на минуту умирал, он хирел, как чахоточный, в этих усилиях оправдывать каждый шаг бездарного правительства, которое само не имело твердой, решительной и, главное, сколько-нибудь творческой политики. Книги, газеты, журналы консервативного направления сделались глубочайше антипатичны русскому обществу, которое, не будучи посвящено в подробности, все-таки не могло не заметить крупных контуров государственной деятельности.
Практически консерватизм торжествовал, идейно умирал. Умирали всякие симпатии к нему. В Англии есть тори: но много ли бы от них осталось, если бы они вздумали хотя раз прикрыть в печати факт голода переименованием его в ‘недород’? Там консерваторы-тори борются с либералами-вигами, но Англия говорит об обеих своих великих партиях, что они соперничают между собою в любви к Англии, в сбережении английского счастья и чести.
Вот этой-то любви к народу и нет у русского консерватизма. И от этого-то русский консерватизм слабее консерватизма всех западных стран, не говоря уже о классической в этом отношении Англии. У нас он не имеет никакого общественного распространения. А между тем в политике консерватизм является тем же, чем груз в корабле. Он есть и драгоценная ноша корабля, и сообщает стойкость и ровность его ходу. Консерватизм, ни малейше не служа правительству, и уж особенно правительству своего переходного момента, не имея вообще прямых с правительством связей, охраняет все доблестное национальное, все накопленные веками сокровища культуры, быта, веры, государственности, и вместе уже простым фактом привязанности к этому прошлому и сущему, к наличной действительности и реальной истории, дает не только могущественный, но и всемогущий отпор всяческим фантазиям, всяким личным порывам, ветрам и бурям партийного и кружкового происхождения.
Англия свободна, культурна, консервативна. Мы особенно настаиваем на том, что она есть классическая страна гражданской и личной свободы, и вместе с этим, в глубокой связи с этим, она есть классически-консервативная, классически-охранительная страна.
Россия — глубоко рабская страна, в исповедании, в печати, в общественных движениях, в публичном слове. Мы говорим, конечно, не об этих последних двух годах, мы очерчиваем ‘профиль страны’, как он сложился у нас за два последние века. И с этим глубоким, униженным рабством связано то, что Россия есть самая ‘либеральная’ страна, где, говоря вульгарным языком, всякий гимназист 6-го класса ‘за пояс заткнет’ Вольтера, Руссо, Бюхнера, Ренана и вообще всех западных ‘свободных мыслителей’, сколько их там ни было и где бы они ни были. Конечно, ‘за пояс заткнет’ не умом и талантом. Нет! Ни писать, ни говорить он не умеет. Не в этом дело. Но ‘Бог’, ‘правительство’, ‘законы’, ‘государь’, ‘Евангелие’, ‘Библия’ — все это им так раскритиковано, что и не снилось никакому Ренану.
Страна бесталанная. Страна рабская. Страна либеральная или, точнее, ‘ух как либеральная’.
Вот наша милая дичь, которую преодолеть предстоит нашей новой гражданственности. Сколько десятилетий на это потребуется! Скольких усилий, каких подробных, в каждом доме, в каждой семье! Это мелочная, упорная борьба, которая лежит на каждом гражданине, но одна только эта борьба и может вывести Россию на свет Божий из теперешнего болота.
Мы глубоко нуждаемся не в политическом консерватизме, а в культурно-народном консерватизме. Не в том консерватизме, которому служил Катков, а в том консерватизме, которому, напр., служил В.И. Даль, собиравший всю жизнь народную мудрость в пословицах и собравший свой изумительный ‘Толковый словарь великорусского языка’, в том консерватизме, которому служил Пушкин, который сказался в ‘Войне и мире’ и в произведениях Достоевского. Вне сомнения, они первые поднялись бы против ‘политики’ и, в конце концов, даже мелкого политиканства Каткова и Грингмута и с отвращением отвернулись бы от ‘партийной тактики’ кадетов, сочиненной для умной партии неумным профессором. Мы серьезно думаем, что советы г. Милюкова составляют несчастье для той образованной группы русских людей, которые, может быть, против воли скрещены в узенькую кличку ‘к.-д.’ и, вероятно, показались бы гораздо умнее, чем теперь, если бы они просто и решительно захотели быть только русскими образованными, культурными и свободными людьми. Но оставим их и вернемся к той основной нашей мысли, что в политическое формование России, какое началось после 17 октября, не вошло почти ничего из того классически умного, что нам завещали в духе своем и в творениях своих люди пушкинского склада, пушкинского духа, — духа пушкинских творений. Мы надеемся, что говорим нечто совершенно конкретное и вместе всеобъемлющее, произнося единственное имя Пушкина. Это определеннее всякой программы, и вместе это так далеко, что хватило бы до конца нашей истории.
О всех этих темах весьма и весьма следует подумать на съезде монархистов в Москве. Их будут слушать, их будут критиковать. И у населения, к которому монархисты будут обращаться и писать ему в своем роде манифесты или прокламации, и у целой России, которая будет к ним присматриваться, естественно возникнет вопрос: ‘Что же именно сделали монархисты для России?’ Они указывали на монумент Минина и Пожарского, вспоминали Сусанина. Но и сами Минин и Пожарский были до всяких съездов, и вообще их великий подвиг был просто русский подвиг, честное и доблестное русское дело, без всякой партийности. Они служили русской земле, в ее всеобъемлющем значении.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1907. 2 мая. No 11183.