Влас Дорошевич
Влас Дорошевич
Суд под судом
Суд под судом
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Суд под судом, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Суд присяжных состоит под судом и следствием по обвинению в чрезвычайно тяжком преступлении:
— Он оправдывает виновных.
Хотя, казалось бы, в стране, где считается святой и неопровержимой истиной изречение великой императрицы: ‘Лучше оправдать десять виновных, чем обвинить одного невинного’ [Екатерина II. Прим. ред.], единственным тяжким преступлением со стороны суда должно считаться обвинение невиновного.
Поводом к привлечению суда присяжных к суду и следствию послужили три случая оправдания сознавшихся обвиняемых. Два случая произошли в провинции, третий — пресловутое дело Коноваловой [Обвинялась в Петербурге в убийстве мужа.].
Шум около этого дела продолжался довольно долго. Вероятно, так же шумели книжники и фарисеи, когда грешнице, которую ‘надо было’ побить камнями, было сказано:
— Иди и больше не греши.
Но суд присяжных всё же счастливее обыкновенного подсудимого.
В то время, как обыкновенный подсудимый совершенно беззащитен во время следствия и находится целиком во власти следователя и прокурора, во время следствия над судом присяжных допускается его защита.
Защитниками суда присяжных явились очень почтенные люди, но система защиты у них несколько странная.
Они говорят:
— Это неправда, будто суд присяжных всё оправдывает да оправдывает. Напротив! У суда присяжных 82 процента обвинительных приговоров, тогда как прежний, дореформенный суд оправдывал гораздо больше!
Кажется, так: 82 — это страшная цифра.
Но дело не в цифре.
Сколько бы обвинительных приговоров из ста ни выносил суд присяжных, 82 или 98 или 18, важно то, что эти 82 обвинительных и 18 оправдательных, 98 обвинительных и 2 оправдательных или 18 и 92, — вынесены ‘по совести’, — тогда как старый суд был полон взяточничества, лицеприятия, был судом бессовестным.
И всякий, конечно, предпочтёт суд по совести суду без совести.
В этом, а не в числе обвинительных вердиктов преимущество суда присяжных.
Но, раз дело пошло на цифры, будем говорить цифрами.
Глубокое заблуждение, будто присяжные выносят только 82 процента обвинительных приговоров.
Они выносят 100 процентов обвинительных приговоров. Они не выносят иных приговоров, кроме обвинительных. Только не всегда они обвиняют того, кого хотелось бы обвинить прокурорской власти.
Иногда они выносят обвинительный приговор следствию, как это было, например, в деле об убийстве Сары Беккер. Оправдав сначала Семёнову, потом Мироновича, присяжные сказали:
— Следствие велось так небрежно, так неряшливо, так опрометчиво, что мы отказываемся, на основании его, осуждать кого бы то ни было.
Иногда это обвинительный приговор потерпевшему, как первый оправдательный вердикт по делу Ольги Палем. В жизни часто бывает, что потерпевший гораздо более виноват, чем тот, кого он довёл до преступления.
Оправдывая Палем, присяжные вынесли обвинительный приговор Довнару.
— Нельзя же так относиться к человеку! Нельзя так играть живым человеком. Нельзя взять женщину, которая отдала тебе свою душу, чтобы поиграть ею для развлечения после экзаменов, а наутро сказать ей ‘пошла вон’ и выругать ещё подлыми словами. Нельзя делать из человека только орудие для удовлетворения своих похотей и капризов. Относясь так к человеку, можно довести его и до преступления.
Иногда оправдательный приговор подсудимому является обвинительным приговором среде, как в деле Коноваловой.
Обвинив тех, кто пользовался позором и преступлением Коноваловой, кто получил выгоды от преступления, кто её втянул соучастницей в совершенно ненужное ей преступление, присяжные оправдали Коновалову, которая была только орудием в их руках, потому же, почему мы обвиняем не топор, а убийцу.
Несомненно, что, если бы следствие по делу об убийстве Сары Беккер велось как следует и выяснило бы несомненную виновность Мироновича или Семёновой, если бы Довнар не довёл сам своими поступками Палем до ужаса, отчаяния, умоисступления, если бы было выяснено, что Коновалова не была слепым орудием в руках других, — присяжные вынесли бы обвинительные приговоры не следствию, потерпевшему и среде, а тем лицам, которых обвинял прокурор.
Оправдательных приговоров присяжных нет. И при всяком приговоре, когда оправдали человека, посаженного на скамью подсудимых, следует задаться вопросом:
— Кого же, в сущности, обвинили присяжные?
Кого-нибудь они да обвинили. И если не то лицо, которое желала обвинить прокурорская власть, то это уж вина прокурорской власти:
— Зачем она не всегда обвиняет тех, кого следует?
Оправдательный приговор по делу Коноваловой так ‘возмутил’, что сейчас же было решено:
— Протест необходим.
По делу подан протест прокурора.
Юристы находили три кассационных повода.
Первый. Защитник Коноваловой, присяжный поверенный Плансон, в своей речи сказал, что Коновалова во время убийства была в подавленном, ‘болезненном состоянии’. Вопрос о том, был ли человек во время совершения преступления в болезненном состоянии, разрешается экспертами. Вопрос этот во время судебного следствия не поднимался, не рассматривался, это обстоятельство подтверждено не было. Следовательно, защитник не мог ссылаться на него в своей речи. Председатель не остановил защитника и не указал в своём резюме присяжным, что они не должны руководствоваться при решении дела незаконным указанием защиты на якобы ‘болезненное состояние’ подсудимой.
Второй повод. Защитник Коноваловой г-н Плансон разослал тем свидетелям, которых защита вызывала на свой счёт, что-то вроде циркуляров на своих бланках, где говорилось, что свидетели ‘обязаны’ явиться в заседание. Тогда как ‘обязанности’ явиться не было. Этим было оказано давление на свидетелей, — свидетели, увидав затем в суде лицо, которое ‘обязывает’ их явиться, могли придать ему особое значение, и это могло иметь влияние на те ответы, которые они давали столь могущественному, по их мнению, лицу.
Третий повод. Защитник Коноваловой, присяжный поверенный Плансон, обратился к председателю с просьбой допустить, в качестве второго защитника Коноваловой, помощника присяжного поверенного Бобрищева-Пушкина, и председатель написал на этом прошении защитника: ‘Допустить’. Тогда как просьбы о защитнике подаются не защитниками, а подсудимыми. От подсудимой же просьба о назначении вторым защитником помощником присяжного поверенного Бобрищева-Пушкина поступила только после, и председатель на этой просьбе написал: ‘Назначить’. Тогда как г-н Бобрищев-Пушкин — помощник присяжного поверенного, а ‘назначаются’ на защиту только присяжные поверенные, да и подсудимому назначается судом только один защитник, а не два.
Г-ну Плансону решительно нужно было сделать замечание!
Нельзя на самом деле! Ему нужно было указать, чтобы он был осмотрительнее в выражениях, не писал циркуляров, которых в его звании писать не надлежит, и знал бы получше порядок ‘допущения’ и ‘назначения’ защитников.
Да и председатель напрасно не сделал ему замечания и написал ‘допустить’ там, где следовало ‘назначить’, а ‘назначить’ там, где следовало ‘допустить’. Это, конечно, очень большая разница.
Но при чём же тут, однако, Коновалова?
Странная вещь — эти оправдательные приговоры присяжных!
С одной стороны, оправдательный приговор присяжных это нечто несокрушимое. Несокрушимее гранитной скалы.
С другой стороны, это мыльный пузырь, который разлетается от малейшего щелчка.
Даже признание бывшего подсудимого не может изменить оправдательного приговора присяжных.
Человек, оправданный в преступлении, может явиться затем в суд и громогласно объявить:
— А ведь преступление-то совершил я. Я виновен. Вы ошиблись.
Привести самые несомненные доказательства своей виновности, — и ничего. Дела пересматривать не будут, оправдательного приговора не отменят:
— Он свят и нерушим.
А сказал защитник какую-нибудь неудачную фразу, написали на бумаге вместо ‘допустить’ — ‘разрешить’, и этот ‘нерушимый’ приговор моментально весь рушится.
С точки зрения обыкновенной, общей и обязательной для всех логики — это кажется странным. С юридической — совершенно нормальным.
Мы не знаем, как смотрят г-да юристы с особой, юридической точки зрения, но для логики общей, обязательной для всех, дело, казалось бы, представляется так.
Г-н Плансон назвал состояние Коноваловой во время убийства ‘болезненным’. Это, может быть, неудачное выражение, или это, быть может, чрезвычайно удачное выражение. У человека на глазах убивают, а он так подавлен, так связан по рукам и по ногам, что не может, не смеет даже вступиться. Надо быть каким-то ‘сверхчеловеком’, чтобы при этом не испытывать не только болезненного, — очень болезненного, страшно болезненного состояния. Состояния, близкого даже к помешательству.
Психология нетрудная, и если б г-н Плансон даже не трудился пояснять это присяжным, — присяжные и без него бы поняли, что это состояние ужаса и страдания — состояние болезненное. Вовсе не надо непременно доказывать, что дважды два четыре.
Г-н Плансон разослал какие-то циркуляры свидетелям и чрез то оказал давление на свидетелей. Но ведь свидетели принимали после этого присягу, что будут показывать одну только правду, председатель ясно и подробно разъяснил им значение их показаний, их права и обязанности. Ведь нельзя же себе представить, чтобы свидетели были такими идиотами, чтобы они и после всех разъяснений какую-то полученную от кого-то бумажонку ставили выше присяги, закона, ответственности перед Богом и перед судом!
Председатель ошибочно написал ‘допустить’ там, где надо было написать ‘разрешить’, или что-то в этом роде.
Но при чём же во всех этих плансоновских оговорках и председательских описках совесть присяжных заседателей?
Совесть, которая одна только и диктует им приговоры, основанные на изучении всех обстоятельств дела, а не на адвокатских оговорках, на которые они, быть может, и не обращали внимания, и не на председательских описках, которых они не видали и о существовании которых даже не подозревали.
Люди сидели несколько дней, с утра до ночи, внимательнейшим образом изучали всё дело, разбирали, взвешивали каждое обстоятельство, и достаточно было одного слова, — всего одного адвокатского слова, чтобы сбить их с толка и всё изучение дела превратить в ничто!
Русское общество с большим интересом ждало, что скажет по этому поводу уголовный департамент Сената, — именно департамент, а не отделение, потому что коноваловское дело принадлежит к числу тех особенно важных дел, для решения которых собирается весь уголовный департамент Правительствующего Сената.
Всякий ведь понимал, что если бы приговор был обвинительный, не было бы придано такого значения адвокатской оговорке и председательской описке. Что тут разрешается вопрос, более важный для общества, чем судьба какой-то Коноваловой. Что сыр-бор горит из-за того, имеет ли право ‘помилования’ суд присяжных, или это ‘помилование’ присяжными является таким возмутительным произволом, что можно и должно пользоваться всякой прицепкой, чтобы бороться с этим произволом.
‘Помилование’.
Это слово неудачное, плансоновское, так сказать, выражение.
Не ‘помилование’, а вменение человеку при данных обстоятельствах в вину того, что он совершил.
Имеют ли право присяжные отвечать ‘да’ или ‘нет’, когда их спрашивают:
— Да или нет?
Имеют ли право присяжные сказать, когда их об этом именно и спрашивают, по поводу сознавшегося преступника:
— Да, он совершил это преступление, но обстоятельства были таковы, что ему нельзя поставить этого в вину.
Если присяжные не имеют права оправдывать сознавшихся обвиняемых, тогда сознавшихся обвиняемых не к чему и судить.
Просто сознался человек, и применяйте к нему соответствующее наказание.
В крайнем случае задавайте присяжным только вопрос:
— Заслуживает ли снисхождения?
Но не задавайте вопроса:
— Виновен ли?
Потому что, раз вы задаёте вопрос, значит, вы даёте человеку право ответить на него по совести: да или нет.
И до тех пор, пока в нашем суде по поводу сознавшихся обвиняемых присяжным задаётся вопрос ‘виновен ли?’ — их право, законное, неотъемлемое право, ответить так, как подскажет их совесть: ‘да’ или ‘нет’.
Уничтожить право на ответ можно только уничтожением самого вопроса относительно сознавшегося обвиняемого.
Уничтожьте, и верните наш суд к тем временам, когда запирательство было крупнейшим шансом к оправданию, когда чистосердечное признание было гибелью, когда, благодаря запирательству и оговорам преступников, гибла масса невинного люда, когда сознания на суде нельзя было добиться и приходилось, чтоб добыть его, прибегать к пытке.
Всё это, конечно, так. В теории. Но на практике…
Не производит ли странного впечатления оправдание хотя бы той же Коноваловой? Сама говорит, что участвовала в преступлении, — и оправдана. Созналась, — и гуляй! Разве действительно не производит странного впечатления эта ‘безнаказанность преступления’?
Производит. Настолько странное производит впечатление, что сами присяжные стараются словно оправдаться:
— Если бы её приговорили к другому наказанию, — говорил один присяжный, — скажем, на покаяние, в монастырь, — мы бы её хоть на всю жизнь! Но каторга… Нет! Каторги она не заслуживала!
Лучше уж дать человеку незаслуженно гулять, чем заставить его терпеть незаслуженное наказание.
Каторги, по совести присяжных заседателей, Коновалова не заслуживала, и им, чтоб не подвергнуть человека незаслуженному наказанию, оставалось только одно: оправдать её совсем.
Им поставили вопрос:
— Подлежит ли она такому наказанию, которого, по вашей совести, не заслуживает?
И они, конечно, ответили ‘нет’. А единственной формой, в которой они могли дать такой ответ, было совершенное оправдание.
Если бы присяжные могли определить наказание, конечно, Коновалова никогда бы не видала оправдательного вердикта. Они бы приговорили её к тому наказанию, которого она, по их совести, заслуживает. А что ж это за суд, который будет присуждать к незаслуженным наказаниям?
Таково основание большинства оправдательных приговоров, выносимых сознавшимся обвиняемым. Не большинства даже, а всех!
Присяжные не ‘извиняют преступления’, — они просто не считают возможным отправить на каторгу человека, который её не заслуживает, и предпочитают лучше не мстить, чем мстить страшно жестоко.
Это всё равно как если бы кто-нибудь сказал вам:
— Если вы накажете ребёнка, он умрёт.
Какой изверг стал бы после этого наказывать?
Присяжные не должны не только думать, — они не должны знать о наказании.
— ‘Незнанием законов никто отговариваться не может!’ — это статья первая.
Предполагается, что все мы так и родимся с готовым знанием всех законов, к ним примечаний и кассационных решений. Предполагается, что каждый человек от рождения знает всё: и охранительные законы о лесоистреблении, и законы о вакуфных имениях в Таврической губернии, и румынские законы о наследствах, действующие в Бессарабии.
Но есть случай, когда это обязательное знание законов вменяется человеку в вину.
Это когда он избран в присяжные заседатели.
Если присяжные заседатели случайно узнают, — защитник в речи скажет, — какое наказание по закону грозит подсудимому, это кассационный повод к отмене приговора: присяжные знали закон!
На две недели они должны забыть все законы!
Такое забвение законов, как и прирождённое знание их, конечно, возможно… но только в теории. Затем Господь Бог и дал людям теорию, чтоб было всё возможно. На практике всякий отлично знает, за что полагается каторга, за что тюрьма, за что простой арест.
И вот вследствие этого-то и получается на первый взгляд ряд совершенно нелепых приговоров присяжных.
Человек украл десять тысяч, а его признают виновным в растрате ‘на сумму менее 300 рублей’.
Человека признают виновным в том, что он ударил другого в живот полуаршинным ножом, и даже не один, а несколько раз, но, оговаривают, ‘без намерения лишить жизни’.
Человек сам говорит:
— Я виновен! Виновен я!
А ему отвечают:
— Нет, ты совсем невиновен!
Это вовсе не ‘нелепые’ приговоры.
Это вода жизни вливается в сухие, безжизненные формы и заполняет их.
Жизнь — могучая и великая река. Ей нельзя ставить плотин, где угодно и какие угодно. Она сейчас же даст изгиб в сторону и обойдёт плотину, потому что ей надо идти. Не задерживайте её.
Все эти приговоры кажутся странными только до тех пор, пока вы в них не вдумаетесь.
Это река, которая обходит искусственные преграды, чтобы лечь в своё естественное, в своё законное ложе.
Защита не допускается к участию в следствии.
Но какой обвиняемый, кроме тёмного бедного люда, обходится без защитника, без его указаний, советов во время предварительного следствия? Если он арестован, он получает советы, указания защитника через родственников, знакомых.
Недопущение защиты к следствию является лишней тяготой, лишней несправедливостью только к неимущему и тёмному люду. А все остальные ею пользуются.
Невидимо, безымянно, но она участвует в предварительном следствии, направляет, указывает, ходатайствует и защищает интересы обвиняемого.
Этого требует жизнь.
Присяжные не могут участвовать в определении наказания, не могут назначать наказание, действительно соответствующее вине, и вот получаются ‘странные’ вердикты. Украл десять тысяч, а виновен ‘на сумму менее трёхсот рублей’, резал, ‘но без намерения лишить жизни’, сознался, а признан невиновным.
Замечательно, что сам закон становится на эту ‘еретическую’ точку зрения. Присяжным дано некоторое участие в определении наказания. Они могут дать снисхождение и тем понизить наказание на несколько степеней.
Это похоже на то, как, выстроив плотину в том месте, где её строить нельзя, вы оставили бы в ней маленькую щёлочку для протока воды. Река раздвинет, раздерёт, не может не раздвинуть этой маленькой щёлочки. Она возьмёт своё, потому что она должна взять своё.
Отдайте жизни то, чего она справедливо требует.
Призывая людей решать дальнейшую участь человека, дайте ему принять участие в решении самого важного вопроса:
— Что будет в дальнейшем с этим человеком? Как надо с ним поступить?
И до тех пор, пока этого не будет, это всё же будет, но будет выражаться в форме ‘странных’ приговоров.
Когда присяжные, наравне с судьями, будут участвовать в определении меры наказания, исчезнут с лица земли жестокие приговоры присяжных.
Такие приговоры, что сами присяжные, услыхав, к какому наказанию приговорён обвинённый ими человек, бледнеют от ужаса и хватаются за голову:
— Что мы сделали?
Незнание присяжными закона, что от них теоретически требуется, на практике иногда встречается, но приносит ужасные плоды.
Если в чём можно обвинить наш суд присяжных, так это в жестокости.
Он вовсе не мягкий, он ужасно жестокий суд. И в этом можно убедиться на Сахалине.
Что эта за страшная куча, где случайные, невольные виновники несчастий свалены в одну груду со злодеями и извергами.
Ведь довольно сказать, что чуть не половина каторги состоит из мужиков, пришедших сюда ‘за убийство во время драки’.
Всё это одна и та же история. В праздник напились, подрались и нечаянно ударили так, что человек Богу душу отдал. Большинство не помнит даже, как и случилось.
Среди них очень много добрых, хороших мужиков. Таких даже большинство, почти все они таковы.
Неужели же человек, который, правда, раз в жизни напился до беспамятства, заслуживает за такое страшное преступление, чтоб его навсегда разлучили с родиной, с родными, близкими, лишили всех человеческих прав, сравняли с профессиональными убийцами, грабителями, пороли и драли за каждое слово, по каждому малейшему поводу?
Если бы присяжным заседателям дано было право не только определять вину, но и точно её взвешивать, — оценивать её соответствующим наказанием, — никто из этих случайных виновников несчастья не попал бы на каторгу. Они потерпели бы наказание, но наказание, соответствующее их вине, а не такое незаслуженное.
А теперь…
Если вы примете во внимание всю эту массу только по несчастью каторжного народа, вы увидите, что из 82 проц. обвинительных приговоров тоже 82 проц. приговоров ещё и, помимо воли, жестоких.
И что суд присяжных по обвинению в чём-чем, но в ‘излишней мягкости’ следует считать ‘по суду оправданным’.
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907, с. 20.
OCR Евгений Зеленко, декабрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.