Судъ побдителей.
Судъ побдителей.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Суд победителей, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1911
Время на прочтение: 85 минут(ы)
Вы читали о массовыхъ политическихъ процессахъ съ сотнями обвиняемыхъ?
Читали о безпощадныхъ приговорахъ съ десятками смертныхъ казней?
Читали объ униженіи революціонеровъ, припавшихъ къ ногамъ побдителей съ мольбами о милости?
Вы читали объ этомъ не разъ, но только мелькомъ, въ газетахъ, въ отдл телеграммъ или въ петит хроники. И, вроятно, многое въ этихъ отрывочныхъ извстіяхъ оставалось для васъ непонятнымъ, недосказаннымъ…
Когда я былъ на вол, то мн тоже приходилось встрчаться въ газетахъ съ подобными извстіями, но я не задумывался серьезно надъ ихъ значеніемъ и потому не могъ понять ихъ въ полномъ объем. Но вотъ на моихъ глазахъ разыгралась судебная и тюремная драма, въ которой были дв сотни обвиняемыхъ и десятки приговоренныхъ къ смертной казни, въ которой было и униженіе покаявшихся революціонеровъ…
Можетъ быть, часть того, что я видлъ, будетъ интересна для людей, которые стараются осмыслить извстныя явленія нашей печальной русской жизни, но не были поставлены въ столь благопріятныя условія для наблюденій, какими пользовался я за послдніе годы. Постараюсь поэтому, насколько хватитъ силъ и умнья, передать прошедшія мимо меня картины.
Томительно скучно тянулось время въ тюрьм. Грязныя, полутемныя камеры со сводами… Уродливыя окна, загороженныя толстыми уродливыми полосами желза… Пыльный дворъ, окруженный высокой кирпичной стной… Напряженный гулъ множества голосовъ днемъ и жуткая, подстерегающая тишина ночью… Все это тупой тяжестью ложилось на душу.
Я сидлъ въ большой общей камер. Число заключенныхъ колебалось въ ней отъ 40 до 70. Здсь содержались подслдственные политическіе и составъ ихъ мнялся каждый мсяцъ, каждую недлю. Одни выбывали изъ камеры. Другихъ приводили на ихъ мсто. Приводили изъ другихъ камеръ той же тюрьмы, приводили присланныхъ изъ другихъ тюремъ, а чаще всего приводили вновь арестованныхъ. Уводили изъ нашей камеры заключенныхъ то въ другія камеры, то въ контору тюрьмы на этапъ или на освобожденіе, то въ секретку — приговоренныхъ къ смертной казни.
Кругомъ меня жили люди, изъ которыхъ многимъ не суждено было выйти на волю, люди, изъ которыхъ многіе носили уже печать смерти на чел. У каждаго была своя исторія. И исторія каждаго представляла собой отдльный осколокъ кошмарной русской жизни. И я жилъ среди этихъ людей, стараясь запечатлть въ памяти ихъ лица, стараясь разобраться въ тхъ силахъ, которыя привели всхъ ихъ въ тюрьму, а многихъ изъ нихъ къ подножію вислицы.
Здсь познакомился я съ Григоріемъ Клименкомъ и другими участниками той драмы, о которой я хочу разсказать. Помню свою первую встрчу и первый разговоръ съ Клименкомъ.
Я только что кончилъ утренній чай, когда ршетчатая дверь нашей камеры повернулась на ржавыхъ визжащихъ петляхъ.
— Здравствуйте, товарищи! Къ вамъ на жительство!— раздался съ порога громкій и грубый голосъ.
Я взглянулъ на вновь прибывшаго. Это былъ рабочій, лтъ 25 на видъ, высокаго роста, плечистый, съ большой головой, широкимъ, скуластымъ лицомъ и цлой копной густыхъ, непослушныхъ волосъ. Что-то медвжье было въ его грузной, могучей фигур, все дышало въ немъ силой и притомъ какой-то элементарной, стихійной силой, которой не коснулось вліяніе культуры. Добродушное и вмст съ тмъ упрямое лицо,— типичное лицо малоросса. Рзко очерченный крупный ротъ съ блестящими блыми зубами. Глаза смотрли твердо и прямо.
Я сразу узналъ Клименка, о которомъ уже много слыхалъ въ тюрьм. Этого богатыря недолюбливали въ тюрьм за его неуживчивый характеръ, за стремленіе повсюду властвовать, за постоянныя мелочныя ссоры съ товарищами. Но и разсорившіеся съ Григоріемъ товарищи считали его незаурядной личностью: за нимъ было славное прошлое. Въ 1905-омъ году Клименко стоялъ во глав рабочихъ огромнаго металлургическаго завода. Тысячи рабочихъ чуть не молились на него, администрація завода его боялась и втеченіе нсколькихъ мсяцевъ онъ былъ какъ бы признаннымъ ‘пролетарскимъ директоромъ’ завода. И за эти мсяцы Григорій показалъ себя человкомъ желзной воли и человкомъ дла, а не фразы или личнаго самолюбія. Въ тюрьм сидлъ онъ давно, съ 1905-го года, когда его схватили однимъ изъ первыхъ посл неудачной попытки возстанія, произведенной рабочими. Но и въ тюрьм Клименко проявилъ себя человкомъ борьбы и непреклонной силы воли. Вс годы онъ держался въ тюрьм крайне независимо и твердо, не гнулъ головы передъ начальствомъ, съ бшеной энергіей, ничего не боясь, протестовалъ противъ каждой несправедливости. Его нсколько разъ избивали въ тюрьм за эти протесты,— избивали безпощадно, били прямо на-смергь, и другой, вроятно, не выдержалъ бы такихъ истязаній. Но желзный организмъ Клименка выдержалъ все. И съ отбитыми внутренностями, съ надломленнымъ здоровьемъ, Григорій оставался такимъ же энергичнымъ и шумнымъ, казался такимъ же крпкимъ и сильнымъ, какимъ онъ былъ при приход въ тюрьму нсколько лтъ тому назадъ.
Къ намъ въ камеру Клименко вошелъ нагруженный цлымъ ворохомъ мшковъ, подушекъ и свернутаго платья. Переступивъ порогъ, онъ внимательно осмотрлся кругомъ, отыскивая свободное мсто. Найдя его недалеко отъ меня, онъ направился туда.
— Здсь не занято?
— Нтъ! Устраивайтесь.
Клименко тщательно уложилъ на нары свой матрацъ, разгладилъ его, застлалъ одяломъ, пристроилъ изголовье, аккуратно сложилъ свои мшки и, только устроивъ какъ слдуетъ все свое хозяйство, пошелъ здороваться съ товарищами. Но среди обитателей нашей камеры было много новыхъ, недавно прибывшихъ въ тюрьму, которыхъ Григорій не зналъ. Изъ старыхъ же обитателей тюрьмы почти половина была съ нимъ въ ссор за старыя дла. Клименко сдлалъ видъ, будто не замчаетъ холоднаго пріема, оказаннаго ему камерой. Пожавъ руки 3—4 товарищамъ, онъ быстрой, дловой походкой подошелъ ко мн и протянулъ мн руку.
— Вы товарищъ Сергй?
— Да. А васъ я знаю.
— Ну, я васъ тоже знаю съ разсказовъ другихъ. Здравствуйте. Мн съ вами нужно кое о чемъ переговорить. Вы сейчасъ не заняты?
— Нтъ. Чмъ могу вамъ помочь?
Мы присли на краешекъ наръ и Клименко началъ:
— Я хотлъ съ вами посовтоваться на счетъ своего дла. Вдь вы юристъ?
— Не совсмъ. Но въ тюрьм, за неимніемъ лучшаго…
— Ну, да это собственно и не важно. Вы съ нашимъ дломъ знакомы?
— Знаю только, что вы сидите за 1905 г. А въ чемъ обвиняетесь, какія противъ васъ улики, кто съ вами вмст по длу,— объ этомъ понятія не имю.
— Ну такъ слушайте… Меня арестовали сразу посл забастовки и жандармы при арест такъ мн и сказали, что я задержанъ за подстрекательство къ забастовк и за руководительство. Но затмъ, на слдствіи, мн припаяли возстаніе и еще Богъ знаетъ что. Такъ, собственно, и все дло велось. Арестовывали за одно дло, на слдствіи предъявляли другое, судить будутъ за третье. Это-то и безпокоитъ меня. Нарочно смшали вмст дла 3 заводовъ и чуть ли не 25 станцій желзной дороги. Свидтелей запугали и запутали до того, что т сами не знаютъ, что показывали. Не знаю, когда будетъ судъ и чмъ онъ кончится. Но боюсь, что вс эти приготовленія сдланы не спроста. Боюсь, что судъ будетъ ужасный…
— А противъ васъ какія улики? Найдено что-нибудь, или оговоръ?
— Какія улики? Принадлежность къ с.-д. партіи я сразу призналъ. Значитъ, каторга уже есть,— это врно, какъ въ аптек. Можетъ, и похуже что ждетъ… Впрочемъ, я не о своемъ личномъ дл хотлъ посовтоваться. А какъ быть вотъ съ чмъ: привлекается насъ около 200 человкъ. И на этой недл на свиданіи мн передали изъ врнаго источника, что на суд смертныя статьи будутъ предъявлены чуть ли не всмъ обвиняемымъ…
— Какъ такъ ‘чуть ли не всмъ’?
— Да такъ, очень просто… Такъ, вотъ, мн передали.
— Гд же эти ваши сопроцессники, эти 200 смертниковъ?— спросилъ я съ удивленіемъ:— я бы зналъ въ тюрьм…
— Да въ тюрьм насъ содержится съ пятаго года всего человкъ 10: вотъ, я, Зубковъ, Хавкинъ, Николаевъ, Яценко… Всего человкъ 10 или даже меньше. Остальные вс на вол. Кто подъ залогъ выпущенъ за 100—200 рублей, кто подъ поручительство или даже такъ, просто подъ подписку о невызд, подъ надзоръ полиціи. И многіе уврены, что ихъ дло давнымъ-давно ужъ прекращено совсмъ. А между тмъ вокругъ ихъ шеи петля затягивается! Нужно было бы предупредить ихъ, да не поврятъ они предупрежденію. Никто даже объ организаціи защиты не заботится. Нужно хоть этимъ дломъ заняться. У васъ есть адвокаты знакомые?
— Есть. Но вы хотли разсказать о дл подробне. А пока я съ самой сутью дла все же незнакомъ.
— Ахъ, да! Собственно, общаго дла у насъ никакого не было. На желзной дорог были свои дла, у насъ, на завод да на рудникахъ,— свои. Тамъ, на дорог, до 5-го года и движенія-то не было никакого. А у насъ партійная работа пошла ужъ со 2-го года а въ 3-емъ уже кружки были въ полномъ ходу. Съ сентября 5-го года у насъ, какъ везд, пошли митинги. Выступали и свои, и прізжіе. Для веденія всхъ длъ выбрали депутатовъ. Я на завод дружину организовалъ, на случай погрома. И хорошая была дружина: парни одинъ къ одному… Только оружія было маловато. Все общались прислать изъ городского комитета, а присылали самую малость… Такъ что къ пресловутому возстанію у насъ было всего штукъ 40 револьверовъ да винтовокъ… Ну, у желзнодорожниковъ было еще револьверовъ 100—150, вмст съ бульдожками. А остальное все — пики самодльныя.
— Вы сами въ возстаніи не участвовали?
— Нтъ. Наканун какъ разъ я выхалъ въ деревню на крестьянскій митингъ. Нужно было оратора, который могъ бы по-малороссійски говорить, а отправить было некого. Ну, я и похалъ. Если бы не это, пришлось бы, конечно, и въ бою съ войсками участвовать. Хотя дло было нелпое.
— Почему же нелпое?
— Да началось все такъ неожиданно, безъ всякой подготовки. Наканун еще никто ничего не зналъ. А когда началось, остановить не сумли, и получилась исторія, въ которой самъ чортъ не разберется. Вдь забастовка и у насъ, и на дорог протекала совершенно мирно. Только вдругъ прибыли на дорогу войска: немного,— всего рота или даже полроты. Командовалъ солдатами какой-то молодой, зеленый совсмъ офицерикъ. Онъ избилъ собственноручно нсколькихъ рабочихъ и одного машиниста, который не хотлъ вести поздъ съ его солдатами. Съ этой станціи, гд онъ хозяйничалъ, дали тогда телеграмму по линіи: просили помощи. Съ сосдней станціи тотчасъ же выхали дружинники, человкъ 18 или 20. Пріхали и офицера убили. Затмъ дружинники благополучно ухали себ домой. Только посл этого прибыли войска уже въ большемъ количеств и на станціи желзной дороги, и къ намъ на заводъ. Такъ какъ боялись нападенія со стороны рабочихъ, то солдаты расположились не въ самомъ завод, а немного въ сторон, у начала степи. Мы сразу поняли, что пахнетъ провокаціей, и держались очень осторожно. Но администрація заводская подняла носъ и начала на насъ насдать. Рабочіе волновались, такъ что дло съ каждымъ днемъ принимало боле серьезный оборотъ. Пришлось, наконецъ, отправить депутацію въ контору для объясненій. Я въ тотъ день съ ранняго утра ухалъ въ деревню. Пришлось идти Зубкову. Вы Матвя знаете?
— Это безрукаго? Видлъ мелькомъ на пропуск.
— Это желзный былъ человкъ въ 5-омъ году. Ораторъ чудный и смлый такой, ршительный… Его рабочіе чертовски уважали у насъ… Ну, Матвй пошелъ въ контору. За нимъ, какъ водится, рабочіе повалили толпой. Директоръ сперва не хотлъ ихъ принять совсмъ. Потомъ принялъ… Но полагаясь на солдатъ и на полицію, онъ такую повелъ линію, что Матвй не выдержалъ, бросился къ нему, схватилъ его за грудь… Конечно, вмшалась полиція. Началась сумятица, а тутъ подоспли войска. Зубкова хотли задержать, но рабочіе его отбили. Солдаты тогда пальбу открыли по толп. Матвю пулей раздробило руку выше локтя, изъ рабочихъ двоихъ убили, нсколькихъ ранили. Толпа, конечно, разбжалась. Но горячія головы бросились прямо на станцію и бухъ телеграмму по линіи, чтобы со всхъ станцій собирались къ намъ на заводъ дружинники отомстить солдатамъ за пролитую кровь… Къ вечеру стали съзжаться дружинники: съ одной станціи 5 человкъ, съ другой — 25, съ третьей 50. Иные съ револьверами или съ винтовками, иные съ самодльными пиками. Наши рабочіе тоже вооружились кто чмъ могъ. Ночью набралось вокругъ станціи человкъ съ 1000, а то и до 2000. Солдаты, человкъ 200—300, стоятъ съ другой стороны завода, у степи. Но какъ офицера у солдатъ не знаютъ, что длать, такъ и наши — мнутся на мст, толпятся вокругъ вокзала и никакъ не могутъ ршить, съ чего начать. Я далеко въ ту ночь былъ. Зубковъ лежалъ въ больниц — ему пришлось руку отнять по самое плечо. Толпой руководить некому. Выискался, было, какой-то интеллигентъ: ‘я, говоритъ, раньше офицеромъ былъ. Могу вами командовать…’ Но знаете, какъ у насъ ко всякимъ командирамъ относятся?— его рабочіе прогнали. Шумли, галдли… Наконецъ, уже посл 12 часовъ ночи учитель одинъ, изъ сосдней деревни, повелъ толпу прямо къ казармамъ. Спереди шли съ винтовками и съ револьверами. Было также бомбъ съ десятокъ или около того. А позади, чуть не на версту хвостъ пиконосцевъ. Окружили казарму… Казарма-то въ котловин оказалась, кругомъ холмы, такъ что позиція у нашихъ вышла удобная, хоть куда. Бомбъ почему-то бросать не стали (а, можетъ быть, и бросали, но бомбы такія попались, что не взорвалась ни одна), открыли стрльбу по окнамъ… Солдаты, вмст со своими офицерами, выскочили во дворъ и тоже давай палить. Учитель, какъ стоялъ впереди, такъ и свалился однимъ изъ первыхъ, и не застоналъ даже… Кругомъ тоже порядочно было убитыхъ и раненыхъ. А главное — ночь, темень, ни эти не видно… Со всхъ сторонъ выстрлы гремятъ, а гд свои стрляютъ, гд солдаты, ужъ не разобрать совсмъ… Ну, рабочіе растерялись и дрогнули. Солдаты, конечно, этимъ воспользовались, пробились въ степь. Тамъ къ нимъ подкрпленіе подошло (не то сотня казаковъ, не то взводъ драгуновъ). Вотъ солдаты и двинулись на станцію. Тутъ картина совсмъ перемнилась. У нихъ винтовки чуть ли не на 5 верстъ бьютъ, а у нашихъ — бульдожки несчастные да браунинги… Началась паника: рабочіе побросали оружіе и побжали — кто въ село, кто къ руднику, кто на вокзалъ. Только крыловская дружина, человкъ 50, отступила въ полномъ порядк къ желзной дорог, укрпилась на эстакад и продолжала отстрливаться. Когда ужъ остальные вс сдались, офицеръ предложилъ крыловцамъ почетную капитуляцію: чтобъ они прекратили стрльбу и узжали съ оружіемъ и со знаменемъ. Дружинники такія условія приняли. Ну, подали имъ съ запасного пути особый поздъ, сли они и ухали съ марсельезой. А остальную толпу солдаты окружили кольцомъ, наставили ружья. Офицеръ приказалъ всмъ пть ‘Боже царя храни’… Т пропли кое-какъ. Тогда офицеръ еще комедію примиренія разыгралъ: вызвалъ впередъ трехъ стариковъ съ бородами, обнялся и поцловался съ ними. Вотъ и все наше возстаніе…
— А убитыхъ было много?
— Порядочно. У насъ человкъ 30, да у солдатъ человкъ 20. Впрочемъ, въ оффиціальномъ сообщеніи они написали, что солдатъ меньше было убито.
— Это серьезно. А аресты когда начались?
— Тогда, посл бою никого не арестовали. Офицеръ, видно, на своихъ солдатъ не больно надялся. Да и вообще въ то время власти не знали, чмъ революція кончится. А потомъ уже начали хватать, когда увидли, что за ними верхъ остался. Хватали безъ всякаго толку, безъ разбору, кого попало, кто подъ руку подвернется. Каждый чинушъ хотлъ проявить свое усердіе. А другіе усердствовали, чтобы отъ себя подозрнія отклонить: вдь грховъ на каждомъ съ 5-го года накопилось достаточно. При арест избивали, застращивали всхъ… Меня, впрочемъ, не били, такъ какъ схватили раньше, чмъ другихъ. Но статью всмъ предъявили сперва самую пустяшную: за участіе въ забастовк. А передъ Думой, когда начались разговоры объ амнистіи, почти всхъ выпустили. Оставили въ тюрьм только насъ, вотъ, человкъ десять… Тогда даже не зналъ никто, въ какомъ суд мы будемъ судиться. Думали, дло пойдетъ въ палату, такъ какъ въ то время военнаго положенія въ губерніи не было. А теперь дло перешло въ военный судъ. Обвинительный актъ, говорятъ, уже изготовленъ и статьи всмъ тамъ переиначили. Вотъ, и начинаютъ хватать на станціяхъ нашихъ обвиняемыхъ… Вы скоро увидите, товарищъ, этихъ людей, они съ революціей ничего общаго не имли! Эти годы они оставались на служб и вс были уврены, что и суда-то надъ ними никакого не будетъ. А теперь ихъ же будутъ судить по смертнымъ статьямъ!…
— Вы говорили, предупредить ихъ нельзя, чтобы забирали свои пожитки и узжали по-добру-по-здорову куда-нибудь подальше?
— Можно предупредить! Да что толку? Эта публика нашимъ предупрежденіямъ, все равно, не повритъ. Нужно позаботиться о защит. Съ мстными защитниками я говорилъ. Но ихъ не хватитъ. Народъ больно жидкій и ненадежный…
— Васъ кто защищаетъ?
— Я самъ буду защищаться. Но какъ быть съ этимъ стадомъ, которое къ намъ пригонятъ? Тамъ есть такіе типики, что способны въ союзъ русскаго народа обратиться за защитникомъ, если мы имъ защиты не подготовимъ.
— Ну, о союзникахъ мы могли бы не безпокоиться. Да и откуда возьмутся среди вашихъ союзники?— замтилъ я съ недовріемъ.
Григорій заволновался:
— Вы не знаете, какъ велось у насъ слдствіе… Кого тамъ только нтъ! Эти желзнодорожные шмендрики сплошь да рядомъ другъ друга изъ мести оговаривали. Поссорятся двое изъ-за двки и бгутъ къ слдователю или къ жандармамъ. ‘Онъ въ стачечномъ комитет участвовалъ!’ ‘Онъ убивать офицера здилъ!’ Жандармы обоихъ и заметаютъ… для счету. Благо, что улики противъ обоихъ нашлись… А то въ пьяномъ вид иной навралъ на себя съ три короба: знай, молъ, нашихъ, какіе мы герои. А на слдствіи такой герой по питейной части оказывается ужъ мало-мало не главой движенія… Другіе ради спасенія шкуры съ самаго 5-го года ужъ состоятъ въ патріотахъ. Эту публику знать нужно. А я то ее слишкомъ хорошо знаю. Не одни желзнодорожники здсь хороши: изъ рабочихъ забрали тоже совсмъ несознательныхъ. Иной въ 5-омъ году, въ масс, былъ туда-сюда, а теперь съ нимъ лучше не встрчаться. Я говорю вамъ, изъ нашего процесса столько грязи будетъ, что не оберешься. Объ этомъ нужно заране подумать…
Клименко помолчалъ, и затмъ прибавилъ:
— Что на суд грязь выступитъ, это я со своей точки зрнія говорилъ, какъ партійный человкъ… Но и о другомъ нужно позаботиться. Вдь нахватали и судить будутъ за наше дло людей, которые за наше дло не должны отвчать. А у нихъ семьи, дти. За свое дло мн отвтить не тяжело. Но другихъ за собою тащить?.. Чтобъ за насъ мстили этому стаду?.. Это хуже всего. Этого нельзя допустить ни въ коемъ случа!
Мы долго бесдовали съ Григоріемъ объ организаціи защиты къ предстоящему суду. Написали письма кое-кому изъ видныхъ русскихъ адвокатовъ. Но время было глухое, тяжелое. Политическіе процессы, даже съ двумя сотнями обвиняемыхъ, мало кого интересовали. И, не смотря на вс хлопоты, дло организаціи защиты очень слабо подвигалось впередъ.
Начали приводить въ тюрьму вновь арестованныхъ желзнодорожниковъ, обвиняемыхъ въ захват желзной дороги, въ забастовк, въ возстаніи…
Въ первый вечеръ привели къ намъ въ камеру четверыхъ. Одинъ изъ нихъ былъ очень веселъ и казался ни чуть не смущеннымъ своимъ переселеніемъ въ тюрьму. Покачиваясь и широко улыбаясь, вошелъ онъ въ камеру, споткнулся было на порог, но удержался за стну, добродушно выругался и сразу пошелъ знакомиться съ обступившими его заключенными. На видъ ему можно было дать 22—23 года. Средняго роста, съ непомрно большой головой, съ выпуклымъ, ‘умнымъ’ лбомъ и маленькими осоловлыми глазами, съ выбритымъ по хохлацки краснымъ, лоснящимся отъ пота лицомъ, развязный и возбужденный,— онъ казался разудалымъ парнемъ, загулявшимъ на радостяхъ.
— Миръ вамъ, и я къ вамъ!— весело кричалъ онъ: — Всей честной компаніи наше съ кисточкой! Вашу руку, товарищъ. Паазвольте познакомиться: я — Филипченко… можетъ быть, по обвинительному акту читали-съ про Филипченка, про машиниста Филдиченка? Такъ я тотъ самый машинистъ и есть, машинистъ Филипченко!.. Да-съ! И съ вами, господинъ студентъ, познакомиться позвольте. Очень пріятно… Филипченко я, и завсегда люблю съ образованнымъ человкомъ…
Филипченко со всми знакомился, всмъ одинаково радушно жалъ руки, а къ Григорію ползъ даже цловаться. Арестанты кругомъ смялись: слишкомъ ужъ отличалась сіяющая рожа пьянаго машиниста отъ унылыхъ физіономій, съ которыми обыкновенно приходятъ люди въ тюрьму.
Но прибывшіе съ Филипченкомъ товарищи не раздляли его радостнаго настроенія. Смущенные и подавленные стояли они у дверей, не зная, куда пойти, гд сложить свои пожитки. Среди нихъ выдлялся высокій старикъ съ длинной сдой бородой и красивымъ выразительнымъ лицомъ. Онъ былъ одтъ въ форменную тужурку, на голов имлъ фуражку съ малиновымъ околышемъ. Старикъ, видимо, бодрился и старался не выдать ничмъ своего волненія, но глаза его и сжатыя губы показывали, чего стоитъ ему это наружное спокойствіе. Въ тюрьм рдко можно встртить человка съ сдой бородой и старость какъ-то невольно внушаетъ сочувствіе томящейся въ тюрьм молодежи. Поэтому и на прибывшаго къ намъ высокаго старика арестанты смотрли съ сочувствіемъ и любопытствомъ.
Прибывшій вмст со старикомъ молоденькій юноша въ форм желзнодорожнаго служащаго казался рядомъ съ нимъ жалкимъ, перепуганнымъ. Страхъ и отчаяніе были написаны на его красивомъ безбородомъ лиц. Лицо это было совершенно женственное: невысокій блый лобъ, красивые каріе глаза, нжныя щеки, тонкій, изящно очерченный ротъ. Но было что-то отталкивающее въ его женственности и во всей его жиденькой фигурк, затянутой въ франтовскую тужурку и такіе же франтовскіе узенькіе брючки.
Четвертый изъ вновь прибывшихъ былъ оборванъ и грязенъ, косматъ и безобразенъ съ лица. Невысокаго роста, очень плотный, въ огромной черной бородой, которая начиналась отъ самыхъ глазъ и закрывала половину груди,— онъ былъ похожъ на сказочнаго гнома. Его крошечные вороватые глазенки быстро бгали изъ стороны въ сторону и весь онъ какъ-то странно ежился, будто стараясь сжаться въ незамтный комочекъ.
Филипченко, собравъ вокругъ себя человкъ 20 слушателей, ораторствовалъ:
— Вы, товарищи, не думайте, что я пьянъ или что такое… я это въ правилахъ не имю. А что выпилъ, такъ что здсь такого, противоположнаго… Я больше черезъ жандарма, который, то есть, угощалъ… А то я ни-ни-ни. Смерти я, братцы, нистолечко не боюсь! Ничего не боюсь… Смерть,— такъ смерть! Все одинъ чортъ для насъ. А только я вамъ скажу: я кое-что тоже знаю. Не какой-нибудь!.. А что знаю? Да черезъ меня и началось все. Не будь меня, ничего бы не было. Правду я имъ говорю? Григорій, другъ ситный! Ты хоть имъ скажи: правду я имъ говорю или нтъ? Безъ меня бы ничего, какъ есть, не было бы. Вотъ Клименко не дастъ соврать! Ей богу, такъ…
Но Клименко, повидимому, не хотлъ поддержать подгулявшаго машиниста.
— Что это за фруктъ?— спросилъ я его.
— Да что про него сказать? Пьяница горькій. На вол я его часто встрчалъ. И всегда, какъ дымъ, пьянъ. Я и то удивлялся, какъ онъ съ паровоза пьяный не свалится… А въ тюрьму онъ попалъ черезъ пьянство да черезъ свой языкъ: пьяный онъ всегда врать начинаетъ — вотъ какъ теперь. Помните, я говорилъ вамъ, какъ офицеръ избилъ одного машиниста, который не хотлъ вести его поздъ. Такъ это какъ разъ Филипченко ему подъ кулакъ и подвернулся. А когда, на другой день офицера застрлили, Филипченко напился и давай кричать, что это за него. Посл боя съ войсками онъ опять началъ звонить, что все съ него началось и что безъ него ничего бы не было… Пустой парень, а въ остальномъ ничего: не доносчикъ и вообще парень артельный…
Филипченко долго ораторствовалъ, но, наконецъ, мысли его окончательно смшались. Онъ промычалъ что-то объ усталости и черезъ пять минутъ пьяный машинистъ уже храплъ, приткнувшись гд-то въ уголк на куч мшковъ.
Ко мн подошелъ чернобородый гномъ съ бгающими глазами.
— Господинъ! не откажите товарищу… Письмецо я хотлъ бы старух домой послать, а грамот не знаю. Можетъ, вы напишете?
Я досталъ бумагу и конвертъ и приготовился писать.
— Какъ звать вашу старуху?— спросилъ я.
— Маріей Павличенко. Я — Егоръ Павличенко, а она, значитъ, жена моя, Марія. Старуха она. Пишите ей, товарищъ, чтобы не плакала. Да деньги пусть вышлетъ, на табачокъ, да на чай съ сахаромъ… Вдь они, бабы-то, не знаютъ, что въ тюрьм надо. Думаютъ, здсь на всемъ готовомъ живутъ… Пусть хоть продастъ что…
И все время, пока я писалъ, Павличенко болталъ безъ умолку.
— Вотъ спасибо вамъ, господинъ!— говорилъ онъ, когда письмо было, наконецъ, написано:— Большое спасибо… Вы ужъ и марочку пожертвуйте… То-то старуха моя дома убивается. Вдь изъ тюрьмы мн не выйти больше: повсятъ меня злоди! Какъ Богъ святъ, повсятъ.
— А обвиненіе у васъ тяжелое?
Павличенко покосился на подсвшаго къ намъ женоподобнаго юношу въ щегольской тужурк и, наклонившись ко мн, началъ быстрымъ шопотомъ.
— Я, господинъ, двухъ казаковъ собственными своими руками убилъ. Истинно дло, не вру… Эти вс — что? Только язычкомъ болтать: тары-бары да шуры-муры. А я… Вы, товарищъ, на то не смотрите, что я простой. Человка тоже понимать нужно… Клименко вотъ больно умный: мы передъ нимъ за дураковъ выходимъ. А что онъ длалъ? языкомъ-то, языкомъ это всякій можетъ! А когда бой начался, онъ гд былъ? Я туда, я сюда… Нтъ Клименка, да и шабашъ. Пропалъ, какъ чортъ отъ креста… А куда длся? На печку залзъ? Къ баб подъ юбку забился?.. Его спросите. А мн что? Мн все едино. Взялъ я ружье, влзъ на крышу. Смотрю, не покажутся ли ироды наши въ степи. Вижу: казаки скачутъ. Приложился… пифъ-пафъ… и снялъ одного. Приложился въ другой разъ… пифъ-пафъ… и другого туда же. Это — по нашенски. Да!.. Вы напрасно, г. Лежневъ, зубы скалите,— неожиданно обратился онъ къ юнош въ щегольской тужурк:— васъ тамъ не было. Значитъ, и сказать вы ничего не можете…
— Да вдь и казаковъ въ тотъ день въ степи не было! Чего вы на свою голову наговариваете?
— Какъ не было? Когда я самъ видалъ! лопни мои глаза… Разъ приложился и снялъ, а потомъ еще въ другой разъ… Первый такъ впередъ свалился, на шею лошади, за гриву рукой цплялся. А другой сразу упалъ и только ногами задрыгалъ… Я собственными глазами… А онъ говоритъ: ‘не было!’ ‘Не было’? Да народъ не видалъ что-ли, какъ я стрлялъ?
— Вообразите только, какой это глупый человкъ,— обратился Лежневъ ко мн:— съ пьяныхъ глазъ два раза выстрлилъ въ пустую степь и выдумалъ, что двухъ казаковъ убилъ. А въ тотъ день кругомъ за 10 верстъ ни одного казака, ни одного солдата не было. Черезъ свой языкъ въ тюрьму попалъ. А все ему неймется. Все вретъ. Необразованность…
Лежневъ говорилъ слегка въ носъ, тономъ великаго превосходства надъ Павличенкомъ. Но тотъ не сдавался.
— Вы-то, г. Лежневъ, больно образованные. То-то къ чужимъ женамъ все лазили, пока парни (дай имъ Богъ здоровья) васъ не поучили… Не черезъ эту ли свою образованность и въ тюрьму попали?..
— Представьте, какіе подлые у насъ люди на станціи,— говорилъ мн Лежневъ, длая видъ, будто совершенно не замчаетъ Павличенка.— Изъ-за личной мести, изъ зависти оговорили меня два мерзавца. И имъ слдователь врилъ, а мн нтъ.
— Васъ, собственно, въ чемъ обвиняютъ?
— Тамъ много наговорено въ обвиненіи: за рчи, за возстаніе, вообще за руководительство… А я — хоть врьте, хоть нтъ — и не участвовалъ совсмъ. Даже не до того совершенно было. Цлый день занятъ… Служба. Я этого не могу, кое-какъ длать, какъ другіе. Разъ служба, то служба…
— Это при Дашк-то начальницкой ваша служба была,— ехидно подсмиваясь, ввернулъ Павличенко.
Лежневъ покраснлъ, но сдлалъ видъ, будто не слышалъ этого замчанія, и продолжалъ въ прежнемъ тон:
— Всего-то одинъ разъ упросили меня товарищи газетку прочесть на собраніи въ депо. Больше за то, что я могу пть и голосъ у меня пріятный. Ну, отказаться, понимаете, я не могъ. Собраніе легальное было, открытое… Вс служащіе были, и даже съ семействами, такъ что и дамы были и все такое… я и прочелъ. А что въ той газет было, я и не помню совсмъ. Можетъ быть, и либеральная была газета. Но вдь не я газету составлялъ! Если нельзя чего, пусть и слдятъ, чтобы такого не печатали. А я посмотрлъ: вижу, газета легальная, все какъ слдуетъ. Ну, и прочелъ. Думаю, что здсь можетъ быть? Въ партіяхъ я вдь не разбираюсь… Никогда не интересовался и нарочно подальше держаться старался отъ всхъ этихъ демократовъ и революціонеровъ. И вдругъ, такіе мерзавцы!.. Выставили меня за руководителя! И кто бы еще говорилъ, а то — Антоновъ и Скворцовъ! Сами у себя бомбы прятали: у Антонова я собственными глазами ружье видлъ, а Скворцовъ съ самаго начала забастовки все съ кинжаломъ ходилъ. Но на суд я тоже молчать не буду. Нтъ, не буду! Я съ ними думалъ по благородному поступать, какъ интеллигентный человкъ… А они…
— Это вамъ за вашу образованность, г. Лежневъ, за гордость вашу,— опять ввернулъ Павличенко:— я черезъ васъ, вотъ, мста лишился, послдняго, можно сказать, куска… А теперь вы попляшете!
Но Лежневъ не слушалъ его. Онъ весь дрожалъ отъ волненія. Слезы душили его. Голосъ прерывался. Лицо было блдно отъ злости и отчаянія.
— Вдь второй разъ арестовываютъ меня черезъ этихъ мерзавцевъ,— говорилъ онъ:— тотъ разъ еще избили… какъ мужика какого-нибудь, избили. А я дворянинъ, сынъ чиновника… У меня связи, знакомства… Опозорили на всю жизнь меня, карьеру разбили… Я знаю, чьи это штуки… Я имъ покажу, выведу всхъ на чистую воду! На суд я прямо скажу: вотъ кто участвовалъ! вотъ кого судить надо!.. Я ихъ не побоюсь… Вдь говорить мн дадутъ на суд?
— Слово вамъ, конечно, дадутъ. Но чмъ больше вы будете оговаривать другихъ, тмъ хуже будетъ для васъ же самихъ. Другого потопите, но и сами ко дну пойдете.
— Извините-съ! Не понимаю я этого. Какой же это законъ? Когда они врутъ, имъ врятъ. А когда я правду хочу показать, по чести и совсти, мн же хуже будетъ? Нтъ, я прямо скажу…
— Не отвертитесь, г. Лежневъ, не отвертитесь!— перебилъ его Павличенко.
Я всталъ изъ-за стола и пошелъ прочь. И долго еще долетали до меня отрывки безобразнаго спора.
— Это вамъ за образованность вашу, за гордость…
— Вы это за то лаете, что я вамъ тогда не далъ украсть мшокъ съ углемъ…
— Угля мн вашего и не надо было. А донесли вы на меня за то, что я ваши шашни съ Дашкой начальнику разсказалъ.
— Я съ вами и говорить не хочу, съ такимъ мерзавцемъ.
— Отъ мерзавца слышу.
Я долго лежалъ на нарахъ, но не могъ заснуть. Что это за люди? думалъ я. Случайно ли попали они на скамью подсудимыхъ въ качеств революціонеровъ — героевъ возстанія 1905-го года? Или есть какая-то внутренняя логика въ томъ, что власти, подготовляя судъ надъ побжденными революціонерами, уловили въ свои сти я бросили на скамью подсудимыхъ именно эту мутную пну человческой волны? Случайность ли это? Или такъ должно было случиться въ силу внутренней необходимости? Или это сдлано сознательно тми людьми, которые привезли сюда въ тюрьму и повлекутъ на судъ всхъ этихъ жалкихъ Лежневыхъ, Филипченковъ и Павличенковъ?
На другой день я узналъ исторію приведеннаго въ нашу камеру старика.
Звали его Владиславъ Бронскій. Онъ около 35 лтъ прослужилъ на различныхъ желзныхъ дорогахъ, занимая всевозможныя должности — отъ конторщика до начальника станціи. Въ 1905-омъ году онъ служилъ помощникомъ начальника на довольно крупной станціи, куда перевелся незадолго до первой всеобщей забастовки.
Умный и гордый старикъ сразу занялъ замтное положеніе въ станціонномъ поселк. Съ начальникомъ станціи онъ не сошелся и поддерживалъ съ нимъ лишь строго служебныя сношенія. Не смогъ онъ сблизиться и со своими ближайшими сослуживцами, привившими убивать время за выпивкой и за картами. Благодаря этому, у новаго помощника начальника станціи вскор оказалось довольно много враговъ и недоброжелателей. Но низшіе служащіе полюбили его и охотно обращались къ нему за всевозможными совтами. И старикъ черезъ нсколько мсяцевъ посл своего прибытія на станцію сталъ какъ бы патріархомъ станціоннаго поселка. Онъ мирилъ поссорившихся супруговъ, разбиралъ столкновенія между сосдями, давалъ совты больнымъ,— руководствуясь указаніями Кнейпа. Въ свободное время Бронскій бродилъ по сосднему лсу съ ружьемъ и собакой…
Такъ протекала его жизнь вплоть до октябрьской забастовки. Забастовка охватила желзную дорогу стихійно, какъ стихійно распространялась она въ то время по всей Россіи. Сперва забастовали конечныя станціи, въ которыхъ бился жизненный нервъ всей дороги. Потомъ стали главные узловые пункты. Промежуточныя станціи, полустанки и разъзды прекратили свою дятельность просто потому, что прекратилось движеніе проходившихъ черезъ нихъ поздовъ.
Жизнь желзно-дорожныхъ служащихъ, протекавшая до сихъ поръ по строго разсчитаннымъ расписаніямъ, утвержденнымъ начальствомъ, была рзко выбита изъ колеи. Больше всего растерялись начальники станцій, которые чувствовали себя отвтственными за происшедшее замшательство въ работ дороги. Необходимо было повидаться съ высшимъ начальствомъ и испросить точныя указанія относительно того, что длать, чего придерживаться. И начальники станцій бросились въ губернскій городъ, въ главное управленіе дороги. Но и въ главномъ управленіи онй нашли полную растерянность, полное смятеніе. Оказалось, что и высшее начальство окончательно потеряло голову.
— Сами не знаемъ, что теперь длать,— говорили въ главномъ управленіи:— такъ все это неожиданно вышло… Лучше всего, позжайте домой, на свою станцію: тамъ ваше присутствіе каждую минуту можетъ потребоваться. Ждите распоряженій. Лишь только получимъ указанія изъ Петербурга, немедленно телеграфируемъ вамъ… А если у васъ что случится, сообщите намъ, не теряя ни минуты.
Съ такимъ неудовлетворительнымъ отвтомъ вернулся на свою станцію и начальникъ Бронскаго. По природ нершительный и робкій, окончательно сбитый съ толку растерянностью высшаго начальства, онъ долго не зналъ, какъ держать себя съ подчиненными. Наконецъ, онъ пригласилъ къ себ на совщаніе своихъ обоихъ помощниковъ и старшихъ станціонныхъ служащихъ. Разсказалъ имъ со всми подробностями о своей поздк въ главное управленіе дороги.
— Дло, господа, скверное,— говорилъ онъ:— сами посудите. Въ цейхгаузахъ у насъ грузовъ на десятки тысячъ рублей… На запасныхъ путяхъ — вагоны. Пустые вагоны — еще съ полгоря. Но вдь не отправлено 106 вагоновъ угля, 12 вагоновъ съ товарами, 28 вагоновъ хлба… Да тамъ и еще есть… Если забастовка продлится, у насъ все могутъ разбить и разграбить. А отвчать намъ же придется. Теперь еще другая бда. Жандармы наши — уже недля, какъ на платформу не показываются, сидятъ оба дома, а можетъ быть, уже и оружіе свое сдали революціонерамъ. Значитъ, полицейской защиты у насъ нтъ никакой. А шахтеры въ любой день могутъ къ намъ на станцію нагрянуть. Въ город мн прямо говорили, что шахтеры возмущены противъ насъ за забастовку, которая лишаетъ ихъ заработка. Начальникъ дороги лично отъ губернатора слышалъ, что, если движеніе не возобновится въ 2—3 дня, нужно ожидать разгрома станцій со стороны шахтеровъ и крестьянъ. Губернаторъ еще предупредилъ начальника дороги, чтобъ на помощь его при начал погрома мы не надялись. Сами, молъ, виноваты, что забастовали… А какъ мы возстановимъ движеніе, когда у насъ на станціи ни одного паровоза?.. Хоть собирай пожитки, да узжай съ семьей… А куда подешь въ такое время… Не знаю, что и придумать, господа! Можетъ быть, что нибудь вы посовтуете.
Призванные на совщаніе служащіе сидли блдные и смущенные. Съ ужасающей ясностью представляли они себ мрачныя картины, нарисованныя начальникомъ: расхищеніе грузовъ… начетъ убытковъ на жалованье… безпомощность станціи, покинутой обоими жандармами… гнвъ шахтеровъ… нашествіе крестьянъ и рабочихъ на станцію… погромъ… разореніе, убійства… полная безвыходность положенія. Только Бронскій оставался спокоенъ и посмивался себ въ бороду. Наконецъ, онъ прервалъ молчаніе.
— Дло не такъ плохо, какъ вы его намъ представили,— сказалъ онъ начальнику станціи.— Васъ, просто, городскія сплетни разстроили. Грузовъ нашихъ никто не тронетъ, въ этомъ я увренъ. Рабочіе не тронутъ, такъ какъ забастовку они не для грабежа объявили. А отъ постороннихъ жуликовъ мы устроимъ охрану, которая будетъ понадежне нашихъ двухъ почтенныхъ жандармовъ… Насчетъ шахтеровъ что губернаторъ говорилъ, такъ это, я думаю, онъ просто хотлъ насъ припугнуть. Какихъ это шахтеровъ мы заработка лишили, когда и шахтеры бастуютъ? А если какіе-нибудь хулиганы и нагрянутъ на станцію,— насъ здсь въ поселк больше 80 мужчинъ. Неужто не сможемъ защититься? Да 10 человкъ достаточно, чтобы отстоять станцію отъ цлой толпы хулиганья. Значитъ, бояться намъ во всякомъ случа нечего. А нужно сговориться съ низшими служащими и рабочими и установить правильныя дежурства по охран станціоннаго имущества. Можетъ быть, достаточно будетъ устроить хотя бы только ночные обходы: днемъ все передъ глазами, ничто не пропадетъ.
— Врно все это, Владиславъ Осиповичъ,— заторопился начальникъ станціи.— Только какъ же это мы сговоримся съ рабочими? Да и въ ночные обходы кто согласится идти въ такое время? Изъ-за каждаго вагона, изъ-за каждаго угла могутъ камнемъ по голов двинуть… Благодарю покорно!.. На врную смерть я идти не намренъ, да и никто на это не пойдетъ.
— Ночью я шагу изъ дому не сдлаю,— поддержалъ начальника молоденькій помощникъ.— Лучше ужъ подамъ рапортъ объ увольненіи…
Бронскій засмялся.
— Ночные обходы я вс на себя могу принять. Благо, ружьецо у меня есть, а ходить съ ружьемъ мн не привыкать стать. Возьму съ собой хоть бы Лапина да кого-нибудь изъ машинистовъ… Только у Лапина ружья нтъ,— такъ, можетъ быть, вы ему на время свой револьверъ уступите?— предложилъ онъ начальнику.
— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ! Сейчасъ я вамъ вынесу…
Начальникъ станціи вышелъ въ сосднюю комнату и черезъ нсколько минутъ вернулся, осторожно неся въ рукахъ блестящій офицерскій ‘наганъ’ и коробку патроновъ.
— Вотъ, извольте, Владиславъ Осиповичъ: новенькій совсмъ. И патроны не распечатаны. Ровно 50 штукъ.
Старикъ полюбовался револьверомъ, попробовалъ курки, дунулъ раза два на блестящій холодный стволъ и хладнокровно сунулъ оружіе въ боковой карманъ тужурки.
— Вы ужъ возьмите на себя и съ рабочими столковаться,— просилъ его начальникъ станціи.— Мн, знаете, неудобно. На меня эти господа послднее время, какъ зври, смотрятъ. А васъ на станціи вс уважаютъ, какъ отца…
Бронскій былъ польщенъ предложеніемъ начальника и съ жаромъ принялся за дло. Созвавъ низшихъ служащихъ и рабочихъ въ станціонный залъ III класса, онъ обратился къ нимъ съ рчью. Объяснилъ, что забастовка можетъ привести къ расхищенію станціоннаго имущества.
— А это, говорилъ онъ, намъ же будетъ не выгодно. Во-первыхъ, тогда скажутъ, что это мы растащили товары и что именно ради этого мы и пристали къ забастовк.. Затмъ, если мы но убережемъ станціоннаго добра, жулики разные обнаглютъ настолько, что намъ придется дрожать и за цлость своихъ квартиръ. А, наконецъ, не знаемъ мы, чмъ вся ныншняя кутерьма кончится. Какъ бы посл забастовки дорога не взыскала съ насъ за вс упущенія и убытки?..
Рабочіе и служащіе согласились съ этими доводами. И, когда Бронскій предложилъ охотникамъ установить вмст съ нимъ дежурства для охраны станціи, въ охотники вызвались чуть не вс.
Такъ образовалась ‘станціонная боевая дружина’,— какъ опредлили впослдствіи жандармы и прокуроръ эту добровольную охрану казеннаго добра. Такъ старикъ Бронскій ‘разоружилъ’ своего начальника и произвелъ ‘революціонный захватъ’ станціи!
Каждую ночь старикъ вскидывалъ ружье на плечо и вмст въ молодымъ конторщикомъ Лапинымъ, въ сопровожденіи 3—4 вооруженныхъ рабочихъ, обходилъ вс станціонныя службы и запасные пути, провряя цлость охранительныхъ пломбъ.на вагонахъ и замковъ на дверяхъ станціонныхъ амбаровъ. И за все время забастовки на станціи не пропало ни одного мста грузовъ, не было разбито ни одного вагона.
На станцію ежедневно приходили толпы шахтеровъ, прізжали и крестьяне изъ сосднихъ деревень. При общемъ возбужденіи каждый мигъ приходилось ожидать скандала и драки. Но начальникъ станціи трусливо сидлъ у себя на квартир, дожидаясь общанныхъ указаній изъ главнаго управленія. И опять Бронскому приходилось улаживать вс возникавшія на станціи недоразумнія.
Однажды шахтеры приняли какого-то господина на платформ вокзала за переодтаго офицера. Обступили его шумной толпой, осыпали его угрозами и оскорбленіями, заставили выворотить карманы, хотли бить. Лапинъ, который случайно оказался въ то время на платформ, бросился къ начальнику станціи. Но тотъ, ссылаясь на простуду горла, отказался выйти къ возбужденной толп. Конторщикъ побжалъ къ Бронскому. Бронскій, надвъ красную фуражку дежурнаго на станціи, вышелъ къ шахтерамъ. Распросивъ ихъ, въ чемъ дло, онъ объявилъ подозрительнаго господина арестованнымъ, отвелъ его въ залъ I класса и даже приставилъ къ дверямъ стражу въ лиц двухъ вооруженныхъ дубинками стрлочниковъ. Затмъ, когда шахтеры немного упокоились, онъ зашелъ къ ‘арестованному’, разспросилъ его, какъ его имя и фамилія, куда и зачмъ онъ собирается хать и т. д. Посл этого, выйдя къ шахтерамъ, онъ объяснилъ имъ, что они совершенно напрасно оскорбили мирнаго и честнаго человка. Шахтеры поскребли себ въ головахъ и, хотя многіе изъ нихъ были крпко выпивши, но спорить все же не стали. Бронскій убралъ ‘стражу’ отъ дверей зала I класса и инцидентъ былъ благополучно улаженъ.
Другой разъ пріхавшіе на станцію крестьянскіе парни, подгулявъ, начали громить мелочную лавченку какого-то еврея въ станціонномъ поселк. Сообщили Бронскому. Вмст съ 5 или 6 рабочими онъ бросился въ село и уговорами и угрозами прекратилъ буйство. При этомъ старикъ предупредилъ погромщиковъ, что въ случа чего желзнодорожники пустятъ въ ходъ оружіе и для вразумленія показалъ имъ свой браунингъ… Въ обвинительномъ акт это явилось ршающимъ доказательствомъ того, что на станціи существовала боевая дружина, во глав которой стоялъ Бронскій.
Въ политическомъ отношеніи старикъ держался во время забастовки очень осторожно. Ни разу не ораторствовалъ на станціонныхъ политическихъ ‘митингахъ’, гд читались прокламаціи к произносились рчи прізжими агитаторами. И даже въ разговорахъ съ сослуживцами старался избгать острыхъ политическихъ темъ. Сослуживцы замтили это и старались заставить его высказаться. Какъ-то разъ, когда на станціи было особенно много народу и старикъ совсмъ сбился съ ногъ отъ хлопотъ, его остановилъ на платформ старшій телеграфистъ, который всегда относился къ нему съ тайной враждебностью.
— Владиславъ Осиповичъ,— обратился онъ къ старику приторнымъ голосомъ — у меня и вотъ у товарищей большая къ вамъ просьба. Вы образованне насъ: въ гимназіи учились, газеты читаете, да и на свт дольше живете…. Такъ объясните, пожалуйста, что это за вещь такая — ‘самодержавіе’? Польза намъ отъ него, или вредъ? И какъ вы вообще: за самодержавіе или противъ?
Бронскій понялъ, съ какой задней мыслью былъ предложенъ ему этотъ вопросъ, и рзко отвтилъ:
— Что вы ко мн со всякой ерундой лзете? Некогда мн разговаривать съ вами…
И, отвернувшись отъ телеграфиста, онъ отошелъ отъ него.
— Это вы самодержавіе ерундой считаете?— крикнулъ ему въ догонку его сослуживецъ…
Кончилась забастовка. Начальникъ станціи горячо благодарилъ Бронскаго за его труды и заботы. Губернаторъ оффиціально объявилъ благодарность желзнодорожнымъ служащимъ за то, что въ ‘тяжелые дни государственной смуты они уберегли казенное имущество отъ расхищенія’. На станціи, гд служилъ Бронскій, вс были уврены, что трусъ-начальникъ слетитъ и что старикъ будетъ назначенъ на его мсто.
…Но революціонное движеніе было подавлено. Высшее начальство, почувствовавъ твердую почву подъ ногами, ободрилось, вышло изъ своего оцпеннія и начало проявлять энергичную дятельность. Нужно было сгладить впечатлніе, которое осталось отъ слабости и растерянности начальствующихъ лицъ во время забастовки. Нужно было усиленной строгостью возстановить поколебленный престижъ власти. И начали искать виноватаго. Кто бастовалъ? Кто допустилъ забастовку? Почему низшіе служащіе не слушали своего прямого начальства? Почему начальство не сумло заставить слушать себя? Чего смотрли чины жандармеріи?
Въ данномъ случа найти виноватаго было не трудно.
Начальникъ станціи показалъ, что въ эти дни онъ ничего не могъ предпринять, такъ какъ власть была фактически въ рукахъ его помощника Бронскаго, который отобралъ у него револьверъ, а самъ ходилъ все время вооруженный и окруженный тлохранителями.
Жандармы показали, что не могли выходить на платформу, такъ какъ станція была въ рукахъ желзнодорожниковъ, среди которыхъ особенно выдлялись Бронскій и Лапинъ.
Старшій телеграфистъ показалъ, что Бронскій велъ агитацію среди низшихъ служащихъ, а однажды публично, на полной народу платформ, сказалъ, что самодержавіе — ерунда.
А главное — факты на лицо: Бронскій передалъ Лапину револьверъ начальника, Бронскій арестовалъ на платформ неизвстнаго человка, въ которомъ подозрвали переодтаго офицера, Бронскій въ дружиной бгалъ въ село прекращать погромъ, Бронскій каждую ночь обходилъ станцію, съ ружьемъ на плеч, въ сопровожденіи Лапина и другихъ вооруженныхъ людей…
Уликъ было больше, чмъ достаточно. И Бронскій попалъ въ тюрьму по обвиненію въ революціонномъ захват станціи. Черезъ нсколько дней былъ доставленъ въ тюрьму и его помощникъ Лапинъ, болзненный юноша, очень кроткій и необыкновенно религіозный.
Дйствительно ли ихъ считали революціонерами? Или ихъ забрали для счету, такъ какъ нужно было забрать кого-нибудь?..
Каждый день приводили въ тюрьму новыхъ обвиняемыхъ по длу о захват желзной дороги. Съ каждымъ днемъ увеличивалось въ тюрьм число перепуганныхъ, недоумвающихъ людей, которымъ предстояло въ ближайшее время ссть на скамью подсудимыхъ передъ судьями, призванными произнести приговоръ надъ побжденными революціонерами. И я все съ большимъ интересомъ приглядывался къ этимъ людямъ. Въ нихъ было мало героическаго, это правда, но были они очень разнообразны, какъ разнообразны были и причины, которыя привели каждаго изъ нихъ въ тюрьму.
Среди обвиняемыхъ желзнодорожниковъ примтную фигуру представлялъ собой Кошкинъ. Невысокаго роста, юркій и суетливый, съ хитрымъ выраженіемъ узкаго птичьяго лица, съ кошачьими ухватками и приторно ласковыми нотками въ голос — онъ съ перваго взгляда производилъ отталкивающее впечатлніе. Особенно протовна была его привычка подслушивать чужой разговоръ. Неслышными, скользящими шажками подберется къ разговаривающимъ, остановится невдалек отъ нихъ, вытянетъ шею,— и раскуриваетъ себ съ самымъ безпечнымъ видомъ папироску.
Бродскій разсказалъ мн, какъ попалъ въ тюрьму этотъ человкъ:
— Кошкинъ въ 9 верстахъ отъ меня служилъ,— говорилъ старикъ.— Я его часто встрчалъ и хорошо знаю. Служилъ онъ старшимъ конторщикомъ. Но затмъ начальникъ станціи поручилъ ему завдывать квартирами для служащихъ и рабочихъ. А эта должность, нужно вамъ сказать, у нихъ на станціи очень серьезная. Кругомъ вдь степь. До ближайшаго рудника больше 5 верстъ. А вокругъ станціи поселка настоящаго нтъ,— потому что станція новая. Вс живутъ въ казенныхъ домахъ: холостые въ казармахъ или отдльныхъ комнатахъ, а семейнымъ отдльные домики предоставлены. Теперь, что ни потребуется въ дом — крючокъ перемнить, стекло вставить, крышу или плиту починить,— за всмъ приходится къ завдующему обращаться. А завдующій, конечно, можетъ этимъ пользоваться. Кошкинъ и пользовался своей властью во всю. Деньги дралъ съ рабочихъ за всякую мелочь. Не заплатишь ему,— такъ онъ и разговаривать съ вами не станетъ. Да еще заставлялъ сослуживцевъ, приходившихъ къ нему по длу, шапку на крыльц снимать. Если кто шапки не снялъ, такъ тому онъ двери своей на откроетъ. Его ужъ давно хотли убить на станціи. И если бы не забастовка, наврное, не сдобровать бы ему: на станціи вдь пристукнуть человка не большая хитрость… И ни одна душа не узнаетъ.
— Да какъ же попалъ такой человкъ въ революціонеры?— удивился я.
— Да черезъ то самое, о чемъ я вамъ говорилъ. Когда началась забастовка, Кошкинъ, понятно, перетрусилъ и ршилъ, что нужно перемнить фронтъ. Собрался у нихъ митингъ въ зал III класса. На станціи съ утра говорили, что сразу посл митинга пойдутъ громить Кошкина и еще другихъ… Ну, Кошкинъ — онъ человкъ не трусливый и хитрый къ тому же — ршилъ забжать зайцемъ впередъ… Выступилъ онъ на трибуну и принесъ публичное покаяніе. Пролилъ нсколько горячихъ слезъ, а затмъ понесъ о революціи: Кровь, молъ, льется! Нашихъ братьевъ убиваютъ! Постоимъ вс до одного! Оставимъ всякія дрязги! Вооружимся, объединимся для послдняго боя!.. И понесъ, и понесъ. Рабочіе диву дались, какъ быстро человкъ исправился! Былъ такой сволочью, а поди-жъ ты, какъ хорошо говоритъ. На этомъ митинг, какъ разъ комитетъ депутатовъ выбирали. Выбрали въ депутаты и Кошкина. Отказаться онъ, конечно, не могъ. А съ послдующаго дня онъ сказался больнымъ и, пока забастовка не кончилась, все сидлъ себ дома, какъ подъ домашнимъ арестомъ. Къ нему сколько разъ заходили звать его на собраніе или въ комитетъ: зайдутъ въ квартиру,— а онъ лежитъ въ постели, голова повязана, стонетъ, какъ умирающій, а рядомъ жена плачетъ. Такъ и продепутатствовалъ до декабря.
Самъ Кошкинъ разсказывалъ исторію своей ‘революціонной дятельности’ нсколько иначе.
— Что я съ рабочихъ взятки бралъ,— это брехня. Бралъ я только, что по закону полагается. Исполнялъ свою службу, а до того, что про меня люди брехали, мн дла нтъ. На митингъ я идти не хотлъ. Насильно меня притащили,— еще убить грозились, если не пойду. И говорить меня насильно заставили. А я всего-то только и усплъ сказать, что не надо всего этого… Народъ весь пьянъ былъ, кричали такъ, что больше и говорить-то нельзя было. Въ комитетъ этотъ дурацкій меня опять-таки безъ моего согласія выбрали. Я и кричалъ, что ничего этого не хочу, да ничего не слышно было за шумомъ. И больнымъ-то я все время сказывался, чтобы съ этими бунтовщиками дла не имть.
Боле правдоподобно звучалъ разсказъ Кошкина объ арест и первомъ допрос.
— Арестовали тогда всхъ, кто былъ въ комитет. Ну, и меня въ томъ числ, хотя я и не участвовалъ. Тогда не разбирали, кто правъ, кто виноватъ: списокъ для арестовъ изъ города былъ присланъ.
Удивительне всего было то, что Кошкинъ не представлялъ собою исключенія въ процесс желзнодорожниковъ: среди арестованныхъ было еще человка 4 такихъ же революціонеровъ, которые на митингахъ 1905-го года выкрикивали революціонныя фразы, чтобы избгнуть суровой расплаты, ожидавшей ихъ за дурное обращеніе съ подчиненными.
Нелпа была исторія Кошкина. Но еще нелпе попалъ въ тюрьму его сослуживецъ Груздевъ. По наружности онъ представлялъ прямую противоположность Кошкину: плотный, съ солиднымъ брюшкомъ, съ добродушнымъ, широкимъ и блымъ лицомъ, ходилъ онъ, выставивъ грудь и животъ впередъ, закинувъ назадъ голову, и казался похожъ на самодовольнаго, важнаго, но ничуть не сердитаго индюка.
Попалъ онъ въ тюрьму черезъ блую лошадь. И вотъ что разсказывалъ онъ объ этой лошади, сыгравшей роковую роль въ его жизни.
— Про меня,— говорилъ онъ,— дурного никто ничего сказать не можетъ. Я 15 лтъ по желзнымъ дорогамъ служу. Не пью, не курю. Въ церкви ни одной обдни за 15 лтъ не пропустилъ. И да меня все начальство скажетъ, что я человкъ спокойный и трезвый и къ своему длу усердный, а въ чемъ-нибудь такомъ никогда замченъ не былъ. Ужъ такъ остороженъ я всегда былъ, чтобы подъ замчаніе не попасть, что сказать вамъ не могу. Мы съ женой всегда такъ говорили: если только за собой наблюдать, такъ и люди ничего напротивъ сдлать не могутъ. И, когда эта самая забастовка началась, я ужъ такъ смотрлъ, такъ смотрлъ, чтобы чего не вышло. Цлыми днями, бывало, дома сижу. А какъ по расписанію день моего дежурства, выхожу на платформу и прогуливаюсь себ взадъ и впередъ съ утра до вечера, Сослуживцы думаютъ, что я это такъ себ, для здоровья прогуливаюсь,— потому что на расписаніе-то дежурствъ въ т дни, кром меня, никто не смотрлъ. А я, между тмъ, дежурство свое отбылъ! Хе-хе-хе… Это потомъ всегда доказать можно. Но опять-таки и съ тмъ приходилось считаться, что въ сел у насъ въ то время Костылевъ былъ, изъ революціонеровъ. Нужно было умненько вести линію, чтобы и здсь, и тамъ угодить. Разъ ночью иду я къ себ домой съ вокзала — а отъ вокзала я далеконько жилъ, за версту, а то и больше. Холодъ былъ лютый. Снгу кругомъ намело цлые сугробы. И темень такая, что хоть глазъ выколоть. Какъ шелъ я, вдругъ вижу передъ собой что-то большое такое, темное. Смотрю — лошадь стоитъ. Сдло я нащупалъ, а поводья по снгу волочатся. Сталъ я поводья подбирать, вижу — подл лошади въ снгу человкъ лежитъ. Окликнулъ я его, а онъ только стонетъ. Закоченлъ совсмъ, сейчасъ замерзнетъ, помретъ. Ну, думаю, не оставлять же его здсь. Стащилъ я его къ себ домой. Лошадь тоже за поводъ на дворъ свой отвелъ. Отогрлъ я человка-то, накормилъ его, даже водочки ему поставилъ. Оказалось, что драгунъ это. Съ дороги онъ, видите-ли, сбился, а въ село боялся хать, потому что тамъ забастовщики… Оружіе свое тоже растерялъ все и совсмъ пропалъ бы, еслибъ не я. Ужъ плакалъ онъ, плакалъ, какъ благодарилъ меня. А какъ отогрлся, сталъ опять въ дорогу сбираться. ‘Боюсь, говоритъ, оставаться у васъ. У васъ-то душа христіанская. А другіе узнаютъ, что я здсь,— убьютъ.’ И ушелъ еще до разсвта. А лошадь у меня оставилъ: ‘Съ лошадью, говоритъ, скорй попадешься. А пшкомъ проберусь какъ-нибудь’. Утромъ и сталъ я раздумывать, какъ мн съ лошадью быть. У себя оставить — скажутъ: укралъ. За ворота выгнать да пустить — замерзнетъ скотина, и опять съ тебя спросятъ: зачмъ не усмотрлъ за скотиной казенной. По начальству представить — гд я полкъ этого драгуна найду. Наконецъ, ршили мы съ женой такъ сдлать: отведу я лошадь въ деревню и сдамъ ее Костылеву. Тамъ ужъ его будетъ отвтъ. Что дальше будетъ, ужъ не моя печаль. Такъ, я думалъ, и на одну сторону будетъ хорошо, и на другую сторону будетъ ладно. И правильно вдь разсчиталъ все. И вдругъ черезъ эту самую блую лошадь (лошадь-то блая оказалась) столько непріятностей получилъ…
— Да какъ такъ?— спрашивали его съ интересомъ.
— А Костылевъ, представьте, лошадь себ оставилъ. И куда только надо, все на этой моей лошади здилъ, какъ Скобелевъ какой-нибудь. И по селу на этой лошади все здилъ. А на слдствіи и пошли распросы: Что за лошадь? Откуда у Костылева блая лошадь взялась? Говорятъ, Груздевъ доставилъ. Костылевъ-то скрылся посл возстанія, ухалъ куда-то. А меня забрали. Я доказываю, что драгуна отъ смерти спасъ, отогрлъ его, напоилъ, накормилъ. А жандармскій ротмистръ говоритъ: зачмъ Костылеву лошадь казенную отдалъ? Я думаю въ судъ этого самаго драгуна представить свидтелемъ. Да гд его найти? Я уже и къ воинскому начальнику обращался за справкой (25 рублей далъ), и въ газетахъ объявленіе печаталъ (тоже 9 р. 60 к. стоило), да не нашелъ драгуна… Теперь вотъ жена ищетъ. На свиданіи спрашивалъ я ее, какъ идутъ поиски. Плачетъ только…
Эту ‘исторію о блой лошади’ Груздевъ разсказывалъ намъ такъ часто и съ такими подробностями, что мы было перестали ему врить. Но изъ обвинительнаго акта и изъ распросовъ сослуживцевъ Груздева я убдился, что бдняга не лгалъ и не преувеличивалъ ничего. Такъ и пошелъ онъ на каторгу за блую лошадь да свою чрезмрную осторожность…
И Кошкинъ, и Груздевъ попали въ тюрьму благодаря тому, что перестарались — одинъ въ хитрости, другой въ осторожности. Былъ среди желзнодорожниковъ и такой человкъ, который попалъ подъ судъ, исключительно благодаря своей болзненной трусости. Это былъ конторщикъ съ той станціи, гд разыгралось столкновеніе рабочихъ съ войсками. Звали его Бергъ. Наружность его была самая невзрачная: низкій прыщеватый лобъ, узкіе мигающіе глазки, отвислыя, какъ бы размягшія губы, дряблыя помятыя щёки, рдкая бороденка клиномъ. Трудно было опредлить на глазъ, сколько ему лтъ. Держался онъ сутуловато, втягивая голову въ плечи, на ходу волочилъ за собой ноги и шаркалъ по полу туфлями. Когда онъ двигался, казалось, что у него нтъ костей и весь онъ состоитъ изъ рыхлой студенистой массы. Онъ сильно роблъ на людяхъ и могъ говорить съ кмъ-либо только наедин. Но временами на этого болзненно-тихаго и замкнутаго человка нападали припадки откровенности и, подсвъ къ кому-нибудь, онъ начиналъ изливать душу. Разсказывалъ всю свою жизнь и былъ при этомъ такъ болтливъ и такъ многословенъ, что собесдникъ его не зналъ, куда дваться. Мн пришлось раза три выслушивать его изліянія и я пришелъ къ заключенію, что спастись отъ нихъ можно только бгствомъ. Но первый разъ я слушалъ Берга съ большимъ интересомъ.
— Посмотрю я на свою жизнь и не знаю, зачмъ жилъ!— говорилъ онъ плачущимъ голосомъ.— Отецъ у меня былъ, можно сказать, зврь… Мы вс предъ нимъ дрожали. Особенно, когда, бывало, онъ пьяный домой вернется. И билъ насъ такъ, что и теперь, какъ вспомню, морозъ по кож подираетъ. Съ дтскихъ лтъ, кром крику да палки, я и не помню ничего… Затмъ служба пошла. Вдь 16 лтъ просидлъ я въ контор и все работалъ, работалъ, работалъ. А какой прокъ съ моей работы? Получалъ я 35 рублей въ мсяцъ (ну, съ вычетами всякими мн 32 рубля съ копйками приходилось), а жизни и не видлъ со всмъ. Другіе товарищи мои и то длали, и это. А я все боялся. Начальникъ, бывало, въ контору зайдетъ,— другіе ничего, только надъ столами нагнутся пониже да пишутъ, а я такъ и дрожу, и потъ на лбу выступаетъ. И самъ то знаю отлично, что бояться мн нечего, а все дрожу. А начальникъ что мн скажетъ, когда у меня все въ исправности, все въ наилучшемъ вид? Вотъ и за эту забастовку столько натерплся я страху, что, кажется, вшать меня будутъ, а все хуже не будетъ. Передъ самой забастовкой женился я, да, кром горя и срама, ничего отъ этой женитьбы не получилъ. А какъ началась забастовка, я, какъ шальной, отъ страху ходилъ. Все ждалъ: привезутъ пушки, пулеметы и начнутъ насъ разстрливать. А какъ вышла на завод перестрлка — когда еще Зубкова ранили — да дали съ нашей станціи телеграмму по линіи, чтобы дружинники къ намъ съзжались, я совсмъ боленъ вдлался отъ страха. А тутъ еще конторщики наши, вмст съ фельдшеромъ, затяли отрядъ Краснаго Креста устраивать. И, главное, не спросясь, и меня въ санитары поставили. Повязку съ крестомъ мн на рукавъ накололи и къ носилкамъ приставили. Я хотлъ отказаться, объяснить, что слабъ я и на такое дло неспособенъ, да отъ страху языкъ не поворачивался. Что, думаю, если примутъ меня за хулигана, да и пристрлятъ на мст? А куда мн раненыхъ на носилкахъ таскать, когда я и крови видть не могу: сейчасъ въ обморокъ упаду. Ночью съхались къ намъ дружинники. Потомъ ушли вс со станціи, только нашъ Красный Крестъ остался. Разложили бинты на столахъ, разставили носилки, соломы откуда-то натащили… Я сижу на диван ни живъ, ни мертвъ. Зубы стучатъ, въ глазахъ темно. А уйти нельзя. Не знаю, долго ли такъ ждать пришлось. Вдругъ прибгаетъ къ намъ человкъ какой-то, кричитъ: требуютъ санитаровъ, раненыхъ подбирать. Суматоха началась, собрали все и побжали со станціи по улиц. Темно было, такъ что я и не видлъ, куда мы бжимъ. Вдругъ остановились. Навстрчу толпа рабочихъ попалась. Кричатъ, что солдаты наступаютъ, сейчасъ здсь будутъ, разстрливаютъ народъ. А гд солдаты, толкомъ никто не знаетъ. Вдругъ залпъ какъ гря-я-янетъ. Я такъ на землю и прислъ… Вой… Кругомъ убитые такъ и валятся. Одному голову пулей оторвало по самыя плечи. А другому въ животъ пуля попала, такъ что у него вс внутренности вывалились, по снгу волочатся. Бррр… И. теперь вспомнить страшно.
— Пожалуй, голову пулей не могло оторвать,— замтилъ я съ сомнніемъ.— Да и насчетъ внутренностей вы того… сочиняете немного…
— Какъ не могло оторвать, когда я своими глазами видлъ! Такъ за аршинъ отъ меня голова и покатилась… Въ картуз, съ усами черными-черными… Какъ теперь вижу!..
— Ну, пусть оторвало. Спорить не буду. А дальше что было?
— Дальше плохо помню. Какъ сквозь сонъ. Бросились мы бжать… А очнулся я ужъ на станціи, въ зал III класса, подъ столомъ… Подъ столъ насъ тамъ человкъ 20 забилось. Тснимся другъ къ другу… Столъ головами подпираемъ. А столъ тяжелый-тяжелый. А подъ окнами перестрлка идетъ. По вокзалу пули такъ и хлещутъ, такъ и хлещутъ… Врно, отъ пуль мы подъ столъ и забились. А когда солдаты на станцію зашли, вс т, что со мной подъ столомъ сидли, убжали: путь-то былъ свободенъ еще. А я хотлъ было бжать, да не могу: ноги какъ свинцомъ налитыя. Вошли солдаты въ залъ III класса. Я глаза закрылъ, думаю: сейчасъ смерть. Замтили меня. Кричатъ: вылзай! Вылзъ я… А тутъ на полу винтовка какая-то валялась, или, можетъ быть, ружье охотничье. Солдатъ поднялъ, посмотрлъ, и суетъ мн въ руки: держи!.. Такъ и вышло, что я захваченъ во время боя съ оружіемъ въ рукахъ… А теперь что будетъ мн, не знаю… Неужто повсятъ? Скажите, товарищъ! Вы лучше знаете… Повсятъ или нтъ?
Я подумалъ и отвтилъ:
— Заране трудно предсказать. Можетъ быть, и повсятъ. А, можетъ быть, и не повсятъ.
Что другое могъ я отвтить?..
Съ каждымъ днемъ приводили въ тюрьму новыхъ арестованныхъ. Число желзнодорожниковъ въ тюрьм быстро увеличивалось. И поражало меня, что среди нихъ почти не было дйствительныхъ участниковъ революціоннаго движенія 1905-го года. Очевидно, дйствительные герои возстанія, не ожидавшіе отъ торжествующаго врага ни милости, ни пощады, успли скрыться и оказались ‘вн предловъ досягаемости’ для военныхъ судей. А уловить побжденныхъ революціонеровъ все же было необходимо. Ибо что же это за побда, если нтъ побжденныхъ, сидящихъ на скамь подсудимыхъ? И нужно было уловить революціонеровъ побольше, такъ какъ только этимъ улавливатели могли доказать свое усердіе и умнье. И такимъ образомъ въ тюрьм рядомъ съ дйствительными руководителями движенія, врод Клименка, оказались десятки всевозможныхъ Филипченковъ, Лежневыхъ и Берговъ. Для счета, въ качеств статистовъ на предстоящемъ суд, и они были хороши.
Любопытно, что подъ вліяніемъ преслдованій эти люди прониклись своеобразнымъ уваженіемъ къ своей революціонной дятельности 1905-го года. Они стали считать, что въ этомъ году оказали революціи большія услуги. Но основное и общее убжденіе ихъ было то, что революціонеры отвтственны за ихъ арестъ и революціонеры обязаны позаботиться о нихъ на суд. Особенно ясно называлось это настроеніе желзнодорожниковъ въ разговорахъ о защит на суд,— а такіе разговоры велись въ камерахъ чуть ли не круглыя сутки.
— Я ничего не знаю!— ораторствовалъ громче всхъ Филипченко:— кто насъ велъ, т пусть и о защитникахъ хлопочутъ.
— Что-то сознательныхъ въ тюрьм не больно много видно,— иронизировалъ Павличенко:— языками-то болтать вс были хороши, а дло намъ пришлось длать. Теперь и отвчать мы одни будемъ? А ихъ дло сторона? Нтъ, шалишь! Пускай хоть защитниковъ нанимаютъ… Не то сами же потомъ жалть будутъ.
Груздевъ, Лежневъ и другіе поддакивали имъ. И только Кошкинъ повторялъ:
— Вы, господа, на сознательныхъ не слишкомъ полагайтесь и защитниковъ отъ нихъ тоже не ждите. Лучше бы къ Способному обратиться или хоть къ Булацелю… Это бы врне было!..
Но это предложеніе не встрчало сочувствія среди сопроцессниковъ Кошкина.
— Какъ же мы къ правымъ обратимся?— спрашивалъ Бронскій.— Вдь правые-то и въ тюрьму насъ забрали, А вы хотите имъ же идти кланяться. Немыслимо это!
— Да,— подтверждалъ Груздевъ.— Я раньше за правительство готовъ былъ всей душой. Но посл того, что пришлось пережить, я только вредить имъ могу. Какъ же стану я теперь правымъ кланяться?.
Клименко хлопоталъ надъ организаціей защиты, но дло вс не налаживалось.
Между тмъ положеніе въ нашей тюрьм рзко измнилось. Нсколько человкъ смертниковъ предприняли безумно дерзкую попытку побга. Среди благо дня попытались взорвать динамитомъ одну изъ стнъ тюремной ограды и чрезъ эту брешь пробиться на волю. Администрація отвтила на эту попытку разстрломъ и избіеніемъ всей тюрьмы. Цлый часъ гремли выстрлы надзирательскихъ берданокъ и револьверовъ. Десятки заключенныхъ были убиты, десятки ранены, асфальтовый полъ тюрьмы покрылся зловщими лужами крови… Но этимъ не ограничилась месть тюремщиковъ. Съ этого дня начались избіенія заключенныхъ. И съ утра до ночи тюрьма оглашалась звуками ударовъ, криками ярости, стонами и воплями истязуемыхъ.
Тюрьма стала адомъ… Съ наибольшей жестокостью обрушились удары на политическихъ, особенно на тхъ политическихъ, которые раньше вооружили противъ себя начальство своей стойкостью. Зврски избивали Клименка, Зубкова и многихъ-многихъ другихъ. Инстинктъ самосохраненія подсказалъ желзнодорожникамъ отгородиться, отодвинуться какъ можно дальше отъ революціонеровъ. И вотъ мало-по-малу образовалась въ тюрьм особая группа заключенныхъ, необыкновенно покорныхъ, почтительныхъ и преданныхъ начальству. Нкоторые изъ этихъ заключенныхъ не брезгали и доносами. Другіе ничего объ этихъ доносахъ не знали, но старались только держаться съ начальствомъ возможно ‘корректно’. Начальство замтило эти старанія, оцнило поведеніе желзнодорожниковъ. Ихъ не били, не наказывали, съ ними бесдовали съ выраженіемъ благосклонности. Наконецъ, большую часть ихъ перевели въ особую камеру, изолировавъ ихъ такимъ образомъ отъ остальныхъ заключенныхъ.
Тогда окончательно сложилось среди желзнодорожниковъ рзко непріязненное, открыто враждебное отношеніе къ революціонерамъ, къ политикамъ. И чмъ дальше шло время, тмъ отчетливе выступало это настроеніе среди нихъ.
Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Прошло лто, прошла осень. Но суда надъ желзнодорожниками почему-то все не было. Сессіи военнаго суда открывались въ нашемъ город и заканчивались. Къ концу каждой сессіи секретки тюрьмы наполнялись приговоренными къ казни людьми. Къ началу слдующей сессіи снова очищались, опорожнялись эти секретки. А дло о захват желзной дороги все не назначалось къ слушанію.
Желзнодорожники ждали суда съ нетерпніемъ и съ самыми горячими надеждами. У нихъ сложилось почему-то твердое убжденіе, что на суд все должно выясниться. Судъ сразу опредлитъ, что они не революціонеры, что арестованы они по ошибк, по недоразумнію. Вдь тюремное начальство знаетъ, какіе они люди. А съ мнніемъ начальника тюрьмы судъ, конечно, будетъ считаться!
Съ нетерпніемъ и горячими надеждами ждали суда эти люди. Но судъ все не халъ.
Наконецъ, въ ноябр 1908-го года начались въ нашемъ город сразу три параллельныхъ сессіи военнаго суда. Дв сессіи занялась обычными мелкими длами объ экспропріаціяхъ, сопротивленіяхъ, вымогательствахъ. Третья сессія была открыта спеціально для разсмотрнія дла о захват желзной дороги.
Съ утра царило въ тюрьм какое-то особенное возбужденіе. Изъ оконъ видно было, какъ къ тюрьм подошла рота солдатъ. На этотъ разъ конвоированіе заключенныхъ, отправляемыхъ въ судъ, было возложено на стрлковъ: обычную конвойную команду сочли для этого дла недостаточно надежной, опасались вооруженнаго нападенія на конвой съ цлью отбитія арестантовъ.
Тсной толпой стояли обвиняемые на двор тюрьмы у запертыхъ воротъ. Ихъ было около 80 человкъ, можетъ быть, немногимъ больше. Въ толп преобладали молодыя лица, но были и старики. Мелькали форменныя пальто съ блестящими пуговицами и фуражки съ малиновомъ околышкомъ. Сравнительно меньше было рабочихъ картузовъ и мховыхъ шапокъ. Обвиняемые были сильно взволнованы и это выражалось въ ихъ взглядахъ, суетливыхъ и неувренныхъ движеніяхъ. Въ сторон отъ другихъ держалась группа изъ 10 человкъ. Среди этой группы выдлялась плечистая грузная фигура Клименка и блдное выразительное лицо Зубкова, высокаго и худого, съ свободно висящимъ лвымъ рукавомъ пальто. Эти на видъ казались спокойными.
Долго тянулся обыскъ подъ воротами. По одиночк обысканныхъ выводили на улицу, въ тсное кольцо солдатъ. Маленькій, рябой ефрейторъ съ озабоченнымъ видомъ сновалъ взадъ и впередъ среди арестантовъ, устанавливая ихъ по 4 въ рядъ.
— Стоять смир-р-рно! Не разговар-р-ривать! Головы не поворачивай, сволочь!— кричалъ маленькій ефрейторъ.
Когда вс были выведены, началась заковка арестантовъ. Сковывали по двое, рука съ рукой. Затмъ впередъ выступилъ офицеръ. Сознаніе важности было написано на его блобрысомъ лиц.
— Ар-р-рестанты, слушай!— крикнулъ онъ:— если кто вздумаетъ бжать, всхъ перебью! Какъ собакъ! По сторонамъ не смотрть! Не отставать! Не растягиваться! Идти въ затылокъ конвою! Кто оглянется — въ рыло! Кто отставать начнетъ — прикладомъ! Слушай команду!
Офицеръ выдержалъ паузу.
— Р-рота! На первый, второй разсчитайся!.. Если кто изъ строя хоть шагъ выступитъ, стрляй! Если кто къ партіи подойдетъ, стрляй! Р-р-рота! Шагомъ… аршъ!
И партія двинулась въ путь. Солдаты, напуганные слухами о готовящемся нападеніи, взвинченные командой, всю дорогу придирались къ арестантамъ. И всю дорогу раздавались крики, ругательства и тупые звуки ударовъ…
Партія остановилась у угрюмаго зданія арестантскихъ ротъ. Огромное срое зданіе съ золотымъ крестомъ надъ фронтономъ и съ желзными ршетками въ окнахъ было оцплено конными стражниками. У воротъ стояли солдаты. Въ отдаленіи виднлась толпа женщинъ. Были среди нихъ и дряхлыя старухи, и молодыя матери съ грудными дтьми. По горестнымъ лицамъ женщинъ, по ихъ заплаканнымъ глазамъ, по тому, съ какой тупой покорностью принимали они брань и угрозы тснившихъ ихъ стражниковъ, можно было сразу замтить, что не праздное любопытство привело ихъ сюда, къ этому дому.
Въ зданіи арестанскихъ ротъ долженъ былъ засдать военный судъ.
Обыскъ подъ воротами. Томительное ожиданіе во двор. Снова ожиданіе въ тсной полутемной камер… Забжали сюда на минутку два защитника во фракахъ. Но они успли только сообщить, что составъ суда очень плохой, и раньше 4-го, 3-го засданія допросъ свидтелей не начнется. Защитники очень торопились куда-то и быстро исчезли, оставивъ арестантовъ окончательно растерянными и смущенными…
Наконецъ, повели арестантовъ въ залъ засданія суда.
Обширный залъ съ хорами освщался пятью огромными окнами, но свту въ немъ все же было недостаточно и въ углахъ господствовалъ полумракъ. Съ потолка спускалась огромная люстра, завшанная полинялой и ветхой зеленой тканью. Такая же выцвтшая ткань скрывала глубину зала. По складкамъ этой не доходившей до потолка завсы и по двумъ невысокимъ ступенькамъ, выбгавшимъ изъ подъ нея на середину зала, легко было догадаться, что за ней скрывается церковный иконостасъ и что этотъ обширный мрачный залъ суда до сихъ поръ служилъ тюремной церковью.
Передъ алтаремъ стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. Торжественно выдлялись на свтло-зеленомъ фон стопки блой бумаги, карандаши и ручки для перьевъ. Посередин стола высилась изящная трехгранная башенка съ золотымъ бордюромъ, возл нея лежалъ на сукн трехглавый, ярко вызолоченый орелъ — разобранное судебное зерцало, символъ еще не вступившаго въ отправленіе своихъ обязанностей правосудія.
Противоположный конецъ зала былъ занятъ простыми деревянными скамьями для обвиняемыхъ. Въ широкомъ проход между этими лавками и судейскимъ столомъ слва помщался довольно большой столъ для защитниковъ, справа — крошечный столикъ прокурора.
Когда ввели обвиняемыхъ, на скамьяхъ, предназначенныхъ для подсудимыхъ, сидло уже человкъ 50. Это были обвиняемые, пришедшіе въ судъ съ воли. Среди скромныхъ желзнодорожныхъ тужурокъ и потертыхъ пиджаковъ выдлялись три господина, одтые въ длинные сюртуки. Эти трое, въ отличіе отъ остальныхъ обвиняемыхъ, держались независимо и увренно, какъ люди, попавшіе сюда совершенно случайно, по недоразумнію, которое черезъ часъ или два разъяснится посл чего передъ ними извинятся за невольно причиненную имъ непріятность.
У адвокатскаго столика сидло и стояло человкъ 15 защитниковъ въ открытыхъ жилетахъ и черныхъ фракахъ. Они тихо о чемъ-то совщались, озабоченно перебирая бумаги и поглядывая то на обвиняемыхъ, то на двери, въ которыя долженъ былъ войти судъ.
Кругомъ было очень много солдатъ. Солдаты стояли у дверей и у оконъ, солдаты стояли въ проходахъ между скамейками для обвиняемыхъ, солдаты стояли около судейскаго стола и около стола защитниковъ. Съ озабоченными лицами стояли у двери въ залъ два молоденькихъ офицера. Рядомъ съ прокурорскимъ столикомъ сидлъ на стул маленькій старичокъ священникъ и перебиралъ обими руками цпь наперснаго креста.
Вошелъ въ залъ товарищъ прокурора — тонкій и изящный, въ новенькомъ сюртук. Быстрыми шагами, ни на кого не глядя, прошелъ онъ къ своему мсту, небрежно поздоровался со священникомъ и углубился въ бумаги. Обвиняемые насторожились и съ любопытствомъ разсматривали представителя обвиненія. Каждый думалъ про себя, что въ рукахъ этого человка — его жизнь. Но товарищъ прокурора такъ низко склонился надъ своими бумагами, что лица его не было видно. Виденъ былъ только безукоризненный проборъ да торчали кончики длинныхъ блокурыхъ усовъ.
— Встать! Судъ идетъ.
Молоденькій юркій секретарь суда подбжалъ къ зеленому столу, быстро схватилъ золоченаго орла и вставилъ его въ верхушку трехгранной башенки.
Въ залъ входили судьи. Спереди шелъ суровый на видъ генералъ, плотный и грозный, съ сдющими усами, съ небольшой бородкой и густыми насупленными бровями. Глаза его смотрли сердито и на лиц была написана жестокость и непреклонность. Занявъ предсдательское кресло, онъ пальцемъ подозвалъ къ себ товарища прокурора и, когда тотъ подбжалъ, началъ о чемъ-то шептаться съ нимъ. Рядомъ съ предсдателемъ слъ полковникъ высокаго роста, статный и красивый, съ умнымъ и довольно пріятнымъ лицомъ. За нимъ помстился толстый и круглый кавалеристъ съ лысой головой, лоснящимся двойнымъ подбородкомъ и сонными глазами. По другую сторону отъ предсдателя видлъ молодой офицеръ съ тупымъ деревяннымъ лицомъ и гордо выпяченной грудью, а рядомъ съ нимъ — рослый казачій есаулъ съ типичнымъ скуластымъ лицомъ, узкими глазами и черными усиками.
Прошло нсколько минутъ въ напряженномъ молчаніи. Наконецъ, предсдатель взялъ листъ бумаги и сталъ перекликать обвиняемыхъ.
— Григорьевъ! Встаньте… Ваше имя? А по отцу? Когда родились? Званіе? Грамотны? Копію обвинительнаго акта получили? Сядьте…
Долго тянулась эта перекличка. Инымъ обвиняемымъ каждый вопросъ приходилось повторять по 2—3 раза. Короткій зимній день догоралъ и уже начинались сумерки, когда закончился опросъ подсудимыхъ.
Предсдатель взглянулъ въ сторону товарища прокурора и сдлалъ ему знакъ головой. Товарищъ прокурора поднялся и началъ безстрастнымъ деревяннымъ голосомъ:
— Въ виду того, что изъ обвиняемыхъ, къ которымъ была примнена низшая мра предупрежденія уклоненія отъ суда и которые были оставлены на вол, многіе не явились, а также въ виду тяжести наказанія, которое грозитъ всмъ обвиняемымъ, и несомннности добытыхъ противъ нихъ на предварительномъ слдствіи уликъ, и въ интересахъ правосудія, дабы предотвратить уклоненіе обвиняемыхъ отъ суда и наказанія,— я полагалъ бы мру пресченія, принятую относительно всхъ обвиняемыхъ, измнить, подвергнувъ всхъ безусловному содержанію подъ стражей.
Среди подсудимыхъ произошло движеніе. Одинъ изъ адвокатовъ поднялся со своего стула.
— Прошу слова отъ лица защиты!— обратился онъ къ предсдателю.
— О чемъ вамъ слово?— нахмурился предсдатель.
— По поводу заключенія г. товарища прокурора…
— О мр пресченія? Такъ сядьте. Этотъ вопросъ васъ не касается.
— Этотъ вопросъ глубоко затрогиваетъ интересы нашихъ доврителей.
— Прошу въ пререканія со мною не вступать! Слова я вамъ не далъ. Прошу ссть!
Адвокатъ опустился на свое мсто.
Суровый генералъ шептался о чемъ-то съ сидвшимъ рядомъ съ нимъ красивымъ полковникомъ. Тотъ одобрительно кивалъ головой. Лысый кавалеристъ и скуластый казакъ наклонились въ его сторону съ выраженіемъ полнаго согласія съ мнніемъ его превосходительства. Пятый судья сидлъ неподвижно и на его незначительномъ лиц нельзя было прочесть никакой человческой мысли.
— Судъ постановилъ удовлетворить ходатайство г. товарища прокурора, — провозгласилъ предсдатель. И, обернувшись въ сторону двери, онъ крикнулъ:
— Поручикъ!
Отъ двери отдлился и молодцовато подлетлъ къ генералу молодой офицерикъ.
— Распорядитесь удвоить конвой.
— Слушаю-съ!
Офицеръ исчезъ въ дверяхъ. Предсдатель кивнулъ секретари суда и тотъ началъ читать обвинительный актъ.
Читалъ онъ быстро и неразборчиво, глотая окончанія слезъ и цлыя фразы, перескакивая черезъ слова, которыя были напечатаны недостаточно ясно. Читалъ съ видомъ человка, превосходно понимающаго, что его никто не слушаетъ, что никому не интересно его чтеніе,— ни судьямъ, ни товарищу прокурора, ни защитникамъ, ни обвиняемымъ. И, дйствительно, никто не слушалъ его. Все быстре и монотонне лилось чтеніе обвинительнаго акта. Секретарь совсмъ ушелъ въ свою роль и разсчитывалъ, повидимому, отбарабанить за одинъ разъ всю толстую тетрадь. Но предсдатель прервалъ его.
— На сегодня будетъ,— замтилъ онъ и сталъ собирать сваи бумаги. Затмъ, переглянувшись съ другими судьями, онъ поднялся съ своего кресла и сказалъ:
— Слдующее засданіе суда завтра, въ 9 ч. утра.
Судьи двинулись къ дверямъ.
— Встать! Встать!— шептали солдаты, подталкивая арестантовъ.
Гремя ружьями и стуча тяжелыми сапогами, вошелъ въ задъ новый воинскій нарядъ.
— Выводи всхъ во дворъ!— командовалъ молодой поручикъ: — Тамъ обыщешь. Въ дверяхъ считай.
Подъ усиленнымъ конвоемъ прошли вс 132 обвиняемыхъ мимо кучки плачущихъ женщинъ. Только къ ночи, посл безконечныхъ унизительныхъ обыскокъ заперли ихъ въ назначенныхъ имъ камерахъ. И здсь могли они подвести итоги впечатлніямъ пережитаго дня.