Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
СУДЪ ИДЕТЪ.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Суд идет, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Смертный приговоръ былъ произнесенъ…
Прокуроръ Иванъ Павловичъ Мухинъ, въ качеств больного, ожидалъ ршеніи консиліума, сидя въ своемъ кабинет у письменнаго стола. Онъ настолько владлъ собой, что могъ заниматься, и по время консиліума ‘подготовлялъ’ дло о мщанин Иванов, котораго обвиняла жена въ развратномъ сожитіи съ двицей Петровой. Дло по существу ничего особеннаго не представляло, и Иванъ Павловичъ въ другое время не обратилъ бы на него вниманія. Сейчасъ онъ нсколько разъ теръ свой лобъ длинной, исхудавшей рукой съ напружившимися жилами и, читая протоколъ слдствія, нсколько разъ поднималъ густыя брови съ какой-то хорьковой просдью. Ему на видъ было подъ пятьдесятъ, хотя какая-то таинственная внутренняя болзнь длала его старше. Въ лиц и во всей фигур чувствовалось что-то строгое и особенно внушительное, что заставляло трепетать не одного подсудимаго. Особенно строго смотрли срые большіе глаза. Прибавьте къ этому, что Иванъ Павловичъ почти никогда не улыбался, и выраженіе его застывшаго лица не смягчалось даже легкой сдиной, пробивавшейся въ бород и въ усахъ. Одтъ онъ былъ тоже какъ-то строго, несмотря на то, что долженъ былъ сидть дома. Когда онъ сидлъ за своимъ письменнымъ столомъ, казалось, что онъ видитъ передъ собой какого-нибудь подсудимаго, какъ сейчасъ видлъ вороватаго мщанина Иванова, соблазнившаго мщанскую двицу Петрову къ незаконному сожитію. Ивану Павловичу рисовался этотъ Ивановъ во всей своей прелести,— какъ онъ лгалъ въ теченіе всей своей мщанской жизни,— лгалъ жен, лгалъ двиц Петровой, лгалъ слдователю и будетъ лгать на суд. Законъ, въ сущности, очень милостиво относится къ подобнымъ субъектамъ.
— Подвергнуть церковному покаянію…— мысленно повторилъ Иванъ Павловичъ будущую фразу судебной резолюціи.
Эти мысли были прерваны поднявшимся въ гостиной говоромъ и шумомъ шаговъ. Значитъ, консиліумъ кончился и доктора расходятся. Иванъ Павловичъ поморщился. Лично онъ былъ противъ этой глупой церемоніи, но Ольга Сергевна хотла устроить консиліумъ и настояла на своемъ съ чистоженскимъ упрямствомъ. Она врила больше всего своему Костецкому, хотя онъ, въ данномъ случа, былъ совершенно безполезенъ, какъ спеціалистъ по женскимъ болзнямъ. Врачи изъ гостиной отправились въ кабинетъ.
— Вотъ Сергй Матвичъ объяснитъ вамъ все,— говорилъ старичокъ докторъ Балясинъ, пользовавшійся въ город репутаціей ‘нашего Захарьина’.— Да…
— Да?— какъ-то некстати проговорилъ Иванъ Павловичъ, продолжая въ ум казнить развратнаго мщанина Иванова.
Докторовъ собралось пять. Веселый толстякъ Чередовъ, желчный и худой полякъ Матвеевичъ, молчаливый нмецъ Манштейнъ, Костецкій, немного вертлявый и кокетливый, какъ вс дамскіе доктора, и старикъ Балясинъ. Иванъ Павловичъ, конечно, всхъ ихъ отлично зналъ, какъ знаютъ другъ друга только въ провинціальныхъ городахъ, гд поневол выучиваютъ человка наизусть. Балясина Иванъ Павловичъ недолюбливалъ, какъ стараго хитреца и порядочна! о интригана, подкупавшаго паціентовъ своими вкрадчивыми, мягкими манерами. Онъ вчно точно подкрадывался къ чему-то. Костецкій ушелъ къ Ольг Сергевн, которая ожидала его въ своемъ будуар.
— Вы совсмъ кончили, господа?— какъ-то сухо спрашивалъ Иванъ Павловичъ, предлагая гостямъ ящикъ съ сигарами.
— Сергй Матвичъ объяснитъ все…— повторилъ Балясинъ, потирая свои всегда холодныя руки.— До свиданія, Иванъ Павлычъ!
Манштейнъ молча протянулъ свою широкую нмецкую руку, походившую на тюленій ластъ, и Ивану Павловичу показалось, что и онъ и Балясинъ стараются поскоре убраться и будутъ очень рады, когда очутятся на свжемъ воздух. Чередовъ, противъ обыкновенія, молчалъ, посасывая сигару. Онъ всегда садился на одно мсто на диван, въ самой неудобной поз, и потиралъ жирное колно лвой рукой. Въ гостиной послышался жиденькій тенорокъ Костецкаго, который тоже, видимо, торопился. Ольга Сергевна проводила его до дверей передней и вернулась.
— А у насъ устраивается любительскій спектакль…— сообщилъ Костецкій послднюю городскую новость, пожимая руку Ивана Павловича.— Да… Въ главной роли выступаетъ Анна Ивановна… У ней есть темпераментъ… священный огонекъ… Вы вечеромъ будете въ клуб? Ахъ, виноватъ, мы васъ подвергаемъ карантину… да…
Ивану Павловичу казалось, что консультанты держатъ себя съ нимъ какъ-то офиціально и говорятъ совсмъ не то, что думаютъ. Это его раздражало, и онъ былъ радъ, когда горничная затворила за ними дверь. Отъ волненія у него въ послднее время получалось ощущеніе какой-то тупой боли въ лвомъ боку, и онъ дергалъ плечомъ, инстинктивно стараясь отъ нея освободиться. Потомъ ему было непріятно, что жена не вошла въ кабинетъ, хотя и понималъ, что ей было тяжело выслушивать во второй разъ докторское объясненіе,— онъ не сомнвался, что врачи были противъ него, т.-е. противъ его болзни, и впередъ приготовился выслушать какую-нибудь непріятную новость. Въ душ онъ не врилъ врачамъ, ихъ искусству и медицин вообще.
Докторъ Чередовъ продолжалъ сидть на диван, пуская клубы синяго дыма. Это была его дурная привычка, съ которой Ольга Сергевна никакъ не могла помириться.
— Да, многоуважаемый…— заговорилъ онъ, когда Иванъ Павловичъ вернулся въ кабинетъ.
— Могу помочь теб,— предупредилъ его Иванъ Павловичъ:— я догадываюсь, что вы не согласны съ моимъ сердцемъ… Я приготовился къ самому худшему и боюсь только одного, чтобы напрасно не потревожили Ольгу Сергевну. Въ свое время все будетъ…
— Да, многоуважаемый… Гм…
Иванъ Павловичъ любилъ Чередова, любилъ безъ всякаго основанія, а просто такъ, какъ любятъ друзья. Онъ чувствовалъ себя какъ-то лучше, когда Чередовъ входилъ къ нему въ кабинетъ, любилъ его добродушное русское лицо, глядвшее такъ просто своими близорукими, большими карими глазами, любилъ лнивую походку съ развальцемъ, любилъ его манеру говорить и смяться. Чередовъ былъ милый человкъ, который всмъ говорилъ — ‘многоуважаемый’: завертывалъ на минутку а просиживалъ часы, постоянно терялъ свою шапку, надвалъ чужія калоши, разсказывалъ одинъ и тотъ же анекдотъ, какъ новость, и томилъ хозяина въ передней, прощаясь по десяти разъ.
— Да, многоуважаемый, мои коллеги не совсмъ хорошо отнеслись къ твоему сердцу… Оно мн ужо давно не нравится. Вообще машинка испортилась… да…
Чередовъ подбиралъ слова, напрасно желая попасть въ свой шутливый тонъ, который уже совсмъ не подходилъ къ данному моменту.
— Видишь ли. многоуважаемый, въ чемъ дло…— продолжалъ онъ, исчезая въ облак табачнаго дыма.— Конечно, вс мы смертны, и медицина не всесильна… да…
— Не тяни, пожалуйста… Говори прямо: очень плохо?
— Да, т.-е… какъ смотрть на дло…
— Знаешь, я не люблю уклончивыхъ отвтовъ, да и обманывать самого себя — неблагодарный трудъ. Съ годъ протяну?
— Дло въ томъ, что нужно опасаться катастрофы… Есть опасные признаки, и я не скрываю отъ тебя опасности… Но нашъ приговоръ не иметъ еще обязательнаго характера… Есть и надежды… т.-е. мы можемъ ошибиться, какъ и другіе консультанты.
— Да, это, дйствительно, надежда…— замтилъ Иванъ Павловичъ, подергивая лвымъ плечомъ.— Впрочемъ, все на свт идетъ такъ, какъ слдуетъ итти…. У природы есть свои законы.
Больше всего огорчило Ивана Павловича то, что докторъ не могъ опредлить срока, когда онъ приблизительно опять можетъ заняться своей привычной работой въ суд. Развратному мщанину Иванову положительно везло какое-то слпое счастье, и онъ, наврно, какъ налимъ, вывернется изъ рукъ правосудія. Иванъ Павловичъ не доврялъ своему помощнику, который былъ и молодъ и неопытенъ.
— Нужно взять годовой отпускъ…— тянулъ докторъ.— Сейчасъ, зимой, конечно, дваться некуда, а на лто мы отправимъ васъ на Рейнъ, въ Наугеймъ… Будете купаться въ шпрудел. Вообще не слдуетъ терять надежды…
— Ну, годового отпуска я не возьму,— ршительно заявилъ Иванъ Павловичъ, начиная сердиться на доктора.— Я прослужилъ двадцать три года и пользовался отпускомъ въ дв недли только одинъ разъ, когда была больна жена.
Докторъ молча пожалъ плечами и заговорилъ о чемъ-то постороннемъ, неловко заминая разговоръ. Негодяй Ивановъ окончательно уходилъ изъ рукъ прокурора, и Иванъ Павловичъ опять видлъ этого дрянного лгунишку, который, наврно, опять обманетъ какую-нибудь неопытную мщанскую двицу. Карающая рука безсильно падала, а лукавый мщанинъ торжествовалъ. Иванъ Павловичъ окончательно разсердился на доктора и, по пути, на всю медицину. Въ свою очередь, докторъ тоже немного разсердился. Какъ это люди не хотятъ понять, что все кончено и упрямство ни къ чему не поведетъ. Конечно, Иванъ Павловичъ — служака, но какъ онъ не пойметъ, что его положеніе безнадежно… Эти сердечные больные вс на одинъ ладъ: надежда до конца, пока не протянетъ человкъ ноги. А тутъ еще приговоренный къ смерти старый другъ… Чередовъ съ эгоизмомъ здороваго человка думалъ о томъ, какъ бы хорошо было поскоре отдлаться отъ упрямаго друга и освжиться на воздух. Собственно, жалости онъ не испытывалъ никакой. Мало ли людей умираетъ, и въ свое время каждый умретъ. Сердечные больные — самый несносный народъ, потому что они до конца могутъ держаться на ногахъ и не врятъ докторамъ. Извольте имть дло съ такимъ субъектомъ.
— Корольковъ опять проигрался, многоуважаемый,— сообщалъ докторъ.— Я не понимаю, откуда онъ беретъ средства? Ржется отчаянно.
— А Мандрыкинъ?— машинально спрашивалъ Иванъ Павловичъ.
— Ну, этотъ не пропадетъ… Совсмъ погибалъ и, представь себ опять отыгрался… Вс удивляются, многоуважаемый.
Про себя докторъ невольно подумалъ:
‘Вотъ тоже интересный вопросъ… У человка смерть на носу, а его заботитъ, отыгрался или не отыгрался Мандрыкинъ’.
— У Братчикова жена очень больна,— сообщилъ онъ въ заключеніе ни къ селу ни къ городу.— на-дняхъ былъ консиліумъ. По моему мннію, она без надежна…
— Кажется, у нихъ трое дтей?— спросилъ Иванъ Павловичъ, поднимая брови.
— Да, что-то около того…— равнодушно отвтилъ докторъ.— Собственно говоря, былъ самый пустой случай… да… Но произошло одно непріятное осложненіе, тоже, по существу, ничтожное, а вмст эти пустяки совершенно измнили картину.
— Въ вашей медицин все такъ: маленькій хирургическій случай, пустяки, а смотришь — и разыграется что-нибудь серьезное,
— Не всегда, многоуважаемый.
По лицу доктора Иванъ Павловичъ замтилъ, что тотъ только тянетъ время, а самому давно хочется уйти. Ему это было и обидно и больно. Именно теперь ему хотлось, чтобы докторъ посидлъ подольше, что-нибудь болталъ и вообще наполнялъ ту пустоту, которую Иванъ Павловичъ начиналъ чувствовать у себя дома съ каждымъ днемъ все сильне. Это было совершенно особенное ощущеніе, которое испытывается при перезд на новую квартиру, когда еще не ршено, гд и какую мебель поставить.
— Однако мн, многоуважаемый, пора…— ршительно заявилъ докторъ, поднимаясь.
— А я думалъ, что ты останешься позавтракать?
— Нтъ… У меня есть одинъ трудный случай. До свиданія, многоуважаемый…
Остановившись въ дверяхъ, докторъ, точно въ оправданіе, пробормоталъ:
— Да, многоуважаемый, значитъ, того… Недурно бы отпускъ взять. А впрочемъ, я заду…
Когда дверь затворилась за докторомъ, Иванъ Павловичъ почувствовалъ, какъ у него кружится голова и холодютъ руки и ноги. Онъ долженъ былъ ухватиться за косякъ двери, чтобы не упасть. Его охватилъ ужасъ отчаянія… Вотъ вс ушли, а онъ остался съ глазу на глазъ со своею смертью. Да, смертный приговоръ былъ произнесенъ… И то-то такое давило въ горл, а обвиненное сердце замерло окончательно.
Иванъ Павловичъ очнулся у себя на диван. Около него суетились жена и горничная. Ольга Сергевна давала нюхать англійскую соль, а горничная держала на голов мокрое полотенце.
— Ничего… такъ…— заговорилъ онъ, точно оправдываясь.— Легонькій обморокъ…
— Это тебя твой Сергй Матвичъ разстроилъ…— объяснила Ольга Сергевна.— Онъ такой грубый… Онъ теб что-нибудь, вроятно, сказалъ?
— Нтъ, особеннаго ничего не говорилъ. Меня взволновалъ этотъ дурацкій консиліумъ, Оля…
Горничная вышла Иванъ Павловичъ слъ въ уголъ дивана и перевелъ духъ. У него чувствовалась страшная слабость въ рукахъ, и передъ глазами точно летали мухи. Ольга Сергевна подложила ему за спину подушку и сла на диванъ рядомъ. Это была немолодая женщина, брюзглая и некрасивая. Когда-то она была миловидною бойкой двушкой, а сейчасъ не сохранилось и тни этого далекаго прошлаго. Много ее портило и то, что она совсмъ не обращала вниманія на свои костюмы и давно уже не носила корсета. Изъ мудрой экономіи Ольга Сергевна перекрашивала и перешивала старыя платья. Ивана Павловича больше всего возмущало въ жен то, что волосы у нея всегда были въ безпорядк и висли некрасивыми прядями, какъ мочалки. Такъ было и сейчасъ. Онъ даже брезгливо отвернулся, когда жена наклонилась такъ близко къ его лицу, что онъ почувствовалъ, какъ одна прядь жениныхъ волосъ щекочетъ его шею. А она смотрла на него такими любящими глазами. По слдамъ пудры на лиц, въ морщинкамъ около глазъ и около носа онъ догадался, что Ольга Сергевна плакала и хотла скрыть слды слезъ.
— Скоро завтракъ?— спросилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Да… А у тебя есть аппетитъ?— обрадовалась она.
— Почти… Докторъ совтуетъ ‘питаться’.
Онъ поднялся и отвелъ ея руку, когда она хотла поддерживать его. Это движеніе раздражило его, и онъ плотно сжалъ губы.
— У насъ сегодня телячья грудинка…— говорила она.— Вдь ты любишь телячью грудинку? Потомъ будутъ блинчики съ вареньемъ, а для тебя простокваша.
— Ахъ, ужъ эта простокваша!..— ворчалъ Иванъ Павловичъ.— До чего она мн надола…
— Нельзя, докторъ совтуетъ непремнно сть простоквашу.
— Знаю, знаю… Вдь доктору нужно что-нибудь сказать, вотъ онъ и начиняетъ меня простоквашей.
Прокурорская квартира была невелика и не отличалась удобствами, но въ провинціальномъ город трудно было найти другую. Собственно, было всего дв комнаты — зала и гостиная, а остальныя — какія-то конурки. Маленькій кабинетъ, маленькая столовая, маленькая дтская, маленькая спальня — и только. Въ столовой всегда пахло чмъ-нибудь изъ кухни, а когда бывали гости и въ кухн происходила усиленная работа, то этотъ кухонный запахъ доходилъ и до залы. Однимъ словомъ — скверная квартира. Обстановка везд была самая скромная, чиновничья, и единственнымъ украшеніемъ служили цвты, которые Ольга Сергевна разводила съ какою-то страстью.
Дома Иванъ Павловичъ завтракалъ только по праздникамъ, когда дти были дома, и ему сейчасъ казалось страннымъ, что онъ будетъ завтракать только вдвоемъ съ женой. Онъ занялъ свое мсто за столомъ, которое было какъ разъ противъ окна, выходившаго въ садъ. Квартира была во второмъ этаж, и были видны только верхушки деревьевъ, а за ними смутно обрисовывался неуклюжій силуэтъ старинкой колокольни. Падалъ мягкими хлопьями ноябрьскій снжокъ, а въ столовой не хватало свта.
— Гд Маруся?— спросилъ Иванъ Павловичъ, когда горничная подала грудинку.— Впрочемъ, что же я спрашиваю, конечно, въ гимназіи. Мн кажется, что она похудла за послднее время…
— Много занятій,— объяснила Ольга Сергевна.— А главное — это пятичасовое сиднье. Двочка, въ переходномъ возраст, ей необходимы и воздухъ и движеніе… Я, право, не знаю, что съ ней и длать. Придетъ изъ своей гимназіи усталая, ничего не стъ…
— Однако другія двочки здоровы?!— сказалъ Иванъ Павловичъ, хотя внутренно былъ согласенъ съ мнніемъ жены.
Ольга Сергевна замолчала. Въ послднее время Иванъ Павловичъ раздражался изъ-за всякихъ пустяковъ, и она старалась ему не противорчить. Онъ чувствовалъ это снисходительное отношеніе и все-таки раздражался, какъ было и сейчасъ. А тутъ еще онъ замтилъ, что жена наблюдаетъ его своими любящими глазами, точно больного ребенка.
— Нтъ, не могу…— проговорилъ онъ, отодвигая свою порцію грудинки.— Это не грудинка, а камень…
Онъ ушелъ къ себ въ кабинетъ и заперъ за собой дверь. Ольга Сергевна не посмла напомнить ему о простокваш, чтобы не раздражать напрасно. У нея опять показались слезы на глазахъ, и она торопливо ушла въ свою комнату и тоже заперлась.
— За что?— шептала она, не вытирая слезъ.— Вдь живутъ же другіе… Господи, за что?..
У нея еще стояла въ ушахъ роковая фраза доктора Костецкаго, что нужно быть готовой ко всему. Господи, кажется, уже достаточно было испытаній… Бдная женщина съ чисто-женскимъ героизмомъ думала не о себ, а о своихъ дтяхъ, которыя останутся сиротами именно въ томъ критическомъ возраст, когда вліяніе отца особенно необходимо. И какой раздражительный сдлался Иванъ Павловичъ, особенно, когда оставался съ нею съ глазу на глазъ. Конечно, онъ больной человкъ, но все-таки обидно.
Это былъ вообще тяжелый и обидный день. Иванъ Павловичъ шагалъ у себя по кабинету и упрекалъ самого себя, что совсмъ напрасно обидлъ жену. Вдь она всегда была такою доброй и любящей, можетъ-быть, даже излишне доброй. По-настоящему слдовало бы сейчасъ же итти къ ней въ комнату и извиниться. Женщины любятъ, когда у нихъ просятъ прощенія. Но Иванъ Павловичъ чувствовалъ себя настолько разбитымъ, что не пошелъ, а прилегъ на диванъ и началъ опять думать о дл мщанина Иванова. Мысли плохо вязались въ голов, потому что врывались совершенно постороннія соображенія, а Ивану Павловичу начало казаться, что теперь онъ уже не одинъ человкъ, а два. Ощущеніе крайне странное: одинъ Иванъ Павловичъ уходилъ куда-то далеко-далеко, это — тотъ Иванъ Павловичъ, который сидлъ въ суд и вчно кого-нибудь обвинялъ, а другой Иванъ Павловичъ, теперешній, долженъ сидть дома и чего-то ждать. Именно ждать… Что можетъ быть мучительне?
— А вотъ я нарочно не буду думать о своей болзни,— ршилъ онъ.— Да, не буду… Доктора знаютъ только одну свою физіологію, да и то съ грхомъ пополамъ, а психологія — это дло паціента. Не нужно распускать себя и нервничать… Вдь въ свое время каждый человкъ долженъ умереть, зачмъ же еще мучить себя впередъ? Да и жить, если обсудить серьезно, ршительно не стоитъ…
Иванъ Павловичъ понималъ, что это самогипнозъ, и все-таки повторялъ его. Что же, если умирать — такъ умирать. Вдь умирали же люди за идею на кострахъ, въ римскихъ циркахъ, на вислицахъ, на войн — все дло въ настроеніи. Закрывъ глаза, онъ старался представитъ себ бараки съ пятью тысячами тифозныхъ подъ Шипкой, гд некому было подать напиться умирающему и гд геройски гибли одинъ за другимъ санитарные отряды, сестры милосердія и врачи. А тутъ смерть у себя дома, въ лучшей обстановк, при помощи знакомыхъ врачей… Точно въ отвтъ на эти мысли рзко прозвучалъ въ передней звонокъ.
— Конечно, это Маруся,— разсердился Иванъ Павловичъ.— Ужъ сколько разъ ей говорено было, чтобы не звонила, какъ на пожаръ… Чему только ихъ учатъ въ гимназіи?
Черезъ пять минутъ послышался осторожный стукъ въ двери кабинета.
— Папа, можно?
— Да…
Оля какъ-то впорхнула въ кабинетъ, съ розовыми щеками отъ мороза,— худенькая, стройная, съ пытливыми отцовскими глазами. Простенькій коричневый гимназическій костюмчикъ какъ-то особенно шелъ къ ней, оттняя и близну двичьей кожи и мягкій шелкъ волосъ.
— Папа, папочка… ты лежишь?
— Да, такъ… Прихворнулъ немного.
Двушка посмотрла на него неврившими глазами и присла на диванъ. Она была такая свженькая, какъ только-что пойманная рыбка. Отецъ нагнулъ ея голову и поцловалъ въ лобъ,— это было рдкое проявленіе родительской нжности, и двушка покраснла. Иванъ Павловичъ въ своей семь держалъ себя не то что строго, а просто не допускалъ нжностей,— послднее было не въ его натур. Дочь походила на него, какъ дв капли воды — то же строгое липо, т же глаза, лобъ, улыбка и серьезность не по годамъ, и онъ ее любилъ какъ-то болзненно, хотя и не позволялъ себ проявлять этого чувства, какъ врагъ всякой аффектаціи.
— Какъ я рада, что ты сегодня не въ суд!— серьезнымъ тономъ проговорила Маруся, поправляя спутавшіяся на лбу пряди русыхъ волосъ.— Можно и отдохнуть одинъ денекъ…
Бдная двочка попала въ самое больное мсто и не могла понять, потеку отецъ нахмурился,
— Обдъ поданъ…— доложила въ пріотворенную дверь горничная.
Въ столовой уже сидлъ на своемъ мст гимназистъ-подростокъ, толстый увалень, напоминавшій лицомъ мать. Онъ прокрался домой черезъ кухню. Это была одна изъ его дурныхъ привычекъ. Отецъ едва поздоровался съ нимъ и нахмурилъ брови.
‘Вотъ этотъ негодяй будетъ радъ отъ чистаго сердца, когда я умру’,— подумалъ Иванъ Павловичъ, расправляя салфетку.
Сынъ Аркадій былъ изъ неудачниковъ. И дома онъ всегда былъ ‘историческимъ человкомъ’, и въ гимназіи учился плохо, и вообще нигд не пользовался вниманіемъ современниковъ. Отецъ невольно сравнивалъ его со своей любимицей Марусей, и нелюбимый сынъ проигрывалъ каждый разъ все больше и больше. Если у Аркадія было достоинство, то это то, что онъ походилъ на мать, и Иванъ Павловичъ къ этомъ случайномъ обстоятельств находилъ свое отцовское оправданіе. Иванъ Павловичъ вообще смотрлъ на міръ съ точки зрнія обвиненія и оправданія, точно весь земной шаръ вращался не по своей орбит, а на скамь подсудимыхъ.
Обдъ прошелъ вяло и скучно, несмотря на самыя трогательныя усилія Маруси оживить его послдними гимназическими новостями: классная дама поссорилась съ учителемъ географіи, у начальницы флюсъ, приготовишки налили воды въ калоши учителю русскаго языка и т. д. Наблюдая дочь, Иванъ Павловичъ думалъ:
‘А вдь она совсмъ большая… да…
Онъ даже вздохнулъ при мысли, что, вроятно, не увидитъ ее совсмъ большой, когда она изъ личинки превратится въ настоящаго большого человка. Все время обда онъ чувствовалъ на себ наблюдающій взглядъ дочери и старался казаться бодре. Зачмъ ей знать горькую истину раньше времени?..
Наступилъ вечеръ. Вс разошлись по своимъ комнатамъ и занялись каждый своимъ дломъ. Одинъ хозяинъ шагалъ по кабинету безъ всякаго дла, прислушиваясь къ неровной работ своего сердца. Ему вдь былъ прописанъ безусловный отдыхъ, съ воспрещеніемъ всякихъ занятій. Но вдь такой отдыхъ хуже всякой, самой изнурительной работы.
— Сегодня вечеромъ распорядительное засданіе,— соображалъ Иванъ Павловичъ: его мысли возвращались къ суду, какъ къ центру.— Опять можетъ выйти скандалъ… Этотъ Игнатій Семенычъ — невозможный человкъ.
Игнатій Семеновичъ, товарищъ прокурора, отличился нкоторой разсянностью, источникъ которой заключался въ неслужебныхъ причинахъ. Разъ онъ явился посл безсонной картежной ночи изъ клуба прямо въ судъ, на распорядительное засданіе, и на вопросъ предсдателя о его мнніи отвтилъ: ‘насъ’. Его такъ и звали, Игнатій Семеновичъ Пасъ. Талантливый молодой человкъ, но положиться на него было нельзя, какъ на неуравновшенную натуру. А завтра будетъ разбираться дло, гд защитникомъ — адвокатъ Прибылевъ, личный врагъ Ивана Павловича, съ которымъ у послдняго были давнишніе счеты. Опять Пасъ провалитъ дло, потому что не суметъ повліять на присяжныхъ, а пустится изъ соперничества съ Прибылевымъ расточать цвты судебнаго краснорчія. Иванъ Павловичъ настолько сжился ее своимъ судомъ, что никакъ не могъ отдлить себя отъ него, какъ не отдляется улитка отъ своей раковины.
Дальше въ голову Ивана Павловича неотвязно лзла мысль все о томъ же мщанин Иванов, и онъ никакъ не могъ отвязаться отъ нея, что начинало его раздражать. Почему именно Ивановъ, а не Петровъ, Сидоровъ и тысячи другихъ преступныхъ мщанъ?
Слишкомъ занятый въ суд, Иванъ Павловичъ за послдніе годы почти ничего ‘посторонняго’ не читалъ, хотя, по привычк, и выписывалъ ‘Встникъ Европы’ и одну ‘самую распространенную’ газету. Въ послдней онъ пробгалъ телеграммы и разныя извстія по части перемщеній чиновъ судебнаго вдомства и наградъ, какъ заслуженныхъ по истеченіи времени, такъ, особенно, наградъ экстраординарныхъ. Петровъ-то какъ шагаетъ: всего сорокъ лтъ, а ужъ онъ членъ судебной палаты, а вдь вмст учились въ университет. Тоже вотъ идетъ въ гору Ковнацкій,— однимъ словомъ, везетъ людямъ, потому что на глазахъ у начальства. Иванъ Павловичъ не былъ завистливъ и просматривалъ свои судебныя извстія по обязанности. Сейчасъ онъ попробовалъ взять газету въ руки и бросилъ. Не все ли равно, будь ты хоть прокуроромъ палаты, а вотъ соберется консиліумъ врачей и осудитъ твое собственное сердце.
— Кажется, у меня одна рука холодне другой,— наблюдалъ за собой Иванъ Павловичъ.— А, все равно… Но нужно быть мнительнымъ, какъ нервная дама.
Онъ едва дотянулъ время до вечерняго чая, замнявшаго изъ экономіи и ужинъ. Ольга Сергевна вышла опятъ съ заплаканными глазами и слдами пудры около носа. Послднее обстоятельство опять разсердило Ивана Павловича, а онъ сосредоточилъ все вниманіе на Марус. Ему начало казаться, что онъ обращалъ до сихъ поръ слишкомъ мало вниманія на своихъ дтей, и они росли какъ-то сами собой. Можетъ-быть, и неудачникъ Аркадій не такъ ужъ виноватъ, какъ жертва, принесенная Молоху судебной службы. Иванъ Павловичъ слишкомъ былъ занятъ, чтобы интересоваться маленькими злобами маленькаго дтскаго дня. А вдь у нихъ были и свои запросы, и свои маленькія сомннія, и свой маленькій мірокъ. Потомъ Ивану Павловичу въ первый разъ показалось, что дти какъ будто его боятся и въ его присутствіи перестаютъ быть самими собой. Даже Маруся и та инстинктивно, изъ женской подражательности, усваивала манеру держать себя у матери, и у нея на лиц появлялось какое-то скорбное и разбитое выраженіе.
Иванъ Павловичъ, чтобы поправить сдланный проблъ, попробовалъ разговориться съ дтьми, но изъ этой попытки ровно ничего не вышло, Аркадій показался отцу даже идіотомъ.
— Ахъ, Боже мой,— стоналъ Иванъ Павловичъ, закрывая глаза.
— Теб опять неловко?— встревожилась Ольга Сергевна.
— Ахъ, не то, не то…
Дти притихли и испуганно переглядывались между собой. Маруся любила неудачника-брата и пассивно защищала его при каждомъ удобномъ случа. Сейчасъ она подумала, что отецъ разсердился именно на него, и проговорила:
— Папа, у Аркаши нтъ ни одной двойки по латинскому языку… и по географіи тоже.
Это заступничество окончательно растрогало Ивана Павловича, и онъ взглянулъ на сына почти ласково. Ольга Сергевна опустила глаза, глотая слезы.
Передъ сномъ Иванъ Павловичъ зашелъ въ дтскую къ Аркаш, чего давно не длалъ, и даже посмотрлъ его тетрадки.
— Необходимо будетъ взять репетитора,— говорилъ онъ потомъ жен.— Конечно, Аркадій — лнтяй, но я знаю случаи, когда дти исправлялись.
Потомъ Иванъ Павловичъ долго разговаривалъ съ Марусей, заглядывая ей въ глаза. Двочка настолько пріободрилась, что даже засмялась, когда отецъ пошутилъ, припомнивъ какую-то школьную остроту.
— Теб, папочка, не больно?— повторяла она, провожая его въ кабинетъ.— У моей подруги Шуры тоже отецъ былъ недавно боленъ, а теперь совсмъ, совсмъ поправился…
— Да?
— Лчилъ Костецкій… Ты его не любишь, папочка?
— Вс доктора одинаковы..
— Нтъ…
Маруся не любила Чередова, потому что онъ былъ такой толстый и постоянно говорилъ ‘многоуважаемый’.
— Ты очень любишь Аркашу?— спрашивалъ Иванъ Павловичъ, прощаясь.— Да?
— Очень…
— За что же ты его любишь?
— Вдь онъ мой родной братъ, папочка,— удивилась двочка.
Безсонныя ночи случалось Ивану Павловичу переживать и раньше, особенно въ послднее время, по сегодняшняя ночь его измучила окончательно. Онъ ворочался на своемъ диван съ боку на бокъ и никакъ не могъ заснуть. Два раза онъ зажигалъ и тушилъ свчу и наконецъ бросилъ попытку обмануть самого себя и просто лежалъ, стараясь принять положеніе поудобне. На лвомъ боку онъ не могъ спать уже года два, а сейчасъ нужно было вымащивать подъ себя подушки повыше. Сердце билось медленно, точно его давила невдомая тяжелая рука.
‘Все это отъ консиліума’,— думалъ онъ, припоминая давешнюю глупую сцену.
Мысль о смерти среди ночной тишины представлялась ему съ особенной рельефностью. Онъ видлъ, какъ умирали другіе, и каждый годъ хоронилъ кого-нибудь изъ знакомыхъ. Еще въ прошломъ году онъ похоронилъ старика предсдателя суда, благодаря которому изъ членовъ гражданскаго отдленія попалъ прямо въ прокуроры. Хорошій былъ старикъ… Иванъ Павловичъ видлъ и самого себя въ гробу, видлъ унылыя лица хорошихъ знакомыхъ, томившихся мыслью поскоре убраться отъ печальной картины и заняться своими длами. Въ квартир, наберется масса неизвстныхъ людей, которыхъ можно встртить только на похоронахъ, воздухъ будетъ пропитанъ тяжелымъ запахомъ ладана, везд будетъ страшный безпорядокъ, безтолковая суета, огни свчъ, заплаканныя лица… Потомъ печальная процессія, дальше кто-нибудь изъ сослуживцевъ скажетъ надъ открытой могилой нсколько теплыхъ словъ, а потомъ… потомъ будетъ вспоминать, можетъ-быть, одинъ курьеръ Евграфъ.
Но сама по себ мысль о смерти не страшила Ивана Павловича. Вдь все равно, когда-нибудь придется умирать, и только неисправимое человческое легкомысліе заставляетъ насъ думать, что безъ насъ будетъ чего-то недоставать и что насъ некому будетъ замнить. Нтъ, люди найдутся, и другой прокуроръ обрушитъ кару закона на голову мщанина Иванова. Ивана Павловича тяготило и смущало другое обстоятельство, о которомъ онъ никогда и ни съ кмъ не говорилъ.
Семейная жизнь Ивана Павловича не сложилась, хотя ни онъ ни жена не были ни въ чемъ виноваты. Они были даже счастливы, и знакомые завидовали имъ, какъ счастливой парочк. Ольга Сергевна была такая здоровая и жизнерадостная двушка, когда онъ ее полюбилъ, а потомъ она сдлалась не мене милой женщиной. Родившаяся первенецъ-дочь удвоила это счастье. Марус было уже шесть лтъ, когда родился Аркадій. Роды были трудные, былъ и консиліумъ, и жизнь Ольга Сергевны висла на волоск.
— Лучше бы мн умереть,— съ женскимъ героизмомъ заявила Ольга Сергевна, когда перенесла тяжелую операцію.— Зачмъ вы не дали мн умереть?
По-своему она была права, потому что ей осталось только одно названіе замужней женщины.
— У насъ есть дти,— утшалъ ее Иванъ Павловичъ.— Будемъ жить для нихъ…
Хотя произведенная операція и составляла профессіональную тайну, но вс знакомые скоро узнали, въ чемъ дло, и особенно жалли Ивапа Павловича, который сдлался соломеннымъ вдовцомъ. Дамы ршили, что онъ заведетъ себ вторую семью, и впередъ его оправдывали. Конечно, Ольгу Сергевну жаль, но чмъ же Иванъ Павловичъ виноватъ? Онъ всегда былъ примрнымъ мужемъ и хорошимъ семьяниномъ, не въ примръ другимъ мужьямъ.
— Въ свое время, mesdames, все будетъ,— ршилъ вопросъ докторъ Костецкій, какъ спеціалистъ по женскому вопросу.
Самъ Иванъ Павловичъ никому и ничего не говорилъ, не жаловался на судьбу и продолжалъ вести прежній образъ жизни. Ольга Сергевна вся отдалась дтямъ и быстро подурнла — обрюзгла, осунулась, пожелтла и сдлалась неряхой.
Можетъ-быть, такъ вся жизнь и сошла бы на нтъ и все ‘дло прекратилось бы за смертью истцовъ’, какъ говорится въ судебныхъ протоколахъ. Но вышло иначе, и вышло совершенно неожиданно даже для самого Ивана Павловича. Къ нимъ въ домъ время отъ времени приходила работать швея Настенька, дочь судейскаго курьера. Это была очень скромная двушка, полненькая и застнчивая, почему-то боявшаяся Ивана Павловича, какъ огня. Иванъ Павловичъ видлъ обыкновенно только затылокъ Настеньки, когда проходилъ черезъ ту комнату, гд она работала, и вообще не обращалъ на нее никакого вниманія, какъ вообще на прислугу, которая, на этомъ основаніи, тоже боялась его, какъ Настенька.
Разъ, когда Иванъ Павловичъ уходилъ на службу, горничная была чмъ-то занята, и ее замнила Настенька. Подавая шубу, она изъ излишняго усердія и страха запуталась въ калошахъ и повалилась прямо въ объятія къ Ивану Павловичу. Онъ видлъ въ первый разъ это двичье лицо, такое красивое отъ испуга, и поцловалъ Настеньку прямо въ губы. Посл этого случая она еще больше стала бояться суроваго барина, а потомъ случилось то, что давно предсказывали проницательныя дамы и докторъ Костецкій.
Такимъ образомъ получилась вторая семья, и Настенька подарила Ивану Павловичу одного за другимъ трехъ дтей. Онъ устроилъ ее скромно, но прилично, и постоянно заботился. Настенька, очутившись въ положеніи полубарыни, какъ-то сразу измнилась и сдлалась неузнаваемой. Прежняго страха передъ Иваномъ Павловичемъ и тни не было, а потомъ явились и свои привычки. Настенька вымогала деньги, показывала необходимые расходы выше, а главное — свела знакомство съ разными очень подозрительными бабами и начала потихоньку попивать. Нашлась и компаньонка въ лиц какой-то спившейся съ кругу вдовы-дьяконицы. Иванъ Павловичъ подозрвалъ грустную истину, но ничего подлать не могъ, какъ не могъ обвинять Настеньку, жизнь которой все-таки была не красна — ни баба, ни двка, ни солдатка.
Эта вторая семья сначала пучила Ивана Павловича принципіально, какъ явленіе незакономрное. Естественныя требованія природы сталкивались и со строгою буквой закона и съ общепринятою моралью. Впрочемъ, послдняя была податлива, а Иванъ Павловичъ зналъ, что его даже за глаза никто не обвиняетъ, а даже наоборотъ — вс на его сторон. Съ одной стороны, маленькое нелегальное увлеченіе, а съ другой — законныя проявленія человческой природы. Но это вншнее оправданіе не длало Ивана Павловича. счастливе, потому что былъ другой, строгій и нелицепріятный судъ, который росъ въ его собственной семь. По нкоторымъ признакамъ онъ зналъ, что жена скоро догадалась объ его отношеніяхъ къ Настеньк и по женской логик была, кажется, довольна, что все свелось на такую комбинацію. Вдь было бы въ тысячу разъ хуже, если бы Иванъ Павловичъ сошелся съ какой-нибудь интеллигентною женщиной, у которой явились бы отъ него дти и которая потребовала бы развода на законномъ основаній, Ольга Сергевна цплялась за призракъ семьи, щадя дтей. Но бда въ томъ, что дти подрастали и зъ одно прекрасное утро могли сдлать пріятное открытіе о существованіи таинственныхъ братцевъ и сестрицъ. Ивану Павловичу показалось даже раза два, что Маруся какъ будто догадывается. Вдь двочки развиваются гораздо раньше мальчиковъ, и только одни родители остаются въ счастливой увренности, что дти ничего не понимаютъ и не могутъ понимать, кром того, что внушается имъ дома и въ школ.
Послдняя мысль просто убивала Ивана Павловича, и онъ никакъ не могъ примириться съ ней. Что онъ скажетъ дочери? Конечно, она будетъ на сторон матери, и онъ въ ея дтскихъ глазахъ потеряетъ все. Это послднее соображеніе заслоняло вс остальныя. Какъ хотите, а вдь въ извстномъ возраст весь фокусъ всей нашей жизни сосредоточивается именно въ дтяхъ, которыя являются продолжателями и наслдниками всего нашего я. Дтскій судъ самый жестокій, Ивану Павловичу длалось больно, когда его мысли направлялись по этому привычному, избитому руслу,
А тутъ еще случилось такое обстоятельство, которое окончательно убило Ивана Павловича. Раньше была и логика и оправданіе, а тутъ не оставалось уже ничего, кром вопіющей несообразности. Дло заключалось въ перевод Ивана Павловича изъ гражданскаго отдленія въ уголовное, да еще прокуроромъ суда. Устроилъ это, помимо него, его доброжелатель, покойный предсдатель суда, и въ первую минуту Иванъ Павловичъ даже не соображаль въ полномъ размр разверзавшуюся подъ его ногами пропасть. То, что нисколько не касалось его, какъ члена гражданскаго отдленія, вдающаго исключительно имущественными правонарушеніями,— именно это сейчасъ захватило его всего. Со своей прокурорской каедры Иванъ Павловичъ теперь долженъ былъ громить самого себя, какъ явнаго нарушителя святости семейнаго очага. А такихъ длъ было немало, и каждый разъ ему было какъ-то неловко обвинять самого себя.
На выручку къ Ивану Павловичу явилась привычка. Первое жуткое чувство постепенно стушевалось, смнившись какими-то полумыслями, въ род того, что, конечно, это не можетъ такъ оставаться, но пока ничего нельзя сдлать, и т. д. Затмъ, человкъ такъ охотно извиняетъ себ личные недостатки, являясь лучшимъ адвокатомъ.
Такъ дло и тянулось изъ года къ годъ. Иванъ Павловичъ не обращалъ никакого вниманія на начинавшееся недомоганіе, сваливалъ его на переутомленіе. Другъ Чередовъ тоже не высказывался опредленно, а только мычалъ, стараясь уклониться отъ прямого отвта. Въ первый разъ онъ узналъ о грозившей ему опасности отъ Настеньки. Она встртила его съ заплаканными глазами и долго не хотла объяснить, въ чемъ дло.
— Да что такое случилось?— началъ сердиться Иванъ Павловичъ..
Настенька окончательно расплакалась, и, заливаясь слезами, наконецъ объяснила.
— Скоро вы умрете, Иванъ Павлинъ, а какъ я-то останусь?
— Фу, какія глупости… Кто это вамъ сказалъ?
— Вс кульеры въ суд давно знаютъ, что вы скоро помрете, и только скрывали отъ меня… Куда я-то днусь?
Получилась самая безобразная сцена, начиная съ того, что Настенька думала только о себ и, по отношенію къ Ивану Павловичу, выказала самый откровенный эгоизмъ. Ни тни жалости или участія именно къ человку, который, по мннію курьеровъ, долженъ скоро умереть. Иванъ Павловичъ настолько растерялся, что ршительно не зналъ, что ему отвчать этой безумной. Въ конц концовъ онъ про себя оправдалъ ее, какъ женщину-мать, которая въ своемъ лиц заботится о судьб дтей. Онъ уже давно самъ думалъ объ обезпеченіи своей второй семьи и все какъ-то откладывалъ день за днемъ. Да, онъ купитъ небольшой домикъ и положитъ въ банкъ на имя дтей обезпечивающій ихъ воспитаніе капиталъ.
— Дьяконица-то вотъ что говоритъ,— объясняла Настенька:— въ судъ, говоритъ, надо подать, пока живъ, а какъ помретъ, говоритъ, все законнымъ дтямъ и достанется. Ну, я-то не такая, чтобы на зло вамъ длать.
Къ довершенію картины отъ Настеньки пахло уже прямо водкой, что было хуже всего.
— Зачмъ вы пьете, Настенька?— спрашивалъ Иванъ Павловичъ, стараясь придать мягкость своему голосу.
— Съ горя выпила рюмочку… Какая моя жизнь, ежели разобрать? Не въ людяхъ человкъ… А помрете, такъ я и на похороны-то не посмю прійти… Только себя и васъ срамить.
— Отъ кого же курьеры слышали, что я умру?
— Отъ вашего доктора Чередова… Онъ былъ вызванъ въ судъ и говорилъ въ судейской комнат, а курьеры слушали.
— Все это глупости, а вотъ вы водку не должны пить.
— Скучно сдлается — вотъ и выпьемъ съ дьяконицей. Она-то такая же горюша, какъ и я.
Удивительне всего то, что Настенька относилась къ Ольг Сергевн съ какой-то особенною ненавистью, точно она была главною виновницей ея неудачно сложившейся жизни. Эта несправедливость коробила Ивана Павловича, но что онъ могъ отвтить Настеньк, когда чувствовалъ виноватымъ одного себя?
— За меня хорошій иконостасный столяръ сватался,— объясняла въ сотый разъ Настенька.— А я-то оказала себя совсмъ дурой. Онъ женился на моей подруг, вотъ какъ хорошо сейчасъ живутъ… И домикъ свой, и лошадь держитъ, и все у нихъ есть.
Настенька опять была права… Конечно, ей лучше было выйти замужъ за столяра, она была бы въ своей сред и была бы счастлива, а сейчасъ походила на рыбу, которую вытащили изъ живой воды и посадили въ акваріумъ.
Что ожидало Настеньку, если предсказаніе курьеровъ сбудется? Иванъ Павловичъ думалъ объ этомъ съ ужасомъ. Нормальныхъ исходовъ было два: или она сопьется въ конецъ, или — еще хуже — пойдетъ по торной дорожк потерявшейся женщины. Положеніе, во всякомъ случа, получалось безвыходное, и Ивану Павловичу длалось жутко до озноба. Сколько онъ передумалъ на эту неразршимую тему въ свои безсонныя ночи за послднее время!
Лежа сегодня съ открытыми глазами, Иванъ Павловичъ точно опускался на дно какой-то глубокой пропасти. Предъ нимъ во всей яркости выступалъ теперь вопросъ о его незаконныхъ дтяхъ. Что ихъ ждетъ, этихъ маленькихъ человчковъ, которые должны будутъ расплачиваться всю жизнь за чужую вину?.. У него, Ивана Павловича, не хватало смлости даже на то, чтобы усыновить ихъ, потому что, съ одной стороны, связывало его служебное положеніе, а съ другой — страхъ и совсть предъ законною семьей. А вдь скоро наступитъ у нихъ тотъ возрастъ, когда самъ собой явится вопросъ объ отц. Да, они, вотъ эти дти, произнесутъ роковое проклятіе надъ его могилой и будутъ совершенно правы.
— Боже мой, что же это такое?!— стоналъ Иванъ Павловичъ, хватаясь за голову.— Вдь я же никому не желалъ зла… Все вышло какъ-то само собой.
Страстная жалость охватила его именно по отношенію къ незаконной семь, которая не иметъ права даже на офиціальное горе осиротвшихъ людей. Для этихъ несчастныхъ дтей онъ являлся только таинственнымъ дядей, который приходилъ къ нимъ періодически и старался заглушить неудержимое дтское любопытство игрушками или сластями. Ихъ было трое, два старшихъ мальчика и младшая двочка. Это были здоровенькія дти, въ которыхъ Иванъ Павловичъ напрасно искалъ самого себя,— они вс вышли и лицомъ и здоровьемъ въ мать. Кто ихъ будетъ воспитывать, какіе люди будутъ имть на нихъ вліяніе, что будетъ ихъ интересовать? Являлась цлая масса неразршимыхъ вопросовъ, отзывавшихся въ душ мучительною болью.
— Какъ я не подумалъ онъ этомъ раньше?— удивлялся Иванъ Павловичъ, вызывая прошлое.— А вдь, кажется, было достаточно времени для обдумыванія… У Маруси и Аркадія останется мать, которая суметъ ихъ повести, наконецъ они уже въ такомъ возраст, что и сами найдутъ дорогу, а вдь эти — совсмъ малыши… Господи, что съ ними будетъ? Отца они не узнаютъ, а мать — пьяница… Бдныя, бдныя, бдныя дтки!..
Неотступная мысль о незаконныхъ дтяхъ приводила къ самымъ нелпымъ комбинаціямъ. Напримръ, докторъ Чередовъ — старый холостякъ, отчего бы ему не заняться ихъ воспитаніемъ? Вдь въ этомъ и смыслъ жизни, и опредленная цль, и счастье. Неужели лучше кончить безнадежнымъ клубнымъ завсегдатаемъ? Самому Ивану Павловичу, какъ имющему законную семью, это было неудобно выполнитъ, а Чередову буквально ничего не стоитъ, тмъ боле, что и общественное мнніе, и его служебное положеніе, и семейная обстановка — ничто ему не мшаетъ. Но все это была одна только фантазія человка, измученнаго безсонницей… А если бы, конечно, посл его смерти, занялась воспитаніемъ этихъ несчастныхъ дтей Ольга Сергевна? Вдь они, до извстной степени, не чужія ей, а общественное мнніе возвело бы ее въ святыя женщины…
— Ну, здсь уже окончательно ничего не выйдетъ,— опровергалъ самого себя Иванъ Павловичъ.— Женщины именно этого никогда не поймутъ.
У него являлось даже скрытое озлобленіе противъ жены. Ея жизнь, все равно, давно кончена, а остается, значитъ, жить только для другихъ. Какіе же ‘другіе’ могутъ бытъ ближе, конечно, посл собственныхъ дтей? Выступало ничтожество женской души со всми ея характерными признаками. Вдь онъ будетъ покойникомъ, а къ покойникамъ не ревнуютъ… Иванъ Павловичъ отчетливо до послдней мелочи представлялъ себ объясненіе съ женой по этому щекотливому вопросу и впередъ видлъ куриное выраженіе ея лица и недоумвающій испугъ. Чмъ какая-нибудь Настенька хуже?
Перебирая возможныя комбинаціи, Иванъ Павловичъ въ конц концовъ остановился совершенно неожиданно на Марус. Вдь она уже большая двушка и пойметъ все. Затмъ въ ней нтъ еще этихъ проклятыхъ бабьихъ мыслей, окрашенныхъ безнадежнымъ эгоизмомъ. Да, именно съ ней можно переговорить… Никто лучше не пойметъ его, какъ именно Маруся.
Положеніе больного ухудшалось съ каждымъ днемъ. Болзнь быстро шла впередъ. Иванъ Павловичъ самъ понималъ, что все кончено и о служб нечего думать. Единственной живой связью съ судомъ у него являлся курьеръ Евграфъ, который аккуратно каждое утро являлся за приказаніями и сообщатъ послднія новости.
— Безъ васъ, какъ безъ рукъ, ваше превосходительство,— объяснялъ старикъ-солдатъ.— Можно такъ сказать, что никто и ничего не погашаетъ… Адвокаты совсмъ свободно себя понимаютъ, потому какъ не стало на нихъ грозы.
Евграфъ по-своему любилъ строгаго прокурора и не могъ себ представать, что будетъ въ суд безъ него. Какой же судъ безъ Ивана Павловича! Къ болзнь его старикъ тоже не врилъ и разъ по секрету сообщилъ:
— Вы, ваше превосходительство, не тово… Ничего они не понимаютъ, значитъ, доктора. Одинъ — одно, другой — другое, третій — третье, а настоящаго-то я не понимаютъ.
Преданность Евграфа трогала Ивана Павловича, и ему было пріятно, когда старикъ, вытянувшись въ струнку у дверей, разговаривалъ съ нимъ. Къ сущности, раньше онъ почти не замчалъ его. Мало ли курьеровъ въ суд! Часто, глядя на Евграфа, Иванъ Павловичъ думалъ:
‘Вотъ онъ будетъ больше всхъ хлопотать на моихъ похоронахъ… Какъ это раньше я совсмъ не замчалъ его? Положительно хорошій человкъ…’
Періодически, очевидно, соблюдая очередь, повщали больного свои судейскіе чины, причемъ вс старались показать, что считаютъ положеніе не опаснымъ и говорили о своихъ судейскихъ длахъ. Вс они повторяли другъ друга и уходили съ особенной торопливостью, какъ люда, исполнившіе тяжелый христіанскій долгъ. Изъ врачей черезъ день прізжалъ навстить больного одинъ Чередовъ.
— Ну, какъ дла, многоуважаемый?— спрашивалъ онъ каждый разъ, длая внимательное и озабоченное лицо.
— Хорошаго немного…
Чередовъ усаживался на диванъ, закуривалъ сигару и сообщалъ послднія городскія новости. Въ манер себя держать и въ каждомъ его движеніи чувствовалось что-то фальшивое и неестественное, что раздражало Ивана Павловича. Разъ, когда Чередовъ сдлалъ попытку подробно выслушать больного, Иванъ Павловичъ вспылилъ.
— Сергй Матвичъ, я тебя уважаю, какъ умнаго человка, къ чему же еще продолжать эту глупую комедію?
— Многоуважаемый, у насъ есть свои обязанности…— бормоталъ врачъ-другъ.— Я уже говорилъ, что медицина можетъ ошибаться…
— Ахъ, оставьте вы меня въ поко, ради Бога!..
— Все-таки, многоуважаемый…
Иванъ Павловичъ окончательно вспылилъ и даже закричалъ, такъ что прибжала и перепуганная Ольга Сергевна.
— Нтъ, такъ…— успокаивалъ ее докторъ.— Мы немножко поссорились…
— Все онъ вретъ!— рзко оборвалъ Иванъ Павловичъ.— Ахъ, какъ они меня измучили… Не врю я вашей наук!.. Курьеръ Евграфъ знаетъ больше часъ всхъ… Да! Онъ недавно принесъ мн просфору, вынутую за здравіе, и мн было лучше.
Въ передней Ольга Сергевна извинялась предъ докторомъ, а онъ поднималъ плечи и, отыскивая свою шапку, повторялъ:
— Бываетъ, многоуважаемая… Нашъ печальный долгъ заставляетъ переноситъ все и не обижаться. Да, многоуважаемая… То ли еще терпятъ ваши, дамскіе врачи.
Много разъ Иванъ Павловичъ хотлъ переговорить съ женой серьезно о положеніи своей второй семьи. Теоретически, когда онъ обдумывалъ ходъ дла про себя, объясненіе было вполн возможно и естественно. Вдь они уже давнымъ-давно не мужъ и жена, а хорошіе знакомые, и могли, слдовательно, разговаривать именно какъ хорошіе знакомые. Кажется, просто и ясно, но стоило Ольг Сергевн войти въ кабинетъ, какъ Иванъ Павловичъ сразу понималъ всю нелпость своего плана. Легче было достать луну и положить ее въ карманъ… Кром раздраженія ничего не получалось, а затмъ слдовало раскаяніе и самодство.
— Неужели она сама не можетъ догадаться, о чемъ намъ необходимо переговорить?— возмущался Иванъ Павловичъ.— Вдь бдныя дти не виноваты..
Проектъ переговорить съ Марусей тоже не приводилъ ни къ чему, и языкъ Ивана Павловича прилипалъ самъ собой, когда двушка входила къ нему въ кабинетъ и начинала къ нему ласкаться, какъ домашняя кошечка.
Впрочемъ, одинъ разъ Иванъ Павловичъ спросилъ дочь:
— Маруся, ты очень любишь Аркадія?
— Очень, папа…— отвтила она совсмъ просто, какъ-то по-дтски.
— А если бъ у тебя были другіе братья и сестры, ты любила бы и ихъ, какъ Аркадія?
Двушка замтно смутилась и даже покраснла, какъ смутился и самъ Иванъ Павловичъ. Конечно, Маруся что-то такое подозрвала и, конечно, впередъ была на сторон матери. Если бъ ей было года три больше, тогда можно было бы и поговорить, а теперь она все равно ничего не пойметъ. Виновато и глупое домашнее воспитаніе и школа, которая даетъ какой-то соръ знанія, а не воспитываетъ главнаго — характера, воли, сознанія. Въ конц концовъ Маруся тоже начинала раздражать Ивана Павловича, какъ органическое продолженіе Ольги Сергевны. Въ свое время она будетъ такой же корректной, безупречной и такой же недоступной для настоящихъ широкихъ общечеловческихъ чувствъ. Ивану Павловичу казалось, что у каждой женщины въ голов лежитъ какой-то камень, который давитъ ея мозгъ во всю жизнь.
— Я не правъ…— тысячу разъ повторялъ Иванъ Павловичъ, взвшивая свои отношенія къ жен и къ дочери.— Да, не правъ, потому что боленъ, а болзнь нарушаетъ равновсіе физическое и духовное…
Даже покорность и желаніе ему угодить возмущали Ивана Павловича, какъ милостыня, которая подается прогорвшему богачу. Къ чему еще эта комедія? Нужно умть уважать себя во всякомъ положеніи.
Къ конц концовъ самымъ близкимъ человкомъ оставался все-таки курьеръ Евграфъ. Иванъ Павловичъ чувствовалъ себя какъ-то спокойне, когда онъ былъ гд-нибудь близко, и выпросилъ у предсдателя позволенія оставить старика на время у себя. Евграфъ былъ средняго роста человкъ, сгорбленный, съ несоразмрно длинными руками и какой-то обтрепанной бороденкой. Онъ ни за что не соглашался ссть въ генеральскомъ кабинет, а пристроилъ себ кухонную табуретку за дверьми.
— Разсказывай что-нибудь…— говорилъ ему Иванъ Павловичъ, лёжа съ закрытыми глазами.
— Прикажете про войну? Очень вредное это дло… Мы Шипку заступили у турки. Какъ же… Ухъ, тяжело было!.. Идетъ-идетъ солдатикъ, бывало, и падаетъ, ей-Богу! Отощали, обезсилли, оскорбли… Въ лазарет-то близко пяти тыщъ тифозныхъ накопилось. Ну, и лежишь, а напиться подать некому… И дохтура и милосердныя сестры тоже вс больные.
Къ этой тем Евграфъ любилъ возвращаться, съ трудомъ вызывая въ памяти картины далекаго прошлаго. Иванъ Павловичъ отлично понималъ, къ чему онъ подводилъ рчь: вотъ вы, дескать, ваше превосходительство, лежите въ сух и въ тепл, и всякій уходъ за вами, а тамъ напиться некому было подать. У каждаго несчастія есть еще боле несчастный двойникъ… Ивану Павловичу нравился самый тонъ, какимъ разсказывалъ Евграфъ,— спокойно, ровно, тягуче, совершенно равнодушнымъ тономъ, какъ разсказываютъ сказки. Вдь, и въ самомъ дл, жизнь каждаго человка — сказка, интересная для него одного.
— Ну, а какъ турки, по-твоему?— спрашивалъ Иванъ Павловичъ, чтобы поддержать разговоръ.
— Что же турки, ваше превосходительство,— ничего, хорошій народъ. Озорники, конечно, а такъ ничего. Совсмъ хорошій народъ… Бывалъ я и въ ихнихъ деревняхъ. Ничего, хорошія деревни. Свой порядокъ везд… У себя-то всякій будетъ хорошъ. Нтъ, ничего.
— А зачмъ они по нскольку женъ держатъ?
— Ну, это пустое совсмъ, ваше превосходительство… Такой, выходитъ, у нихъ законъ.
Къ женщинамъ Евграфъ относился съ чисто-мужицкимъ презрніемъ и какъ-то стыдился даже говорить о нихъ.
— Конечно, жаль,— резонировалъ онъ по поводу турецкихъ бабъ.— Хоша она и турецкая, а все баба… Ребятишекъ это тащатъ, ревутъ неточнымъ голосомъ, ну, и всякое прочее, что полагается баб.
Иванъ Павловичъ тогда чувствовалъ на себ особенно внимательный взглядъ Евграфа, и ему казалось, что онъ чего-то не договариваетъ. Помнется, пошевелитъ даже губами и все-таки ничего не скажетъ. ‘Вроятно, ему хочется сказать, какъ Настеньк,— соображалъ Иванъ Павловичъ:— помрете вы, молъ, скоро, ваше превосходительство’… Вдь настоящій, не испорченный русскій человкъ относится къ смерти, какъ къ безразличному факту, въ чисто-философскомъ смысл. И самому Ивану Павловичу хотлось откровенно разговориться съ Евграфомъ, и это желаніе его одолвало все сильне,— именно съ Евграфомъ и ни съ кмъ больше. Умъ у него такой простой, ясный, какъ хорошая дорога, по которой не заблудишься.
Разъ Евграфъ особенно выразительно мялся въ дверяхъ, такъ что Иванъ Павловичъ невольно его спросилъ:
— Ты что-то хочешь, вроятно, сказать мн?
— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство..,
Помявшись еще немного, Евграфъ на цыпочкахъ подошелъ къ дивану и подалъ грязный конвертъ безъ всякаго адреса. Иванъ Павловичъ сразу догадался, отъ кого это посланіе.
— Какъ оно къ теб попало, это письмо?
— А он, значитъ, Настасья Гавриловна, приходили въ судъ и узнали, что я, значитъ, бываю у васъ. Ну, и того, просили передать безпремнно въ собственныя руки…
— Она могла послать по почт…
— Опасятся..
Иванъ Павловичъ нахмурился. Письмо было написано безграмотно, и въ немъ повторялись уже извстныя жалобы. Для большаго впечатлнія Настенька прибавила, что надо бы благословить дтей, хотя они и незаконныя, а привести ихъ она, не сметъ, да барыня ее и не пуститъ.
Какъ ни сдерживался Иванъ Павловичъ, но это письмо его сильно разстроило, и онъ принялъ двойную дозу какихъ-то успокаивающихъ капель, Евграфъ почтительно стоялъ въ дверяхъ, вытянувшись по-военному и какъ-то глупо, моргая глазами. Иванъ Павловичъ прошелся по кабинету, потеръ лобъ и, остановившись передъ нимъ, проговорилъ въ упоръ:
— Ты понимаешь, въ чемъ тутъ дло?
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство…
— Ну, такъ какъ ты думаешь?
— Что же, дло обнакновенное, ваше превосходительство. Извстно, ежели, значитъ, дти… Тутъ ужъ баба кругомъ завязла, и нтъ ей никакого ходу. Только эта бда вырастаетъ…
— Когда еще вырастетъ…
— Очень даже просто, ежели по нашему сословію. Не всмъ господами быть, да оно, пожалуй, и лучше, ежели попроще.
Видимо, Евграфъ уже разршалъ про себя вс сомннія, терзавшія Ивана Павловича: вдь Настенька-то изъ простыхъ, ‘кульерская’ дочь,— ну, и дти у Настеньки тоже должны итти по-простому. Иванъ Павловичъ медленно шагалъ по кабинету, взвшивая про себя эту схему Евграфа: старшій сынъ — столяръ, второй — портняжка, а дочь — горничная или швейка… Очень недурно. А главное — онъ будетъ лежать въ могил, безсильный и безвольный, чтобы сдлать что-нибудь.
Черезъ Евграфа Иванъ Павловичъ вступилъ въ переписку съ Настенькой, длая послднія распоряженія на случай смерти.
Евграфъ окончательно поселился у Ивана Павловича и день и ночь дежурилъ около кабинета. Барину день это дня длалось хуже. Особенно плохо бывало по ночамъ, когда баринъ начиналъ тосковать. Пробовала дежурить около него Ольга Сергевна, но это только раздражало больного. Она слишкомъ старалась ему угодить и не понимала съ перваго взгляда, какъ Евграфъ. Маруся окончательно ничего не умла, хотя Иванъ Павловичъ и не могъ на нее сердиться. Обыкновенно Ольга Сергевна дежурила въ гостиной, прислушиваясь ко всему, что длалось въ кабинет. Она была рада и тому, что хоть Евграфъ можетъ угодить.
— Дло совсмъ плохо, многоуважаемая,— сообщилъ ей докторъ Чередовъ.— Болзнь идетъ быстрыми шагами…
— Никакой надежды?
— Единственная надежда на ошибку въ нашемъ діагноз…
Иванъ Павловичъ уже не могъ спать у себя на диван, а проводилъ ночи въ кресл, въ полусидячемъ положеніи. Онъ не спалъ, а только забывался на нкоторое время, погружаясь въ галлюцинаціи. Начинали появляться припадки удушья, и онъ долженъ былъ подниматься, чтобы перевести духъ. Евграфъ и тутъ умлъ услужить и поднималъ барина своими длинными руками, крпкими, какъ дерево.
— Плохо, Евграфъ…— шепталъ Иванъ Павловичъ, когда немного приходилъ въ себя.
— Терпть надо, ваше превосходительство… Прежде смерти никто не помретъ.
Посл каждаго припадка у Ивана Павловича голова долго кружилась, руки длались холодными, на лбу выступалъ холодный потъ. Ему все казалось, что онъ проваливается и летитъ въ какую-то бездну. Но вмст съ этимъ наступали какія-то бодрыя полосы, когда Иванъ Павловичъ почта забывалъ о своей болзни и начиналъ думать, какъ думаютъ здоровые люди. Вс его мысли опять сосредоточивались на суд и своей прокурорской дятельности. Вдь эта дурацкая болзнь только ‘перерывъ засданій’, не больше того, а потомъ все пойдетъ по-старому. Вотъ и курьеръ Евграфъ, который опять будетъ таскать тяжелый прокурорскій портфель, набитый ‘длами’. Иванъ Павловичъ видлъ почти себя за прокурорскимъ пюпитромъ, а кругомъ знакомыя лица членовъ суда, адвокатовъ, судебнаго пристава, секретаря.
— Вотъ и хорошо, Иванъ Павлычъ, что вы понравились,— повторяла голоса.— Пора и за работу…
— Да, я много пропустилъ, господа…
— Но вдь вы никогда не брали отпусковъ. Понемногу догоните.
Эта галлюцинація повторялась съ такою яркостью, что Ивацъ Павловичъ чувствовалъ даже тотъ особенный воздухъ, который съ испоконъ вковъ утвердился во всхъ присутственныхъ мстахъ. А потомъ весь судъ, со всею своею обстановкой, точно таялъ, и курьеръ Евграфъ являлся одной изъ тхъ соринокъ, какія неизбжно остаются посл великаго таянія.
Особенно ярко эти галлюцинаціи происходили ночью, и Иванъ Павловичъ не могъ ихъ разогнать. Почему-то опять выплывало на поверхность дло мщанина Иванова, и Иванъ Павловичъ стоялъ за прокурорскимъ пюпитромъ, строгій, корректный, неумолимый.
— Вашескородіе, я больше не буду,— уврялъ со скамьи подсудимыхъ мщанинъ Ивановъ, воровато, не мигая глазами.
— Мщанинъ Ивановъ лгалъ всю жизнь,— говорилъ Иванъ Павловичъ, обращаясь къ присяжнымъ. Да, лгалъ… и у насъ нтъ гарантіи, что онъ не будетъ лгать потомъ, если вы вынесете ему оправдательный вердиктъ… Законъ то же самое, какъ математическая формула, и, какъ таковая, не можетъ быть ни строгимъ ни лицепріятнымъ, а только справедливымъ.
— Именно нелицепріятнымъ…— повторяетъ жиденькимъ теноркомъ мщанинъ Ивановъ и начинаетъ улыбаться.
Съ этого пункта начиналось самое удивительное превращеніе. Мщанинъ Ивановъ какъ-то исчезалъ, а его мсто занималъ самъ Иванъ Павловичъ,— одинъ Иванъ Павловичъ стоялъ за прокурорскимъ пюпитромъ, а другой Иванъ Павловичъ сидлъ на скамь подсудимыхъ.
— Ваше имя и званіе, подсудимый?— спрашивалъ Иванъ Павловичъ-прокуроръ.
— Дйствительный статскій совтникъ Иванъ Павловъ Мухинъ,— не совсмъ твердо отвчалъ Иванъ Павловичъ-подсудимый.
— Вамъ извстно, въ чемъ вы обвиняетесь, признаёте ли вы себя виновнымъ?