Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ XIII
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД
‘Строгость необходима’
(‘Искра’ No 65 от 1 мая 1904 г.)
‘Строгость необходима’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Когда русская тихоокеанская эскадра терпела одно поражение за другим и когда русские моряки, несмотря на все свое несомненное мужество, оказывались не в состоянии причинить сколько-нибудь значительный вред неприятелю, царское правительство и его рептилии уверяли Россию, что этим не нужно смущаться, так как дело примет другой оборот и военное счастье повернется в нашу сторону, когда начнется сухопутная кампания. Теперь эта кампания началась, и вопреки успокоительным обещаниям телеграф снова и снова разносит по свету вести об японских победах. Наши охранители делают вид, что их нисколько не смущают и эти печальные для России вести.
Газета г. Грингмута с ученым видом знатока говорит, что ‘отход наших войск от Ялу был предрешен, по-видимому, уже давно и составляет, следовательно, одно из частных явлений общего плана действий, с которым, быть может, можно и не соглашаться, но который, несомненно, представляет собой нечто цельное и строго обдуманное’. Но этому вряд ли поверят даже самые простодушные читатели ‘Московских Ведомостей’. Если отход наших войск от Ялу был предрешен уже давно, то зачем же было загораживать дорогу японцам, зачем было начинать то сражение, которое по всем обстоятельствам дела не могло не закончиться для русских неудачей? Или, может быть, это неудачное сражение, эти тысячи убитых и раненых, эти орудия, доставшиеся неприятелю, этот новый подъем духа в японской армии составляли необходимую часть плана, ‘строго обдуманного’ нашими мудрыми военачальниками? Если — да, то это, конечно, хорошо, но в таком случае почему не пойти дальше и не сказать, что для выполнения этого оригинального плана непременно нужны были наши морские неудачи, до гибели адмирала Макарова включительно? Бумага все терпит. Правда, русский читатель уже не настолько простодушен, чтобы мог поверить таким нелепым россказням. Но ведь он не поверит и тому, что наше отступление от Ялу не было новой неудачей нашей армии. Кто не видит теперь, что на самом деле у царского правительства вовсе нет никакого серьезного плана, что оно было совсем не готово к той самой войне, которую делала неизбежной его же политика на Дальнем Востоке, что оно не знало хорошенько размеров ни своих собственных военных средств, ни средств неприятеля {Иностранные газеты сообщают, что генерал Куропаткин в длинной телеграмме, посланной им царю, протестует против поведения адмирала Алексеева, который хочет навязать ему план военных действий, прямо противоположный его собственному, г. Куропаткина, плану. Выходит, что У нас есть не один, а целых два плана (а у генерала Засулича был, пожалуй, третий), и каждый из них, вероятно, ‘строго обдуман’. Это — полнейшая анархия, как две капли воды похожая на ту, которая господствовала во французской армии во время Семилетней войны, т. е. в эпоху глубочайшего упадка неограниченной монархии во Франции.}. Это во всеуслышание признают даже те наши публицисты, которые отнюдь не склонны критиковать действия предержащих властей и подрывать доверие к ним в народе и обществе. ‘Мы с благородной славянской честностью не готовились к войне, когда вели с Японией переговоры’, — говорит г. Суворин в No 10106 ‘Нового Времени’, забывая только прибавить, что подобную же ‘честность’ обнаружило правительство Наполеона III летом 1870 года, ведя переговоры с Пруссией. ‘Теперь ясно для всех, — продолжает он, — что Япония гораздо лучше знает Россию, чем Россия Японию… Мы, простые смертные, вообще знаем мало. Но очевидно, что и в высших сферах знали Японию мало. Мы не знали о большом развитии у нее техники, об этой жажде хвататься за всякое изобретение в Европе и тотчас же им пользоваться, не дожидаясь, пока оно оправдает себя. Трусость китайцев обманывала нас и насчет храбрости японцев’. Словом, наши ‘высшие сферы’ совсем не знали, какого противника вызывают они на бой своей политикой захвата чужих земель, хотя они обязаны были знать, с кем они имеют дело, и хотя исполнение этой обязанности очень облегчалось для них недавним опытом войны Японии с Китаем. Думает ли наш публицист, что и этот непростительный промах объясняется ‘благородной славянской честностью’? Это, бесспорно, очень лестное для нас объяснение. Жаль только, что светлая картина ‘славянской честности’ омрачается той ‘алчностью наживы’, на которую указывает сам г. Суворин и которая, — приводя к бесчисленным ‘хищениям’ на всех многочисленных ступенях и во всех возможных ‘ведомствах’ нашей администрации, — еще более ослабляла и без того сравнительно слабые силы России. Трудно представить себе, чтобы ‘честность’ этого рода могла нравиться кому-нибудь, кроме ‘правящих сфер’. И сам публицист ‘Нового Времени’ заканчивает свое ‘маленькое письмо’ строками, дающими повод думать, что она начинает находить себе у нас надлежащую оценку.
‘Судите нашу распущенность, халатность, пренебрежение долгом, нашими обязанностями к общественному порядку, к пользам нашего отечества и государя, — взывает он, — но судите не для праздных проклятий, а для того, чтобы быть лучшими, благороднейшими, великими сынами России!’ Стало быть, проклятия раздаются? Против кого же они направляются? Не против той ли правительственной системы, которая господствует в нашей несчастной стране и которая как будто нарочно придумана для того, чтобы воспитывать в своих представителях распущенность, халатность и пренебрежение своими обязанностями по отношению к ‘общественному порядку’? Очень на то похоже. В своем предыдущем письме (No 10105 ‘Нового Времени’) г. Суворин уже сообщил нам, что теперь русское общество начинает скептически относиться не только к обещаниям будущих побед над японцами, но и ко всей политике, приведшей нас к вооруженному столкновению с Японией. Этот скептицизм уже сам по себе должен предрасполагать наше общество к сознанию той простой истины, что ответственность за бедствия, переживаемые Россией, падает не на отвлеченные свойства человеческой природы, а на существующий у нас политический порядок.
Весьма возможно, правда, что это сознание далеко не у всех еще достигло надлежащей ясности и что весьма многие из людей, ‘проклинающих’ существующие у нас порядки, еще не успели возвыситься до отрицательного отношения к их политической основе. Сам г. Суворин в своем рассуждении смешивает отечество с ‘государем’ и отождествляет интересы России с интересами господина, дерзко обозвавшего ‘бессмысленными мечтаниями’ всякую мысль об ограничении царской власти.
Не желая пускаться по этому поводу в полемику собственно с г. Сувориным, — от которого мы никогда не ожидали ни правильного суждения, ни смелого слова, — мы заметим, что логика жизни сильнее самой застарелой нелогичности мысли. Если севастопольский погром в корень подорвал систему Николая I, то порт-артурский крах обещает до основания расшатать режим Николая II.
Г-н Суворин приглашает всех своих читателей быть строгими к самим себе. ‘Строгость необходима, — хнычет он, — для нашего нравоучения, чтобы не повторить наших ошибок, заблуждений, вольных и невольных, и пороков, чтобы не жить так, как мы жили’. Нам,— т. е. России, — действительно нельзя жить так, как мы до сих пор жили, потому что если мы будем продолжать жить так, то мы по роковой необходимости будем повторять ошибки, за которые нам приходится платить теперь страшно дорогой ценою. И нам действительно ‘необходима строгость’,— необходима не для ‘праздных’ нравоучений, которые ровно никому и ровно ничему не помогали и не помогут, а для беспощадной борьбы с царизмом, который уже давно стал сильнейшим препятствием для внутреннего развития России, а теперь завлек ее в бессмысленную войну, грозящую ей целым рядом непоправимых бедствий. В этой борьбе мы на самом деле должны быть ‘строги’ не только по отношению к прямым представителям господствующей у нас позорной политической системы, — с которыми у нас не может быть ни продолжительного мира, ни самого короткого перемирия, — но также и по отношению ко воем тем ‘загадочным натурам’, которые, не принадлежа к числу обывателей, мало разбирающихся в политических вопросах, и не становясь прямо на сторону царского правительства, а порой нося даже либеральный плащ, в то же самое время усиливают позиции царизма своим неразумием, своей дряблостью, слабостью и непоследовательностью. Люди этого разряда, — люди-трава, люди-слизняки, как говаривал покойный А. И. Герцен, — по-видимому, еще долго у нас не переведутся, и эти люди заслуживают самого строгого осуждения потому, что делу свободы они иногда, хотя, может быть, и невзначай, вредят больше, чем самые убежденные и упорные охранители.
К их числу мы, к искреннейшему нашему сожалению, вынуждены отнести либерального корреспондента либеральных ‘Русских Ведомостей’, г. Sh., который, подобно г. Суворину, не умеет отличить отечество от на-чальства. В своем письме от 1 апреля (см. No 97 ‘Русских Ведомостей’) он, описывая впечатление, произведенное на англичан гибелью ‘Петропавлов-ска’, приводит мнения тех ‘радикальных’ английских изданий, которые в вопросе о войне ‘решительно выступили сторонниками русского народа, сделав соответственные оговорки’. (‘Русские Ведомости’ No 97.) Какие же именно оговорки, г. корреспондент? Самой естественной и самой основательной изо всех оговорок, возможных в настоящем случае, является та, что войну с Японией ведет не русский народ, а его злейший и опаснейший враг — русское правительство, но с точки зрения этой оговорки вопрос о том, на чью сторону должна стать английская и всякая другая демократия, пред-ставляется совсем не в том свете, в каком его видят ‘Московские Ведомости’, г. Суворин, лондонский корреспондент либеральной московской газеты и английские ‘радикалы’. Г-н Sh. говорит, что, по мнению ‘Reynolds Newspapers’, всякий, знакомый с произведениями наших великих писателей, — Гоголя, Достоевского. Тургенева, — ‘не колеблясь станет на сторону русских в войне’. Цитируемой г. Sh. ‘радикальной’ газете, вероятно, неизвестно положение русской литературы, а образованным русским людям прекрасно известно все, сделанное царским правительством для того, чтобы подмешать ее развитию и как можно больше отравить существование лучших и талантливейших ее представителей. Странно поэтому, что г. либеральный корреспондент с своей стороны не прибавил к выписке, сделанной им из ‘Reynolds Newspapers’, ‘соответственной оговорки’, гласящей, что кто любит русскую литературу, тот везде и всегда против русского правительства. Далее г. Sh. повторяет то, несомненно, очень ‘радикальное’ и справедливое мнение, что японский империализм основан ‘на страшной нищете масс’. Но и оно вовсе не решает вопроса, так неумело затронутого г. Sh.: ведь наш российский империализм зиждется тоже не на обогащении масс, как это известно всему миру, а лучше всего самим ‘массам’. Человек имеет право быть смешным, но не следует злоупотреблять этим правом, а г. либеральный корреспондент положительно злоупотребляет им, цитируя, — вслед за ‘одним английским исследователем’, — слова ‘выдающегося и блестящего японского социолога’, который говорит: ‘Каждый броненосец поглощает сотни и тысячи рисовых полей. Вот почему наши крестьяне не могут есть риса’. ‘Социолог’, конечно, прав, но г. корреспондент, как видно, позабыл, что наши броненосцы, — те самые броненосцы, которые оказались до такой степени никуда не годными,— тоже очень недешево обходятся русскому крестьянину, который еще реже, чем японский, наедается досыта. Но все это только цветочки, а вот невероятно крупная, удивительно сочная ягодка. ‘Цитируемый исследователь, — продолжает г. Sh., — обращает внимание на то обстоятельство, что этот (т. е. японский) пролетариат отнюдь не настроен так враждебно к России, как самураи {Т. е. мелкое японское дворянство.} или как консервативное деревенское население. Наоборот, городской пролетариат желает жить в мире с нами, но с его желаниями не справлялись’. Это звучит не только либерально, но даже очень ‘радикально’. Однако и это целиком основано на выгодной лишь для царского правитель-ства путанице понятий. Изо всех элементов японского населения не желали войны только пролетарии, усвоившие себе социалистические понятия. С мнениями этих пролетариев действительно ни-кто не считался. Но ведь г. корреспонденту не безызвестно, что сознательные пролетарии существуют и в России. Пусть же он скажет нам, считалось ли с их желаниями царское правительство, ведущее теперь войну с Японией, спросило ли оно их, что они думают о занятии Порт-Артура, о захвате Манчжурии? ‘Английский исследователь’ мог не знать или позабыть, а г. Sh. нравственно обязан был знать и помнить, что российский пролетариат еще гораздо больше бесправен, чем японский, и что на все его желания царское правительство отвечает только нагайками и прикладами, штыками и пулями. Г-н корреспондент нравственно обязан был знать, что в борьбе с революционным пролетариатом и с голодающим крестьянством ‘христолюбивое’ российское воинство пожало очень много лавров. Как же мог он хоть на мгновение вообразить, что демократы, достойные своего названия и искренно сочувствующие трудящемуся населению России, могут желать победы тому самому правительству, которое опирается на это войско и пользуется его силой для неслыханного угнетения своего собственного народа? Нет, если бы г. Sh. действительно захотел узнать мнение современной передовой демократии, то он спросил бы себя, на чью сторону склоняется сочувствие международных социал-демократов, и тогда ему легко было бы, — ознакомившись с их литературой, — убедиться, что социал-демократы всех стран, — не исключая и Англии, — без всяких ‘оговорок’ желают победы японскому оружию {Что касается Англии, то мы рекомендуем г. Sh. хотя бы заметку ‘Crush the Muscovite Tyranny‘ в последнем, 1061, номере органа английской социал-демократической федера-ции, ‘Justice’.}. И это вполне понятно, Не японский микадо, а русский царь всегда служил надежнейшим оплотом европейской реакции, не японский микадо, а русский царь давил Польшу, усмирял Венгрию, травит ‘жидов’, нарушает конституцию Финляндии, не японский микадо, а русский царь до сих пор шляется величайшей угрозой освободительному движению в Европе. Вот почему представители и друзья этого движения не могут желать, чтобы победило царское правительство. Международная социал-демо-кратия нимало не склонна к идеализации японских порядков. Принципиальная противница милитаризма, сна вообще не сочувствует войне и знает, во что обойдется японскому народу победа Японии. Но знает она также, что несравненно дороже обошлась бы России, а с нею и всей Европе, победа русского царя над Японией. Из двух зол она выбирает меньшее. Это известно всем тем, кого интересует великое революционное и единственное истинно-демократическое движение нашего времени. И нам совершенно непонятно, каким образом г. либеральный корреспондент московской газеты решился умолчать об этом, заговорив о сочувствии к России ‘радикальных’ элементов одной из европейских стран. Г-н корреспондент не солгал, но он исказил истину, сообщив своим читателям лишь ничтожную и наименее важную ее часть. А такое искажение хуже лжи.
Нечего и говорить! Мы сами, как нельзя лучше, понимаем, что в данном случае истина не заключает в себе ничего лестного для русского национального чувства. Нам очень больно за Россию. Но горю не поможешь искажением истины. Чтобы помочь ему, необходимы такие серьезные ‘оговорки’, которые, войдя в нашу внутреннюю жизнь, радикально изменили бы роль нашей страны в международной политике. Если нам обидно, что наша страна представляется передовым партиям других стран чем-то вроде общеевропейского жандарма, которому они не могут не желать неудач и поражений, то у нас есть лишь один выход: мы должны как можно скорее покончить с правительством, позорящим нас в глазах всего цивилизованного мира. Нет и не может быть таких исключительных обстоятельств, которые позволяли бы нам, — и, говоря ‘нам’, мы имеем в виду всех тех, кому в самом деле дорога интересы и честь нашей страны, — хотя бы самое короткое время, хотя бы лишь несколько шагов идти рядом с царизмом. Даже и война ничего не изменяет в этом, потому что и во время войны интересы нашего народа ни на одно мгновение не перестают самым коренным образом расходиться с интересами нашего правительства. Те огромные бедствия, которые война навлекает на русский народ, являются лишь новым доказательством того, что ему нужно как можно скорее освободиться. И чем больнее отзываются в нашем сердце эти огромные бедствия войны, тем тверже должны мы помнить, что теперь более, чем когда-нибудь, строгость необходима, — не та фразистая, но беззубая строгость, о которой болтает г. Суворин, и не та строгость школьного ‘фискала’, о которой распространяется г. Меньшиков, а та строгость, которая называется революционной непримиримостью, да спасительная строгость, которая разрушит безобразное здание царизма, ‘грянет божьей грозой’ над ‘неправдою лукавою’, насажденною царским самовластием в нашей стране, и сделает нас, наконец, свободным народом. Справившись с внутренним врагом, мы, в качестве такого народа, уже сравнительно легко уладим свои дела со всеми ‘внешними врагами’.