Страшное дело, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 109 минут(ы)

Александр Николаевич Цеханович

Страшное дело

Внезапный арест

Сегодня было как-то особенно тихо в воздухе. Вся дачная окрестность пестрела гуляющими. Слышался говор и веселый смех. Где-то вдалеке, словно в воскресный день, тявкала гармонь и заливалась песней какая-то разудалая глотка, издали производя, впрочем, довольно приятное впечатление. С недалекой платформы железной дороги слышались звонки, свистки, шум колес, но это было только изредка, чаще же всего кругом царила тишина, нарушаемая только гармонией, песней и смехом молодежи, вразнобой раздающимся то тут, то там.

Достопримечательностью этого дачного местечка и до некоторой степени его историческим памятником была роскошная вилла графа Сламоты. Она стояла над довольно большим озером и издали была чрезвычайно живописна. Вокруг каменного корпуса изящной архитектуры кудрился старинный парк, сбегая по склону к озеру и к полотну железной дороги, красивый контраст берез и сосен с их ажурными верхушками делал вид очень эффектным.

Сюда под вечер на большую дорогу, издали огибающую парк, выходили дачники совершать свои прогулки.

Одинокий старик-богач граф Сламота, однако, не был ни гордецом, ни нелюдимом, иногда парк его отворялся для гуляний, устраиваемых с благотворительной целью, и некоторые из наиболее почтенных дачников имели на все лето право входа в него.

Ближе к сламотовскому парку стояли лучшие дачи, а дальше, к полю, строения были все мизернее и наконец переходили в простые крестьянские лачуги, охотно, впрочем, занимаемые на лето неприхотливыми питерскими бедняками.

В одной из таких полудач-полуизбушек помещалось семейство молодого чиновника Краева, состоящее из него самого, жены, двух детей и девочки-прислужницы.

Краев всего три года назад окончил университет и всего два года находился на государственной службе, чая много в будущем, но зато питаясь почти одними надеждами в настоящем.

Татьяна Николаевна, жена Краева, белокурая голубоглазая дамочка в каком-то простеньком, но очень миловидном капотике сидела за чайным столом, поставленным прямо в саду, за неимением балкона, и разливала чай.

Сережа, четырех лет, и Маня, трех, торчали на высоких плетеных детских стульях, между ними стояла девочка лет пятнадцати — розовощекий деревенский подросток.

Павел Павлович Краев сидел напротив жены и задумчиво попыхивал папиросой, глядел куда-то в поле, расстилающееся сейчас же за дачей, и только изредка прихлебывал из остывшего стакана.

Дети лепетали между собою, Татьяна Николаевна облокотилась на край стола и, подперев голову, задумчиво глядела на профиль мужа.

Вечер был великолепный.

Ветки деревьев, справа и слева свесившиеся над столом, по неподвижности своей походили на сплошное изваяние с листьями.

В них было тоже что-то задумчивое, они тоже как будто мечтали о чем-то или дремали первой сладкой грезой.

— Так ты думаешь, мне сегодня же пойти на станцию и отдать? — спросил Краев у жены.

— Конечно, чем скорее, тем лучше. Мало ли что может случиться, ведь наконец это же не деньги, — кто потерял, тот, наверно, знает их нумера. Жаль, что ты не отдал тотчас же на вокзале жандарму.

— Я хотел тебе показать свое счастье, ведь все равно треть мне причитается, а это целый капитал, тысяча с чем-то.

Но Татьяна Николаевна, вместо того чтобы выразить радость, как-то тяжело вздохнула.

— Не радует что-то меня эта находка, — сказала она. — Ты не поверишь, когда ты принес сегодня этот бумажник, когда рассказал, как нашел его, мне словно в сердце что кольнуло. Ведь это несчастье другого.

— А, какие глупости! — махнул рукой Краев, но вдруг и сам почему-то нахмурился, и у него что-то неладно стало на душе.

‘И в самом деле, Таня права, — думал он. — Таня, как и всякая женщина, верно судит, надо было отдать тотчас же жандарму, составить о находке протокол при свидетелях, и кончено, а я сунул в карман и, озираясь, как вор, прибежал домой с находкой’.

И он начал припоминать, какие именно обстоятельства заставили его поступить так.

Хотелось ли ему поразить приятной неожиданностью Таню, или он просто пожадничал и сам не знал, что делает, озираясь и крадучись, как вор со своей находкой. Вышло же нехорошо.

Потерял, верно, кто-нибудь из здешних дачников, и, вероятно, бедняга мучается и терзается сегодня и будет терзаться всю ночь. Еще бы, пять тысяч акциями, ведь это целый капитал.

По проулочку между дачами раздались поспешные шаги нескольких человек. В тишине вечера они прозвучали как-то особенно отчетливо.

И странно, услышав их, Краев вздрогнул и оглянулся, вздрогнула и Татьяна Николаевна.

Но что это такое в самом деле?

Впереди идет жандарм, за ним пятеро местных крестьян-дачевладельцев и среди них неизвестный человек с окровавленным лицом и руками, в порванной одежде.

Все они идут прямо к даче Краева.

Вот подошли к калитке, отворили ее, вошли в садик, и жандарм, указывая на Краева, спросил у окровавленного и оборванного человека:

— Этот?

— Да, он! — сказал окровавленный человек.

Тогда жандарм громко спросил у Краева:

— Где деньги, которые вы украли?

— Деньги? Какие деньги? — бледнея и чуть не теряя сознания, пробормотал Краев. — Может быть, билеты, я их нашел. Да пустите мои руки, я вам сейчас их достану, они тут, в боковом кармане!

Жандарм сунул руку в карман и вытащил бумажник, который он, Краев, нашел в вагоне.

— Этот? — спросил он у окровавленного человека.

— Этот! — отвечал он.

— Ведите! — скомандовал жандарм, и Краева окружила толпа, заставляя идти куда-то.

Он слышал, как вскрикнула жена, как что-то упало со стола, как разом от испуга закричали дети, он хотел рвануться, кинуться к ним, узнать, что такое там случилось, но его подхватили под руки и повели еще быстрее. Кругом стала скопляться толпа, из каждой дачи к ней прибавлялось по два, по три человека, и наконец он оказался в центре говоривших о графе Сламоте и управляющем его Шилове, которым и оказался тот самый окровавленный человек, который указал на Краева, как на вора.

Окровавленный человек

Старый холостяк, граф Сламота был один из тех людей, которые, несмотря на свою внушительную и представительную наружность, бывают иногда очень мягкого и легко поддающегося влиянию характера.

Старик имел строгий взгляд, горбатый нос и густые нависшие усы, но глаза его глядели добродушно и губы часто складывались в полудетскую улыбку.

Такие люди, как он, имеют еще особенность пристращиваться к той или другой личности из окружающих и совершенно незаметно для себя подпадать всецело под ее влияние.

Граф Виктор Казимирович вел жизнь уединенную и домоседскую. Когда-то в молодости он много путешествовал, много имел очень интересных и пикантных авантюр, но одна из них, как рассказывали знавшие его, начавшись очень весело, окончилась для графа трагически.

Он неудачно влюбился и с тех пор возненавидел женщин до сумасшествия.

Гуляя, например, он готов был дать сколько угодно крюку, чтобы обойти шедшую ему навстречу женщину, в особенности если она была молода и красива.

Над этим чудачеством его, благодаря общему добродушию его характера, подшучивали многие из дачниц, ставя его иногда в комически безвыходное положение.

Одна эксцентричная и очень красивая дама, например, преследовала его целое лето, как-то неожиданно набредя на случай к знакомству.

Старый джентльмен не мог отказать женщине в поклоне и вежливой улыбке, и она этим пользовалась, переходя к разговорам, от которых он никак не мог уклониться.

Делами Сламоты управлял на самых широких полномочиях некто Дмитрий Александрович Шилов, человек, про наружность и душевные качества которого стоит сказать несколько подробнее.

Это был сын старого товарища графа, прокутившегося, проигравшегося в карты и умершего где-то в уездном клубе от удара, вследствие проигрыша крупной, да кстати сказать, и не совсем чистой ставки.

Граф Сламота поддерживал сына приятеля в университете после того, как юноша явился к нему с просьбой о помощи, и рассказал о судьбе отца, а потом, когда тот блестяще окончил курс, видя в молодом человеке необычайную, не по летам, солидность и деловитость, взял его к себе сперва секретарем и потом сделал и управляющим. Место у графа было настолько прочно и выгодно, что Шилов не поступил даже на коронную [то есть государственную службу в департаменте] службу, объявив старику, что с него довольно будет и сознания верной и полезной службы его сиятельству.

До начала нашего рассказа Шилов прослужил уже у графа семь лет и в это время сумел настолько изучить характер своего патрона и так всецело завладел им, что старик, сам того не замечая, очутился в руках у своего управляющего, как ребенок в руках у гувернера.

Шилов и действительно был один из редких типов.

Казалось, у этого человека не было никаких отличительных качеств, или они скрывались за какою-то каменной оболочкой замечательной красоты и оригинальности.

Теперь, когда Шилову было уже тридцать лет, он имел густую черную эспаньолку, густые черные усы, концами вверх, темные таинственные глаза под прямыми бровями, белый высокий лоб и длинный, тонко очерченный нос. Курчавые волосы его вились обыкновенно крупными, красивыми прядями, но дня за два до начала рассказа нашего он коротко остригся: как говорил, по поводу летней жары.

Теперь лицо его приняло уже окончательно дьявольское выражение, но в особенности поразительна была его улыбка, хищная и вместе с тем обольстительно прекрасная.

Шилов всегда говорил тихим, ровным голосом, как бы сдерживая силу своего густого грудного баса.

Да и во всем остальном, начиная с движений его и кончая поступками, виднелась та же скрытность, та же сдержанность, близко граничившая с таинственностью.

Когда он говорил, его нельзя было не слушать, когда он доказывал что-нибудь, нельзя было не соглашаться.

И граф всегда соглашался со всеми его предложениями, тем более что успел уже убедиться неоднократно, что советы Шилова были ему полезны и благотворно отзывались на дальнейших делах.

Он был скуп и, как всегда бывает при этом, недоверчив, так что Шилову приходилось потратить много уменья, прежде чем заслужить окончательное доверие своего патрона.

И он заслужил его в последние два года, и пользовался им довольно широко, что и будет видно из дальнейшего рассказа.

Утром, в день ареста чиновника Краева, Шилов, после долгой аудиенции у графа, должен был взять со счета в банке сто тысяч и перевести их, по его же собственному совету, в другой банк на большие проценты.

Выехал Шилов с утренним поездом, а возвратиться должен был с семичасовым вечерним.

В городе было много других дел по заводу графа, так что старик ожидал любимца и доверенного к вечерней закуске.

Сламота на даче вел деревенский образ жизни, то есть обедал в двенадцать и закусывал в 7-8 часов вечера.

Иметь в руках такую крупную сумму Шилову приходилось сегодня в первый раз.

Прощаясь утром с графом, перед отъездом в город, он имел какой-то особенно непроницаемый и внушительный вид.

Сламота даже полюбовался на своего управляющего — так много было в нем представительности и важности.

День был чудный, с утра началась такая жара, что Сламота, улыбаясь, сказал Шилову:

— Вы и тут, Дмитрий Александрович, предугадали?

— Насчет чего это, граф?

— А постриглись.

— Ах да… что жарко-то? Да, знаете, так легче. — И он провел рукой по голове.

— Так вам, кажется, еще больше идет, — заметил граф.

Шилов улыбнулся и, поклонившись своим обычным изящно-солидным поклоном, вышел.

— Так в семь с половиной будете? Я новую настоечку выну… ту, золотистую? В ней замечательный секрет! Вот вы увидите.

Шилов еще раз улыбнулся, как улыбается занятой гувернер болтливому ребенку, и вышел на лестницу, ведущую в парк, а оттуда на длинную тенистую аллею, тянущуюся вплоть до самого вокзала.

Аллея эта делала несколько изгибов по довольно густому и старому бору, принадлежавшему графу Сламоте.

Зимой и в темные августовские ночи это место не пользовалось хорошей репутацией.

Каждый год тут совершались грабежи, и поэтому дачники избрали себе другую, более людную и оживленную дорогу.

Ожидая своего управляющего, граф не столько интересовался его остроумной операцией, сколько скорейшим возвращением его самого, потому что сегодня он первый раз возвращался так поздно, и без него графу положительно было скучно. Одинокий старик в конце концов привязался к Шилову как к родному сыну и, несмотря на существование довольно значительной, но далекой родни, уже подумывал об оставлении ему значительной части своего громадного состояния.

Впрочем, Шилову эти затаенные мысли графа были неизвестны, потому что они и у самого графа являлись только в форме неясных предположений.

Чем более приближалось время прихода поезда, тем чаще поглядывал граф на часы, ходя по столовой около стола, накрытого на два лица. Граф был почему-то в особенности весел сегодня.

Очевидная прибыльность операции, предложенной Шиловым, была тоже причиной этому.

‘И ведь как он, шельма, додумался до этого перевода, — думал Сламота, — другой бы и не догадался, другому бы и горя мало. Нет, положительно этот человек клад для меня’.

Однако, вынув в последний раз часы и убедившись, что урочный час на езду или ходьбу (Шилов всегда в хорошую погоду ходил пешком до станции и обратно) уже прошел, и значительно прошел, граф заволновался.

В первый раз он так неаккуратен, но, может быть, задержало что-нибудь!.. Но вот прошло еще четверть часа, час, полтора… Сламота всполошился.

Это уже было слишком! Пришел второй поезд, а Шилова нет.

Он велел лакею сойти вниз и поглядеть в глубь аллеи, не идет ли Дмитрий Александрович с этого поезда.

Но лакей, вернувшись, заявил, что не видать. Прошло еще двадцать минут, и вдруг в нижнем этаже в вестибюле лестницы раздался шум голосов. Сламота испуганно кинулся туда, впервые в своем доме услышав этот неожиданный шум.

Быстрыми шагами сошел он с лестницы и, не доходя до последней площадки, остановился как вкопанный от изумления и испуга.

Перед ним в толпе слуг стоял окровавленный Шилов.

Платье его было истерзано и изорвано, руки тоже окровавлены, сбоку на теле также виднелась кровь, проступившая и на прорези платья…

— Ограбили, граф! И чуть не убили!.. — сказал он, но все-таки своим обычным, почти спокойным голосом.

— Что с вами-то? — кинулся Сламота.

— Изранили, негодяи… Только не смертельно, кажется, даже наверно, потому что я одного из негодяев успел выследить… и уже он арестован. Одно жаль, что, пока я ходил за понятыми и за полицией, негодяи успели скрыть все деньги… при нем нашли только пять акций…

Сламота был сильно поражен и известием о пропаже ста тысяч, и этим ужасным видом своего любимца.

— За доктором! — крикнул он двум лакеям, кучеру, конюху и садовнику, толпившимся в передней.

Двое из них быстро скрылись, а Сламота и старик, камердинер его, под руки повели раненого наверх в его комнату.

Осмотрев раны на руках и одну царапину на груди, Сламота убедился, что они пустячны, но зато, созерцая их, и без рассказа мог себе представить, как яростно было нападение и как отчаянно защищался Шилов.

В особенности сильно была порезана правая рука.

— Ею чаще всего мне приходилось хвататься за нож, — рассказывал Шилов. — Я сам не знаю, каким чудом я спасся. Было это так: я шел по аллее, ничего, конечно, не подозревая, вдруг в том месте, где три дуба выступают и дорога сворачивает, выскочили человек шесть и все кинулись на меня… Нескольких я свалил ударами, но тут сверкнули два ножа. Я дрался как лев и благодаря этому, может быть, остался жив. Их задача, очевидно, была выхватить деньги… И это им удалось, затем они бросились врассыпную, передав деньги одному, который побежал полем. Я сперва упал от нанесенных мне ударов, а потом, когда злоумышленники разбежались, я все-таки, не теряя из виду того, который скрылся с деньгами, бросился за ним… И представьте, граф, это — один из здешних дачников, некто Краев, как оказалось. Он теперь арестован и с первым поездом будет отправлен в Петербург. При нем в качестве улики нашли пять билетов, как я вам сказал, остальные деньги не найдены… Не знаю, что покажет обыск, который произведут сегодня ночью… на даче… у жены негодяя.

Граф Сламота слушал этот рассказ, и все больше и больше морщин собиралось на его лице. Жаль было ему и денег, но еще, пожалуй, больше жаль Шилова, который в это время открыл рубашку и обнаружил на груди довольно значительный порез.

К счастью, нож злодея скользнул по ребрам, а воткнись, он непременно поразил бы в сердце!..

Обыск

В то время как доктор перевязывал раны Шилова, на станционном перроне происходила ужасная драма.

Очнувшись от обморока и припомнив все случившееся, Татьяна Николаевна бросилась в ту сторону, в которую, по указанию девочки-прислужницы, увели ее мужа. Ничего не видя перед собой, несчастная женщина добежала до вокзала и здесь по густо собравшемуся народу узнала, что муж ее тут.

Он сидел на скамейке, низко опустив голову. С боков стояли два жандарма, зорко следя за каждым его движением.

Справа и слева стояла густая толпа, в которой шли громкие толки о случившемся.

Какой-то мужичок, стоя позади других, приподнялся на цыпочки, поглядел на Краева и сказал:

— Э-э-эх! Сердечный! С голодухи, верно!..

И действительно, арестованный имел очень жалкий вид.

Наскоро одетый котелок сполз на затылок. Белокурые пряди волос прилипли к потному лбу, рубашка была смята, а руки бессильно лежали по обе стороны, как парализованные. Время от времени он поднимал какой-то тусклый, остекленевший от ужаса взор и обводил им публику.

Такой взор бывает у осужденного на смертную казнь во время его последнего шествия.

Вдруг он вскочил со скамейки, как бы забыв о присутствии толпы и жандармов, вскочил и закричал:

— Нет! Что это?… Сон!..

— Хорош сон! — отозвался кто-то в толпе. — Свистнул больше ста тысяч, да и сон!..

Краев не слышал этого замечания. Он насильно был посажен жандармами на скамейку и опять погрузился в свое оцепенение.

В это время толпа разом с двух сторон расступилась.

С одной стороны появился граф Сламота, а с другой — жена арестованного.

Татьяна Николаевна с криком кинулась к мужу, упала на колени перед ним и, ломая руки, стала взывать к нему:

— Поля! Поля, что ты сделал? Поля!

Краев схватился за голову и истерически зарыдал, повторяя:

— Не знаю!.. Не знаю!.. Ничего не знаю!

— Ловко валяет дурака! — сказал кто-то.

— Стыдитесь! — внушительно ответил другой голос, и наступила гробовая тишина.

Сламота стоял, уронив руки, и с побледневшим от волнения лицом глядел на эту сцену.

Он пришел один взглянуть на преступника, потому что раненый Шилов был уложен в постель.

Преступник показался графу настолько жалким, что сердце его невольно переполнилось состраданием.

Дорого бы дал он, чтобы иметь возможность помочь этому несчастному, быть может по крайней нужде принявшему участие в грабительской шайке.

Но что он мог для него сделать теперь?

Нелицеприятный закон строго осудит его, не входя в те причины, которые побудили его пойти на преступление.

Слезы навернулись у старика на глаза, когда он увидел Татьяну Николаевну, бросившуюся перед мужем на колени.

Он не мог вынести более этой тяжелой сцены и отошел. Вскоре молодую женщину отделили от мужа и попросили вернуться домой для обыска, который должен был быть сделан на даче.

Но этот обыск не привел ни к каким результатам.

Никаких денег не было найдено, а ровно и ничего подозрительного в отношении к настоящему делу.

Татьяна Николаевна рыдала, сидя на крыльце дачи и обхватив руками обоих малюток. Мысли ее мутились, она положительно не понимала, что вокруг нее творится.

Допрос преступника

Прошло два дня.

Краев сидел в камере предварительного заключения, в том мрачном здании, которое ютится позади окружного суда.

Комнатка была крошечная, с меловыми стенами и окном, заделанным решеткой и выходившим на двор.

Стены были так толсты, что дверная ниша походила на грот.

Всю меблировку комнаты составляли кровать с жиденьким матрацем и серым одеялом да стол с табуретом.

В двери была проделана квадратная форточка, с решеткой и стеклом. Сквозь нее то и дело заглядывала в камеру усатая физиономия часового и сверкал конец сабли.

Краев лежал на постели, устремив глаза в одну точку на потолке.

Лицо его было бледно и имело какое-то странное, тупое выражение.

Такое выражение недаром называют ледяным. Вода замерзла, когда-то зыблистые струи застыли, но внизу, под этой пленкой, вода продолжает двигаться и колыхаться.

Так двигались обрывки мыслей и ощущений в голове Краева. Он силился сообразить, что такое случилось с ним, и ничего не мог надумать. Чувствовал только, что случилось что-то ужасное, фатальное, неотразимое, с чем всякая борьба бесполезна, и что нужно предоставить судьбу на волю того же рока, который все это устроил.

Эти два дня Краев провел как в полусне. Он отвечал на вопросы, предложенные ему следователем, так коротко и неправильно, что последний, видимо, усомнился даже в его умственных способностях.

Да и действительно, Краев был на волоске от помешательства. Например, сегодня ночью с ним случилось что-то странное. Он видел во сне, что он у себя дома.

Чудный летний вечер. Жена и дети сидят с ним перед чайным столом.

Они толкуют о прибавке к жалованью, которая уже была обещана начальством.

Они строят веселые планы на будущее, и нет в эту минуту среди них никаких толков про билеты, про находку. Они счастливы своим скромным трудовым счастьем.

Вечер такой чудный, таким покоем полно все вокруг, так задумчиво висят ветки в неподвижном воздухе.

Листок не шелохнется.

Вдруг…

Он проснулся, вскочил на койке, огляделся и начал хохотать. Почему именно хохотать, а не плакать?…

Он хохотал, хохотал с каким-то диким наслаждением, пока не пришел часовой, а потом фельдшер. Этот последний дал ему, кажется, валерьяну и положил компресс на голову.

После компресса он опять забылся, опять видел жену и детей, но теперь уже история с билетами и все ужасы ареста участвовали в его сновидениях.

Он начал привыкать к своему положению. У него даже начали являться радужные надежды, что все скоро разъяснится и он опять будет свободен, опять там, на даче, около детей и Тани.

И от этих мыслей ему стало легче, он скинул компресс и, подняв глаза к потолку, придал своему лицу стоически выжидательное выражение.

Он и действительно выжидал, что будет дальше.

Ведь если на земле есть правосудие, то не могут же ни в чем не повинного человека схватить, бросить в каземат и там оставить и забыть.

Ведь будет же еще какое-нибудь следствие?

И как будто в подтверждение этой мысли дверь заскрипела засовом, отворилась, и в комнату вошли двое солдат с шашками наголо. Его повели на допрос.

Проведя по широкому, но мрачному коридору, по обе стороны которого виднелись двери с решетчатыми оконцами, Краева ввели в какую-то камеру, где за покрытым зеленым сукном столом сидел довольно молодой человек, хотя немного лысоватый, что характеризовало его как человека не особенно пуритански проводящего жизнь.

Когда этот господин поднял голову, лицо его оказалось слегка обрюзгшим и не выражало ровно ничего, что бы могло говорить о его уме или способностях.

Это было лицо светски утомленного и пресыщенного человека.

Он окинул фигуру Краева апатичным взглядом и, надев пенсне, обратился к другому господину, сидевшему за другим столом у окна:

— Показания нужно записать как можно точнее.

Затем он провел ладонью по лицу и, еле удерживаясь, чтобы не зевнуть, обратился к Краеву:

— Вы продолжаете утверждать, что вы нашли деньги, оказавшиеся при вас?

— Конечно! — заторопился Краев. — Я ехал в вагоне…

— Позвольте! Отвечайте только на вопросы.

Следователь потянулся к какой-то бумаге и, опять надев пенсне, прочел:

— Показание Шилова таково:

‘Было около восьми часов вечера. Я проходил по сламотовскому парку, имея в боковом кармане бумажник со ста тысячами рублей облигациями и кредитными билетами, с тем чтобы назавтра перевести их в другой банк на более выгодные проценты или же употребить на хозяйственные нужды по имуществу моего доверителя, графа Виктора Казимировича Сламоты, что мы и должны были решить в этот вечер совместным обсуждением.

В расстоянии приблизительно саженей двухсот от станции и, стало быть, в таковом же расстоянии и от дома графа, в том же месте, где дорога сворачивает и дробится на несколько проездов, на меня напали неизвестные злоумышленники количеством семь или восемь человек, повалили, нанесли несколько ударов ножом, к счастью не имевших для меня роковых последствий, а только причинивших легкие резаные раны, и затем, полагая, что я избит и ранен более или менее серьезно, бросились врассыпную.

При этом я заметил, что деньги, то есть бумажник с ними, был быстро передан одному из сообщников, который побежал в одну сторону, а остальные в другую.

Я следил за ними глазами, лежа на земле, но как только остальные грабители достаточно удалились, я вскочил на ноги и, еле поспевая, издали попытался следовать за тем, которому были переданы деньги.

Меня скрывали частью кусты, частью высокая трава. Я видел, как неизвестный убавил шаг и вскоре совершенно спокойно вошел в одну из окраинных дач. Тогда я поспешил на вокзал, чтобы взять понятых и жандарма’.

— Дальнейшее видно из протокола! — продолжал следователь, откидывая одну бумагу и беря в руки другую.

— В протоколе констатирован факт находки у вас того самого бумажника и номеров билетов, которые известны Шилову и графу Сламоте. Поэтому… — следователь прищурился и поправил пенсне. — Поэтому предлагаю вам лучше сознаться, потому что за добровольное признание всякая вина получает меньшее воздаяние по закону, а за запирательство — наоборот.

— Господин следователь! — дрожащим голосом произнес Краев. — Это наглая ложь! Это клевета! Я ничего подобного этому не знаю. Я нашел эти деньги в вагоне.

— Вы продолжаете утверждать?

— Да!

— У вас есть на это доказательства? Свидетели?

— Нет, к несчастью, вагон был почти пуст, я перешел в него, когда его прицепили на второй станции от Петербурга. Там на лавке только спал какой-то парень и в дальнем углу сидела компания купцов и громко разговаривала. Вся моя вина, что я не показал моей находки им или жандарму на следующей станции, где я жил.

Следователь иронически улыбнулся:

— Для чего же вы этого не сделали, если вы действительно нашли? Ведь вы знаете закон о находках?

Вместо ответа обвиняемый зарыдал.

— Это не аргумент! — сказал следователь. — Слезы — плохая защита для человека, против которого есть неопровержимые улики. Так вам не угодно сознаться и указать, где остальные деньги?

— Остальные деньги! — всплеснул руками Краев. — Клянусь Богом, что не знаю никаких, кроме этих билетов, найденных мною.

— Ложные клятвы увеличивают степень преступления, — внушительно заметил следователь.

В ответ на это был второй взрыв рыданий.

Следователь пожал плечами и затем мигнул солдатам. Один из них тронул Краева за плечо, скомандовал:

— В камеру!

Краев задрожал:

— Господин следователь!.. Ей-богу, я вам клянусь… что…

Следователь сделал второй, более энергичный жест, и несчастного увели.

По уходе арестованного помощник, сидевший у окна, положил перо и сказал с пафосом:

— Но знаете, Александр Павлович, что этот субъект плачет чрезвычайно искренне. Это или невиновный человек, или актер, достойный лучшей европейской сцены.

— Невиновный? — едко спросил следователь. — Нет, ваше последнее предположение гораздо вернее.

— Вы думаете — актер?

— Иначе и думать нельзя! Да вы только представьте себе следующее: вы кладете ваш бумажник на стол и уходите, потом возвращаетесь — и его нет, вы прямо заявляете на меня, у меня бумажник находят… а я, начиная рассказывать, что, когда я шел по улице сюда, я его нашел и прочее…

— Да, оно, пожалуй, и так, но знаете, есть во всякой человеческой натуре то, что невольно выдает ее.

— Это совершенно верно. Я сам имел случай наблюдать это, но согласитесь, что в данном деле всякие психологические наблюдения могут только осложнить и запутать дело, по основе своей совершенно ясное и вполне положительно построенное. Злоумышленники, зная, что Шилов должен будет пронести известную сумму в такой-то час от семичасового поезда, пользуются его странностью всегда ходить пешком от вокзала до дома графа и нападают.

Это, наверно, какие-нибудь отчаянные головорезы, для которых подобное предприятие представлялось весьма жирным и лакомым куском.

Весьма возможно, что Краев вовлечен в эту шайку по легкомыслию или же вследствие нужды, которую терпел он, вероятно, потому, что с его окладом семейному человеку жить почти невозможно, но как бы там ни было, какие бы впоследствии ни нашлись смягчающие обстоятельства, в настоящее время перед лицом предварительного следствия он является злоумышленником из шайки грабителей, пойманным с поличным. Не правда ли?

— Совершенно верно! — поддакнул помощник.

— Далее. Если его сообщники или найдутся сами, или он надумает их выдать, там уже может быть установлена относительная качественность преступности, и весьма возможно, что этот несчастный не так дорого поплатится, как в том случае, если ему вздумается играть эти слезные комедии и запираться. Не правда ли?

— Совершенно верно.

— Наконец, убеждает еще следующее обстоятельство. Вы слышали, что говорил дачный хозяин? Какая поразительная точность во времени, я сам был на месте и лично проверил детали. В тот момент, когда он вошел в дачу, раненый Шилов задами тащился к вокзалу. Преступник в это время успел пообедать и выпить стакан чаю. Всего прошло около часу.

Помощник и с этим согласился, но молодое лицо его подернулось тенью думы. Мольба и вопли несчастного так и звучали в его ушах, и в них было столько искренности, столько естественного ужаса и правдивости, что он пожал плечами и, чтобы окончательно скинуть с себя неприятное впечатление, закурил папиросу.

Шепот сердца и наветы разума

Супруги Краевы не были влюбленной парочкой.

И тот и другая, рано предоставленные самим себе и вынужденные более заботиться о насущном, чем предаваться мечтательности, сохранили в себе только единственное сознание строгого отношения к жизни и ее условностям.

Несмотря на молодые годы, это, можно сказать, был союз отсталых людей.

Новые веяния и новые взгляды на свободу отношений мужчины и женщины не нашли отголоска в сердце Татьяны Николаевны.

С того самого дня, когда Краев зашел в бельевой магазин, где она работала поденно, чтобы купить себе пару манжет и воротничок, с того самого момента, когда Павел Павлович пристально поглядел на нее, а она смущенно вспыхнула, все между ними было решено Он в знакомстве с ней увидел не интрижку с белошвейкой, и она за это полюбила его, потому что никогда ни за какие блага не решилась бы ни с ним, ни с кем другим вступить в легкомысленные отношения.

Она чувствовала, что высоко чтит свое женское достоинство, и в этом-то и была ее отсталость от века, где страсть и увлечение возводятся на пьедестал, к которому приносятся чуть не ежедневные жертвы.

Она знала, что может быть только женой, в любовницы не годится, таков был у нее склад характера, таковы взгляды.

Павел Павлович, несмотря на то что ему в ту пору было всего двадцать четыре года, был того же мнения. Он считал постыдным делать из женщины наложницу, когда можно решить проще, сделав ее женой, сравняв правами с собой, да и детей ее считая своими.

Ведь только этим, кажется, и отличается человеческая пара от всех прочих пар фауны, где процветает ‘свободомыслие’, вернуться к которому толкают передовые мыслители.

Если женщина нравится, если у нее милое, честное личико и такая же репутация, то, стало быть, судьба сталкивает его с нею не для пошленькой и гнусной историйки, а для чего-то более серьезного — так рассудил Краев. Он и Татьяна Николаевна к тому же были оба круглые сироты, обоим жилось несладко и обоим показалось, что хоть в моральном, по крайней мере, отношении вдвоем им будет житься легче.

Решили они и сделали.

Тогда еще Краеву оставалось два года университета. Но он надеялся на уроки, а потом место, служба, — как-нибудь и выкарабкаются.

Трудно временами, тяжело было, но оба они были молоды, а молодость живет всегда под крыльями надежды.

И мало-помалу его скромные желания уже начали выполняться… к пятидесяти рублям прибавили еще двадцать пять, начальство отметило скромного и умного труженика, были уже шансы и к более заметному повышению. Поверив в близкое счастье, Татьяна Николаевна даже пополнела немного, и побледневшие было щеки ее опять вспыхнули румянцем, и вдруг… Вдруг… все это рушилось, да так ужасно, словно дикий кошмар, а не жизнь, окружил бедную женщину.

В первый день она свалилась в постель, с ней сделался припадок-столбняк, она лежала, будто неживая.

Глядела на детей и не видела их. Гладила их головы, слышала их лепет и не понимала, рука ее заученным машинальным жестом дотрагивалась до них.

Ночь на второй день она спала, а наутро не встала, а вскочила с постели.

Девочка-прислужница чуть не бросилась бежать, увидя искаженное, покрытое багровыми пятнами лицо барыни.

Татьяна Николаевна быстро собиралась куда-то, она оделась, причесалась, бормоча одну фразу:

— Нет, этого не может быть!..

Затем она ушла, приказав девочке неотступно смотреть за детьми до ее прихода, а придет она скоро.

Было ясное теплое утро.

На листьях и на траве еще дрожали слезинки росы, все вокруг улыбалось этой чудной улыбке утра после мглистой и дождливой ночи, которая походит на улыбку сквозь слезы на лице капризного, но милого ребенка.

Татьяна Николаевна теперь, казалось, окончательно пришла в себя.

Какой-то прилив энергии чувствовался в каждом ее движении.

Она шла бодро, высоко подняв голову, глаза ее блестели, и не будь этих пятен на лице, этих признаков страшной внутренней борьбы, ее можно было бы счесть за очень счастливую женщину, наслаждавшуюся утренней прогулкой.

Сперва она отправилась на станцию и послала сестре телеграмму такого содержания:

‘Со мной страшное несчастье, приезжай скорей.

Твоя Таня‘.

Отослав эту телеграмму среди шепота и улыбок на вокзале, Татьяна Николаевна углубилась в сламотовский парк.

Тихо шептались столетние сосны, березы и ели.

Ароматная прохлада опахивала разгоряченное лицо Татьяны Николаевны, и глубокая тишина как бы немного утоляла невыносимую боль души.

Татьяна Николаевна шла быстро.

Она думала теперь, приедет ли Анна. Такой ли она человек, какой себя показывает, и так ли она любит ее, как уверяет в письмах.

Анна Николаевна Болховская была дочь отца от второго брака и всего на год младше Татьяны Николаевны.

Она жила в доме тетки по матери, а в этом году, к началу августа, должна была все равно приехать в Петербург, чтобы поступить на акушерские курсы.

В последний приезд свой Анна очень понравилась Татьяне Николаевне.

Она выглядела героиней, она так хорошо, так умно говорила, она была так прелестна, у нее такие чудные глаза, такие пышные, тяжелые волосы.

Кто ни видел Анну, все влюблялись в нее, но она отвечала на искательства своей кривой, немного презрительной улыбкой.

‘О, она, наверно, не покинет меня в моем страшном горе!’ — думала Татьяна Николаевна, и ей казалось, что с приездом Анны все изменится к лучшему, все разъяснится, она, не кто иной, как она, распутает этот адский клубок, она оправдает бедного Павла!

Теперь же Татьяна Николаевна шла на ужасную встречу.

Она верила в свой инстинкт, она хотела видеть того, кто обвинил ее мужа, хотела вынудить его на очную ставку.

Сперва она бросится на колени перед графом, упросит его заставить своего управляющего еще раз в лицо сказать ей то, что он говорил властям.

Это была дикая, ужасная выходка, но что же делать, если немая сила влекла ее на это свидание, как будто в нем именно и заключалась разгадка всего страшного происшествия.

От возрастающего волнения Татьяна Николаевна шла все быстрее и быстрее.

Вдруг она вздрогнула и остановилась, почти лицом к лицу столкнувшись со стариком в белом летнем костюме и широкополой панаме, надетой немного набок.

Типичное красивое лицо его с горбатым носом и седой эспаньолкой дышало добродушием и той старческой свежестью, которая характеризует с хорошей стороны всю пройденную жизнь. В руках старика была тростниковая палка с серебряным набалдашником, а руки — в перчатках. Это был граф Сламота.

Татьяна Николаевна видела его раз, когда он подъезжал к вокзалу в коляске, видела очень близко, потому что вошли вместе и он в дверях уступил ей дорогу.

Она тогда же рассказала мужу про эту встречу, и долго потом вспоминалось ей славное, типичное лицо старого аристократа.

Татьяна Николаевна теперь опять стояла лицом к лицу с ним, на расстоянии каких-нибудь двух шагов.

На лице графа застыло выражение смущения.

Он видел, что глаза незнакомки (впрочем, как будто и знакомой, он видел ее где-то) прямо устремились на него и в них светились испуг, мольба и даже ужас.

Еще напряг старик память, чтобы припомнить, где он видел это лицо, и вдруг, вспомнив, вздрогнул.

Это была та женщина, которая на станции стояла на коленях перед арестованным мужем.

С полминуты оба стояли молча, глядя друг на друга.

Грудь Татьяны Николаевны высоко вздымалась от волнения, а граф не имел силы пройти мимо несчастной, сделав вид, что не замечает ее. Да и куда же она идет?

Она шла уже по той дороге после перекрестка, откуда путь только вел к подъезду сламотовского дома.

Стало быть, она имеет какое-нибудь дело к нему?

И, не пускаясь в догадки, какое это дело, чувствуя только прилив жгучего сострадания к этой несчастной и теперь, видимо, растерянной женщине, граф мягко спросил ее:

— Вы не ко мне ли, сударыня?

— Нет, граф! — дрожащим от волнения и слез голосом отвечала Татьяна Николаевна. — Я к вашему управляющему.

Лицо графа сразу изменилось.

Седые брови его вздрогнули, и голова выжидательно опустилась.

— Зачем? — так же тихо спросил он.

— Я жена Краева, граф… Вам ведь все известно. О! Граф!

Татьяна Николаевна упала на колени, и Сламоте больших трудов стоило поднять ее.

— Граф, — задыхаясь, говорила она, — прикажите вашему управляющему принять меня… я хочу… Я должна говорить с ним с глазу на глаз. Я молю вас об этом. Я все равно сперва бы просила видеть вас, потому что он, наверно, не примет меня!..

— Но зачем вам это свидание? Оно только еще больше расстроит вас и ничуть не поможет делу.

— О нет! Это поможет мне! Поможет душе моей. Оно облегчит ее.

Граф пожал плечами.

Уже чересчур странно было то, что говорила эта женщина.

На минуту в голове Сламоты мелькнула даже мысль, с добрым ли намерением идет она, не план ли мести обдуман ею. Не спрятано ли у нее орудие этой мести?

— Послушайте, госпожа Краева, — вдруг как-то особенно мягко и задушевно сказал старик, пристально перед тем поглядев на молодую женщину. — У вас есть дети! Вы ради них должны совладать с своим горем. Если ваш муж решился на такой шаг, то вам надо стараться примириться с ожидающей его карой и обратить всю любовь свою на детей ваших.

— А его бросить? Забыть? Предоставить судьбе?

— Да.

— От вас ли я это слышу, граф? Вы, о котором вокруг идет такая хорошая молва, вы, делающий столько доброго… и вы говорите, чтобы жена забыла мужа в несчастии… в страшном несчастии, обрушившемся на него незаслуженно?… Да знаете что, граф, сердце мое говорит мне, что он не виновен… я знаю его… Он не мог сделать этого, тут что-то ужасное, замешалась какая-то тайна.

— Что? — спросил граф и даже сделал шаг назад.

— Да, да, я твердо уверена! И вот за этим-то я и иду… Я хочу только поглядеть в лицо вашего управляющего и на нем прочесть, правду ли он говорит. Правда ли он видел моего мужа среди злоумышленников. О! Я прочту на лице его все, что мне нужно. Вы знаете, граф, когда человек находится в таком состоянии, как я, он может читать мысли другого. Я знаю, что вы думаете, вы боитесь, что я хочу отомстить Шилову, может быть, убить его? Ха, ха, ха! Нет, нет. Пусть Бог сам его убьет, коли он заслуживает этого! Мне же нужно видеть только его лицо… потому что я видела сон… а он кажется мне правдивее действительности.

Сламота слушал молодую женщину с все более и более возрастающим изумлением. Все, начиная с того, что она действительно угадала его мысль, и кончая ее горячим убеждением в невиновности мужа, несмотря на все улики против него, окончательно сбили его с толку, и он сам чувствовал, как сомнение в чем-то таком, в чем он побоялся бы сознаться даже самому себе, начало закрадываться в его душу.

А Татьяна Николаевна, молитвенно сложив руки, продолжала:

— Граф! Одной милости прошу у вас именем моих детей, которые будут благословлять ваше имя, помогите мне увидеть его!

Она опять упала на колени.

В эту минуту неожиданный порыв ветра пробежал по деревьям, и вершины их грозно зашумели, словно негодуя на кого-то.

Сламота опять поднял Краеву.

— Пойдемте! — глухим голосом сказал он, повернувшись к дому. Сомнение бог знает в чем и отчего росло в душе до степени нервной тревоги.

Солнце задвинул край дождевой тучи, и в парке стало темно.

Ветер шумел по верхушкам сосен и берез.

Они шли молча.

Горе лишает рассудка

Сламота вышел на прогулку без чаю, немного взволнованный.

Рана, нанесенная Шилову в грудь, оказалась далеко не такой пустячной, как сперва предполагал доктор.

Конечно, нечего было и думать о каких-нибудь роковых последствиях, но все-таки у больного открывалась маленькая лихорадка, и врач объявил, что он должен пробыть в постели несколько дней.

Граф любил Шилова, как родного сына. И это несчастье, происшедшее с ним, отразилось сильно на его моральном состоянии.

Сегодня, какой-нибудь час назад, между ним и раненым, когда он зашел к нему узнать о здоровье, произошел довольно неприятный разговор.

— Я не перенесу этого, граф! — сказал Шилов.

— Чего?…

— Этого сознания причиненного вам убытка.

— Но Боже мой! Разве вы виноваты?…

— Несчастный всегда виноват.

— Полноте.

— Нет, нет, граф, не говорите!.. Эти сто тысяч, если они не найдутся, если преступник или его сообщники, а может быть и сообщница, жена его, не захотят возвратить вам… мне ничего не остается, как подвести последний итог наших счетов с вами…

Шилов отвернулся к стене и замолчал.

Старик знал твердый и энергичный характер своего управляющего и поэтому в последних словах его услышал намек, заставивший его содрогнуться.

— Дмитрий Александрович! — сказал он, потом подумал минуту и вдруг, тяжело дыша, сказал: — Дмитрий! Если уже так… если тебя так заботит этот пустяк, то вот же, что я тебе скажу. Знай, что большая часть моего состояния после смерти моей принадлежит тебе и ты потерял не из моих, а из своих денег.

По мере того как граф говорил это, впервые называя Шилова на ‘ты’, лицо последнего делалось все бледнее и бледнее… И вдруг от слабости или от чего другого локоть его подвернулся, и он со слабым стоном упал на подушки.

Сламоте показалось, что он умер.

Старик вскочил, хотел кинуться к звонку, но раненый вновь открыл глаза и слабым жестом остановил его.

— Ничего! Это так! От слабости!.. — прошептал он… — Пройдет!.. Уйдите… оставьте меня на несколько времени одного… что, что вы сказали?… Я… — Шилов, видимо, делал над собой какие-то страшные усилия, он боролся со слабостью… и, к удивлению графа, стал побеждать ее. По крайней мере, лицо его из бледного вновь окрасилось. Теперь он лежал неподвижно, нахмурив брови и глядя пристально в одну точку.

Граф, увидя эту перемену и решив, что это волнение было естественным следствием его слов о наследстве, сам нашел, что лучше оставить больного на несколько минут в покое.

Но едва он вышел, едва его шаги замерли за поворотом из коридора в парадную залу, больной сел на постели и, схватив голову руками, долго не отнимал их и только качался из стороны в сторону, словно человек, страдающий зубной болью.

Граф вернулся через полчаса.

Больной лежал уже совершенно спокойно… Демонически красивое лицо его имело уже обыкновенное выражение, но зато лицо графа теперь было бледно и встревоженно.

— Вас зачем-то хочет видеть жена Краева, — тихо сказал он, подойдя к самой постели, — она тут, за дверью…

— Что же ей нужно? — удивился Шилов.

— Странная женщина! Я и сам не знаю, чего ей нужно… даже, может быть, и она сама не знает, но она валяется в ногах, чтобы допустили к вам. Она говорит, что хочет что-то сказать вам и в то же время сама хочет в чем-то убедиться. Вернее всего, она хочет услышать из ваших уст, что среди нападавших был и ее муж. В ее положении, естественно, потеряешь голову. Надо вам сделать эту уступку для несчастной.

— Для несчастной?! — воскликнул Шилов, и темные, мрачные глаза его сверкнули, как у волка. — Для несчастной?! Нет, она не несчастная, она сообщница преступления… она-то и есть укрывательница денег… она…

— Тише! — шепнул было граф, но в это время дверь отворилась и на пороге показалась Татьяна Николаевна, трепещущая, но тоже сверкающая глазами.

Она слышала, что говорил про нее Шилов, потому что он говорил громко, а граф полушепотом, она слышала все от слова до слова.

Вот шаг, еще шаг, еще, и Краева остановилась у постели раненого.

— Ты говоришь, что у меня скрыты деньги? — спросила она хриплым голосом. — Ты говоришь это!.. А!.. Теперь все ясно. Я гляжу в твои глаза и вижу твою преступную душу!.. Ты!.. Ты… сам украл эти деньги!..

Сказав это, Краева пошатнулась и как сноп упала на пол.

Граф кинулся к ней, потом нажал кнопку звонка, а Шилов каким-то странным холодным тоном, вовсе не гармонирующим с его сверкающими глазами и бледностью, сказал:

— Вы пустили, ваше сиятельство, ко мне сумасшедшую.

Приезжие

Прошло три дня после описанной сцены.

Татьяна Николаевна лежала у себя на даче в нервной горячке.

На этот раз, однако, граф Сламота принял самое живое участие в ужасающей семейной драме.

Доктор и две сиделки окружили больную, вновь нанятая няня была около детей.

Сам граф каждый день посещал окраинную дачку.

Он положительно не мог разобраться теперь в своих чувствах.

Они метались между Шиловым и этой несчастной женщиной.

Граф даже строго заметил первому, что тот напрасно обозвал Краеву укрывательницей, потому что он, Сламота, уверен в противном. Если муж негодяй, не всегда жена должна быть его сообщницей.

Шилов согласился с этим и выразил полное сожаление в поступке, объяснив его своим болезненным состоянием.

Тем временем, пока на даче Краевых все более и более осложнялась так ужасно начавшаяся драма, в одном из дачных поездов приближались к здешней станции двое путешественников, мужчина и девушка лет двадцати.

Последняя была стройная, красивая брюнетка, мужчина — с приятным открытым лицом, блондин.

Они вели тихий, но горячий разговор. Казалось, он возобновился после долгого молчания и представлял окончание тех бесед, которые они вели в течение дальней дороги.

— Ты знаешь, — говорила девушка, — я люблю Таню так, как никого, кроме тебя, не любила на свете, и вот ты видишь, что я вся дрожу, когда разгадываю смысл этой телеграммы, думаю, что с ней случилось!.. Это такая несчастная женщина и вместе с тем такой честный и хороший субъект, что ее несчастье мне близко, как мое личное…

— Успокойся, Анна, ради бога успокойся, — говорил ее спутник, — побереги свои силы для того, чтобы стать с действительностью лицом к лицу. Преждевременные предположения — только напрасные терзания… Поговорим пока лучше о другом.

— О чем же?

— Да хотя бы о том, когда мы назначим нашу свадьбу, как устроимся на первое время.

— Какой ты эгоист, Андрей!.. Ты хочешь говорить о счастье за несколько станций до места, где Таня, может быть, гибнет…

Оба замолчали.

Поезд мирно громыхал, мимо окна вагона, кружась и танцуя, мелькали стволы жиденького березового молодняка…

Пора, однако, объяснить, что путешественниками были: Анна, вызванная телеграммой Татьяны Николаевны, а ее собеседник и спутник — молодой петербургский адвокат, ездивший в уездный город, где жила Анна, в отпуск к старухе-матери. Звали его Андрей Иванович Смельский. Там молодые люди познакомились, там вспыхнуло в них взаимное чувство, и в скором времени уже готовилась их свадьба, если бы не помешала ей эта телеграмма, на призыв которой Анна поспешила, забыв все остальные свои дела и соображения.

Между нею и Татьяной Николаевной существовала та хорошая женская дружба, примеры которой хотя и редки, но зато истинно достойны этого названия.

Татьяна в два последние приезда Анны ближе познакомилась с сестрой, которую раньше слабо помнила такою же малюткой, как и себя. Анна много слышала о сестре Тане, проживающей своим трудом в Петербурге и, по отзывам всех знавших ее, воплощавшей собою лучший тип одинокой женщины-труженицы.

Анна была немного экзальтированное существо. Она много читала, многому сама научилась в своей крошечной комнатке дома тетки, и в конце концов у нее явилось страстное желание вступить на стезю какой-нибудь полезной живой деятельности.

Она решила сначала поступить на акушерские курсы, а потом мечты уносили ее выше, указывая на поприще врача-женщины.

За последнее время Анна поглотила массу медицинской премудрости и чувствовала к этой науке особенное влечение не потому, чтобы она сама собою удовлетворяла запросам ее вкусов, но потому, что дальнейшая ее деятельность казалась ей такой блестящей, такой героической!

Со Смельским Анна сошлась очень просто.

Он понравился ей с первого взгляда, в тот момент, когда он выступил защитником в местном суде по какому-то земельно-крестьянскому делу.

Он говорил сильно и искренне. Это был не дебют краснобая, а речь человека, глубоко сочувствующего горю ближнего.

Анна стала искать случая познакомиться с ним и нашла его легко, благодаря тому, что тетка ее и старуха Смельская оказались давнишними хорошими знакомыми.

Тетка поняла замысел Анны и решила, что ей пора и действительно позаботиться о замужестве. Может быть, тогда Анна и выкинет из головы всю эту книжную дурь.

Два месяца провели молодые люди в обменах мыслями и чувствами, но вот наступила весна, дунуло ароматом молодой листвы и первых цветов, и сердца их не выдержали.

Состоялось обычное объяснение, и новая пара влюбленных стала ожидать случая соединиться навеки под брачными венцами.

Но вот и день был уже назначен, как вдруг прилетела эта странная и ужасная телеграмма от Тани, и Анна бросилась на призыв сестры. Вагон громыхал, поляны и кусты по-прежнему мелькали мимо его окон, но теперь уже было близко.

Поезд подъезжал к станции, где жила Таня. Лицо Анны было взволнованно и задумчиво. Смельский тоже молчал.

Наконец и станция, поезд заскрипел тормозами и остановился.

Взяв несколько пакетов и чемодан, Анна направилась по адресу, а Смельский решил остановиться у старого приятеля своего по университету, Шилова, нынче ставшего управляющим у графа Сламоты.

Этого Шилова Смельский всегда считал за ловкого, но умного и честного малого. Его немного потребительский взгляд на жизнь находил со стороны Смельского свое оправдание в неодолимом веянии времени, против которого решиться идти могут только люди неблагоразумные, собственною рукою решившие устроить свою гибель.

Это были слова Шилова, часто повторяемые в приятельских беседах, и Смельский в конце концов согласился, что Шилов прав.

‘На всяком поприще можно быть честным, — говорил Шилов. — Всякие идеалистические градации, что безусловно хорошо и что безусловно худо, являются бреднями’.

Теперь, проезжая по парку к сламотовской вилле, все это припоминал Смельский, и ему искренне хотелось скорей увидеться с человеком, который всегда производил на него такое глубокое впечатление своей неотразимой логикой.

Он даже завидовал немного Шилову, втайне считая его гораздо умнее и даровитее себя.

Парк окончился, и показался сламотовский дом.

У друга

Шилов еще накануне встал с постели и занялся обычными делами.

Вид, однако, у него был не совсем еще здоровый. Лицо было бледно и имело какое-то угрюмое выражение. Впрочем, после болезни многие люди выглядят так.

Он сидел теперь в своем кабинете, проглядывая счета, присланные ему из других имений графа. В открытое окно врывался легкий ветерок теплого утра.

Шилов, казалось, был весь поглощен своей работой и потому не сразу даже заметил тихо вошедшего лакея с визитной карточкой на подносе. Машинально взяв у него карточку, Шилов, однако, лишь взглянул на нее, как угрюмое выражение лица его изменилось.

Он вскочил с кресла и, быстро спросив, где этот господин, вышел из кабинета навстречу.

Через минуту Смельский и Шилов пожимали друг другу руки, причем последний повторял:

— Как я рад, что ты приехал, Андрей! Вот удружил! Спасибо.

И, обняв гостя за талию, он ввел его к себе в кабинет.

Смельского главным образом поразил кабинет его старого друга. Все в нем было так роскошно и изящно, что молодой адвокат несколько дольше, чем следовало при первой товарищеской встрече, остановил взоры на некоторых вещах.

Шилов сам придвинул гостю кресло и пустился в расспросы, как он поживает, как устроился.

Движения Шилова были, как заметил Смельский, чересчур отрывисты, слова и тон, несмотря на попытку быть любезным, деланны, а лицо исхудало и бледно, только и жили на нем своим обычным красивым блеском таинственные темные глаза, знакомые Смельскому еще с университетской скамьи.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты как будто нездоров, похудел, побледнел?

Тень пробежала по лицу Шилова, и оно сделалось еще мрачнее, и еще угрюмее блеснули его глаза.

— А, много неприятностей! — махнул он рукой. — И не только неприятности, даже целая беда, брат, стряслась со мною.

— Что такое? Какая беда?

Шилов изобразил на лице нерешительность, казалось, он раздумывал, рассказать другу про эту беду или умолчать.

Но вот сверкнула улыбка — тоже странная, тоже немного мрачная, и он решился.

— Да неужели ты не читал в газетах?

— Когда?

— Сегодня, вчера!

— Что?… Нет, я вот уже три дня не видел газет, я занят был совсем другим, у меня тоже, хотя и косвенно, но тоже неприятное дело… с родственницей моей невесты. Ну, да это я тебе потом расскажу. А что с тобой? Вероятно, выдающееся что-нибудь, если ты попал в газеты.

— Да, Смельский, — мрачно ответил Шилов, — даже чересчур выдающееся… Вот погляди. — Он раскрыл рубашку, где виднелась забинтованная грудь, а потом показал и порезы на руках, залепленные пластырями.

— Да! Да! Я и хотел спросить тебя, что это значит…

Шилов подробно рассказал о нападении на него в парке и в заключение назвал фамилию преступника.

Но лишь только он произнес ее, как Смельский вскочил с кресла и с ужасом спросил:

— Неужели Краев?

— А что же такое? Разве ты знаешь его?…

— Моя невеста сестра Краевой, последняя вызвала ее телеграммой, и мы только что с поезда: она поехала туда, а я к тебе, потому что я не знаком еще с Краевыми.

На этот раз лицо Шилова приняло изумленное, почти испуганное выражение.

Несколько минут свет и тени боролись на его лице, и наконец он ‘сделал улыбку’, отрывисто сказал:

— Какое ужасное совпадение…

— Да, ужасное! — подтвердил Смельский. — Но скажи, пожалуйста, что же побудило этого человека на такой шаг?

— Нахождение у меня в кармане такой суммы, как сто тысяч.

— Как же он мог узнать про это?

— О, братец, если вор захочет украсть, он всегда сперва узнает, где это сделать удобнее.

— Но ведь он чиновник, как я слышал, кандидат университета. Я, знаешь, даже помню эту фамилию, но только он был старше меня и тебя двумя курсами и на филологическом.

— Да-да! — ответил Шилов. — Может быть.

— Но такой негодяй!

Шилов пожал плечами:

— С голоду? Он больше дурак, чем негодяй, что ввязался в шайку грабителей, которые даже не догадались убить ограбленного, как я потом рассуждал, это так глупо было сделано, как нельзя глупее. Неужели у того, который оцарапал мне грудь ножом, не хватило ловкости воткнуть его поглубже? А другие? Чего же они разбежались как бараны?

— Полно, Дмитрий Александрович, ты говоришь это таким голосом, будто в самом деле жалеешь, что не убит.

— Оно так и есть!

Смельский с изумлением взглянул на него.

Лицо Шилова было опущено, и виднелся только лоб с взбучившейся жилой и мрачной складкой, a усы торчали вверх около щек острыми толстыми иглами.

— Если бы они убили меня, — продолжал Шилов, — мне бы не пришлось так страдать, как теперь.

— Но почему же?

— А ты думаешь, сто тысяч недостаточная причина, чтобы терзаться об их исчезновении, разве это не может, несмотря ни на какие доводы фактов, поколебать отношения мои с графом? Да, наконец, разве за часть, в сто раз меньшую, не лишают себя люди жизни, в особенности такие бедняки и труженики, как мы с тобой?

— Ну, уж это нет!

— О, брат, обстоятельства заставят, и ты скажешь да! Деньги, брат, сердце жизни, что-нибудь случится с ними, и весь человеческий организм на волоске от смерти. Жизнь без денег — медленное трупное разложение.

Смельский не согласился в принципе, но понимал, что его другу, должно быть, и в самом деле тяжело, потому что как бы там ни было, а он является хотя и невольной, но все-таки причиной утраты графом такой крупной суммы.

‘Но боже мой! Какое страшное совпадение, — думал он, — муж сестры Анны вор и разбойник? Как подействует это на Анну и что там вообще происходит, в этом злополучном доме?’

Смельский почувствовал необходимость сейчас же отправиться к Краевым и разузнать все в подробностях.

Он взялся за шляпу и обратился к Шилову с такими словами:

— Я сейчас пойду туда, Дмитрий, но надеюсь на твое гостеприимство на несколько дней.

— С удовольствием! — ответил Шилов. — Я тебя познакомлю с графом, и он, вероятно, как моего знакомого, сочтет тебя и своим гостем. Мы тебе отведем помещение внизу, оно и предназначено для гостей.

— Спасибо! Но мое-то положение каково теперь? — сказал Смельский, поднимаясь.

— Да, понимаю, незавидно, — ответил Шилов.

— Ужасное! Я не знаю, как и глядеть на эту мадам Краеву. Мне все будет казаться, что она сообщница мужа.

Шилов криво улыбнулся:

— И ты уж прости меня, я тебе скажу правду. Эта мадам Краева мне сильно кажется соучастницей, да иначе и быть не может: при той мещанской жизни, какую они вели, жена не может не быть сообщницей мужа хоть в какой-нибудь степени.

— Я просто не знаю, идти ли даже туда? — спросил Смельский. — Я не могу кривить душой и быть в том обществе, где будут разыгрывать несчастных и прятать свою злоумышленность… Ты говоришь, деньги найдены при нем только в количестве пяти тысяч облигациями…

— Да! — грустно, но утвердительно качнул головой Шилов.

— Стало быть, ясно, что остальные он скрыл.

— Да.

— Знаешь, это чудовищно!

Смельский пожал плечами и потом, проведя рукой по своим пышным курчавым волосам, опустил голову.

— Мне теперь предстоит задача вырвать оттуда мою невесту… — задумчиво сказал он.

— Я бы тебе советовал это сделать поскорее! — внушительно заметил Шилов.

Взволнованный Смельский пожал руку приятеля и в сопровождении его спустился с лестницы.

Он шел по аллее задумчивый, мысли его были тревожны.

Есть факты в быте человеческом такие странные, такие диссонирующие с обыденностью, что при встрече с ними получается и чувство какое-то странное, которому нет названия и характеристики.

Смельский чувствовал нечто подобное.

О Краеве он слышал, как о великолепном человеке, как о труженике и хорошем семьянине. Такое мнение о нем он составил себе из писем Татьяны Николаевны к Анне, которые последняя читала ему.

Он составил характер человека в самом хорошем смысле, и вдруг тот покусился на грабеж, а она, эта женщина, которую так любила и уважала Анна, оказалась сообщницей гнусного преступления.

Смельский в конце концов не знал, что и думать.

Одно теперь ему хотелось: как можно скорее прийти туда и собственными глазами сделать наблюдения.

Он комкал в руках обрывок письма Краевой с тем местом, где она несколько недель назад извещала Анну о переезде на дачу и приписывала адрес.

‘Но бог знает, — продолжал он думать, шагая по широкой тенистой дороге парка, — может быть, этот тихоня Краев, этот по виду превосходный человек, скрыл и от жены своей замысел и хотел скрыть и самое преступление?

Недаром говорится, что в тихом омуте и водятся черти…

Есть такие люди! Может быть, это и так, — старался он себя успокоить, — может быть, несчастная женщина и не виновата ни в чем, да и Дмитрий не прав со своими подозрениями и на нее? Увидим!’

Он еще прибавил шагу и вскоре вышел из парка в дачную местность.

Пройдя несколько по улице, где домики стояли рядом, утопая в листве садов, он свернул на заднюю линию и стал спрашивать дачу, означенную в адресе.

Двое мужиков, показывавших ему сперва направление, по которому он должен идти, не выразили никакого удивления, но зато попавшаяся франтоватая горничная выпучила на него глаза и, прежде чем ответить, пристально оглядела с ног до головы.

А потом, когда они уже разошлись, много раз подряд оглядывалась, пока не свернула за угол.

Сестры

Подъехав к даче, Анна увидала в садике детей и с ними толстую, очень почтенного вида няньку, такую, какие бывают около детей богатых аристократических домов.

Тут же, около них, сидел на скамейке старик в белом чесучовом [чесуча — род ткани из особого вида шелка] костюме и соломенной панаме.

Он разговаривал со старшим мальчиком, и тот, видимо, был доволен этой беседой и ничуть не дичился старика.

Он помнил Аню по прошлогоднему приезду и поэтому, как только она появилась у калитки, указав на нее, крикнул:

— Тетя Аня приехала!

Старик взглянул на входившую молодую девушку и, почтительно приподняв шляпу, встал со скамьи, Анна невольно остановилась перед этим великолепным стариком, наружность которого была так красива и изящна.

Но это был только миг, затем она ответила поклоном и быстро прошла через крыльцо в дачу.

На нее пахнуло лекарствами, а из комнаты налево высунулась голова сестры милосердия в белой накидке.

Она, словно хозяйка этого дома, спросила у Анны, что ей угодно.

— Где Таня? Татьяна Николаевна? Я ее сестра!

— Ах вот что! — ответила сиделка. — Сестра ваша больна… Она теперь в забытьи… Впрочем, не тревожьтесь, ей сегодня получше. Она уже перенесла кризис.

— А Павел Павлович где?

— Я никакого Павла Павловича не знаю.

— Муж Татьяны Николаевны.

— Не знаю.

— Он уехал разве куда-нибудь?

— Не знаю!

Анна пожала плечами и хотела уже выйти в сад, чтобы хоть у кого-нибудь добиться толку, когда ее окликнула из двери, ведущей в кухню, девочка, раньше смотревшая за детьми.

— Барышня! Барышня! Пожалуйте сюда!

Анна невольно двинулась на этот зов.

— Здравствуйте, Анна Николаевна! — сказала девочка. — Вы барина спрашиваете? Ах, барышня, если бы вы знали, что случилось! Барина ведь в полицию взяли. Барин украл деньги у сламотовского управляющего…

Анна совершенно опешила и долго, вероятно, не добилась бы толку и не поняла ничего, если бы тот старик, который сидел в саду с детьми, не показался на пороге и не сделал ей почтительный и в то же время многозначительный знак последовать за ним в садик.

Анна невольно повиновалась этому жесту, потому что в нем было нечто повелительное, а лицо старика — серьезное-пресерьезное.

— Позвольте вам рекомендоваться, — сказал старик, — Виктор Казимирович Сламота.

— Очень приятно, граф! — сказала Анна, но испуганным, дрожащим голосом и тотчас же прибавила: — Ради бога, объясните мне, что с моей сестрой и с зятем?

— А, вы сестра госпожи Краевой! Сядемте немножко, поодаль вот тут, мне очень жаль, что мне именно, а не кому-либо другому, приходится объяснять вам то, что тут произошло. Но, понимая, что никто, кроме меня, этого сделать не может, я считаю долгом передать вам следующее.

И старик вкратце, но ясно и точно передал все, что было известно ему самому.

По мере углубления в подробности лицо Анны бледнело все более, потом оно вспыхнуло, слезы брызнули из глаз и она, выхватив платок, зарыдала, шепча:

— Бедная Таня! Бедная!

Сламота опустил голову.

Он рассказал все, касающееся печального факта, но не объяснил молодой девушке, почему он сам, потерпевший, тут, около жены его грабителя. Да и Анне даже в голову не пришло спросить это, ей казалось, что этот старик и должен быть тут, это его обязанность, потому что недаром же она слышала про него столько хорошего.

Вдруг Анна отняла руки от лица и спросила:

— Но, граф, как это он мог сделать? Как он мог решиться на это?!

В голосе ее прозвучала мольба, требующая объяснения этого вопроса во что бы то ни стало, как будто Сламота и в самом деле мог объяснить что-нибудь.

Есть личности, один вид которых в минуту недоразумений, случайностей и несчастий невольно останавливает на себе внимание всех, и все ждут от них спасения и совета.

Одним из таких людей был и Сламота. Его внушительная наружность, его симпатичное старческое лицо — все внушало к нему доверие, и Анна была убеждена, что от него только, от него одного она получит и разъяснение этому ужасному факту, и облегчение той участи, в которую теперь повергла судьба семью сестры Тани. Но что же мог сказать Сламота, когда он сам знал только один голый факт, а все детали приводили его в неменьшее замешательство.

Еще присутствуя при сцене между Шиловым и Краевой, он содрогнулся от ужаса, так сильно и страстно было брошено в лицо его управляющего это темное обвинение.

Слова Краевой и теперь звучат в ушах старика, он и теперь видит ее позу.

И к великому страху своему и смущению, он чувствует душою, что если Краева и не права в своей лаконической форме обвинения, то все равно тут кроется какая-то адски закрученная тайна.

Он сам потерял голову.

Он не знал, на что решиться, куда направить свои симпатии и обвинения.

Чаще всего он прибегал к голосу рассудка, долженствующего, как и суд, опираться на неопровержимые факты, но душа его ныла каким-то болезненным предчувствием, отводила его от фактов и вела в область своих личных ощущений, где он окончательно и терялся.

Но видно было, что перевес последних был значительнее доводов рассудка, потому что втайне он решился следить за ‘несчастной женщиной’, и, когда получил известие о ее болезни, не мог удержаться от самого деятельного вмешательства во всю эту драму.

Теперь, стоя лицом к лицу с Анной, этой стройной, прекрасной девушкой, так жутко встревоженной, с такими горькими слезами спрашивающей у него: ‘Как это все могло случиться?’ — Сламота ответил, что мог.

И этот ответ был короток:

— Не знаю, сударыня, не знаю!..

Опустил голову и развел руками.

— Но когда же это произошло?

Старик с трудом припомнил и назвал день.

— Одно… — начал вдруг задумчиво Сламота и потер лоб, как бы собираясь с мыслями, — одно мне кажется возможным для оправдания вашего родственника — это то обстоятельство, что он не был один, что он, очевидно, по легкомыслию принял участие в шайке негодяев, хотя это слабое оправдание, но слава богу, что и оно есть… В руках хорошего адвоката оно может иметь решающее значение для судьбы прес… обвиняемого, — поправился почему-то Сламота.

При слове ‘адвокат’ Анна вздрогнула, она теперь только вспомнила про Смельского, который поехал к управляющему графа потому, что он был его университетским товарищем.

Но если он поехал к управляющему, то, значит, к нему, к этому самому пострадавшему, к этому ограбленному мужем Тани.

И мысль о предоставлении защиты Краева Смельскому показалась ей несбыточной.

Конечно, ради любви к ней, к Анне, он, может быть, и согласится на это, но разве она сама посмеет предложить ему защиту человека, который оказывается заведомым негодяем…

Разве она простит себе потом эту просьбу, разве Андрей не будет иметь права упрекнуть ее, говоря, что он ценою своей чести спас от позора ‘семью ее сестры’.

‘Нет, это невозможно!’ — мелькнуло было у нее в голове, но потом она сообразила, что, наоборот, это вовсе не то, что она думает, сам граф говорит, что адвокат может смягчить участь обвиняемого, потому что он попал в шайку по легкомыслию, может быть, по жестокой бедности, ради нужд горячо любимой семьи. О, в таком случае никто другой, кроме Андрея, не должен выступить его защитником.

И она, подняв голову, переспросила графа:

— Вы думаете, хороший адвокат может тут помочь?

— Да, конечно, и я найду его! — просто отвечал старик, как будто дело это касалось ближе всего его самого.

Даже в эту минуту хаоса мыслей и ощущений Анна с удивлением взглянула на него.

Теперь только она поняла, как добр и честен он, этот более всех пострадавший в страшном деле человек.

— Не надо! Дорогой граф! Не надо! — с чувством схватила его за руку Анна. — У меня есть такой человек, это мой жених, адвокат Смельский.

— Смельский? Это хотя и молодой, но очень хороший адвокат, — сказал Сламота.

— Но… — начала было Анна и остановилась.

— Что вы хотите сказать?

— Но он друг вашего управляющего. Он и теперь, привезя меня сюда, отправился прямо к нему на квартиру.

Немного озадаченный этой неожиданностью, граф тотчас ответил, однако:

— Что же такое? Это ничуть не мешает их дружбе, и я уверен, что господин Шилов настолько честный человек, что он не помешает ему облегчить судьбу семьи преступника, каков бы он ни был.

И Анна согласилась с этим доводом. В это время сиделка вышла в сад и, подойдя к графу, доложила ему, что больная пришла в себя.

— А, — сказал Сламота, — теперь вы можете пойти к вашей сестре, я думаю, что ваше присутствие принесет ей большую пользу, чем мое, а я пойду домой сделать кое-какие распоряжения насчет ванн, которые предписал доктор для вашей сестры.

— Спасибо вам, добрый!.. Бог наградит вас… — поклонилась ему Анна и бросилась к дому, но потом пошла тихо, крадучись на носках, и скрылась в комнате больной.

В то время когда граф, задумчиво нахлобучив свою панаму, вышел за калитку дачи, к этой последней быстрыми шагами приближался Смельский.

Проходя, он заметил видную фигуру старика и даже несколько раз оглянулся ему вслед, так как тот вышел как раз из той дачи, куда ему сейчас надлежало войти.

Но Сламота не заметил молодого адвоката.

Мысли его были слишком смутны и далеки от всего окружающего.

Первый раз в жизни на душе его было так скверно, а почему — он и сам не мог дать себе отчета.

Любовь и долг

— Подождите немного! — сказала сиделка. — Я предупрежу сперва больную. Вы говорите: сестра? Хорошо-с.

Анна ждала у притолоки.

Сиделка вернулась и сказала, что Таня опять закрыла глаза и теперь тревожить ее нельзя.

Анна отошла от двери, вернулась в сад и только что хотела подойти к детям, как заметила входящего Смельского.

По лицу его, даже издали, она увидела, что он сильно взволнован.

Она пошла к нему навстречу и потом сделала жест, чтобы он опять вышел за калитку.

Когда они поравнялись на проходной дорожке около дач, Смельский заговорил первый:

— Анна! Я умоляю вас! Сейчас же уезжайте из этого дома! Тут нехорошо! Вы простите меня, они ваши родственники, но…

— Я знаю, что произошло тут! — гордо отвечала Анна и вызывающе прибавила: — И ради негодяя мужа ее я не оставлю без помощи умирающую сестру мою. Не об этом ли вы хотите просить меня?

— Но, Анна…

— Я сказала, и решение мое бесповоротно, господин Смельский, — еще более вызывающе ответила девушка.

— Но вы мне не даете даже говорить, и что значит этот тон? Разве я лично в чем-нибудь провинился перед вами?

— Вы провинились всеми словами, которые сейчас говорили, а главное, их общим смыслом, заключающим в себе ваш совет.

Смельский даже изменился в лице.

Горячо любя Анну, он, конечно, был не только смущен, но испуган этой переменой отношений к нему. Он не знал, что и подумать.

— Простите, Анна, но позвольте же мне привести мои доводы, на основании которых, может быть, вы и перестанете говорить со мною таким строгим голосом.

— Я слушаю.

— Я сейчас только был у своего товарища Шилова. Оказывается, что все дело в том (как это не дико!), что он ограблен Краевым и его сообщниками.

— Я повторяю вам, что я все это знаю! — сказала Анна. — Мне рассказал уже все эти ужасные подробности граф Сламота!

— Не тот ли старик, которого я встретил?

— По всей вероятности, да, потому что, когда вы вошли, он только за минуту перед тем вышел.

— Стало быть, вам все известно.

— Все.

— И вы решаетесь остаться в доме, над которым висит эта туча позора и которая должна забрызгать грязью всех, в нем находящихся?

— Без фигурности слога! — едко ответила Анна.

— Я понимаю, — продолжал все более и более теряющийся в догадках Смельский, — если бы дом этот посетило какое-нибудь общечеловеческое горе, я сам первый посоветовал бы вам во всю ширь открыть ваше доброе сердце для помощи, да и сам я раньше вас сделал бы все зависящее, а тут… Тут, Анна, вы знаете что?… Тут даже соприкосновение опасно… Тут, простите меня, пахнет сделкой между женой и мужем, которой хотят одурачить и правосудие, и родных, и всех доверчивых людей.

Анна слушала эту тираду, и глаза ее загорались, а щеки бледнели.

Смельский взглянул на нее и невольно содрогнулся от действия своих слов.

— Анна! — сделал он шаг к ней, кладя обе руки на грудь. — Простите меня, но ведь я говорю правду, ограждая вас, дороже которой я не знаю ничего для себя на свете.

Этот искренний порыв любимого человека разразил собиравшуюся грозу.

— Вы не смеете этого говорить! — тяжело дыша, только и сказала Анна и вдруг расплакалась.

— Что же мне нужно делать, Анна? — продолжал Смельский, тихонько дотрагиваясь до нее. — Не плачьте!.. Я не могу видеть ваших слез!.. Приказывайте!.. И я все исполню!

Анна быстро отняла руки от лица.

— А! Приказывать? Так слушайте! Я не только запрещаю вам говорить то, что вы сейчас сказали про мою бедную сестру, но и думать это! Вы должны заняться этим делом и выступить защитником Краева. Вы должны собрать все данные для его оправдания, если оно возможно, или хоть для смягчения приговора над ним.

— Но разве это возможно! — воскликнул молодой адвокат. — Ведь он же пойман с поличным.

— Прекрасно! Ищите смягчающих мотивов и обстоятельств. Слышите! Делайте все, что возможно, если вы меня любите!..

Анна вся трепетала, говоря это, но теперь ее глаза, устремленные на Смельского, блестели уже не упреком или оскорбленным самолюбием, а тем знакомым чудным мерцанием, которое с первого раза покорило сердце молодого человека.

Анна протянула Смельскому обе руки. Они были холодны и дрожали.

— Делайте все, что возможно, верьте моему чувству, Андрей Иванович, оно никогда не обманывало меня. Таня непричастна к этой страшной драме… да какой-то тайный голос шепчет мне, что этот несчастный Краев — тоже какое-нибудь слепое орудие… Но я не защитник по профессии, я не присяжный поверенный тайн преступника, а все это — вы и вы должны выпытать у него из души все эти тайны и на них построить свою защиту.

Щеки Анны вспыхнули.

Смельский чутко слушал ее, слегка наклонив голову, а когда поднял ее, ответил только одним взглядом.

Затем они крепко пожали друг другу руки и уже с другим настроением двинулись по дорожке, ведущей к сламотовскому парку.

Теперь не было уже ни слова сказано про это дело.

Анна расспрашивала только про Шилова и заставила Смельского воспроизвести и встречу их, и весь разговор.

Далее она решила, что останется у сестры, а он пусть остается у Шилова.

— Это немного неловко! — сказал Смельский. — Я думаю взять тут на даче комнату, тем более что, не будучи знаком с графом Сламотой…

— О! Познакомьтесь с ним! — воскликнула Анна. — Это наилучший из людей в мире… Вот истинный человек, этот старик… Ведь как ни судите, он один наиболее чувствительно пострадал от этого случая, ведь его сто тысяч пропали, а он сам же первый пришел в семью похитителя, и не будь его, бедная Таня умерла бы без помощи… Вот это человек… Побольше бы таких людей…

— Да, — задумчиво ответил Смельский, — это хороший поступок!..

Они вошли под тенистые ветки парка.

Пахнуло густым запахом березовой и сосновой смолы, прохладой.

Неподалеку виднелась скамья.

Молодые люди сели на нее, и оба задумались.

Несколько минут царило молчание и тишина, только время от времени прерываемая шепотом листьев или каким-нибудь странным, необъяснимым звуком из глубины чащи, которыми изобилует всякий лес и от которых каждый раз путник пугливо вздрагивает.

— Знаете что? — вдруг вскрикнула Анна и даже поднялась со скамьи. — Познакомьте меня с этим Шиловым, с этим героем драмы.

— Это зачем? — вздрогнув даже, спросил Смельский и почувствовал вдруг такое что-то, что он не мог и назвать себе словами, это было ощущение мистическое, это был ужас перед чем-то, на минуту таинственно выглянувшим на него из мрака будущего.

И отвратительно безобразно было это что-то.

— Для чего? — повторил он.

Но Анна не заметила его волнения, она сообразила что-то и тотчас же перерешила.

— Нет, не теперь, я еще переговорю с Таней.

‘Для чего вам видеться с Шиловым?’ — хотел было еще раз спросить Смельский и вдруг устыдился этого вопроса.

Анна свободна знакомиться с кем ей угодно.

Разговор, который приводит Анну в окончательное недоумение

С этого дня решено было между Анной и Смельским устроиться так.

Он поедет в Петербург для свидания с заключенным и там останется жить, а приезжать в Сламотовку будет только в тех случаях, когда у него найдется что-либо сообщить Анне интересного по делу.

Но Смельский все-таки решил на случай приездов взять комнату у одного из дачников.

Расставшись с ним, Анна медленно и задумчиво пошла к даче сестры. Таня все еще была в забытьи. Так ей в этот день и не пришлось видеться и говорить с Краевой.

При этом сиделка, отчасти уже посвященная в семейную драму, посоветовала Анне, если она дорожит здоровьем сестры, отложить не только всякие разговоры, но и само свидание, пока хотя бы часть сил, потраченных в тяжелой болезни, не возвратится.

Анна невольно согласилась с этими доводами и вот несколько дней подряд старается быть незамеченною в доме, играет с детьми, читает или под вечер сидит задумчиво на скамейке под развесистой березой и думает, чем все это кончится и что скажет ей Таня, когда увидит ее.

Прошла неделя.

Татьяне Николаевне делалось заметно лучше, силы возвращались, а с ними вместе и сознание ужаса своего положения.

Когда ей сказали, что уходу за собой и за детьми она обязана графу Сламоте, она горько разрыдалась.

Плач больной доносился сквозь открытое окно в садик, где в углу все продолжала таиться Анна, несмотря на то что выздоравливающая уже много раз осведомлялась, нет ли от нее письма, и даже плакала по поводу ее молчания…

В этот вечер, когда стенания Тани так явственно доносились в сад, маленькая Маня, которую тоже редко пускали к матери, вдруг увидела ее в окне.

Больная встала в отсутствие сиделки и облокотилась на подоконник.

— Мама, мама! — закричала малютка. — У нас тетя, мама! Вон тетя!

Краева высунулась, глянула по указанному направлению, и сестры столкнулись взглядами.

В один миг Анна очутилась в комнате больной и подхватила ее почти на руки, целуя и успокаивая.

Она уложила ее обратно в постель и тогда только рассказала, что она уже давно тут и что она только боялась показаться Тане на глаза из-за предосторожности, которую ей посоветовала соблюдать сиделка.

— Так ты давно тут? Милая! Дорогая! — говорила Татьяна Николаевна, прижимая к себе руки сестры и целуя ее.

Она была так рада, что Анна теперь около нее — единственный человек, перед которым она может излить свою душу. И она, не откладывая в долгий ящик, начала свое горькое повествование.

Она подробно описала вечер ареста, потом все его последствия и, остановившись на последнем воспоминании о посещении Шилова, задрожала вся, и глаза ее опять расширились, как в момент той сцены. Этого Анна еще не знала, и рассказ сестры произвел на нее глубокое впечатление.

А Таня, поднявшись на локте, окруженная подушками, горячо и страстно говорила:

— Я бы ни за что не пошла к нему, Аня, если бы не видела сон. О! Боже, какой это ужасный сон! Я и теперь содрогаюсь, как только вспомню его!

Представь себе, снится мне Павлушка, бледный такой, худой и в цепях, пришел ко мне!

Татьяна Николаевна не выдержала и разрыдалась, упав на подушки, долго плакала она, долго Анна тихо гладила ее по голове, шепча:

— Ах ты моя бедная, бедная!

Наконец Краева опять поднялась, опять облокотилась и с лихорадочно сверкающими глазами продолжала:

— Пришел он… наклонился будто бы тут вот, над постелью, и шепчет: ‘Танюша! Танюша! (И так это ясно было, словно наяву). Танюша, — говорит, — ты веришь, что я не украл эти деньги. Это не я украл, а он украл у себя сам. Вон он. — И будто бы указал он рукою, и я увидела сламотовский дворец, а издали в окне управляющего. И палец Павлуши будто прямо на него показывает, а тот кивает головой и смеется!

Тут я проснулась, подумала, и вдруг словно толкнуло меня что-то, я побежала туда и при графе сказала ему… Веришь ли, Аня, я могу Богом поклясться за Павлушу, что это не он. Я знаю моего Павлушу. Я жизнь отдаю на поруки, что это не он, а что тут какое-то или недоразумение, или же преступная страшная тайна, которую распутать может только один Господь, если смилуется над нами!

И опять залилась Краева слезами, и опять ничком упала в подушки. Анна от волнения тоже закрыла лицо руками.

В открытое окно ворвался ароматный вечерний ветерок, он прошумел ветками березы, опахнул кусты и надул занавеску, отчего с окна упал какой-то предмет, кажется, лекарственная стклянка.

Обе сестры вздрогнули и словно очнулись.

— Аня, — тихо сказала Краева, — неужели и ты веришь, что Павлуша мой мог украсть?

— Нет, я не верю! — твердо сказала Анна. — Не верю, потому что я люблю и уважаю тебя, Татьяна, потому что не могу и допустить мысли, чтобы выбрала себе в мужья человека, способного стать вором. Другая женщина могла бы ошибиться, но ты, Таня, я тебя знаю, ты совсем другой человек, ты шла замуж не по страсти, а по расчету, и, можно сказать, по расчету твоего благородного разума. Ты не могла бы увлечься подлецом. Это могу скорее сделать я, потому что имею (я сама сознаю) порывистую, страстную натуру. Я бы, пожалуй, могла закрыть глаза… порыв мой мог бы ослепить меня, но ты нет. Но скажи мне одно тогда, Таня, что же это такое?

— Я говорю тебе! — горячо вскинулась Татьяна Николаевна. — Я говорю же, что он нашел эти деньги под лавкой в вагоне.

— Но зачем же он не отдал их тотчас же жандарму на станции?

— Он хотел принести мне, хотел порадовать меня находкой, от которой он должен был иметь третью часть! Я сама укоряла его за это, а он улыбался. Под конец я уговорила его идти на вокзал и передать деньги, но в это самое время и пришли арестовать его. О! Аня, голубушка моя, что я пережила в эти минуты!

— Воображаю! — тихо и сочувственно сказала Анна, а в голове ее все продолжал вертеться вопрос: ‘Отчего он тотчас же не отдал деньги жандарму?… Отчего?’

И как холодная, ядовитая змея в душу ее начинало заползать подозрение. Она боролась с этой змеей, она отталкивала ее с ужасом, но гадина отступала только на миг, а потом опять и опять продолжала свои попытки завладеть ее душой.

Снова сестры замолчали, снова в комнате сделалось так тихо, что слышен был шум листьев на соседних кустах и деревьях.

Вместе с ним резвые оклики детей врывались в комнату.

Старший лепетал что-то про отца, про этот ужасный случай его ареста, передавая свои впечатления вновь нанятой няньке.

Слышны были и ее расспросы, тихие, лукавые, и опять лепет мальчика.

— Папу он… взял… так за плечо.

— Анна, — простонала Краева, — мне это раздирает душу. Скажи ему, чтобы он не говорил этого.

Анна вышла исполнить просьбу сестры.

От волнения прекрасное лицо ее было покрыто пятнами. Мысли ее мешались. Она только что сказала сестре, что верит в его невиновность, но теперь, во второй раз не могла бы повторить этого. Зачем он не отдал?

Да и кто же поверит в его невиновность после этого?

Всякий щепетильный человек поступил бы так, как велит закон, но раз этот закон переступлен, то, вероятно, не без умысла, а она, Таня, слепо верит мужу, она не допускает и мысли даже, что он мог скрыть от нее подлинные обстоятельства.

А в это надо верить. Надо верить в то, что Татьяна тут не участвует.

И когда даже и этот вопрос стал ребром перед Анной, она содрогнулась.

‘Ну уж это чересчур! В Тане я не смею сомневаться. Он еще может быть негодяем, но Таня… нет. Если уж до этого дошли сомнения, то им не будет и границ’.

И Анна поспешила вернуться к сестре, лаской и поцелуем старалась загладить то, что она на минуту в ней усомнилась.

И чем больше глядела Анна на сестру, чем больше она слушала ее, тем тверже приходила к заключению, что она не может быть тут участницей и что самое большее — она жертва обмана.

Его тайна

Оставшись один по уходе Смельского, Шилов вернулся в кабинет и, облокотясь на стол, задумался.

Яркие лучи солнечного дня, проникая сверху сквозь красные стекла мозаичного окна, отбрасывали на его голову ‘кровавое’ пятно, и дьявольски прекрасная, с торчащими вверх усами, с клинообразной бородкой и мрачными глазами голова эта выглядела устрашающе. Веки этой задумчиво подпертой кулаком головы были опущены вниз, на бледном лице не двигался ни один мускул, как у мраморного изваяния. Только кривая ироничная улыбка застыла на нем в складке губ.

Перед Шиловым одно за другим проходила целая вереница воспоминаний.

Улыбка эта или, вернее сказать, застывшая усмешка по характеру своему вполне соответствовала им. В тот день, когда он получил из банка сто тысяч, он попросил у казначея дать ему несколько билетов процентных бумаг, что тот и исполнил.

Подслеповатый старичок, в крупных золотых очках, просто-напросто был усовершенствованная машинка для выдачи и принятия денег, он не замечал, конечно, что рука, украшенная дорогими кольцами и принимавшая деньги, немного дрожала и лицо дьяволоподобного красавца было как-то особенно бледно.

Он не замечал, да если бы и заметил, то какое ему дело! Формальности все соблюдены, а в правилах насчет дрожания руки нет никакого разъяснения.

Он заметил только одно, что рука эта была очень холеная, очень белая и красивая, с чудными ногтями и еще более чудным изумрудом на мизинце, а владелец всего этого был мужчина хоть куда.

В уме кассира мелькнула мысль: как должны обожать этого красавца женщины известного сорта и как весело ему, должно быть, живется, имея возможность класть в карман такие крупные суммы, тогда как он, кассир, весь век свой просидевший в этой будке около миллионов, дома вовсе не чувствует себя богатым.

Выйдя из банка, Шилов сел на извозчика и поехал на Александровский рынок.

Тут, зайдя в одну из лавочек, он стал выбирать очень странные детали костюма.

Это были кумачовая красная рубаха, смазные сапоги, фуражка, кафтан и кушак.

Получив это, он велел извозчику ехать на городскую окраину.

День был необыкновенно жаркий.

Усердно ремонтируемый Петербург весь был окутан сплошным облаком пыли, так что после получасовой езды уже начинало теснить грудь и дыхание делалось затруднительным.

В такую пору в Петербурге вовсе нет воздуха, а есть только одни запахи, соответствующие тому торговому заведению, мимо которого вы проходите.

Казалось, зачем такой изящный господин, каким был Шилов, мог забраться на грязную пыльную окраину, где и эти запахи, и строения, и народ — все соединилось в одну картину убожества, бедноты и грязи?

Но у Шилова было дело, и большое дело.

Проехав несколько построек, он остановился у одной из них, где над полуразвалившимися дверями криво висела вывеска: ‘Парикмахер’. Сюда-то он и зашел, отворив дверь с очень гулким звонком, который долго еще болтался и звенел без всякой надобности уже в то время, когда из-за перегородки вышел грязный старый грек в засаленной визитке и объявил, что заказ готов.

Затем он вернулся за перегородку и тотчас же вынес оттуда парик с длинными темно-русыми волосами, цвет которых был немного темнее волос бороды и усов Шилова.

Заказчик обнаружил тут же коротенькую привязную бороду с усами. Шилов примерил все это перед обсиженным мухами и расколотым зеркалом и, видимо, остался очень доволен.

Он превратился в мужика, правда немного белолицего, но зато очень типичного. Тут же грек подал ему и какую-то коробочку, говоря:

— А вот вам и цвет лица! Хорошо я исполнил, что вы приказали… только опахните лицо пуховкой, и у вас лицо самое мужичье будет, а вот это гольдкрем, помажьтесь им, оботритесь — и следа не будет.

Шилов бросил греку крупную ассигнацию и, велев завернуть все это, вышел из магазина, не направо — по направлению к городу, а налево — к заставе.

Он шел пешком, неся в руках сверток. Вот он миновал заставу, вот пошел по шоссе, возбуждая своим изящным костюмом удивление у прохожих.

Прошел до первого верстового столба, свернул на проселок и чуть не побежал по направлению к видневшемуся невдалеке леску.

Этот последний представлял из себя совершенно правильный четырехугольник, одной стороной обращенный к полотну железной дороги, а другой — к шоссе.

Он вошел туда осторожно, озираясь, и, выбрав наиболее глухое и удобное местечко, стал переодеваться.

Откуда-то у него явился засаленный парусиновый мешок, куда он сложил свой изящный наряд: рубашку с галстуком и костюм с шляпой и перчатками, а сам облачился в одеяние, купленное на рынке.

Через несколько минут из леска вышел загорелый мужик со свежесрезанной дубиной, в котором никто бы не мог, конечно, узнать того барина, который немного времени назад крался сюда, озираясь, как преследуемый вор.

Мужик был довольно франтоватый, но все-таки мужик, как есть, с мешком за плечами и дорожной палкой.

Он сторонкой, идя по полотну железной дороги, вскоре добрался до вокзала и смешался с толпой третьего класса около кассы, где уже выдавали билеты.

Затем тот же мужик показался в вагоне, где было довольно пусто, потому что уже вся служебная публика проехала и оставались одни запоздавшие.

В углу громко разговаривали какие-то купцы с красными лицами, видно только что переместившиеся в вагон из какого-нибудь трактира, где сильно подвыпили.

Мужик притворился тоже пьяным и, сев на лавку, стал дремать, нахлобучив на самый нос козырек фуражки.

Вот вошел какой-то господин и сел в купе напротив него.

Господин, видимо чиновник, судя по портфелю, был не из важных чинов и еще менее важного склада.

Бедность сквозила в каждой складке его одежды и в каждой черте изнуренного лица.

Он, видимо, очень устал на службе, может быть, вышел последним и теперь спешил на дачу в семью съесть свой холодный обед вместо ужина.

Поезд тронулся.

Мужик клевал носом, но если бы кто пристальнее заглянул в это декорированное и раскрашенное лицо, тот с ужасом отшатнулся бы — так сверкали тревожные глаза его.

И действительно, Шилов готовился к очень решительному шагу.

Вот прошел обер-кондуктор, простриг его билет и ушел дальше вместе с кондуктором, по обычаю крепко хлопнув дверью.

Парень совсем опустил голову и мотался из стороны в сторону, являя из себя жаждущего уснуть пьяницу.

Вот он нагнулся, потому что уронил мешок, и одновременно рука его подложила что-то под лавку соседа. Это был великолепный сафьяновый бумажник с короной и вензелем. Затем парня уже совсем развезло, он лег на свой мешок и заснул.

Сосед, случайно задев ногой какой-то предмет, поднял его и, вздрогнув от неожиданности, огляделся вокруг.

Купцы все шумно разглагольствовали, пьяный парень сзади уже спал крепким сном.

Бумажник исчез в кармане соседа.

Мужик приподнял тихонько козырек фуражки и пристально оглядел спину, плечи и костюм соседа.

На лице его изображалась радость удачи.

Он тотчас же опять нахлобучил картуз и снова притворился спящим.

Поезд громыхал.

С обоих боков его мелькали, вальсируя, маленькие перелески, с шумом проносились мосты и будки стрелочников.

Но вот поезд замедлил ход.

Станция.

Сосед не шевелился.

Ему не тут, значит, надо было выходить.

Не шевелился и парень.

До второй станции расстояние было самое коротенькое.

Ехали не больше трех минут.

Чиновник с портфелем сложил газету, которую читал, впрочем, как заметил мужичок, более показывая вид, что читает, и встал.

Мужичок тоже, кряхтя, зашевелился, взял свой мешок, палку и пошел за чиновником.

Была минута! Ужасная минута. Он увидел, что чиновник колеблется: отдать ли находку жандарму или не отдать.

И — о радость! Он прошел. Он сошел с дебаркадера, он идет по аллее к дачам.

Мужичок издали следует за ним, ковыляя неровной походкой…

Вот он вошел в дачу на задней улице, вот вышла к нему навстречу жена и спрашивает, отчего он сегодня так поздно.

Дело сделано!

Мужичок берет влево к парку и идет шатающейся походкой мимо дачи.

Вот он вошел в парк, в самую глубь его, сел на траву, и началось обратное переодевание.

Через несколько минут это был тот же Шилов, элегантный красавец, изящный управляющий графа Сламоты.

Дело сделано!..

Трудный и шаткий план удался как нельзя лучше.

В бумажнике были только билеты… пять билетов по тысяче и несколько писем, карточек и квитанций…

Но если бы чиновник заявил жандарму о находке и составлен был протокол…

О! Он, Шилов, тогда вывернулся бы таким образом: он сказал бы, что случайно, ища одного нужного человека, проходил по третьему классу и обронил бумажник, в котором облигации лежали отдельно от других денег. Это была бы, конечно, неудача, но все-таки она ничуть не отразилась бы на нем.

Впоследствии только надо было прибегнуть к помощи какой-нибудь более удачно придуманной штуки.

И он прибегнул, он непременно нашел бы, изобрел бы такую штуку, может быть на сумму еще большую, потому что ему надоело быть управляющим у этого скряги. Надоело иметь дело с сотнями тысяч, а самому нуждаться в сотнях рублей.

Но теперь все удалось как нельзя лучше!

Остается положить только один штрих для воссоздания полной картины нападения и ограбления.

Шилов вынул вновь купленный нож, тот самый, которым срезал палку в роще около заставы, и нанес себе несколько соответствующих и умно рассчитанных ран.

Вот что вспомнил Шилов, сидя теперь в кабинете, и над чем кривилась его дьявольская усмешка.

Он был доволен своей удачей и издевался над той кутерьмой, которую он затеял этим делом.

Правда, ему немного неприятно было сознавать, что все это, судя по словам Сламоты, сказанным ему о передаче ему крупной части наследства, было сделано почти напрасно, но мало ли какие перемены ждут человека впереди, а эти денежки, по крайней мере, не убегут от него уже никуда, и никто в мире не откроет их местопребывания, точно так же и того костюма крестьянина, который он вместе с париком зарыл под сосною в парке.

Хороший человек

Расставшись с Анной, Смельский задумчиво направился в сторону сламотовского дома.

На душе его было смутно.

Анна верит в невиновность своей сестры, она увлечена ею и способна даже распространить эту веру до невиновности Краева включительно, но он после беседы с Шиловым и теперь, здраво и холодно обсуждая это дело как защитник, не находит ни одного мотива, к которому можно бы было прицепиться.

Она говорит о смягчении, но это зависит в таком случае гораздо больше от самого обвиняемого, чем от его поверенного.

Если он принесет чистосердечное раскаяние, то участь его будет смягчена, если же нет, то она будет преследуема двойной карой.

Что тут может поделать поверенный, да, наконец, он вовсе не из тех, которые глядят на свою профессию, как на фокусничество софизмами и силой красноречия.

Там, где и то и другое является в своем применении безнравственностью, он не хочет пользоваться ими.

‘Даже для Анны?’ — задал он себе вопрос и тотчас же в глубине души услышал твердый и решительный ответ: ‘Даже и для нее’.

Но ведь он обещал ей? Конечно, он будет защитником этого Краева, но только официально, а не по душе и глубокому внутреннему убеждению.

Что можно сказать в защиту человека, пойманного с поличным. Представить мотивы? Но какие? Бедность? Горькое положение семьи?… Ни того ни другого в таком крайнем и остром смысле, очевидно, не было.

Легкомыслие, затянувшее его в шайку? Но это один из самых слабых пунктов для опоры защиты.

Смельский кусал губы и шел по парку так быстро, словно вот-вот собирался броситься бежать от какого-то невидимого преследователя.

Он не заметил, как очутился в цветнике перед каменными палатами сламотинской резиденции.

Он не заметил и того, что с террасы на него пристально глядел какой-то благообразный старик, он свернул в боковой подъезд, ведущий в помещение Шилова.

Ему хотелось еще раз переговорить с ним об этом деле, как будто именно у него-то он и мог получить разрешение своих сомнений. И странно, теперь, идя по лестнице, ему уже не казалось удивительным желание Анны познакомиться с Шиловым. Ему даже как бы хотелось этого, потому что он уверен был, что Шилов своей здоровой и сильной логикой заставит ее согласиться, что ради таких людей, как Краев и его жена, не стоит распинаться.

Подойдя к дверям, он постучался.

Шилов вздрогнул, поднял голову и, как человек, очнувшийся от глубокого сна, быстро провел рукою по лицу.

Смельский вошел.

Увидя его, Шилов немного изменился в лице, но тотчас же овладел собой и улыбнулся своей обычной, немного кривой, умной и едкой улыбкой.

— Ну что, был там?

— Был.

— Что там делается? Ты не поверишь, как на меня неприятно действует вся эта история.

— Еще бы! — опускаясь в кресло, сказал Смельский. — А на меня-то, представь… Моя невеста и слышать не хочет, чтобы ее сестра могла быть соучастницей мужа. Она бы, по идеальности своей, и в преступность самого Краева не поверила, да тут ей мешает здравый рассудок, невольно выводящий заключения из самого факта.

Шилов опять улыбнулся:

— Женщины любят иногда делать из мошенников героев, это их особенность…

— Ну, не из мошенников, а из преступников, — поправил Смельский. — Мошенник всегда грязен, а преступник бывает иногда и величествен, смотря каково качество и причины преступления…

— Нет, знаешь, — сказал Шилов, — я встречал женщин, которые прямо имеют тяготение к людям с нечистой нравственностью.

Смельский холодно взглянул на приятеля:

— Надеюсь, ты не причисляешь к ним мою невесту?

— О! Конечно, по принципу, потому что это твоя невеста, я не причисляю ее, но не будь она твоя невеста, я, пожалуй, и для нее не сделал бы исключения. Да и зачем насильно выдергивать исключения, когда существует общее правило.

— Это твой личный взгляд, Дмитрий, — сказал Смельский, — и, право, тоже собственной фабрикации, а вышел он, вероятно, далеко не из хороших встреч и знакомств с женщинами.

— Может быть. Одному встречаются в жизни все идеалы, а другим — экземпляры самые простые и реальные.

В голосе Шилова прозвучала уже явная насмешка.

Недобро взглянул было на него Смельский, но в это время дверь беззвучно отворилась и на пороге ее показался тот самый старик, которого он встретил, идя на дачу Краевых.

Теперь не было сомнения, что это сам граф Сламота.

Смельский встал.

В ответ на представление его Шиловым граф ответил любезной, доброй улыбкой и дольше, чем следует, продержал его руку в своей, как бы желая, чтобы рекомендуемый подольше постоял перед ним вблизи, дав возможность его старческим глазам разглядеть себя хорошенько.

Это нужно было графу, потому что фамилия Смельского была уже ему не совсем чужда. Ее произнесла ему та девушка, которая приехала на злополучную дачу ухаживать за больной сестрой. Сламота опустился в ловко придвинутое ему Шиловым кресло и несколько мгновений, все пристально глядя на молодого человека, не говорил ни слова, быстро и внимательно изучая его черты.

— Вы уже были там, на даче? — наконец спросил он с тою же грустной и мягкой улыбкой.

Смельский удивился сперва, почему он знает, что он находится в связи с семьею преступника, но потом понял, что это передал графу Шилов, и поспешил ответить утвердительно. Гораздо более оказался удивленным сам Шилов.

Он быстро взглянул на графа, потом опустил голову и старался придумать, почему старик знает фамилию Смельского и все с ним связанное?

— Какое ужасное несчастье! — продолжал граф. — Как молодые люди гибнут из-за пустяков. Какая-нибудь гнусная шайка закоренелых и опытных мошенников затянула этого несчастного Краева, вот он и погиб, и заметьте, он один погиб, а все остальные как в воду канули. Конечно, их и следов тут нет. Они, негодяи, где-нибудь за границей, я даже думаю… знаете что? Может ли он, этот несчастный, назвать их имена, вернее всего, что нет. Он может их и совсем не знать, или знает так мало, что указания его будут вовсе не ценны для правосудия.

Смельский согласился с этим и в то же время почувствовал, что слова этого старика, такие мягкие, такие гуманные и рассудительные, как будто и для него самого открыли новую точку взгляда на это дело.

‘Несчастный’ и ‘затянутый в шайку’ человек так и предстал в его воображении.

Он видел его слабым, горько кающимся в своем поступке, на который и в самом деле, быть может, вынудила его нужда.

Если бы Смельский теперь стоял за адвокатским пультом, быть может, он и нашел бы в сердце своем то чувство, которое вселилось бы и в сердца судей.

И одновременно он подумал: славный человек этот Сламота, вот бы все были такие.

— А вас, может быть, удивит, — продолжал старик, — почему я сразу, как увидел вас, и заговорил про это дело. Я, батюшка, знаю все, я познакомился с вашей невестой.

Шилов поднял голову и насторожился, но зато Смельский ничуть не был удивлен. Анна ведь так недавно с таким восторгом говорила об этом старике.

Он разделял теперь ее чувство.

— Я сегодня, только час тому назад, от больной, — говорил Сламота. — Ваша невеста очень хорошо сделала, что приехала помочь бедной женщине. И знаете что?… — вдруг быстрым движением повернулся он к Шилову: — Вы, Дмитрий Александрович, совсем не правы в ваших предположениях, в этом уж поверьте мне, старику, я больше вашего видел и света, и людей, и всяких преступников и сообщников. Мое мнение, что госпожа Краева не только не участница этого преступления, но скорее жертва его. Что же касается до того, что она ничего не знала, в этом всем я закладываю голову. Одно мне не нравится, ее выходка с вами.

Смельский удивленно посмотрел на графа и Шилова.

‘Какая выходка?’ — хотел спросить он, но в это время Сламота продолжал:

— Но вы не должны на нее сердиться. Весьма возможно, что бедняжка говорила это в умоисступлении, чему доказательством и служит ее теперешняя болезнь… Я говорил насчет этого с докторами, и все они согласны со мной.

— Да я ничуть и не претендую на эту злополучную даму! — силясь улыбнуться, ответил Шилов и обратился к Смельскому как бы с пояснением: — Я лежу, болен… вдруг влетает эта самая госпожа Краева… Граф тоже был тут. Влетает и говорит мне, что я сам себя обокрал и чуть не убил… Это могло бы, понимаешь, вызвать хохот, если бы бедняжка, сказав фразу, не упала в обморок.

Смельский тихо покачал головой, граф задумчиво вертел в руках безделушку с письменного стола, и лицо его было полно какой-то мрачной таинственной думы.

Воспоминание об этом случае и так было живо в памяти старика, а теперь он припомнился ему во всех деталях: и взор, и жест молодой женщины, и даже выражение лица Шилова.

Этот факт был единственным мрачным пятном на всей этой довольно несложной истории.

Наконец Сламота поднял голову и первый нарушил царившее молчание, спросив у Смельского, будет ли он защищать обвиняемого, и прибавил, что мадемуазель Анна говорила ему, что будет.

— Да, я попробую, — начал Смельский, — но знаете, граф, тут такое дело, в котором мало поможет чья-либо защита… Улики главное.

— Конечно! — сказал Сламота, задумчиво продолжая вертеть безделушку. — Но и смягчить участь преступника…

И он почти слово в слово повторил фразу Анны, словно после разговора с ней выучил наизусть. В это время в дверь постучался кто-то, и, выйдя на этот стук, Шилов объявил, что ему надо идти в восточную часть парка для наблюдения за сбором валежника и бурелома.

Уходя, он просил графа оказать гостеприимство его другу, на что Сламота ответил утвердительным кивком и своей обычной доброй улыбкой.

Смельский с первого взгляда на этого старика почти полюбил его. А теперь, когда они вслед за Шиловым шли по роскошным покоям палаццо, какое-то новое чувство примешалось к прежнему.

Граф как бы получил новый оттенок величественности и таинственности среди этой европейской роскоши зал и гостиных, по которым они проходили и в которых он обитал — одинокий и замкнутый в себе.

Смельский вспомнил теперь, что это тот самый Сламота, которого путешествия по свету описывались в журналах, наполняя ужасом душу читателя от сознания тех опасностей, в которые несчетные количества раз попадал отважный путешественник.

А его книга? Это великолепное описание флоры Южной Америки!

Старик шел немного впереди быстрой, бойкой походкой.

Он вел Смельского в свой кабинет, где, очевидно, хотел продолжить начатую беседу.

Пройдя анфиладу комнат, они остановились у дубовой двери замечательной резьбы. Она отворилась посредством нажатия кнопки.

Глазам Смельского представилась громадная комната, освещенная сверху, с боков ее было по две гигантские стеклянные двери на балконы, тоже громадные и уставленные цветами и зеленью.

Вид с этих балконов и справа и слева был так великолепен, что невольно притягивал к себе взоры. Широкое поле виднелось справа с рассеянными по нему хуторами, избами, дачами, где-то далеко белым дымком пробегал поезд.

Левый балкон глядел в таинственную чащу старинного, но опрятно содержащегося парка. В глубине его мелькали скамейки, прогалины, аллеи. Виднелся фонтан и несколько мраморных статуй, его окружающих.

Зеленые великаны кивали перед балконом своими верхушечными ветвями и шептались, словно совещаясь между собою или почтительно приветствуя владельца.

А сам кабинет был прост до чрезвычайности, так прост, как это бывает только у людей, пресыщенных роскошью обстановки и считающих ее делом пустой рисовки, оставляя для себя простоту и те удобства, которых требует их личный вкус.

В дальнем углу стояла простая кровать, такой маленькой и жалкой казалась она на мозаичном полу этой громадной комнаты.

Но зато посередине ее много места занимал стол, тоже простой, дубовый, заваленный книгами, брошюрами, над ним опускалась лампа, он был закапан чернилами.

По стенам виднелось несколько стульев очень несложной наружности, но зато кресло около стола, с какой-то машиной под сиденьем, дающей возможность, не двигая его, придать какое угодно положение, было в некоторой степени достопримечательностью этого оригинального уголка. Бегло оглядев все это, Смельский прошел за стариком на балкон, выходящий в поле, и тут Сламота усадил его в низенькое плетеное кресло и сам сел в такое же, у самой балюстрады.

— Я хочу поговорить с вами, Смельский! — прямо начал старик, задумчиво глянув вдаль. — Я сам не знаю почему, но это несчастное семейство возбуждает во мне самое живое участие… Оно должно быть близко и вам, потому что ваша прелестная невеста приходится сестрою госпоже Краевой. Вы должны что-нибудь сделать. Сперва я хотел нанять своего адвоката, но теперь это не нужно, коль скоро появились вы… Вы хотя и молодой человек, но ваше имя уже известно. Взяв на себя эту защиту, вы много можете сделать доброго.

— Я уже это решил, граф.

— Знаю, знаю, потому что это решение вынесла раньше ваша невеста, которая, зная вас, конечно, может и говорить за вас… но вот дело в чем… вы не должны обижаться… Если вам нужны деньги на расходы, доставьте удовольствие взять их у меня, а не где-либо в другом источнике.

— Благодарю вас, граф, мне не нужно! — поспешил ответить Смельский. — У меня еще есть несколько… еще осталось от гонорара за последнее дело… Вы, может быть, даже слышали о нем… Гонорар был очень достаточен…

— Ну, если так… ваше дело, но, во всяком случае, вы гость не только Дмитрия Александровича, но и мой!.. Для свидания с заключенным и вообще по надобности этого дела вы можете ездить в город… Это не будет для вас стеснительно, а мне вы доставите величайшую услугу тем, что я из ваших уст смогу слышать обо всем, что будет нового в судопроизводстве относительно Краева.

Смельский поблагодарил графа.

Затем разговор перешел вообще на тему психологии преступления, где граф еще раз поразил своего собеседника обширностью познаний и оригинальностью своих взглядов.

Спустя час вернулся Шилов и застал их все еще разговаривающими на балконе.

Вечер опустился над полем и парком, тени слились и исчезли, потому что край солнца потонул за горизонтом. Несколько соловьев вдали и вблизи начали свои первые нежные трели…

Над узенькой речонкой, протекающей через парк, заколыхались волны тумана.

Шилов говорил в унисон графу, называл Краева несчастным, а насчет жены его окончательно взял свое мнение назад. Он кончил тем, что стал горячо упрашивать Смельского спасти преступника.

У заключенного

На другой же день рано утром Смельский отправился в Петербург для свидания с Краевым.

Исполнив известные формальности, необходимые для свидания с заключенным в качестве его защитника, Смельский вступил в описанную уже нами комнату с глубокой дверной нишей и квадратным оконцем наверху, украшенным железной решеткой.

Краев на этот раз не лежал, а сидел на постели, подперев голову ладонями рук, облокоченных о колени.

Тот, кто знал его перед арестом, не узнал бы теперь. Это был совсем другой человек. Так меняются черты лица у неизлечимо душевнобольных, и то после многолетнего пребывания в больнице.

Увидя входящего незнакомца и подумав, что это, верно, опять кто-нибудь явился к нему приставать с глупейшими вопросами, он откинулся на подушку и, вытянувшись во весь рост, апатично отвернулся к стене, решившись, по-видимому, перенести все, что угодно, но только не отвечать ни на один вопрос.

Это был стоицизм мученика, это была отчаянная решимость истерзанного человека, который перестал даже ощущать боль от новых истязаний.

Ему было все равно: больше одной раной на его изможденном теле или меньше.

Но зато в душе его росло и крепло другое чувство, оно одно почти и поддерживало его: это была жгучая ненависть к своим притеснителям, ненависть, пускающаяся на изобретательность для возможного хотя бы частичного отмщения.

Несчастному и в голову не приходило, что служители и исполнители закона тут ни при чем, что тут сама судьба гораздо жестокосерднее поступила с ним, чем все эти ‘притеснители’, что для них он неопровержимо — вор и грабитель или, по крайней мере, ближайший соучастник этого преступления.

Он не мог этого понять! В его затемненном горем мозгу логические выводы исчезли, оставляя на свободе только инстинкты зверя, которые в человеке ужаснее, чем у самого вредного и злого животного.

Следователь уже занес в протокол, что заключенный отказывается наотрез от дачи каких-либо дальнейших показаний, а равно и не желает назвать имена сообщников, отрицая даже самое их существование.

Его временно оставили в покое, до дальнейшего и окончательного доследования фактической и топографической части этого дела.

Но больше всего подействовал на следователя такой факт.

При камерах у заключенных служил старичок-сторож.

Это было добродушное, немного глупое существо с виду, но много раз доказывавшее, что в его старческих глазах недаром блестит в глубине острая и словно затаенная искорка мудрости.

Он прекрасно знал свое дело, впрочем весьма несложное и состоящее всего лишь в том, чтобы разнести арестантам пищу и убрать обратно посуду.

Много лет служил он по тюремному делу. Начал службу в Литовском замке, а потом, по открытии предварительного заключения при окружном суде, был переведен сюда.

С арестантами он был очень ласков и даже нежен.

Он в эти короткие минуты подачи пищи дарил каждому из них несколько слов утешения, и таких разумных, таких мягких, которые были настоящей духовной пищей.

Руки его несли хлеб насущный, а сердце — духовные напитки и яства.

Молва об этом старике долго держалась в памяти заключенных и передавалась, как легенда, из уст в уста, когда потом он, окончательно одряхлев, перешел на житье в богадельню.

Звали его Самсоном Ивановичем.

Когда поступил Краев, Самсон Иванович в первый же принос пищи встретил нового узника такой лаской, как отец приехавшего на побывку сына.

Но в первые дни, предавшись своему отчаянию, Краев не замечал этой ласковости, как не замечал решительно ничего, что вокруг него творилось.

Но на четвертый или пятый день он заметил старика и даже перекинулся с ним несколькими словами.

— Ничего, батюшка, — уходя, сказал Самсон Иванович, — лучше, милый, кару понести за грех свой, чем тяжестью носить ее в себе до могилы, а потом и Господу представиться с этой позорной ношей. Кара грех смывает, батюшка, так-то!..

И Самсон Иванович ушел.

Удивило его только, что слова его не произвели всегдашнего впечатления, а, наоборот, будто озлили арестанта, ему показалось даже, что он ругнул его вслед.

Почесал в затылке старик и протяжно сказал сам себе:

— Та-а-а-к!..

Самсон Иванович смекнул что-то и решил проверить в следующий раз, какого сорта этот человек: обыкновенный ли арестант или, боже упаси, невинно, ошибочно заключенный. А таких за долгую его службу ему тоже приходилось видеть.

Испугался старик своей мысли и стал все думать о ‘новеньком’ и поджидать часа, когда ужин нести надо.

Он знал, что с этим визитом его и весь вопрос разрешится.

Как только он еще раз внимательно взглянет на него, так и решит, потому что глаз у него хотя и старый, но зоркий и наметанный.

Ошибиться он не может потому, что никогда не ошибался.

Вот настал и час ужина. Это случилось как раз в тот день, когда измученный Краев решил молчать дальше, и молчать уже целиком весь допрос этого дня.

Вошел Самсон Иванович да и из самой ниши еще вперился на арестанта, и чем ближе подходил, глазами так и ел его.

Краев лежал в своем обычном оцепенении.

При виде старика что-то вроде радости скользнуло по его исхудалому лицу.

— Что, батюшка, ужинать будешь?

Краев замотал головой.

— Поешь, сердечный, желудок не виноват, что голова проштрафилась.

Сказал это Самсон Иванович и чуть миску оловянную не выронил.

‘Как есть такой! — подумал он. — Ну, вот побожиться готов, если он хоть в чем-нибудь виновен’.

И страшно стало старику, так же страшно, как и всегда, когда ему случалось делать такие открытия.

— Послушай! — тихо шепнул старик, делая вид, что что-то прибирает на столе.

Краев быстро повернулся на этот дружеский шепот, словно родной человек окликнул его в пустыне.

— В чем виноват-то ты?

— Я-то? — поднялся с постели Краев. — А вот Бог небесный! Убей Он меня и замуруй навеки в этом мешке, если я вру, что ни в чем, дедушка… Мне пред тобой, дед, таиться нечего: все равно говорим мы один на один, а на хорошее твое слово отчего правды не сказать, а только если говорить правду, то и выйдет, что сказать придется: ни в чем я не виновен и за что посадили меня — не знаю.

Старик покачал головой.

— Вечор зайду! — сказал он тоже шепотом. — Ты и расскажи мне, коротко только, в чем дело-то твое состоит, потому что долго мне быть в камере не полагается.

На другой день Краев рассказал старику свое дело.

Самсон Иванович опять покачал головой и опять ничего не сказал, даже и в утешение ни слова.

Что-то задумал старик.

А задумал старик вот что: просто-напросто явился к следователю, производившему дознание по делу Краева, и стал уверять его, что на его старый опытный глаз заключенный как есть совсем прав.

— Много значит личность, батюшка, ваше благородие, — заключил старик. — По личности любого человека узнать можно: виноват он или прав?

Следователь, конечно, не внял такому аргументу, но зато слова Самсона Ивановича произвели на него известное впечатление, тем более что про подобную способность старичка он от кого-то слышал.

Самсон Иванович в конце концов добился того, что следователь отнесся к делу с особенным вниманием.

Если бы, несмотря на такие веские улики, можно было бы найти какие-нибудь нити к оправданию обвиненного, это сразу составило бы ему, следователю, имя.

О нем бы заговорили как о ловком и талантливом мастере по своей многосложной профессии.

Когда затем явился Смельский, следователь не преминул в разговоре с ним на всякий случай назвать это дело очень странным и запутанным, несмотря даже на явные улики.

Веря в чудесную способность Самсона Ивановича, следователь сказал даже что-то насчет психологии факта и личности арестованного, далеко не соответствующих остальным обстоятельствам этого дела.

Смельский был даже немного удивлен этим сообщением.

Он предполагал встретить совершенно другое резюме по этому делу со стороны следственной власти.

Но вот ему дали пропуск в камеру заключенного, и в сопровождении Самсона Ивановича, еле поспевавшего за ним, молодой адвокат направился по длинному коридору второго этажа с асфальтовым полом, но с очень скупым освещением.

— Вот тут-с, — коротко сказал старик, делая знак часовому, чтобы он отворил камеру.

Когда Краев при появлении незнакомого ему человека откинулся на постель, Смельский остановился перед ним в недоумении.

Потом он сделал знак старику, и тот вышел, зная порядки, допускающие свидание преступника с его защитником с глазу на глаз.

— Господин Краев! — громко сказал Смельский. — Я присяжный поверенный Смельский, прислан к вам (если вам будет угодно воспользоваться моей защитой на суде) Анной Николаевной, сестрой вашей жены.

Только при имени Анны несчастный вздрогнул и приподнялся на локте.

— Что? Анна приехала? Она здесь?… Она знает?…

— Да, — коротко ответил Смельский, в то же время быстро и пристально разглядывая своего будущего клиента.

— Она там, у нее?

— У кого?

— У Тани?… У жены?

— Да, там, но не в этом дело.

— Как не в этом дело?!! — как сумасшедший вскочил вдруг Краев, заставив этим шумным приветствием Смельского немного попятиться, а солдата отдернуть деревянное оконце и заглянуть внутрь.

— Как не в этом?! А в чем же? Или, может, и вы, господин защитник, хотите формально издеваться надо мною?…

— Помилуйте! Ничуть! — отступил еще шаг Смельский, и вдруг в душе у него сделалось неладно, какой-то тайный голос тоже вдруг шепнул ему, что этот субъект, стоящий перед ним теперь с таким открытым, честным и истинно страдальческим лицом, не мог совершить преступления.

— Ради бога, успокойтесь! — мягко сказал он. — Я ведь не сторона ни обвинения, ни даже следствия. Я пришел к вам, чтобы вместе с вами обсудить шансы, если не на выигрыш дела, то на смягчение приговора.

— Смягчения?… Приговора?… Да за что? За что?! Скажите мне за что? За то, что я нашел какой-то проклятый бумажник под скамейкой почти пустого вагона и не передал его тотчас же жандарму и властям на станции, а поступил как мальчишка, желая похвастаться своей находкой перед женой?! За это суд и казнь? Тюрьма? Каторга? Это?!! О! Боже мой!!! — Краев схватился за лицо руками и, тяжело опустившись на кровать, упал головой в соломенную подушку, заливаясь слезами.

Смельский почувствовал к нему глубокую жалость, и в эту минуту еще более пошатнулась его недавняя убежденность в виновности его, хотя, с другой стороны, зачем он не отдал находки. Это одно и составляет центр и дела и подозрения, это основание всего здания обвинения, и основание вполне прочное.

Смельский сел рядом с продолжавшим рыдать Краевым и тронул его локоть:

— Полноте! Будьте мужчиной! Поговорим?!

Краев поднялся:

— Мужчиной? При чем тут — быть мужчиной? Во мне нет теперь ни мужчины, ни женщины, я просто животное из вида людей, животное это бьют, терзают, и оно кричит от боли! Оно должно кричать. Я плачу от душевной боли, я весь в ужасе, а главное, я не понимаю, за что, за что меня оклеветал этот человек с изрезанными руками и пораненной грудью… я никогда не видел его…

Смельский догадался, о ком говорил несчастный, и вздрогнул.

— Я сам ничего не понимаю, — продолжал Краев, всхлипывая как ребенок, — я знаю только одно, что я схожу с ума, потому что сама судьба ополчилась против меня. Если же так… то вместо всяких опросов и защит дайте мне веревку, нож… я вам руку поцелую перед тем, чтобы лишить себя жизни… Ведь все равно моя жизнь кончена. Тут вмешалось что-то фатальное, неизбежное… Только смерть, одна смерть… И Тане будет легче… Она опять выйдет замуж!.. Пусть… все равно я погибну ни за что!.. Много и кроме меня людей гибло ни за что, я не первый, да, видно, и не последний.

— Успокойтесь! — еще раз тихо сказал Смельский и, дружески положив руку на плечо заключенного, продолжил: — Может быть, все и разъяснится, может быть, Шилов ошибся… Но тогда как же попали эти билеты к вам и в третий класс?…

— Не знаю, — тоже тихо ответил Краев.

— Ведь Шилов же не ездит в третьем классе? Но может быть, он проходил и обронил.

— Не знаю!

Какая-то мысль мелькнула в голове Смельского, немного дикая мысль, могущая, пожалуй, привести если не к прямым результатам, то хоть к косвенным…

— Вы не можете мне описать тех лиц, которые ехали в тот день с вами в вагоне?…

— Описать?… Как их описать?… Я помню, в углу сидело пятеро или четверо купцов, сильно пьяных, в другом углу клевал носом какой-то мужик, тоже, видно, подгулявший.

— Далеко от вас?

— Сейчас за мной.

— Где он вышел?

— Не помню, не видел! Кажется, на Сламотовке же! Да, да, на Сламотовке, он еще сильно покачивался и толкнул меня… а потом шел всю дорогу сзади, теперь я припоминаю. А вы зачем это спрашиваете?…

— Видите зачем! Я хочу попросить следователя вывесить на всех станциях дальше за Сламотовкой объявление, чтобы этот парень или те купцы, которые ехали в такой-то день, с такого-то часа поездом в вагоне третьего класса с вами пожаловали для дачи показаний в кабинет следователя.

— Да они же не видели, как я поднял бумажник. Я его поднял и спрятал потихоньку, зачем же их вызывать.

— А вот зачем! Разве вы не понимаете… важны тут не купцы, более важен этот парень, видевший, как вы говорите, вас идущим к даче… понимаете?…

Смельский сказал это и опять вздрогнул.

Если бы так случилось, если бы эта несбыточная штука удалась и нашелся бы какой-нибудь парень, который подтвердил бы и день, и час, и вагон, и компанию купцов, и самого Краева и затем показал бы, что последний прямо направился к своей даче, то… то, что же тогда будет с Шиловым?… На сторону чьих показаний перевесится чаша мерила справедливости?

Смельский чувствовал, что и у него идет голова кругом от этих соображений, догадок и недоумений.

Сердце его говорило ему, что Краев невиновен, а разум, как и всем остальным, холодно и документально заявлял противоположное.

Он еще раз посмотрел на Краева.

Тот сидел, уронив голову и руки, в классической позе бессилия и отчаяния.

И вдруг на исхудалом, бледном лице несчастного появилась нервная усмешка.

Это была страшная, полуидиотская, полусумасшедшая, улыбка.

— Гм! — сказал он. — У меня еще спрашивают про каких-то сообщников, заставляют назвать их имена!.. А откуда я их возьму? Гм!.. Имена!.. О господи!..

Краев помолчал и вдруг обратился к Смельскому:

— Господин адвокат, бросьте это дело! Если меня не защитит Бог, который все это совершил надо мною, то вам не спасти меня!.. А вот что лучше… Простите меня, несчастного!.. Впрочем, все равно, думайте обо мне что хотите… Вот что я прошу у вас взамен защиты… если у вас есть лишний рублишко, дайте моей Тане… Она теперь без гроша… да попросите добрых людей помочь ей… Она сама горда, просить не будет… да она и больна теперь, я слышал!.. Мне сказал следователь, когда я просил у него с нею свидания. Вот что я прошу у вас, господин присяжный поверенный… Вы ведь прежде, чем сделаться присяжным поверенным, родились человеком, так внемлите просьбе несчастного… облегчите хотя бы этим мою участь!..

Смельский горячо стал рассказывать про то участие, какое принял в его семейном горе граф Сламота.

— Награди его Господь! — со слезами на глазах сказал несчастный.

Смельский вышел из камеры бледный и взволнованный.

Через несколько минут он говорил со следователем.

Разговор со следователем и его результат

Случалось Смельскому быть около преступников, в виновности которых он сомневался и которые были потом действительно оправданы, но такого потрясающего впечатления на него не производил ни один.

Не потому ли, допрашивал он себя, что тут замешана Анна, он так горячо отнесся и к этому делу, и к самому его виновному и приходил к заключению, что Анна Анной, но и сам обвиняемый возбуждал в нем какое-то такое чувство, которое он словами не мог бы и передать.

Теперь, свидевшись снова со следователем ради более детального ознакомления, он вдруг напал на графу ‘осмотр местности’, в которой значилось, что ничего подозрительного ни на земле, ни на траве вокруг места, указанного потерпевшим, не было найдено.

— Неужели так-таки ничего? — быстро спросил Смельский.

— Ничего! — ответил следователь.

— А следы борьбы на песке аллеи? А помятая трава?

— Ничего.

— И вам не кажется это странным?

— Именно что да, — с хитрой физиономией подтвердил следователь, — именно да… И в этом я нахожу кое-что очень выгодное для вашего клиента.

И опять Смельский вздрогнул, опять он вспомнил, что это открытие бросает тень на Шилова.

— Трава, впрочем, могла подняться за ночь, — продолжал следователь, — а следы на проезжей дороге могли изгладиться, хотя дело в том, что предварительный осмотр местности, произведенный жандармом и урядником, ничего не обнаружил, несмотря на то что времени с момента происшествия не прошло и получаса.

Смельский задумчиво покачал головой.

Сообщив следователю свои предположения насчет вызова путем приклеенной на вокзале следовательской повестки тех купцов, которые ехали в вагоне с Краевым, и мужика, который, по его словам, вышел вместе с ним, Смельский, впрочем, и сам отверг эту меру ввиду ее полной бесполезности.

Взамен этого его что-то тянуло домой, не то для того, чтобы сообщить свои первые впечатления Анне, не то, чтобы повидаться еще раз с Шиловым и о чем-то переговорить с ним.

О чем? Он и сам, впрочем, не знал.

Все уже было переговорено, кажется.

‘Но как же это так — ни на траве, ни на дороге, в этом месте страшной борьбы одного против четверых или пятерых не было следов спустя всего несколько минут’, — думал он уже в вагоне, едучи назад.

Но скоро его мысли оторвались от этого факта, вернувшись к Анне, которая должна была его встретить на вокзале.

‘Она ждет теперь с нетерпением результата моего разговора с заключенным’.

‘А какой результат? Что я могу сказать? Я теперь понимаю во всем этом еще меньше, чем понимал ранее’.

Подъезжая к станции, Смельский вышел на площадку вагона, чтобы легче было заметить встречавшую его Анну. Вот и платформа, но ее нет… Он смешался с дачной публикой, выходившей из вагона и стоявшей на платформе, поглядел налево, направо, но Анны нигде не было.

Что бы это могло значить?

Не хуже ли Краевой, не потому ли она не вышла к поезду, как обещала?

Нет, совсем другое задержало Анну, потому что, приехав на виллу, Смельский не застал Шилова.

Он вышел из дому, как ему сказали, за полчаса до его приезда.

— А граф? — спросил Смельский у лакея.

— Они пошли на охоту.

Смельский переоделся и принялся ходить из угла в угол по отведенной ему комнате.

Он теперь забыл уже даже и про то обстоятельство, что Анна, вопреки своему обещанию, не вышла его встретить, он весь был поглощен соображениями насчет дела, которое он решил взять на себя.

Профессиональный оратор-защитник проснулся в нем во всей своей силе, как просыпается талант и творческая сила артиста, невзирая ни на какие житейские обстоятельства. Он чувствовал потребность спасти этого человека, печальная угнетенная фигура которого так и стояла перед его глазами.

Но по мере того как возрастала эта потребность, какое-то новое чувство просыпалось в нем к Шилову.

Шилов в эту минуту напоминал ему прокурора, которого всегда ненавидит в минуту обмена доводами защитник.

Ему хотелось разбить его, но он вдруг вспомнил, что это — Шилов, что это товарищ его, почти друг, что разбить его — значит возвести на него страшнейшее из преступлений — ложный оговор.

Да и не может этого быть, не может быть, чтобы Шилов рассказал не то, что с ним произошло на самом деле…

А если это так?

И вдруг в воображении молодого адвоката мелькнул целый ряд картин возможных подтасовок этого факта.

Положим, все они были слишком далеки от ‘возможного’ и от той правды, которую хранил Шилов, но уже было сомнение, уже было желание идти в сторону с прямой дороги следствия.

Отчего это?

Около дверей его комнаты раздались два знакомых ему голоса. Один принадлежал Анне, другой Шилову.

Смельский даже вздрогнул, услыша их рядом.

Неужели они познакомились?! Но как? Когда? Где?

Он быстро распахнул дверь в коридор и увидел приближающихся Анну и Шилова.

На лице Анны блестела улыбка, такая, какая всегда озаряет лицо женщины при знакомстве с интересным мужчиной.

Смельский, стоя на пороге, ожидал их приближения. Вид его выражал крайнее недоумение.

Но, в сущности, ни недоумевать, ни удивляться тут было нечему.

Все произошло по законам человеческой природы.

Шилов, весь этот день обреченный на бездействие, вплоть до самого вечера, когда ему предстояло отправиться на ревизию полевых работ, вышел прогуляться, направляясь к дачной местности.

Это была первая прогулка после болезни.

Миновав парк, машинально пошел он по задней дачной линии, шел, шел и дошел до дачи Краева.

Тут он невольно поднял задумчиво опущенную голову, словно кто толкнул его в грудь.

Узнал ли он местность или потому, что оступился на какой-то камень, попавший ему под ноги, но он вздрогнул, подняв голову, и лицом к лицу встретился со стоявшей у ограды Анной.

Это было за десять минут до прихода поезда, на который она собиралась для встречи Смельского.

Шилов тотчас же сообразил, что эта прелестная девушка и есть невеста Смельского.

На мгновение он опешил от ее красоты, но только на мгновение, затем он уже знал, что делать.

Он сдернул шляпу и отвесил низкий поклон.

— Моя фамилия Шилов! — грустным голосом сказал он, как будто говоря: мое название гроб. — Я пришел узнать, как здоровье мадам Краевой?

Анна быстро оглядела Шилова, про которого уже достаточно слышала и воображала вовсе не таким.

Она думала, что управляющий графа какой-нибудь простоватый, невзрачный человек, и вдруг увидела перед собой мужчину какой-то отъявленной красоты.

Будь она суеверна и встреть его ночью, она приняла бы его за красавца-дьявола. Но этот ‘дьявол’ стоял пред ней в почтительной позе, без шляпы, склонив голову, и ожидал ответа.

Надо было ответить что-нибудь.

— Благодарю вас, моей сестре лучше, — сказала Анна немного нервным, как бы взволнованным голосом.

— Ах, это ваша сестра? Стало быть, я имею честь говорить с невестой моего друга Смельского.

Анна вспыхнула.

— Да, — шепнула она, — я невеста Андрея Ивановича, — и почему-то улыбнулась, не замечая, какими страшными, широко раскрытыми от ужаса глазами глядела на эту сцену выздоравливающая Татьяна Николаевна, облокотясь о подоконник своей комнаты.

— Я благодарен случаю, доставившему мне честь этого знакомства! — ответил Шилов и поправил повязку, на которой он носил еще забинтованную руку.

Анна вышла и почему-то нашла удобным протянуть свою руку, впрочем, ясно почему: ведь он же был другом ее жениха! Отчего же с ним не познакомиться, с этим другом, отчего же и не отнестись к нему тоже дружески.

У женщин масса запасных доводов на все случаи, даже и на такие, где растерялось бы десятеро мужчин.

Впрочем, эта логика очень своеобразна и недаром именуется логикой специфической, женской.

Шилов должен был пожать руку девушки левой рукой, но, как раненому, ему это было, конечно, более чем позволительно. При этом он взглянул на Анну таким из своих огненных взглядов, который, подобно выстрелу опытного стрелка, никогда не делал промаха по своей жертве.

Анна даже вздрогнула от этого взгляда и нахмурилась, потупив глаза.

— Андрей Иванович скоро должен приехать, — сказал Шилов.

— Да, я иду встречать его.

Шилов улыбнулся:

— Пожалуй, и я пойду его встречать, потому что я все равно вышел на прогулку, но только…

Он вынул часы.

— Только теперь уже поздно. Да вот, кстати, слышите?

В стороне станции раздался свисток.

— Теперь уже ни я, ни вы не успеете.

Анна смутилась:

— Какая досада! А мне его необходимо сейчас же видеть. Как бы это сделать?

Анна на минуту задумалась с встревоженным выражением лица и потом вдруг, со свойственной ей решимостью, быстро сказала:

— Ну, если так, если я опоздала к поезду, я пойду к нему. Вы проводите меня, господин Шилов?

И она вышла из калитки, даже не оглянувшись в сторону сестры, которая слабым голосом позвала ее.

Анна не услышала.

Она быстро пошла по дорожке в сопровождении Шилова, который говорил ей, смеясь, что визит его очень кстати, потому что он теперь может проводить ее, Анну, кратчайшим путем через парк до виллы графа Сламоты.

Анна казалась взволнованной и настолько неохотно поддерживала разговор короткими, отрывистыми ответами, что Шилов предпочел молчать.

Только проходя по парку, Анна спросила его:

— Тут на вас напали?

— Нет, — ответил Шилов, — мы уже прошли то место.

Это был, однако, повод для него пустить несколько фраз, заставивших Анну с изумлением взглянуть на своего спутника.

Шилов выразил самое задушевное сожаление, что все так случилось.

— Лучше бы, — сказал он, — они убили меня, потому что я, по крайней мере, не страдал бы так, как я теперь страдаю.

— А что, у вас сильно болит рука?

Шилов тихонько засмеялся:

— Какой вздор! Рука!.. Точно вы, Анна Николаевна, не понимаете, о чем я говорю. Не рука, а душа болит у меня, потому что с этим делом связано столько трагического, что, право, смерть того, кто был хоть и невольной причиной этого всего, была бы для него благодеянием. Знай я, например, что все это так выйдет, что несчастная сестра ваша с детьми останется без своего кормильца, хотя и бесчестного и недостойного ее человека, но все-таки кормильца и отца ее детей, я бы дал убить себя и тем спрятал концы преступления в воду.

И эти последние слова Шилов произнес так правдиво, так твердо, что Анна во все глаза уставилась на него.

Он ей в эту минуту показался героем, она сама какой-то жалкой сообщницей или покровительницей, в силу родственного чувства, заведомого негодяя.

Это возмутило ее.

Она вспыхнула, опустила голову и, пройдя несколько шагов, заговорила уже первая про вещи совершенно посторонние.

Она спрашивала, сколько земли у графа, какой она приносит доход и доволен ли Шилов своим местом?

В конце концов она начала даже смеяться, но это был нервический, деланый смех. Наконец показался сламотовский дом, и Анна стала восхищаться его великолепным фасадом и видом на цветник, разбросанный по откосу.

Она говорила все это, улыбалась, а в душе ее росла какая-то странная тревога, и тем более она была странна, что Анна не находила причины ее.

Не свидание же Смельского с Краевым вызвало в ней такое нервное настроение.

‘Что Краев! — думала она теперь. — Краев гнусный воришка!..’

И вдруг поймала себя на этой мысли.

Почему же еще вчера и сегодня утром она не думала этого про него в такой окончательной форме, напротив, она даже колебалась, ей даже казалось, что тут во всем кроется какая-то фатальная тайна.

А теперь?… Отчего она так скоро решила это? Да оттого, что этот человек, который теперь идет с нею рядом, живой документ преступления Краева.

Кто же, как не Шилов, проследил его, кто же, как не он, обливаясь кровью, полз в кустах, может быть, чтобы защитить свою репутацию и доброе имя от нареканий…

Да, наконец, Краев может сколько угодно рассказывать, что он подобрал деньги, найденные при аресте в его кармане.

Это ведь говорят все уличные воры, даже самая фраза эта, банальная и глупая, доказывает, что наглость у преступника соединена со слабоумием.

Нашел!..

Скажите какая отговорка!.. Бедная Таня, что связала свою жизнь с таким негодяем.

Они дошли до бокового подъезда, поднялись на второй этаж и пошли по коридору, где помещались комнаты для приезжающих.

На пороге одной из них стоял Смельский.

Как и все женщины, Анна при приближении поспешила в нескольких словах объяснить, как она познакомилась с Шиловым и как опоздала нечаянно к поезду.

Смельский сумрачно и молчаливо пропустил обоих в комнату и закрыл дверь.

По лицу его Анна увидела, что знакомство, сделанное ею, ему неприятно, но это только разозлило ее.

Она увидела в этом супружескую тиранию, против которой так возмущалась ее свободомыслящая и свободолюбивая натура.

— Ну что? Были вы там? — спросила она, садясь.

Шилов отошел к окну и сел на подоконник.

— Был! — ответил Смельский и почему-то многозначительно взглянул в сторону Шилова, принявшего самый небрежный и беспечный вид. — То, что я говорил с обвиненным, — Смельский сделал особое ударение на слове ‘обвиненный’, — это касается лично меня, как его защитника… Если хотите, Анна, я вам потом расскажу, но я был и у следователя, который указал мне еще на один факт, и очень странный.

Шилов сделал какое-то короткое движение, очевидно выражая желание спросить что-то, но от вопроса удержался, а взамен этого вынул портсигар и закурил папиросу.

— Какое же обстоятельство?

— Я вам скажу потом…

— Виноват! — поднялся Шилов. — Я, кажется, мешаю — виноват! — повторил он, направляясь к двери, и, поклонившись Анне, скрылся, стуча по коридору, чтобы слышали, что он удаляется.

— Какое же такое обстоятельство? — повторила Анна по уходе Шилова.

— А такое, — тихо сказал Смельский, — что показания Шилова не подтверждаются фактами.

— Что вы говорите! — воскликнула Анна. — Вы клевещете на товарища! — вырвалось у нее.

Смельский побледнел и долго не мог сказать ни слова на это обвинение, так прямо и внезапно кинутое ему.

Он только глядел на Анну дико расширенными глазами.

Анна опомнилась и стала извиняться.

Она не то хотела сказать! Она просто оговорилась, но за что же клеветать на невинного человека!..

— На Краева? — едко спросил Смельский.

— И на Краева, и на Шилова, кто бы он ни был.

— Но поймите, Анна, что ведь это не я ‘клевещу’, как вы называете, а следственная власть… Там найден пробел не в пользу потерпевшего, а обвинителя.

И Смельский сообщил об отсутствии всяких следов на месте борьбы, несмотря на то что они должны быть.

— Это странное обстоятельство, — почти мрачно заключил он, — бросает тень на все дело…

Оба замолчали.

Вдруг Смельский сказал:

— А как скоро вы познакомились, Анна!..

Анна дернула головой, как лошадь, перед глазами которой махнули хлыстом.

— То есть как это скоро? Что это значит?… Вы, вероятно, говорите о моем знакомстве с Шиловым?

— Да! — ответил Смельский и почувствовал, что у него поднимается едкая злоба, но не на Анну, а на него — на Шилова, которого он в эту минуту опять, как и тогда, при разговоре про него у калитки краевской дачи, начал ненавидеть всеми силами души.

— Вы говорите глупости! — холодно сказала Анна, и этот холод ужаснул Смельского.

Он бросился к своей невесте и, упав на колени, схватил ее руку:

— Простите, Анна! Простите! Я сегодня в странно нервном настроении. Свидание мое с этим несчастным потрясло меня… я говорю не знаю что.

Глаза Анны потеплели.

Любящая женщина всегда охотно прощает даже самую грубую вспышку ревности.

Анна понимала, что Смельский ревнует ее, хотя и неуместно и оскорбительно, но он не может бороться со своим чувством.

Она простила его.

Опустив руку на его густые волосы, она провела по ним и сказала:

— Какой вы глупенький, точно ребенок, а не оратор с громкой фамилией…

Смельский улыбнулся:

— Самый мудрый мудрец глупеет с хорошенькой женщиной, а если с такой прекрасной и душой и внешностью, как вы, Анна, и подавно немудрено поглупеть…

Анна наклонилась.

Ласковое чувство, слегка блеснувшее в ее глазах, теперь мерцало тихим ровным светом…

Она шепнула: ‘Проводи меня до дачи!’

И от этого ласки полного взгляда, и от дружественности тона сердце Смельского умягчилось настолько, что он опять мысленно примирился с Шиловым.

Жизнь есть нитка из событий и обстоятельств

Проводив Анну до дачи, Смельский вернулся в самом благодушном настроении. Было очевидно, что любимая девушка любила его, и это сознание, одно из самых счастливых и радостных сознаний бытия нашего, наполнило его всецело.

Он был счастлив.

Чудный вечер ложился длинными тенями на землю.

В вышине голубого неба, разделяясь на нити, ползли последние облака, предвещая и на завтра такой же теплый, хороший день.

На балконах дач, мимо которых приходилось идти Смельскому, семьями сидели дачники.

Дымились самовары, слышался лязг чашек, стаканов, хохот, смех или звуки вальса, срываемого с расстроенного дачного пианино.

Все это казалось Смельскому таким милым, таким привлекательным, что он невольно углубился в возможные картины своего счастливого семейного быта.

Так же будут они сидеть с Анной на балконе дачи, так же около них будут резвиться их дети, и он будет счастлив, любуясь на них и на Анну — красивую, видную даму в каком-нибудь изящном пеньюаре. Смельский даже задумался над вопросом, какого цвета будет пеньюар у Анны: то ему казалось — лучше голубой, то — пунцовый.

Вот он миновал дачи, вот вошел в парк и, сняв шляпу, тихой поступью мечтателя пошел под тенистыми сводами его ветвей.

Вдруг ему показалось, что кто-то идет ему навстречу.

Он пригляделся и, одновременно заметив скамью рядом, сел на нее.

Одинокий человек медленно приближался, но все еще был настолько далек, что Смельский не мог хорошенько разглядеть его.

Почему-то он стал ожидать этого человека, и ожидать с нетерпением, возрастающим все более и более.

Вот он уже на расстоянии каких-нибудь десяти саженей.

Это был Шилов.

В круглой широкополой шляпе, так шедшей к его типичному лицу, с суковатой палкой, он медленно приближался, очевидно совсем не надеясь на какую-нибудь встречу.

Несмотря на то что шляпа его, по обыкновению, сидела набекрень и сдвинулась на затылок, что придавало его физиономии удалой и несколько даже дерзкий вид, голова его была опущена.

Увидав молчаливо сидящего на скамье Смельского, он вздрогнул и остановился, но вслед за тем засмеялся и быстро подошел к нему.

— Что? Мечтаешь? — пошутил Шилов.

— Чудный вечер! — сказал Смельский.

— Да! Даже, можно сказать, редкий в нашем климате… Ты провожал Анну Николаевну?

— Да. А ты почему это знаешь?

— Догадываюсь.

— Нетрудно, впрочем, догадаться.

Оба замолчали.

Шилов закурил папиросу и сел на скамью.

Вечер тут, в глуши парка, был действительно чудный.

Золотые лучи заходящего солнца прорывались сквозь густую листву и пятнами дрожали на песке аллеи от малейшего дуновения ветерка.

Верхушки деревьев шептали. Смельский, недавно полный грез о будущем и совершенно забывший обо всем настоящем, вдруг вернулся к действительности.

— Послушай! — обратился он к Шилову. — Ты знаешь, что я сегодня был у Краева и у следователя.

— Да, ты говорил…

— Он недоумевает… Следователь удивляется, почему на месте, где произошло нападение на тебя, нет следов.

— А бог с ним! Я не знаю, каких ему еще надо, — беспечно ответил Шилов, — если их мало оказалось на земле, то вполне достаточно на моем теле! Он глуп, этот твой следователь!..

Смельский посмотрел на Шилова и пожал плечами.

— Это правда, — согласился он, — но все-таки и на земле должны же были быть какие-нибудь знаки, ну хоть какие-нибудь…

— Друг мой! — с полусерьезной миной сказал Шилов. — Если бы они должны были быть, они, верно, и были, но так как их не видно, то их и нет.

— Ты говоришь, это там, за поворотом?

— Да. А что? Не хочешь ли ты сделать осмотр местности?…

Смельский почувствовал опять что-то враждебное к своему собеседнику, в особенности за этот насмешливый тон его.

— Нет, — сказал он, — по моей части больше обозрение преступной души. Это моя прямая специальность!

Смельский сказал это с особенным ударением, но вовсе не ожидал того эффекта, какой произведут эти его слова на Шилова.

Лицо его побледнело, глаза вспыхнули и погасли.

Он встал и, стараясь придать своему голосу и жестам возможно более развязности, сказал:

— Ну, исследователь преступных душ… Я, брат, пойду немного дальше, а ты, верно, домой?… До свидания! — и он пошел по аллее.

Смельский долго и задумчиво глядел ему вслед.

Новые мысли охватили его. Эта быстрая перемена в лице, с трудом замаскированная развязностью, заставила его впервые серьезно задуматься.

Это уже было не предположение, а нечто фактическое.

В связи с отсутствием следов той картины борьбы, которую Шилов нарисовал следователю, это было уже что-то серьезно наводящее на размышления.

Вообще Смельского в эту минуту что-то оттолкнуло от Шилова, и рознь их с этого дня увеличивалась.

Так прошла неделя, в течение которой он два раза ездил в Петербург, и с каждой поездкой возвращался все пасмурнее и задумчивее и все подозрительнее поглядывал на Шилова. Дошло наконец до того, что он стал избегать встреч с ним.

Его коробило, когда он видел его вздернутые усы, мрачный взгляд и всю фигуру, полную непоколебимого эгоизма и самодовольства.

И все это породило пустое обстоятельство, а именно что Шилов изменился в лице от случайного намека, даже, вернее сказать, не намека, потому что, говоря об изучении преступной души, Смельский вовсе не думал намекать ни на кого.

Чем более он беседовал с Краевым, чем более зондировал его всеми способами, тем более приходил к убеждению, что во всем этом деле есть какая-то роковая ошибка, тайна, которая известна Шилову, но которую он ни за что не выдаст.

Никаких определенных предположений Смельский, впрочем, не строил и не мог строить, но если можно было бы признать вершителем всего этого дела нравственное сознание, он бы, во-первых, освободил Краева, а взамен него подвергнул бы более тщательному опросу Шилова, который теперь казался ему с каждым днем все подозрительнее.

Однако дело выходило так, что ничего нельзя было изменить в его ходе.

Приближался день судебного разбирательства.

И в это самое время случился совершенно неожиданный инцидент, бросивший еще более тени на все это дело и еще более осложнивший его и запутавший.

Однажды, рано поутру, граф Сламота отправился на охоту. В восточном углу парка было небольшое, довольно дикое озеро, в камышах которого водились утки.

Дорога к нему лежала из дому не иначе как через поворот ездовой аллеи, то есть того самого места, вблизи которого случилось несчастье с Шиловым.

Пробираясь с ружьем и собакой по чаще уже в стороне от дороги, граф был удивлен, что старый, опытный сеттер вдруг остановился около куста акаций и принялся громко лаять, поворачивая голову назад, словно призывая хозяина поглядеть на что-то им найденное.

Сламота подошел и, к удивлению, заметил, что собака, визжа, принялась рыть землю.

Минуты две рыла она, учащенно работая лапами, вдруг в земле оказалось что-то красное.

Едва пес увидел это, как схватил зубами, и из земли был извлечен рукав кумачовой рубахи, порядочно уже поистлевшей.

Тогда граф вынул свой охотничий нож и помог животному в его странной работе.

Тут были и порты, и рубаха, и поддевка, и сапоги, и фуражка, и даже холщовый мешок.

Извлекши все это на поверхность земли, граф задумчиво уставился на свою находку, не зная, чему приписать ее, тем более что, несмотря на порчу, которой они отчасти уже предались, вещи сами по себе, очевидно, были в момент зарытия не только вполне годными к употреблению, но для крестьянина или мастерового могли назваться щегольскими.

В особенности мало испортился мешок.

Граф при помощи палки кое-как запихал в него свою находку и в виде поноски отдал собаке.

Вместо охоты он вернулся домой.

Первым делом его было позвать Шилова и показать ему свою странную находку.

Шилов не знал, зачем его зовет граф, вошел, по обыкновению, весело и развязно, но едва взор его упал на вещи, кучкою лежавшие на клеенке, среди комнаты, как лицо его помертвело, и с немым вопросом и ужасом он уставился на графа.

Сламота, заметив это, и сам опешил.

Он не знал, что и подумать, чему и приписать эту перемену в лице своего управляющего.

— Я это нашел в парке, Дмитрий Александрович, — сказал он, — Джек стал рыть под кустом акации, недалеко от поворота, и вырыл все это. Вы, может быть, узнали эти вещи… может быть, эти вещи кого-нибудь из нападавших на вас грабителей…

Шилов схватился за это объяснение.

— Да, граф! — овладев собою и совсем твердо сказал он. — Это вещи одного из тех, кто нападал на меня… Я узнал их… Это был, очевидно, переряженный, потому что, как я теперь припоминаю, лицо у этого парня было интеллигентное.

— В таком случае это важная находка, ее надо отослать следователю.

— Зачем? — сказал Шилов. — Она как находка ровно ничего не стоит… Неужели вы думаете, граф, что владелец этой одежды будет так глуп, что признается…

— Но… Нет, это сделать во всяком случае необходимо, почем знать!.. Для следствия в таком сложном деле все важно, каждая мелочь, да, наконец, одежду эту можно будет предъявить Краеву, он, наверное, узнает ее, а тогда, по одному выражению глаз, можно будет догадаться о многом и во многом убедиться.

Дрожь пробежала по телу Шилова, но он не подал виду и уже вполне овладел собою.

Отчасти его успокаивала надежда, что Краев не запомнил, вероятно, наружности того парня, который сидел сзади него в вагоне.

— А пожалуй, пошлите! — сказал он. — Может быть, и правда это повлечет к открытию остальных злоумышленников и выведет Краева из его решимости охранять их инкогнито.

Сламота в тот же день решил отправить свою находку, но прежде он также решил показать ее и Смельскому.

Прихоть

Когда вы глядите на какой-нибудь яркий предмет, в глазах у вас всегда остается на известное время его силуэт.

Предмет этот несколько минут преследует вас своими очертаниями, куда бы вы ни направили свой взор.

Нечто подобное происходило с Анной после ее встречи с Шиловым.

Физиономия последнего, эта адски красивая физиономия, преследовала ее всюду.

Она старалась не думать о нем, но мысли не слушались и все нет-нет да и возвращались к той же теме.

Уже четыре дня прошло с тех пор, как она видела Шилова, а впечатление от этой встречи было свежо, как будто она произошла всего каких-нибудь пять-десять минут тому назад.

В особенности преследовали ее темные, таинственные глаза графского управляющего.

Анна сердилась на себя за эти вольности воображения, старалась думать о Смельском, о сестре, об участи Краева, но что поделаешь с мыслью, с этим неведомым и вместе с тем тяжким гнетом мозга!..

Временами ей казалось, что она ненавидит это ужасное лицо, но зато в другое время она ловила себя на таком чувстве, что бледнела от страха и подолгу просиживала, закрыв лицо руками.

Шилов тоже стал странен за последнее время.

У него, впрочем, ощущения были менее сложны.

Он сразу объявил себе, что чувствует прихоть к красивой, великолепно сложенной девушке и не прочь не только приударить за ней, но и окончательно отбить ее у Смельского, чего бы это ему ни стоило.

Много имел он на своем веку различных амурных историек, много видел благосклонности от таких красавиц, которых одна улыбка поражала сердца как удар молнии, но ни одна из них не нравилась ему так, как нравилась Анна.

Назвав это прихотью, Шилов, однако, ошибся, потому что вскоре убедился, что это далеко не прихоть, а чувство, настоящее горячее чувство со всеми симптомами его зарождения.

Четыре дня миновало уже, а он не имел еще ни одной встречи с Анной, несмотря на то что часто фланировал мимо дачи Краевых, не решаясь, однако, войти по своим особым соображениям, делающим честь его опытности, как селадона.

Он искал встречи с Анной на почве более нейтральной и наконец, как и должно было ожидать, нашел эту почву.

Она опять шла на вокзал, навстречу Смельскому.

Было это около девяти часов вечера.

В этот день Смельский объявил ей, что у него будет в городе много работы и он привезет результат последнего опроса Краева.

Когда она сворачивала на мостки, ведущие к вокзалу, перед ней внезапно, словно из-под земли вырос, появился Шилов.

Она холодно ответила на его поклон и хотела пройти мимо, но он тоже повернулся и пошел с ней рядом.

Анна искоса взглянула на него и заметила, что лицо его побледнело, глаза стали еще мрачнее, а в общем он сделался еще красивее, еще эффектнее.

Он заговорил с нею как со старой знакомой, как с невестой друга своего, каждое слово его дышало той полунебрежной простотою, которая всегда подкупает серьезных девушек, не любящих искателей приключений.

Шилов сказал, между прочим, что сам не знает, что с ним творится в последнее время.

Если бы он был сентиментальный человек, то он назвал бы это тоской, но так как смотрит на вещи с их простой и реальной стороны, то пришел к заключению, что это настроение духа имеет вполне логическое и простое объяснение.

Его начинает сильно мучить вся эти история. Как только он подумает, в каком положении находится теперь ее сестра, так у него просыпается злоба на этого Краева да, кстати, и на самого себя.

— Да на себя-то чего же вы негодуете? — спросила Анна с удивлением.

— За то, что я стал невольной причиной всего этого семейного горя, от которого на вашу долю, Анна Николаевна, согласитесь, перепадает немало! Дорого бы я дал, чтобы этого вовсе не было, а главное, чтобы не было… Чтобы я не видел…

Шилов вдруг умолк, ударил тростью о какой-то тонконогий длинный цветок и сшиб его, как срезал.

— Кого? — спросила Анна с тревогой в голосе.

Шилов молчал, а молчал с умыслом, потому что это безмолвие было гораздо красноречивее ответа на вопрос, на который ответить прямо он пока не чувствовал за собою никакого права.

Но зато он имел право ответить глазами, он знал неотразимость своего взгляда в известные моменты и широко воспользовался этим средством.

В Париже один из профессоров сказал ему, что у него замечательные глаза, что он может быть с одинаковым успехом как укротителем, так и гипнотизером.

С тех пор Шилов тысячами случаев убедился в правдивости этих слов, но не на поприще львиных клеток или гипнотизерства, а на арене амурных побед.

Зная это, Шилов сильно надеялся на власть своего взгляда.

И вот действительно Анна вздрогнула, опустила голову и прибавила шагу.

Лицо ее сперва побледнело, потом вспыхнуло, она сразу оборвала разговор и, казалось, хотела убежать от своего спутника и, может быть, сделала бы это под каким-нибудь предлогом, если бы Шилов сам первый не раскланялся с нею.

Когда она спустя несколько минут увидела выходящего из вагона Смельского, она почувствовала радость, словно не видела его долгое время.

В этот день она была с ним особенно ласкова и сама чувствовала, что ей хорошо и покойно с ним, а о Шилове старалась не думать.

О Краеве Смельский привез неутешительные известия. Он наговорил грубостей следователю и переведен в дисциплинарную камеру.

— Это сильно повредит ему на суде, — заключил молодой адвокат.

— Что же он сказал следователю? — спросила Анна шепотом, потому что они находились в саду на недалекой от дачи скамейке и Таня могла все услышать.

— Сказал просто грубость, — уклончиво ответил Смельский, — но, на мой взгляд, тут важна не эта грубость, не слова, а та причина, которая вызвала ее. Краев действительно жалок, и, как хочешь, Анна, чем больше я вижусь с ним и наблюдаю его, тем больше прихожу к заключению, что тут есть какая-то злополучная судебная ошибка.

И Смельский стал передавать Анне все подробности своих наблюдений и мельком бросил несколько таких явных подозрений в сторону Шилова, что они равнялись почти уликам.

Анна, сама не зная почему, опять вступилась за Шилова, вступилась невольно, словно язык ее говорил против ее воли, и опять Смельский с испугом поглядел на нее, как тогда в комнате сламотовского дома, когда она неожиданно появилась вместе с Шиловым. Смутное подозрение на этот раз уже ощутимо запало в душу Смельского.

Ему хотелось сказать: ‘Анна, зачем вы защищаете негодяя?’ Но он опомнился вовремя и не сказал этого, потому что, несмотря на сомнения и предчувствия, он не имел права назвать Шилова этим словом, не находя доказательств. Бешенство ревности заклокотало в нем, но он поборол и его, расставшись с Анной почти холодно.

Только от Шилова он решил быть теперь подальше и даже переехать из сламотовского дома куда-нибудь в комнату к дачникам, поблизости от дачи Краевых, как он это предполагал сделать ранее.

Прошло еще два дня.

Анна положительно не знала, что с ней творится.

Ее все тянуло куда-то, словно какой-то таинственный голос явственно шептал ей: ‘Иди, иди!’ Она пробовала бороться с повелением, пробовала его не замечать, игнорировать, но чем больше она делала эти усилия над собою, тем острее было чувство тоски и сознания необходимости куда-то идти.

Наконец она решила, что ей и действительно необходимо прогуляться, что она сидит все дома, около больной сестры, и это вредно отзывается на ее собственном здоровье.

Тане теперь лучше, она может обойтись час-другой и без ее присутствия, а ей, Анне, надо гулять, делать движения.

Она надела легкую барежевую [бареж — шерстяная, шелковая или хлопковая разреженная ткань для дамских нарядов] шляпу, взяла в руки зонтик с длинной ручкой, украшенной бантом из лент, и вышла за ограду садика, сама не зная, куда идет. Свернула она к сламотовскому парку и пошла так быстро, как будто боялась опоздать куда-то.

Шла она и думала… Но лучше бы она сорвала голову со своих плеч, чем допускать в нее те мысли, которые ее теперь наполняли.

Она думала не о Смельском, не о горе сестры, а о Шилове.

Она видела всю его фигуру, а физиономию даже так ясно, что несколько раз проводила рукой по лицу, словно стирая с него что-то.

Анна решила, что она больна, что на нее подействовали бессонные ночи около постели больной, а Шилов тут ни при чем, не будь Шилова, который, правда, произвел на нее сильное впечатление своей выдающейся наружностью, она, может быть, так же грезила бы Краевым. Словом, болезнь найдет свой предлог.

И она решила обратиться к доктору.

С такими мыслями вошла она в тенистый парк.

Сделала несколько шагов и остолбенела от изумления около первой же скамейки. На ней сидел Шилов. Он как будто бы ждал ее, потому что встал с улыбкой и пошел навстречу.

Анне хотелось убежать, но от испуга или от какого другого чувства ноги ее не слушались.

Они поздоровались, и опять она встретила чудный таинственный взгляд этого человека, от которого мурашки пробежали по ее телу и все оно наполнилось какой-то приятной, сладкой истомой, словно любимая рука прикоснулась к нему.

Было еще очень раннее утро. Золотые лучи прорывались в чащу, целый громадный хор птиц чирикал по веткам, прохладный ветерок шумел в листве, бросая трепетные яркие пятна света на песок аллеи.

Вдали, сквозь стволы и зелень, как на декорации, виднелись позолоченные солнцем лужайки, изгибы аллей, мостики через канавы, маленькие долины и возвышения.

Эта скамейка была поставлена владельцем, очевидно, с расчетом, потому что отсюда сразу открывался волшебный вид на все прелести парка.

— Ого! Вы сегодня рано вышли гулять! — сказал Шилов, протягивая руку. — Впрочем, сегодня такое особенно прелестное утро, что сидеть дома могут только больные или очень занятые люди.

Анна ничего не ответила. Она имела растерянный вид, ей все хотелось уйти, но она не только не могла этого сделать, но даже подошла к скамейке бок о бок с Шиловым и села на нее.

Шилов тоже сел.

Лицо его имело торжественное и торжествующее выражение.

Несколько раз уже он окинул Анну с ног до головы таким критическим взглядом, заметь который она вспыхнула бы от стыда и оскорбления.

Но она не заметила, она сидела опустив голову, нервно кусая губы и чертя что-то зонтиком по песку.

Движение это было машинальное, но вдруг она вздрогнула и быстро замахала концом зонтика, стирая то, что получилось на песке, — это была буква Ш.

Наконец Анна опомнилась и встала.

— Куда вы? — спросил ее Шилов.

— Домой!.. Сестра ждет, она, верно, уже проснулась…

— Боже мой! Анна Николаевна! Неужели для сестры вашей мало услуг той сиделки, которую ей нанял граф.

Это напоминание не понравилось Анне.

— Мало! — коротко ответила она. — Сестра и сиделка не одно и то же! Прощайте!.. Если увидите Андрея, скажите ему… Нет, ничего не говорите… я сама… — И она, кивнув головой, быстро пошла по аллее назад к дачам.

— Попалась, — прошептал Шилов и, самодовольный, сияющий, тоже встал и пошел в другую сторону.

От себя никуда не уйдешь

С этого последнего свидания Анна совсем изменилась. Она стала задумчива и видимо избегала встреч и задушевных разговоров со Смельским.

Казалось, какая-то тяжелая дума лежала гнетом на ее мозгу.

Несколько раз Татьяна Николаевна, уже начавшая оправляться настолько, что могла выходить в сад, замечала ее таинственные долгие отлучки.

Несколько раз Смельский приходил к ней спрашивать, где Анна, потом отправлялся искать ее и не находил.

За это время он переехал из дома Сламоты, отговариваясь желанием быть ближе к даче, где жила его невеста, что старик Сламота нашел вполне естественным.

Смельский действительно поселился через дачу от Краевых у какой-то вдовы, охотно отдавшей ему комнату со столом.

Тут Смельский весь предался делу, требующему его защиты. Он беспрестанно бывал в городе, то видясь с заключенным, то роясь в бумажных деталях дела, и в конце концов у него сложился определенный взгляд на дело и более или менее определенное мнение, с Шиловым за это время они совсем не виделись, но стали реже видеться и с Анной. Ее все не было дома.

Где же она?…

Смельский знал, что у нее нет тут не только родных, у которых она могла проводить время, но и знакомых.

Татьяна Николаевна тоже удивлялась, но она, впрочем, была занята другою мыслью. Она собиралась с силами, чтобы поехать к мужу с детьми.

Сламота, посещавший ее каждый день, отговаривал от этого, говоря, что и ему и себе она только расстроит нервы, разорвет душу этой страшной драмой свидания, что лучше обождать суда и тогда уже или проститься с мужем, или приветствовать его уже прощенного.

— Проститься?! — воскликнула Татьяна Николаевна. — О! Вы меня не знаете, граф! Если Павла обвинят, я пойду за ним и в ссылку, и в каторгу. Суд людской мне не пример. Моя душа, моя любовь судит его, и сердце говорит мне, что он невиновен. Я видела сон, граф!..

— Да! Вы мне рассказывали этот сон! — безнадежно махнул рукой старик. — Сон сном, Татьяна Николаевна, а действительность действительностью.

И он опустил свою седую голову, пожал плечами и задумался.

…Анна кралась в парк.

Именно кралась, а не шла, так не идут люди с чистою совестью, на честное, открытое дело, так крадется вор к добыче, изменница-жена на свидание, блудливая кошка за лакомым куском.

Был вечер, поздний вечер.

Уже смеркалось, и в права свои вступила яркая полная луна конца июля.

В парке было бы темно как в погребе, если бы лиловые полосы света не перерезывали его в прогалинах и тех местах, где ветки деревьев редели.

Глухо шумела черная листва его, страшно было среди сумрака аллей.

Вот скамейка! Не из тех скамеек, мимо которых надо идти широкой дорогой до дому графа, она стоит в глубине, в глуши, и редко кто знает о ее существовании.

Она полуразрушена, это памятник давних времен, про который ведали, может быть, только влюбленные парочки времен прадедов нынешнего Сламоты.

Тут тишь, глушь, осока да бурьян и пахучая крапива.

Тут неопасно встретиться с тем, кто боится взора людского.

Только луна глядит на эту скамейку и серебрит ее старинный чугунный узор.

На ней сидят двое: Шилов и Анна.

Говорит Шилов, Анна молчит, но слушает внимательно, боясь проронить хоть слово.

— Я всю жизнь был одиноким, Анна, — говорит Шилов, — но всю жизнь искал друга, друга-женщину и не находил ее, хотя объездил почти весь свет. Много было разных встреч и того, что я вам не хочу высказывать, но разве хоть одна из этих встреч похожа на знакомство с вами… Жизнь моя очень напоминает рулетку, где шарик — душа моя… Кто-то бросил ее на поприще жизни, и вот он вертится, мечется, пока не станет на свой номер… Еще несколько дней назад мой шарик метался быстро, но вчера и третьего дня он был уже вблизи своего фатального номера, а сегодня, теперь он стал на него… Партия окончена, я выиграл… выиграл свое счастье, выиграл тебя, Анна!..

Шилов, как бы в изнеможении от наплыва чувств, закрыл лицо руками и опустил голову.

Анна глядела на него, бледная, как тот свет, который изливала на нее луна. Страшно было видеть это помертвевшее человеческое лицо и сознавать, что это не мертвец покинул могилу, а еще живущий человек борется с душой своей и гибнет в хаосе ее разлада.

Вдруг она протянула руку, уронила ее на плечо Шилова, потом повернулась, опустила вторую руку на его плечо и припала лицом.

Слышались только рыдания, страшные, мучительные рыдания.

Анна обессилела от борьбы со своими чувствами, она и теперь не понимала, зачем и почему она делает это.

Она только чувствовала, что иначе не может сделать, что в ней действует какая-то странная сила, могучая и неумолимая, что бороться с нею так же невозможно, как попытаться бежать от самого себя.

Если это любовь! То какая она жгучая, страшная и сильная! Ведь она противопоставила ей все, что могла, она боролась с нею, как зверобой в пустынной глуши борется с яростным зверем.

Но зверь победил человека. Страсть, внушенная ей этим человеком, вспыхнула как порох и была так же ужасна по своей разрушительной силе.

Слов больше не было слышно, только рыдания, поцелуи и стон, словно от жгучей боли или бесконечного отчаяния.

Несколько минут спустя Шилов и Анна шли по парку безмолвной парой.

Они дошли до перекрестка, ей надо было идти налево, ему направо.

— Поцелуй меня, Анна, еще раз, — глухо сказал он.

Анна вздрогнула, обхватила его шею руками и не раз, а без счету поцеловала, опять со стоном и каким-то нервическим припадком рыдания.

— До завтра, — сказал Шилов.

Анна ничего не сказала, но утвердительно кивнула головой.

Улики против кого-то

На другой день, утром, Анна была больна.

У нее болела голова, и она просила няню сказать это Смельскому, когда увидела его входящим в калитку дачи.

Когда женщина сообщила ему это, Смельский побледнел. Он не видел Анну уже два дня, а теперь, на третий, она отговаривается принять его болезнью. Что с ней? Если она больна, то кому и быть около нее, если не ему? Была минута, когда он хотел было насильно пройти к Анне и спросить ее о причине нежелания видеть его да, кстати, узнать, чем больна она. Может быть, что-нибудь серьезное? Ведь ему же это ближе и важнее, чем кому-либо.

Но он не сделал этого, он повернулся и ушел, сказав, что зайдет вечером, и просил передать барышне, что у него есть важные сообщения.

Он уехал в город вдвойне взволнованный и болезнью Анны, и новым оборотом, какое приняло сламотовское дело.

Как уже мы рассказывали, Сламота сделал находку в своем парке.

Когда для обозрения таинственной одежды был призван и Смельский, он просто опешил.

Это была по всем приметам та одежда, которая была надета на крестьянине, ехавшем в одном вагоне с Краевым.

— Ее надо предъявить обвиняемому, — быстро сказал он и передал во всех подробностях свое первое свидание с Краевым.

Граф покачал головой.

Уж очень все это странно и, что ни день, делается все необъяснимее.

Одежда была в тот же день отправлена к следователю, и на другой день утром Смельский поехал узнать о результатах предъявления.

Зайдя к камеру следователя, он получил сообщение, что обвиняемый узнал одежду и признал ее той самой, которая была на ехавшем с ним мужике.

— Это большой шаг, — добавил следователь, — теперь только остается получить от обвиняемого признание насчет того обстоятельства, кто этот парень, как его зовут, потому что верить в то, что он просто ехал с ним в вагоне, — глупо, сам факт говорит за то, что это один из сообщников ограбления, быть может, даже самый активный, который прибегнул к переодеванию и даже гримировке, ведь в вещах найден и парик…

Из этого переодевания видно, что субъект принадлежит к классу интеллигентов, так же как и арестованный, и из этого в свою очередь вытекает обстоятельство, подтверждающее показание потерпевшего Шилова, что на него напал не один только Краев, но несколько человек.

Вывод был отчасти логичен, и Смельский невольно согласился с ним, хотя другое сомнение пришло ему на ум.

Зачем было Краеву, если он решился во всем запираться, описывать наружность парня и зачем признавать так просто и бестрепетно одежду?

Сообщив это свое соображение следователю, он, однако, не поколебал его первоначального образа мыслей.

В том виде, в каком дело предстало теперь, вследствие этой случайной находки, понимать его было гораздо проще. Да и в самом деле — зачем нарочно искать осложнений, когда существуют факты, сами за себя говорящие. Зайдя к Краеву, Смельский застал его очень взволнованным.

Заключенный ходил из угла в угол быстрыми и неровными шагами.

Увидев защитника, он так и кинулся к нему:

— Я узнал, Андрей Иванович! Да, да, это его одежда, в этой самой одежде парень сидел сзади меня в вагоне, но какое отношение имеет он к этому делу? Говорят, эту одежду вырыли где-то в сламотовском парке?

Смельский рассказал все известные ему обстоятельства, при которых Сламота извлек одежду.

Краев пришел еще в большее волнение:

— Этот парень шел за мной всю дорогу, но только он был сильно пьян и шатался из стороны в сторону.

Краев говорил это взволнованным голосом, глаза его блестели, казалось, он схватился за это новое обстоятельство как утопающий за соломинку, но это была именно соломинка, не оказывающая никакой пользы.

Вернувшись в Сламотовку, Смельский сразу направился к даче Краевых.

Анны не было дома.

Известие это еще больше поразило его, чем утреннее, когда нянька сказала ему, что барышня больна и принять его не может. Чрезвычайно расстроенный, вернулся он к себе на дачу, вошел в комнату, и первое, что бросилось ему в глаза, было письмо.

Почерк Анны.

Он дрожащими руками разорвал конверт и, прочитав, выронил письмо, ладонями закрыл лицо и долго оставался так, в этой позе горя и отчаяния.

В письме заключалось следующее:

‘Простите, Смельский, что я обнадежила вас возможностью брака со мною, на самом деле это невозможно. Забудьте обо мне, прощайте! Не ищите также со мною встречи и объяснения, я всячески хотела бы уклониться и от того, и от другого, потому что это письмо говорит все, что надо, и, надеюсь, не требует никакого возражения’.

Смельский наконец очнулся от своего столбняка, очнулся потому, что перед ним вдруг мелькнула адски улыбающаяся физиономия Шилова, и так ясно, так явно, что он на минуту усомнился даже, было ли это обманом зрения или въяве.

И вслед за этим странным явлением словно повязка спала с его глаз.

— Это его штука! — прошептал он и прибавил хриплым от бешенства голосом: — Ну, хорошо же, даром я не отдам ее тебе.

В глуши парка

Опять ночь осенила сламотовский парк, и опять на заброшенной скамье послышался шепот и поцелуи.

Чем же приворожил к себе Шилов Анну? Это одна из тайн любви, в которую не в силах проникнуть людской разум, так же как не проникает он и в другие великие тайны мирозданья.

На свете или, вернее сказать, в хронике его было много таких фактов.

Женщина отталкивает достойного и любит негодяя, мужчина покидает кроткую, горячо преданную жену, чтобы отдаться ласкам корыстолюбивой куртизанки.

Но в отношениях Анны к Шилову, в основе их, пожалуй, и не лежало любви.

Это было пылкое влечение, страсть, такие же таинственные по своему психологическому происхождению, как таинственны были страшные глаза Шилова. Доказанное и испытанное магнетическое свойство их ощутила на себе и Анна.

Ей казалось, что глаза эти, только одни они и притягивают ее к этому человеку, поселяя в ее душе безумные порывы, быть может послушные приказанию того таинственного, бессловесного веленья, которое для души понятнее самих слов.

Анна чувствовала, что с ней творится что-то неладное, что ее душа ноет, что ее тело слабеет, точно в нем убавляется кровь, а с нею вместе и жизненная сила. И чем слабее делается она, тем большую власть начинает приобретать над нею взгляд Шилова. Она была не в своей власти, а всецело в его.

Он мог теперь делать с нею что хочет, приказывать, что ему угодно, и она все выполнит, ничему не воспротивится.

Вдали от него она чувствует какую-то тревогу и ждет с нетерпением, когда смеркнется, чтобы бежать на эту скамейку, где ее ждет уже он.

Сегодня они ведут деловой разговор.

— Я не могу уехать отсюда, — говорит Шилов, — раньше окончания этого проклятого дела, но как только оно кончится, мы уедем. Я попрошу у графа отпуск, он мне, конечно, не откажет в этом, и мы поедем куда-нибудь в Италию и там обвенчаемся. Теперь тебе и мне надо только одного избегать: встреч со Смельским. Ты написала ему письмо, о котором я говорил тебе?

— Написала! — тихо и покорно ответила Анна, опуская голову.

— Когда?

— Сегодня в три часа…

— Так что он найдет его, вероятно, у себя?

— Да…

— Теперь надо быть вдвойне осторожнее, главное — помни, еще раз тебе повторяю, ты должна уклоняться от встреч.

Анна заплакала.

— Что это? — строго спросил Шилов. — Слезы? Ты, значит, не любишь меня?

— Мне страшно, Дмитрий!..

— Глупости, нервы! Разве я не мил тебе? Чего же тебе бояться? Разве ты не уверена, что и рука и грудь моя будут защищать тебя до тех пор, пока в теле моем не застынет последняя капля крови…

— Но как же я брошу сестру?

— Ты ей больше не нужна теперь!..

Анна закрыла лицо и прошептала:

— Боже! Как все это скоро совершилось!..

Шилов улыбнулся.

Если бы Анна увидела эту улыбку, она бы с ужасом побежала прочь от этого человека — столько в ней было торжествующей, холодной насмешки и так мало того чувства, в которое она в нем верила. Но она не видела ее и потому, вдруг отняв руки от лица, обняла его и припала головой к его плечу.

Шилов глядел на нее сверху вниз своими страшно моргающими глазами и, надо отдать ему справедливость, был чудно хорош в эту минуту со своими дьявольскими усами, горбатым тонким носом и откинутой на затылок и немного набок широкополой шляпой.

Это была картина, достойная кисти художника.

Лунная ночь, дебри старинного парка, старая скамья и парочка красавцев, влюбленных, в самой поэтической, в самой изящной позе.

Анна глядела в глаза Шилова и тихонько вздрагивала.

Ей было и жутко, и невыносимо приятно.

Эти глаза, казалось, поглощали ее всю, как какая-то темная таинственная пучина, полная сказочных чудес и страхов.

Она готова была просидеть так всю жизнь, в тиши, при блеске месяца, и все смотрела бы в его глаза со страстным желанием утонуть в них.

Но вот Шилов тихо и ласково отстранил ее, ему неловко было сидеть в этой позе.

Она оторвала свои глаза от него, и опять налетела на нее гроза жизни с заботами, волнениями и состраданиями к Тане.

Опять мелькнул в голове ее Краев, этот Краев, который сидит теперь в тюрьме за то, что ограбил Шилова, потом припомнились ей разговоры с сестрой про Шилова, ее ненависть к нему, ее сон, ее поступок, когда он лежал больным, и она почувствовала, что она начинает ненавидеть сестру, эта ненависть растет в ней, как ком снега, катящийся с горы.

— Нет! — сказала она вслух, доканчивая свою мысль. — Нет, я не останусь у сестры, Дмитрий! Как хочешь, я не могу там остаться.

Шилов, казалось, даже обрадовался.

— А что ж? Если не можешь, то и не надо. Уезжай тогда в Петербург хоть сейчас… если хочешь, я провожу тебя. Сперва мы остановимся в гостинице, а потом можем нанять комнату. Я буду приезжать к тебе каждый день. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. Потому что, и в самом деле, сестра твоя, конечно, не дружески расположена ко мне, потому что я, хотя и косвенная, но все-таки причина гибели ее мужа. И там все враги мои, те, кто друзья ей, конечно, враги мне. Тут, в сущности, две стороны: одна — за обвиняемого, другая — за пострадавшего. У него, у Краева, почему-то все, а у меня никого, я был все время один, но вот судьба послала мне тебя, в миллион раз более ценную для меня, чем все эти люди, вместе взятые, и я счастлив. Но правду тебе сказать, мне было тяжело видеть тебя, продолжающую оставаться там. Я все ждал, что само чувство подскажет тебе то, что ты сейчас сказала. И так оно и случилось, ты говоришь, не хочешь идти туда? Не иди, дорогая моя! Не иди!.. По двум тропинкам, идущим в разные стороны, идти нельзя! Так ты согласна на мое предложение?

— Что?!! — дрожа всем телом, спросила Анна.

— Ехать в Петербург.

— Согласна.

Шилов вынул часы и повернул их циферблатом к месяцу.

— Половина десятого!.. В десять идет поезд. Хочешь?…

— Я на все готова, — тихо уронила Анна.

Шилов встал со скамьи:

— Пойдем!

И голос его прозвучал уже не нежно, а повелительно. В нем слышалась такая сила, такая самоуверенность, которая могла подчинить себе всякую волю.

Она подала ему руку, и они, шурша травой, пошли между стволов напрямик к дороге. Идти пришлось порядочно, так что, когда они пришли на станцию, поезд, идущий в Петербург, уже подходил к ней, давая свистки и сверкая своей трехглазой грудью.

Оригинальные путешественники наши сели в вагон, и вскоре поезд умчал их.

На станции была масса гуляющих, удивительнее всего, что тут же, в этой пестрой, расфранченной толпе молодежи, дам и мужчин был и граф Сламота в своей панаме и с бамбуковой тростью, был и Смельский, задумчиво глядевший на удалявшийся поезд, вовсе не подозревая, кого он увозил от него.

Со Сламотой, впрочем, они встретились, и, несмотря на то что молодой адвокат имел явное поползновение улизнуть, старик остановил его:

— Что с вами? Вы так страшно изменились? Здоровы вы?

Смельский пробормотал что-то похожее на ‘здоров’, ‘благодарю’ и, наскоро пожав руку графа, отошел от него и исчез в толпе. Сламота с удивлением поглядел ему вслед.

Он не знал, чему приписать этот растерянный вид адвоката и, главное, ту явную невежливость, которую он выказал при встрече с ним.

Но Смельскому было не до Сламоты, горе душило его.

Конечно, после этого письма он не пойдет к ней, он не будет унижаться, но что же такое? Как она могла так скоро влюбиться в этого Шилова?

Смельский явился на вокзал единственно для того, чтобы встретиться с Шиловым, у которого он был уже на квартире, но не застал дома.

Он, собственно, не мог сообразить еще, для чего ему нужен был Шилов: для того ли, чтобы затеять с ним ссору и окончить дуэлью, как он предполагал, или для того, чтобы потребовать от него откровенности, как у честного человека, насчет его отношений с Анной.

Смельский, впрочем, и то и другое недостаточно обдумал, потому что, придя на вокзал, он вдруг перерешил.

Благоразумие взяло верх над злобой и отчаянием. Он понял, что бездоказательно, по одному только подозрению, бросаться на человека не следует, надо сперва проверить факт и потом уже действовать.

И Смельский решил обождать несколько дней. В случае подтверждения его догадки он решил действовать как можно более хладнокровно и обдуманно.

С этим он и покинул вокзал, где все напоминало ему Анну, так часто, в особенности в последнее время, встречавшую его здесь.

Он почувствовал, что голова его кружится и ноги дрожат.

Он взял извозчика до дачи.

Это был седой старикашка, согнутый в три погибели и сидящий как-то боком на облучке своих дрожек. Он часто возил его и Анну от станции и к станции утром. Смельского он знал по фамилии, Анну называл барышней.

Сел в его дрожки Смельский машинально, потому что те стояли ближе всех к боковому спуску платформы, откуда он вышел, но, сев, тотчас же узнал старика.

Узнал, и неприятно ему стало, что тот везет его, потому что опять на него повеяло воспоминанием о недавнем еще, таком хорошем и счастливом времени, от которого теперь, как от рассеявшегося клуба дыма, осталась только одна изгарь. Старик уже выехал со двора станции и вдруг, повернувшись, спросил:

— А барышня разве не поедет?

— Какая барышня? — удивился Смельский.

— Да Анна Николаевна, она тут на вокзале тоже!..

— Одна?! — быстро спросил Смельский.

— Никак нет… сюда они пришли бочком из опушки парка с Дмитрием Александровичем…

Если бы молния ударила в дрожки, она не сделала бы большего переполоха.

Смельский как-то брыкнул ногами, словно судорога свела их, и, выскочив из экипажа, побежал к станции.

Старик пожал своими сутуловатыми плечами, покачал головой и, усмехнувшись, стал поворачивать лошадь назад.

Смельский в это время рыскал по дебаркадеру, он обегал его весь, заглянул даже будто нечаянно в дамскую комнату и, не найдя нигде ни Шилова, ни Анны, вернулся к извозчику.

— Ты наврал, старый болван!..

— Ей-богу нет, господин Смельский, видел я их собственными глазами… Уж кого-кого, а Дмитрия-то Александровича я за версту узнаю, слава богу, третий год он тут… А только вот что…

Старик сделал хитрое лицо.

— Вот что, спросите-ка вы у кассира, сдается мне что-то, что они уехали… как будто мелькнуло в глазах, что они на поезд сели, а только за это опять я не ручаюсь, за что не ручаюсь так уже не ручаюсь…

Смельский кинулся обратно на станцию.

Помощник кассира, выдавший билеты, запирал кассу, собираясь идти домой.

Смельский обратился к нему, стараясь придать своему голосу и наружности как можно больше хладнокровия.

— Билеты они не брали, а только что поехали в Петербург, это я сам видел… У нас ведь, знаете, халатное отношение к правилам, сказано — штраф, а и штрафы не берут, поэтому все прямо в вагон лезут, в особенности Шилов… впрочем, у него, кажется, есть карточка…

Смельский не дослушал разглагольствований кассира и пошел обратно к извозчику.

Ему он приказал ехать к даче Краевых.

Сиротские слезы

Смельский познакомился с Татьяной Николаевной недавно только. Ранее этому мешала ее болезнь, но и Татьяна Николаевна ему и он ей очень понравились.

Краева была душевно рада, что мужа ее будет защищать именно Смельский, а не кто-то другой. Бедная женщина почему-то питала уверенность, что если он выступит защитником мужа, то дело непременно должно быть выиграно.

Если бы почему-либо Смельский отказался теперь от защиты, она была бы неутешна.

Но Краева знала, что он любит Анну и ради этого уже не откажется оказать это благодеяние ее родственнику.

И Татьяна Николаевна питала себя надеждой, как больной, который верит в опытность своего врача.

Она часто последнее время беседовала со Смельским о муже, клялась ему, что он не виновен, ссылаясь на сон и прочее.

Смельский выслушивал ее с состраданием и подавал кое-какие надежды на то, что, мол, бог даст, дело примет хороший оборот, что правосудие не допустит наказать невиновного и прочее.

Он нарочно не высказывал своего истинного взгляда на это дело из опасения за здоровье только что начавшей поправляться Татьяны Николаевны.

Он же в числе других, то есть Сламоты и Анны, отговаривал ее от свидания с заключенным впредь до окончательного укрепления ее здоровья.

Краева наконец привязалась к Смельскому как к родному, да она и считала его таковым, потому что Анна была его невестой.

Но вот последнее время что-то случилось с Анной, она стала какая-то странная, и что день — то хуже, даже лицо ее изменилось.

Потом она стала пропадать из дачи бог весть куда на целые часы и, возвращаясь, говорила, что она гуляла в парке.

И теперь все в парк, все в парк начала ходить… Точно у нее там сокровище какое-то зарыто.

Стала, наконец, уходить и по вечерам, а вечера теперь уже темные, даже страшно за нее.

Этакая она смелая!

Спросила как-то на днях Татьяна Николаевна у Смельского, не с ним ли Аня по вечерам гуляет, тот и глаза опустил.

Краева даже испугалась, что сказала это.

— Я, — говорит он, — сам ищу вот уже два дня Анну Николаевну, хочу переговорить с нею о важном деле и не вижу ее.

Краева задумалась.

Что бы это могло быть?

Но когда сегодня, сейчас, Смельский, бледный и встревоженный, приехал и сообщил, что Анна уехала с Шиловым, Татьяне Николаевне сделалось дурно, так дурно, что она опять слегла в постель.

Смельский ушел к себе на дачу и предался самым мрачным размышлениям. Он сел у открытого окна и задумался, глядя в поле, где виднелся выступающий угол сламотовского парка.

‘Вот этот проклятый парк, — думал он, — вот это чертово гнездо измены и воровства…’ Потом мысли его перенеслись на Анну…

Он был зол, ему хотелось бранить весь свет, бранить Анну он не имел силы: он и теперь еще слишком любил ее, чтобы сделать это. Взамен ее лично он стал думать о женщинах или о женщине вообще, не похвальны оказались его выводы об этой половине рода человеческого. Но в них была правда, масса правды и разве только какой-нибудь один процент преувеличения, происходящего от горя и обиды. Ему пришло на ум, что женщина очень странное существо, потому что все качества, составляющие ее нравственную фигуру, можно назвать огульно отрицательными, так что в женщине, собственно, нет ни хорошего, ни дурного, а есть только тени того и другого чувства, тени, легко меняющие свои места и сливающиеся одна с другой. Не спалось в эту ночь Смельскому, не работалось и над проектом защитительной речи, как он ни уговаривал себя, что постыдно, мол, с его стороны опустить настолько руки в этой беде, чтобы забыть даже обязанность честного человека.

Ведь он не бросит же защиту Краева только потому, что Анна изменила ему? Конечно, он сделал бы это с охотой, но он не должен, он не смеет, он — присяжный защитник обвиняемых, кто бы они ни были и что бы ни было связано с ними. Это — назначение и цель его жизни.

На следующий день, после нескольких часов тревожного лихорадочного сна, под утро, он пришел к такому решению: при первом удобном случае вызвать Шилова на дуэль, но не ранее как после разбирательства дела, впрочем, если бы Шилов вздумал не принять это последнее условие, он готов был передать защиту другому лицу. Теперь он собирался ехать к Сламоте и просить быть его секундантом, а также решил заехать и к Краевой, объявив ей, что по непредвиденным обстоятельствам, быть может, придется ему передать защиту одному из своих коллег, человеку, также способному и знающему еще лучше его ведение подобных дел.

Одевшись, он направился сперва к Краевой. Она была еще в постели и чувствовала себя хуже после вчерашнего обморока, но, узнав, что пришел Смельский, встала с кровати и принялась одеваться, крича через закрытую дверь:

— Подождите, дорогой Андрей Иванович, я сейчас к вам выйду.

Ждать Смельскому не пришлось долго.

Татьяна Николаевна вышла бледная, с желтыми кругами под глазами.

Она взглянула на Смельского с испугом и вопросительно.

Она ждала какого-нибудь известия или об Анне, или о муже, но доброго ни с той, ни с другой стороны не ожидала.

Увидя серьезное лицо Смельского, она смутилась еще больше.

— Татьяна Николаевна, — сказал молодой адвокат, — мои обстоятельства сложились так, что могут потребовать изменения моего прежнего решения защищать вашего мужа. Мне придется, может быть, на днях уехать очень далеко, и в таком случае считаю долгом предупредить вас, что я передам дело вашего мужа одному моему товарищу, человеку, за которого я вполне…

Татьяна Николаевна вдруг стремительно бросилась из комнаты, так что Смельский остался один с неоконченной фразой на устах.

Несколько минут все было тихо.

Он уже хотел встать и узнать о причине этого странного исчезновения Татьяны Николаевны, когда она сама появилась в комнате, ведя за руки двух малюток. Еще у дверей она наклонилась к ним и шепнула что-то.

Дети приблизились к Смельскому, и один и другая стали перед ним на колени.

— Ради бога, защитите папу вы! — сказал старший мальчуган.

— Папу! — тихо уронила девочка и больше ничего не сказала, оглянувшись, потому что не приобрела еще за трехлетнее пребывание на свете большего количества слов, необходимого для красноречия.

А за ними и Краева упала на колени, моля:

— Нет, нет, никто, кроме вас! Вы! Вы защитите мужа! Я только в вас верю, вы вся наша надежда!

Смельский был так растроган и смущен, что на глазах его показались слезы.

Он забыл в эту минуту все и дал обещание, поцеловав обоих малюток и руку Краевой.

Нечестное дело

Сламоту Смельский застал у себя в кабинете.

Он сидел на восточном балконе, укутав ноги пледом, несмотря на то что день был теплый, даже жаркий.

Графа мучил его застарелый ревматизм.

Входящему Смельскому он приветливо улыбнулся, как старому хорошему знакомому.

Но вслед за тем, увидя встревоженное и даже несколько исхудавшее лицо молодого человека, он изменил и выражение своего на серьезно-вопросительное.

Смельский подробно рассказал все происшедшее в последние три дня между Анной и Шиловым и просил графа быть в этом деле судьей чести, обязать Шилова принять вызов со стороны его, Смельского, по окончании судопроизводства по делу Краева.

Старик опустил голову и долго не поднимал ее, словно обдумывая что-то.

На лбу его то и дело вздрагивали морщины, пальцы нервически комкали край пледа на коленях.

— Хорошо! — сказал он наконец, поднимая голову. — Я возьмусь за это дело, и вы получите удовлетворение… но и он тоже получит его от меня, — заключил старик, и так грозно сверкнули его красивые, благородные глаза, что Смельский невольно залюбовался им.

Когда он ушел, граф велел тотчас же позвать к себе управляющего, но его не оказалось дома.

Тогда Сламота велел сказать, что ждет его во всякое время, когда бы он ни вернулся.

И действительно, верный своему слову, он даже ночь просидел в кресле с тем же суровым лицом и сверкающим взглядом.

Шилов явился только наутро.

Войдя в кабинет графа, он удивился выражению его лица: таким еще он никогда не видел Сламоту.

Граф молча указал ему на кресло против себя, но руки, против обыкновения, не подал.

— Вчера, — прямо начал Сламота, — ко мне приезжал господин Смельский, чтобы через мое посредство предложить вам дать ему удовлетворение по делу, известному, конечно, вам.

— Я недоумеваю, граф.

— Вы? Тогда недоумевать придется и мне, но зачем играть в недоумения, господин Шилов, не лучше ли будет нам обоим высказаться откровенно. Я сперва готов выслушать то, что вы скажете в свое оправдание относительно соблазнения вами невесты Смельского, а потом выскажу свое мнение.

— Соблазнения нет, граф! — немного вызывающе ответил Шилов. — Насиловать чувство ни мужское, ни женское никто не может.

— Это верно, но позвольте мне припомнить вам, господин Шилов, что вы же сами в этой же самой комнате, даже, кажется, на этом же кресле, не один раз касались вопроса любви и высказывали передо мной ваши оригинальные взгляды, иллюстрируя их фактами из вашей прошлой жизни, так изобилующей приключениями этого рода, но тогда это была только просто тема разговора. Одобрять или неодобрять ваши тенденции по этому поводу я не считал нужным и просто находил ваши рассказы забавными, а тенденции их чересчур оригинальными, и только.

Ваш взгляд на женщину, немного циничный, не затрагивал моей брезгливости, так как я лично слишком далек был всегда от женщин, но теперь, когда эпизод ваших почти порнографических новелл вы перенесли на честную девушку, на невесту вашего товарища и даже друга юности, как вы мне его рекомендовали, я возмущен, и возмущен глубоко. Припоминая ваши же собственные рассказы о тех приемах, которые вы усвоили себе для соблазна хорошеньких грешниц, в среде которых весьма возможно, что вы были неотразимы, теперешний поступок ваш я считаю откровенно нечестным.

Граф остановился.

Шилов встал.

— Вы, вероятно, окончили, граф? — спросил он немного театральным тоном.

— Последним словом я окончил то дело, за которым призвал вас сюда.

— В трехдневный срок прошу принять от меня все дела и полномочия.

— Хорошо. Я только что сам хотел предложить вам сделать это.

— Я предупредил вас, граф.

— Это делает честь вашей догадливости.

— Я ею всегда отличался, граф, и был даже отличен вами за это, — с иронической усмешкой поклонился Шилов. — Что же касается господина Смельского, то я жду его поверенных от сегодняшнего дня вплоть до истечения суток после судоразбирательства, где он выступает защитником Краева.

Шилов поклонился и вышел.

Что же это за человек, скажет читатель, умеющий вести себя с таким достоинством и в то же время способный на одну из самых низких подлостей, какие когда-либо пятнали человеческое ‘я’?

Это человек нашего века, это злодей во вкусе начала его, это поклонник денег, это человек без принципов, кроме одного, заключающегося в девизе — все хорошо, что богато, нарядно и имеет хороший вид.

Он презирал бедность и одним взмахом освободился от нее, ни минуты не задумываясь над качеством избранного средства.

Выкройка этих людей пришла к нам оттуда же, откуда идут и выкройки для ублажения наших жен и дочек.

Накануне суда

По камерам разнесли ночники.

Это значит — наступила тюремная ночь и окончился тюремный день.

Слава богу, что окончился, одним меньше в жизни, одним ближе к чему-то: к смерти или облегчению суровой участи.

Арестанты любят ночь более дня. Потому они любят ее, что, во-первых, она меньше напоминает о свободе, разлука с которой тем ощутительнее и тоска по ней тем жгуче, чем ярче день, чем голубее клочок неба, только и видный в верхнее оконце арестантской камеры.

Проходив почти весь день из угла в угол, Краев лег на постель.

Уже два месяца ровно, два месяца сегодня, как он томится в этой мрачной камере.

Многое изменилось с тех пор.

Собственно, он, Краев, знает только, что жена переехала с дачи в город и поэтому навещает его теперь каждый приемный день.

Знает он от нее, что живет она на деньги графа Сламоты, что этот граф — чудный старик, что у него благородная, чисто дворянская душа.

С большой похвалой также Таня отзывается о Смельском.

Ну, этого-то он и сам знает, и сам успел полюбить.

Это честный, хороший человек!

Дальше она рассказала ему, что с Анной что-то неладно, что она убежала от нее с управляющим графа, что граф отказал ему от места и временно делами его управляет Смельский.

Граф теперь живет в Петербурге и очень интересуется, чем кончится его дело. Но, несмотря на то что граф прогнал от себя Шилова, он не верит в то, что он оклеветал Краева.

Татьяна Николаевна, сообщая это, заливалась слезами, хрустели от отчаяния заломленные пальцы и у несчастного невиновного узника, но что поделаешь — не верят, и кончено.

Дошло наконец до того, что Краев и сам себе не стал верить, и сам себя начал допрашивать в минуты помутнения сознания:

— Да и правда, не украл ли я эти деньги?… Может быть, со мной случился какой-нибудь припадок сумасшествия, может быть, взамен одного я помню другое?

И холодный пот орошал лицо несчастного, и дико блуждали полные слез глаза, и падал он на свою соломенную подушку, весь трясясь от рыданий.

Но вот завтра суд.

Сегодня была Таня, был Антон Иванович, они говорили что-то и между собой, и с ним, а он ничего и не помнит, словно во сне промелькнули их фигуры.

Завтра суд!..

Только заключенный может понять всю грандиозность этих слов.

Завтра суд!..

Завтра решится участь его.

Краев упал перед медным образком, прилепленным в углу каземата, и долго молился.

Мираж

Есть странные женские натуры. Психология их по сложности своей стоит наряду с самыми серьезными проблемами философии.

Спроси у каждой такой женщины собственное мнение о себе, и она затруднится с ответом, если захочет быть искренней.

Проще всего определить их характер отсутствием устойчивости, может быть, по этим типам и складывается общее понятие о легкости женского характера, тогда как на самом деле это далеко несправедливо в отношении других женщин.

Одною из таких натур была Анна.

Она стремительно бросилась на помощь сестре, но потом новое чувство вытеснило эту стремительность, и она охладела в своем порыве.

Анна начала симпатизировать Смельскому и даже позволила ему назвать себя невестой, но Шилов произвел более сильное впечатление, и она, не задумываясь, едва ли не пассивно отдалась этому порыву.

Она горячо полюбила Шилова, за него и для него теперь она готова была на все.

Из-за него она порвала всякие сношения с сестрой и даже возненавидела ее, даже согласилась с ним, что Татьяна — гнусная притворщица и сообщница преступления мужа.

Она согласилась и с тем, что у Краевой где-нибудь запрятана сотня тысяч сламотовских денег и она для отвода глаз плачет и пользуется благодеянием от того же обокраденного мужем графа.

Шилов совсем терялся в догадках насчет этой странной девушки.

Он видел ясно, что она влюблена в него по уши, как он выражался, но в то же время был уверен, как знаток женской души, что она ни за что не переступит ту грань, которую сама начертала в их отношениях.

Другой на месте Шилова стал бы скучать уже, но он был так заинтересован странной девушкой, что нашел особую прелесть в этих отношениях, и чем более было препятствий к его цели, тем более интересной делалась для него Анна.

Теперь он говорил с нею все про отъезд за границу, как только кончится краевское дело, на котором он обязан присутствовать в качестве главного свидетеля и потерпевшего. Анна с удовольствием выслушивала его планы, с восторгом глядела на красивое лицо его…

Она, казалось, спокойно ждала чего-то, спокойно и терпеливо. Мысль о Смельском иногда тревожила ее легким уколом, но она спешила отогнать ее, как в жару отгоняют назойливую, больно кусающуюся муху.

С ним у нее было все кончено, вихрь чувств переметнул ее любовь к другому, и она будет принадлежать этому, второму, будет его женой, его другом на всю жизнь так же, как при других обстоятельствах была бы подругой для Смельского.

О том, какую глубокую рану она нанесла ему, как страдает теперь он, Анна даже не думала, то есть не хотела думать. Она знала, что он страдает, ей было жаль его, но что она могла для него сделать? Ничего!

А Смельский страдал, жестоко страдал!

Он все еще не мог ни разлюбить Анну, ни позабыть ее.

И днем и ночью она стояла перед ним рядом с ненавистным для него человеком, и он скрежетал зубами от ненависти и душевной боли, шепча: ‘Постой, постой! Теперь уже скоро! Мы рассчитаемся!’

Но вот в последнее время на Анну начала нападать странная, ей самой (впрочем, как и все в ней) непонятная тоска. Как и всегда поступают женщины в таких случаях, она вдвойне уцепилась за свою последнюю любовь, но тщетно — тоска росла, а чувство к Шилову таяло, как снежная глыба в солнечный день.

Она с ужасом стала замечать, что даже лицо его, это дьявольски прекрасное лицо, перестало производить на нее свое прежнее впечатление, и она начала находить в нем какие-то черты, которые делали его выражение чересчур жестким, почти отталкивающим.

Она жила теперь в меблированной комнате, и, когда Шилов приехал к ней в первый раз после размолвки со Сламотой, она почувствовала эту минутную антипатию так остро, что сама испугалась даже.

Дело в том, что, несмотря на вспышку любви к Шилову, она питала самые хорошие чувства к Сламоте.

Этот красивый благородный старик, с его, быть может, не менее красивой тайной одиночества, произвел на нее сильное впечатление.

За несколько дней знакомства она полюбила старика любовью, полной уважения и благоговения. Теперь, когда Шилов объявил ей о своей размолвке с ним, она поняла, что правда на стороне графа. Какое-то тайное чувство подсказало ей это, и вспыхнули другие дремавшие ощущения.

И тут ей впервые пришло в голову, что и это увлечение было миражем…

Мелькнуло бледное, благородное лицо Смельского… Она вздрогнула и отговорилась от продолжения визита головной болью…

Шилов странно взглянул на нее и уехал.

Как и надо было ожидать, судебное разбирательство не пошло на пользу обвиняемого.

Смельский осознал бессилие красноречия перед фактом.

Краев был признан виновным, хотя и заслуживающим некоторого снисхождения.

Как только печальное дело кончилось, глаза молодого адвоката блеснули бешенством, час мести его настал. Увидев выходящего из зала суда Шилова, он догнал его и тихо, но явственно сказал:

— Мои секунданты у вас на квартире, милостивый государь, позаботьтесь о ваших.

Шилов молча поклонился и вышел.

Через два часа секунданты явились и объявили, что поединок назначен на завтра, в семь часов утра, в леске по Нарвскому шоссе.

Это были два школьных товарища Смельского, оба присяжные поверенные, оба молодые, подающие надежды люди.

Дуэль обещала быть серьезной.

Самые крайние условия, предложенные противниками, были приняты поверенным Шилова беспрекословно.

Свидание происходило в комнатке Шилова в Петербурге, через комнату от Анны.

Присутствующие нарочно, для отвода глаз ее, хохотали, точнее, хохотали и весело разговаривали между собою двое, в то время как другие двое говорили о деле.

Анна и не подозревала, какая опасность грозит ее возлюбленному.

Когда секунданты уехали, Шилов, квартировавший со времени разрыва со Сламотой в одном коридоре с Анной, зашел к ней и объявил ей результат судоразбирательства.

Анна на минуту задумалась, даже в лице изменилась, но потом махнула рукой и сказала:

— И хорошо! И поделом ему. Жаль только бедную Татьяну. Ну, да она с деньгами не пропадет…

Месть

На другой день утро было дождливое, ненастное. Дул порывистый ветер, бросая, как пыль, мелкие брызги.

У Нарвского шоссе догнали одна другую две кареты и быстрой рысью направились по дороге.

Смельский был угрюм и неразговорчив, молчали и секунданты его, чувствуя, что дело действительно далеко не шуточное.

Барьер двенадцать шагов, пистолеты второго номера, все это не говорило в пользу хотя сколько-нибудь благополучного исхода.

Но и повод к поединку был настолько же серьезен, как и его условия.

На душе у Смельского не было почти никаких ощущений, кроме непримиримой вражды к своему противнику.

Как только он представлял себе мысленно его нахальную, самодовольную физиономию с дерзко закрученными вверх усами, он чувствовал, что карета едет медленно и что нет сил ожидать наступления того приятного момента, когда он сможет направить дуло своего пистолета в лоб этого негодяя. И после каждых пяти минут езды он высовывался в окно и кричал:

— Скорей! Прибавь ходу!

Наконец приехали.

В карете противников оказалось четверо.

Четвертый был доктор.

— Предусмотрительность не лишняя, — тихо заметил Смельский одному из своих секундантов. — А впрочем, может быть, и совсем излишняя, потому что нет того доктора, который бы мог законопатить лоб, сквозь который проскочила добрая пуля.

Секунданты сблизились, приветствуя друг друга чопорными поклонами.

Со стороны Шилова секундантами оказались на вид весьма великосветские денди.

Они как-то особенно брезгливо ступали, пробираясь по грязи и обходя лужи.

Смельский заметил, что у них обоих лакированные сапоги.

Идти пришлось немного, шагов двадцать, и показалась лужайка.

— Тут очень удобно? — прокартавил один из денди.

— Да, — сказал секундант Смельского.

Все остановились.

Началась процедура отмеривания шагов.

Доктор повернулся спиной, раскрыл зонтик и закурил сигару.

Это был толстый краснощекий человек средних лет и очень недурной наружности. Видом это был сангвиник и весельчак, любитель пива, а пожалуй, и хорошеньких женщин.

На его добродушном лице лежала тень досады и недоумения перед совершающимся. Если бы он мог, он, кажется, так повернулся бы, закричав со смехом:

— Эх! Господа, плюньте, ну, что вы за глупости затеяли.

Но этого было сделать нельзя, и он молчал, усиленно и смущенно попыхивая своей сигарой.

Он так надымил под зонтиком, что дым шел, благодаря безветренному месту, со всех сторон и вился тонкими синеватыми струйками около веток.

— Становитесь, господа! — скомандовал тот, кого рекомендовали бароном.

Условлено было, что нечего тратить время на обычные переговоры о примирении, потому что самый вопрос о нем оскорбителен для одной из сторон.

— По команде: раз, два и три! стреляет вызванный, затем очередь вызвавшего. Приступите, господа! Раз! Два! Три!..

Грянул выстрел, и левый рукав Смельского окрасился кровью немного выше локтя.

— Доктора! — крикнул кто-то.

Доктор бросился с бинтом в руке.

— Ничего, — сказал Смельский ровным и холодным голосом, — перетяните рану… скорей, я стреляю…

Доктор кое-как перехватил бинтом окровавленные места, а Смельский в это время поднимал уже пистолет, пожирая глазами своего противника.

Даже секунданты отвернулись, так страшен был этот миг.

Шилов стоял как изваяние, и на лице его играла обычная едко-презрительная улыбка. Ни один мускул лица его не дрогнул, он глядел куда-то вдаль, обнаруживая дьявольски красивый профиль.

Секунда, другая… вот грянул второй выстрел, Шилов упал. Он лежал ничком, приложив руку к груди, из которой так и била алая кровь.

Смельский бросил пистолет и пошел к каретам.

Доктор уже стоял на коленях около раненого и знаком показал присутствующим, что все кончено.

Вдруг умирающий протянул руку по направлению к удалявшемуся Смельскому и хрипло позвал его.

Секунданты бросились за ним.

— Поверните… меня… на бок! — прохрипел Шилов, все еще силясь улыбнуться — Смельский… иди… сюда… Слушай и… все… слушайте! Краев… не виноват… Я выря… дился парнем и сам украл у графа… ни… кто… на меня не нападал… Я подбросил бумажник в вагоне… я и был парень… я проследил Краева… до дачи и свалил… вину на него… Остальные деньги у… меня в шкатулке… девяносто четыре тысячи… Поняли?… Ну, хорошо… Хе… хе… хе…

И с застывшей на губах улыбкой он вздрогнул, вытянулся и замер. Смельский оцепенел.

Только когда труп подняли и понесли к карете, Смельский очнулся. Он понял все, но зато из окружающих — никто ничего.

Тогда Смельский тут же перед трупом, положенным в карету, разъяснил всем смысл последних слов умирающего. Присутствующие ужаснулись Затем Смельский пригласил их, как свидетелей, присутствовать при осмотре комнаты.

И осмотр этот дал блестящие результаты.

Не только остальная сумма, означенная умирающим, нашлась в целости, но в состав ее входили также облигации, которые потом были заявлены банком как выданные в одни руки с теми, которые находились в бумажнике, найденном Краевым.

И те и другие были выданы под расписку Шилова.

Эпилог

Прошло три года.

Краев, тотчас же освобожденный из заключения, долго не мог оправиться от потрясения, но время взяло свое.

Теперь он управляет имением графа Сламоты, который уехал за границу.

Деньги, найденные в шкатулке Шилова, поступили, по желанию графа, в собственность Краева.

За это ужасное двухмесячное испытание жизнь теперь улыбнулась ему, и Татьяна Николаевна также жила с приветливой улыбкой.

Они были теперь богаты, даже очень богаты.

А в будущем, как слышала от кого-то Татьяна Николаевна, они будут еще богаче, потому что граф записал в своей духовной Сереже и Мане по значительной сумме.

Но Анна?… А Смельский?…

В тот миг, когда явилась полиция, понятые и секунданты — свидетели слов покойного, она тоже вбежала в комнату.

Увидя обыск и стоявшего молча Смельского с перевязанной рукой, она чуть не лишилась сознания.

Но когда ей объяснили, в чем дело, она закрыла лицо руками и тихо ушла в свою комнату.

— Смельский? — позвала вскоре она.

Молодой адвокат вошел к ней.

Анна дрожала, как в лихорадке.

— Смельский! — повторила она. — Это было страшное, дикое увлечение. В нем было даже что-то сверхъестественное. Но знайте одно. Да, я спешу вам это сказать. Спешу из гордости. Знайте, что Анна безумная, но не подлая. Она так же чиста теперь, как была в первый день знакомства с вами. Прощайте!.. Идите, мне нужно остаться одной!..

Смельский прочел что-то страшное в ее глазах. Он знал решительность этой девушки и догадался об ее намерении.

Догадался и схватил ее за руки, страстно и отрывисто шепнув:

— Ведь я же… люблю тебя… и теперь. И я… прощаю тебя…

Таня тоже простила сестру, а в день свадьбы Смельского и Анны граф Сламота прислал им более чем богатый подарок — дарственную запись на одно из своих роскошных и доходных имений.

——————————————-

Первое отдельное издание: Цеханович А. Н. Страшное дело : Роман. — Санкт-Петербург, 1902.

Александр Николаевич Цеханович

Страшное дело

Внезапный арест

Окровавленный человек

Обыск

Допрос преступника

Шепот сердца и наветы разума

Горе лишает рассудка

Приезжие

У друга

Сестры

Любовь и долг

Разговор, который приводит Анну в окончательное недоумение

Его тайна

Хороший человек

У заключенного

Разговор со следователем и его результат

Жизнь есть нитка из событий и обстоятельств

Прихоть

От себя никуда не уйдешь

Улики против кого-то

В глуши парка

Сиротские слезы

Нечестное дело

Накануне суда

Мираж

Месть

Эпилог

Читайте также: