Борис Никонов
Борис Никонов
Страшная книга
Страшная книга
—————————————————-
Страшная книга, Никонов Борис Павлович, Год: 1906
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Под Новый год у Лялиных была елка. Мы, взрослые, достаточно потешив ребят и повозившись с ними, стали потом тешиться сами. Когда пробило девять часов, и дети, получив подарки, отправились, кто спать, кто по домам, мы — пожилые люди и взрослая молодежь — уселись тесным кружком в гостиной и, чтобы скоротать время до полуночи, стали по очереди рассказывать страшные истории.
— Вот со мной в жизни был один раз воистину святочный случай: и страшный и фантастический, — произнес адвокат Голыбин. — Такое удивительное совпадение случилось, что даже как-то не хочется объяснять его просто случайностью. Вы, я думаю, слыхали о разных странных психических явлениях: вещих снах, телепатии, двойном ‘я’ и т. п. Ну, так со мной случилось что-то вроде этого.
Голыбин с минуту помолчал.
— Надо вам сказать, — начал он свой рассказ, — что я вырос и жил неразлучно с моей сестрой, Верой Николаевной. Но в описываемое время она вышла замуж за горного инженера Алтуховского и уехала с ним на один из уральских заводов. А я остался у себя, на юге, где я служил тогда судебным следователем.
Мне было невыразимо тоскливо без сестры, и, понятно, я страшно обрадовался, когда чрез год получил возможность съездить повидаться с ней. Я выбрал для этого святочное время и рассчитывал попасть к Алтуховским под самый новый год. Так выходило по железнодорожному расписанию. Но затруднение было в том, что от железнодорожной станции нужно было еще ехать верст пятьдесят на лошадях. И вот это-то обстоятельство спутало все мои расчеты.
Я благополучно добрался до этой станции и высадился на ней 31-го декабря, часа в три или четыре вечера. Было сравнительно еще рано, и если бы попались хорошие лошади, то я воспел бы на завод к 10-11 часам.
Но на мое горе разыгралась ужасная метель. Когда я вышел из вагона, ветер, буквально, рвал и метал. В воздухе была какая-то живая белая мгла, ослеплявшая, не дававшая дышать. Даже перрон на станции был весь занесен снегом, так что я увяз почти по колена в снегу, выйдя из вагона.
Ехать на лошадях в такую погоду было невозможно!
— Нельзя ли у вас приютиться тут где-нибудь? — спросил я начальника станции, не видя, где бы приткнуться: станция, по-видимому, недавно сгорела, вместо обычных зданий уныло торчали какие-то развалины, а станционные службы помещались в деревянных бараках.
— Вам переночевать? — спросил он. — Есть у нас помещение, да вам, пожалуй, не понравится.
Он закутался в доху и повел меня по двору. Я еле-еле двигался по огромным сугробам, почти ничего не видя у себя под носом от свистевшей снежной мглы. Наконец, мы остановились у низкого одноэтажного деревянного строения, совершенно черного от сырости и ветхости.
— Вот, тут у нас иногда почуют проезжающие! — промолвил мой проводник, с трудом отдирая занесенную снегом дверь. — Здесь прежде была станционная квартира, когда еще железной дороги не существовало.
Мы вошли в какую-то душную тьму.
— Только уж очень здесь неважно! — продолжал начальник станции, ощупывая в темноте другую дверь. — Совсем скверно, не знаю, право, как и быть? Если уж вам тут очень противно покажется, то можно, пожалуй, к батюшке, а то к становому. Становой — тот даже с великим удовольствием пустит… потому что вы — следователь!
— Ну, зачем же беспокоить их? — возразил я. — Чем здесь плохо! Всего только одну ночь переночевать!
— Как угодно!
Дверь, наконец, была найдена, и мы вошли в комнату. Меня охватил неприятный, спертый и прокислый запах.
Разбуженный нами сторож зажег лампу, затопил печь и поставил самовар.
Начальник станции ушел, а я остался с Василием (так звали сторожа) один на один в мрачной и, надо сказать правду, действительно, противной комнате.
Комната была просторная и обставлена с претензиями на удобство, но от нее веяло какой-то непередаваемой гиблостью, какою-то мертвечиной и нежитью.
Стены были оклеены потемневшими, рваными и засиженными мухами обоями. Меблировка состояла из темного дивана с ситцевой обивкой, таких же стульев и двух-трех столиков в углах комнаты. Все это было грязное, загаженное, пропитанное наслоениями многолетних следов, которые оставляют за собою нечистоплотные люди. Эта комната была как бы щель, в которой скопилась и осталась невычищенная мерзость старых дореформенных годов, когда здесь, в станционной квартире, проезжающие били по щекам смотрителей, а на окрестных дорогах грабили и убивали проезжающих.
Пред диваном стоял круглый стол из числа тех, которые обыкновенно употребляются спиритами при вызывании духов. На этом спиритическом столе Василий изготовил мне чаепитие, и я потом за этим чаепитием часа два старательно убивал время.
Василий затем постлал мне на диване постель и, повозившись в передней и подкинув в печь дров, ушел.
Это был неразговорчивый и сумрачный мужик и со своей стороны нагнал на меня неприятное чувство, так что я даже был рад, когда он ушел. Но едва я остался в одиночестве, на меня напала такая тоска, что я, как говорится, места себе не мог найти.
Спать не хотелось, делать было нечего, а наружу выходить я тоже не испытывал желания: уж очень свирепствовала вьюга. Она завывала на все голоса, хлопала какими-то воротами, кидала в промерзлые окна целые комки снега.
‘Недурно встречу я Новый год! — с досадой подумал я. — Ведь этакая, в самом деле, обида!’
Я стал думать о сестре, но думы эти были нерадостные. Меня почему-то стали все более и более преследовать страшные, зловещие мысли о ней.
Бог весть, почему, но мне стало думаться, что с ней должно стрястись какое-то несчастье. Мне стало казаться, что я уже не увяжу ее в живых, что меня постигнет один из тех злых капризов судьбы, которые вдруг разражаются над людьми в такую минуту, когда все уже пошло на лад, когда близко свидание, близко исполнение надежды. Мне стало казаться, что сквозь снежный ураган, сквозь дикую бурю, ко мне доносится тайный зов близкого человека, с которым творится что-то неладное… Этот зов, неощутимый для моего слуха, достигал до каких-то неведомых фибр моего существа, и я, хотя и смутно и неумело, но все же реагировал на него этими фибрами.
Я пытался всякими способами заглушить свою тоску. На одном из угольных столиков лежали две-три засаленных, старых книги. Я стал рассматривать их, и первая же из них сразу приковала мое внимание, и, перелистывая ее, я испытывал странное, поразившее меня ощущение.
Нужно вам сказать, что в детстве я одно время очень боялся иллюстраций. Объяснялось это тем, что я когда-то в каком-то журнале увидел какие-то страшные, поразившие мое воображение, картинки.
Вследствие этого у меня даже сложилось странное и курьезное представление о какой-то мистической ‘страшной книге’, которая заключала в себе как бы квинтэссенцию фантастических ужасов, книга эта существовала где-то в пространстве и, как мне представлялось, носилась за пределами земли.
Она часто являлась мне во сне, и сны эти так были ужасны и так живы, что я до сих пор помню их. Обыкновенно, я сначала не догадывался, что предо мною, именно, та самая ‘страшная книга’, и принимался во сне доверчиво перелистывать ее. Это был, как мне казалось, ветхий, истрепанный том со старинными, плохо выполненными рисунками. Сперва шли рисунки простые и нестрашные, но чем далее я перелистывал книгу, тем ужаснее и фантастичнее становились они.
На них были изображены какие-то подземелья, развалины, темные коридоры, старинные замки. В качестве действующих лиц на этих рисунках фигурировали какие-то странные длинные люди с факелами. Потом шли сцены каких-то убийств, злодеяний, смертей. Длинные люди с искаженными длинными лицами в неестественных деревянных позах кого-то душили и резали. Такие же люди лезли в какие-то высокие сводчатые окна. В темном углу неподвижно стояли призраки в виде таких же длинных тонких людей… И самое страшное во всем этом было то, что все это была правда. Ужас, который вселяли в меня эти картинки, шел crescendo, и вот мало-помалу я начинал догадываться и подозревать, и, наконец, вдруг, словно при вспышке молнии, убеждался, что предо мною — она — таинственная и неведомая ‘страшная книга’!
Это открытие наполняло меня таким ужасом, что я кричал и просыпался в холодном поту. Но каждый раз, когда я видел во сне ‘страшную книгу’, у меня было такое убеждение, что самого-то главного ужаса, таившегося в ней, я так и не успел увидать…
Итак, вот, просматривая в станционной квартире старую засаленную книгу, я вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнил эти детские страхи. Истрепанный том какого-то не то журнала, не то альманаха сразу напомнил мне мое старинное жуткое представление о ‘страшной книге’, что это был за журнал, я не знаю. Я не обратил на это тогда внимания. Скорее всего, это был какой-то специальный трактат, какие-то ‘Raubergeschichten’. Уж очень забористые картинки там были, все какие-то разбойничьи нападения, подвалы, темные коридоры, люди с факелами — и все это допотопное, грубо исполненное.
Одним словом, это была форменная ‘страшная книга’ моих детских сновидений. И я откровенно скажу вам, что мне стало жутко и неприятно, точно я какое-то привидение увидел, словно мне чёрт подсунул эту книгу, да притом еще в такой момент, когда меня угнетала тоска, а на дворе завывала вьюга, и где-то в темном пространстве мира рождался таинственный новый год — это странное, загадочное существо, приносящее с собой надежды и ужас грядущего, жизнь несуществующим и смерть живущим.
И тоска моя, и тревога за сестру все разрастались и разрастались, по мере того, как я перелистывал эти ‘Raubergeschichten’. Никакой внешней связи между страшными картинками и моею сестрою не было, но с каждою перевернутою страницею тайные фибры моего существа получали какой-то толчок, и я невольно переводил все это на язык моего сердца так: ‘с Верой плохо!.. С Верой несчастье!..’
И как я ни старался унять свои расходившиеся нервы, детский ужас все более и более охватывал меня, и, как в детстве, мне вдруг пришло в голову, что в ‘страшной книге’ таится какое-то особенно ужасное место, — ее центральный пункт, и что я должен увидеть его.
И, вот, слушайте, что случилось!
Мне попался на глаза рисунок, изображающий вторжение разбойников в дом. Разбойники ворвались в спальню, опрокинули стулья, выломали дверь. На полу у двери лежал труп женщины. Другая женщина с испуганным лицом приподнялась на кровати.
Рисунок был грубый, но лицо у этой женщины было изображено довольно явственными, характерными чертами. Оно сразу приковало мое внимание: я нашел в нем сходство с лицом Веры.
И чем более я смотрел на него, тем более замечал это сходство. Что это было такое? Случайное совпадение типических черт? Галлюцинация? Я не знаю. Благодаря моей нервной возбужденности, я, может быть, впал в психический транс, и видимый мною предмет принял в моем мозгу другой вид, совпадавший с тем образом, с тою руководящей, навязчивой идеей, которые овладели мною? Я читал где-то, что какие-то моряки, спасшись с разбитого корабля, долго бедствовали на пустынном острове и все ждали помощи. И вот, однажды, они увидели корабль. Они ясно видели его паруса, снасти, даже людей различали. Но на самом деле это был не корабль, а плывший по воде ствол дерева с сучьями и ветками. Не то же ли самое случилось и со мною?
Но в ту минуту я не отдавал себе отчета в том, что это такое? У меня мелькнула мысль, что с сестрой, положительно, случилось какое-то неучастие, и что нужно моментально, сию же минуту, ехать к ней, несмотря ни на что! Иначе же я не настану ее в живых!
Я посмотрел на часы.
Стрелка приближалась к двенадцати. Чрез несколько минут должен был родиться Новый год.
Я торопливо собрался, оделся и, чувствуя дрожь во всем теле и удары пульса в виске, вышел наружу.
На мое счастье метель совершенно стихла. Снежинки не крутились в бешеной схватке, но мирно летели, словно белые ночные бабочки, на свет моего фонаря. Метель словно испугалась рождающегося таинственного незнакомца и ретировалась пред ним, предчувствуй, может быть, что он создаст такую бурю и вьюгу во вселенной, что не здешним снежным вьюгам тягаться с ним!
С огромным трудом удалось мне добыть лошадей. Никто не хотел ехать по плохой дороге, да еще под праздник. Я выходил из себя, бранился, обещал награду, но ничто не помогало.
И когда я в полном отчаянии сидел у станового, в канцелярии, вдруг объявился мой спаситель.
Это был огромный коренастый мужичище с четырехугольной бородой и тупым, словно срезанным, затылком.
— Поедем, ваше высокородие! — рявкнул он густым басом. — Я повезу!
— Поедем! — обрадовался я. — Ты кто? Как тебя звать?
— Я — генерал! — ответил он, усмехаясь. — А когда я пьян, я — чёрт. И лошади у меня черти. Нам все можно! Сейчас я пьян и все могу совершить!
Ехать с пьяным, да еще к тому же как будто сумасшедшим, было более, чем рискованно, но я махнул на это рукой.
— А лошади готовы? — спросил я ‘генерала’.
— Лошади будут в секунт! Я свистну — и они прилетят… Идем, садись!
— Куда ты, дурак, едешь? — уговаривал его кто-то на улице. — Проезду ведь нету!
— Для генерала проезды завсегда есть! — басом отвечал он. — Я полечу там, где вам ходу нет!
Он свистнул, и к крыльцу подкатила тройка. Мальчишка слез с козел и передал вожжи ‘генералу’.
— Отчаянный! Пожалуй, и впрямь проедет, горами: там снегу мало, — говорили кругом. — Только ведь и кувырнуться тоже возможно!
И мы поскакали.
Это была какая-то сумасшедшая езда. Лошади у ‘генерала’ были, действительно, какой-то дьявольской породы. Несмотря на глубокий снег, они продирались вперед с какой-то непостижимой отчаянностью. Потом мы выехали на пригорок, где было жестко и гладко, и они понеслись стрелой. Меня подкидывало во все стороны, и я еле удерживался, чтобы не вывалиться. Иногда сани раскатывались в сторону и стремительно неслись под уклон, и мне, казалось, что мы летим в пропасть. Но они врезывались в снежный сугроб и останавливались, а затем опять начиналось бешеное продирание по снегу и отчаянная скачка. Одно время мы ехали по лесу, где было совсем мало снега, и тут скачка приняла уже совершенно фантастический характер: навстречу нам неслись высокие стволы и длинные ветки, звон колокольчика и крики ямщика гулко раздавались в пустынном безлюдье леса, и мне, невольно вспоминалась фантастическая картина Штука ‘Die wilde Jagd’.
‘Генерал’ все время орал на всякие лады, кричал, что он чёрт, и ему никакие законы не писаны, что он ничего не боится. Он, действительно, гнал по каким-то совсем несуразным местам, где на каждом шагу было можно сломать шею. Но меня это не беспокоило нисколько. Нужно сказать, что, вообще, едва я выехал со станции, как всю мою тоску, все тревоги как рукою сняло. Я даже не боялся опоздать.
Стало светать, когда мы благополучно подъехали к заводу: ‘генерал’ дал роздых лошадям, и они легкой рысцой спускались под гору в котловину, где раскинулось селение. Сам он тоже попритих и, по-видимому, протрезвился.
— По дороге, полсотни верст будет, — промолвил он, обращаясь ко мне уже обыкновенным голосом, — а я прямо по горам дую, и всего тридцать получается. Вперед ладно — все под гору приходится, а уж назад так не поскачешь. Другие боятся, а я нет! Когда я пьян, я все могу!
Дом, в котором жили Алтуховские, стоял у лесной опушки в полуверсте от селения. Мы подлетели лихо к воротам, ‘генерал’ соскочил с козел и стал стучаться.
— Гости приехали! — орал он своим диким басом. — Следователь приехал! Отворяй!
Но никто не отзывался, и в доме было мертво и безмолвно. Сердце у меня опять сжалось тоскою.
— Так и есть! — подумал я. — Так и должно было быть!
— Эка, спят-то! — проворчал ямщик. — Отворяй!! Следователь судебный приехал!..
Если бы я в ту пору был в нормальном состоянии, меня нисколько бы не удивило, что мне, так долго не отпирают, и я спокойно барабанил бы целый час в ворота, ибо всякий знает, как трудно иной раз пробраться на заре в жилое помещение. Но в этот раз я был взволнован, я был убежден, что в доме Алтуховских неладно, и поэтому, не думая долго, велел ямщику ехать в полицию.
Тот удивился, но поехал.
Через какие-нибудь двадцать минут мы снова подъехали к дому уже в сопровождении сельской стражи и станового, последний сообщил дорогой мне, что сам Алтуховский накануне выехал экстренно в соседний завод к своему больному брату, и что моя сестра осталась на ночь одна.
‘Так и есть! так и есть!’ — думал я, и сердце у меня так и билось.
Когда мы подъехали к дому, то ворота оказались отворенными настежь, но никто нас не встретил, не вышел к нам из дома, и сенях, куда мы пошли чрез опять-таки отпертую дверь, лежала на полу какая-то девушка, не то убитая, не то в обмороке.
Становой ахал и ужасался, а я молча бежал по темным, еле освещенным зимнею зарею, комнатам довольно обширного дома. Наконец предо мною какая-то маленькая комнатка с кроватью, а на кровати неподвижно лежит женщина.
— Боже мой! Вера!.. — закричал я.
Нет, это была, как потом оказалось, нянька. Ее тоже не то придушили, не то ошарашили. А сестра была рядом в соседней комнате.
Она спала там с ребенком и была совершенно жива и здорова. Она даже ничего не знала, что делается в доме, и была крайне поражена, увидев меня в самом растерзанном и смятенном виде.
А между тем она была на волосок от смерти. Громилы пробирались, именно, в спальню, так как знали, что деньги и ценные вещи Алтуховские держали у себя в спальне. Но мой внезапный приезд и вопли ямщика: ‘Следователь приехал!’ — перепугали их, и когда мы поехали за полицией, они удрали. Впрочем, потом их всех отыскали.
Грабители, как потом они сами признались, всего больше были поражены тем, что приехал не кто другой, а именно следователь! Их поразила фантастичность моего прибытия: как будто сама Немезида вдруг восстала пред ними, как святочное привидение, и накрыла их на месте преступления!
— Ну, так вот, вы и объясните все это, — заключил свой рассказ Голыбин, — случайность это, или что-нибудь иное?
— А что же это была за книга? — спросили мы. — Видели вы ее потом?
— В том-то и дело, что нет. На обратном пути я нарочно зашел на станционную квартиру, чтобы еще раз поглядеть на ‘страшную книгу’, но ее там уже не оказалось. Василий сказал, что она приглянулась какому-то проезжающему, и он купил ее за двугривенный. И пожалел же я тогда, что сам не купил ее!
— Господа! С Новым годом! — произнесла в этот момент m-me Лялина, входя в гостиную.
Мы поднялись, стали поздравлять друг друга, пить шампанское, и ‘страшные истории’ кончились! Началась обыкновенная праздничная история.
1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.