Страдания юного Вертера, Гёте Иоганн Вольфганг Фон, Год: 1774

Переводы
Время на прочтение: 110 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГЁТЕ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАННЫХЪ ПОДЪ РЕДАЦІЕЮ

Ник. Bac. Гербеля

Томъ восьмой

Романы

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
1879

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Восьмой томъ ‘Собранія сочиненій Гёте въ переводахъ русскихъ писателей’ заключаетъ въ себ переводы двухъ романовъ Гёте (‘Страданія молодого Вертера’ и ‘Сродство душъ’), одной повсти (‘Добрыя женщины’), двухъ критическихъ этюдовъ (‘Лаокоонъ’ и ‘Тайная Вечеря Леонарда да-Винчи’) и ‘Писемъ изъ Швейцаріи’, въ переводахъ Н. Н. Гербеля, А. И. Кронеберга, А. Л. Соколовскаго и А. Н. Струговщикова.
Первый изъ названныхъ романовъ, являющійся въ нашемъ изданіи въ перевод А. Н. Струговщикова, былъ написанъ Гёте въ 1774 году, поводомъ же къ его сочиненію послужило самоубійство одного изъ его знакомыхъ, Карла Вильгельма Ерузалема, застрлившагооя въ Веймар въ двадцать второмъ году жизни, вслдствіе несчастной любви къ одной замужней женщин. Подробности грустнаго происшествія произвели сильное впечатлніе на Гёте — и онъ задумалъ въ своёмъ ‘Вертер’ представить мучительное состояніе безнадежной любви, которое извдалъ самъ — собственнымъ опытомъ, извлеченнымъ изъ отношеній къ Шарлотт Бухъ, невст друга его Кестцера, продолжавшихся ещё много лтъ по выход ее замужъ. Испытанныя имъ самимъ ощущенія воспламенили его воображеніе — и онъ вдохнулъ въ новое своё произведеніе такъ много жизни, что, читая его, нельзя отличить въ нёмъ вымысла отъ дйствительности онъ написалъ свой новый романъ всего въ теченіи четырёхъ недль, не выходя изъ своей комнаты, безъ заране обдуманнаго плана и не думая нисколько объ окончательной отдлк частей. По словамъ Шиллера, ‘Гёте соединилъ въ своёмъ произведеніи всё, что способно дйствовать на душу — и мечтательно-несчастну. любовь, и влеченіе къ красотамъ природы, и религіозныя ощущенія, и философскую наблюдательность, и, наконецъ, мрачный и туманный оссіановскій міръ, причёмъ сосредоточилъ всё это въ одномъ характер, который съ пламенною страстью стремится вслдъ за своимъ идеаломъ, убгаетъ дйствительности, чтобы отдаться неизвданному, который только свои грёзы считаетъ чмъ-то существеннымъ, для котораго, наконецъ, собственная опытность и свое собственное существованіе служатъ только препятствіями, уничтожаемыми имъ самимъ для достиженія существеннаго.’
Прибывъ весною 1772 года въ Веймаръ въ качеств одного изъ секретарей тамошняго высшаго юридическаго учрежденія, Гёте тотчасъ же отправляется осматривать деревню Гарбенгеймъ, съ ея колодцемъ, такъ страстно любимымъ несчастнымъ Ерузалемомъ — и воспріимчивое его сердце скоро воспринимаетъ вс симпатіи молодого самоубійцы къ ихъ очаровательнымъ окрестностямъ. Затмъ онъ знакомится съ невстой своего друга, Шарлоттой Бухъ, жившей въ такъ-называемомъ Нмецкомъ Дом со вдовцомъ-отцомъ и восемью сёстрами и братьями, замнявшею имъ недавно умершую мать. Чтобы пополнить пустоту, оставшуюся въ душ его посл разрыва съ Фридерикою, Гёте сближается съ Шарлоттою, хотя и общанной, но ещё не обручённой съ Кестцеромъ, что весьма благопріятствуетъ ежедневнымъ свиданіямъ ея съ молодымъ поэтомъ. Но посл уединенныхъ прогулокъ съ нею онъ скоро сознаётъ всю опасность усиливающейся въ нёмъ страсти, которая вскор длаетъ ему жизнь несносною, такъ-какъ его пламенное воображеніе принуждено на каждомъ шагу ограничиваться стснительными условіями гражданской жизни, причемъ умъ его не предвидитъ ничего радостнаго въ будущемъ. Въ голов его уже гнздится мысль о самоубійств и кинжалъ въ теченіи нсколькихъ ночей лежитъ около его постели, но извстіе о смерти Ерузалема отрезвляетъ его — и онъ, посл долгой и ужасной борьбы, отказывается отъ Шарлотты.
Создавая свой знаменитый романъ въ письмахъ, Гёте воспользовался всми обстоятельствами, сопровождавшими самоубійство несчастнаго Ерузалема и одушевилъ ихъ опытомъ своего собственнаго нжнаго сердца. Только благодаря этому, можно себ объяснить то подавляющее вліяніе, которое, въ продолженіи столькихъ лтъ, имло это произведеніе на современное общество, порождая столько печальныхъ послдствій, подвигая многихъ къ подражанію и надляя автора такимъ громаднымъ количествомъ озлобленныхъ враговъ и преданныхъ друзей. Тмъ не мене, безпристрастный цнитель не можетъ не удивляться созданью, въ которомъ искусство и натура, вымыселъ и истина, эксцентричность и здравый смыслъ, сентиментальность и наивность, спокойствіе и движеніе такъ тсно связаны между собою.
Второй романъ Гёте, ‘Сродство душъ’, являющійся въ нашемъ изданіи въ перевод А. И. Кронеберга, былъ написанъ и напечатанъ авторомъ въ 1810 году и считается послднимъ свободнымъ и самобытнымъ произведеніемъ его духа. Что же касается повсти ‘Добрыя женщины’, двухъ статей по части эстетической критики, подъ заглавіемъ ‘Лаокоонъ’ и ‘Тайная Вечеря Леонарда да-Винчи’ и ‘Писемъ изъ Швейцаріи’, въ новыхъ переводахъ Н. В. Гербеля и А. Л. Соколовскаго, являющихся въ предлагаемомъ изданіи въ первый разъ, то появленіе ихъ въ свтъ относится къ 1800, 1797, 1817 и 1808 годамъ, хотя послднее изъ этихъ четырёхъ произведеній было написано гораздо раньше, именно — въ 1775 году и должно было, по первоначальному плану, войти въ составъ первыхъ главъ ‘Вертера’, героя котораго предполагалось до знакомства съ Лоттой заставить объхать Швейцарію.
Остальные три тома — шестой, девятый и десятый — уже печатаются и выйдутъ въ свтъ въ теченіи первой воловины будущаго 1879 года. Въ шестой томъ войдётъ вторая и послдняя часть ‘Вильгельма Мейстора’, подъ заглавіемъ: ‘Годы странствованій Вильгельма Мейстера или отрекающіеся’, романъ въ трёхъ книгахъ, въ новомъ и полномъ перевод П. Н. Полевого, Затмъ, въ девятый томъ войдутъ остальныя лирическія пьесы Гёте, въ томъ числ ‘Римскія элегіи’ и ‘Венеціянскія эпиграммы’, въ переводахъ П. И. Вейнберга, Н. В. Гербеля, А. А. Григорьева, В. В. Крестовскаго, . В. Миллера, К. К. Случевскаго, А. Л. Соколовскаго, И. С. Тургенева. Н. А. Холодковскаго, А. А. Яхонтова и другихъ, а также и вс остальныя драматическія его произведенія, не вошедшія въ предшествовавшіе томы предлагаемаго изданій, въ томъ числ трагедія ‘Эльненоръ’, драматическая поэма ‘Пробужденіе Эпименида’, опера ‘Эрвинъ и Эльмира’ и ‘Патеръ Брей’, драматическія представленія ‘Лила’ и ‘Праздникъ на ярмарк въ Плиндервейлен’, въ новыхъ переводахъ Н. В. Гербеля, . В. Миллера, А. Л. Соколовскаго и Н. А. Холодковскаго. Наконецъ, въ десятой и послдній томъ предлагаемаго изданія войдётъ знаменитая автобіографія Гёте, подъ названіемъ ‘Правда и вымыселъ’, въ новомъ и полномъ перевод А. Л. Соколовскаго.

Н. Гербель.

6-го декабря 1878 года.
С.-Петербургъ.

СТРАДАНЬЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА.

РОМАHЪ.

ПЕРЕВОДЪ

АЛЕКСАНДРА СТРУГОВЩИКОВА.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Всё, что можно было узнать о происшествіи съ бднымъ Вертеромъ, всё это я старательно собралъ и предлагаю вамъ теперь и знаю, что вы мн скажете спасибо за то. Вы не сможете отказать въ вашей любви, въ вашемъ уваженіи его сердцу, его характеру, какъ не откажете въ слез его участи. Скорбящій, какъ онъ скорблъ, почерпни утшеніе въ его страданіяхъ, въ его борьбахъ — и пусть будетъ эта книжечка твоимъ другомъ, если по прихоти судьбы или по своей вин не имешь лучшаго.

4 мая.

Какъ я радъ, что я ухалъ! Скажи, мой милый, что же посл этого сердце человка? Оставить тебя, котораго такъ люблю, съ кмъ не разставался ещё — и радоваться! Но мн ты простишь: разв вс мои прочія связи не были враждебны мн? Он запутали моё сердце. Бдная Элеонора! А можно ли обвинять меня, виноватъ ли я, что въ ней развивалась пагубная страсть, между тмъ какъ игривая прелесть ея сестры доставляла мн пріятное развлеченіе? И, однако, совершенно ли безукоризненъ я? не питалъ я разв ея ощущеній? не я ли восхищался малюткою? не я ли радовался живымъ, непритворнымъ проявленіямъ ея натуры, заставлявшимъ насъ часто смяться, тогда-какъ он вовсе не были смшны? не я ли… Но что же за созданье человкъ, если самъ же можетъ обвинять себя во всёмъ!
Общаю теб, добрый другъ, исправиться. Не буду такъ часто тревожить себя укоризнами, какъ я это длалъ прежде: буду пользоваться настоящимъ, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты правъ: люди были бы мене несчастливы, если бъ — и зачмъ они такъ созданы! — не насиловали своихъ мрачныхъ мыслей о прошедшемъ, а лучше были бы мене равнодушны къ настоящему.
Будь такъ добръ, скажи матушк, что дломъ ея займусь какъ слдуетъ и что скоро отдамъ въ немъ отчётъ. Я говорилъ съ тёткой и вовсе не нашолъ въ ней той злой бабы, какою она слывётъ у насъ. Она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина. Я объяснилъ ей стованія матушки за невыдленную часть наслдства, она изложила мн свои основанія, причины и условія на раздлъ, даже боле для насъ выгодный, словомъ, прошу сказать, что всё будетъ улажено. И на этомъ, дружокъ, небольшомъ дл убдился я, что вся путаница на бломъ свт происходитъ не столько отъ злобы и коварства, сколько отъ недоразумній и безпечности, первыя встрчаются, по-крайней-мр, гораздо рже.
Вообще, мн здсь очень хорошо. Уединеніе въ этой чудной сторон — драгоцнный бальзамъ для меня, и весна, въ весну жизни, согрваетъ всею своей полнотой моё запуганное сердце, Каждый кустъ, каждое деревцо въ цвту — и тонуть бы мн, какъ тонетъ майскій жукъ въ мор благоуханій, и питаться бы мн только ими!
Самый городъ непріятенъ, но его окрестности очаровательны. Это побудило покойнаго графа М* разбить садъ на одномъ изъ холмовъ, разнообразно волнующихъ мстность въ виду прелестнйшихъ долинъ. Садикъ простъ, и при вход въ него чувствуешь тотчасъ, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его планъ. Въ полуразвалившейся бесдк, бывшей любимымъ мстомъ умершаго и ставшей теперь моимъ уголкомъ, пролилъ я не одну слезу въ его память. Скоро сдлаюсь хозяиномъ сада. Садовникъ мн преданъ — и вотъ уже нсколько дней къ моимъ услугамъ. Не ошибётся и онъ во мн!

10 мая.

Чудная весёлость овладла моимъ сердцемъ. Её могу сравнить только съ майскимъ утромъ, которымъ наслаждаюсь теперь. Я одинокъ и счастливъ моимъ одиночествомъ въ этихъ мстахъ, какъ будто нарочно созданныхъ для такихъ душъ, какъ моя. Я такъ счастливъ, мой другъ, такъ весь погружонъ въ чувство спокойнаго бытія, что искусство моё отъ этого страждетъ. Не могу рисовать, не могу взять карандаша въ руки, а между-тмъ никогда не былъ такимъ живописцемъ, какъ теперь.
Когда надъ благоуханной долиной стелется наръ, надъ непроницаемой мглой сосдняго лса горитъ солнце и только украдкой иной лучь прорывается сквозь чащу, святыню его, а я подъ голубымъ сводомъ, погружонный въ высокую траву, дышу прохладой студёнаго ручья, и вокругъ меня копошется въ разнообразіи несмтныхъ травъ несмтный рой разнообразнйшихъ наскомыхъ и мошекъ, и весь этотъ безчисленный хоръ чудныхъ явленій снуётся, тснится къ моему сердцу — о, тогда невольно сознаёшь присутствіе Того, по подобію котораго мы созданы! чувствуешь дыханіе Его божественной любви! Она паритъ въ вчной радости, поддерживаетъ, питаетъ насъ!
Другъ мой, въ такія минуты глаза мои смыкаются и небо съ окружающимъ его міромъ, какъ образъ той любви, отражается на глубин моей души. Тогда я стремлюсь и думаю: если бъ ты мн вдохнуть въ полотно, что такъ согрваетъ, что во всей своей полнот живётъ въ теб, чтобъ оно было зеркаломъ твоей души, какъ она — зеркало безконечнаго. Въ такія минуты, другъ, я изнемогаю передъ величіемъ окружающихъ меня явленій!

12 мая.

Не знаю, теплота ли фантазіи, моей небесной спутницы, или обаяніе чарующихъ геніевъ обращаютъ пепелище моё въ какой-то рай? Этотъ сосдній колодезь, напримръ? Я прикованъ къ нему, какъ Мелузина съ сёстрами. Спускаешься съ небольшого холма и стоишь передъ сводомъ, къ снямъ котораго ведутъ нсколько ступеней. Тутъ, изъ каменистаго утеса, бьётъ ключъ чистйшей воды: повыше — невысокая стнка служитъ оградой, со всхъ сторонъ деревья, защита отъ втра. Прохлада, журчанье струи — всё это иметъ нчто заманчивое, таинственное. Нтъ дня, чтобъ я здсь часу не провёлъ.
Городскія двушки приходятъ сюда съ кружками, для занятія самаго простого, самаго невиннаго и, какъ нкогда царскія дочери, запасаются здсь водой. Патріархальная жизнь олицетворяется: вотъ они, праотцы наши, они узнаютъ суженыхъ, знакомятся, сватаются — и благодтельные геніи, покровители ключей и источниковъ, осняютъ ихъ. Кому это чуждо здсь, тотъ никогда въ знойный часъ, посл долгаго странствія, не зналъ упоеній студёнаго ручья.

13 мая.

Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? Другъ, ради Бога, избавь отъ нихъ! Не нуждаюсь я больше ни въ руководствахъ, ни въ возбужденіяхъ. Разв это сердце не бьётъ черезъ край! Мн скоре нужна колыбельная пснь, и я нахожу её цликомъ въ моёмъ Гомер: онъ часто убаюкиваетъ бушующую кровь мою. О, какъ порывисто, какъ неровно бьётся оно, это сердце! И теб ли мн это говорить, любезный мой? теб ли, который столько разъ бывалъ грустнымъ свидтелемъ моихъ порывовъ, моихъ внезапныхъ переходовъ отъ глубокой скорби къ необузданному веселью, отъ тихой меланхоліи къ пагубной страсти? За-то и обращаюсь я съ моимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребёнкомъ, нтъ ему отказу ни въ чёмъ.
Не разсказывай объ этомъ: найдутся люди, которые насъ не поймутъ и всё перетолкуютъ по-своему.

15 мая.

Простолюдины Околодка уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности ихъ дти. Когда я присосдился къ нимъ, началъ разспрашавать о томъ, о сёмъ, нкоторые приняли это за насмшку и мн указали на дверь, я не огорчился и только твёрже созналъ, почему они со мной такъ обошлись: люди извстныхъ положеній обыкновенно чуждаются такъ-называемаго простонародья, а если иной франтъ или повса и побратается съ нимъ иногда, такъ разв, чтобъ только тмъ больше выказать своё превосходство! Знаю, что мы неровня, что мы не можемъ, если бъ и желали, быть равны, а всё же хотъ, кто для поддержанія своего достоинства щетинится передъ низшимъ, тотъ также но моему жалокъ, какъ и трусъ, бгущій отъ непріятеля изъ страха быть побитымъ.
Недавно встртился я у колодезя съ одною изъ городскихъ служанокъ. Она только-что поставила кувшинъ съ водой на нижнюю ступень и ждала — не подойдётъ ли подруга подсобить. Я спустился съ лстницы и, посмотрвъ ей въ глаза, спрашиваю: ‘не помочь ли?’ Она раскраснлась. ‘О, сударь!’ — ‘Безъ церемоніи!’ Она принаровилась, а я помогъ ей поднять сосудъ на голову. Поблагодаривъ меня, она поднялась на лстницу.

17 мая.

Я перезнакомился со многими, но общества ещё не нашолъ. Не понимаю, что люди находятъ во мн? Многіе ищутъ моего знакомства, ихъ привязанность меня трогаетъ, и мн всегда тяжело, когда вынужденъ бываю разстаться съ ними.
Если спросишь: каковы здсь люди? — я отвчу: какъ и везд! Родъ человческій вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляютъ на заработку хлба, а остальная небольшая доля свободы ихъ такъ пугаетъ, что они длаютъ всё, чтобъ избавиться отъ неё. О, назначенье человка!
И что за простые, но добрые люди! Ничмъ не бываю я такъ доволенъ, какъ если мн удастся повеселиться съ ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, бесда самая откровенная, душа на распашку: какъ эхо всё веселитъ меня! И если бъ только меня не тревожила мысль о моихъ напрасно — ты знаешь ихъ — пропадающихъ силахъ… Превозмогаешь себя, скрываешь свои средства, а это щемитъ сердце. И быть всё-таки непонятымъ — наша участь!
Ахъ, зачмъ было мн знать её, друга моей молодости! Гд она? ‘Слпецъ, говорю я, ты ищешь невозможнаго на земл!’ Однако я зналъ её, зналъ ту великую душу, въ союз съ которой я былъ больше, нежели могу быть теперь, потому-что былъ всмъ, чмъ могъ только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которымъ я объемлю всю природу, было раскрыто передъ ней. Тихія движенія сердца, перлы остроумія, всё, отъ отчётливой мысли до игривой мечты — на всёмъ была печать генія, и всё ушло на сндь времени! Никогда не забуду я ни ея твёрдости духа, ни ея божественной терпимости!
Нсколько дней тому, встртилъ я молодого О*. Открытая, счастливая наружность и свжія знанія — онъ только что изъ университета — говорятъ въ его пользу. Не выдавая себя за мудреца, онъ однако не безъ претензіи, что свдніями богаче другихъ — и частью это такъ. Замтивъ, что я хорошо рисую и знаю греческій языкъ (два феномена здсь), онъ выказалъ много литературныхъ познаній, съ Батё до Воода и съ де-Пиля до Винкельмана, при чёмъ далъ замтить, что знаетъ всю первую часть теоріи Зульцера и владетъ манускриптомъ Гейне объ изученіи антиковъ. Ладно! подумалъ я.
Да ещё познакомился я съ славнымъ, прямодушнымъ и сердечнымъ человкомъ, со здшнимъ городскимъ совтникомъ. У него девятеро дтей и, говорятъ, надо видть его между ними. Въ особенности превозносятъ его старшую дочь. Онъ пригласилъ меня къ себ — и на-дняхъ я отправлюсь къ нему. Живётъ онъ, въ полутора часахъ отсюда, на герцогскомъ охотничьемъ двор: городская ратуша, видишь ли, гд умерла его жена, стала невыносима ему.
Кром того, встртилъ я ещё нсколько блдныхъ оригиналовъ. Скучные люди, и что въ нихъ несносне всего, это ихъ увренія въ дружб,
Будь здоровъ! Письмо будетъ по теб: оно историческое.

22 мая.

Что жизнь человка только сомъ, это не мн одному, многимъ приходило въ голову. Когда поймёшь, какъ тсны границы нашихъ пытливыхъ, дятельныхъ силъ, когда увидишь, къ чему ведутъ он — а ведутъ он къ удовлетворенію потребностей, которыя въ свою очередь не имютъ другой цли, какъ продленіе жизни — когда поймешь, наконецъ, что плоды извстныхъ нашихъ изслдованій не боле, какъ пёстрыя пятна на стнахъ нашей арестантской — всё это, Вильгельмъ, притупляетъ языкъ. Уходишь въ себя — и находишь цлый міръ, но и тотъ боле въ чаяніяхъ и смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой сил и ясныхъ представленіяхъ. Послднія смшиваются — и мы, покорные слуги нашихъ грёзъ, бредёмъ и вкривь и вкось за ними.
Что дти не знаютъ, чего и почему хотятъ, насчетъ этого вс достопочтенные господа, отъ гофмейстера до школьнаго учителя, согласны, но того, что взрослые, подобно дтямъ, плутаются здсь какъ шальные, и какъ т не знаютъ откуда, куда, зачмъ идутъ, и спшатъ точно также къ обманчивымъ цлямъ, точно также управляются пирожками, бисквитами и розгами — этого никто не хочетъ понять, тогда-какъ для меня всё это ясно какъ день!
Наперёдъ съ тобой согласенъ, что счастливе всхъ т, которые какъ дти со своими куклами возятся, туалетами ихъ занимаются и почтительно около комода съ конфектами похаживаютъ. Дадутъ имъ, орутъ: ‘ещё!’ — и довольны. Да хорошо еще тмъ, что своимъ грошовымъ занятіямъ, своимъ страстишкамъ громкія названія даютъ и ихъ на весь крещёный міръ важными общественными улучшеніями называютъ. Хорошо слпцамъ! А кто понялъ, куда въ потёмкахъ мтятъ эти господа, кто смирился и видитъ въ простой дол честнаго простолюдина больше смысла, а въ его саду, въ его огород, даже въ нош батрака сознаётъ врнйшіе задатки счастья, тотъ молчитъ, уходитъ въ себя, и, зная, что каждому милъ свтъ дневной, счастливъ уже тмъ, что онъ человку сочувствуетъ и сознаётъ себя человкомъ. И какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, онъ носитъ въ своемъ сердц ничмъ незамнимый залогъ свободы, волю бжать, по первому желанью, изъ своей темницы.

26 мая.

Гуляешь, бродишь — и натыкаешься наконецъ на уголокъ, который тебя привязываетъ и становится цлью твоихъ прогулокъ. Такъ моя давнишняя, теб извстная привычка пріютиться гд-нибудь, нашла себ пищу и здсь: это Вальгеймъ, мстечко въ часовомъ разстояніи отъ города. Оно расположено на холм и сообщается съ деревней тропинкой, вьющейся по пригоркамъ, съ которыхъ виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостинницы, женщина привтливая и для своихъ лтъ ещё бойкая, разливаетъ вино, пиво, кофе, но что всего привлекательне здсь, это дв старыя липы, раскинувшія свою тнь изъ-за ограды на площадку, передъ папертью деревенской церкви. Крестьянскіе дома, сараи, кладовыя окружаютъ и совершенно, такъ-сказать, замыкаютъ этотъ прелестный дворикъ, сюда-то выносятъ мн изъ гостинницы стулъ со столомъ, тутъ пью мой кофе и читаю моего Гомера.
Когда я въ первый разъ пришолъ сюда — это было вчера посл полудня — здсь не было почти никого: вс были въ пол, только мальчикъ лтъ четырёхъ сидлъ на трав, обнявъ обими ручёнками другого, лтъ полутора, усаженнаго къ нему спиной, такимъ-образомъ, онъ служилъ ему какъ бы кресломъ, меньшой бойко посматривалъ во вс стороны, но также сидлъ спокойно. Мн понравились эта группа, и я расположился поотдаль на сох, чтобы срисовать малютокъ. Сосдніе заборы, сараи и нсколько поломанныхъ колёсъ не были забыты — и черезъ часъ, не прибавивъ ничего отъ себя къ рисунку, я былъ доволенъ имъ. Это укрпило меня въ мысли — держаться вперёдъ одной натуры: она одна образуетъ великаго художника.
Въ пользу усилій и правилъ искусства можно сказать столько же, сколько и въ пользу приличій общежитія. Художникъ, руководимый правилами, не дастъ ничего слишкомъ грубаго, отвратительнаго, какъ изъ человка, воспитаннаго въ дух законовъ и общественныхъ требованій, не выйдетъ никогда несносный сосдъ или злодй на славу, но за-то, что бы ни говорили, всякое правило притупляетъ чувство естественное и стсняетъ живыя проявленія природы.
Говори, что приговоръ мой слишкомъ рзокъ, что она сама стсняетъ насъ, обрзывая грозды жизни — остаюсь при своёмъ, съ нею, какъ съ нашею любовью. Юноша, напримръ, жертвуетъ всмъ своимъ временемъ, состояніемъ, силами, чтобы по десяти разъ на день доказать своей возлюбленной, что онъ всецло отдаётся ей и что чувство самопожертвованія ему выше всего. Приходитъ господинъ, занимающій въ государственной служб важное мсто и говоритъ: ‘Молодой человкъ, любить можно, но надо любить по-человчески, распредлите ваши дни, утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной, составьте смту вашему состоянію, вашимъ расходамъ и изъ остатковъ длайте ей подарки въ ея имянины и по большимъ праздникамъ. Вотъ какъ надо любить!’ Послушается онъ — имъ него выйдетъ цльный молодой человкъ, дльный чиновникъ, и я первый готовъ буду рекомендовать его, но о его любви уже не спрашивайте, а если онъ художникъ, не ждите отъ него образца!
И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль генія, молнія ваша, такъ рдко озаряетъ васъ, почему потоки такъ рдко выступаютъ изъ береговъ, чтобъ освжать вашу душу? Вонъ два друга, два пріятеля расположилась на-право и на-лво, вдоль рки, ихъ огороды, садики, цвтнички такъ разрослись — и вы хотите, чтобъ два счастливца не обезпечили себя громоотводами и плотинами? Да полноте, любезные друзья!

27 мая.

Я, кажется, пришолъ въ восторгъ, зналъ въ метафоры и сравненія, а между-тмъ забылъ разсказать теб, что было дальше съ дтьми.
Погруженный въ художественное созерцаніе, о которомъ дастъ теб понятіе вчерашній рисунокъ, я просидлъ на моей сох часа съ два. Вечерло, а дти всё ещё сидли неподвижно. Вотъ, слышу, молодая женщина издали говорить: ‘спасибо теб, Филипсъ, ты молодецъ!’ Она подошла ближе и поклонилась мн. Я всталъ, подошолъ къ ней и спросилъ: не мать ли она дтямъ? ‘Да’, отвчаетъ она, даётъ старшему половину булки, подымаетъ младшаго и нсколько разъ горячо цалуетъ его. ‘Да, я поручила Филипсу подержать малютку, а сама со старшимъ пошла въ городъ, купить имъ крупы и сахару, да вотъ эту глиняную посудину.’ Всё это было у ней въ корзиночк, которая была безъ крышки. ‘Вечеромъ будетъ супъ Гансу (такъ называла она младшаго), мой пострлъ, старшій, разбилъ такую же посудину вчера, когда съ братомъ изъ-за кашицы заспорилъ.’Я спросилъ ее о старшемъ сын, и не успла она сказать, что онъ въ пол гоняетъ гусей, какъ онъ подскочилъ и подарилъ брата вткой оршника. Я разговорился съ этой женщиной и узналъ, что она дочь деревенскаго учителя, что мужъ ея ухалъ въ Швейцарію за маленькимъ наслдствомъ, которымъ родственники хотли его обойти, не отвчая даже на письма. ‘Не имю извстій отъ него. Если бъ только съ нимъ несчастья не случилось на дорог!’ прибавила она. Я подарилъ дтямъ по крейцеру и ей одинъ на кашицу малютк — и мы разошлись.
Другъ, когда мн тяжело на душ, подобныя сцены убаюкиваютъ меня и мн становится легче при взгляд на созданье, покорное тсному кружку своего бытія. Живётъ оно изо дня въ день, видитъ, какъ осенью листья падаютъ, и при этомъ думаетъ только, что вотъ-молъ скоро выпадетъ и снгъ.
Съ-той-поры я часто тамъ, дти привыкли ко мн, я кормлю ихъ булками и сахаромъ, когда кофе пью, а по вечерамъ длюся съ ними простоквашей. Въ воскресные дни они получаютъ отъ меня по крейцеру и въ моё отсутствіе хозяйка знаетъ что ей длать. За это они платятъ мн откровенностью и, когда соберётся много дтей, ихъ маленькія страсти, вспышки, ссоры — какъ это всё занимаетъ меня! Мн стоило труда уврить мать, что дти вовсе меня не безпокоятъ.

30 мая.

Что я намедни сказалъ о живописи, то можно сказать и о поэзіи: всё дло въ умньи схватить прекрасное и въ отваг его передать. Конечно, это не бездлица.У меня была сцена сегодня, которая, если бъ списать её, составила бы прекрасную идиллію. Но къ чему поэмы и идилліи? неужели нельзя безъ нихъ? Живое участіе въ живыхъ явленіяхъ природы, разв оно должно быть всегда взнуздано?
Если посл такого предисловія ждешь чего-нибудь особеннаго, необыкновеннаго — ошибешься. Я просто заинтересованъ простымъ крестьянскимъ парнемъ. Мой разсказъ будетъ, какъ я всегда, нсколько жиденекъ и ты, по обыкновенію, скажешь, что я преувеличиваю, а что наводитъ меня на такіе курьозы, это всё тотъ же, всё тотъ же Вальгеймъ!
Общество, которое было какъ-то не по мн, собралось вчера подъ тнь моихъ липокъ пить кофе, я нашолъ предлогъ уклониться.
Подъ вечеръ приходитъ изъ сосдняго дома красивый парень и начинаетъ возиться съ сохой, извстной теб но моему рисунку. Наружность его мн понравилась. Я разговорился съ нимъ и, какъ это часто со иной бываетъ, мы сошлись, пустились въ откровенности. Сначала онъ мн сказалъ, что служитъ у вдовы, обращеніемъ которой весьма доволенъ, потомъ началъ говорить о ней въ выраженіяхъ, изъ которыхъ нельзя было не замтить, что онъ ей преданъ всей душой.
‘Она уже немолода’, сказалъ онъ: ‘она была несчастлива съ мужемъ и не хочетъ снова выходить замужъ.’
Изъ его словъ и движеній было видно, какъ прекрасна, какъ привлекательна она въ его глазахъ, какъ бы желалъ онъ, чтобъ она взыскала его и тмъ подала ему поводъ изгладить тяжолое впечатлніе, оставленное въ ней первымъ мужемъ. Пришлось бы повторить всё, слово за слово, чтобы дать врное понятіе о привязанности, о любви этого человка, но только талантъ великаго мастера изобразитъ огонь его движеній, гармонію его рчи, чудный отблескъ его глазъ. Никакое слово не выразитъ нжности, проявлявшейся въ его манерахъ, въ звукахъ его голоса, въ его цломъ, и всё, что я тутъ нагородилъ теб — всё это такъ безцвтно и вяло и не дастъ никакого понятія о томъ, что ещё такъ живо передо мной. Въ особенности тронули меня его опасенія, чтобъ я не подумалъ дурно объ его отношеніяхъ къ ней, объ ея поведеніи.
Съ какимъ жаромъ, съ какимъ чувствомъ говорилъ онъ объ ея наружности, объ ея особ — говорилъ о томъ, какъ неодолимо онъ привязанъ къ ней и что эта привязанность не есть увлеченье ея прелестями, потому-что для нихъ уже отцвла она. Въ жизни моей не встрчалъ я желаній, вожделній въ такой откровенной, первобытной чистот. Да, въ такой чистот, повторяю, он не являлись, не снились мн никогда — и врь, если скажу, что при одномъ воспоминаніи той наивности въ его лиц, той трогательной правды въ его голос, вся грудь моя горитъ, что образъ этого идеала врности, нжности даже преслдуетъ меня, и что самъ я, какъ бы застигнутый тмъ огнёмъ, томлюся имъ и алчу его.
Найду случай увидть её, или лучше, если подумаю, уклонюсь отъ этого, пусть вижу её глазами ея обожателя: мн можетъ она показаться иною, и зачмъ же испорчу тогда то прекрасное впечатлніе?

16 іюня.

Почему не пишу?— самъ изъ учоныхъ, а спрашиваешь? Теб бы догадаться, что мн хорошо, что — коротко и ясно — я познакомился… я… я не знаю.
Разсказать теб но порядку, какъ я встртился, какъ я познакомися съ прелестнйнимъ изъ созданій, будетъ не легко. Я доволенъ, я счастливъ — и стало-быть плохой исторіографъ.
Ангелъ! Фи! — такъ называетъ каждый свою. Что она за совершенство, почему она совершенна — этого не умю объяснить: довольно, если скажу, что она овладла всми силами моей души.
Столько простоты, при такой разумности! столько доброты при такой твердости! Живость, дятельность и, при этомъ, спокойствіе прекрасной души!
Не врь, не врь этой болтовн, этимъ пустымъ отвлеченностямъ! Во всёмъ этомъ нтъ ни одной врной черты. Въ другой разъ — нтъ, не въ другой, а теперь же, сейчасъ. Не разскажу теперь — не разскажу никогда, потому-что — пожалуста, между нами — съ той минуты, какъ началъ писать, я нсколько разъ бросалъ перо, готовъ былъ сдлать лошадь и хать къ ней. Видишь ли, я ещё утромъ давалъ себ зарокъ не вызжать со двора, а вотъ то и дло подхожу къ окну — взглянуть, какъ высоко солнце.
Нтъ, я не могъ побдить себя: я долженъ былъ ухать къ ней! Вотъ я снова здсь. Съмъ чего-нибудь и напишу теб. Покуда скажу теб только: видть, видть надо её, старшую между восьмерыми братьями-сёстрами!
Однако, если буду такъ продолжать, ты подъ конецъ узнаешь столько же, сколько и сначала. Слушай же: я съумю принудить себя!
Я уже писалъ теб, какъ познакомился я съ совтникомъ С* и какъ общалъ его навстить въ его затворничеств или, врне, въ его маленькомъ королевств. Потомъ я забылъ объ этомъ и быть-можетъ никогда бы не попалъ къ нему, если бъ не случай.
Наша молодёжь, и я въ томъ числ, затяли сельскій балъ. Я предложилъ одной изъ здшнихъ двицъ — хорошенькой, но незначительной — быть ея кавалеромъ. По условію, я долженъ былъ взять экипажъ и съ нею и ея тёткой захать но дорог за Шарлоттою О*. Такъ это и было.
‘Вы увидите прекрасную особу’, сказала моя молодая спутница, когда мы прохали лсные порубки и направились къ охотничьему дому. ‘Берегитесь’, прибавила тётка: ‘не влюбитесь!’ А если бъ и такъ? ‘Она уже почти помолвлена’, отвчала старуха: ‘за отличнаго человка. Теперь онъ въ отъзд для приведенія дла въ порядокъ по смерти отца.’ Я принялъ это извстіе довольно равнодушно.
Солнце не скрылось ещё за вершинами горъ, когда мы подъхали къ воротамъ. Между-тмъ воздухъ сталъ удушливъ и мои собесдницы начали не безъ основанія опасаться грозы, которая обозначилась на горизонт маленькими бловатосрыми тучками. Я старался разсять ихъ опасенія, хотя и мн сдавалось, что прогулка наша не обойдётся даромъ.
Я вышелъ изъ кареты. Въ воротахъ показалась горничная съ просьбой къ дамамъ — обождать минутку: ‘мамзель Лоттхенъ выйдутъ сейчасъ!’ Я прошолъ черезъ дворъ въ красиво-выстроенный домикъ — и когда взошолъ на лстницу и растворилъ двери, меня встртила миловиднйшая сцена изо всхъ, когда-либо иною виднныхъ: въ передней зал толпилось шестеро дтей, отъ одиннадцати до двухъ лтъ, вокругъ взрослой двушки средняго роста. прекрасной наружноcти. На ней было блое платье съ свтло-пунцовыми бантами на рукавахъ и на груди, она держала въ рукахъ ситный хлбъ, рзала его ломтями и надляла ими дтей, смотря по ихъ возрасту. Она это длала съ такимъ привтливымъ радушіемъ, дти такъ непринуждённо говорили по очерёди своё ‘благодарствуй’, что я какъ-будто еще вижу ихъ протянутыя къ ней ручёнки, вижу, какъ одни тихо и спокойно, другіе бойко и въ одинъ прыжокъ, смотря по характеру, отходили въ сторону или выбгали на дворъ взглянуть на карету, которая должна была увезти ихъ Лотту. ‘Прошу извинить меня’, сказала она: ‘что затруднила васъ и заставила дамъ ждать. Съ одваньемъ и кое-какими распоряженіями я опоздала накормить дтей ужиномъ: а они такъ привыкли, чтобъ это длала я, что не возьмутъ хлба ни отъ кого другого.’
Я отвчалъ обыкновеннымъ привтствіемъ. Ея станъ, ея тонъ, ея манеры поглотили всё моё вниманіе, и я усплъ опомниться только тогда, какъ она порхнула въ сосднюю комнату, чтобъ захватить перчатки и веръ.
Между-тмъ малютки посматривали на меня въ нкоторомъ отдаленіи, и не усплъ я подойти къ самому младенцу — миловидный малютка попятился — какъ Шарлотта вошла и сказала: ‘Люи, дай же дядюшк ручку!’ Ребёнокъ тотчасъ послушался, и я, не смотря на его сонливый носикъ, поднялъ и поцаловалъ его.
‘Дядюшка?’ сказалъ я, предлагая ей руку: ‘вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть съ вами въ родств?’ — ‘О’, отвчала она съ лёгкой улыбкой: ‘наше общее родство такъ многочисленно, что, право, было бы жаль, если бъ вы были послдній изъ множества.’
Проходя дворомъ, она поручила Софь, старшой посл нея двочк лтъ одиннадцати, смотрть за дтьми и поклониться отцу, когда онъ вернётся съ прогулки. Обратясь къ малюткамъ, она сказала, чтобъ они были послушны Софь, какъ бы ей самой. Дти почти въ одинъ голосъ отвчали: ‘будемъ!’ и только одна блобрысенькая вострушка, лтъ шести, проворчала сквозь слёзы: ‘да всё же, Лотточка, это будешь не ты: сама знаешь!’
Двое старшихъ братьевъ вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила имъ, по моей просьб, дохать до порубковъ, но съ тмъ, чтобы другъ друга не дразнить и держаться крпче.
Едва успли дамы поздороваться и помняться замчаніями насчётъ своихъ туалетовъ, въ особенности шляпокъ, да пустить въ ожидавшее насъ общество нсколько шпилекъ, какъ Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьевъ. Оба подбжали къ ней поцаловать ея руку: старшій, лтъ пятнадцати, сдлалъ это почтительно, даже съ нжностью, младшій, какъ и слдовало ожидать — кое-какъ. Она ещё разъ поручила имъ поклониться дтямъ — и мы отправились.
Тётка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? ‘Нтъ’, отвчала она: ‘эта книга мн не нравится, можете её обратно получить, да и прежнія были не лучше.’ Я удивился, когда она сдлала нсколько замчаній и когда я узналъ, какія это книги. Сколько характера было во всёмъ, что говорила она! Каждое слово имло свою прелесть! То были перлы одушевленія, ума, отражавшагося въ чертахъ ея лица, по мр того, какъ она сознавала, что я понимаю ее.
‘Когда я была помоложе, я очень любила романы, и Богъ всть какъ я была счастлива, когда по воскресеньямъ, бывало, усядусь въ уголокъ и начну длиться участью съ какой-нибудь миссъ Дженни. Не скрою, что и теперь такія книги имютъ нкоторую прелесть для меня. Но время мн дорого, а потому надо, чтобы книга была мн совершенно по вкусу — и авторъ, въ которомъ нахожу свой міръ, который мыслитъ по сердцу мн, въ книг котораго читаю какъ въ собственной жизни — тотъ авторъ мн дороже другихъ, потому-что хотя жизнь моя и не рай, а все же она для меня источникъ радостей невыразимыхъ.’
Не безъ труда скрылъ я чувство, вызванное во мн послдними словами, но это продолжалось не долго. Когда она, мимоходомъ, сдлала нсколько мткихъ замчаній на ‘Вексфильдскаго священника’, на *** и на другія книги, я заговорилъ съ жаромъ и увлёкся до-того, что совершенно забылъ о нашихъ спутницахъ. Къ сожалнію, тутъ только я замтилъ, что он остались непричёмъ, какъ бы ихъ вовсе не было, тётка даже нсколько разъ иронически улыбнулась, но особеннаго вниманія я на это не обратилъ.
Рчь зашла о развлеченіяхъ, о танцахъ. ‘Если танцы грхъ’, сказала Лотта: ‘я должна буду сознаться, что очень гршна. Если я не въ дух, мн стоитъ только ссть за фортепіано, да пробренчать какой-нибудь контрдансъ — и всё пройдётъ!’
Какъ упивался я во время разговора выраженіемъ ея чорныхъ глазъ! какъ любовался я свжими щёчками, оживлённымъ алымъ ротикомъ! Весь погружонный въ смыслъ ея рчи, я не слушалъ даже словъ, которыми выражалась она. Ты это поймёшь, потому-что знаешь меня. Словомъ, когда мы остановились у подъзда, я вышелъ изъ кареты какъ шальной, не замчая, что длается вокругъ меня, я не обратилъ бы даже вниманія на музыку, гремвшую изъ оконъ освщённой залы — не сдлай этого другіе.
Два Одрана и нкто N. N.— кто запомнитъ эти имена? — кавалеры Лотты и тётки моей дамы, встртили насъ у самой кареты. Они взяли подъ руку своихъ дамъ, я повёлъ свою.
Мы начали, какъ водится, съ менуэтовъ. Я переходилъ отъ одной дамы къ другой, и отъ самыхъ невзрачныхъ, отъ нихъ-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конецъ скучному танцу. Лотта и ея кавалеръ ршились первые начать англезъ — и какъ я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себ представить!
Надо видть её въ танцахъ: она тутъ вся, и душой и тломъ! Такъ свободна, безпечна, гармонична, какъ-будто она ни о чёмъ больше не думаетъ, ничего больше не вдаетъ, и я увренъ, что въ это время передъ ней изчезаетъ всё.
Я просилъ её на второй контрдансъ, она могла согласиться только на третій, и при этомъ простодушно призналась мн, что въ танцахъ цнитъ вальсъ выше всего. ‘Здсь такой обычай’, сказала она: ‘что въ котильон каждый кавалеръ танцуетъ съ той дамой, съ которой пріхалъ, мой chapeau вальсируетъ плохо и будетъ очень радъ, если я избавлю его отъ труда, ваша дама ему подъ пару, да и не любитъ вальса, а вы, какъ я замтила въ англез, вальсируете хорошо. И такъ, если желаете, чтобъ я была ваша въ котильон, переговорите съ моимъ кавалеромъ. а я къ вашей дам пойду.’ Я, разумется, согласился, дло уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только съумть занять мою спутницу.
Мы пустились. Какъ граціозно, какъ легко танцуетъ она! Когда дло дошло до вальса, и пары словно сферы закружились, вамъ на первыхъ порахъ было неловко: вдь мастерство большей части танцующихъ проявляется тутъ не проворствомъ, а толчками. Мы были себ-на-ум, обождали нсколько, и когда наимене уклюжія пары очистили сцену, мы снова пустились, и съ другой парой — то былъ Одранъ съ *** — дло своё смастерили отлично, я былъ въ удар и, казалось, сталъ инымъ существомъ. Обнимать прелестнйшее созданье и кружиться съ нимъ какъ вихрь, когда всё вихремъ и кругомъ идётъ — знаешь, что я теб скажу?— въ это время я далъ себ клятву, что той двушк, которую буду любить, къ которой буду имть какія-нибудь притязанія, той двушк — и умри я на мст! — не позволю вальсировать ни съ кмъ. Ты понимаешь меня?
Надо было прохладиться. Мы прошлись нсколько разъ въ смежной зал. Лотта присла и отложенные въ сторону апельсины пришлись теперь кстати, жаль только, что ея нескромная сосдка воспользовалась тмъ, что изъ рукъ Лотты было бы по сердцу и мн.
Въ третьемъ экоссез составляли мы вторую пару. И вотъ, въ то время мы какъ переплетаемся въ ряду танцующихъ, въ то время, какъ я Богъ всть съ какимъ восторгомъ упиваюсь глазами Лотты, полными самаго чистаго, самаго невиннаго удовольствія, одна не молодая уже, но пріятной наружности дама бросается мн въ глаза. При встрч съ Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымаетъ указательный палецъ, грозитъ и произноситъ имя: Альбертъ!
‘Кто это, если смю спросить, кто это Альбертъ?’ Лотта уже готова была отвтить, какъ мы должны были разстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякій разъ, какъ мы тутъ сходились, я замчалъ на ея лиц раздумье, котораго не была передъ тмъ и слда.
‘Что скрывать?’ сказала она, подавая мн руку на полонезъ: ‘Альбертъ прекрасный человкъ, съ которымъ я почти что обручена.’ Это не было новостью для меня, спутницы говорили уже объ этомъ дорогой и, не смотря на то, извстіе показалось мн совершенно новымъ, потому-что относилось къ особ, которая между-тмъ стала мн дорога. Словомъ, я задумался, зналъ въ разсянность и очутился не въ своей пар, это спутало другихъ и произвело такой безпорядокъ, что нужно было всё досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опять всё въ порядокъ.
Далеко ещё было до конца танцевъ, какъ молніи, которыя выдавалъ я за зарницу, участились до-того, что громовые удары заглушили наконецъ оркестръ. Три дамы вышли изъ ряда танцующихъ, за ними послдовали ихъ кавалеры, безпорядокъ сдлался общимъ — и музыка умолкла.
Несчастье, испугъ въ минуту общаго веселья дйствуютъ сильне обыкновеннаго, и это не столько въ силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится въ такія минуты воспріимчиве и, стало-быть, способне на сильныя потрясенія. Этимъ только и могу объяснить себ порывистыя движенія, забавныя сцены, ужимки, гримасы, дававшія тутъ обильную пищу для наблюденій. Дамы и двицы посмле садились спиною къ окну и зажимали уши, другія, на колнахъ передъ ними, прятали лица въ складкахъ ихъ платья, третьи, заливаясь слезами, обнимали своихъ бдныхъ сестрицъ, одн спшили домой, другія, наиболе испуганныя, растерянныя, прятались по уголкамъ, давая нашей не очень-то цломудренной молодёжи удобный случай для поживы. Непрошенныя утшенья оплачивались тутъ въ три-дорога и часто цною къ небу обращённыхъ, но до него не доходившихъ восклицаній. Живыя, алыя губки кающихся гршницъ такъ обольстительны! лепетъ ихъ тёплыхъ молитвъ такъ обаятеленъ!
Люди постарше, охотники покурить, спустились въ подвалъ и за трубочкой всё забыли. Между-тмъ заботливая хозяйка очистила особую комнату съ закрытыми ставнями и опущенными сторами. Остававшееся общество не замедлило этимъ воспользоваться, и едва мы вошли туда, какъ счастливая мысль Лотты — заняться фантами — была тотчасъ же пущена въ ходъ. Живо размстила она стулья въ кружокъ и взялась, къ общему удовольствію, быть распорядительницей.
Я замтилъ, что у многихъ, въ надежд на лакомый фантъ, слюнки текутъ. ‘Мы играемъ въ счётъ’, сказала она: ‘теперь слушайте: я пойду кругомъ, справа на-лво, считая — разъ, два и такъ дале: вмст со мной каждый по порядку будетъ называть очередное число. Кто запнётся или ошибётся — получаетъ шлепка. И такъ до тысячи.’
Надо было видть! Поднявъ руку, она начала обходить кругъ. ‘Разъ!’ началъ первый. ‘Два!’ продолжалъ второй, и такъ дале. Она ускорила шагъ — и ещё, и ещё. Вотъ кто-то зазвался — бацъ! Раздался хохотъ, а изъ-подъ него и второму — тоже! И чмъ скорй она шла, тмъ больше сыпалось пощёчинъ, я самъ получилъ дв, и мн даже показалось, что он были тяжел другихъ. Всеобщій хохотъ и гвалтъ положили конецъ шутк, прежде чмъ Лотта дочла до тысячи. Повеселвшее общество разбрелось, гроза между-тмъ миновала.
Я вышелъ съ Лоттой въ боковую залу. На ходу она сказала мн: ‘за шлепками, они и непогоду, и всё забыли.’ Я не могъ отвчать. ‘Вотъ и я была изъ трусихъ’, прибавила она: ‘а ршилась похрабриться — и куда страхъ двался!’
Мы подошли къ открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались ещё въ сторон, обильный грибной дождь, пробивая землю, шумлъ, звучалъ о траву, и благоуханіе въ теплот свжаго воздуха обдавало насъ. Она оперлась правымъ локтемъ на лвую руку и устремила взоръ въ пространство, потомъ подняла глаза къ небу, опустила ихъ затмъ на меня и прослезилась. Тутъ, какъ бы безсознательно, коснулась она правой рукой моего плеча и произнесла: ‘Клопштокъ!’ Мгновенно вспомнилъ я чудную оду и, полный ощущеній, пробужденныхъ ея намёкомъ, не выдержалъ, наклонился, поцаловалъ ея руку и снова утонулъ взглядомъ въ ея чорныхъ глазахъ! Поэтъ ‘Мессіады’ — видть бы теб въ нихъ отраженіе своего божества, и не услышать бы мн боле о развнчанномъ имени твоёмъ, благородный!

19 іюня.

На чёмъ я остановился, право, не помню, знаю только, что было два часа, когда я лёгъ въ постель, и что если бъ вмсто письма мн пришлось разсказывать, я продержалъ бы тебя до утра. Что было на возвратномъ пути, объ этотъ я не сказалъ ещё ни слова, да и сегодня не станетъ время на то.
Мы возвращались съ восходомъ солнца. Пробуждённая жизнь! надъ лсомъ паръ! освжонное поле!
Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила — не послдую ли я ихъ примру, не заботясь о ней? ‘Покуда бодрствуютъ эти глаза’, отвчалъ я, взглянувъ на неё пристально, ‘опасности нтъ!’ И мы проговорили до самыхъ воротъ. Служанка, ихъ отворившая, отвчала на вопросъ, что отецъ и дти здоровы и спятъ. Тутъ я съ Лоттой простился, съ просьбой позволить навстить её въ тотъ же день, она согласилась. Я возвратился домой — и съ-той-поры могутъ звзды, луна и солнце спокойно заправлять своимъ хозяйствомъ, такъ-какъ для меня и дни, и ночи, и всё, и вся въ этомъ мір слились въ одно, одно.

21 іюня.

Дни, сберегаемые Богомъ для счастливцевъ — вотъ какіе дни переживаю я! И чтобы ни случилось со мной, я не вправ буду сказать, что не зналъ счастія самаго высокаго, самаго чистаго. Ты уже знакомъ съ моимъ Вальгеймомъ, оттуда только полчаса до Шарлотты. Тамъ я совершенно какъ дома, наслаждаюсь всмъ возможнымъ на земл счастіемъ и совершенно принадлежу себ.
Могъ ли я думать, когда я избралъ Вальгеймъ цлію моихъ прогулокъ, что отъ него до небесъ — рукой подать, и охотничій домикъ, что часто видлся мн то съ холма, то съ долины за ркой — могъ ли я думать тогда, что въ нёмъ соединятся вс мои желанья?
Перечувствовалъ я — ты это знаешь, Вильгельмъ — многое. Жажда выработаться, свои взгляды расширить, новыми открытіями братій обогатить — а потомъ опять скрытое побужденье уйти въ себя, ограничить свои стремленія, да съ обыдённой колеи не рукой ли на всё махнуть — обо всёмъ передумано.
Странно, когда я пріхалъ сюда и здшнія окрестности обозрлъ — какъ всё манило меня! Вотъ лсокъ — скрыться бы въ тни его! вотъ вершина горы — обозрть бы мстность оттуда! вотъ цпи холмистыхъ, пригорками усянныхъ полянъ — потеряться бы въ нихъ! Я всюду спшилъ, и отовсюду возвращался, не находя, чего искалъ, на что надялся. О, съ далью какъ съ будущностью! Великое цлое стелется передъ нашей душой, и желанья расплываются въ нёмъ, какъ взоръ вдалек, ради великаго, мы готовы всецло отдать себя, лишь бы постигнуть его, и мы спшимъ, но, увы, когда тамъ обращается въ здсь, когда что дальше, всё то же, и оскудлый желаньями, ты голову понуришь наконецъ — твой кругъ ограниченъ. И знаетъ душа, что алчетъ напрасно, но алчетъ.
Такъ тревожный бродяга опять на родин, и у очага своего, на груди бдной жены, въ кругу оставленныхъ дтей, среди занятій къ ихъ сохраненію, находитъ то, чего напрасно искалъ въ дали.
Когда съ восходомъ солнца въ мой Вальгеймъ приду, да начну въ огород хозяйничать и за чтеніемъ Гомера сладкій горошекъ шелушить — а надобно теб сказать, что это привычное моё развлеченіе — когда потомъ въ маленькую кухню отправлюсь, его масломъ приправлю, да самъ же поставлю горшокъ на плиту и крышкой накрою — прошедшее оживаетъ: передо мной женихи Пенелопы! Вижу ихъ тучныхъ свиней, ихъ быковъ откормленныхъ.
Я совершенно счастливъ, и это потому, что хочу и могу располагать моими днями такъ, какъ мн рисуются черты жизни простой, патріархальной.
Ты не можешь себ представить, какъ уже одно сознаніе, что сочувствуешь радостямъ простого человка, душу веселитъ! Огородникъ поставилъ себ на столъ кочанъ цвтной капусты — ты думаешь: и только? Нтъ: вс раннія зорьки, свжія росы, весь разгулъ знойнаго дни, когда онъ ходилъ за ней, и т тихіе вечера, когда поливалъ её, ростомъ, цвтомъ ея любовался — вотъ что онъ разомъ ставитъ на столъ!

29 іюня.

Третьяго дня прізжаетъ къ нашему совтнику городской медикъ. Онъ засталъ меня на полу, между ребятами Шарлотты: одни карабкались на меня, другіе дразнили меня. Пощекочу одного — вс благимъ матомъ орутъ! Господинъ докторъ, фигура догматическая, съ претензіями, находитъ моё поведеніе неприличнымъ. Сказать, онъ не сказалъ, но его носъ мн объ этомъ доложилъ, когда онъ свои манжеты немилосердно вытягивалъ и о чёмъ-то разсуждалъ преважно. Я, будто ни въ чемъ не бывало, продолжаю домики строить изъ картъ, и между-тмъ, какъ дти ихъ ломаютъ и я снова строюсь — Господи Боже мой — сколько онъ разумныхъ вещей наговорилъ! На другой день оказалось, что въ город онъ такую рчь держалъ: дти совтника ужь и такъ избалованы, а Вертеръ ихъ совсмъ перепортитъ.
Да, любезный Вильгельмъ, дти ближе всего моему сердцу. Вотъ замчай въ маленькомъ созданьи зародыши его будущихъ качествъ: оно заупрямилось — косность это будетъ или самостоятельность? насупилось — лукавство или наблюдательность? лзетъ сломя шею на столъ — легкомысліе или отвага? Всё такъ нетронуто, такъ дльно! И часто повторяю я слова божественнаго Учителя: ‘Если не будете походить на одного изъ малыхъ сихъ!’ И вотъ съ тми-то, что намъ въ образецъ даны, обращаемся мы какъ съ подданными. Своей воли имть не должны! а у насъ нтъ её? и по какому праву? Мы старше и разумне! Господи, воля твоя! Видишь старыхъ дтей, видишь малыхъ дтей, и, право, больше никого не видишь, а которые теб больше по сердцу, это теб давнымъ-давно твой сынъ возвстилъ. Люди вруютъ въ божественнаго Учителя, люди не слушаются Его, и — дло также давно извстное — выращиваютъ дтей такими же, какъ сами они, и — доброй ночи Вильгельмъ! надостъ болтовня.

1 іюля.

Чмъ должна быть Лотта для больного, объ этомъ знаетъ моё бдное сердце! Подъ-часъ ему хуже, чмъ иному труженику на смертномъ одр. Она проведётъ нсколько дней у знакомой, которая по приговору медиковъ близка къ своему концу и желаетъ видть её при себ. Отличная женщина — я знаю её.
На прошедшей недл отправился я съ Лоттой и ея второй сестрой навстить пастора С**, въ мстечко, что въ нагорной сторон, съ часъ разстоянія отсюда. Мы пришли туда къ четырёмъ. Когда мы вошли на дворъ проповдника, добрый старикъ сидлъ на скамь при вход въ домъ, подъ тнью двухъ развсистыхъ оршниковъ. Увидвъ Лотту, онъ на радостяхъ забылъ о своёмъ костыл, пытался встать и заковылялъ бы ей на встрчу, если бъ она къ нему не подбжала и, усадивъ его, сама бы не подсла къ нему. Тутъ она передала ему поклонъ отъ отца и обласкала его невзрачнаго мальчугана, слабую опору его старости. Но какимъ перомъ опишу теб ея добродушіе, ея сердечную теплоту, помогавшія ей занять и ублажить старика? Послушалъ бы ты, какъ, возвышая голосъ ради его глухоты, она незамтно умла коснуться нсколькихъ случаевъ скоропостижной смерти молодыхъ, цвтущихъ людей, нсколькихъ примровъ цлебной силы Карлсбада, куда онъ намревался хать весной. Какъ умла намекнуть при этомъ на его бодрость, цвтъ его лица, сравнительно съ его здоровьемъ въ прошломъ году. Я между-тмъ занималъ пасторшу, его жену. Старикъ ожилъ, и не усплъ я обратить вниманіе на оснявшіе насъ оршники, какъ онъ пустился въ ихъ подробную исторію. ‘Этого старика’, сказалъ онъ, ‘мы не знаемъ, кто его ростилъ, одни называютъ одного, другіе другого пастора, а вотъ этому молодцу столько же лтъ, сколько и жен: въ октябр стукнетъ пятьдесятъ.’ Онъ покашлялъ и продолжалъ: ‘ея отецъ посадилъ его утромъ, а она родилась вечеромъ того же дня, онъ былъ моимъ предмстникомъ. Трудно сказать, какъ онъ любилъ это деревцо, да и я люблю его не меньше. Она вотъ сидла на скамь въ тни его и чулокъ вязала, когда я, бдный студентъ, сюда въ первый разъ во дворъ вошолъ, тому двадцать семь лтъ съ небольшимъ.’
Лотта освдомилась о его дочери, оказалось, что она ушла съ господиномъ Шмидтомъ на снокосъ. Проповдникъ продолжалъ разсказъ: какъ его сперва полюбилъ старикъ, а потомъ и его дочь, какъ онъ сперва сдлался его викаріемъ, а потомъ и намстникомъ. Исторія была далеко ещё не къ концу, когда отсутствовавшіе показались въ саду и къ намъ подошли. При встрч съ Лоттой дочери пастора, я замтилъ на лиц послдней искреннее удовольствіе и привтливость, и, по правд сказать, она приглянулась мн: живая, стройная брюнетка, съ которой зимніе вечера не показались бы долгими. Ея возлюбленный (такимъ господинъ Шмидтъ выказалъ себя тотчасъ) казался человкомъ свтскимъ, но кроткимъ, и хотя Лотта безпрестанно вызывала его на разговоръ, онъ видимо уклонялся. При этомъ огорчало меня то, что необщительность его была не столько слдствіемъ ограниченности ума, сколько упрямства и дурного настроенія, такъ по-крайней-мр заключилъ я, судя по чертамъ его лица — и это къ сожалнію оправдалось. Когда затмъ на прогулк приходилось Фридерик идти съ Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось ещё боле, при этомъ Лотта сочла даже нужнымъ дёрнуть меня раза два за рукавъ — мн, дескать, слдовало быть мене внимательнымъ къ Фридерик. Ничто такъ не сердитъ меня, какъ если люди начнутъ, ни съ-того, ни съ сего, мучить себя, въ особенности когда молодые люди примутся своими капризами портить себ и т немногіе дни, которыхъ всего два-три, да и обчёлся, и которыхъ потомъ ничмъ воротить нельзя, это пилило меня, и когда мы къ вечеру на пасторскій дворъ вернулись, когда за круглымъ столомъ, за простоквашей, разговорились снова о жить-быть, я не могъ не коснуться той же мысли и сказалъ: ‘мы, люди, часто жалуемся, что въ жизни больше чорныхъ дней, нежели красныхъ, а кажется, это не такъ, если бъ мы съ радушіемъ встрчали всегда хорошее, въ насъ хватало бы силъ и на чорный день!’ — ‘Да доброе-то расположеніе не всегда во власти нашей’, возразила пасторша: ‘много зависитъ и отъ здоровья. Кому нездоровится, тому везд не ладно.’ Я согласился, но продолжалъ: ‘такъ посмотримъ, нтъ ли средствъ избавиться отъ такой болзни.’ — ‘Вотъ это такъ’, прибавила Лотта: ‘я по-крайней-мр думаю, что многое зависитъ и отъ насъ, знаю по себ. Что меня сердитъ, дразнитъ, оттого ухожу скорй, сажусь за фортепіано или въ садъ бгу, спою что или примусь за что — и всё какъ рукой сниметъ!’ — ‘Именно’, замтилъ я: ‘съ дурнымъ расположеніемъ духа какъ съ безпечностью, потому-что оно въ своёмъ род та же безпечность. Люди вообще склонны къ лни, но стоить только прибодришься, да скорй за дло — и оно само закипитъ. А сдлавъ первый шагъ, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обгали, и, наконецъ, находимъ истинное наслажденье въ труд.’ Фридерика, казалось, вся обратилась въ слухъ, а молодой человкъ возразилъ, что не всегда же владешь собой, и ещё того мене своими чувствами. ‘Вопросъ не о чувствахъ’, отвчалъ я, ‘вопросъ о непріятномъ ощущеніи, которому никто не радъ и отъ котораго каждый избавиться бы желалъ. За чмъ же дло? Покуда не испытаешь своихъ силъ, до-той-поры не знаешь ихъ. Больному всякая помощь по сердцу и онъ готовъ на вс лишенія, на вс горькія лекарства. Пусть же и тутъ будетъ такъ!’
Замтивъ, что почтенный старикъ напрягаетъ слухъ, я возвысилъ голосъ и, обратясь къ нему, сказалъ: ‘проповдуютъ обо всёмъ, а на тэму капризовъ, дурного расположенія, я не знаю ни одного наставленія съ церковной кафедры.’ {Теперь мы имемъ на эту тэму превосходную проповдь Лафатера.} ‘Это дло городскихъ проповдниковъ’, отвчалъ онъ: ‘вдь селянинъ не знаетъ, что значитъ быть не въ дух, впрочемъ, иногда-то не мшало бы дать урокъ, вотъ, напримръ, хоть ея мужу или господину совтнику.’ Общество расхохоталось, a вмст, довольный собой, и онъ самъ. Тутъ онъ раскашлялся, и разговоръ на нсколько минутъ былъ прерванъ.
Молодой человкъ первый заговорилъ снова. ‘Вы назвали дурное расположеніе порокомъ, Мн кажется, это преувеличено.’ — ‘Ничуть’, отвчалъ я: ‘на сколько мы попускаемъ себя ко вреду ближняго и насъ самихъ. Разв мало, что не моженъ его осчастливить? Надо ещё лишать его и тхъ немногихъ радостей, которыми онъ обязанъ только себ, да настоящему дню? Назовите же человка, что, будучи не въ дух, уметъ и скрывать своё нерасположеніе, и на столько честенъ, силёнъ, что можетъ переваривать недоброе, не нарушая весёлости другихъ? Сознайтесь-ка, не внутренній ли это голосъ недовольства собой? не простое ли это сознанье своихъ недостатковъ съ примсью зависти, подстрекаемой пустымъ тщеславіемъ? Мы видимъ довольныхъ, осчастливленныхъ не нами, и вотъ что намъ не по нутру!’ Лотта, замтивъ, что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась, но слёзы въ глазахъ Фридерики подстрекнули меня. ‘Горе’, продолжалъ я: ‘употребляющимъ во зло своё вліяніе на сердце ближняго, отнимающимъ у него и т немногія радости, которыми онъ только себ обязанъ. Никакія вознагражденія, никакія услуги не замнятъ намъ рдкихъ минутъ заслуженнаго довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана можетъ посягать на эту лучшую нашу собственность.’
Въ ту минуту сердце моё было полно воспоминаніемъ подобныхъ впечатлній — и я прослезился. ‘По сту разъ на день’, воскликнулъ я, ‘твердить бы намъ себ: друга по лишай того, чего не можешь дать ему. Раздлить съ нимъ его радость и тмъ умножить её — вотъ и всё, что ты можешь. Попробуй-ка послать каплю утшенія тому, чьё сердце истерзано или кмъ овладли ужасы страсти? И когда, наконецъ, послдняя, безъисходная болзнь овладла тмъ существомъ, которое было въ цвт дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнываетъ — на лбу поперемнно потъ холодный, глаза безсмысленно одно отчаяніе выражаютъ — передъ ея постелью ты тогда какъ осуждённый! Ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя бъ ты втрое былъ богаче и сильнй — и отдалъ бы ты всё. А тутъ только страхъ подмываетъ, растётъ, и гложетъ тебя тупой укоръ: не можешь, ты не можешь ей каплю утшенья, искру надежды послать!’
Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня изъ себя. Я выскочилъ изъ-за стола, накрылъ глаза и скрылся въ кустахъ. Слова Шарлотты: ‘намъ домой пора!’ заставили меня опомниться. Если бъ ты зналъ, какъ на обратномъ пути она журила меня, что слишкомъ принимаю всё къ сердцу, какъ наводила на мысль объ опасности, гибели, какъ просила беречь себя! О, ангелъ, для тебя бы только жить!

6 іюля.

Она всё ещё у своей умирающей подруги, всё та же добрая душа, всё то же милое существо. Куда ни посмотритъ — горе смягчаетъ, счастливцевъ творитъ!
Вчера отправилась она съ сёстрами Мальхенъ и Маріанной на прогулку, я узналъ объ этомъ и встртилъ ихъ. Посл полутора-часовой ходьбы, дошли мы почти до города и пошли къ колодезю, который мн сталъ теперь ещё дороже. Лотта присла на стнку, и я вспоминалъ то время, когда сердце моё было ещё свободно, недавнопрошедшее ожило. Съ-той-поры, колодезь, не знаю я твоей прохлады — я даже забылъ о теб!
Я оглянулся и увидлъ Мальхенъ съ полнымъ стаканомъ въ обихъ рукахъ, она медленно взбиралась наверхъ и вся занята была одною мыслію, какъ бы не пролить воду. Я взглянулъ на Шарлотту и разомъ созналъ всё, чмъ она стала мн. Между-тмъ подошла Мальхенъ. Маріанна протянула руку, но та отвернулась. ‘Нтъ’, говоритъ съ выраженіемъ, котораго описать не умю: ‘нтъ, Лотточка, ты будешь прежде пить!’ Это выраженіе дтской доброты, дтской привязанности тронуло меня. Я схватилъ двочку, поднялъ её и нсколько разъ крпко поцаловалъ. Она начала кричать и плакать. ‘Вы поступили не хорошо’, сказала Шарлотта. Я былъ поражонъ. ‘Пойдёмъ, Мальхенъ’, сказала она и, взявъ её за руку, спустилась съ лстницы. ‘Умой себя въ свжемъ источник, живо, живо — и борода не выростетъ!’ Я только стоялъ и смотрлъ. Съ какимъ стараніемъ малютка тёрла себя щёки мокрыми ручёнками! Съ какимъ врованіемъ въ чудесную силу источника лилась она даже и посл того, какъ Лотта сказала: ‘довольно!’ Какъ усердно, всё крпче и крпче тёрла она свой подбородокъ’ какъ-будто тутъ много значило больше, нежели мало! Право, Вильгельмъ, я ни на какихъ крестинахъ не испытывалъ такого чувства. Когда Шарлотта поднялась наверхъ, я готовъ былъ упасть передъ ней, какъ передъ пророкомъ, омывшимъ грхи народа!
Вечеромъ я не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать этого одному изъ знакомыхъ. Я думалъ, что онъ иметъ свтлый взглядъ, потому-что онъ разуменъ — и вотъ попался! Представь, что онъ отвчалъ: ‘Шарлотта’, говоритъ, ‘поступила не хорошо, дтямъ не надо внушать такихъ мыслей — это ведётъ къ заблужденіямъ и предразсудкамъ, отъ которыхъ надо ихъ сьизмала оберегать.’ Ну, знаетъ же онъ! Тутъ я вспомнилъ, что за недлю онъ у себя ребёнка крестилъ. Будемте же, подумалъ я, съ дтьми поступать такъ, какъ Богъ поступаетъ съ нами, когда оставляетъ насъ въ пріятномъ заблужденіи.

3 іюля.

Какія мы дти! какъ дорожимъ иногда однимъ взглядомъ! О, какія мы дти!
Общество наше отправилось вчера въ Вальгеймъ. Во время прогулки я думалъ прочесть въ чорныхъ глазахъ Лотты… Простакъ я — прости мн это! Если бы ты зналъ эти глаза! Короче сказать (глаза смыкаются отъ усталости) — возвращаясь домой, дамы снова услись въ шарабанъ, а мы, братья Одраны, я, Зальстремъ и ***, провожаемъ имъ.
Товарищи мои болтали скоро и много, она отвчала всмъ. Я ловлю взглядъ, которымъ она надляетъ каждаго, кром меня, по онъ переходитъ отъ одного къ другому, а на меня, какъ нарочно, не надаетъ. Сердце мое шепнетъ ей тысячу прости! Напрасно! Такъ-таки она и не взглянула на меня. Шарабанъ отъхалъ, смотрю вслдъ, у меня навернулись слёзы. Шляпка, головка ея свсилась — и вотъ она оглянулась. Не на меня ли? Другъ, надежда, неувренность! Между ними-то колеблюсь а — и всё утшенье моё: быть-можетъ на меня? быть можетъ! Доброй ночи, Вильгельмъ! О, какія мы дти!

10 іюля.

Посмотрлъ бы ты на нелпую мою фигуру, когда подъ-часъ заговорятъ о ней! И что забавне — бываютъ же такіе люди! Когда спросятъ меня: какъ она нравится мн? — вотъ бы ты посмотрлъ! Нравится? Кто могъ выдумать это глупое слово? И что это за человкъ, хотлъ бы я знать, который знаетъ Лотту и которому она можетъ нравиться, котораго всей душой она не овладла? Недавно кто-то спросилъ меня: какъ мн правится Оссіанъ?

11 іюля.

Госпожа М* очень плоха, боюсь за ея жизнь, потому-что Лотта страждетъ за неё. Иногда мы встрчаемся — и сегодня она разсказала мн прекурьозный случай.
Ея мужъ М*, старый, протухлый грибъ, довольно на свой вкъ насолилъ жен и порядочно её помучилъ. Нсколько дней тому, когда медики отказались отъ нее, она позвала мужа (Лотта была тутъ же) и сказала ему: ‘я должна признаться теб въ томъ, что можетъ быть причиной многихъ огорченій и надлать посл моей смерти большихъ хлопотъ. Я вела хозяйство въ порядк и съ бережливостью возможной, но ты извинишь меня, если скажу, что я тридцать лтъ обманывала тебя. Въ начал твоей женитьбы, ты назначилъ мн но семи гульденовъ въ недлю на кухню и вообще на содержаніе дома. Когда торговля наша разширилась, хозяйство увеличилось, я и тогда не могла уговорить тебя улучшитъ мои средства, словомъ, когда дла наши были въ самомъ цвтущемъ положеніи, я и тогда должна была обходиться тми же семью гульденами въ недлю. Я ршилась пополнять недостатокъ изъ выручки. Не скажутъ же, думала я — еслибъ на то пошло — что жена обкрадываетъ мужа. Я ничего лишняго не истратила и безъ всякаго зазрнія совсти отошла бы въ вчность, если бъ меня не тревожила мысль, что та, которой придётся посл меня хозяйничать, не догадается длать того, что длала я, и что ты всё-таки будешь настаивать на своёмъ, да ещё меня же приводить въ примръ!’
Эта исторія подала мн поводъ къ разговору съ Лоттой о невроятномъ иногда ослпленіи человческаго разсудка. Не сердись, принимай всё къ лучшему, когда требуешь за семь гульденовъ того, чего нельзя имть и за четырнадцать! И то сказать, не впервые было мн видть человка, который и вчную кружку пророка охотно бы перетащилъ въ свой домъ.

15 іюля.

Нтъ, я не обманываю себя, я читаю въ ея глазахъ участіе ко мн и къ моей участи! Да, я чувствую и врю моему сердцу, что она — о, посмю ли выразить небо словомъ простымъ?— что она любитъ меня!
Любитъ меня! Какъ росту я въ своихъ глазахъ! — теб могу это сказать, ты довольно развитъ, чтобы понять меня — какъ высоко цню себя съ-той-поры, какъ она любитъ меня!
Дерзость это или сознаніе настоящихъ отношеній? Не знаю себ соперника въ сердц Шарлотты, а всё-таки, когда она заговоритъ о своёмъ суженомъ, заговоритъ съ такимъ жаромъ, съ такою любовью — я не знаю — со мною какъ съ человкомъ, лишоннымъ чести и добраго имени — я словно шпагу отдаю!

16 іюля.

Случится ли, что рука моя коснётся ея руки, что ноги наши встртятся подъ столомъ — какая дрожь по мн пробжитъ! Спшишь отсторониться какъ отъ огня, а между-тмъ невдомая, таинственная сила подмываетъ, и кружится голова, и какъ-будто — о, ея невинность, ея доврчивость не знаетъ, какъ мучатъ меня иногда ея маленькія фамильярности! Бываетъ, что въ разговор она свою руку положитъ на мою, увлечённая разсказомъ станетъ ближе ко мн и ея небесное дыханіе коснётся моей щеки — тогда, какъ громомъ поражонный, теряю всякое сознанье. И если я когда-нибудь — ты понимаешь меня, Вильгельмъ — осмлюсь это небо, эту доврчивость — ты понимаешь меня… Нтъ! на столько сердце моё не испорчено, но всё жь оно слабо, довольно слабо — и разв это уже не порча?
Она мн свята. Вожделнія нмы при ней. Когда я съ нею, душа какъ-будто совершаетъ свой тихій полётъ по нервамъ. Она знаетъ мелодію, которую исполняетъ на фортепіано съ силою ангела — такъ просто и такъ одушевлённо! Это ея задушевная псенька, и ей стоитъ только взять первую ноту — куда двались сомннья, страхъ и тоска?
Врю въ чары волшебной флейты! Какъ трогаетъ меня простой напвъ Лотты! и какъ онъ бываетъ впопадъ! Иной разъ готовъ всадить себ пулю въ лобъ… Мгла рдетъ, тумамъ разсялся — любишь — и я снова дышу свободно.

18 іюля.

Чмъ, скажи, была бы жизнь безъ любви? безъ свту фонарь волшебный? Гола, мертва блая стна, но едва лампочка её озаритъ — она ожила, запестрла картинками! весело! Призраки мимолётные? Пусть такъ. Да когда мы, бывало, свжіе, краснощёкіе ребята ей радуемся, ея чудесамъ дивимся — разв мы тогда мене счастливы? Сегодня одно неотвратимое обстоятельство задержало меня, что было длать? Я придумалъ предлогъ и послалъ къ Лотт слугу, чтобъ имть около себя живое существо, съ которымъ бы видлась она. Съ какимъ нетерпніемъ я его ждалъ, и какъ обрадовался, когда увидлъ его! Схватилъ бы, разцаловалъ бы его, если бъ не было стыдно при чужихъ.
Говорятъ, бононскій камень, полежавъ на солнц, иметъ свойство воспринимать его лучи и потомъ на мгновеніе свтится ночью. Съ моимъ малымъ, кажется, тоже случилось. Мысль, что взглядъ Лотты падалъ на его лицо, на воротникъ и пуговицы его камзола, эта мысль давала ему въ моихъ глазахъ какое-то особенное значеніе, въ ту минуту, за тысячу талеровъ не уступилъ бы его, словомъ, его присутствіе успокоило меня. Избави тебя Богъ, Вильгельмъ, посмяться надъ этимъ! Призраки? Чудакъ, да если я ими счастливъ!

19 іюля.

Я увижу её! говорю себ ежедневно, просыпаясь утромъ, и бодро и весело смотрю на солнце. Я увижу её! — и нтъ для меня другого желанья, другой мысли на цлый день, всё, всё въ этомъ одномъ!

20 іюля.

Съ вашимъ желаніемъ — чтобъ я отправился съ посланникомъ въ *** — не могу согласиться, суббординація не очень-то мн понутру, да къ тому же мы вс знаемъ, что этотъ человкъ — противный человкъ! Ты говоришь, что матушка хлопочетъ о моей дятельности. Это насмшило меня. Разв я недятеленъ? Разв не всё равно — горохъ чистить или чечевицу считать? Вдь въ сущности-то на что все метать? На тряпки! И тотъ, кто помимо призванія или собственной страсти, только въ угоду другимъ надваетъ хомутъ и о богатств, почестяхъ и тому подобныхъ пустякахъ хлопочетъ, тотъ, по-моему, какъ былъ, такъ и останется глупцомъ.

24 іюля.

Ты заботишься о моихъ успхахъ въ живописи? Съ нкотораго времени они такъ плохи, что лучше бы мн не говорить объ этомъ.
Странно, никогда мои пониманія природы, никогда моё счастіе, способность читать ея явленія до послдняго камешка, до малйшей травки, не стояли на такой степени — и что же? не умю даже выразиться — такъ ослабла моя представительная сила, такъ всё расплывается и колеблется передо иной, я простйшаго контура схватить не могу. Но утшаю себя тмъ, что если скульпторомъ сдлаюсь — чудесъ натворю. Вотъ увидишь, непремнно глиной и воскомъ запасусь, лпить, лпить буду — и если бъ изъ этого вышли пироги!
Три раза начиналъ я портретъ Лотты, и три раза опростоволосился. Это мн тмъ обидне, что съ нкотораго времени сходство давалось мн. Я снялъ ея контуръ — и этого мн покуда довольно.

26 іюля.

Да, любезная Лотта, всё будетъ заказано, всё будетъ исполнено, давайте мн только побольше порученій и почаще. Объ одномъ прошу: вашихъ писемъ не засыпайте пескомъ! Сегодня записочку вашу получаю, цалую — и вотъ хруститъ на зубахъ.

28 іюля.

Сколько разъ твердилъ я себ — не видться бы съ ней такъ часто! Да, если бъ это было возможно! Дня не проходитъ безъ искушенья, каждый разъ даю себ зарокъ: завтра ты не увидишь её! Наступаетъ утро — являются и причины неизбжныя, и не успешь опомниться, какъ я уже тамъ. Или она скажетъ съ вечера: завтра увидимся? — кто же откажетъ? Или она порученье дастъ, по которому, думаешь, нуженъ личный отвтъ, не то день слишкомъ хорошъ — нельзя же не пойти въ Вальгеймъ, а тутъ только полчаса до нее. И то сказать, въ самой атмосфер есть что-то. Бабушка разсказывала мн сказку о магнитной гор: на корабляхъ, подходившихъ къ мой близко, пропадало вдругъ всё желзо, связи, гвозди, всё летло туда — и несчастные мореходы погибали въ развалинахъ досокъ и брусьевъ.

30 іюля.

Пріхалъ Альбертъ — и я узжаю, и будь онъ благороднйшій, добрйшій, самый уживчивый человкъ на свт, не могу его видть обладателемъ столькихъ совершенствъ! Обладатель? Назови чмъ хочешь: женихъ здсь — прямодушный, милый человкъ, котораго нельзя не любить. По счастью, я не былъ при встрч: ударомъ бы больше моему разбитому сердцу. Онъ честенъ, онъ ни разу не поцаловалъ при мн Лотту. Богъ награди его! Люблю его и за-то, что онъ такъ примрно уважаетъ её. Его расположеніемъ ко мн я, кажется, обязанъ больше Лотт, нежели его симпатіи. Насчётъ этого женщины весьма тонки — и он правы. Согласить двухъ обожателей — дло очень трудное, но если удастся, выгода всегда на ихъ сторон.
Не могу, стало-быть, не уважать Альберта. Его наружное спокойствіе въ совершенномъ противорчіи съ моимъ безпокойствомъ, котораго даже скрывать не умю, что нужды? У него много чувства и онъ знаетъ цну Лотт, онъ же и не капризенъ, а ты знаешь, что я ненавижу въ людяхъ этотъ грхъ пуще всего.
Онъ видитъ во мн человка съ толкомъ, и моя привязанность къ Лотт, моё сочувствіе всмъ ея поступкамъ увеличиваетъ его торжество, и онъ только тмъ больше любитъ её. Вотъ маленькія выходки ревности — иное дло, тутъ, можетъ-быть, онъ ей кой-чмъ и солитъ. Оно и естественно. На его мст, я бы и самъ отъ этого дьявола не ушолъ.
Такъ или иначе, а съ моимъ счастьмъ — бывать у Лотты — я долженъ проститься. Счастье! Ослпленье это или нелпость? Какъ хочешь называй, объясняй себ, какъ душ угодно. Я зналъ, зналъ всё, что теперь знаю, ещё до прізда его. Я зналъ, что не могу имть притязаній, и не имлъ — разумется, на сколько было возможно не имть желаній. Всё зналъ, и вотъ удивляюсь, что другой пріхалъ, что ее другой берётъ. Какой же я фофанъ!
Кусаю губы и вдвойн, и трижды смюся надъ тми, у которыхъ языкъ ворочается сказать: я бы долженъ былъ отречься, смириться, я бы долженъ былъ предвидть, и ужь если на то пошло — къ чорту ихъ, этихъ дутыхъ умниковъ! Рыщу по полямъ, и если потомъ къ Лотт приду и окажется, что она въ саду, въ бесдк съ женихомъ и приличіе не позволяетъ — я веселъ, какъ сатана, дурачусь, какъ отъявленный самодуръ, и весь домъ коромысломъ. Дти смются, а я пуще, ‘Ради Бога’, сказала мн Лотта сегодня: ‘прошу васъ, не повторяйте вчерашнихъ сценъ! Вы ужасны, когда веселы, какъ были вчера.’
Скажу теб на ухо: я нашолъ другое средство. Теперь выжидаю, когда онъ уйдётъ со двора. Знаю часъ, когда она бываетъ одна, и — какъ снгъ на голову! Остальное мн всё равно, лишь бы побыть съ ней наедин…

8 августа.

Не сердись, любезный Вильгельмъ! Ужь, конечно, я не въ тебя мтилъ, когда непроходимыми называлъ людей, требующихъ полной покорности судьб. Могъ ли я думать, что ты думаешь, какъ они? Но въ сущности ты правъ. Объ одномъ прошу, мой несравненный! Согласись, что такъ или этакъ вещи на свт рдко длаются. Ощущенія и дйствія людскія также разнообразны, какъ многочисленны оттнки между носомъ курносымъ и клювомъ ястребинымъ. Такъ ты извинишь меня, если я доказательства твои подъ сукно положу и между твоими или славирую.
Или — изволишь писать — имешь надежду на Лотту, или не имешь никакой? Хорошо! Въ первомъ случа старайся осуществить надежду, во второмъ — ободрись, положи конецъ несчастной страсти, она же погубитъ тебя. Дружище! хорошо сказать и — легко сказать.
А скажи-ка несчастному, котораго мучительная болзнь истощаетъ, который непримтно близится къ концу — скажи, чтобъ онъ поршилъ разомъ и ножъ въ себя всадилъ? Зло-то, что съ силами и мужество отнимаетъ, о нёмъ-то и забылъ? Суть-то забылъ?
Конечно, ты могъ бы подобнымъ же сравненьемъ отвчать: не лучше ли пожертвовать рукой, нежели, думая да раздумывая, рисковать жизнію? Не знаю! Грызться за сравненія не будемъ. Довольно, если скажу, что и меня порой подмываетъ на крышу вскочить или въ яму спрыгнуть. Хорошо бы, если бъ знать куда! Попробывалъ бы, куда ни шло!

Въ тотъ же день, вечеромъ.

Мой на нсколько дней забытый дневникъ попался мн опять подъ руки. Самъ удивляюсь, какъ я могъ шагъ за шаомъ и съ моего же вдома такъ далеко зайти! Какъ я постоянно сознавалъ, что длалъ, а между-тмъ думалъ и дйствовалъ, какъ ребёнокъ! Какъ теперь тоже сознаю, и не вижу даже надежды къ лучшему!

10 августа.

Я могъ бы вести тихую, спокойную жизнь, если бы не былъ такой простакъ. Какое счастливое стеченіе обстоятельствъ, и какихъ обстоятельствъ! Врно же, стало-быть, что счастье зависитъ отъ насъ самихъ. Другъ превосходнаго семейства, старикомъ любимъ какъ сынъ, дтьми, какъ отецъ, а Лоттой… А этотъ честный Альбертъ, ни однимъ облачкомъ не помрачающій моего счастья, Альбертъ, котораго дружба тепла и искренна, которому посл Лотты я дороже всего. Ну право, Вильгельмъ, ты бы порадовался, если бъ видлъ насъ на прогулкахъ, да прислушалъ бы, что онъ тутъ о Лотт говоритъ! Увряю тебя, забавне нашихъ отношеній не было ничего съ-тхъ-поръ, какъ міръ существуетъ — не знаю только отчего. Лишь подумаю, у меня слёзы на глазахъ.
Когда онъ объ ея покойной матери говоритъ: какая она была славная женщина, какъ умирая завщала Лотт за дтьми и домомъ смотрть, какъ съ-той-поры Лотта словно возродилась, Замнила имъ мать, хозяйство и домашнія дла въ руки взяла, всегда занятая, мелочами заваленная, какъ она вмст съ тмъ весела и безъ суетни, безъ озабоченнаго даже вида, думаетъ и длаетъ всё за всхъ. Я слушаю, да такъ-себ возл иду, дорогой цвточки собираю, пучёчки длаю, аккуратные букетики — а тутъ рчка, а я ихъ въ рчку, да и смотрю, какъ они тихонько, понимаешь, расплываясь по теченію, колышутся. Не помню, писалъ я теб, что Альберть остаётся здсь и при двор, гд его любятъ, и гд видное мсто получаетъ съ жалованьемъ, съ хорошимъ жалованьемъ? Въ аккуратности длъ и счётовъ я встрчалъ мало ему подобныхъ.

12 августа.

Ну, конечно, нтъ подъ луной человка лучше Альберта. Вчера у меня съ нимъ была прекурьёзная сцена. Мн вздумалось здшнюю гористую сторону осмотрть, откуда и пишу теб теперь. Я отправился верхомъ, и когда захалъ къ нему, мн бросились въ глаза — не усплъ я по комнат пройтись — его пистолеты. ‘Одолжи’, говорю, ‘пистолеты на дорогу.’ — ‘Пожалуй’, отвчалъ онъ, ‘если возьмёшь на себя трудъ ихъ зарядить, вдь они у меня только pro forma висятъ. Съ-тхъ-поръ, какъ моя осторожность сыграла такую штуку со мной, я съ этой дрянью знаться не хочу.’ — ‘Ну, разсказывай’, говорю, ‘я послушаю.’ — ‘Жилъ я,’, началъ онъ, ‘въ деревн у пріятеля, со мной была пара незаряженныхъ револьверовъ и я спалъ спокойно. Надо же, чтобы въ одинъ ненастный вечеръ мн глупйшая мысль пришла — что на насъ могутъ напасть, что пистолеты… Ну, самъ знаешь. Я отдаю ихъ вычистить слуг и зарядить. Тотъ съ горничной балагуритъ, стращаетъ её, и — ихъ Богъ вдаетъ, какъ это случилось — только раздаётся выстрлъ и остававшійся въ дул шомполъ попадаетъ ей въ руку и разбиваетъ ей кость большого пальца. Начались жалобы, слёзы, леченья, да надо было и доктору заплатить — и съ-той-поры я не заряжаю ихъ. Вотъ теб и осторожность! Что осторожность? Опасность не изучима, впрочемъ…’ А надобно теб сказать, что я этого человка люблю только до его впрочемъ. Не понимается разв само собой, что гд обобщенье, тамъ нельзя и безъ исключеній? Но такова справедливость человка! Не додумаетъ — скажетъ какой-нибудь софизмъ или общее мсто подсунетъ, да самъ же и начинаетъ свою полу-правду обусловливать, дополнять, да ощипывать, покуда изъ нея живого слова не останется, такъ и онъ со своимъ впрочемъ. Но ты меня знаешь — я клалъ его слова въ карманъ, а самъ началъ смянить, колабродить, дурачиться, принялъ трагическую позу и приставилъ себ дуло пистолета къ правому глазу. ‘Фи!’ сказалъ онъ и отнялъ у меня пистолетъ. ‘Да вдь не заряженъ’, возразилъ я. ‘Хоть бы и такъ — за чмъ это? Не могу равнодушно вспомнить, какъ иной глупецъ пускаетъ себ пулю въ лобъ! Одна мысль уже претитъ.’
‘Какъ это у васъ, у разумниковъ’, возразилъ я: ‘о чёмъ бы ни заговорили, сейчасъ готова сентенція: глупо, умно, дурно, хорошо! А много ли этимъ сказано? Извстны вамъ скрытыя причины поступка? Можете развить эти причины? Если бъ знали, если бъ могли, желудокъ бы нашъ такъ скоро ихъ не варилъ, и приговоры ваши были бы осмотрительне.’
‘Однако согласись’, сказалъ Альбертъ, ‘что извстные поступки всегда будутъ порочны, какими бы обстоятельствами ни были вызваны.’
Пожавъ плечами, я возразилъ: ‘однако, мой милый, ты долженъ, какъ охотникъ до исключеній, въ свою очередь сдлать уступку. Чего, напримръ, заслуживаетъ человкъ, который для спасенія своей семьи отъ голодной смерти ршается на воровство: наказанія или сожалнія? Мужъ, который въ минуту праведнаго гнва къ чорту посылаетъ неврную жену и ея сообщника? Двушка, что въ недобрый часъ забывается въ объятіяхъ любезнаго? Сами законы, эти хладнокровные педанты наши — и они понижаютъ иногда свой голосъ, смягчая наказаніе преступника.’
‘Дло другое’, возразилъ Альбертъ, ‘когда человкъ, увлечённый страстью, теряетъ присутствіе духа и дйствуетъ какъ шальной, какъ пьяный, какъ полуумный.’
‘Ахъ, вы трезвые! ахъ, вы разумники!’ воскликнулъ я. ‘Страсть! опьяненіе! помшательство! Вмсто участія въ горькой дол, ни только ругаетесь надъ пьяницей, надъ неразумнымъ, или какъ попы проходите равнодушно мимо ихъ и благодарите Бога, какъ фарисеи, что Онъ не сдлалъ васъ такими же! Я самъ, и не разъ, бывалъ пьянъ, я самъ въ порывахъ увлеченья длалъ глупости какъ сумазбродъ, какъ полуумный, и однако не раскаиваюсь ни въ томъ, ни въ другомъ, потому-что тутъ только понялъ я, въ силу чего не одни пьяницы, но и люди необычайные слывутъ въ глазахъ вашихъ мечтателями да сумазбродами. Стыдитесь! Вы же столь многимъ обязаны имъ! Но оставимъ исключительныхъ людей. Не случается разв намъ и въ обыкновенной жизни слышать зачастую, какъ шальными называютъ тхъ, что на полу-пути своихъ благородныхъ, свободныхъ стремленій остановлены бываютъ вами же придуманными препятствіями? Краснть бы вамъ, трезвые, стыдиться бы вамъ, разумники!’ — ‘Ну, ты опять со своими причудами’, возразилъ Альбертъ. ‘Теб, который всё преувеличиваетъ, слдовало бы по-крайней-мр согласиться, что самоубійство не можетъ стоять на одной доск съ длами необычайными, потому-что всё же оно не боле, какъ слабость. Конечно, легче умереть, нежели влачить плачевную жизнь.’
Ничто такъ не бситъ меня, какъ если въ то время, какъ говоришь отъ сердца, съ увлеченіемъ, къ теб подъдутъ съ замчаньицемъ, которое не стоитъ и словъ. Но частію потому, что не ожидалъ лучшаго, а частію, что много на это сердился, я только живо возразилъ: ‘по твоему это слабость? Прошу, не увлекайся наружностью! Отороплый, что на пожар подымаетъ тяжести, которыхъ передъ тмъ и сдвинуть бы не могъ? обиженный, что въ пылу гнва съ полудюжиной справляется? — это по твоему будутъ также люди одержимые слабостью? Если же, мой милый, назовёшь тлесное усиліе силой, такъ и нравственнаго напряженія слабостью не называй!’ Альбертъ посмотрлъ на меня и сказалъ: ‘извини, примры твои къ длу нейдутъ.’
‘Можетъ-быть’, отвчалъ я: ‘мн не впервые слышать, что выводы мои граничатъ съ болтовеёй. Въ такомъ случа. посмотримъ — не подойдёмъ ли къ истин съ другой стороны. Войдёмъ въ душу человка, готоваго сбросить съ себя ношу, нкогда ему пріятную. Вдь согласись, что мы на сколько сочувствуемъ ему, на столько заслуживаемъ чести говорить о нёмъ — не иначе, надюсь? Натура человка’, продолжалъ я, ‘ограничена: радости, скорби, мученья переноситъ онъ только до извстной степени, и гибнетъ, когда переполняется мра. Здсь, стало-быть, вопросъ не о слабости, не о сил, а o крайней мр испытаній, будь она физическая или нравственная — всё равно. И человка, лишающаго себя жизни, считать слабоумнымъ, по-моему, также нелпо, какъ называть умирающаго отъ злой горячки трусомъ.’ — ‘Парадоксально! очень парадоксально!’ воскликнулъ Альбертъ.
‘Не столько, какъ думаешь’, возразилъ я. ‘Вдь называемъ же ту болзнь смертельною, въ которой силы наши частью истощаются, частью поставлены бываютъ вн возможности помогать себ. Примни это къ началу нравственному. Посмотри на человка, ограниченнаго въ средствахъ, посмотри, какъ въ нёмъ развиваются идеи, вкореняются впечатлнія и какъ он растутъ, пока страсть не лишитъ его присутствія духа, при которомъ только и возможна борьба, пока мукамъ своимъ онъ не положитъ конца. И напрасно спокойный, разумный братъ сталъ бы увщевать его! Онъ будетъ тоже, что здоровый у изголовья безнадежно-больного. Чтобы вдохнуть въ него хотя крупицу своихъ силъ, для этого и здоровеннйшій дтина также безсиленъ, какъ и самъ больной.’
Мои слова были Альберту не по плечу. Онъ туго понималъ — и я завёлъ рчь о двушк, которая по сосдству утопилась недавно. Ея несчастную исторію я изобразилъ такъ:
Доброе существо, вырощенное на подённыхъ работахъ, не знавшее другого развлеченія, какъ въ воскресный день съ подругой по городу пройтись, чтобы прохожимъ свой многолтними трудами скопленный нарядъ показать, да разв послушать сосднихъ сплетень, на чужую свадьбу посмотрть и много, что лтомъ раза два за городомъ потанцовать — это существо приходитъ въ тотъ возрастъ, когда невдомое ей чувство начинаетъ говорить сильнй и переходить наконецъ въ потребность любить. Ея пламенная натура и ласкательства мужчинъ усиливаютъ эту наклонность. Къ подругамъ, къ прежнимъ привычкамъ, она постепенно охладваетъ, недостаётъ только случая, а онъ какъ сонъ въ руку! Встрчается человкъ, о которомъ ей какъ-будто и прежде говорило чувство. Она ищетъ сближенія съ нимъ, на него полагаетъ вс свои надежды, ничего ни видть, ни слышать не хочетъ, ничему не сочувствуетъ, какъ только ему, единственному, и думаетъ только о нёмъ, всё о немъ же, единственномъ! Неиспорченная пустотою тщеславія, руководимая однимъ задушевнымъ желаніемъ, она идётъ прямо къ цли, хочетъ принадлежать ему, хочетъ въ вчномъ союз съ нимъ обрсти всё счастье, вс радости, о которыхъ мечтала когда-то. Сто разъ повторённыя общанія, клятвы любезнаго, его смлыя ласки кладутъ печать на ея надежды, обуреваютъ её страстными желаньями, овладваютъ всей ея душой. Тёмное сознанье ей шепчетъ одно, предчувствіе невдомыхъ радостей говоритъ другое. Она мечется — вс силы ея напряжены и она раскрываетъ объятія — надолго ли? Тотъ единственный, которому она всё отдала, тотъ единственный — бросаетъ её, исчезаетъ… Окоченла, обезумла, на краю пропасти! Ночь кругомъ, выходу нтъ: даже помысла о спасеньи нтъ — и хоть бы зорька слабой надежды! Нтъ! потому-что её оставилъ тотъ, кто былъ ей всмъ! А свтъ и широкъ, и далёкъ, и тхъ-то, что могли бы утшить её — множество. Да не видитъ она ни шири земной, ни дали морской, она одна — въ цломъ, безпредльномъ мір одна! Меркнетъ въ глазахъ. Ущемлённое сердце ноетъ безъисходно. и чтобъ облегчить его, дать вздохнуть ему — она бросается въ бездну. Брось же ей камень въ слдъ!
‘Вотъ теб, дружокъ, исторійка, изъ тысячей тысяча первая. Не нашла натура выходу изъ лабиринта противорчивыхъ и спутанныхъ силъ — и умирай человкъ! И разв это не та же болзнь? И горе тому, кто бы видлъ её и сказалъ: ‘безумная, обождать бы ей, отлегло бы на сердц, нашолся бы достойне! Ужь лучше этотъ умникъ скажи: ‘осёлъ, умираетъ отъ горячки! Обождать бы ему — собрался бы съ силами, кровь бы улеглась, и жилъ бы онъ и по-днесь!’
Альбертъ и этого сравненія не принялъ. Онъ возразилъ: ‘глупенькая двочка можетъ разв служить примромъ? Рчь о человк разумномъ, и оправдывать его, обнимающаго боле обширный кругъ отношеній — этого я ршительно не понимаю.’
‘И не поймёшь’, отвчалъ я, ‘если не понимаешь, что капля даннаго намъ разсудка — капля въ мор, когда бушуетъ страсть и человческая грань трещитъ. Посл когда-нибудь поговоримъ’, добавилъ я и взялся за шляпу. О, сердце моё было такъ полно! Мы разстались, не понявъ другъ друга. Какъ туго, подумаешь, вещи-то на этомъ свт понимаются. Не столкуешься съ инымъ, хоть ты что!

15 августа.

О, конечно, необходимость видть человка всего сильне вызывается любовью. Чувствую, что Лотт было бы тяжело потерять меня, а дти и думать не хотятъ, чтобъ я не пришолъ завтра!
Я настроилъ утромъ фортепіано Лотты. Посл этого малютки стали просить меня разсказать имъ сказку. Могъ ли я отказать, когда и Лотта пожелала, чтобъ я исполнилъ ихъ просьбу? Я нарзалъ имъ хлба на ужинъ, который они теперь охотно принимаютъ и отъ меня, потомъ разсказалъ имъ сказку ‘О принцесс, прислуживающей себ собственными руками’. При этомъ я научился многому, увряю тебя. Какъ это на нихъ дйствуетъ! Когда придётся изобрсти что-нибудь, чтобы пополинть забытое, они тотчасъ говорятъ: ‘въ послдній разъ это было не такъ! ‘
Теперь придерживаюсь въ разсказ тоническому ритму — это много помогаетъ, но хорошо только въ сказк. Тутъ же убдился я, какъ много теряетъ поэтъ, исправляющій своё произведеніе, и хотя бы въ піитическомъ и реторическомъ отношеніяхъ оно стало отъ того вдвое лучше.
Первому порыву сочувствуютъ, а люди такъ созданы, что охотно врятъ и въ чудеса. И горе тому, кто начнётъ выцарапывать эти свжія зёрнушки, эти перлы своихъ первыхъ впечатлній!

18 августа.

Разв такъ суждено? Что составляетъ блаженство человка, то должно быть источникомъ его бдъ?
Полнота пониманій, теплота чувствъ, любовь моя къ природ — не въ рай ли обращали всё окружавшее меня? И он же для меня теперь — безъисходная пытка, нетлучный мучитель мой!
Смотришь ли, бывало, съ утеса на тихую даль, по теченью ли рки слдишь за ея извилинами, заливами — и на тучныхъ пажитяхъ, и на тощихъ ложбинахъ, всюду смяна жизни, ихъ всходы, листва, цвтъ, радость. Тёмнымъ лсомъ одлась гора: у подошвы — кустарникъ, вверху — хвойная рдь. На долинахъ, полянахъ, пестрющихъ рощами, тварью, жильёмъ человка — игра солнца, безчисленные переливы тней и голубая глубь небесъ, съ ихъ облаками, перелётною птицей, въ озер ясномъ какъ день, и шелестъ его камышей, и кличъ отдалённый кого-то — всё такъ манило, ласкало глазъ и слухъ. Вотъ алетъ западъ — и громче изъ тёмнаго бора безчисленныхъ пташекъ хоралъ! Назойливо жужжитъ комаръ свою вчную псню. Въ мор цвтовъ, въ лучезарной дали, безъ устали стрекочетъ сверчёкъ. Оглянешься — въ багровомъ зарев тучи снующихся мошекъ въ глаза. Долу — тоже снованье, та-же суетня: послдняя букашка на вечерній балъ ползётъ. Схватишь клокъ мха, что ползкомъ оспорилъ у скареднаго гранита пищу, толкнёшься на песокъ, ступишь на известнякъ сухой — всюду поросли, побги любви, врной, вчной, святой. И жадно читалъ я книгу природы, и какъ божеству раскрывался мн смыслъ ея таинственныхъ словъ, и явленія безконечной переполняли душу мою! Выше вставали горы, шире разверзались бездны, и лсъ, и долъ, и потокъ звучали мн. И, внемля ндрамъ земли, внималъ я вчному обмну ея неисповдимыхъ силъ, непрослдимой связи ея безчисленныхъ созданій. И вотъ, подъ облаками твой шалашъ, человкъ! Безумецъ, я мнилъ, владычный надо всмъ, не оттого ли ты ничтоженъ, что самъ такъ мало цнишь все? Не вдаешь, чьимъ духомъ ты согртъ! То Вчнаго духъ, и въ знойныхъ пустыняхъ, гд ничья нога не была, и въ дальныхъ моряхъ, куда не залетала птица — вчно вющій духъ! И часто, когда журавль высоко плылъ по поднебесью, я стремился съ нимъ къ берегамъ океана, чтобъ отъ края широкаго, изъ кубка пнистаго вкусить той вчно-жизненной браги, мой скудный сосудъ согрть на мгновенье тою творческой силой, что изъ себя созиждетъ собою всё!
Братъ! мн осталось одно воспоминанье о тхъ минутахъ, и только въ нихъ моё утшеніе. Самое усиліе, возможность ихъ вызвать, бднымъ словомъ дать понятіе о нихъ — вотъ отрада, вотъ крылья моей души, чтобы глубже было паденье, чтобы горьше была чаша моя!
Упала завса — и сцену вчно-цвтущей жизни смнила бездна вчно-раскрытаго гроба. Скажешь ли: живёть! когда всё ураганомъ несётся, дохнуть не успетъ, какъ сгинуло на ледяныхъ сугробахъ или въ безднахъ морскихъ! Мгновенья нтъ, когда бы ты себя и ближнихъ твоихъ не губилъ, когда бы ты вынужденъ не былъ ихъ губителемъ быть! Невиннйшая прогулка твоя — смерть тысячамъ червячковъ! Движенье ноги — и разрушено многотрудное зданіе муравья! И меня ли обманетъ предлогъ необходимости великой? Землетрясенье, ураганъ, наводненіе — и ваши мирныя сёла, ваши людные города въ развалинахъ! Необходимость? О, въ природ я не знаю ничего, чего бы сама же не губила она! Обижено, до глубины уязвлено моё сердце этой сокрытой въ ней силой разрушенья. Отороплому, мн и небо, и земля, и снующія, исконныя ихъ силы — нын всёпожирающее, свою вчную жвачку жующее чудовище!

21 августа.

Напрасно я утромъ возношу къ ней руки, напрасно ищу её возл въ ночи! Проснусь ли отъ грёзы тяжолой, приснится ли мн сонъ блаженный, что мы сидимъ на пригорк, я въ глаза ей смотрю и горячо, и долго ея руку цалую — съ полупросонья зову её! За подушку схвачусь — изъ ущемлённаго сердца слёзы, въ глазахъ чорная ночь, безнадежная будущность.

22 августа.

Несчастье, Вильгельмъ! Мои дятельныя силы разстроены, ихъ смнило безпокойство, бездйствіе. Не могу оставаться празднымъ и ничего начать не могу. Воображеніе сякнетъ, нтъ любви къ природ, книги противны мн. Когда намъ себя недостаётъ, намъ всего недостаётъ. Клянусь теб, иной день пошолъ бы въ подёнщики, чтобъ желанье имть, чтобы, когда проснёшься, имть хотя какую-нибудь цль. Часто завидую Альберту, погружонному по уши въ свои бумаги, и думаю иногда: и мн бы такъ! Мн даже нсколько разъ приходило на мысль писать къ теб и къ министру о мст при посольств, въ которомъ, какъ вы увряете, мн не будетъ отказано. И я такъ думаю. Онъ знаетъ меня давно и самъ не разъ уговаривалъ посвятить себя постояннымъ занятіямъ. Иногда эта мысль съ часъ времени занимаетъ меня, но потомъ, когда пораздумаю и вспомню сказку о кон, что, наскучивъ свободой, далъ себя осдлать и былъ до полусмерти зазженъ, я не знаю, что длать? Милый мой, это желаніе перемны не есть ли сознаніе скрытаго безпокойства, которое будетъ меня преслдовать всюду? Полагаю, что такъ.

28 августа.

Конечно, будь моя болзнь излчима, эти люди поставили бы меня на ноги. Сегодня день моего рожденія. Раиёхонько получаю свёртокъ отъ Альберта, и первое, что мн бросилось въ глаза — свтло-пунцовая лента, что была за плать Лотты, когда я познакомился съ ней, лента, о которой я столько разъ просилъ её. Кром того, нахожу дв книжечки iu duodez Гомера, ветштейнова изданія. Я давно собирался ихъ купить, чтобы не тискать на прогулкахъ эрнестовъ экземпляръ. Такъ-то они предупреждаютъ вс мои желанья, оказываютъ мн всевозможные знаки вниманія, дружбы. Не въ тысячу ли разъ они дороже богатыхъ подарковъ, унижающихъ насъ въ глазахъ тщеславнаго дарителя? Эту ленту цалую тысячу разъ, и каждый мой вздохъ — намять того блаженства, тхъ многихъ, невозвратныхъ дней. Я не ропщу. Цвты жизни, неправда ли, только призраки? одни проходятъ безъ слда, не многіе плодъ даютъ, а изъ этихъ дозрваютъ многіе ли? Но они есть и — другъ мой — намъ ли не дорожить ими? Прощай! Лто стоитъ чудесное. Я часто въ огород Лотты, взлзаю съ шестомъ на деревья и сбиваю съ верхушекъ плоды, она внизу — и подбираетъ ихъ.

30 августа.

Несчастный! не слпецъ ли ты? не обманываешь ли себя? Эта неистовая, безъисходная страсть — къ чему приведетъ она! Нтъ у меня другихъ стремленій, какъ къ ней, нтъ другихъ представленій, какъ о ней, на всё въ мір смотрю только по отношеніямъ къ ней. И на нсколько часовъ я счастливъ, но отторгнутый отъ моей грёзы, какимъ порывамъ, о Вильгельмъ, я снова отдаюсь! Когда же часа два съ нею проведу, когда ея образъ, движенія, божественная простота ея рчи и ублажатъ, и снова меня взволнуютъ — скажи, что тогда длать мн? Когда стемнетъ въ глазахъ, въ ушахъ зашумитъ и будто кто-то за горло схватитъ, и неистово забьётся сердце, и мысли… и весь я, сдавленный, ищу простора — Вильгельмъ, я не знаю тогда, существую ли? И хорошо ещё, если горе возьмётъ верхъ и слёзы польются, и Лотта позволитъ мн, изъ состраданья, выплакаться на ея рук — на воздухъ, на воздухъ, бгу въ поле… Круче будь утёсъ! непроходимй лсъ! Репейникъ, осока, хворостина — какое развлеченіе въ язвахъ отъ васъ! И, наконецъ, мн нсколько легче… нсколько! Жажда, усталость своё берутъ. Сажусь на корягу, на пень, чтобъ дать отдыхъ горящимъ пяткамъ. Ночь, безмолвіе и глушь лсная, и одинокій, полный мсяцъ въ вышин! Изнеможенье — благодарю — помогаетъ мн уснуть до зари. О. другъ, шалашъ, власяница, верига терновая были бы елеемъ моей уязвленной душ! Прощай! Одинъ гробъ успокоитъ меня.

3 сентября.

Прочь отсюда, прочь! Вотъ уже дв недли, какъ я борюсь съ мыслію — оставить её. Благодарю тебя, Вильгельмъ, что установилъ мои колебанія. Уду! Она опять въ город у своей подруги, и Альбертъ… прочь отсюда, прочь!

10 сентября.

Теперь, Вильгельмъ, перенесу всё. Вотъ была ночь! О. если бъ я могъ припасть къ теб, высказать мои восторги, выплакять слёзы мои! Я боле не увижу её. Теперь я готовъ, жду утра, алчу воздуха — и съ восходомъ солнца кони у воротъ.
Сонъ ея спокоенъ, она не знаетъ, что больше не увидитъ меня! Я отторгнулся, я преодоллъ себя. Въ двухчасовой бесд я не измнилъ себ, ни слова о разлук не сказалъ — и въ какой бесд!
Утромъ Альбертъ общалъ мн придти съ Лоттой, тотчасъ посл ужина, въ садъ. Въ ожиданіи, я смотрлъ съ террасы на закатъ солнца, которое нын въ послдній разъ озарило столь знакомую мн долину и рчку. Часто любовался я этимъ зрлищемъ съ Лоттой, отсюда же, изъ-подъ каштановыхъ деревъ. Я спустился съ лстницы и прошолся нсколько разъ по алле, которую полюбилъ ещё до знакомства съ Лоттой. Наши симпатіи къ этому мстечку встртились, когда я какъ-то пришолъ сюда сперва одинъ. а потомъ вмст съ нею. И конечно, это одинъ изъ самыхъ романическихъ уголковъ, когда-либо созданныхъ воображеніемъ влюблённаго художника!
Широкая каштановая аллея открываетъ, въ одинъ конецъ, живописную мстность, когда обратишься къ другому — я уже кажется описывалъ теб — она становится всё сумрачне, потомъ ведётъ на террасу и, съуживаясь буковою изгородью, заканчивается сквозною бесдкой. Вокругъ нея — причудливая, густая листва образуетъ круглую площадку, оснённую всми чарами любви, всми ужасами желаннаго уединенія. Помню, когда я впервые пришолъ сюда, мн шепнуло что-то, какого блаженства, какихъ страданій будетъ свидтелемъ это очаровательное мстечко.
Прошло съ полчаса въ мысляхъ о вечернихъ здсь прогулкахъ, о первомъ трепет свиданья, о содроганьяхъ разлуки, какъ Альбертъ и Лотта показались на лстниц. Я подбжалъ къ нимъ и горячо поцаловалъ ея руку. Не успли мы взойти на террасу, какъ изъ-подъ верхушекъ пригорка, поросшаго кустарникомъ, выглянулъ мсяцъ. Въ разговор, мы непримтно дошли до конца аллеи. Лотта вошла въ бесдку и сла на скамью, я и Альбертъ, одинъ съ одной, другой съ другой стороны, сдлали то же. Но мн не сидлось: я вставалъ, прохаживался и опять садился.Желаніе скрыть волненіе только усиливало его. Она обратила наше вниманіе на лунный свтъ, озарявшій въ конц буковой аллеи всю террасу. Картина была тмъ разительне, что насъ окружала совершенная мгла. Мы молчали. Она первая нарушила молчаніе и сказала: ‘Память о нашихъ усопшихъ, мысль о смерти, о будущности — мои всегдашніе спутники на всхъ прогулкахъ при лун. Мы будемъ!’ продолжала она съ невыразимымъ чувствомъ, ‘но скажите, Вертеръ, встртимся ли? узнаемъ ли другъ друга? Какъ думаете, какъ кажется вамъ, Вертеръ?’
‘Лотта!’ сказалъ я, протянувъ ей руку: ‘мы увидимся! здсь и тамъ увидимся!’ Я не могъ говорить. Другъ! зачмъ былъ этотъ вопросъ въ минуту, когда разлука лежала камнемъ у меня на сердц?
‘Милыя тни! Знаютъ ли он о насъ? сознаютъ ли, когда мы счастливы, когда чтимъ память ихъ, съ любовью вспоминаемъ о нихъ? Моей покойной матери образъ, онъ всегда передо иной, когда я съ дтьми, съ ея дтьми, съ моими дтьми, и часто со слезою къ небу моя просьба къ ней, взглянуть и сказать: держу ли слово, данное въ минуту ея смерти, матерью имъ быть! Отъ глубины сердца тогда молю: тнь дорогая, прости! если я имъ не то, чмъ ты была! Длаю, что могу, они накормлены, одты, и, что лучше, они призрны, любимы мной. Взгляни же на цвтъ твоихъ благословеній и громко прославь Бога! Его же молила ты въ смертный часъ о счастьи твоихъ дтей!’
Такъ говорила она. Другъ, кто повторитъ сказанное? Холодное, блдное слово выразитъ ли небесный цвтъ ея души? Альбертъ кротко прервалъ её: ‘Это слишкомъ дйствуетъ на васъ, любезная Лотта, прошу васъ…’
‘Альбертъ!’ продолжала она: ‘вспомните только вечера, которые проводили вы съ нами за маленькимъ круглымъ столомъ, когда отецъ, бывало, въ отсутствіи, а малютокъ мы спать уложимъ. Принесёшь и положишь на столъ не одну книгу, а много ли было прочитано? Дивная женщина! Не замняла ли она намъ всё, всхъ — она одна? прекрасная, кроткая, всегда благодушная, всегда дятельная. Счастливое время! И благодарность моя — о, Богу извстны слёзы, которыми была мокра моя подушка. Онъ помнитъ одну молитву тогда: уподобь меня ей!’
‘Лотта!’ воскликнулъ я — и упалъ передъ ней, и облилъ ея руку слезами: ‘душа твоей матери и благословеніе Бога всегда съ тобой!’ — ‘Да, если бъ вызнали’, сказала она: ‘эту прекрасную душу? Она стоила бы васъ, она была бы достойна вашей дружбы!’
Я былъ вн себя. Никогда слово боле гордое не раздавалось и не раздастся надо мной! Она продолжала:
‘И эта дивная женщина должна была разстаться съ нами въ цвт лтъ, когда ея младшему было только полгода. Ея болзнь продолжалась недолго. Она была спокойна, покорна, и только участь дтей тревожила её, въ особенности малютки. Когда дло подошло къ концу и она пожелала видть ихъ, я привела къ ней всхъ: и крошекъ, ничего не понимавшихъ, и старшихъ, обезумвшихъ охъ горя. Когда они окружили постель и она подняла надъ ними руки, помолилась, поцаловала каждаго, и одинъ за другимъ уходить стали, она сказала мн: ‘будь матерью имъ!’ Я дала слово. ‘Ты общаешь много, дочь моя, ты общаешь сердце матери, глазъ матери. Благодарныя слёзы твои порукой мн, что ты покидаешь, что говоришь. Завщаю теб врность жены, сердце матери. Сохрани это для сестёръ, для братьевъ, для отца — и ты утшишь его!’ Тутъ она спросила о нёмъ. Его не было дома: онъ былъ отъ скорби вн себя и уходилъ безпрестанно изъ дому, щадя насъ. Она понимала это, Альбертъ, ты былъ въ комнат. Она замтила, подозвала тебя, посмотрла на меня, на тебя и однимъ взглядомъ — и утшенье, и надежду выразилъ тотъ взглядъ — она какъ бы сказала, что вмст мы были бы счастливы. И, недождавшись ея словъ, ты упалъ къ ней на грудь и сказалъ: ‘мы вмст! мы будемъ счастливы!’ Если Альбертъ, спокойный Альбертъ былъ тронутъ, могла ли я тутъ что понимать и помнить?’
‘Вертеръ’, сказала она наконецъ: ‘и съ этой-то женщиной мы должны были разстаться! Боже! Подумаешь, какъ разлучаемся мы иногда съ тмъ, что намъ дороже жизни? И никто кром дтей… Да, только дти ещё иногда вспоминаютъ, да горько жалуются: ‘чорные люди унесли нашу маму!’
Она встала. Я былъ взволнованъ, пораженъ, оставался на мст, держалъ ея руку.
‘Пойдёмте’, сказала она: ‘пора!’ Она хотла освободить руку, я держалъ её крпче.
‘Мы свидимся’, сказалъ я: ‘мы свидимся, и какой бы образъ ни приняли мы — мы другъ друга узнаемъ! Я иду’, продолжалъ я, ‘иду, но чтобъ сказать — навсегда, недостаётъ силъ! Прощай, Лотта! Прощайте, Альбертъ! Мы увидимся!’
‘Завтра, надюсь’, прибавила она шутя.
Это завтра отозвалось у меня въ сердц. Ахъ, она не знала, когда разставались наши руки!
Они шли аллеей къ террас. Я стоялъ и смотрлъ имъ вслдъ. Луна освтила ихъ на площадк лстницы. Я кинулся на траву и зарыдалъ, какъ ребёнокъ, затмъ опять вскочилъ и бросился на террасу. Въ сумрак послднихъ липъ мелькнулося блое платье, мелькнуло передъ садовой калиткой… Я руки къ ней — она исчезла.

КНИГА ВТОРАЯ.

20 октября 1771 года.

Мы пріхали вчера. Посланникъ захворалъ и стало-быть останется здсь на нсколько дней. Не будь онъ такой увалень, всё было бы хорошо. Да, да, судьба готовитъ мн тяжкія испытанія, это я предвижу. Но бодрй! Легкомысліе сноситъ всё. Легкомысліе? Мн даже смшно, какъ сорвалось это слово съ пера. О, будь я хоть немножко хладнокровне, я былъ бы счастливйшій человкъ на свт! Какъ? Когда другіе со своими крохотными способностями самодовольно разъзжаютъ на рысакахъ, я сомнваюсь въ моихъ силахъ, дарованіяхъ? Боже правый, зачмъ же не удержалъ Ты половину ихъ и взамну не взыскалъ меня самоувренностью и самодовольствіемъ?
Терпніе! терпніе! Время всё исправитъ. Да, любезный, ты правъ! Съ-той-поры, кала я вожусь съ этимъ народомъ и вижу, что люди длаютъ и какъ они длаютъ, я росту въ своихъ глазахъ. Конечно, ужь если мы привыкли сравнивать всё съ собой и себя со всмъ, что окружаетъ насъ, такъ и счастье, и бдствія наши должны зависть отъ отношеній, въ которыя мы поставлены, и одиночество тутъ опасне всего — оно разжигаетъ воображеніе, а фантазія, подстрекаемая вымыслами поэзіи и увлекающаяся по самой природ своей, образуетъ цлый рядъ существъ, боле васъ возвышенныхъ, и оно естественно: иногда мы думаемъ, что намъ недостаётъ именно того, чмъ обладаетъ другой. Тутъ, какъ бы заодно, часто приписываемъ ему и то, чмъ сами одарены, да, на придачу, надляемъ его и тмъ идеальнымъ довольствомъ, къ которому напрасно стремимся сами, и образецъ счастливца — продуктъ собственной же вашей фантазіи — передъ нами.
Напротивъ, если, при всей нашей слабости, мы хотя и кропотливо, но неуклонно, не избгая людей идёмъ прямо къ цли, то оказывается, что тотъ, кто лавируетъ и выжидаетъ, иногда уходитъ дальше, нежели одинокій пловецъ на полномъ ходу, на всхъ парусахъ, а не отстать, да ещё другого опередить — какъ это ихъ подымаетъ въ собственныхъ глазахъ!

26 ноября 1771 года.

Мало-по-малу, начинаю привыкать къ здшней коле. Лучше всего то, что у меня дла много. Прибавь къ этому разнородныя личности, множество новыхъ физіономій, непрерывную ихъ суетню — и картинка выйдетъ довольно пёстрая. Я познакомился съ графомъ К* — и моё къ нему уваженіе растётъ ежедневно. Обширная, свтлая голова. Многосторонность его причисляется именно тмъ, что онъ не холоденъ къ чувствамъ дружбы и любви. На дняхъ я докладывалъ ему, и съ первыхъ же словъ онъ, кажется, смекнулъ, что мы сойдемся, что со мной можно говорить какъ не со всякимъ. При этомъ онъ весьма тонко выразилъ мн своё участіе, и я не могу довольно нахвалиться его прямодушнымъ обращеніемъ. Да, на свт нтъ ничего дороже тёплаго, открытаго сердца. Какое благо, какая отрада въ изліяніяхъ высокой души!

24 декабря 1771 года.

Посланникъ мн крпко солитъ, и это я предвидлъ. Положительно, онъ положительнйшій дуракъ. »Шагъ’, говоритъ, ‘за шагомъ!’ — и щепетиленъ, какъ старая кумушка. Всегда въ разлад съ собой, онъ не уживается ни съ кмъ. Я работаю довольно легко и пишу, какъ пишется. Дло, какъ оно есть, на-лицо, такъ нтъ — непремнно откопаетъ что-нибудь и возвратитъ бумагу, говоря: ‘хорошо, но боле мткое словцо, почище фраза, поглаже періодецъ всегда найдутся.’ Ко всмъ чертямъ бы его! Никакое и, никакой союзъ отъ него не ускользнутъ, всё будь какъ по прописи, а новымъ оборотамъ, какъ бы хороши ни были, онъ смертельный врагъ. Да представь, сочинилъ еще какую-то свою, канцелярскую мелодію, и если ей что не въ тактъ, онъ ужъ и пропалъ, ничего не понимаетъ. Что за несчастіе имть дло съ такимъ человкомъ!
Одно, что ещё спасаетъ меня, это довріе ко мн графа К*. Въ послдній разъ онъ съ полною откровенностью выразилъ мн свое неудовольствіе на щепетильность и мелочную придирчивость посланника. ‘Такіе люди’, сказалъ онъ: ‘въ тягость себ и другимъ. Но что же длать? Съ ними какъ съ косогоромъ. Путешественнику, конечно, пріятне было бы прохаться по гладкой дорог, она же и короче, но горка легла поперегъ, и — длать нечего — шагай черезъ неё!’
Мой старикъ пронюхалъ, что графъ отдаётъ мн преимущество передъ нимъ. Это злитъ его, и онъ пользуется всякимъ случаемъ, чтобъ отзываться дурно о нёмъ. Я, разумется, держу сторону графа и тмъ ещё боле порчу дло. Вчера я былъ взбшонъ, потому-что онъ и меня задлъ. ‘Графъ’, говоритъ, ‘для свтскихъ длъ находка: работаетъ легко и владетъ перомъ, но основательныхъ научныхъ свдній ему, какъ и вообще беллетристамъ, недостаетъ.’ Тутъ онъ прищурился, какъ бы говоря: попала булавка въ цль? Но на меня это не подйствовало. Я пренебрёгъ человкомъ, который можетъ думать и обращаться такъ, не уступалъ ему и заговорилъ довольно горячо. ‘Графъ’, сказалъ я: ‘человкъ весьма замчательный, какъ по уму и многостороннимъ свдніямъ, такъ и по характеру. Не знаю здсь никого’, прибавилъ я, ‘кто бы соединялъ съ такой широкой душой такое богатство познаній, кто бы вещи видлъ такъ ясно и имлъ столько житейской опытности.’ Этого желудокъ его не могъ переварить, да и въ башку кой-что не лзло. Я воспользовался его одурніемъ и, чтобъ избавиться отъ лишней жолчи, раскланялся.
А чьему краснобайству я этимъ хомутомъ обязанъ? Кто мн о дятельности уши прожужжалъ? Вы же, мои милые. Хороша дятельность! Ну, право, десять лтъ готовъ я просидть ещё на каторг, въ которую вы втащили меня, если тотъ, кто садить картофель, да здитъ въ городъ на продажу съ четвертью ржи — не длаетъ больше насъ!
А эта мишурная нищета! А эта скука съ народомъ, что съ утра до вечера торчитъ въ пріемной и только глазами хлопаетъ! Это чинобсіе! Вдь спятъ и видятъ только, какъ бы другъ друга хоть на шагъ опередить. И что за крохотныя, что за жалкія страстишки, да и т нагишомъ! Вотъ эта женщина, напримръ, что всмъ прожужжала уши о своей знатности, о своихъ владніяхъ! Со стороны подумаешь: ну что жь, замечталась, дура. Знаемъ мы эти знатные роды! знаемъ эти воздушные замки! А на поврку вышло, что она просто дочь волостного писаря. Унизительно, глупо, пошло. Вотъ и пойми человчество!

Въ тотъ же день.

И то сказать, нельзя мрить всхъ на свой аршинъ. Къ тому же, у меня столько съ самимъ собой хлопотъ, сердце мой такъ ещё бушуетъ порой, что я съ каждымъ днёмъ хладнокровне смотрю на глупости другихъ, и часто думаю: пусть бы ихъ шли своей дорогой, лишь бы мн не мшали идти своей!
Что меня въ особенности выводить изъ терпнія, это мелочность мщанскихъ отношеній, что слывутъ за гражданскія условія. Сознаю не хуже другого необходимость нкотораго различія въ состояніяхъ, сознаю это и по тмъ преимуществамъ, которыми пользуюсь самъ. Требую только, чтобъ он поперёгъ дороги не становились и не лишали другого той малой доли радости и счастья, которыя и безъ того уже для большинства не больше, какъ тнь! Недавно познакомился я на гуляньи съ двицей Б*, съ милымъ созданіемъ, сохранившимъ много натуры среди жизни извращённой и натянутой. Бесда сблизила насъ — и на прощаньи она позволила мн навстить её. Позволеніе было дано такъ привтливо, такъ радушно, что я насилу могъ дождаться удобной минуты. Б* не здшняя и живетъ у своей тётки. Физіононія старухи мн не понравилась, но я оказалъ ей должное вниманіе и въ разговор обращался наиболе къ ней. Мене чмъ въ полчаса, я усплъ составить о ней довольно врное понятіе, съ которымъ посл согласилась и Б*. Оказалось, что тётушка на старости лтъ терпитъ недостатокъ во всёмъ, ни состоянія ни иметъ, ни умомъ похвастать не можетъ, опирается только на свою родословную и видитъ въ генеалогіи предковъ единственную свою защиту. Вся ея отрада теперь — съ высоты своего чердака смотрть на головы простыхъ смертныхъ. Въ молодости она была хороша собой, но продурила жизнь. Сначала нсколькихъ молодыхъ людей помучила своими капризами, а въ зрлыхъ лтахъ подчинилась какому-то отставному офицеру, котораго содержала и съ которымъ прожила свой мдный вкъ. Теперь, когда насталъ желзный, она влачитъ жалкую жизнь въ одиночеств, и если бъ не любезная племянница, никто бы не обратилъ и вниманія на неё.

8 января 1772 года.

Что это за люди, вся дуща которыхъ занята однимъ церемоніаломъ, которые по цлымъ днямъ хлопочутъ и добиваются только, какъ бы ссть повыше за столомъ? И не то, чтобъ у нихъ не было чмъ заняться, нтъ, работы накопляются потому именно, что изъ-за мелочей и Дрязгъ, дла посерьёзне не двигаются съ мста. Съ недлю тому, на санномъ катань вышелъ скандалъ, и весёлая затя обратилась въ скучную нелпость.
Глупцамъ не втолкъ, что дло не въ мстахъ, и что занимающій первое мсто рдко играетъ первую роль. Кто первый? Тотъ, полагаю, кто видитъ дальше и на столько хитёръ и ловокъ, что употребляетъ на свои замыслы способности и слабости другихъ.

20 января.

Съ крестьянскаго постоялаго двора, куда я укрылся отъ непогоды, пишу вамъ, любезная Лотта! Съ-той-норы, какъ судьба занесла меня въ Д*, въ это жалкое гнздо совершенно чуждыхъ моему сердцу людей, съ-той-поры даже побужденья не было у меня вамъ писать. Здсь же, въ тсной лачуг, въ уединеніи — здсь первая моя мысль была о теб! Да, Лотта, живая память о теб, образъ твой — не усплъ я переступить порога — встртили меня здсь! То же чувство, о Боже, такъ тёпло, такъ свято! Здсь. гд мой окно занесено снгомъ, гд мятели, вьюга, непогода кругомъ — здсь опять первая, блаженная моя минута!
Если бъ вы меня видли, моя добрая, въ городскомъ омут! Духъ сякнетъ. Ни минуты полноты сердечной, ни часу отдыха обиженной душ, такъ пусто, пусто все! Стоишь какъ передъ кунстъ-камерой, смотришь, какъ передвигаются куколки, и часто спрашиваешь себя: не оптическій ли это обманъ? Попробуешь вмшаться въ игру — глядь, тобой играютъ, какъ маріонеткой. И задумаешься, и схватишь чью-нибудь руку, а рука-то деревянная — и ужасъ возьметъ!
Иногда, съ наступленіемъ ночи, думаешь освжить себя восходомъ солнца, настанетъ день — на луну разсчитываешь. Нтъ теб ни того, ни другого! И не знаешь, зачмъ встаёшь, зачмъ идёшь спать. Дрождей, подымавшихъ жизнь — ихъ нтъ! Радости, что въ ночи убаюкивала, что до зари на пиръ пробуждала — нтъ ее! нтъ!
Въ цломъ город встртилъ я только одно женственное женское существо — двицу Б*. Она походитъ на васъ, милая Лотта, если можно походить на васъ! ‘Э!’ скажете вы, ‘господинъ-то на комплименты пустился!’ И что же? Въ этомъ немножко и правды есть. Съ нкоторыхъ поръ, я сталъ очень любезенъ — потому-что нельзя же иначе — и острю, и женщины говорятъ: ‘никто такъ тонко польстить не уметъ!’ И лгать такъ безсовстно, потому-что здсь и безъ этого нельзя — понимаете? Я заговорилъ о двиц Б*. У нея много души, объ этомъ говорятъ ея голубые глаза. Ея свтское положеніе ей въ тягость: оно наперекоръ всмъ ея желаніямъ. Она рвётся изъ омута, и мы по цлымъ часамъ фантазируемъ о чистыхъ радостяхъ сельской жизни и о васъ, моя несравненная. Какъ часто бываетъ она вынуждена платить вамъ дань удивленія! Нтъ, не вынуждена, она это длаетъ добровольно, и всегда слушаетъ съ удовольствіемъ, когда говорятъ о васъ. Она любитъ васъ искренно.
О, быть бы мн у ногъ вашихъ, а малюткамъ нашимъ — вокругъ бы насъ. Какъ они рзвятся, милыя! Зашумятъ ли очень — у меня сказка въ запас, такая страшная… И прижались ко мн, и притихли вс.
Буря миновала и снжное поле блеститъ въ лучахъ заходящаго солнца. А я — я долженъ опять въ свою трущобу? прощайте! Альбертъ — у васъ? и — какъ онъ? Да проститъ мн Господь этотъ вопросъ!

8 февраля.

Вотъ уже восемь дней, какъ у насъ погода отвратительная, а мн легче. Что пользы въ хорошемъ дн? испортятъ же люди, какой бы ни былъ день! Теперь, когда дождь, слякоть, изморозь на двор, теперь имъ портитъ нечего. Такъ скверно, и этакъ скверно, стало-быть всё равно, всё хорошо. Въ солнечное утро мн ещё больнй за нихъ, день-то, думаешь, вдь сгубятъ себ! Вдь нтъ ничего, чего бы они не портили себ, изъ-за чего бы не губили другъ друга! Здоровье, доброе имя, рдкіе часы свободы — всё перепакостятъ, и все отъ узкости, тупости, неразвитости пониманій! А со стороны послушаешь — всё изъ участья, всё съ лучшимъ намреніемъ. На колнахъ просилъ бы ихъ, иной разъ, не терзать такъ жестоко своихъ внутренностей!

17 февраля.

Кажется, мы съ посланникомъ долго не уживёмся: человкъ этотъ черезчуръ невыносимъ. Его манера работать до-того смшна, что нтъ возможности не противорчить ему, и я часто нахожусь вынужденнымъ дло длать по-своему, что, конечно, ему не понутру. На-дняхъ онъ жаловался на меня при двор — и я получилъ отъ министра выговоръ, хотя и деликатный, но всё же выговоръ. Я уже думалъ подать въ отставку, какъ получаю отъ него частное письмо {Какъ это письмо, такъ и то, о которомъ будетъ ниже упомянуто, не помщены здсь изъ уваженія къ высокой особ, писавшей эти письма. Теплйшая признательность читателя, кажется, не искупила бы подобной нескромности.}, предъ которымъ я стоялъ на колнахъ, сознавая въ немъ высокое, благородное и мудрое его наставленіе. Какъ тонко говорится въ немъ о моей чрезмрной раздражительности, о моихъ преувеличенныхъ понятіяхъ на-счётъ служебныхъ обязанностей! Съ полнымъ уваженіемъ къ моему вліянію на дла, къ моей настойчивости въ проведеніи мысли, онъ смотритъ на нихъ, какъ на благородные порывы молодости и совтуетъ не искоренять, но сдерживать и направлять ихъ такъ, чтобъ они въ своё время, на своёмъ мст, могли принести пользу и достигнуть своей цли. Это на цлую недлю укрпило, примирило меня съ собою. Душевное спокойствіе, довольство собой — благо великое, если бы только, любезный другъ, эта рдкая вещица не была столь же хрупка, какъ драгоцнна и прекрасна.

20 февраля.

Благослови васъ Богъ, друзья мои, и да пошлётъ Онъ вамъ свтлые дни, въ которыхъ нын отказываетъ мн!
Благодарю тебя, Альбертъ, за-то, что ты обманулъ меня. Я ожидалъ извщенія о дн вашей свадьбы и далъ себ торжественный обтъ — снять въ тотъ день силуэтъ Лотты со стны и сложить его вмст съ другими бумагами. Теперь изъ васъ двухъ вышло одно, а силуэтъ Лотты остался у меня по-прежнему. Такъ пусть же и остаётся онъ! Да почему жъ и не такъ? Вдь я же съ вами, я знаю это, знаю и то, что занимаю въ сердц Лотты второе мсто, и не въ ущербъ теб. Я хочу и долженъ его сохранить! О, я бы сошолъ съ ума, если бъ она забыла… Альбертъ, въ этой мысли — адъ. Альбертъ, будь счастливъ! Будь счастлива, ангелъ небесный, будь счастлива, Лотта!

15 марта.

Я имлъ непріятность, отъ которой долженъ теперь бжать. Глотаю жолчь, кусаю губы, и всхъ бы послалъ къ чорту! А все вы причиной: вы мн не давали покоя, вы меня пилили, подстрекали взять мсто, которое мн какъ къ коров сдло. Вотъ и досталось намъ всмъ! Вотъ и вамъ угощеньице! А чтобъ ты опять не сказалъ, что всё натягиваю и тмъ порчу всё, вотъ теб, сударикъ ты мой, разсказецъ врный и точный, какъ хроника сдовласаго лтописца:
Что графъ К* любитъ и отличаетъ меня, объ этомъ знаешь, читалъ сто разъ. Вчера обдаю у него, и, какъ нарочно, вчера же вечеромъ у него собраніе, условное собраніе, высшій придворный кругъ. Мн и не въ толкъ, что подчинённымъ, что служащимъ при граф, словомъ, что нашему брату тутъ мста нтъ.
Хорошо. Вотъ мы обдаемъ. Посл обда расхаживаемъ съ графомъ по зал. Подходитъ полковникъ Б* — мы и съ нимъ пускаемся въ разговоръ. Между-тмъ приближается часъ създа, я себ и въ усъ не дую. Вотъ входитъ сіятельнйшая фонъ С. со своимъ сіятельнымъ супругомъ, съ ними ихъ дочка, сухопарая княжна, зашнурована въ рюмочку, грудь какъ дощечка, всё какъ слдуетъ. И улыбка у нихъ, en passant, такая благосклонная, и скромно опущенный взглядъ, и ноздри при этомъ раздуты какъ слдуетъ, всё какъ слдуетъ. Противная нація, самъ знаешьь. Я уже думалъ бжать, да хотлъ только сказать слово графу, какъ входитъ моя добрая знакомая, двица Б*. А какъ у меня на сердц всегда отляжетъ немного, словно наступитъ оттепель, когда я съ ней, такъ и тутъ. Становлюсь за ея стуломъ, разговариваю, и только по прошествіи нкотораго времени замчаю, что она смущена, что у нея какъ-будто прикушенъ языкъ. Странно, думаю, неужели она, какъ и вся остальная шваль? Какъ бы не заразиться — и хочу уйдти. Но мысль о ней удерживаетъ меня. Давай, думаю, ещё разъ попытаюсь, авось, заговоритъ какъ слдуетъ. Между-тмъ гостей понабралось уже порядочно. Вотъ и баронъ фонъ Ф* со всмъ своимъ гардеробомъ, словно сейчасъ съ коронаціи Франца I. Вотъ со своей глухой супругой и надворный только совтникъ Р*, который поэтому здсь именуется не иначе какъ in qualitate, господинъ фонъ Р*. Да не забыть бы и истасканнаго фонъ М*? Его полинялый французскій кафтанъ, прикрашенный новомодными кружевами, кажется на нёмъ какъ съ иголочки, не умудришься такъ. Встрчаю и знакомыхъ. Но странно, откуда вдругъ лаконизмъ такой? Смотрю на Б*, она на меня, другъ друга не понимаемъ. Началось шептанье, перемигиванье. Княгиня С* отходитъ съ графомъ въ сторону (объ этомъ я узналъ посл отъ Б*). Чувствую, что-то неловко, и я уже поближе къ двери. Тутъ графъ подходитъ ко мн, берётъ съ участіемъ за руку и подводитъ къ окну. ‘Вы знаете’, говоритъ, ‘наши странныя приличія. Общество, какъ я замчаю, недовольно, что вы здсь.’ — ‘Ни за что бы на свт!… Тысячу извиненій, ваше сіятельство’, отвчалъ я.’Мн бы самому подумать, да въ голову не пришло. Я и самъ хотлъ уйдти, да словно нечистый попуталъ!’ прибавилъ я, раскланиваясь. Графъ жмётъ мн руки съ чувствомъ, выразившимъ всё. Я ухожу, сажусь въ кабріолетъ и ду — лучшаго я придумать не могъ — за городъ, посмотрть на закатъ солнца, да прочесть въ Гомер то мсто, гд свинопасы такъ славно угощаютъ Уллиса. Хорошо, ничего.
Поздно вечеромъ, когда общество разъхалось, возвращаюсь къ ужину, чтобы — понимаешь — какъ-будто ни о чёмъ ни бывало. Однако — чорть возьми — кое-кто ещё тутъ. Скатерть съ одного конца откинута, то-есть забавляются въ кости. Входитъ нашъ почтенный Аделинъ — шляпу въ сторону — и прямо ко мн. ‘Ты’, говоритъ шопотомъ, ‘непріятность имлъ?’ — ‘Я?’ спрашиваю я. ‘Да, ты. Графъ теб на двери указалъ?’ —‘Ну ихъ’, говорю: ‘я радъ, что попалъ на воздухъ,’ — ‘Хорошо, что у тебя желудокъ такой, другой бы… Жаль только, что вс знаютъ о томъ, что въ город говорятъ!’ Меня какъ ножомъ царапнуло и — ну, словно сосетъ червь. Кто ни придётъ къ столу, кто ни взглянетъ — а, вотъ почему такъ взглянулъ! Кровь, понимаешь, начала портиться.
Вотъ и сегодня, съ кмъ ни встртишься, вс съ участіемъ къ теб. Знаемъ мы это участіе! Завистники торжествуютъ и говорятъ — знаю я, что они говорятъ! Они говорятъ: ну-тко. посмотримъ, какъ вылзетъ изъ петли, ничто ему. Немножко поумнй, вотъ и думаетъ, что можетъ стать выше всхъ отношеній. Думаетъ, что… Да кто ихъ, собакъ, знаетъ, какъ они тамъ лаютъ! Ножъ бы въ себя всадилъ! Толкуй себ о самостоятельности, знаемъ мы. Посмотрлъ бы я, какую бы ты скорчилъ рожу, если бъ мошенники оперлись на дло, да начали бы ругать тебя? Тутъ не скажешь — врутъ, тутъ дло, фактъ налицо. Ножъ бы всадилъ въ себя!

16 марта.

Всё меня бситъ. Сегодня встрчаюсь въ алле съ двицей Б*. Я не могъ воздержаться, чтобъ съ ней не заговорить — и когда мы нсколько поотстали отъ другихъ, чтобъ не намекнуть на ея загадочное обращеніе со мной въ послдній разъ, ‘Вертеръ’, сказала она голосомъ искреннимъ: ‘можете ли такъ объяснять моё замшательство, зная меня? Мн было за васъ больно съ той самой минуты, какъ я вошла въ залъ. Я всё предвидла и сто разъ вертлось у меня на язык — предупредить васъ. Я знала, что С* и Т* со своими мужьями скоре оставятъ собраніе, нежели останутся въ вами. Я знала также, что графу нельзя съ ними разойтись — и вотъ эти толки, этотъ шумъ!’ ‘Какъ?’ спросилъ я, скрывая свой испугъ. Всё сказанное мн третьяго дня Аделиномъ тутъ сильне высказалось, и меня словно обдало кипяткомъ! ‘Если бъ вы знали, чего мн это стоило?’ продолжала она, и слёзы блеснули въ ея глазахъ! Я былъ вн себя, я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. ‘Объяснитесь!’ сказалъ я. По ея щекамъ покатились слёзы, но, не скрывая ихъ, она отёрлась платкомъ и сказала: ‘вы знаете тётушку, она была всему свидтельницей. О, какими глазами она смотрла на это всё! Вертеръ, цлую ночь вчера, цлое утро сегодня, должна я была выслушивать отповдь за моё обращеніе съ вами! Васъ бранили, васъ унижали, а я — могла ли, смла ли я защищать васъ такъ, какъ бы желала. Только въ половину могла я…’
Каждое ея слово было мн какъ острый ножъ! Она не знала, какое бы благо оказала мн, если бъ умолчала о многомъ. А тутъ она ещё замтила, какимъ пересудамъ подвергаюсь я, какіе люди будутъ торжествовать, какъ будутъ радоваться моему уничиженью т, которымъ холодное и небрежное моё обращеніе давно уже кололо глаза… Вильгельмъ, слышать всё это отъ неё, слышать голосъ участія искренняго… Я былъ растерянъ, взбшонъ, да и теперь ещё не могу придти въ себя. Хотлось бы, чтобъ кто-нибудь упрекнулъ въ глаза, чтобъ всадить въ того шпагу! Впечатлніе крови, кажется, облегчило бы меня. Ахъ, сто разъ уке хватался я за ножъ, чтобы дать просторъ этому сердцу! Расказываютъ о славной пород арабскихъ лошадей: когда ихъ слишкомъ разгорячатъ, загонятъ, он по инстинкту — чтобы вздохнуть — прокусываютъ себ жилу. Со мною тоже: ради вчной свободы, я отворилъ бы себ кровь!

24 марта.

Я подалъ въ отставку и надюсь скоро получить её. Не прогнвайтесь, если не испросилъ на это вашего позволенія. Ршено. Здсь не останусь, и всё, что вы имете мн сказать, все это знаю наперёдъ. Подсласти, разсыропь и поднеси это матушк. Скажи, что если я себ не могу помочь, такъ пусть извинитъ, если и ей пособить не въ силахъ. Конечно, это ей будетъ тяжело. Сынокъ на такой славной дорог, карьера ему такая блестящая впереди, тайное совтничество, посольство и вдругъ — стой, лошадка! маршъ въ своё стойло! Судите, рядите, какъ вашей душ угодно, придумывайте всевозможные казусы, при которыхъ бы я могъ оставаться. Я ршительно ухожу, и могу даже сказать куда. Нкто князь *, съ которымъ я сошолся, узнавъ о моёмъ намреніи, пригласилъ меня въ своё помстье провести съ нимъ ныншнюю весну. По его словамъ, я не буду стснёнъ ни въ чёмъ и буду совершенно предоставленъ себ. А какъ мы до извстной степени поняли другъ друга, то куда ни шло, думаю, попытаю счастье поду съ нимъ!

10 апрля.

Спасибо разомъ за два письма! Я не отвчалъ до полученія отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась къ министру и не затруднила моего намренія. Теперь всё кончено — отставка получена. Не буду росписывать вамъ, какъ неохотно мн дали её и что мн пишетъ министръ — вы подняли бы плачъ Іереміи! Наслдный принцъ прислалъ мн на подъёмъ 25 червонныхъ, при письм, тронувшемъ меня до слёзъ. Такимъ-образомъ деньги, о которыхъ я недавно писалъ теб, могутъ оставаться въ экономіи матушки.

5 мая.

Завтра вызжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль отъ дороги въ сторону, навщу её. Хочу вспомнить былые годы, припомнить, какъ сладко мечталось когда-то. Въду въ т же ворота, изъ которыхъ выхалъ вмст съ матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное мстечко, чтобы запереться въ скучномъ город. Прощай, Вильгельмъ! О подробностяхъ поздки увдомлю.

9 мая.

Съ благочестіемъ пилигримма совершилъ я поздку на родину и испыталъ при этомъ чувства ещё неизвданныя. У старой большой липы, въ четверти часахъ отъ города къ мстечку С*, я остановился, вышелъ изъ экипажа и отпустилъ лошадей вперёдъ, чтобы пшкомъ, на свобод, вкусить отъ каждаго плода живыхъ воспоминаній. И всталъ я подъ эту липу, бывшую когда-то предломъ и цлью моихъ дтскихъ прогулокъ. Какая разница во впечатлніяхъ! Стремленіямъ юнаго сердца, сколько надеждъ предстояло имъ, сколько пищи они общали ему! Какъ рвалось оно въ своёмъ блаженномъ невдніи къ міру неизвстному, полному невыразимыхъ обаяній! Гористая окрестность, когда-то предметъ моихъ пытливыхъ чаяній — по цлымъ часамъ я могъ уноситься къ ней, улетать въ лса, въ долины, являвшіяся мн въ какой-то смутной и чарующей крас! И когда, бывало, наступитъ урочный часъ, какъ неохотно разставался я съ этимъ завтнымъ мстечкомъ!
Когда я подошолъ къ городу, мн вс старые, знакомые домики, бесдки — улыбнулись, вс новыя постройки были противны мн. Едва я перешагнулъ загородскія ворота — прошедшее ожило, стало настоящимъ. Оставляю подробности. Всё, что иметъ такую прелесть для меня, могло бы показаться теб скучнымъ.
Я остановился на площади, возл бывшаго нашего дома. Мимоходомъ я замтилъ, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня собирала насъ къ ученію, превращена въ мелочную лавку. Сколько тутъ было пролито слёзъ, притуплено чувствъ и пережито одуряющихъ ощущеній! Всё живо, словно въ очію — и въ душ моей, какъ въ душ путешественника ко святымъ мстамъ! А эта рчка, а тотъ пригорокъ, съ котораго мы, дти, бывало, забавлялись рикошетами, запасаясь силами мышцъ! И слдишь за теченіемъ рки, и думаешь Богъ всть какъ далеко съ нею уплылъ! Молодыя-то крылья фантазіи только учились летать — и какъ недалёкъ былъ ихъ полётъ! Другъ мой, не также ли чувствовали и наши праотцы? Сколько дтскаго, сколько простодушнаго въ поэзіи ихъ! Когда Уллисъ говоритъ о безконечной земл, о необозримомъ мор, какъ человчно, какъ естественно, ограниченно, сказочно онъ говоритъ! Что толку мн, если я знаю теперь со всякимъ школьникомъ, что земля кругла? Человку довольно нсколькихъ саженей, чтобы быть счастливымъ, и ещё того мене, чтобы въ ней сложить свои кости!
Вотъ я въ княжескомъ, охотничьемъ заик. Съ княземъ можно жить. Онъ прямодушенъ и простъ. Но что за странные люди окружаютъ его? я даже ихъ въ толкъ не возьму. И бездльниками ихъ не назовёшь, и на честныхъ людей они не походятъ. Иногда они кажутся такими, а всё какъ-то не довряешь имъ. Одно мн не нравится въ княз: онъ часто говоритъ о вещахъ, о которыхъ только слышалъ или читалъ.Отъ этого у него нтъ своихъ взглядовъ, а стало-быть нтъ и своихъ убжденій. Бездлицы нтъ!
Онъ цнитъ мой умъ, мои таланты. О моёмъ сердц онъ и не думаетъ, а оно-то и составляетъ мою единственную гордость, будучи источникомъ всхъ моихъ силъ, всхъ моихъ радостей и страданій. Какъ я мыслю, что я знаю, такъ можетъ мыслить и можетъ знать то и другой. Такимъ сердцемъ какъ моё — владю я одинъ.

25 мая.

У меня была мысль, о которой я не хотлъ говорить, прежде чмъ осуществится она. Теперь, когда изъ неё ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и, признаюсь, это предпріятіе было главной причиной моей поздки съ княземъ, который служитъ генераломъ въ *** войскахъ. Недавно, на прогулк, я сообщилъ ему моё намреніе. Онъ отсовтовалъ, отклонилъ его — и я согласился съ нимъ. Это доказываетъ, что истиннаго влеченія тутъ не было, что и это была не боле, какъ мимолётная причуда.

11 іюня.

Говори и думай что хочешь обо мн, я долго тутъ не останусь. Что мн здсь? Правда, князь со мною такъ хорошъ, какъ только возможно, а всё же я не въ своей тарелк. Въ сущности, у насъ съ нимъ ничего нтъ общаго. Человкъ онъ съ умомъ, но съ умомъ обыкновеннымъ. Бесда его, какъ книга хорошаго слога, какъ чистенькое изданьице. Съ недлю пробуду ещё здсь, а тамъ опять — куда глаза глядятъ! У него есть чувство изящнаго, есть вкусъ къ живописи. Но этотъ проклятый тонъ знатока, эта казенная терминологія — всё портятъ! Иногда въ теб разыграется фантазія и проснётся, разгорится чувство къ природ, къ искусству, а онъ думаетъ, что дло сдлалъ, если подсунетъ клеймёное словцо, угодитъ торнымъ, избитымъ терминомъ — словно водой обольётъ!

16 іюля.

Ну, конечно, я только странникъ, путникъ на земл! А вы-то разв больше?

18 іюля.

Куда отправлюсь? Объ этомъ позволь теб сказать на ухо. Недли дв придётся всё-таки пробыть ещё здсь: а потомъ — признаться, мн не малаго стоило труда уврить себя въ этомъ — потомъ желаю осмотрть сосдніе, горные кряжи. Въ сущности-то, понимаешь, хотлось бы поближе къ Лотт, такъ, хоть немножко поближе… Я и самъ смюсь надъ моимъ сердцемъ, да не могу отказать ему.

29 іюля.

Хороню, превосходно, отлично! Я — представь — ея мужъ! О, мои Создатель! Если бъ Ты взыскалъ меня этимъ блаженствомъ, вся моя жизнь была бы одной молитвой. Пенять не буду. Прощаю и себ эти слёзы, эти напрасныя желанія. Она — жена моя! О, если бъ я могъ её заключить въ объятія! Говорю теб, Вильгельмъ, я содрогаюсь при одной мысли, что Альбертъ обнимаетъ ея стройный станъ!
И — скажу ли? почему же и нтъ? — она была бы счастливе со мной. Нтъ, онъ не можетъ исполнить всхъ желаній этого сердца. Недостатокъ симпатіи, недостатокъ чего-то — самъ объясни себ это! Сердце его не забьётся — о, не забьётся какъ наше, вотъ хоть бы при извстныхъ строкахъ извстной книги, не забьётся такъ и во многихъ случаяхъ. Когда рчь, напримръ, зайдётъ о томъ, о другомъ… И то сказать, мой милый, онъ любитъ ей отъ всей души, а такая любовь — чего не заслуживаетъ она?
Скучный поститель прервалъ меня, слёзы обсохли. Я разсянъ. Милый, прощай!

4 августа.

Не со мной однимъ, то же и съ другими. И они обмануты въ своихъ надеждахъ, въ своихъ ожиданіяхъ. Я далеко зашолъ на прогулк и навстилъ сегодня ту добрую женщину подъ липами, о которой уже писалъ теб. Ея старшій сынъ бросился мн на встрчу. На его радостный крикъ пришла и она. Словно убитая, какъ измнилась она! Первымъ ея словомъ было: ‘ахъ, сударь, Гансъ-то мой — это былъ ея младшій — Гансъ-то мой, вдь, умеръ!’ Я ни слова. ‘А мужъ-то мой изъ Швейцаріи вернулся ни съ чмъ. Безъ добрыхъ людей пошолъ бы по міру, только лихорадку дорогой схватилъ!’ Я ни слова, я только дтямъ далъ немного денегъ, она же предложила мн взять нсколько яблоковъ, что я и сдлалъ, оставляя мсто печальнаго воспоминанія.

21 августа.

Куда ни оглянешься, всё не то. Иногда какъ-будто блеснётъ заря радости, улыбнётся жизнь — увы, но одно мгновенье! Начнётся возня съ мыслями, съ мечтами — и что мудрёнаго, когда тутъ придётъ въ голову: если бъ умеръ Альбертъ? Ты бы! да она бы! И погонишься за привидніемъ. Ты за нимъ, а оно отъ тебя, пока не приведетъ къ бездн, предъ которой содрогнёшься.
Намедни я какъ-то попалъ на ту дорогу, по которой, когда я познакомился съ Лоттой, мы хали на сельскій балъ. Я даже не узналъ окрестностей: такъ измнилось всё. Да, всё не то, всё прошло. Ни одного мгновенія той жизни, ни одного удара того пульса, чувства того! Со мною, какъ съ духомъ владыки надъ пепелищемъ его прежняго величія. Чудный онъ воздвигнулъ замокъ, блескомъ, великолпіемъ украсилъ его. Всё — сыну, цвтущему юнош… Замокъ расхищёнъ, вызженъ до тла!

3 сентября.

Я не понимаю иногда, какъ другой можетъ её любить, сметъ её любить, когда только я одинъ люблю её такъ искренно, такъ свято, и ничего другого не вдаю, не знаю и знать не хочу, какъ только её одну!

4 сентября.

Да, это такъ. Со мною, какъ съ природой: она клонится къ осени — и во мн бушуетъ осень, мои листья желтютъ — и уже жолтый листъ падаетъ съ деревьевъ. Я, кажется, писалъ теб, ещё въ начал моего пребыванія здсь, о влюблённомъ крестьянскомъ парн. Теперь я освдомился о нёмъ. Оказалось, что ему отъ мста отказано, что о нёмъ никто слышать не хочетъ. Вчера я, встртилъ его и разговорился съ нимъ. Вотъ его исторія. Изъ неё поймешь, какъ глубоко онъ тронулъ меня! Зачмъ всё это? Зачмъ длюся съ тобой только тмъ, что пугаетъ и огорчаетъ меня? Зачмъ къ моей горечи примшивать ещё твою? Зачмъ теб подавать новый поводъ бранить меня, сострадать обо мн? Но, стало-быть, и это принадлежность моей судьбы. Слушай же!
Робко и съ тихою грустью онъ отвчалъ мн сначала только на вопросы, потомъ, какъ бы узнавъ стараго знакомаго, сталъ откровенне, признался мн въ своей вин, жаловался на своё несчастье. Но едва заговорилъ о томъ времени, когда неодолимая его страсть росла съ каждымъ днёмъ, когда онъ не зналъ, что длать, куда преклонить голову, лицо его одушевилось и онъ съ наслажденіемъ, даже съ восторгомъ, какъ бы упиваясь воспоминаніемъ, говорилъ, что ни сть, ни пить не могъ, что часто длалъ то, чего не слдовало, забывалъ о томъ, что приказывали, что его какъ-будто духъ нечистый погонялъ, и что разъ, когда хозяйка ушла въ свою свтёлку, онъ пошолъ за ней или, врне, былъ кмъ-то увлечёнъ туда. ‘Когда она осталась равнодушна къ моимъ просьбамъ, я ршился ею овладть силой’, сказалъ онъ: ‘но призываю Бога въ свидтели, что не помнилъ, что длалъ, что въ этомъ самъ не узнаю себя, что мои намренія были всегда честны, и что, говоря искренно, я желалъ только составить ея счастье и ей посвятить свой вкъ’.
Разсказывая дале, онъ вдругъ задумался, сталъ запинаться, какъ человкъ, который хочетъ что-то сказать и не ршается. Тутъ онъ съ робостью разсказалъ мн, какія передъ тмъ откровенности, какія маленькія вольности она позволяла ему. Раза два онъ останавливался и разразился наконецъ потокомъ живйшихъ увреній, что въ первый разъ ршается это вымолвить, что говоритъ это не для того, чтобы чернить её, а только въ доказательство, въ смягченіе своей вины, чтобъ убдить меня, что онъ вовсе не такъ испорченъ, какъ это казаться можетъ, что онъ любитъ и уважаетъ её попрежнему.
Тутъ, мой милый, я спою теб мою старую псню: еслибъ я могъ представить его такимъ, какъ онъ стоялъ и стоитъ теперь передо мной! еслибъ ты могъ знать, какое я въ нёмъ принимаю участіе, и долженъ принимать! Впрочемъ, теб извстна судьба моя настолько и ты на столько знаешь меня, чтобы понять, почему и что меня привязываетъ ко всмъ несчастнымъ, особенно къ этому бдняку.
Перечитывая письмо, вижу однако, что я забылъ о конц исторіи. Вызванный сопротивленіемъ хозяйки, явился ея братъ, давно ненавидвшій влюблённаго парня изъ опасенія, чтобы бездтная сестра не вышла замужъ и не лишила его дтей надеждъ на наслдство. Этотъ выгналъ его тотчасъ изъ дому и поднялъ такую тревогу, что если бъ она и пожелала, то уже не могла бы поступить иначе. ‘Теперь’, сказалъ онъ въ заключеніе: ‘она взяла другого работника. Говорятъ даже, что онъ женится на ней и что изъ-за него она поссорилась съ братомъ. Но я ршился не пережить этого!’
Что я разсказалъ теб, то не преувеличено, не подслащено. Скажу даже, что слабъ, жидокъ мой разсказъ, что, выражаясь общепринятою, обыдённою рчью, я скоре опошлилъ, нежели украсилъ дйствительность.
И такъ эта любовь, врность и страсть — не поэтическій вымыселъ! Он живы во всей своей чистот въ тхъ людяхъ, которыхъ мы называемъ необразованными, грубыми — мы, образованные, въ ничто переобразованные!
Исторію эту, прошу тебя, прочти со вниманіемъ. Я самъ притихъ, когда началъ писать къ теб, и ты видишь по почерку письма, что оно не отличается тмъ вараксаньемъ, той пачкатнёй, какими обыкновенно угощаю тебя. Перечти его, мой возлюбленный, какъ бы ты читалъ исторію твоего друга. Да, такъ было со мной и такъ будетъ и со мной, а я и вполовину не такъ правдивъ, не такъ ршителенъ, какъ этотъ бднякъ, съ которымъ не смю даже сравнивать себя.

5 сентября.

Я былъ у Лотты. Мужъ ея въ деревн. Она написала къ нему письмецо, которое начиналось такъ: ‘Добрйшій, любезнйшій, прізжай скорй! Ожидаю тебя съ нетерпніемъ.’ Между-тмъ, одинъ изъ друзей дома пришолъ сказать, что дла задержатъ Альберта ещё на нсколько дней. Записка оставалась раскрытою на стол и вечеромъ попалась мн въ руки. Я прочёлъ и разсмялся. ‘Чему?’ спросила она. ‘Что за чудный даръ — воображенье’, отвчалъ я. ‘Представьте, мн показалось, что эта записка ко мн.’ Моя выходка ей не понравилась. Она отвернулась, и я замолчалъ.

6 сентября.

Мн трудно было разстаться съ моимъ старымъ, синимъ фракомъ. Онъ былъ на мн, когда я познакомился съ Лоттой, когда я съ ней танцовалъ, но онъ прослужилъ свой срокъ, и я заказалъ себ точно такой же, съ такимъ же воротникомъ и съ такими же отворотами, а къ нему такіе же панталоны и точно такой же жолтый жилетъ. Тмъ не мене, того эффекта новый фракъ не производитъ. Не знаю, думаю однако, что и этотъ со временемъ станетъ мн дорогъ.

12 сентября.

Она была нсколько дней въ отсутетвіи и возвратилась съ Альбертомъ. Сегодня, когда я вошолъ въ ея комнату, она меня встртила — и я горячо поцаловалъ ея руку.
Съ зеркала слетла къ ней на плечо канарейка. ‘Рекомендую новаго друга’, сказала она — и переманила птичку на кисть руки. ‘Посмотрите, какая она привтливая, ласковая! Да взгляните же на неё! Когда я кормлю её, она машетъ крылышками и клюётъ такъ мило. Она и цалуетъ меня. Посмотрите!’
Когда она поднесла её ко рту, птичка такъ прильнула къ ея алымъ губкамъ, какъ бы сознавала блаженство, которымъ дышали он!
‘Она и васъ должна поцаловать!’ сказала она, протянувъ руку къ моему рту. Птичка описала полукругъ — и нжное, повторённое прикосновеніе ея клювика было тонко, обаятельно, какъ предвкушеніе, какъ чаяніе блаженной любви.
‘Ея поцалуй’, сказалъ я: ‘не вовсе безкорыстенъ. Она ждётъ пищи и, недовольная пустой лаской, смотрите, отворачивается.’
‘Она и кушаетъ у меня изо рта’, сказала Лотта, взявъ нсколько коноплянныхъ смячекъ въ ротъ и поднося къ нему птичку съ живой улыбкой, съ выраженіемъ чистйшей любви.
Я отвернулся. Она не должна была, ей не слдовало пробуждать мою впечатлительность этими картинками дтской радости и невиннаго счастья. Мое усталое сердце засыпаетъ иногда въ равнодушіи къ жизни, но чутокъ и кратокъ его сонъ… А впрочемъ, почему жь и не такъ? Она вполн довряетъ мн, она знаетъ, какъ я её люблю!

15 сентября.

Можно съ ума сойти, Вильгельмъ, отъ одной мысли, что есть люди, у которыхъ и капли-то чувства нтъ къ тому, что ещё иметъ какую-нибудь цну на земл!
Я писалъ теб объ оршникахъ, подъ которыми мы сидли съ Лоттой, когда навщали почтеннаго проповдника въ мстечк С. Чудные оршники! Богъ свидтель, какъ отрадна была ихъ тнь, какъ широко, величественно были раскинуты ихъ сучья, какъ милъ, уютенъ былъ пасторскій дворикъ въ ихъ прохладной тни! Самая память о почтенномъ старц, который ихъ сажалъ, какую она прелесть придавала имъ! Да, здшній школьный учитель иначе не говоритъ о нёмъ, какъ съ чувствомъ глубокаго благочестія. Повришь ли, даже у учителя выступили слезы на глазахъ, когда онъ сказалъ мн, что оршники срублены. Срублены! Съума бы сойти, убить бы собаку, что занесла имъ первый ударъ! Каково же было мн это слышать, мн который плакать мотовъ, когда на иномъ двор въ двухъ деревьевъ одно засохнетъ?
Но и тутъ, порадуйся дружокъ, чувство-то человческое вдь заговорило, отстояло: понимаешь — вдь одно-то деревцо уцлло!
Постойте, госпожа-пасторша, остальныя вамъ отзовутся на масл и яицахъ и на прочемъ иномъ, когда подойдётъ дло къ праздникамъ. Да, это она, жена новаго пастора (наши старики умерли), сухопарое существо, имющее причину ничего не любить, потому-что её не терпитъ никто — это она порубила мои деревья. Вся деревня ворчитъ. Она нанесла кровную обиду всмъ. Дура! Воображаетъ, что она учоная: объясняетъ каноны, кормить надъ морально-критической реформаціей христіанства, и туда же пожимаетъ плечами, когда говорятъ о Лафатер, кашляетъ сухимъ кашлемъ, и оттого въ цломъ божьемъ мір ни въ комъ неймётъ радости. Да, только такой креатур и можно было срубать мои оршники! Видишь ли, я какъ-то не приду ещё въ себя. Представь: жолтый листъ засоряетъ ей дворъ, портитъ воздухъ, листья отнимаютъ свтъ, а когда поспютъ орхи, мальчишки сбиваютъ ихъ каменьями! Это, изволишь видть, дйствуетъ на ея нервы, мшаетъ ея комбинаціямъ надъ бреднями Земмлера, Михаэлиса и Кенникота. Каково?
Когда я спросилъ деревенскихъ мужичковъ постарше, зачмъ они допустили это: ‘что же намъ было длать’, отвчали они: ‘когда и староста съ пасторомъ заодно? Теперь не въ барышахъ они — и подломъ! Когда общинное правленіе освдомилось объ этомъ казус, оно сказало: сюда пожалуйте! Правленье то, видите, имло на дворъ ещё старую претензію, которую держало подъ сукномъ, а тутъ она и вышла на свтъ, деревья-то и продали съ молотка. Теперь и староста съ носомъ остался, да и пасторъ тоже, которому и безъ того худо спится — знать, жену часто видитъ во сн!’
Эхъ, если бъ я былъ владтельный князь, я бы и пасторшу, и старосту, да и правленье-то… Владтельный? И то сказать, думалъ бы я разв тогда о деревьяхъ страны?

10 октября.

Взгляну на ея чорные глаза — и мн легче! Послушай, меня огорчаетъ мысль, что Альбертъ кажется не такъ счастливъ, какъ надялся… какъ я бы былъ, если бы… Не люблю точекъ, но здсь не могу обойтись безъ нихъ, И мн кажется оно и коротко, и ясно.

12 октября.

Оссіанъ оспорилъ въ моёмъ сердц Гомера. Чуденъ, величественъ міръ свернаго барда! Порывистый втръ обурваетъ скалу пустынную. При трепетномъ свт луны, въ ризахъ тумана, встаютъ тни почившихъ, въ сумрак ущелій носятся души на зар убіенныхъ, съ завываніемъ бури, съ ревомъ лсныхъ потоковъ сливаются ихъ вопли, изъ мглы трущобъ, изъ мрачныхъ пещеръ. Буря, вопли, потоки — не заглушатъ они нжной жалобы, изліяній скорбящей любви, не заглушатъ тихаго плача двы, надъ свжей могилой со славою падшаго! Четыре мхомъ поросшіе камня надъ ней. Маститый воинъ-пвецъ, величавый Фингала сынъ, онъ за поискахъ слдовъ отцовскихъ! Забытыя ихъ гробницы на той скал — и онъ находитъ ихъ. Вдохновенный, скорбный, онъ обратилъ очи къ вечерней звзд: она закатилась, тонетъ въ волнахъ. Минувшее оживаетъ въ душ героя. При полномъ сіяньи луны, при радостныхъ кликахъ побды, несутся къ роднымъ берегамъ пурпуромъ внчанные корабли отцовъ… Воспоминанье мгновенное! И снова глубокая скорбь на чел его, послдняго изъ славнаго сонмы героевъ старины. О, какъ упорна борьба времени съ его могучимъ, медленно-угасающимъ духомъ. Но и близкій къ своему концу, странствующій величавый бардъ — что за дивные звуки онъ льётъ изъ вымирающаго сердца? Зане тни великихъ предковъ одушевляютъ его! Изнемогая, онъ припалъ къ порываемой втромъ трав, къ холодной земл и шепчетъ ей: ‘завтра придётъ, странникъ. Онъ зналъ меня въ цвт, весной моей жизни. Онъ спроситъ: гд пвецъ Оссіанъ? гд Фингала сынъ? Не отвтишь, зелёная, не отзовёшься, холодная — и его пята пройдётъ по могил моей…’
О, другъ! гд оруженосецъ? Мечъ на-голо! Дай пожертвую собой за угасающаго полубога! пыломъ юнаго сердца его обновлю и вслдъ возрождённому, дай, пошлю спутницей душу мою!

19 октября.

Ахъ, этотъ проблъ, эта ужасная пустота въ душ! Я часто думаю, если бъ хоть разъ, одинъ только разъ прижать её къ этому сердцу, проблъ бы пополнился, залегло бы блаженство въ груди.

26 октября.

Да, съ каждымъ днёмъ убждаюсь я твёрже и твёрже, что боле ли, мене ли на земл однимъ существомъ, право, всё равно.
Къ Лотт пришла подруга. Я вышелъ въ другую комнату, развернулъ книгу, но не могъ читать — и вотъ пишу къ теб.
Он тихо разговариваютъ, разсказываютъ городскія новости: та замужъ выходитъ, другая больна, очень больна, у третьей кашель сухой, осунулось лицо, безпрестанные обмороки. Гроша не дамъ за ея жизнь. N N также боленъ — весь распухъ. И между-тмъ какъ барыньки мои говорятъ о больныхъ, какъ о первомъ встрчномъ, моё несчастное воображеніе переноситъ, сажаетъ меня къ ихъ изголовью. О, какъ они отворачиваются отъ смерти! какъ они… И я обернулся: тамъ платья Лотты, тутъ письмена Альберта, и эта мебель, и эта чернильница… Смотрю и думаю: видишь ли, какъ ты сроднился, чмъ ты сталъ для друзей. Ты имъ достоинства образецъ, ты часто ихъ душа и радость, то же они и твоему сердцу. А случись, что уйдешь, что навсегда ихъ оставишь — долго ли они, надолго ли они будутъ помнить о теб?
О, какъ мимолётенъ человкъ! Даже тамъ, гд отсутствіе его незамтный проблъ въ судьб другихъ, гд онъ такъ много значитъ — и тамъ-то онъ, и ещё какъ скоро, исчезаетъ изъ ихъ памяти!

27 октября.

Право, иной разъ распоролъ бы себ грудь или размозжилъ бы себ черепъ при мысли, что люди могутъ такъ мало любить одинъ другого, такъ мало сочувствовать другъ другу. Ахъ, этой любви, радости, теплоты сердечной не дастъ никто, если нтъ ихъ въ самомъ теб, и бей сердце блаженствомъ черезъ край, имъ не согрешь того, кто, какъ холодная глыба, не дастъ отъ себя и ростка.

27 октября, вечеромъ.

Я взысканъ столь многимъ, а моё чувство къ ней поглощаетъ всё. Я владю столь многимъ, а безъ неё — всё ничто.

30 октября.

Сто разъ уже покушался я упасть ей на грудь! Одинъ Богъ вдаетъ, во что обходятся мн искушенія передъ лицомъ любезнйшаго изъ созданій. Видть — и тронуть не смть, а побужденіе тронуть, схватить — такъ естественно, такъ человчно. Дти, врные своей природ, не хватаются ли за всё, что приглянется имъ? А я?!

3 ноября.

Богъ свидтель, я ложусь спать часто съ желаніемъ, даже съ надеждой не встать вовсе. Утромъ раскрою глаза, взгляну на солнце — и горе мн! О если бы причуда, охота къ чему-нибудь овладла мной, если бъ я могъ на неудачу, на третье лице сложить причину моего недовольства, оно бы меньше тяготло на мн. На бду, я самъ причиной всему, во мн одномъ начало вины — нтъ, не вины! Довольно, если скажу, что во мн источникъ моихъ бдъ, какъ нкогда онъ мн былъ источникомъ радостей. Не тотъ же ли я, который — давно ли? — всюду приносилъ съ собою свой рай, котораго сердце обнимало весь міръ? Оно обнищало, не бьётся восторгами, сухи глаза и мысли, давно не орошонныя слезами, провели уже морщину на лбу. Я лишился лучшаго сокровища въ жизни — силы творческой, силы святой. Отлетли чары фантазіи — и моимъ страданіямъ исхода нтъ.
Подойдёшь къ окну: напрасно борется туманъ съ лучами молодого утра, оно встаётъ надъ утёсами и, лучезарное, золотитъ поблёклую ниву. Напрасно обезлиственныя ивы наклонились надъ ркой, она сквозитъ межъ нихъ, блещетъ, вьётся и ластится. О, что же во мн, если и эта всегда дивная природа, какъ размалёванный подносъ передо мной! если ея чудеса не могутъ и капли-то прежней радости накачать изъ этого сердца въ эту башку, и весь онъ, ещё ражій съ виду дтина, передъ лицомъ Бога, какъ разсохшееся ведро, какъ пустой ковшъ! О, я не разъ припадалъ къ нему, не разъ уже молилъ о слезахъ, какъ молитъ пахарь о дожд, когда небо лежитъ раскалённымъ сводомъ, а земля какъ порохъ подъ пятой! Увы, Богъ посылаетъ ненастье и ведра не мольбамъ неистовымъ, и времена, о которыхъ одно воспоминаніе меня мучаетъ теперь, не потому ли составляли моё блаженство, что я тогда съ тихимъ трепетомъ ждалъ Его благодати и отъ глубины чистаго, благодарнаго сердца шолъ за встрчу ей?

8 ноября.

Она въ невоздержности упрекнула меня — и какъ высказанъ былъ упрёкъ! Въ невоздержности, увлёкшись стаканомъ вина, я выпилъ какъ-то бутылку. ‘О, не длайте этого’, сказала она: ‘подумайте о Лотт!’ — ‘Подумать?’ отвчалъ я: ‘я думаю! Нтъ, я не думаю. Вы вчно со мной!’
Сегодня сидлъ я съ нею на томъ мст, откуда она — помнишь — узжая въ шарабан, обернулась. И вотъ, чтобъ отвлечь мои мысли, она заговорила о чёмъ-то… Милый мой, я гибну! Она длаетъ со мной всё, что ей вздумается.

15 ноября.

Благодарю тебя, Вильгельмъ, за сердечное слово, за участіе твоё! Прошу тебя, успокойся. Дай мн выстрадаться. Какъ я ни жалокъ — поборемся ещё. Религію уважаю. Знаю, что многимъ страдальцамъ, многимъ чающимъ движенія воды — она ключъ цлебный. Разв Сынъ Божій не говоритъ, что съ Нимъ будутъ только т, которыхъ Ему Отецъ пошлётъ? А если…
Прошу, этихъ словъ не толкуй превратно — не въ насмшку высказаны они, ими говоритъ душа моя, её же исповдую теб, иначе лучше кончить, какъ и вообще не трачу словъ на то, чего не знаю. Выстрадать свою долю, до дна испить свою чашу — не въ этомъ ли завтъ нашей судьбы? И если устамъ человческимъ Бога небеснаго была горька та чаша, я ли лукаво скажу, что она сладка? Мн ли, въ т минуты, когда всё существо моё трепещетъ межъ бытіёмъ и небытіёмъ, когда моё прошедшее, какъ молнія надъ тёмной бездной будущаго, и эта дивная природа преображается въ хаосъ передо мной — мн ли не внять слову: слабютъ твои послднія силы, несдержимо паденье, нравственное твоё паденье, и скоро не властно будетъ животное воззвать къ силамъ падшаго духа! Ещё я человкъ — и устыжусь ли молитвы: Боже мой, Боже, почто оставилъ меня!

17 ноября.

Ей и въ голову не приходитъ, она и не думаетъ, что сама же готовитъ ядъ, который погубитъ и её со мной. Я это знаю — и жадно пью изъ сосуда, который она подноситъ мн! Что значитъ этотъ добрый, умоляющій взглядъ, которымъ она часто — часто? нтъ, не часто, а иногда, какъ-будто увщеваетъ меня? Это добродушіе, которымъ снисходитъ къ моимъ невольнымъ порывамъ? Это состраданіе къ страданіямъ моимъ? Оно словно врзано на лбу ея.
Вчера, когда я прощался съ ней, она мн подала руку и сказала: ‘прощайте, милый Вертеръ!’ Милый Вертеръ! Такъ впервые она назвала меня, и дрожь пробжала по мн! Сто разъ повторилъ я себ эти слова, и вчера ещё, когда я ложился спать и бормоталъ о чёмъ-то, я вдругъ сказалъ себ: ‘доброй ночи, милый Вертеръ’ — и, разумется, тутъ же посмялся надъ собой.

22 ноября.

Не могу просить: оставь мн её! а всё-таки мн сдаётся иногда, что она моя. Не могу молить: отдай мн её! потому-что она принадлежитъ другому. И борешься, и возишься со своими мыслями, и попусти я себя на эту тэму, ты получилъ бы цлый томъ антитезъ.

24 ноября.

Она сознаётъ мру моихъ страданій. Сегодня ея взглядъ глубоко запалъ мн въ душу. Когда я пришолъ, она была одна. Я ничего не сказалъ, а она только взглянула на меня. Всё исчезло, всё померкло передъ этимъ взглядомъ. Чары красоты, блескъ ума — всё слилось въ одномъ выраженіи: то было выраженіе состраданія глубокаго! О, зачмъ я не упалъ къ ея ногамъ? зачмъ не покрылъ поцалуями эти уста? Она какъ бы замтила что-то недоброе и порхнула къ своему прибжищу, къ фортепіано. Едва внятные звуки инструмента и ея тихій голосъ слились въ мелодію, нжную какъ ея дыханіе… О, никогда не были такъ прекрасны эти уста! Полураскрытыя, какъ бы жаждующія, он упивались гармоніей и, вдохновенныя, чистыя какъ ангелъ, отвчали ей отголоскомъ чистйшей души. Да, если бъ это возможно было выразить! Я наклонился и далъ клятву: уста, хранимыя геніемъ небеснымъ, никогда не припаду я къ вамъ, никогда не коснуся васъ! Но, взглянувъ на неё, я тутъ-же сказалъ: такъ нтъ же, и могу, и хочу! А! ты видишь эту грань, что легла между моей душой и этимъ блаженствомъ, между грхопаденіемъ и раскаяніемъ?

26 ноября.

Иногда говорю я себ: судьба твоя единственна! Будь счастливъ счастьемъ собрата — и обиженъ не будетъ никто. Затмъ принимаюсь за чтеніе поэта глубокой древности — и я словно читаю въ своёмъ сердц. Неужели, спрашиваю, и тогда уже люди страдали такъ сильно?

30 ноября.

Я не могу, я не долженъ придти въ себя! Куда ни оглянешься, куда ни ступишь — явленія, леденящія кровь… Сегодня! О, человчество! О, судьба твоя!
Часъ былъ обденный, сть не хотлось мн. Я шолъ берегомъ рки. Снжная глушь кругомъ. Рзкій, холодный втеръ дулъ изъ ущелья, срыя въ клочьяхъ тучи быстро неслись надъ головой, застилая всю долину, весь горизонтъ.
Издали вижу: человкъ въ зелёномъ, разодранномъ кафтан шныряетъ по утёсамъ, нагибается и какъ-будто ищетъ травъ. Я направился къ нему, и когда подошолъ ближе, когда хрустъ ледяной коры заставилъ его оглянуться, его интересная физіономія поразила меня. Его лицо выражало простоту и добродушіе, но тихая, какъ бы подавленная грусть составляла какъ главную, общую черту. Его чорные волосы, зачесанные спереди на об стороны, придерживались двумя большими булавками, остальные были собраны сзади въ одну большую косу, падавшую вдоль спины отъ затылка до поясницы. Судя по его одежд я заключилъ, что онъ простолюдинъ, и не затруднился его спросить: чего онъ ищетъ? ‘Ищу’, отвчалъ онъ, съ глубокимъ вздохомъ: ‘цвтовъ и не нахожу.’ — ‘Зима’, отвчалъ я, невольно улыбаясь: ‘время не то.’ — ‘Цвты бываютъ всякіе’, продолжалъ онъ, и спустился ко мн съ пригорка. ‘Въ огород моёмъ есть и розы, и не-тронь-меня двухъ сортовъ, однимъ подарилъ меня отецъ, это полевой цвтокъ. Вотъ уже два дня ищу его и не могу найдти!’
Я замтилъ что-то недоброе въ его глазахъ и, чтобъ отвлечь его отъ грустной мысли, спросилъ: ‘Зачмъ теб цвты?’ Странная, судорожная улыбка подёрнула его лицо. ‘Только не измни, смотри’, сказалъ онъ, приложивъ палецъ ко рту: ‘я общалъ букетъ голубк!’ — ‘Это хорошо’, отвчалъ я. ‘О’, продолжалъ онъ: ‘чего у ней нтъ? Она богата.’ —‘А всё же твой букетъ ей дороже всего!’ — ‘О’, продолжалъ онъ: ‘у ней и жемчугъ, и корона есть!’ — ‘А какъ зовутъ её?’ — ‘Если бъ германскій Сеймъ уплатилъ мн моё жалованье, я былъ бы другой человкъ! Да, было время, когда и мн было хорошо, а теперь, теперь я пропадшій человкъ!’ Влажный взглядъ къ небу выразилъ всё.
‘Такъ ты былъ счастливъ?’ спросилъ я. ‘И какъ ещё! Ахъ, если бъ я могъ, какъ тогда… Тогда хорошо мн было, отрадно, легко, какъ рыбк въ вод!’
‘Гейнрихъ!’ послышался голосъ старухи, шедшей прямо на насъ. ‘Гейнрихъ! Мы ищемъ тебя. Куда ты запропастился? Обдать пора.’
‘Это вашъ сынъ?’ спросилъ я, подойдя къ ней. ‘Да, бдный нашъ сынъ! Тяжолый крестъ послалъ намъ Богъ’, отвчала она. ‘Давно ли онъ таковъ?’ — ‘Съ полгода будетъ, какъ онъ притихъ. Благодареніе Господу и за-то, а передъ тмъ цлый годъ на цпи въ сумасшедшемъ дом сидлъ. Теперь онъ никого и пальцемъ не тронетъ, только всё съ королями да съ королевами знается. А что за добрый, что за кроткій былъ человкъ! Писалъ чёткой, хорошей рукой и кормилъ всхъ насъ. Вдругъ сталъ задумчивъ, схватилъ горячку, впалъ въ полууміе, а теперь, какъ видите… Если бы, сударь, вамъ всё разсказать!’
Я прервалъ потокъ ея словъ вопросомъ: ‘Какое же это было время, которымъ онъ хвалится, когда онъ былъ доволенъ и счастливъ?’ — ‘Бдный безумецъ’, сказала она со скорбной улыбкой: ‘онъ говоритъ про то время, когда не помнилъ себя, когда былъ въ бшенств, сидлъ на цпи. Вотъ чмъ хвалится онъ!’
Меня какъ громомъ поразило. Я сунулъ ей монету въ руки и бросился въ сторону.
‘Когда ты былъ счастливъ!’ повторялъ я, ускоряя шагъ: ‘когда было теб хорошо, отрадно, легко, какъ рыбк въ вод! Боже праведный! Такъ вотъ судьба твоихъ дтей? Счастливы они, покуда въ разумъ не придутъ или когда онъ оставитъ ихъ? Несчастный! Завидую твоей горькой дол, твоимъ помрачённымъ чувствамъ. Съ надеждами выходишь ты зимой изъ дому искать цвтовъ твоей королев, и тихо грустишь, когда не находишь ихъ въ снгу. Счастливецъ! Блаженъ ты безуміемъ своимъ. А я, я выхожу безъ надежды, брожу безъ цли и возвращаюсь съ тмъ же, съ чмъ ушолъ. Мечтаешь, чмъ бы ты былъ, если бъ Сеймъ уплатилъ теб жалованье? Счастливецъ, онъ вещественнымъ невзгодамъ приписываетъ отсутствіе счастія. Ты не знаешь. ты не чувствуешь, что въ твоёмъ разбитомъ мозгу, въ твоёмъ истерзанномъ сердц — корень твоихъ золъ, а отъ нихъ никакіе владыки міра тебя не спасутъ!’
Да умрётъ же безнадежно тотъ, кто посмётся надъ больнымъ, который по обту сердца спшитъ къ источнику исцленія, будь отъ того сугубй его недугъ, печальнй его исходъ! Кто покичится надъ кающимся, который несётъ ко святымъ мстамъ бремя тяжкихъ сознаній, раны своихъ угрызеній? Съ каждымъ шагомъ, съ каждой язвой на непроторённой осок, льётся въ его душу елей утшенія, спадаетъ бремя, стихаетъ голосъ тхъ угрызеній. И это мечтой зовёте вы — вы, пустозвоны на шолковыхъ пуховикахъ? Мечта! О, Боже, ты видишь мои слёзы! Недовольно ли жалкимъ и немощнымъ Ты создалъ человка, чтобъ намъ оспаривать и нищенскую-то кроху надежды на Тебя, надежду на корень цлебный, на слёзы вертограда? Что же он, какъ не надежда, что Ты и въ тернія вложилъ силу елея? Безчувственъ ли будетъ отецъ-человкъ, когда къ нему припадётъ нежданный имъ сынъ и воскликнетъ: я снова твой! А Ты — Ты небесный Отецъ, не постуй за часъ неурочный, за путь, оконченный до срока. Любому и радость, и горе повсюду, многимъ по сердцу простеръ земли. Я же — я только съ тобою, только передъ лицомъ твоимъ и жить, и страдать хочу! И Богу-ли-отцу отвергнуть меня?

1 декабря.

Вильгельмъ! Тотъ человкъ, о которомъ я вчера писалъ теб, тотъ несчастный счастливецъ — былъ писаремъ у отца Лотты. Онъ питалъ скрытую къ ней страсть, онъ обличилъ себя, онъ былъ выгнанъ изъ службы: онъ сошолъ съ ума. Пойми изъ этихъ сухихъ словъ, какъ пострадалъ мой мозгъ, когда Альбертъ разсказалъ мн вчера эту исторію также спокойно, какъ ты быть-можетъ её читаешь теперь.

4 декабря.

Прошу… Ты видишь, но долго мн! Прошу же — выслушай. Сегодня сижу возл неё. Она за инструментомъ, всё разныя мелодіи и вс съ такимъ выреженіемъ — вс! вс! Чего жь теб? Ея сестричка на колняхъ у меня: она наряжаетъ куклу на балъ. Я слушаю — и вдругъ мн легко: слёзы. Я наклонился — обручальное кольцо мн въ глаза! Слёзы полились, а она опять ту же старую, сладостую мелодію… И отрада живая, и въ настоящемъ прошедшее, и промежутки счастія, огорченій, обманутыхъ надеждъ — всё! всё! Чего жъ теб? Я вскочилъ, прошолся раза два по комнат: пуще занимаетъ духъ. ‘Ради Бога!’ говорю, рзко подойдя къ ней: перестаньте ради Бога.’ Она умолкла и пристально взглянула на меня. Я молчу. ‘Вертеръ’, говоритъ она, напряжонно улыбаясь: ‘Вертеръ!’ Ея улыбка ворочаетъ мн душу. ‘Вы больны, ваше задушевное противно вамъ… О, прошу васъ, подите, успокойтесь…’ Я оторвался и… Боже, Ты видишь мои страданія: Ты покончишь ихъ!

6 декабря.

Этотъ образъ — какъ онъ преслдуетъ меня! Здсь, если раскрою вки, здсь, подо лбомъ, гд органъ зрнія сосредоточенъ, здсь блещутъ эти чорные глаза! Да, именно здсь! Закрою ли вки — они тамъ, они тутъ, они бездной зіяютъ передо мною, во мн! Страждетъ мозгъ.
Человкъ, прославленный полубогъ, гд же твои силы? Теперь, когда нужны он, гд твоя опора? Вознесёшься ли на крыльяхъ радости, падёшь ли ницъ въ страданіяхъ — и тамъ, и тутъ встртятъ тебя не просторы Безконечнаго, а тупая, холодная стна самосознанья!

ОТЪ АВТОРА.

Къ сожалнію, о послднихъ знаменательныхъ дняхъ нашего друга осталось немного его собственноручныхъ свидтельствъ, и я нахожусь вынужденнымъ пополнить своимъ разсказомъ этотъ проблъ его печальной исторіи.
Она проста, и изустныя о ней извстія согласны почти во всемъ, различествуютъ только показанія и мннія о характер окружавшихъ Вертера лицъ.
И такъ, на мою долю выпалъ небольшой трудъ — разсказать слышанное и включить въ мой разсказъ оставшіяся посл него письма.
Если согласимся въ трудности опредленія настоящихъ, первоначальныхъ причинъ всякаго знаменательнаго человческаго поступка, то поймёмъ и побужденія, заставившія меня сохранить сберечь до малйшаго лоскута все, относящееся къ событіямъ съ человкомъ, выходившимъ изъ ряда людей обыкновенныхъ.
Тоска и равнодушіе къ жизни всё глубже и глубже укоренялись въ душ Вертера и наконецъ овладли ею совершенно. Гармонія его духа разстроилась. Внутренній жаръ и раздражительность, возбуждая безпрерывно его мятежныя силы, дйствовали на нихъ гибельно, а желаніе превозмочь свои страданія ускоряло только ихъ упадокъ. Душевное безпокойство поражало его способности и дйствовало съ каждымъ днёмъ разрушительне на его живость, на его остроуміе. Онъ сдлался скучнымъ собесдникомъ и, по мр упадка духа, становился всё боле и боле несправедливымъ къ другимъ.
Такъ говорятъ, по-крайней-мр, друзья Альберта. Они утверждаютъ, что Вертеръ не умлъ тогда цнить этого безукоризненнаго человка, даже не признавалъ его естественныхъ желаній — сохранить за собою счастіе, къ которому стремился давно и котораго заслуживалъ вполн, что, стало-быть, Вертеръ смотрлъ съ ложной точки на его наружное, какъ бы ничмъ невозмутимое спокойствіе, тогда-какъ самъ походилъ на человка, днёмъ расточающаго всё, что иметъ и наработываетъ, чтобы съ наступленіемъ ночи снова бороться съ нищетой.
Альбертъ, говорили они, оставался всё тмъ же къ нему, да и не могъ измниться въ такое короткое время, словомъ, не переставалъ, какъ и съ самаго начала, любить и уважать его. Свою жену любилъ онъ выше всего, онъ гордился ею и желалъ, чтобъ и другіе признавали въ ней то же прекрасное созданіе, какимъ она являлась ему. Можно ли было стовать на него, если онъ отклонялъ отъ себя самую тнь подозрній или если онъ былъ неравнодушенъ къ мысли — подлиться съ кмъ бы то ни было обладаніемъ своего сокровища, будь такой подлъ самаго невиннаго свойства? Они соглашаются, что Альбертъ часто оставлялъ комнату жены, когда у неё бывалъ Вертеръ, но что онъ длалъ это не изъ ненависти или отвращенія къ нему, а потому, что сознавалъ свое присутствіе тягостнымъ для искренно любимаго имъ страдальца.

——

Отецъ Лотты захворалъ и не оставлялъ комнаты. Онъ выслалъ за ней экипажъ и она отправилась къ нему. Снгъ, покрывавшій всю окрестность, только-что выпалъ. Молодая зима блистала въ лучахъ молодого утра.
На другой день Вертеръ отправился также къ старику, чтобы проводить Лотту домой, если Альберта задержатъ дла.
Ясная погода подйствовала мало на его мрачное расположеніе духа. Впечатлнія, одно другого темне, смнялись въ его душ и ложились на неё тяжолымъ гнётомъ.
Въ разлад съ собой, онъ предполагалъ неурядицу и въ быту окружавшихъ его лицъ привыкалъ къ мысли, что положеніе и другихъ не лучше. Съ этой-то мрачной стороны представлялись ему и отношенія Альберта къ жен. Обвиняя себя въ нарушеніи добраго между ними согласія, онъ осыпалъ себя укоризнами, къ которымъ примшивалось и скрытое нерасположеніе къ другу.
Дорогой эта мысль разыгралась въ нёмъ. ‘Да, да’, говорилъ онъ себ съ глухимъ скрежетомъ: ‘вотъ она, эта доврчивая, нжная, продолжительная врность! Это пресыщеніе, равнодушіе — не больше! Нтъ такого грошоваго дла, которое не занимало бы его больше, чмъ это сокровище, эта чудная жена! Цнитъ ли онъ своё счастіе? уважаетъ ли онъ её такъ, какъ она того заслуживаетъ? Онъ обладаетъ ею — прекрасно. Обладаетъ! Знаю это, какъ смекаю и кое-о-чёмъ другомъ. Я привыкъ къ этой мысли, но, чего добраго, онъ меня ещё съ ума сведетъ, и самая его дружба ко мн — разв она выдержала испытаніе? Разв не смотритъ онъ на мою привязанность къ Лотт, какъ на нарушеніе своихъ правъ, на моё вниманіе къ ней, какъ на упрёкъ ему? Знаю, чувствую, что моё присутствіе ему непріятно, что я становлюсь тяжолъ ему, что онъ желалъ бы удалить меня!’
Онъ то ускорялъ шагъ, то останавливался, порывался вернуться домой. Шолъ однако всё дале, покуда въ этихъ мысляхъ, въ этой борьб съ собой, не пришолъ къ охотинчьему домику.
Когда онъ вошолъ въ двери и спросилъ о старик, весь домъ былъ въ движеніи. Старшій братъ Лотты, любимецъ его, объявилъ ему при встрч, что въ Вальгейм случились несчастіе, что тамъ нашли мёртвое тло. Сначала онъ принялъ это извстіе довольно равнодушно.
Когда онъ вошолъ въ кабинетъ старика, Лотта уговаривала отца поберечь себя, не выходить изъ дому, онъ же хотлъ непремнно самъ изслдовать дло и на мст, собственными глазами увриться въ показаніяхъ. Подозрнія и улики были довольно сильныя, но убійца оставался ещё неизвстенъ. Убитый найденъ былъ на порог дома вдовы, которая незадолго передъ тмъ отказала, по неудовольствію, служившему ей батраку.
‘Возможно ли?’ вскричалъ Вертеръ, услышавъ это. ‘Сейчасъ же иду туда, я долженъ идти!’ Онъ поспшилъ въ Вальгеймъ и, сообразивъ дорогой вс обстоятельства, не усомнился ни на минуту, что убійство было дломъ того человка, который не разъ ему жаловался на своё несчастіе и въ которомъ онъ принялъ такое участіе.
Проходя мимо знакомыхъ ему липъ, онъ содрогнулся. При вход въ гостинницу, лежало мёртвое тло, вокругъ котораго толпился народъ. Площадка передъ церковью, мсто дтскихъ игръ и его отдыха, была залита кровью. Любовь и врность, лучшіе завты человческому сердцу, обращены въ насиліе и убійство. Обезлиственныя, коренастыя деревья, ещё недавно кудрявые кустарники, торчали скелетами изъ-за церковной ограды, и сквозь ея ршотку мелькали одтые снгомъ могильные камни.
Не усплъ онъ подойти къ толп, какъ изъ нея раздался крикъ: ‘убійца! убійца!’ На дорог показались вооружонные всадники. Вертеръ взглянулъ и опустилъ голову. Да, это былъ тотъ влюблённый парень, котораго тихая печаль и кроткая робость были еще такъ живы передъ нимъ,
‘Что ты сдлалъ, несчастный!’ вскричалъ онъ, поспшно подойдя къ арестанту. Тотъ спокойно на него взглянулъ и, помолчавъ немного, отвчалъ столь же спокойно: ‘никто ей недостанется, она не достанется никому!’ Арестанта ввели въ гостинницу. Вертеръ бросился на дорогу.
Весь его организмъ былъ потрясёнъ. Впечатлніе было слишкомъ сильно, оно возмутило, привело въ броженіе вс таившіяся въ нёмъ ощущенія. Его скорбь, недовольство судьбой, равнодушіе къ жизни внезапно уступили восторженному желанію. Имъ овладло невыразимое сочувствіе къ несчастному, неодолимое стремленіе — спасти его. Бдствіе собрата казалось ему столь великимъ, причины подходили такъ близко къ собственному его положенію, что онъ готовъ былъ извинить самое преступленіе. Онъ совершенно вошолъ въ душу того, котораго судьбу принялъ такъ горячо къ сердцу, ему даже казалось, что и другіе раздлятъ его сочувствіе. Живая рчь и живое за несчастнаго слово роились уже на язык его, и, спша къ охотничьему дому, онъ вполголоса повторяетъ дорогой то, что черезъ нсколько минутъ поставитъ его адвокатомъ передъ его почтеннымъ другомъ.
У старика былъ Альбертъ, когда Вертеръ снова вошолъ къ нему. Это нсколько озадачило его, но онъ скоро ободрился и заговорилъ съ жаромъ въ пользу преступника. Старикъ покачалъ головой и, не смотря на живость, страстность и нкоторые убдительные доводы защиты, не согласился съ Вертеромъ. Онъ не далъ ему договорить, сталъ противорчить и даже упрекнулъ его въ томъ, что онъ берётъ сторону убійцы. Сказалъ, что при такомъ образ дйствій всякое уваженіе къ закону будетъ поколеблено, а съ тмъ вмст потрясена и государственная безопасность. Къ этому онъ прибавилъ, что навлёкъ бы на себя большую отвтственность, если бъ уступилъ его просьбамъ, и заключилъ тмъ, что дло будетъ поведено законнымъ порядкомъ.
Вертеръ не сдавался. Онъ сталь убждать, просить старика посмотрть по-крайней-мр сквозь пальцы, если арестанту дана будетъ возможность бжать. Но и на это послдовалъ отказъ. Тутъ вмшался въ разговоръ и Альбертъ, принявшій, разумется, сторону совтника. Вертеръ былъ заглушонъ, и посл того, какъ старикъ повторилъ нсколько разъ: ‘нтъ, его нельзя спасти!’ другъ нашъ съ горечью въ сердц выбжалъ на улицу.
Какое впечатлніе произвели на него эти слова, объ этомъ свидтельствуетъ замтка, найденная въ его бумагахъ и написанная вроятно въ тотъ же день.

——

‘Тебя нельзя спасти, несчастный! Да, намъ съ тобой спасенья нтъ’!’

——

О словахъ Альберта, высказанныхъ въ присутствіи совтника, Вертеръ вспоминалъ съ отвращеніемъ. Онъ видлъ въ нихъ даже намёкъ на свои отношенія къ Лотт, и хотя ему шепталъ его свтлый умъ, что тотъ и другой были въ сущности правы — согласиться съ ними, отказаться отъ своего страстнаго желанія, казалось ему, значило бы то же, что отказаться отъ мысли задушевной — отъ самого себя.
Слдующая записочка, найденная также между его бумагами, подтверждаетъ этотъ взглядъ на тогдашнія его отношенія къ Альберту:

——

‘Напрасно твержу себ по нскольку разъ въ день: онъ честенъ и добръ! Онъ попираетъ всё моё задушевное, и я не могу быть справедливъ къ нему!’

——

Къ вечеру наступила оттепель. Альбертъ и Лотта отправились обратно пшкомъ.
Дорогой она часто оглядывалась, посматривала въ сторону, какъ бы искала чего-то. Ясно было, что её безпокоило отсутствіе Вертера, ихъ всегдашняго спутника. Альбертъ завёлъ о нёмъ рчь, причёмъ отдавалъ ему справедливость во многомъ, но вообще порицалъ его, какъ бы не замчая того самъ. Наконецъ онъ коснулся его несчастной страсти и высказалъ желаніе найдти возможность удалить его.
‘Я желалъ бы этого’, сказалъ онъ: ‘и для нашего спокойствія. Люди на-сторож, и я знаю, что тамъ и тутъ ходятъ уже толки о нашихъ отношеніяхъ къ Вертеру. Прошу, подумай, какъ бы дать другое направленіе его чувствамъ, какъ бы отклонить его безпрерывныя посщенія.’
Лотта молчала. Альбертъ принялъ ея молчаніе къ сердцу. Съ-той-поры, по-крайней-мр, онъ уже не вспоминалъ ей о Вертер, а если она начинала говорить о нёмъ, онъ или молчалъ, или заговаривалъ о другомъ.

——

Напрасная попытка Вертера спасти несчастнаго была послднею вспышкою его угасавшихъ силъ, и за нею онъ пуще прежняго впалъ въ уныніе, сталъ жертвою безнадежности и бездйствія. Когда же ему сказали, что онъ, быть-можетъ, будетъ призванъ къ слдствію, такъ-какъ убійца началъ запираться въ преступленіи — онъ совершенно вышелъ изъ себя.
Испытанныя имъ въ практической жизни неудачи, огорченія, непріятности при посольств толпились въ его памяти и ложились двойнымъ гнётомъ на его страждущую душу. Онъ видлъ себя какъ бы обречённымъ на бездйствіе, лишоннымъ всякой надежды, всякой способности предпринять какое-либо житейское дло. Его дни проходили въ однообразномъ и печальномъ обращеніи съ единственнымъ существомъ, связывавшимъ его съ жизнію. Сознавая, что нарушаетъ спокойствіе той, которую любитъ, не видя исхода, возможности согласить несогласимое, въ постоянномъ разлад съ самимъ собой, онъ подходилъ всё ближе и ближе къ печальному концу.
О послднихъ вспышкахъ его страсти, о его растерянности, отвращеніи къ жизни и безпрерывной съ собою борьб свидтельствуютъ слдующія, оставшіяся посл него письма.

——

12 декабря.

‘Я въ-томъ положеніи, любезный Вильгельмъ, въ которомъ по народнымъ сказаніямъ находились несчастные, одержимые злымъ духомъ. Иногда схватываетъ меня — то не страхъ, не порывъ — мятежное, невдомое клокотанье въ груди — и горе мн! Я ищу простора и часто ночью, въ непогоду враждебной осени, рыщу по окрестнымъ лсамъ.
‘Вчера наступила вдругъ оттепель. Ночью, посл одиннадцати, пришли мн сказать, что ручьи вздулись, рка выступила изъ береговъ и затопила всю долину до Вальгейма. Я выбжалъ изъ дому — и меня встртило поразительное зрлище: при лунномъ свт ревли, клубились потоки, буря со свистомъ и завываньемъ несла ихъ на пастбища, луга и поля, обращённые разлитіемъ рки въ одно сплошное, волнующееся озеро.
‘Я шолъ пригорками. Вдругъ чорная туча заслонила луну и всё слилось въ одинъ глухой ревъ бушующихъ водъ. Ощупью шолъ я въ помраченіи чувствъ дале, когда прорвавшійся лучъ луны озарилъ передо мною пропасть. Мною обуялъ ужасъ и невыразимое влеченіе къ ней. Я дышалъ надъ нею, я ею дышалъ. Я утопалъ въ блаженной мысли умчаться съ волнами, я уже простиралъ руки къ нимъ, въ надежд утопить въ нихъ мои мучекія, мои страданія. И что жь — не поднялась твоя нога, несчастный? не достало въ теб духа покончить съ собой? Нтъ, знать часъ мой ещё не насталъ. О, Вильгельмъ, какъ охотно бы отдалъ я всю мою человчность за-то, чтобъ быть въ силахъ разметать въ клочья тучи и отбросить вспять потокъ. Нтъ, никогда не будетъ дана узнику та небесная свобода!
‘Ива, та одинокая ива въ сторон, что въ знойные дни принимала насъ подъ тнь — и она по поясъ въ вод! И т луга вкругъ охотничьяго дома, и тотъ садикъ, та бесдка, думалъ я — и тамъ Лотта. Потоки бушуютъ, рвутъ листву твою! И вдругъ солнце прошедшаго озарило меня. Такъ порою минутный сонъ ублажаетъ заключённаго — стада, поля родныя, почести, власть! Я стоялъ надъ бездной — я ни съ мста. Но ршимость, мужество были со мной.
‘Между-тмъ, я снова сижу здсь какъ старая нищенка, что стащила съ сосдняго забора нсколько полшекъ и ждётъ, у чужой двери куска хлба, чтобы хоть на день ещё согрть и продлить свою безотрадную жизнь.’

14 декабря.

‘Что это, любезный мой? Я самъ себя страшиться начинаю. Разв любовь моя къ ней не чистйшая, не братская любовь? Питалъ я разв желанія недостойныя? Распинаться не буду, однако — и вотъ сны! О, врившіе въ ихъ знаменіе, какъ врно чувствовали они! Эту ночь — едва вымолвить ршаюсь — я держалъ её въ объятіяхъ, прижималъ её къ сердцу. Ея уста что-то сладко шептали мн, я покрывалъ ихъ безчисленными поцалуями и глаза мои утопали въ блаженств ея чорныхъ глазъ. Боже, виновенъ ли я, что и теперь ещё трепещу при одной мысли о томъ? Лотта! Лотта! Я долженъ кончить! Мои мысли помрачаются. Вотъ уже восемь дней какъ я не могу придти въ себя. Глаза опять полны слёзъ, я нигд не найду себ мста. Мн всё равно — я ничего не желаю, ничего не требую. Мн бы лучше совсмъ уйдти.’

——

Ршимость оставить свтъ возростала въ его душ съ каждымъ днёмъ. Это намреніе сказалось ему ещё немедленно посл вторичнаго возвращенія къ Лотт, но тогда онъ далъ себ слово, что исполнитъ его не прежде, какъ уврившись въ его неизбжности, что этотъ шагъ долженъ быть спокойнымъ, обдуманнымъ, а не торопливымъ поступкомъ.
Его сомннія, его борьба въ это время съ собой видны изъ замтки, непомченной числомъ и составлявшей вроятно начало его письма къ Вильгельму.

——

‘Ея образъ, ея судьба, ея состраданіе къ моимъ мученіямъ выжимаютъ ещё послднія слёзы изъ изсякшей моей головы.
‘Стоитъ только поднять завсу! Зачмъ же сомнваюсь и медлю? не потому ли, что не знаю, что за ней? не потому ли, что возврата нтъ?’

——

Наконецъ онъ сроднился съ печальною мыслію. Ршимость его была тверда и непреложна. Это доказываетъ слдующее, его двусмысленное письмо къ другу:

——

20 декабря.

‘Я обязанъ твоей любви, Вильгельмъ, что ты меня поймалъ на слов. Ты правъ, мн лучше совсмъ отсюда уйдти. Предложенію — прямо къ вамъ вернуться — я не очень сочувствую и желалъ бы сдлать по-крайней-мр небольшой объздъ. Морозы стоятъ постоянные и дороги установились. Благодарю за намреніе пріхать за мной. Повремени недли дв и жди ещё письма отъ меня. Что не дозрло, того пожинать не слдуетъ, а въ четырнадцать дней можетъ много утечь воды. Матушк скажи, чтобъ она молилась за сына, что прошу у ней прощенія за всё, чмъ когда-либо огорчилъ её. Такова судьба моя — огорчать ту, которую долженъ былъ бы радовать. Прости, кой несравненный. Да будетъ благословеніе Бога надъ тобой! Прости!’

——

Что между тмъ происходило въ душ Лотты, каковы были ея отношенія къ мужу и къ нашему несчастному другу — это едва-ли выразимо словами, хотя, зная ея характеръ, и можно составить себ приблизительно врное понятіе о ея чувствахъ, о движеніяхъ ея прекраснаго сердца.
Врно то, что она твёрдо ршилась сдлать всё возможное, чтобъ удалить Вертера, и если медлила, то медлила потому, что вполн сознавала, во что это можетъ обойтись ему. Сознавая всю опасность, которой подвергала его, она изыскивала средства къ его спасенію и не могла не внимать голосу говорившаго за него сердца. Съ другой стороны, обстоятельства тснили, не допускали отсрочки. Мужъ хранилъ о Вертер совершенное молчаніе, она была вынуждена длать то же, и теперь ей слдовало боле нежели когда-либо доказать на дл уровень, тождество ихъ нравственныхъ наклонностей и пониманій.
Въ тотъ самый день, когда Вертеръ написалъ вышеприведённое письмо къ другу — это было въ воскресенье вечеромъ, передъ рождественскими праздниками — онъ засталъ Лотту за дтскими игрушками и подарками къ ёлк. Она была одна. Онъ заговорилъ объ ожидавшемъ дтей удовольствіи, вспоминалъ о восторгахъ, когда, бывало, внезапно раскроются двери и ослпительная огнями ёлка явится съ золотыми плодами и конфектами на блистающей подарками скатерти…
‘И васъ’, сказала Лотта, скрывая улыбкой смущеніе, ‘и васъ ожидаетъ нчто, если вы… съумсте повести себя.’ — ‘Что вы разумете’, спросилъ онъ, ‘подъ этимъ словомъ? Какъ могу я, какъ долженъ я повести себя, милая Лотта!’ — ‘Въ четвергъ’, сказала она, ‘будетъ сочельникъ. Придутъ дти, придётъ батюшка, каждый получитъ своё. Придёте, получите и вы… но не прежде.’ Вертеръ былъ озадаченъ. ‘Прошу васъ’, продолжала она, запинаясь, ‘прошу ради спокойствія моего, это не должно, не можетъ оставаться такъ!’ Онъ отвернулся, началъ ходить по комнат и, скрипя зубами, тихо повторялъ: ‘это не должно, не можетъ оставаться такъ!’
Лотта, сознавъ его положеніе, поспшила развлечь его мысли и сдлала ему нсколько вопросовъ. Напрасно. ‘Нтъ, Лотта’, воскликнулъ онъ, ‘нтъ, я боле не увижу васъ!’ — ‘Почему же нтъ, Вертеръ? Вы можете, вы должны видться съ нами. Только прошу, о, прошу васъ, умрьте, побдите себя! О, зачмъ вы такъ созданы? Зачмъ эта пылкость, эта страсть, эта неукротимая падкость на всё, чему сочувствуете? Прошу же’, продолжала она, взявъ его за руку, ‘укротите, умрьте себя! Вашъ умъ, ваши познанія, ваши таланты — какія богатыя средства для васъ! Будьте мужемъ! Укротите эту печальную наклонность къ существу, которое вдь только и можетъ что сострадать о васъ.’
Онъ заскриплъ зубами и мрачно на неё взглянулъ. Она всё ещё держала его руку. ‘Одну минуту спокойствія, Вертеръ!’ сказала она, ‘и вы поймёте, вы сознаете, что обманываете себя, что готовите свою гибель! И зачмъ же меня, Вертеръ, зачмъ именно меня, принадлежность другого? Поврьте — боюсь, боюсь вымолвить, а право кажется такъ — ваши чувства и желанія не потому ли такъ настойчивы, что невозможны?’ Онъ остановилъ на ней тяжолый, неподвижный взглядъ. ‘Умно! премудро!’ сказалъ онъ, высвободивъ свою руку. ‘Это замчаніе — не Альбертъ ли вамъ внушилъ его? Политично! очень политично!’ — ‘Эти сказалъ бы всякій’, возразила она кротко. ‘Неужели же въ цломъ свт нтъ двушки для исполненія желаній вашего сердца? Побдите себя, попытайтесь, поищите — и, клянусь, вы найдёте её. Ограниченный кругъ, въ который вы заключили себя — эта мысль давно пугаетъ насъ — не главная ли причина вашей бды? Ршайтесь же, Вертеръ, побдить себя. Предпримите путешествіе, сдлайте поиски, найдите предметъ достойный вашей любви и возвратитесь къ намъ, да, къ намъ, чтобы въ тсномъ кружк любви и дружбы насладиться земнымъ счастіемъ.’
‘Въ печать бы, въ печать!’ отвчалъ онъ съ холоднымъ смхомъ, ‘и всмъ бы гофмейстерамъ разослать! Любезная Лотта’, прибавилъ онъ, ‘ещё немножко терпнія, ещё нсколько спокойствія мн — и всё будетъ хорошо.’ — ‘Съ условіемъ, Вертеръ, что вы не придёте ране сочельника…’
Онъ не усплъ отвтить, какъ вошолъ Альбертъ. Они холодно поздоровались и начали ходить по комнат. Вертеръ сказалъ что-то, и разговоръ скоро окончился. Альбертъ началъ о чёмъ-то, и снова оба замолчали. Онъ спросилъ жену о кое-какихъ распоряженіяхъ и когда услышалъ, что они не исполнены, сказалъ ей нсколько словъ, которыя показались Вертеру холодными, даже крутыми. Онъ хотлъ уйдти, но медлилъ, становился всё сумрачне, всё безпокойне. Такъ прошло время до восьми, и когда начали накрывать на столъ, онъ взялся за шляпу. Альбертъ предложилъ ему остаться. Но видя въ его словахъ только обычную учтивость, Вертеръ холодно поблагодарилъ и вышелъ.
Возвратясь домой, торопливо взялъ онъ свчу изъ рукъ слуги и одинъ вошолъ въ свою комнату. Долго ходилъ взадъ и вперёдъ, разговаривалъ вполголоса съ собой и плакалъ. Потомъ не раздваясь лёгъ на постель, на которой нашолъ его слуга, ршившійся посл одиннадцати войти къ нему и спросить: не снять ли ему сапоги? Онъ согласился, но въ то же время приказалъ не входить къ нему прежде чмъ позовётъ.
Въ понедльникъ утромъ, двадцать-перваго декабря, онъ написалъ къ Лотт начало слдующаго письма, найденнаго запечатаннымъ на его стол. Оно было написано, судя по почерку, въ нсколько пріёмовъ и по его кончин вручено ей:

——

‘Ршено, Лотта: я долженъ умереть, и пишу теб это спокойно, безъ романическаго напряженія, въ утро того дня, въ который увижу тебя въ послдній разъ. Когда развернёшь это письмо, моя добрая — холодная земля будетъ уже покрывать останки безпокойнаго, несчастнаго, не знающаго лучшаго утшенія въ свои послднія минуты, какъ бесдовать съ тобой.
‘Я пережилъ страшную и вмст благодатную ночь. Она-то укрпила меня въ ршимости — умереть. Вчера, когда я отторгнулся отъ тебя и, возвратясь домой, созналъ всю безнадежность, всю безотрадность моего бытія, я упалъ въ страшномъ волненіи чувствъ на колни и — Боже, Ты послалъ мн отраду горькихъ слёзъ! Тысячи мыслей, предположеній обуревали меня, и, наконецъ, одна всецлая, непреложная мысль сказалась мн: ты долженъ умереть! Я лёгъ въ постель, уснулъ, и когда раскрылъ поутру глаза, та же мысль во всей своей полнот покоилась на сердц: ты долженъ умереть! Это не отчаяніе, это увренность, что я выстрадалъ свою долю, что жертвую собой за тебя. Да, Лотта, зачмъ умолчу, и мн ли не сказать правды въ этотъ часъ? Одинъ изъ насъ трехъ долженъ исчезнуть съ лица земли. Пусть же это буду я! О, моя добрая, какихъ ощущеній, какихъ мыслей не перебродило въ этомъ растерзанномъ сердц? Убить мужа твоего! тебя! себя! Да будетъ же!
‘Когда наступитъ лто, избери посвтлй день и взойди на холмъ, съ котораго видна вся долина. По ней вьется тропинка. Вспомни обо мн и оглянись. На погост, въ зарев заходящаго солнца, увидишь: высокая колышется трава… Я былъ спокоенъ, когда началъ это письмо. И вотъ, когда будущее живй прошедшаго передо мной, я плачу какъ ребёнокъ.’

——

Часовъ около десяти Вертеръ позвалъ слугу и, одваясь, сказалъ ему, что онъ черезъ нсколько дней узжаетъ, что вс вещи должны быть въ порядк. Онъ поручилъ ему потребовать неуплоченные счёты, собрать розданныя книги и выдать за два мсяца вперёдъ его еженедльныя пособія бднымъ.
Онъ отобдалъ у себя и отправился верхомъ къ совтнику. Не заставъ его дома, онъ задумчиво ходилъ взадъ и вперёдъ по двору. Прошедшее и будущее ложились камнемъ на его душу. Прибжавшія дти также не давали ему покоя: преслдовали его, карабкались на него и разсказывали, что если пройдётъ завтра и ещё одно завтра, да ещё одинъ день, они получатъ такіе подарки отъ Лотты, какихъ ему и во сн не снилось. ‘Завтра’, воскликнулъ онъ: ‘и ещё одно завтра, и ещё одинъ день!’ — и онъ горячо поцаловалъ каждаго, и думалъ уже оставить ихъ, какъ одна изъ малютокъ попросила его сказать ему кое-что на ухо. Онъ нагнулся. Секретъ состоялъ въ томъ, что старшіе братья приготовили къ новому году поздравительные листы — такіе большіе листы!— одинъ для отца, другой для Лотты и Альберта вмст, и одинъ особый для господина Вертера — пусть только подождётъ до новаго года! Это извстіе заставило его поторопиться. Онъ подарилъ каждому по монет, слъ на коня, поручилъ передать поклонъ отцу и со слезами на глазахъ ухалъ.
Около пяти онъ возвратился домой, приказалъ служанк затопить печь и поддерживать огонь до ночи. Слуг было поручено уложить бльё и платье. Затмъ сдлалъ онъ, вроятно въ-тотъ же вечеръ, слдующую приписку въ письм къ Лотт:

——

‘Ты не ожидаешь меня: ты думаешь, что послушаюсь тебя и не приду ране сочельника. О, Лотта, сегодня или никогда! Въ сочельникъ, посл ёлки, это письмо задрожитъ въ твоей рук, и ты омочишь его твоими добрыми слезами. Я хочу, я долженъ. О, какъ я радъ, что я ршился!’

——

Между-тмъ Лотта была поставлена въ крайне-трудное положеніе. Только посл послдняго объясненія съ Вертеромъ почувствовала она, какъ тяжело ей будетъ разстаться съ нимъ и во что ему обойдётся разлука съ ней. Она какъ бы мимоходомъ сказала вчера, что Вертеръ не придетъ ране сочельника. Она это сказала въ присутствіи Альборта, который въ тотъ же вечеръ ухалъ въ сосднее мстечко по дламъ, чтобъ остаться тамъ на ночь.
При ней не случилось ни одной изъ сестёръ, она оставалась совершенно одна и предалась мыслямъ, незамтно осадившимъ её со всхъ сторонъ. Она сознавала, что навсегда соединена съ мужемъ, который доказалъ ей свою любовь и врность, которому она предана всмъ сердцемъ и котораго спокойный и доврчивый характеръ, казалось, былъ предназначенъ самимъ небомъ для ея супружескаго счастья, словомъ, она сознавала всё, чмъ онъ можетъ быть для неё и для дтей. Съ другой стороны, ей представилась картина всего происшедшаго между ней и Вертеромъ съ первой минуты знакомства съ нимъ. Ихъ наклонности, ихъ симпатіи, ихъ постоянныя и продолжительныя бесды, вмст перечувствованныя движенія души, обмнъ мыслей — все это положило неизгладимую печать на ея нжную, воспріимчивую душу. Она привыкла длиться съ нимъ, онъ привыкъ длиться съ нею всмъ, что имъ встрчалось интереснаго въ жизни, и его отсутствіе должно было оставить пустоту, ничмъ незамнимый проблъ въ ея быту. О, если бъ она могла обратить его въ брата — какъ счастлива была бы она! Если бъ могла женить его на одной изъ подругъ! Если бъ могла возстановить его прежнія отношенія къ мужу!
Она перебрала въ мысляхъ всхъ своихъ подругъ. Не нашлось ни одной, которая была бы достойна его.
Не давая себ яснаго отчёта въ этихъ мысляхъ, она не могла однако не сознать въ глубин души, что ея сокровеннымъ желаніемъ было — сохранить себ Вертера. Смущённо сознаваясь въ этомъ, она въ то же время внушала, твердила себ, что не можетъ и не должна питать такого желанія. Ея досужая, чистая, легко помогавшая себ натура впервые испытала гнётъ безъисходной тоски и непреодолимыхъ преградъ согласить несогласимое. Дверь къ счастью закрылась передъ ней, грудь стснилась, и тёмное облако скорби заволокло ея свтлыя очи.
Послышались шаги на лстниц — это было въ половин седьмого — она узнаётъ походку Вертера. Онъ освдомляется о ней. Она узнаётъ его голосъ: ея сердце забилось, и — едва ршаемся вымолвить — забилось въ первый разъ при встрч съ нимъ. Она отозвалась бы охотно, что её дома нтъ, но Вертеръ входитъ. Съ судорожною торопливостью встрчаетъ она его словами: ‘Вы не сдержали слава!’ — ‘Я ничего не общалъ’, отвчаетъ онъ спокойно. ‘Такъ вамъ-бы исполнить по-крайней-мр мою просьбу’, возразила она: ‘я просила васъ ради нашего общаго спокойствія.’
Она хорошенько сама не знала, что говоритъ и что длаетъ, когда поручила горничной, чтобы не оставаться наедин съ Вертеромъ, сходить къ двумъ подругамъ по сосдству, съ просьбой её навстить.
Вертеръ положилъ на столъ нсколько книгъ и спросилъ о другихъ, ему не возвращенныхъ. Лоттой овладло странное безпокойство: она то желала, то не желала прихода постительницъ. Горничная возвратилась съ отвтомъ, что об извиняются.
Она думала посадить въ сосдней комнат швею съ работой, но нашла и это неудобнымъ. Вертеръ ходилъ взадъ и вперёдъ. Она сла за фортепіано и начала менуэтъ — пальцы не слушались. Она собралась съ духомъ и сла на диванъ. Вертеръ занялъ почти въ то же время свое обычное мсто съ боку, на томъ же диван.
‘Принесли прочесть что-нибудь?’ спросила она. Онъ отвтилъ отрицательно. ‘Тамъ, въ моей конторк’, сказала она, ‘найдёте тетрадь съ вашими переводами изъ Оссіана, я ихъ не прочла ещё, всё надялась, что прочтёте сами, но какъ-то не приходилось.’ По лицу Вертера пробжала улыбка. Онъ досталъ тетрадь, но когда развернулъ её — содрогнулся. Онъ слъ и началъ читать.

——

‘Встаёшь изъ-за облака, кротко мерцаешь на запад, звзда вечерняя, мирно совершаешь свой путь, озаряя высокій холмъ. Кого ищешь въ долин? Стихли буйные втры. Слышно журчанье ручья вдалек. Морская зыбь ласкаетъ утёсъ гранитный. Стаи вечернихъ мошекъ рютъ надъ полянами. Кого же ищешь ты? Улыбаешься? Плывёшь, тонешь въ волнахъ морскихъ, и любо имъ красоваться въ твоихъ лучахъ. Прости, спокойное свтило! Взойди же теперь, свточь мой, свтило души Оссіана!
‘И оно всходитъ въ полномъ величіи. Я вижу сонмъ друзей усопшихъ, они собираются на Лор свершить тризну, какъ нкогда стекалися, въ дни торжествъ, ликовать на ней. Впереди Фингалъ, какъ столбъ туманный, съ нимъ его воины, его барды: и сдовласый Уллисъ, и стройный Рино, и Альпинъ, скорбный пвцъ! Съ ними Арминъ злополучный, и ты, сладкогласная Минона! О, какъ преобразились вы, друзья мои, съ послднихъ пиршественныхъ дней, когда состязались мы въ псняхъ, согласныхъ какъ шопотъ зефировъ ночныхъ, въ играхъ весёлыхъ, какъ колыханіе по втру осоки высокой!
‘Минона во всей красот. Очи слезами одты, вки опущены долу. Вьётся по втру волосъ золотой. Она оплакиваетъ судьбу Колмы, смерть Сальгара. Ея голосъ льётъ скорбь въ сердца героевъ, имъ знакомы мрачныя сна усопшей четы. ‘Вспомнимъ, поётъ Минона, услышимъ Колму съ горныхъ высотъ.’

Колма.

‘Ночь! Я одна на пустынной скал. Втръ завываетъ въ ущельяхъ, потоки клокочатъ надъ бездной. Ненастье, гроза — и мн негд преклонить голову!
‘Встань изъ-за тучи, мсяцъ ясный! Явитеся, звзды ночныя! Озарите мн путь, ведите къ пристанищу любви, гд Сальгаръ опочилъ отъ подвиговъ дня. Да увижу хоть спущенный лукъ, хотя его рыщущихъ псовъ! Увы, я одна на скал. Вздулся ручей подъ пятой. Слышу, потоки ревутъ, слышу только раскаты грозы. Милый, гд же ты, гд? Отзовись!
‘Что же ты медлишь, Сальгаръ? Разв слово забылъ? Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ щумящій ручей и урочный часъ! Сбился ли гд съ пути, заплутался ли гд въ лсу? Съ тобой бы бжала, оставила бы отчій домъ! Враждуютъ ли племена наша? — гордыя — мы не враждуемъ съ тобой.
‘Смолкни, о втръ, на мгновенье! Стихни, ручей, на часокъ! Мой голосъ, раздайся! Услышь меня, странникъ! Сальгаръ! зову я, Сальгаръ, услышь! Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ шумящій ручей! Милый, что жъ медлишь? Я стражду, я жду.
‘Всходитъ луна, и буйные втры стихли, и сды какъ были мшистые камни нависшихъ стремнинъ, нотокъ въ долин какъ прежде, блистая, журчитъ. Но увы, я не слышу знакомаго лая тебя возвщающихъ псовъ! Я одна.
‘Что вижу? Кто тамъ на полян простёртъ? Братъ мой? Сальгаръ, возлюбленный мой? О, отзовитесь, молвите слово, друзья! Молчанье! Страхомъ предчувствія заныло сердце. Мечи ихъ багряны, кровь на доспхахъ, щитахъ! О, братъ мой, мой братъ, зачмъ ты Сальгара убилъ? О, Сальгаръ, о Сальгаръ, зачмъ ты брата убилъ? Ахъ, и ли не любила обоихъ васъ? Молвите слово, услышьте меня! Увы, они нмы, ихъ перси хладны, какъ ндра земли.’
‘Такъ пла Минона, нжно-румяная Тормана дочь. Наши слёзы по Колм слилися съ слезами Миноны.
‘Выступилъ съ арфой Уллинъ, ему вторили Альпинъ и Рино. Кротокъ былъ голосъ Рино, грозой разразилась Альнина душа. Они Морара оплакали, красу и надежду въ бояхъ. ‘ Душа его, пли они, какъ Фингала душа! Мечъ его, какъ Оскара мечъ! Погибъ онъ, и старецъ-отецъ его горько рыдалъ. Минона, сестра его, горько рыдала. Она — едва въ струны ударилъ Уллинъ — отступила, какъ луна отступаетъ на запад, завидвъ громовую тучу. Мою лиру я соглашалъ съ арфой Уллина.

Рино.

‘Гроза промчалась, смётся день, въ лазури небесной какъ пухъ облака, солнце, измнникъ, озарило холмъ и скрылось въ волнахъ, слдъ его рдяный на горномъ поток, въ долин исчезъ. Лейся, отрадный ручей! Твой ропотъ дальній, какъ живая псня, но сладостнй пснь о старин былой. Альпинъ, пвецъ вдохновенный! Твои скорби какъ втръ въ ущельяхъ, твой голосъ, какъ лепетаніе зыби на берегу песчаномъ.

Альпинъ.

‘Мои слёзы усопшимъ, мой голосъ могилы жильцамъ! Строенъ, красивъ ты, мой Рино, но сгибнешь и ты, какъ Мораръ! На могильный твой холмъ возсядетъ печаль, спущенный лукъ, тетива въ лыли — всё наслдье, вся намять о теб!
‘Мораръ, ты былъ въ нол быстръ, какъ лань на холмахъ, ты былъ страшенъ къ бою, какъ кара небесъ. Голосъ твой, какъ посл ливня шумящій нотокъ, какъ раскаты грома въ горахъ! Когда же возвращался, когда возвщалъ миръ отчему дому — о, какъ нженъ, кротокъ ты былъ! Твой взглядъ, какъ солнце посл ненастья, какъ молчаливая луна въ безмятежную ночь. Грудь спокойна, какъ озеро посл грозы.
‘Узко твоё жилище, мрачны твои сни, тремя шагами мряю твою могилу. Посохшее дерево, осока пустынная, да четыре мхомъ поросшіе камня — вся память Морара могучаго! Ты ли это, сестра его? Плачь, Минона прекрасная! Ты ли это, согбенный на клюку старецъ, отецъ его? чьи глаза красны отъ слёзъ, чья голова сда до срока? Плачь. Сонъ мёртвыхъ глубокъ, низка ихъ подушка въ пыли, и не подымется сынъ на твой зовъ! О, когда же взойдётъ утро надъ гробами? Когда же раздастся голосъ — проснитесь!
‘Прости, благородный и первый въ бояхъ! Поле не узритъ твоей улыбки, тёмный лсъ не освтится сталью твоихъ доспховъ! Не оставилъ ты сына, наслдника твоему имени. Моя пснь будетъ твоимъ сыномъ, имя твоё не умрётъ….. она ему будетъ глаголомъ времёнъ!
‘Глубока была наша печаль. Глубже всхъ тронутъ былъ Арминъ, пвецъ, онъ вспомнилъ Ариндаля, сына, онъ Дору, свою дочь, вспомнилъ — и слёзой одлись его очи. Повдай же, Арминъ, владыко омываемой озеромъ Гормы, повдай повсть твоихъ злополучій!

Арминъ.

‘Войте, ураганы осенніе! Бушуйте, лсные потоки! Кедровыя выси, клонитеся долу! Однься тучей луна! Сумраки ночи, повдайте гибель моихъ дтей, Ариндаля могучаго, Доры возлюбленной!
‘Дора, дочь моя, ты была прекрасна, какъ мсяцъ на высотахъ Фуры, бла, какъ первый снгъ, нжна, какъ втерокъ весенній! Ариндаль, туга была твоя тетива, твой щитъ, какъ облако огненное, взглядъ, какъ отблескъ волны!
‘Армаръ, воитель славный, искалъ руки Доры, прекрасны были надежды нашихъ друзей.
‘Эрагъ, сынъ Отгала, питалъ злобу къ нему. Онъ принялъ образъ старца, коварный! въ челнок озеро переплылъ и обуялъ её словомъ лукавымъ: демъ! сказалъ онъ, прекрасная Аржина дочь, островокъ близокъ, тамъ ждётъ тебя Армаръ на свиданье.
‘Измніикъ оставляетъ её на пустынной скал, а самъ къ берегу плывётъ. Ариндаль! Армаръ! зовётъ она — и вопль ея былъ услышанъ.
‘Ариндаль, въ тяжолыхъ охотничьихъ доспхахъ, за Эратомъ въ погон. Его колчанъ стрлами звучитъ, вкругъ него пять чернопгихъ псовъ. Онъ къ столтнему дубу лукавца приковалъ. Вопли связаннаго огласили пространство.
‘Сынъ мой въ ладь за Дорой плывётъ. Къ берегу подосплъ гнвный Армаръ. Ариндаля онъ принялъ за измнника. Лукъ зазвенлъ, и стрла въ сердце сына впилась! Ладья съ его окровавленнымъ трупомъ разбивается, о Дора, у твоихъ ногъ!
‘Армаръ видитъ ошибку, бросается вплавь — умереть или Дору спасти. Порывъ втра — онъ тонетъ въ волнахъ.
‘Она видла гибель брата, видитъ гибель друга. Она одна на пустынной скал, ея вопли оглашаютъ пространство. Долго и тяжко рыдаетъ она. Помощи нтъ. Я на берегу стоялъ, я слышалъ ея вопли, рыданія. Я видлъ её при блдномъ мерцаньи луны, видлъ, какъ её дождь рубилъ! Силы Доры истощились, голосъ ея ослаблъ и стихъ, какъ смолкаетъ втръ въ трав пустынной, и на вечерней зар она отдастъ послдній вздохъ. Арминъ осиротлъ. Сгибла моя сила въ бояхъ, сгибла моя Дора, краса и гордость двъ! Тяжки мои страданья, глубоки раны сердца!
‘Когда на горныхъ высяхъ бушуетъ ураганъ, когда сверикъ высоко подъемлетъ волны, я съ пустыннаго берега гляжу на скалу, гд погибла вся моя радость, и въ полночь, когда въ ризахъ тумана встаютъ души усопшихъ, я часто вижу три тни печальныя. Въ величіи бдствія, долу поникнувъ главами, рука объ руку шествуютъ мои дти…’

——

Слёзы Лотты и ея тяжолый вздохъ остановили чтеніе Вертера. Онъ отбросилъ рукопись, схватилъ ея правую руку и горько зарыдалъ. Лотта оперлась на лвую и скрыла глаза въ платокъ. И онъ, и она были страшно взволнованы. Ихъ собственная судьба сказывалась имъ въ судьб давно минувшимъ. Ихъ чувства переполнились, глаза и губы Вертера горли на рук Лотты, по ней пробжала дрожь. Она хотла встать, но скорбь, участіе, состраданіе — ложились ей свинцомъ на душу. Чтобъ отдохнуть, облегчить стсненную грудь, она просила, убждала его продолжать. Онъ медлилъ. ‘Прошу’, говорила она, задыхаясь и глотая слёзы: ‘читайте, ради Бога, читайте!’ Вертеръ дрожитъ, его сердце рвётся на части. Онъ едва могъ собраться съ духомъ, поднялъ рукопись и прерывистымъ голосомъ прочёлъ:
‘Зачмъ, о весенняя радость, живишь ты меня? Ласкаясь, ты шепчешь: небесной росою кроплю! Ахъ, часъ моей гибели близокъ, близка непогода, что разнесётъ листву мою! И слдъ мой простынетъ, и странникъ — онъ зналъ меня въ цвт, весной моей жизни — онъ взоромъ окинетъ широкое поле… меня не найдётъ!’

——

Послднія слова всей своей силой пали на несчастнаго. Въ порыв совершеннаго отчаянія, онъ падаетъ передъ Лоттой, схватываетъ ея руки, прижимаетъ ихъ ко лбу, къ глазамъ. Предчувствіе его участи западаетъ eй въ душу, возмущённыя мысли и чувства помрачаются. Она жмётъ его руку, прижимаетъ её къ груди и, переполненныя состраданіемъ, наклоняется къ нему — огонь къ огню — ихъ щёки встрчаются. Міръ забытъ. Уже онъ обнялъ её, уже прижалъ её къ груди. Уже рой неистовыхъ поцалуевъ сыплется на ея трепетныя, что-то лепечущія уста… ‘Вертеръ!’ вскрикиваетъ она заглушоннымъ голосомъ: ‘Вертеръ!’ повторяетъ она, защищаясь: ‘Вертеръ!’ восклицаетъ она въ порыв благороднйшаго чувства и отклоняетъ дрожащей рукой его грудь. Онъ не противится, выпускаетъ её изъ рукъ, безсознательно падаетъ къ ея ногамъ и обнимаетъ ихъ. Она отступаетъ. Любовь, достоинство, смущеніе высказываются въ словахъ: ‘Вертеръ, это въ послдній разъ! Вы больше не увидите меня!’ Ещё одинъ взгляду полный любви и состраданія — и она уходитъ въ смежную комнату и запираетъ дверь на замокъ. Вертеръ простираетъ къ ней умоляющія руки — напрасно! Онъ падаетъ передъ диваномъ и, прислоненный къ нему головой, остаётся на полу, покуда шорохъ въ сосдней комнат не вывелъ его изъ забытья: то была горничная — накрывать на столъ. Онъ всталъ, прошолся нсколько разъ по комнат, и когда горничная вышла, онъ подошолъ къ двери кабинета и тихимъ голосомъ сказалъ: ‘Лотта, Лотта, на одно слово, на одно прости!’ отвта не было. Онъ проситъ, настаиваетъ, умоляетъ — отвта нтъ. ‘Прости же’, говоритъ онъ: ‘Лотта, навки прости!’ И съ этимъ словомъ выходитъ.
Когда онъ подошолъ къ городскимъ воротамъ, знавшіе его сторожа пропустили его. Въ снгу, въ слякоти, подъ дождёмъ, пробродилъ онъ до одиннадцати, и когда возвратился домой, слуга увидлъ, что онъ былъ безъ шляпы. На другой день нашли её на отвс ближайшаго къ долин утёса, и трудно объяснить, какъ могъ онъ въ тёмную ночь, въ непогоду, взобраться на гору. Когда онъ раздлся, на нёмъ не было сухой нитки — онъ промокъ до костей, но его желзное здоровье перенесло всё.
Онъ лёгъ въ постель и спалъ долго. Слуга засталъ его за письменнымъ столомъ, когда принёсъ ему утромъ кофе. Слдующая приписка въ письм къ Лотт сдлана была, вроятно, въ это утро:

——

‘Въ послдній, въ послдній разъ я раскрылъ глаза! Солнце, я больше не увижу тебя! Мраченъ, ненастенъ день — и пусть же онъ будетъ моимъ послднимъ днёмъ! Печалься, природа! Твой сынъ, твой другъ, твой возлюбленный — на краю гроба!
‘Лотта! чувства этого не сравнишь ни съ чмъ. Какъ выразишь то, чему, какъ бы въ грез тяжолой, любо сказать себ: это послдній твой день! послдній! Пойми, Лотта, сама смыслъ этихъ словъ! Сегодня на ногахъ, въ полнот жизни, завтра — на полу, въ непробудномъ сн. Ещё принадлежу себ — теб, теб, возлюбленная. Мгновенье — и мы разлучены, быть-можетъ, на-вки! Нтъ, Лотта, нтъ — могу ли исчезнуть? Можешь ли ты исчезнуть? Мы существуемъ! Исчезнуть? Слово, опять слово, звукъ пустой, сердце не внемлетъ ему. Сыро, холодно, тсно, тёмно!
‘Когда я былъ юношей, у меня была подруга, она была мн всмъ, замняла мн всё. Она умерла, я проводилъ её. Когда гробъ опустили въ могилу, когда сперва одну тесьму, потомъ другую потянули вверхъ, когда на первую горсть земли крыша отозвалась и звонко, и глухо, и жалобно, потомъ всё глуше и глуше отзываться стала и наконецъ была вся засыпана землёй — истерзанъ, въ отчаяніи, я былъ вн себя. Я упалъ въ могилу, но и тамъ — странно — мысль о смерти была далека отъ меня. Смерть? могила? Я въ толкъ не возьму этихъ словъ!
‘Прощенья, теперь твоего прощенья прошу! Вчера, о, прости! быть бы этимъ минутамъ — послдними для меня! О, мой ангелъ, въ первый и въ послдній разъ вкусилъ я блаженство твоихъ объятій, и такъ искренно, безгранично, такъ полно было оно! Полно, искренно какъ сознанье — она любитъ меня! Уста мои горятъ ещё святымъ тепломъ твоего дыханья, сердце моё ещё переполнено благодатью твоего сердца. Прости мн, прости!
‘Ихъ, вдь зналъ же, угадалъ же я, что ты полюбишь меня, по первому взгляду, по первому пожатію руки… И когда я уходилъ, когда оставалась ты съ Альбертомъ, меня схватывала лихорадка.
Вспомни только цвты, что прислала мн посл того, какъ не могла, въ скучномъ томъ обществ, ни взглянуть на меня, ни пожать мн руки. Они запечатлли мн твою любовь, и я до полуночи стоялъ на колняхъ передъ ними. Впечатлнія прекрасныя, виднія мимолётныя, они оставляютъ насъ, какъ врующаго оставляетъ благодать, составлявшая когда-то всё его блаженство.
‘Но и самая вчность не потушитъ того огня, той жизни, которую вдохнулъ я изъ твоихъ устъ! Она любитъ меня. Эти руки обнимали её, эти уста трепетали на ея лепетавшихъ устахъ! Они моя. Да, Лотта, ты навки моя!
‘Это не сонъ, не гаданіе. На краю гроба — вижу свтъ. Мы будемъ! мы свидимся! и первая тамъ встрча — будетъ съ твоею матерью. Ей раскрою мое сердце, ей разскажу мои обиды. Твоя мать — твоё подобіе!’

——

Около одиннадцати Вертеръ спросилъ слугу: не знаетъ ли онъ, возвратился Альбертъ или ещё нтъ? Слуга отвчалъ, что сейчасъ видлъ, какъ провели его коня. Вертеръ даётъ ему незапечатанную записку:

——

‘Не одолжите ли мн на дорогу ваши пистолеты? Будьте счастливы!’

——

Наша добрая Лотта спала худо послднюю ночь. Чего она опасалась, то было ршено, и ршоно такъ, что она себ такой скорой развязки и вообразить не могла. Ея всегда спокойная, чистая кровь лихорадочно возмутилась, противорчивыя ощущенія обуяли ея прекраснымъ сердцемъ. Огонь ли то былъ объятій Вертера? досада ли на его дерзость? прискорбное ли сравненіе ея настоящаго съ ея прошедшимъ, съ свтлыми днями ничмъ неомрачённой невинности, уваженія и полнаго доврія къ себ? Какъ встртитъ она мужа? какъ сознается ему во вчерашней сцен съ Вертеромъ? Какъ сознается въ томъ, въ чёмъ и могла бы сознаться, и на что ршиться опасалась? Альбертъ и она такъ долго хранили молчаніе объ отношеніяхъ къ нимъ Вертера. Ей ли первой было нарушить молчаніе, и та ли была пора для этого? Уже одно извстіе о посщеній Вертера должно было, посл выше объяснённаго, огорчить мужа, могла ли она надяться, что онъ взглянетъ на это происшествіе съ настоящей точки, безъ предубжденій?
Съ другой стороны, сможетъ ли, съуметъ ли она притвориться передъ мужемъ, которому являлась всегда какъ чистйшій кристаллъ, ничего передъ нимъ не скрывая и не умя даже скрывать? Сомннія вставали за сомнніями, между-тмъ какъ ея мысли безпрерывно возвращались и къ погибшему для нея Вертеру, котораго она не въ силахъ была, но, увы, должна была предоставить самому себ и которому съ утратою её не оставалось ничего.
И теперь только сознала она пропасть недоразумйій, отдалившихъ её отъ мужа. недоразумній, порождённыхъ послднимъ пробломъ ихъ откровенности. Могла-ли она думать въ первыя минуты молчанія, что оно ляжетъ такимъ гнётомъ на ихъ судьбу? Обстоятельства усложнились до-того, что теперь, когда насталъ ршительный часъ, не предвидлось даже возможности благопріятной развязки.
‘О, если бы, думала она, счастливая минута сблизила опять наша сердца! если бъ заговорила, раскрыла ихъ наша доврчивость, наше взаимное снисхожденіе — общаго друга, быть-можетъ, ещё можно было бы снасти!’
Ко всему этому, присоединилось ещё одно обстоятельство: Вертеръ, какъ изъ его писемъ видно, не очень-то дорожилъ жизнію. Альбертъ, напротивъ, всегда оспаривалъ мысль о самоубійств, на эту тему, случалось, онъ часто бесдовалъ съ Лоттой. Будучи врагомъ всякаго подобнаго покушенія, онъ иногда оспаривалъ Вертера съ раздражительностію, вообще несвойственною его спокойному характеру, иногда даже намекалъ ей, что не предполагаетъ серьёзныхъ насчетъ этого убжденій въ Вертер, даже позволилъ себ разъ подшутитъ надъ нимъ и далъ какъ бы знать, что Вертеръ прикидывается только такимъ. Съ одной стороны, это её успокоивало, съ другой — это же усугубляло ея нершимость сообщить мужу свои опасенія. Она мучилась, не видла исхода бд.
Альбертъ возвратился. Лотта встртила его съ торопливымъ смущеніемъ. Онъ былъ не въ дух, его дло не удалось. Чиновникъ, отъ котораго завислъ успхъ, оказался мелочнымъ, несговорчивымъ формалистомъ. Дурная дорога довершила неудачу поздки.
Альбертъ спросилъ: ‘не случилось ли чего?’ Она поспшила отвтить, что вечеромъ былъ Вертеръ. Онъ спросилъ: ‘нтъ ли писемъ?’ Она отвтила, что на его имя получено нсколько конвертовъ.
Онъ уходитъ въ кабинетъ, и она остаётся одна. Присутствіе мужа, ею любимаго, уважаемаго, подйствовало на неё благопріятно. Она припомнила его любовь, его доброту, великодушный характеръ, и добрый геній шепнулъ ей — слдовать за нимъ. Она собрала свою работу и, какъ это и прежде бывало, вошла въ его комнату. Онъ вскрывалъ конверты и читалъ бумаги. Нкоторыя были, казалось, непріятнаго содержанія. Она сдлала нсколько вопросовъ. Его отвты были кратки. Онъ подошолъ къ конторк и началъ писать.
Такъ прошолъ мучительный часъ и туча скорби снова заволокла ея кроткую душу. Мрачное расположеніе мужа отнимало всякую надежду на взаимную откровенность. Признаніе просилось наружу, сомннія становились поперёгъ. Ею овладло отчаяніе, а тутъ ещё надо было скрывать, глотать слёзы….
Вошолъ слуга Вертера. Она содрогнулась. Прочитавъ записку, Альбертъ оборачивается къ ней и говоритъ спокойно: ‘дай ему пистолеты.’ — ‘Скажи, что желаемъ счастливаго пути’, отвчаетъ онъ посланному, и продолжаетъ писать. Она какъ громомъ поражена, еле встаётъ, шатается, медлитъ и тихимъ, неровнымъ шагомъ подходитъ къ стн. Ея руки дрожатъ. Она снимаетъ пистолеты, стираетъ съ нихъ пыль и снова медлитъ — и долго бы медлила. Альбертъ оборачивается и останавливаетъ на ней вопросительный взглядъ. Молча вручаетъ она, дрожащей рукой, зловщее оружіе посланному. Слово замерло, вздохъ подавленъ. Слуга выходитъ. Она складываетъ свою работу и, сама не зная что длаетъ, уходитъ въ свою комнату. Ея положеніе невыразимо, сердце полно недобрыхъ предсказаній. Ее берётъ ужасъ, она готова упасть къ ногамъ мужа, готова сознаться въ случившемся, признаться въ своей вин, въ своихъ опасеніяхъ. Но встаютъ новыя сомннія, а за ними безнадежность — подвигнуть мужа къ спасенію Вертера. Да и ршится ли онъ идти къ нему, и какой будетъ всему исходъ?
Между-тмъ столъ былъ накрытъ. приходитъ одна изъ подругъ, и требованіе приличій доставляетъ нкоторое развлеченіе несчастной. Она принуждаетъ себя. Разговариваютъ, разсказываютъ, а у ней на сердц камень.
Когда возвратился слуга, Вертеръ съ жаромъ выхватилъ у него пистолеты, услышавъ, что они были вручены самой Лоттой. Онъ приказалъ принести себ вина и хлба, отпустилъ его ужинать и между-тмъ сдлалъ въ письм къ ней слдующую приписку:

——

‘Они прошли черезъ твои руки. Ты стёрла съ нихъ пыль. Цалую ихъ тысячу разъ! И такъ, небесный геній, ты сама благословила мою ршимость, сама вручаешь мн орудіе смерти! Чего я такъ желалъ, то исполнилось. О, я обо всёмъ разспросилъ посланнаго! Твои руки дрожали, ты не произнесла ни слова — и — горе — не сказала мн ‘прости!’ Не закрылось ли для меня твоё сердце, за мгновенье соединившее насъ навки? Нтъ, Лотта, тысячелтія не изгладятъ тхъ впечатлній, и ты не можешь ненавидть того, кто такъ пламенетъ тобой!’

——

Посл ужина онъ приказалъ всё уложить, разорвалъ нсколько бумагъ, вышелъ со двора и расплатился съ послдними долгами, потомъ, несмотря на дождь, вышелъ за городскіе ворота и обошолъ садъ охотничьяго дома и окрестности. Возвратился съ наступленіемъ ночи и написалъ слдующія дв записки:

——

‘Въ послдній разъ, Вильгельмъ, взглянулъ я на лсъ, поле и небеса. Прости и ты! Любезная матушка, простите! Утшь её, Вильгельмъ — и Богъ васъ благословитъ! Мои дла въ порядк. Прости! Мы увидимся и, надюсь, радостне.’

——

‘Я худо заплатилъ теб, Альбертъ, но ты меня простишь. Я нарушилъ спокойствіе твоего очага, я поселилъ недоразумніе между вами. Прости! Я это покончу. О, если бы смерть моя была залогомъ вашего счастія! Осчастливь, Альбертъ, осчастливь своего ангела — и Богъ благословитъ тебя.’

——

Онъ долго ещё возился съ бумагами, нкоторыя разорвалъ и сжогъ, остальныя оставилъ, въ нсколькихъ конвертахъ, на имя Вильгельма: то были небольшія статьи, литературныя замтки, мы ихъ видли впослдствіи. Въ десять часовъ онъ приказалъ подложить огня, спросилъ бутылку вина и отпустилъ слугу, который помщался на другой половин дома. Слуга не раздвался, такъ-какъ Вертеръ предупредилъ его о своёмъ отъзд съ разсвтомъ.

——

Посл одиннадцати.

‘Всё тихо. Моя душа спокойна. Благодарю, Боже, что не оставляешь меня въ послднія минуты теплотой и силой!
‘Подхожу къ окну, моя добрая, и вижу, и вижу ещё сквозь бурныя, быстро несущіяся облака нсколько звздъ вчнаго неба. Нтъ, вы не падёте! Вчный хранитъ васъ въ своёмъ сердц. Вижу и мою любимицу, прекрасное созвздіе колесницы. Да, оно часто сіяло мн въ ночи, съ высотъ небесныхъ, когда я изъ твоихъ воротъ выходилъ. Я часто простиралъ къ нему руки, призывалъ его въ знаменіе, въ свидтели моего блаженства! И вотъ — о, Лотта! куда ни оглянусь, всюду память о теб, ты словно объемлешь меня. Какъ жадный ребёнокъ, окружилъ я себя бездлушками, къ которымъ прикасалась ты, которыми я обокралъ тебя!
‘Твой силуэтъ — его завщаю теб, чти его! Возвращаясь, уходя, я съ нимъ длилъ мои чувства, на нёмъ тысяча печатей моей любви!
‘Особой запиской прошу твоего отца принять подъ защиту моё тло, проси и ты его. На погост, между двумя липами, что къ полю, въ углу желаю сложить мои кости. Онъ можетъ и сдлаетъ это для своего друга. Чувства благочестивыхъ христіанъ не будутъ возмущены сосдствомъ съ моимъ несчастнымъ прахомъ. Не то, лежатъ бы мн въ долин пустынной или у дороги столбовой, чтобы самаритянинъ пролилъ слезу.
‘Рукою твёрдой беру чашу, Лотта, которую ты подносишь мн. Да исполнятся же вс мои желанія, вс мои надежды, — вс! вс! Въ желзную дверь смерти стучу… И холодъ, и мракъ!
‘О, радость бы отваги была со мной, знай я, что на моей могил расцвтётъ твоё благоденствіе. Да, если бъ я взысканъ былъ счастіемъ умереть за тебя! Увы, не всмъ участь высокая — пролить кровь за брата, взойти зарёй лучшей жизни! О, когда же настанетъ ихъ день?
‘Отецъ твой схоронитъ меня въ одежд, что на мн: къ ней прикасались твои руки. Моя душа будетъ сторожить надъ гробомъ. Не обыскивать моихъ кармановъ! Пунцовую ленту, твой подарокъ, положите мн на грудь — она была на теб, когда я впервые увидлъ тебя въ кругу нашихъ малютокъ. О, тысячу поцалуевъ имъ! Милые, какъ они рзвятся! Вмсто моей сказки, разскажи имъ исторію ихъ несчастнаго друга. Ахъ, какъ я прильнулъ къ теб съ того мгновенія, какъ увидлъ между ними тебя! Могъ ли я тогда думать, куда приведётъ меня та дорога? Теперь успокойся! О, прошу, успокойся!
‘Заряжены! Бьётъ двнадцать — въ добрый часъ! Прости, Лотта! Лотта, прости!’

——

Въ сосдств услышали выстрлъ, видли огонёкъ, но такъ какъ всё опять стихло, общее спокойствіе не было нарушено.
Утромъ въ шесть часовъ слуга вошолъ въ комнату Вертера. Онъ видитъ его на полу, видитъ пистолеты и кровь, наклоняется къ нему, ощупываетъ его, Отвта нтъ, слышно было только хрипніе въ груди. Онъ бжитъ за докторомъ, бжитъ къ Альберту. Лотта услышала звонокъ и содрогнулась. Она встаётъ, будитъ мужа. Задыхаясь, рыдая, слуга разсказываетъ случившееся. Лотта падаетъ безъ чувствъ къ ногамъ Альберта.
Медикъ находитъ Вертера безнадежнымъ. Пульсъ ещё бился, но вс члены онмли. Пуля прошла отъ праваго глаза къ затылку и раздробила черепъ. Отворили жилу на рук: кровь пошла. Несчастный ещё дышалъ.
По крови на креслахъ и на полу можно было заключить, что онъ застрлился сидя передъ письменнымъ столомъ, свалился и метался въ конвульсіяхъ. Простёртый на спин, онъ лежалъ лицомъ къ окну, въ своей обыкновенной одежд.
Домъ, сосди, весь городъ пришли въ движеніе. Альбертъ не замедлилъ, Страдальца положили на постель, голову перевязали. Лицо было мертвенно, члены неподвижны и только отъ времени до времени слышно было хрипніе въ лёгкихъ. Ждали его кончины.
По бутылк было видно, что вина онъ выпилъ одну рюмку. На конторк лежала раскрытая книга — ‘Эмилія Галотти’.
О душевномъ состояніи Альберта. объ отчаянномъ положеніи Лотты позвольте умолчать.
По первому извстію прискакалъ старикъ. Онъ поцаловалъ умиравшаго и горько зарыдалъ. Двое старшихъ его сыновей пришли вслдъ за нимъ. Они упали передъ постелью Вертера и, рыдая, цаловали его руки и лицо. Старшій, его любимецъ, повисъ на его ше и принялъ отъ него послдній вздохъ, его насилу могли оттащить. Въ полдень несчастный скончался. Присутствіе совтника и его распоряженія подняли весь городъ. Въ ночи, около одиннадцати. Вертера похоронили по завщанію на имъ указанномъ мст. Совтникъ и двое его сыновей шли за гробомъ, его несли ремесленники. Альбертъ не могъ его проводить. Опасались за жизнь Лотты.
Гёте Иоганн Вольфганг Фон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мученик англичан, Лепеллетье Эдмон, Год: 1910
  2. Южная звезда, Верн Жюль, Год: 1884
  3. Миссисипские пираты, Герштеккер Фридрих, Год: 1848
  4. Роза и Нинета, Доде Альфонс, Год: 1892
  5. Похождения Тома Сойера, Твен Марк, Год: 1876
  6. Приключения в стране бизонов, Буссенар Луи Анри, Год: 1886
  7. Дон Кишот Ламанхский. Часть первая, Сервантес Мигель Де, Год: 1604
  8. Наш общий друг. Часть третья, Диккенс Чарльз, Год: 1865
Электронная библиотека