Столетие 'Писем русского путешественника', Анучин Дмитрий Николаевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Столтіе ‘Писемъ русскаго путешественника’.

I.
‘Московскій журналъ’ 1791—1792 гг.

Въ ныншнемъ году исполнилось сто лтъ со времени появленія въ Москв первыхъ книжекъ Московскаго журнала, и въ нихъ первыхъ Писемъ русскаго путешественника — Карамзина. Начавшись въ январской книжк 1791 г., Письма помщались въ теченіе всего этого года, а затмъ и слдующаго, продолжались въ сборник Аглая и вышли, наконецъ, отдльнымъ изданіемъ, въ четырехъ частяхъ, въ 1797 г. и въ послднихъ двухъ, пятой и шестой, въ 1799—1801 гг. Такъ Письма русскаго путешественника составились изъ дйствительныхъ писемъ, которыя посылалъ изъ-за границы Карамзинъ къ своимъ друзьямъ, А. А. и Н. И. (мужу и жен) Плещеевымъ въ 1789—90 гг., то, очевидно, они были закончены уже въ 1790 г., и только вншнія обстоятельства были причиною, что печатаніе ихъ растянулось на нсколько лтъ. Съ Другой стороны, уже первыя напечатанныя Письма явственно отмтили собою новую эпоху въ исторіи нашего литературнаго слога и языка и выдвинули Карамзина, какъ одного изъ первыхъ дятелей этой новой эпохи и одного изъ образованнйшихъ русскихъ людей современнаго ему поколнія. Вотъ почему время появленія первыхъ Писемъ русскаго путешественника можетъ считаться, въ одно и то же время, и важною гранью въ литературной дятельности Карамзина, и замтнымъ моментомъ въ развитіи русской словесности, а потому и столтній юбилей первыхъ Писемъ заслуживаетъ быть отмченнымъ въ текущей печати воспоминаніемъ объ этомъ выдающемся произведеніи русской литературы конца прошлаго столтія.

Первыя Письма русскаго путешественника появились (до письма изъ Парижа отъ 27 марта 1790 г. включительно) въ издававшемся Карамзинымъ въ 1791—92 гг. Московскомъ журнал. Мысль объ изданіи журнала возникла у Карамзина еще за границей. Возвратившись въ Россію моремъ осенью 1790 г., онъ остановился въ Петербург, познакомился тамъ, чрезъ посредство своего пріятеля И. И. Дмитріева, съ Державинымъ и пригласилъ его, Дмитріева и другихъ литераторовъ къ сотрудничеству въ проектированномъ имъ журнал. Пріхавъ въ Москву и поселившись въ дом своихъ друзей Плещеевыхъ, Карамзинъ немедленно принялся за осуществленіе своей мысли и уже въ No 89 Московскихъ Вдомостей, отъ 6 ноября 1790 г., появилось объявленіе о пріем подписки на новый журналъ, имвшій выходить съ января 1791 г. ежемсячно, книжками страницъ до 10′ и боле, за цну въ Москв 5 р. въ годъ, а въ другихъ городахъ съ пересылкою 7 р. Подобные журналы и объявленія о нихъ въ то время уже не составляли рдкости въ Россіи. Не считая С.-Петербургскихъ (академическихъ) и Московскихъ (университетскихъ) Вдомостей, за тридцать два года, съ 1759 по 1790 г. включительно, возникло не мене 80 періодическихъ изданій, большинство которыхъ имло, впрочемъ, кратковременное существованіе, годъ (и даже меньше) или много два-три. Изданія эти возникали какъ въ Петербург, такъ и въ Москв и даже въ провинціальныхъ городахъ — Ярославл, Тобольск. Издавались они и академіей наукъ, и обществами (вольно-экономическимъ, вольнымъ россійскимъ собраніемъ), и при учебныхъ заведеніяхъ (Шляхетномъ и кадетскомъ корпус, Московскомъ университет и др.), и частными лицами, русскими и иностранцами, чиновники и нечиновными. Были въ числ этихъ журналовъ и литературные и научные, сатирическіе и мистическіе, посвященные исторіи и естествознанію, духовно нравственные, сельско-хозяйственные, музыкальные, модные и т. д. Число журналовъ постепенно возростало и въ 1791 г., когда на поприще журналистики выступилъ Карамзинъ, ихъ имлось уже (кром Вдомостей) 15, изъ коихъ 4 возникли (какъ и Московскій журналъ) въ этомъ году, а прочіе составляли продолженіе основанныхъ однимъ или нсколькими годами раньше. Порядокъ выхода, форматъ и цна Московскаго журнала также не отличались ничмъ особеннымъ отъ другихъ журналовъ того же времени, тмъ не мене, новый журналъ во многомъ выдлился изъ среды своихъ собратій и представлялъ собою шагъ впередъ въ развитіи русской журналистики.

Уже самое названіе новаго журнала, по своей простот, выдляло его изъ другихъ, ему современныхъ. Въ то время предпочитали большею частью длинныя и замысловатыя названія, врод, напримръ: Лкарство отъ скуки и заботъ, Иртышъ, превращающійся въ Иппокрену, Чтеніе для вкуса, разума и чувствованій, Дло отъ бездлья или пріятная забава, рождающая улыбку на чел угрюмыхъ, Прохладные часы или аптека, врачующая отъ унынія, Иппокрена или утхи любословія и т. п. Карамзинъ постарался дать самое простое названіе: ‘Журналу,— сказалъ онъ въ своемъ объявленіи,— надобно дать имя, онъ будетъ издаваемъ въ Москв, и такъ имя готово — Московскій журналъ‘ {Возможно, впрочемъ, что это названіе было отчасти подражаніемъ тогдашнему Берлинскому журналу, подобно тому какъ издававшіеся около этого времени въ Петербург Зритель и С.-Петербургскій Меркурій были названы такъ въ подражаніе англійскому Spectator и парижскому Mercure de France.}. Объявленіе о подписк на новый журналъ отличалось также простотою и скромностью сравнительно съ тмъ, что представляли другія подобныя объявленія въ то время. Правда, тогда не умли еще привлекать публику такими заманчивыми общаніями, какими пользуются многіе новйшіе издатели, тмъ не мене, и въ то время уже старались возбудить вниманіе подписчиковъ разъясненіемъ пользы періодическихъ изданій, витіеватыми посвященіями вельможамъ, а чаще громкими общаніями: ‘питать вкусъ читателей, занимать разумъ ихъ и возбуждать благородныя и пріятныя чувствованія, наблюдая для всего величайшую разборчивость въ помщеніи матерій и ничего не упустить, чтобы журналъ приносилъ удовольствіе и пользу читателямъ всякаго рода и званія, дабы каждый изъ нихъ могъ обртать что-нибудь такое, что бы удовлетворять могло собственному его вкусу и склонностямъ’ {Объявленіе объ жизни на 1791 г. Чтенія для вкуса, разума и чувствованій.}. Одинъ издатель объявлялъ, что главное попеченіе его ‘посвящено будетъ на то, чтобы пьесы были самыя соотвтственныя, отборныя и оцненныя здравою и безпристрастною критикой… яко плоды кроткой, благонамренной литературы, между всми просвщенными народами растворяющей жизнь благородную невиннымъ и полезнымъ удовольствіемъ’. Другой уврялъ, что его журналъ ‘будетъ не въ числ такихъ, которые по прочтеніи ни къ чему боле не служатъ, какъ только къ умноженію библіотеки, но что оный всегда имть и по-часту употреблять весьма будетъ нужно всякому, какого бы онъ званія и чина ни былъ’. Въ числ издателей были и такіе, которые старались побудить къ подписк угрозой, что потомъ журналъ будетъ продаваться дороже, другіе всячески увряли въ своей аккуратности, замчая, что ‘обмануть публику — значитъ оскорблять нчто священное’, или старались прельстить предложеніемъ, что кто подпишется на десять экземпляровъ, получитъ одиннадцатый безплатно. Иные, наконецъ, пробовали стыдить неподатливую публику, такъ, Туманскій, въ объявленіи о своемъ Россійскомъ Магазин (1792—94 гг.), восклицалъ: ‘Неужели любители наукъ и усердные сыны, о прямомъ своего отечества познаніи старающіеся, оставятъ сіе предпріятіе безъ подкрпленія? И думать стыжусь. Конечно, стыдно’ Ничего подобнаго въ объявленіи о Московскомъ журнал не было. Карамзинъ прямо начинаетъ съ ‘содержанія’ журнала, которое можетъ быть сведено, въ главныхъ чертахъ, къ пяти рубрикамъ: 1) русскія сочиненія въ стихахъ и проз, 2) переводы небольшихъ иностранныхъ сочиненій съ извстіями о новыхъ важныхъ книгахъ, выходящихъ на иностранныхъ языкахъ, 3) ‘критическія разсматриванія русскихъ книгъ, особенно оригинальныхъ’, 4) ‘извстія о театральныхъ пьесахъ, съ замчаніями на игру актеровъ’, 5) смсь. Какъ ни проста можетъ казаться эта программа (или ‘планъ’, какъ ее называетъ Карамзинъ), однако, именно этой-то простоты, соединенной съ сознаніемъ того, что требовалось для литературнаго журнала, я не было въ ‘планахъ’ тогдашнихъ періодическихъ изданій. Въ план одного журнала встрчаемъ, напримръ, такія рубрики: ‘Нравоученія ко впечатлнію добродтели’, ‘Ко увеселенію сердца и разбитію скучныхъ мыслей отличными, забавными, смшными и замысловатыми сказаніями’ и т. п., въ план другаго находимъ: ‘Побужденія къ добродтели’, ‘Острыя и замысловатыя шутки’, ‘Справедливыя, невредныя и ни до кого лично не касающіяся критики’ и т. д. Хотя большинство издателей и заявляло о своемъ намреніи печатать ‘статьи въ стихахъ и проз, россійскаго сочиненія и переводимыя съ иностранныхъ языковъ’, однако, послднія преобладали, а въ нкоторыхъ журналахъ составляли даже единственное содержаніе. Издатель одного журнала (въ 1793 г.), въ отвтъ на чей-то упрекъ въ маломъ числ ‘сочиненій’ (т.-е. оригинальныхъ статей), оправдывался тмъ, что онъ ‘ихъ мало получалъ’, что ‘сочиненія вообще требуютъ много времени, требуютъ зрлости въ литератур, до которой мы еще не достигли’. Со стороны Карамзина было поэтому довольно смлымъ поставить на первомъ мст ‘русскія сочиненія въ стихахъ и проз’, да еще такія, которыя ‘могутъ доставлять удовольствіе читателю’. Но онъ заручился сотрудничествомъ Державина, Дмитріева и другихъ, а для прозы имлъ въ виду собственныя Письма русскаго путешественника и другія своя, какъ онъ выражался посл, ‘бездлки’. Интересна и другая особенность Карамзинскаго объявленія. Большинство издателей старались о томъ, чтобы угодить читателямъ ‘всякаго роду и званія’, общая ‘питать ихъ вкусъ и занимать разумъ’ или ‘плнять красотами добродтели’, и вс вообще обращались съ просьбою къ своимъ читателямъ присылать въ журналъ свои ‘творенія’, общая помщать ихъ ‘съ чувствительнйшею признательностью’. Карамзинъ, напротивъ того, заявилъ, что будетъ печатать только то, ‘что можетъ нравиться людямъ, имющимъ вкусъ’, что онъ будетъ принимать съ благодарностью ‘все хорошее и согласное съ его планомъ, въ который не входятъ только теологическія, мистическія, слишкомъ ученыя, педантическія, сухія пьесы’. Устраненіемъ такихъ ‘пьесъ’ Карамзинъ подступалъ, конечно, ближе къ дйствительной задач литературнаго журнала, и дальнйшая дятельность его, какъ журналиста, доказала, что онъ умлъ и выбирать интересное, и устранять, по возможности, сухое и скучное.

1 января 1791 г. было объявлено въ Вдомостяхъ о выход первой книжки Московскаго журнала. Эта книжка была составлена такъ, что несомннно могла быть прочитана съ интересомъ отъ начала до конца? Въ ней были помщены стихотворенія Державина, Дмитріева, Карамзина и друг., первыя Письма русскаго путешественника, изложеніе Эмиліи Галотти Лессинга и разборъ игры этой трагедіи на московской сцен, изложеніе тогдашней русской литературной новости, Кадма и Гармоніи Хераскова, съ указаніемъ нкоторыхъ недостатковъ въ этомъ ‘древнемъ повствованіи’, и переводъ французской рецензіи (изъ Mercure de France) о путешествіи Ле-Вальяна въ южную Африку, съ интересными подробностями о быт тамошнихъ дикарей. Послдующія книжки представляли не меньшій интересъ. Он начинались всегда стихотвореніями, затмъ слдовали Письма русскаго путешественника и другая проза, сначала преимущественно переводная, посл и оригинальная, біографическіе очерки (между прочимъ, жизнь извстнаго Каліостро, о которомъ тогда было много толковъ), отчеты о московскихъ и парижскихъ спектакляхъ, рецензіи книгъ (представлявшія первыя попытки литературной или, точне, стилистической критики), смсь и т. д.

Въ слдующемъ году Московскій журналъ сталъ еще интересне и разнообразне. При той же программ, въ немъ начали появляться оригинальныя повсти Карамзина: Бдная Лиза, Наталья боярская дочь и другія, также историческіе очерки, переводы изъ Шиллера, Монтескьё, біографіи Клогнитока и Виланда и т. д. Но, вслдствіе отлучекъ Карамзина въ деревню, нкоторыя книжки запаздывали выходомъ, а въ послдней, декабрьской, книжк Карамзинъ неожиданно объявилъ, что Московскій журналъ заключается и что мсто его ‘заступятъ’ отдльныя книжки (сборники), которыя будутъ издаваться несрочно и безъ подписки.

Причины, почему Карамзинъ ршилъ прекратить изданіе журнала, не достаточно выяснены. Съ одной стороны, его могла отягощать срочность составленія и выдачи книжекъ, тмъ боле, что онъ былъ, въ одно и то же время, и издателемъ, и редакторомъ. Позже, въ 1802—1803 гг., онъ не испугался почти удвоенной срочности, принявъ на себя редакцію Встника Европы, выходившаго два раза въ мсяцъ, книжками не мене 5 печатныхъ листовъ. Но необходимо принять во вниманіе, что тогда онъ былъ только редакторомъ, а изданіе приняли на себя содержатели московской университетской типографіи. Кром того, и условія литературнаго длавъ это время, съ воцареніемъ Александра I, во многомъ измнились къ лучшему. Эти условія, какъ они сложились къ концу царствованія Екатерины II, имли, повидимому, несомннное вліяніе на ‘омраченіе духа’ Карамзина и на ограниченіе Карамзинымъ своей литературной дятельности. Въ конц 1791 г. была закрыта извстная ‘типографическая компанія’, организованная Новиковымъ, а въ апрл 1792 г. Новиковъ былъ арестованъ и отвезенъ въ Петропавловскую крпость, друзья его были также разосланы по отдаленнымъ городамъ и деревнямъ. Карамзинъ былъ несомннно пораженъ участью людей, которымъ онъ былъ значительно обязанъ своимъ развитіемъ и которыхъ привыкъ цнить и уважать. Вообще горизонтъ становился настолько мраченъ, что возбуждалъ опасеніе. Въ август 1792 г. московскій главнокомандующій, князь Прозоровскій, допрашивая одного изъ членовъ дружескаго масонскаго общества, кн. Трубецкаго, освдомлялся и о Карамзин, хотя онъ ‘здилъ вояжиромъ’ не по порученію общества, а ‘на свои деньги’.

Однимъ изъ поводовъ къ прекращенію журнала могло быть и недостаточное число подписчиковъ. Въ конц 1791 г. Карамзинъ жаловался, что У него на первый годъ было только 300 ‘субскрибентовъ’. Въ дйствительности ихъ было еще мене, если судить по перечнямъ подписчиковъ, помщеннымъ въ конц различныхъ книжекъ журнала, именно — всего 256. На слдующій годъ число это нсколько возросло, но немного — до 294. Карамзинъ, между тмъ, если издавалъ и не съ корыстною цлью, то, все таки, надялся на нкоторое вознагражденіе за свой трудъ. Но такая надежда въ то время была обманчива: число читателей было вообще очень ограничено, а подписчиковъ и подавно. Какъ ни мала цифра 300 ‘субскрибентовъ’, но и ея достигалъ въ то время рдкій журналъ. Очень часто это число ограничивалось сотней или даже десятками. Нкоторые журналы прерывались на первой книжк или даже заявляли о себ только объявленіемъ. Библіотека ученая, экономическая… и т. д., издававшаяся въ 1793—94 гг., въ Тобольск, П. Сумароковымъ, имла всего 111 подписчиковъ. Утренніе Часы 1788 — 89 гг. заявляли въ своемъ объявленіи, что къ изданію журнала ‘не можно приступить иначе, какъ по собраніи двухъ сотъ подписчиковъ’, но на самомъ дл приступили при 48, окончили годъ при 102 и прекратились въ начал слдующаго года. Издатель С.-Петербургскаго Еженедльнаго Изданія 1778 г. заявлялъ при его прекращеніи, что оно обошлось ему въ 2,000 руб., ‘а съ подписавшихся едва десятая часть получена’. Лкарство отъ скуки и заботъ 1786—87 гг. увдомило при своей кончин ‘малое число подписавшихся’, что ‘причина пресченія та, что издатель досел и пятой части издержаннаго иждивенія не возвратилъ’. Въ заявленіи о прекращеніи Зеркала Свта (1786 — 87 гг.) читаемъ, что ‘малое число подписателей, сей годъ бывшихъ, а и того мене на будущій явившихся, утвердили давно извстную о писателяхъ, общую пользу предметомъ имющихъ, истину’.

Вообще въ то время могли выдерживать по нскольку лтъ только такія изданія, которыя пользовались субсидіями (отъ академіи наукъ, Обществъ, Императрицы) или издавались содержателями типографій, какъ приложеніе къ Вдомостямъ, которыя и тогда расходились въ значительно большемъ числ экземпляровъ, чмъ журналы. Впрочемъ, Московскія Вдомости до 1779 г. имли тоже не боле 600 подписчиковъ, и только съ переходомъ изданія ихъ къ Новикову, который всячески старался объ ихъ улучшеніи и оживленіи, число подписчиковъ стало возростать и дошло до 4,000. Какъ на исключеніе, въ ряду журналовъ XVIII в., по ихъ успху, слдуетъ указать на нкоторые сатирическіе семидесятыхъ годовъ, особенно на живописецъ Новикова (съ апрля 1772 до іюля 1773 г.). Успхъ въ данномъ случа выражался, впрочемъ, не въ количеств собственно подписчиковъ, такъ какъ журналъ печатался, несомннно, тоже въ какихъ-нибудь двухъ стахъ или немногимъ боле экземпляровъ, а въ томъ, что къ концу года понадобилось второе изданіе журнала, а затмъ, въ 1775 и 1781 гг.— третье и четвертое (въ 1793 г. вышло еще пятое). Вообще въ то время книги получали извстность, повидимому, медленно, и охотники на тотъ или другой журналъ оказывались нердко тогда, когда журналъ уже успвалъ прекратиться за малымъ числомъ подписчиковъ {Какъ на изданіе, явившееся исключеніемъ по продолжительности существованія, слдуетъ указать на Политическій журналъ (ежемсячный), составлявшій переводъ такого же нмецкаго журнала, издававшагося въ Гамбург, и выходившій въ теченіе 41 г., съ 1790 по 1830 г., подъ редакціей профессоровъ Московскаго университета Сохацкаго и Гаврилова. Заключая въ себ вс тогдашнія иностранныя политическія новости (хотя и появлявшіяся въ русскомъ перевод на третій мсяцъ) и выходя довольно аккуратно, журналъ этотъ усплъ заручиться извстнымъ кружкомъ читателей и могъ продержаться доле всхъ своихъ собратій.}.

Если сопоставить съ этими фактами судьбу Московскаго журнала, то она оказывается, сравнительно, благопріятною. Замтимъ, что когда Карамзинъ началъ изданіе своего журнала, онъ былъ совершенно неизвстенъ публик, и, съ другой стороны, что въ этомъ году (1791) издавалось еще 14 другихъ журналовъ, большая часть которыхъ была основана ране и могла заручиться уже нкоторымъ числомъ подписчиковъ. И, тмъ не мене, уже на первый годъ Московскій журналъ имлъ боле 250 подписчиковъ, а на слдующій годъ ихъ число, вмсто того, чтобы уменьшиться, какъ это случалось тогда нердко съ другими журналами, возросло до 300. Что журналъ, хотя и медленно, но пріобрталъ извстность и сочувствіе, видно изъ того, что помщенныя въ немъ статьи Карамзина потребовали въ 1794 г. отдльнаго изданія (подъ названіемъ Мои бездлки), которое было повторено въ 1797 г., не считая отдльныхъ изданій Бдной Лизы и Писемъ русскаго путешественника, и что потребовалось также второе изданіе всего журнала въ 1801—1803 гг.

О впечатлніи, произведенномъ статьями журнала, особенно принадлежавшими самому Карамзину, мы можемъ судить изъ разсказовъ современниковъ, наприм., . Н. Глинки и другихъ. Къ началу 1800-хъ годовъ, когда Карамзинъ былъ приглашенъ въ редакторы Встника Европы (журнала сравнительно дорогого, стоившаго 12—15 р. въ годъ), имя его пользовалось такою извстностью въ публик, что уже ко времени выхода первой книжки журнала у него было 580 подписчиковъ, а къ концу года число ихъ достигло неслыханной ране цифры — 1,200, и Карамзинъ на второй годъ изданія могъ получать уже съ журнала, по его собственнымъ словамъ, 6,000 р. дохода.

II.
Значеніе ‘Писемъ’ и литературное развитіе ихъ автора.

Письма русскаго путешественника были самымъ значительнымъ произведеніемъ Карамзина за всю первую половину его литературной дятельности. Ни въ какомъ другомъ его произведеніи этого періода (можно сказать даже — ни въ какомъ другомъ произведеніи русской литературы вообще конца прошлаго вка) не было соединено столько образовательнаго матеріала, столько интересныхъ данныхъ объ европейской литератур и цивилизаціи, ни одно не было проникнуто такимъ сочувствіемъ къ европейскому просвщенію, уваженіемъ къ выдающимся его представителямъ, увлеченіемъ успхами общественности, ни одно, наконецъ, не выдлилось въ подобной степени изящностью и простотой формы и легкостью языка, какъ эти Письма молодаго 22—23-хъ лтняго русскаго писателя, соединявшаго въ себ обширную литературную начитанность съ художественнымъ вкусомъ и съ общительностью свтскаго европейскаго человка’

Въ объявленіи объ изданіи Московскаго журнала Карамзинъ выразился о своихъ Письмахъ такъ: ‘Одинъ пріятель ной, который изъ любопытства путешествовалъ по разнымъ землямъ Европы, который вниманіе свое посвящалъ натур и человку, преимущественно предъ всмъ, прочимъ, и записывалъ то, что видлъ слышалъ, чувствовалъ, думалъ и мечталъ,— намренъ записки свои предложить почтенной публик въ моемъ журнал, надясь, что въ нихъ найдется что-нибудь занимательное для читателей’. Отдльное изданіе Писемъ (1797 г.) иметъ такое надписаніе: ‘Семейству друзей моихъ Плещеевыхъ’. ‘Къ вамъ писанное, вамъ и посвящаю’. Въ предисловіи къ этому изданію Карамзинъ говорить: ‘Я хотлъ при новомъ изданіи многое перемнить въ сихъ письмахъ, и не перемнилъ почти ничего. Какъ они были писаны, какъ удостоились лестнаго благоволенія публики, пусть такъ и остаются. Пестрота, неровность въ слог, есть слдствіе различныхъ предметовъ, которые дйствовали на душу молодого, неопытнаго русскаго путешественника: онъ. сказывалъ друзьямъ своимъ, что ему приключалось, что онъ видлъ, слышалъ, чувствовалъ, думалъ, и описывалъ свои впечатлнія не на досуг не въ тишин кабинета, а гд и какъ случалось, дорогою, на лоскуткахъ, карандашомъ. Много неважнаго, мелочи — соглашаюсь, но… для чего же и не простить путешественнику нкоторыхъ бездльныхъ подробностей?..’ А кто въ описаніи путешествій ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ свдній, тому, вмсто сихъ писемъ, совтую читать Бишингову географію’.

Письма Карамзина были совершенно новымъ и оригинальнымъ явленіемъ въ русской литератур. Конечно, и до Карамзина не мало русскихъ перебывало заграницей, но никому изъ нихъ не приходило, повидимому, ина мысль написать нчто въ этомъ род, да едва ли кто изъ нихъ и могъ осуществить что-либо подобное. Для этого требовалось соединеніе исключительныхъ благопріятныхъ условій, какое въ то время могло встртиться очень рдко. Въ XVIII в. заграницу здило не мало молодыхъ людей, ‘для пополненія своего образованія’, но боле состоятельные изъ нихъ предавались большею частью праздной и шумной жизни въ большихъ, городахъ, проматывали тамъ нердко цлыя состоянія и вывозили изъ чужихъ земель только свднія о виднныхъ ими модахъ и увеселеніяхъ. Были, правда, и другаго сорта молодые люди, отправлявшіеся заграницу дйствительно для образованія, и многіе изъ нихъ принесли потомъ значительную пользу въ качеств академиковъ, профессоровъ и т. д., принявъ дятельное участіе въ пересаживаніи на русскую почву началъ европейскаго знанія, но почти вс они посылались заграницу прямо со школьной скамьи, изъ духовныхъ академій, корпусовъ, университета (какъ это было, напримръ, съ Ломоносовымъ, Тредьяковскимъ, Десницкимъ, Радищевымъ и др.) и имли задачею подготовленіе себя къ извстной профессія и обученіе въ тхъ или иныхъ иностранныхъ университетахъ, согласно данной имъ инструкціи. Получая обыкновенно скромныя средства и обязанные воспользоваться своимъ заграничнымъ пребываніемъ для изученія извстныхъ наукъ, они не имли ни времени, ни возможности знакомиться шире съ заграничною жизнью, вращаться въ литературныхъ сферахъ, разъзжать и собирать различныя наблюденія и впечатлнія. Въ боле подходящихъ условіяхъ находился Фонъ-Визинъ, который здилъ за границу нсколько разъ во второй половин XVIII вка (до Карамзина) и, какъ человкъ образованный и состоятельный, былъ вхожъ тамъ въ лучшее общество, знался и съ аристократіей, и съ литераторами, и, какъ писатель съ талантомъ и наблюдательностью, могъ составить интересныя замтки о заграничныхъ своихъ впечатлніяхъ и наблюденіяхъ. Тмъ не мене, въ его письмахъ интересны лишь остроумныя замчанія о темныхъ сторонахъ характера и жизни европейскихъ народовъ, да и то остроуміе автора часто сильно пересаливаетъ. Такъ, Лейпцигъ, напримръ, съ его знаменитымъ университетомъ, вызвалъ у Фонъ-Визина только замчаніе, что ‘ученость не родитъ разума’, итальянцы произвели на него впечатлніе, что вс они ‘злы безмрно и трусы подлйшіе’, у французовъ онъ нашелъ либо грубое невжество и суевріе, либо ‘наглость разума’ и шарлатанство, относительно Кёнигсберга имъ было замчено только, что ‘улицы тамъ узкія, дома высокіе, набиты нмцами, у которыхъ рожи по аршину’ {Письма Фонъ-Визина, адресованныя гр. Панину и роднымъ, были изданы много лтъ спустя посл смерти автора и значительно позже появленія Писемъ Карамзина.}.

Исключительныя условія, соединявшіяся въ Карамзин, какъ автор Писемъ русскаго путешественнику, заключались отчасти въ свойствахъ его природы, отчасти въ особенностяхъ его воспитанія и развитія. По своей природ Карамзинъ отличался съ дтства, при выдающихся способностяхъ, значительною впечатлительностью и чувствительностью, на основ которыхъ, благодаря послдующимъ благопріятнымъ вліяніямъ, развилось горячее стремленіе къ усвоенію себ литературной образованности, усиленное стараніе въ выработк легкаго, ‘пріятнаго’ слога, наклонность къ увлеченію ‘прекраснымъ’ и благодушный оптимизмъ, соединенный отчасти съ искреннею, отчасти съ искусственною сантиментальностью. Первоначальное воспитаніе Карамзина было, впрочемъ, такое же, какъ и у многихъ другихъ его современниковъ и сверстниковъ изъ среднепомстныхъ дворянъ, оно было также руководимо иностранцами, съ тмъ только отличіемъ, что Карамзинъ былъ воспитанъ не французами, а въ нмецкомъ пансіон, и, притомъ, въ одномъ изъ лучшихъ въ то время, именно въ московскомъ пансіон профессора Шадена (откуда онъ посщалъ и нкоторыя лекціи въ университет). Дальнйшее кратковременное пребываніе его въ Петербург, на служб въ гвардіи и затмъ, посл смерти отца, въ деревн и въ Симбирск, могло только способствовать развитію въ молодомъ человк общительности и свтскости, хотя дружба съ И. И. Дмитріевымъ благопріятствовала и поддержанію интереса къ литератур. Настоящее литературное образованіе Карамзина началось съ тхъ поръ, какъ другъ его отца, отставной бригадиръ и ревностный масонъ, И. П. Тургеневъ, уговорилъ его хать въ Москву и ввелъ его здсь въ общество извстнаго Новикова. Четыре года, проведенные подъ эгидою новиковскаго кружка, въ постоянномъ общеніи съ близкими къ Новикову ‘молодыми любословами’, оказали громадное вліяніе на развитіе способнаго и впечатлительнаго юноши. Кружокъ Новикова преслдовалъ, какъ извстно, широкія просвтительныя задачи, содйствуя распространенію въ русскомъ обществ образованности и началъ разумной педагогіи, и призывая его къ филантропіи и нравственному усовершенствованію. Кружокъ издавалъ и распространялъ журналы, книги, учебники, заводилъ типографіи, книжныя лавки и публичныя библіотеки, открывалъ училища и приготовлялъ учителей для нихъ, привлекалъ къ себ молодыхъ способныхъ людей и давалъ имъ средства къ дальнйшему образованію и даже къ поздк за грацицу, устраивалъ больницы и аптеки для бдныхъ, сближалъ людей различныхъ положеній и состояній во имя высшихъ цлей и проводилъ убжденіе въ необходимости стремиться къ осуществленію извстнаго нравственнаго идеала. Примкнувъ къ масонству, усвоивъ себ его символическіе знаки, странные обряды и тайныя собранія, а затмъ увлекшись мистицизмомъ и даже средневковымъ ‘испытаніемъ натуры вещей’ и стремленіемъ къ отысканію ‘философскаго камня’, кружокъ возбудилъ противъ себя насмшки, подозрнія и, наконецъ, преслдованія, но эта обрядовая и мистическая сторона кружка не въ состояніи заслонить другихъ сторонъ его дятельности и не можетъ лишить его значенія, какъ одной изъ замчательныхъ попытокъ къ пробужденію плодотворной и безкорыстной самодятельности въ сред русскаго общества XVIII вка. Мистико-масонскія стремленія далеко не поглощали собою всей дятельности кружка и занимали, главнымъ образомъ, высшихъ его представителей, прочіе же, а въ особенности привлеченные кружкомъ молодые люди, пользовались полною возможностью воспитывать себя для будущаго просвщеннаго служенія обществу и усвоивать себ боле или мене широкое литературное образованіе.

Карамзинъ былъ именно въ числ такихъ молодыхъ людей. Онъ вращался въ сфер масоновъ, посщалъ ихъ собранія, былъ вхожъ въ домъ вы. Трубецкаго и другихъ московскихъ баръ, друзей Новикова, сошелся близко съ А. А. Петровымъ, ученикомъ и почитателемъ профессора Шварца (мистика и масона, умершаго передъ самымъ пріздомъ Карамзина въ Москву), и съ А. М. Кутузовымъ, ухавшимъ посл того за границу въ качеств агента русскихъ масоновъ, но это вліяніе мистико-масонской атмосферы было только благотворнымъ для Карамзина, содйствуя превращенію его (по свидтельству Дмитріева) изъ беззаботнаго, свтскаго юноши въ ‘благочестиваго ученика мудрости съ пламеннымъ рвеніемъ къ усовершенствованію въ себ человка’. Передъ отъздомъ за границу Карамзинъ откровенно заявилъ въ обществ Новикова, что, ‘не переставая питать уваженіе къ почтеннымъ членамъ его и признательность за ихъ постоянное доброе къ нему расположеніе, онъ, однако-жь, по собственному убжденію, принимать доле участія въ ихъ собраніяхъ не будетъ и долженъ проститься’. Впослдствіи Карамзинъ говорилъ, что онъ никогда не могъ примириться съ таинственностью масонскаго ученія и съ его обрядами, ‘которые всегда казались ему нелпыми’. Онъ воспользовался за то въ полной мр всми тми благопріятными условіями, какія представлялъ ему повиновеній кружокъ, для литературнаго образованія и развитія. Благодаря Петрову, Карамзинъ ознакомился съ ‘литературными правилами’ Баттё и Лессинга, вмст съ нимъ онъ читалъ Адиссона, Боннета, Шекспира, Виланда и т. д., подъ его руководствомъ переводилъ съ нмецкаго и французскаго для Дтскаго Чтенія и вырабатывалъ свой литературный языкъ и художественный вкусъ. Кутузовъ, слушавшій вмст съ Татищевымъ лекціи въ Лейпцигскомъ университет, увлекавшійся тамъ Гельвеціемъ, а посл ставшій страстнымъ поклонникомъ Клопштока, переведшій его Мессіаду и вступившій въ близкія сношенія съ московскими масонами, тоже содйствовалъ, повидимому, боле литературному, чмъ мистическому развитію Карамзина, который былъ также обязанъ Кутузову укрпленіемъ своей мысли о поздк за границу, гд онъ надялся встртиться съ своимъ другомъ и искалъ его потомъ въ Берлин и Франкфурт. Другое вліяніе на Карамзина шло отъ Ленца, нмецкаго поэта, друга Виланда, Гёте и Лафатера, одного изъ видныхъ представителей эпохи такъ называемыхъ ‘бурныхъ стремленій Германіи’ (Sturm und Drang-Periode), еще юношей 16—25 лтъ получившаго извстность своимъ дятельнымъ участіемъ въ новомъ германскомъ литературномъ движеніи. Вынужденный удалиться по какимъ-то причинамъ (какъ говорятъ, вслдствіе неудачи въ любви и оскорбленнаго самолюбія) въ Россію и поселившись въ Москв, Ленцъ нашелъ здсь пріютъ въ дом одного изъ членовъ новиковскаго кружка, познакомился съ Карамзинымъ, Петровымъ, но скоро впалъ въ меланхолію и, наконецъ, сошелъ съ ума и умеръ (въ 1792 г.). Ленцу былъ, повидимому, въ значительной степени обязанъ Карамзинъ своими обстоятельными свдніями о нмецкой литератур, ея современныхъ теченіяхъ и представителяхъ, своимъ, замчательнымъ по тому времени, пониманіемъ Шекспира, увлеченіемъ мирною швейцарскою свободой и т. под.

Благодаря всмъ этимъ вліяніямъ, Карамзинъ къ 22 годамъ могъ усвоить себ такое широкое литературное образованіе, какимъ рдко кто изъ русскихъ обладалъ въ то время и, вмст съ тмъ, усплъ выработать себ сравнительно легкій языкъ и литературный слогъ, и заявить себя нсколькими печатными литературными трудами. Онъ перевелъ Юлія Цезаря Шекспира (съ французскаго перевода) и Эмилію Галотти Лессинга,— примчательный выборъ, такъ какъ оба эти произведенія, кром своихъ художественныхъ достоинствъ, отличаются сочувствіемъ къ свобод и ненавистью къ тираніи. Онъ ознакомился обстоятельно съ нмецкою литературой и не только съ классиками: Клопштокомъ, Виландомъ, Гердеромъ, Гёте, Шиллеромъ, Лессингомъ, но и съ поэтами врод Блейста, Маттмзона, Галлера, Рамлера, Бодмера, съ сочиненіями Лафатера, Мендельзона, Морица, Энгеля, Мейстера и т. д. Изъ французскихъ писателей ему были знакомы не только первоклассные, какъ Руссо, Вольтеръ, Боннетъ, Расинъ и т. д., но и такіе, какъ Сенъ-Ламберъ и Делиль, Жанлисъ и Мармонтель, Вернъ, а изъ старыхъ — Рабле, Монтанъ и др. Изъ англійскихъ, онъ особенно высоко цнилъ Шекспира, зналъ чуть не наизусть Стерна,просиживалъ ночи за Адиссопомъ, переводилъ изъ Томсона, былъ знакомъ съ Опытомъ о человк Попа, съ поэмой Мильтона, одами Драйдена, Ночами Юнга, произведеніями Свифта, поэзіей Оссіана, романами Ричардсона, Фильдинга, Гольдсмита. Ему была извстна и тогдашняя періодическая литература: Берлинскій журналъ, англійскій Зритель, парижскій* Mercure de France, онъ читалъ (въ нмецкихъ переводахъ) Иліаду и Одиссею, имлъ даже за границей съ собою Энеиду, былъ знакомъ, какъ показываютъ его Письма, и съ другими древними писателями. По своимъ философскимъ воззрніямъ Карамзинъ былъ эклектикъ и оптимистъ, предпочиталъ ‘искать истину во всхъ системахъ, не привязываясь особенно ни къ одной изъ нихъ’, признавалъ, что ‘жизнь есть первое счастье’, что ‘изящныя искусства вліяютъ на счастье наше’, и врилъ, что ‘родъ человческій хотя медленно, но всегда приближается къ духовному совершенству’ и истина, въ конц-концовъ, восторжествуетъ надъ ложью. Для характеристики Карамзина въ этотъ періодъ его жизни слдуетъ прибавить, что онъ не сочувствовалъ ни сатир, ни критик, полагая, что ‘лучше прибавить что-нибудь къ общему мннію, чмъ заниматься его оцнкою’, а также, что онъ не любилъ сухихъ и ученыхъ матерій и хотя относился вообще съ уваженіемъ къ наукамъ, но открыто сознавался, что былъ профанъ въ нихъ (наприм., въ естествознаніи) и что ему оставалось многое непонятнымъ въ философскихъ разсужденіяхъ, наприм., у Гердера. Философскимъ трактатамъ онъ предпочиталъ конкретную ихъ иллюстрацію. е Confession s Ж.-Ж. Руссо, Jugendgeschichte Шиллинга, Anton Reiser Морица,— замтилъ онъ въ одномъ изъ Писемъ, — предпочитаю я всмъ систематическимъ психологіямъ въ свт’. Т же Письма доказываютъ, однако, что Карамзинъ весьма интересовался исторіей и читалъ Юма, Робертсона, Гиббона, Мабли, Монтескьё, что онъ имлъ понятіе о философскихъ системахъ Декарта, Лейбница, Канта, Маллебранша, о научныхъ заслугахъ Галилея, Коперника, Тихо-де-Браге, что онъ преклонялся предъ геніемъ Ньютона, читалъ Бюффона и признавалъ ‘натуральную исторію’ за ‘достойнйшій предметъ любопытства человческаго’ {Изъ рецензіи на русскій переводъ Естественной исторіи Бюффона, ч. I.}. Посл литературы Карамзинъ интересовался наиболе искусствомъ, особенно страстно любилъ театръ, но умлъ цнить также живопись, скульптуру, музыку, вообще ‘се прекрасное и изящное, какъ оно понималось въ то время лучшими представителями западно-европейскаго просвщенія.

III.
Карамзинъ за границей, содержаніе его ‘Писемъ’.

Мысль о путешествіи за границу зародилась въ Карамзин давно. ‘Сколько лтъ,— замчаетъ онъ въ первомъ своемъ Письм,— путешествіе было пріятнйшею мечтой моего воображенія’. Еще изъ пансіона Шадена онъ улеталъ мечтой въ Лейпцигъ, а позже бесды съ Кутузовымъ и Ленцомъ и знакомство съ иностранною литературой только укрпляли его въ стремленіи постить важнйшіе центры европейскаго просвщенія и дополнить идеи, полученныя изъ книгъ, живыми впечатлніями на мстахъ. Давно задумавъ свое путешествіе, Карамзинъ имлъ достаточно времени къ нему подготовиться. Въ обширномъ смысл, вс его занятія по изученію иностранныхъ языковъ и знакомству съ европейскими литературами были такою подготовкой, но онъ прочиталъ также лучшіе тогдашніе очерки Парижа, Англіи, Швейцаріи, Италіи, получилъ указанія отъ лицъ, жившихъ за границею, и заручился цлымъ рядомъ рекомендацій. Впослдствіи, сблизившись въ Швейцаріи съ Лафатеромъ, Боннетомъ и т. д., юнъ былъ снабженъ ими новыми рекомендаціями, которыя открыли для него, между прочимъ, ‘вс лучшіе дома въ Женев’ и дали входъ въ нсколько литературныхъ салоновъ Парижа.

Первоначально главнымъ предметомъ поздки Карамзинъ поставилъ себ столицы Франціи и Англіи. ‘Парижъ и Лондонъ,— говоритъ онъ въ одномъ изъ Писемъ,— два первые города въ Европ, были двумя фаросами (маяками) моего путешествія, когда я сочинялъ планъ его’. Но посл его стала привлекать къ себ также Германія, съ ея столь знакомыми и любезными ему по книгамъ литераторами и учеными, и въ особенности — мирная Швейцарія, отечество Ж.-Ж. Руссо, Боннета, Лафатера, съ ея величественною, живописною природой и съ ея свободными и счастливыми гражданами. Имлъ онъ также въ виду ‘пробраться въ южную Францію 1789 г. (въ Московскомъ журнал) видно, что Карамзинъ былъ знакомъ съ Бюффономъ въ подлинник и что онъ точне понималъ нкоторыя мста и термины въ его Исторіи, чмъ какъ они были переведены академиками Руновскимъ и Лепехинымъ. Такъ, онъ указываетъ, напримръ, на несоотвтственность передачи терминовъ: classes — ‘статьи’, ordres — ‘семейства’, minraux—‘ископаемыя’, замчаетъ, что ‘семейство’ означаетъ въ натуральной исторіи не то, что ‘ordre’, и выражаетъ недоумніе, почему бы не употребить названій ‘классы’ и ‘минералы’, названіе же ‘ископаемыхъ’, по его мннію, ‘скоре бы могло означать fossiles… Какже мы будемъ переводить eaux minra les? къ тому же, минералы лежатъ и на поверхности земли, слдственно ископаемость не есть общій отличительный признакъ ихъ’. Все это — замчанія вполн врныя и русская наука усвоила потомъ указанные термины, какъ ихъ предлагалъ Карамзинъ, и видть прекрасныя страны Лангедока и Прованса’, но поздка туда не состоялась, равно какъ не могла осуществиться и мысль,— впрочемъ, лишь случайно мелькнувшая у наго въ разговор съ Виландомъ,— о поздк въ Италію для осмотра разсянныхъ тамъ памятниковъ искусства и величавыхъ развалинъ древности. Всего боле Карамзинъ прожилъ въ Женев (около 4-хъ мсяцевъ), въ Париж (около трехъ) и въ Лондон (тоже около трехъ), все же пребываніе его за границей продолжалось около 16-ти мсяцевъ, съ мая 1789 по конецъ сентября 1790 г. {Самъ Карамзинъ, впрочемъ, выразился почему-то о своихъ Письмахъ, что они представляютъ ‘зеркало его души въ теченіе осьмнадцати мсяцевъ’. Любопытно, что въ одной изъ своихъ рецензій въ Встник Европы онъ упоминаетъ мимоходомъ о шестимсячномъ пребываніи въ Женев, гд онъ пробылъ, между тмъ, только около четырехъ мсяцевъ.}.

Сначала Карамзинъ предполагалъ хать изъ Петербурга моремъ до Данцига или Штеттина, но затрудненія съ паспортомъ заставили его отправиться сухимъ путемъ на Нарву, Дерптъ, Ригу, Митаву, Кёнигсбергъ, Данцигъ, Берлинъ. Отсюда онъ направился въ Дрезденъ, Лейпцигъ, Веймаръ, дале — чрезъ Франкфуртъ на Майн, Дармштадтъ, Майнцъ, Страсбургъ — въ Швейцарію, гд постилъ Базель, Цюрихъ, Бернъ, сдлалъ нсколько экскурсій по горамъ и остановился въ Женев. Пробывъ здсь зиму и постивъ многія мста въ окрестностяхъ, Карамзинъ похалъ въ Ліонъ, намреваясь направиться оттуда въ южную Францію, но раздумалъ и отправился въ Парижъ, пробылъ тамъ съ конца марта по іюль, перехалъ затмъ въ Лондонъ и въ конц сентября вернулся оттуда моремъ въ Петербургъ.

Средства на поздку К—нъ добылъ отъ продажи своимъ братьямъ принадлежавшей ему части по имнію. Изъ этихъ денегъ онъ, впрочемъ, истратилъ только около 1,800 рублей,— сумму сравнительно небольшую, хотя Карамзинъ велъ довольно открытый образъ жизни, посщалъ постоянно театры, останавливался нердко въ лучшихъ отеляхъ и т. д. Но онъ, повидимому, умлъ экономить, и въ этомъ отношеніи могъ служить образцомъ для позднйшихъ русскихъ путешественниковъ средняго класса. Въ Женев онъ устроился въ недорогомъ пансіон, въ Париж — въ ‘отели’ недалеко отъ Люксанбургскаго сада, въ Лондон — въ Oxford-street, близъ Cavendish-Square, гд нанималъ ‘прекрасныя три комнаты за полгинею въ недлю’. Какъ человкъ общительный, привыкшій уже въ Россіи къ свтскому обществу, къ тому же, молодой (22—23 лтъ), интеллигентный, всегда щеголевато одтый, Карамзинъ легко сближался какъ съ русскими за границей, такъ и съ иностранцами. Особенно легко дружился онъ съ нмцами, отчасти по своему лучшему знанію нмецкаго языка и привычк къ нмцамъ уже въ Москв, а отчасти, можетъ быть, и по особенностямъ своей природы и воспитанія. Въ Веймар Виландъ, разговаривая съ Карамзинымъ, замтилъ ему, между прочимъ: ‘Я вижу еще перваго русскаго такого, какъ вы, я видлъ вашего Ш. (Шувалова, П. И.?), остраго человка, напитаннаго духомъ Вольтера. Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французамъ, а вы…’ фраза не была закончена, но, очевидно, Виландъ имлъ въ виду указать на боле широкую образованность молодаго русскаго и, вмст съ тмъ, на его боле нмецкое воспитаніе. Въ Ліон Карамзинъ, прежде всего, спшить познакомиться съ Маттизономъ, нмецкимъ поэтомъ, тамъ жившимъ, и тотъ проводитъ съ нимъ ночи, читая свои стихи, письма Виланда и бесдуя о нмецкой литератур. Въ Берн Карамзинъ дружится съ проповдникомъ Штапферомъ и проводитъ каждый день по нскольку часовъ въ его дом. Съ нмцами осматриваетъ Карамзинъ Ферней, съ нмцемъ Рейнвальдомъ посщаетъ Парижскую оперу, по особенно близко сходится съ докторомъ Беккеромъ, молодымъ датчаниномъ, учившимся въ Германіи медицин и химіи и прошедшимъ большую часть Германіи пшкомъ, ‘одинъ съ своею собакой и съ кортикомъ въ-Бедр’. Съ нимъ Карамзинъ странствуетъ по Альпамъ, живетъ въ Женев, детъ въ Ліонъ, для него онъ отказывается отъ поздки въ южную Францію и детъ вмст въ Парижъ, гд проводитъ боле трехъ мсяцевъ и, узжая откуда, обращается къ своему другу (въ Письмахъ) съ трогательнымъ прощаніемъ, вспоминая о пріятныхъ вечерахъ, проведенныхъ въ чтеніи Шиллера, въ мечтахъ, въ философскихъ и литературныхъ разговорахъ,— о ‘пріятныхъ обдахъ за городомъ, ночныхъ прогулкахъ и рыцарскихъ приключеніяхъ’. Изъ французовъ Карамзинъ не могъ сойтись близко ни съ кмъ и тмъ боле съ англичанами, впрочемъ, онъ легко освоился и съ женевцами въ ихъ ‘серкляхъ’, и съ парижанами въ ихъ салонахъ, и только въ Лондон ему пришлось проводить время почти исключительно въ компаніи съ русскими. Всего чаще онъ обдалъ здсь у русскаго посла графа С. Р. Воронцова, ‘человка,— какъ онъ говоритъ,— умнаго, достойнаго, привтливаго, который живетъ совершенно по-англійски, любитъ англичанъ и любимъ ими’.

Карамзинъ похалъ за границу не съ какою-либо спеціальною цлью, а просто изъ любопытства, чтобы познакомиться поближе съ тою Европой, о которой онъ такъ много читалъ и слышалъ. Когда профессоръ Платнеръ предложилъ ему остаться въ Лондон и слушать лекціи въ тамошнемъ университет, указывая на примръ его земляковъ, Кутузова, Радищева и другихъ, Карамзинъ сослался на мшающія тому ‘обстоятельства’. Но особенныхъ обстоятельствъ, кажется, никакихъ не было, кром отсутствіи желанія сосредоточиться на изученіи какихъ-либо спеціальныхъ наукъ. Карамзинъ посвящалъ себя ‘изящнымъ наукамъ’, т.-е. интересовался поэзіей, беллетристикой и вообще европейскою литературой и цивилизаціей. Одною изъ цлей своей поздки онъ поставилъ также веденіе замтокъ (въ Письмахъ къ Плещеевымъ) и составленіе такимъ образомъ путевыхъ очерковъ,— или ‘эскизовъ’, какъ онъ выразился,— на подобіе тхъ, какіе появлялись тогда въ западной литератур въ вид очерковъ Морица, Архенгольца, Кнокса и др., отчасти также ‘чувствительныхъ’ путешествій Стерна и Верна. Изъ этихъ очерковъ Карамзинъ кое-что заимствовалъ въ своихъ Письмахъ, обыкновенно указывая источникъ, тмъ не мене, его Письма вышли совершенно оригинальнымъ произведеніемъ, въ которомъ описанія достопримчательностей перемшаны съ разсказами о приключеніяхъ и встрчахъ, съ разговорами и разсужденіями, съ національными и литературными характеристиками, съ виднными сценами и слышанными анекдотами, съ ‘чувствительными’ замчаніями и съ стихотвореніями,— что все придавало ‘письмамъ’ живой и разнообразный интересъ, не только для тогдашней русской публики, но даже и для нмецкой, какъ то доказываетъ переводъ ихъ, сдланный пріятелемъ Карамзина, Рихтеромъ, въ Москв и изданный въ 1799—1802 гг. въ Лейпциг, подъ заглавіемъ: JBriefe eines reisenden Russen.

Путешествуя по Европ, Карамзинъ, по его словамъ, ‘посвящалъ вниманіе свое натур и человку, преимущественно предъ всмъ прочимъ’. Вкусъ и пониманіе природы развились у Карамзина въ значительной степени подъ вліяніемъ иностранной литературы. Еще въ 1787 г. Петровъ возставалъ противъ его ‘равнодушія къ пріятностямъ сельскимъ’ и задавалъ ему вопросъ: ‘какъ можетъ находить вкусъ въ беллетрахъ, въ искусственномъ подражаніи прекрасной натур тотъ, кто въ самомъ оригинал не находитъ пріятностей, когда оный представляется ему въ лучшемъ вид?…’ Самъ Карамзинъ замчаетъ въ Письмахъ, что ‘весна не была бы для него такъ прекрасна, если бы, Томсонъ и Клейстъ не описали всхъ красотъ ея’. За границей интересъ къ природ значительно возросъ у Карамзина, особенно въ Швейцаріи, гд онъ проводилъ цлые дни въ ходьб по горамъ и въ наслажденіи прекрасными видами. Но тутъ его руководителемъ сначала былъ Беккеръ, который уже привыкъ къ горнымъ экскурсіямъ и подбодрялъ на первыхъ порахъ своего, скоро утомлявшагося, спутника. Недлю спустя Карамзинъ уже ходилъ одинъ съ проводникомъ въ Бернскихъ Альпахъ, смло взбирался по камнямъ на ледники, и хотя, оканчивая эту экскурсію, замчаетъ, что ‘ноги у него очень болятъ и лицо отъ солнечнаго жара покраснло и почернло’, ‘но,— тотчасъ же прибавляетъ,— въ дух своемъ я бодръ и веселъ’. Описанія альпійскихъ горъ, ледниковъ, водопадовъ — безспорно, лучшія картинки природы въ Письмахъ, и подобныхъ имъ не появлялось ране въ русской литератур. Позже, живя въ Женев, Карамзинъ, ‘взявъ въ карманъ луидора три и записную книжку, часто странствовалъ по Савойи, Швейцаріи или Pays de Gex и дня черезъ четыре возвращался въ Женеву’. Любилъ онъ бродить и въ окрестностяхъ Парижа, отдыхая въ этихъ прогулкахъ отъ городской суеты и предаваясь своимъ мечтамъ ‘и воспоминаніямъ. ‘Прекрасный лужокъ,— говорить онъ,— прекрасная рощица, прекрасная женщина, — однимъ словомъ, все прекрасное меня радуетъ, гд бы и въ какомъ вид ни находилъ его’, ‘среди сельскихъ краютъ сердце наше живе чувствуетъ все то, что принадлежитъ къ составу истиннаго счастія’.

Во не природа была главнымъ, что влекло къ себ Карамзина въ Европ. ‘Человкъ рожденъ къ общежитію и дружб’,— замчаетъ онъ, а въ другомъ мст говоритъ: ‘люблю большіе города и многолюдство… люблю смотрть на тысячи незнакомыхъ лицъ, которыя, подобно китайскихъ тнямъ, мелькаютъ предо мною’. ‘Въ каждомъ город самая примчательнйшая вещь, — поясняетъ онъ,— есть для меня… самый городъ’, т.-е. его видъ, жизнь, движеніе. Но Карамзинъ не пропускалъ безъ-вниманія и никакихъ достопримчательностей, способныхъ интересовать образованнаго туриста. Особенно привлекали его театры, которые посщалъ онъ усердно и въ Германіи, и во Франціи, и въ Лондон. Въ Париж въ теченіе перваго мсяца онъ ‘вс вечера безъ исключенія проводилъ въ спектакляхъ и потому мсяцъ не видалъ сумерекъ’. Замтки о театральныхъ пьесахъ а объ игр актеровъ занимаютъ не послднее мсто въ его Письмахъ. Осматривалъ онъ также музеи, картинныя галлереи, библіотеки, дворцы, церкви, больницы, шкоды, училища для слпыхъ и глухонмыхъ, дома сумасшедшихъ, инвалидные дома, тюрьмы и т. д., въ Лейпциг былъ онъ на лекціяхъ профессоровъ, въ Париж — въ засданіяхъ академіи и національнаго собранія, въ Лондон — въ собраніяхъ королевскаго общества наукъ и парламента, тамъ же — на суд присяжныхъ и т. д. Везд онъ присматривался къ общественной жизни, къ характеру національностей, и его замчаніямъ въ этомъ отношеніи нельзя отказать въ наблюдательности и остроуміи. Восхваляя, напримръ, нмецкую науку и литературу, замчая, ‘что нигд способы ученія не доведены до такого совершенства, какъ въ Германіи’, онъ указываетъ, вмст съ тмъ, на прусскій милитаризмъ, на грубость и хвастовство прусскихъ офицеровъ, на привычку ихъ къ французскимъ словамъ въ нмецкой передлк, пристрастіе къ ‘экзерциціямъ’ и т. д., рисуетъ типы нмецкихъ студентовъ, говорить о нмецкомъ ‘прямодушіи’, нмецкомъ книжномъ дл, берлинскомъ разврат и о ‘миловидныхъ нмкахъ’. Особенно пріятное впечатлніе произвели на Карамзина французы, онъ посвящаетъ имъ спеціальную характеристику, существенно разнящуюся отъ Фонъ-Визипокой. По словамъ Фонъ-Визина,’разсудка французъ не иметъ’, ‘мыслятъ здсь мало, да и некогда, потому что говорятъ много’, ‘вс авторы здсь достойны презрнія’, ‘Д’Аламберты, Дидероты въ своемъ род такіе же шарлатаны’, только ‘присоединяютъ къ сребролюбію безпримрное тщеславіе’. Карамзинъ же замчаетъ: ‘Я не знаю народа умне, пламенне и втренне французовъ. Кажется, будто онъ выдумалъ или для него выдумано общежитіе, столь мила его обходительность и столь удивительны его тонкія соображенія въ искусств жить съ людьми… Французъ чувствителенъ до крайности, страстно влюбляется въ истину, въ славу, въ великія предпріятія, но любовники непостоянны! Минуты его жара, изступленія, ненависти могутъ имть страшныя слдствія, чему примромъ служитъ революція’… Подробно говоритъ также Карамзинъ о характер англичанъ, и его очеркъ ихъ особенностей: просвщенности, разсудительности, честности, добрыхъ нравовъ, ‘семейственной жизни’ и, въ то же время, холодности, эгоизма, гордости, оригинальностей, сплина и т. д., можно сказать, надолго слился съ нашимъ представленіемъ объ этой націи.

Чувствуя потребность въ обществ, стремясь къ обмну идей взглядовъ, Карамзинъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы получить доступъ влитературные кружки, завязать знакомства среди интеллигентныхъ людей и побесдовать съ писателями и учеными. ‘Пріятно,— замчаетъ онъ,— видть того человка, который былъ намъ прежде столько извстенъ’ дорогъ по своимъ сочиненіямъ, котораго мы такъ часто себ воображали или вообразить старались’. Проздомъ черезъ Кёнигсбергъ Карамзинъ представляется Канту и говорить съ нимъ о путешествіяхъ, о Кита, объ открытія новыхъ земель, о природ и ‘нравственномъ закон’ человка, въ Берлин онъ знакомится съ извстнымъ авторомъ и книгопродавцемъ Николаи, представляется поэту Рамлеру и говоритъ съ нимъ о нмецкой поэзіи, переводахъ классиковъ, театр и лейпцигскихъ ученыхъ, видится съ профессоромъ Морицемъ (авторомъ очерковъ Англіи и Италіи) и т. д. Въ Лейпциг онъ заводитъ знакомство съ профессорами Бекомъ, Платнеромъ и другими, обдаетъ съ ними въ трактир Голубаго Ангела и разыскиваетъ въ сосдней деревн писателя Вейдо, изъ Друга дтей котораго онъ переводилъ ране въ Москв. Въ Веймар Карамзинъ спшитъ представиться Гердеру и Виланду, говоритъ съ ними о литератур, объ Италіи и ея памятникахъ искусства, о философіи и т.д., стремится также проникнуть къ Гёте, но успваетъ только видть его, смотрящаго въ окно, такъ какъ на другой день утромъ поэтъ ухалъ въ Іену. Во Франкфурт-на-Майн Карамзинъ проводитъ цлый вечеръ съ однимъ докторомъ медицины и говоритъ съ нимъ о вліяніи тла на духъ и болзненности на преступленія. Въ Цюрих бываетъ каждый день у Лафатера, съ которымъ познакомился заочно уже раньше, по переписк изъ Москвы, и чрезъ его посредство знакомится съ другими швейцарскими профессорами и литераторами въ Цюрих, Берн и Лозанн. Въ Женев онъ получаетъ доступъ въ мстные ‘серкли’, посщаетъ ‘лучшіе дома’, иметъ нсколько свиданій съ Боннетомъ и обдаетъ неоднократно съ Верномъ, авторомъ Voyageur sentimental. Въ Париж посщаетъ салонъ г. Гло…. Жена котораго, ученая дама, ‘любитъ обходиться съ авторами’, и встрчается тамъ съ литераторами, учеными аббатами, адвокатами, ‘умными англичанами’ и т. д., и домъ г-жи Н…съ которой говоритъ о Швейцаріи, о Руссо, о счастіи простой жизни, о чувствительности, даже ‘о любви въ метафизическомъ смысл’, к пишетъ для нея русскіе стихи. Кром того, онъ видится нердко съ русскимъ пословъ, съ г. У., который ‘умлъ собрать прекрасную библіотеку и множество рдкихъ манускриптовъ на равныхъ языкахъ’, а также знакомится съ Мармонтедемъ, Лагарпомъ, г-жей Вальянъ (супругой извстнаго путешественника въ южную Африку), представляется Бартелеми и Левеку и т. д.

Въ своемъ благоговніи предъ просвщеніемъ Запада Карамзинъ считаетъ за долгъ поклониться также праху умершихъ великихъ людей и, подобно другимъ энтузіастамъ того времени, обходить вс т мста въ окрестностяхъ Лозанны, ‘въ которыхъ безсмертный Руссо поселилъ своихъ романтическихъ любовниковъ’ (въ Новой Элоиз) и посщаетъ (въ окрестностяхъ Парижа) Эрменонвиль, чтобы ‘видть мста, освященныя невидимымъ присутствіемъ генія, ходить по тропинкамъ, на которыхъ слдъ Руссовой ноги изображался, дышать тмъ воздухомъ, которымъ нкогда онъ дышалъ, и нжною слезой меланхоліи оросить его гробницу’. ‘Не забылъ я,— замчаетъ Карамзинъ,— Эрмитажа, сельскаго дома г-жи д’Епинё, въ которомъ жилъ Руссо и гд сочинена. Новая Элоиза… Былъ и въ Монморанси, гд написанъ Эмиль’. Изъ Женевы Карамзинъ два раза постилъ Ферней, ‘гд жилъ сильнйшій изъ писателей нашего вка’ (Вольтеръ). Живя въ Париж, онъ счелъ необходимымъ сходить въ Отёлъ, ‘чтобы видть домъ, въ которомъ Буало писалъ сатиры своя’, въ Пабси, ‘гд жилъ Франклинъ’, постилъ могилы Расина, Паскаля, Декарта, Баттё, Малерба, Корнеля и друг. Въ бытность въ Лозанн онъ Побывалъ въ Твикнам, ‘гд жилъ и умеръ философъ и стихотворецъ Попъ’, и внимательно осматривалъ Вестминстерское аббатство, гд съ особымъ благоговніемъ преклонился предъ гробницами Шекспира и Ньютона.

Въ этихъ представленіяхъ и поклоненіяхъ было, конечно, не мало наивнаго. Въ Данциг, напримръ, Карамзинъ хотлъ видть Транделенбурга, ‘чтобы,— говорилъ онъ,— поблагодарить его за греческую грамматику, имъ сочиненную, которою я пользовался и впредь надюсь пользоваться’ (посл, впрочемъ, Карамзинъ ‘не имлъ уже времени думать о греческомъ язык’). Нкоторые изъ писателей, которымъ представлялся молодой русскій путешественникъ, относились къ нему сначала подозрительно, такъ, Виландъ принялъ его за одного изъ тхъ туристовъ-репортеровъ, ‘которые перезжаютъ изъ города въ городъ и стараются говорить съ извстными людьми только для того, чтобы все слышанное отъ нихъ напечатать, что сказано было между четырехъ главъ, то выдается въ публику’. Тмъ не мене, и Виландъ потомъ смягчился, просилъ ‘увдомлять о себ’ и общалъ ‘всегда отвчать’. Другіе, какъ Лафатеръ, Воняетъ, отнеслись къ Карамзину съ полною сердечностью и симпатіей. Въ бесдахъ съ этими знаменитостями ему приходилось, конечно, разсыпать не мало комплиментовъ. Лафатеру далъ онъ общаніе издать на русскомъ язык извлеченіе изъ его сочиненій, хотя уже тогда сознавалъ, что едва ли найдется у насъ много читателей Для такой книги. У Боннета онъ просилъ дозволенія перевести его Созерцаніе природы и Палиніенезію, которыя, однако, такъ и остались не переведенными. Обращаясь къ разнымъ знаменитостямъ съ вопросами высшей философіи и морали, Карамзинъ, конечно, не надялся получить дйствительное разршеніе этихъ вопросовъ, а руководился боле любопытствомъ (какъ въ этомъ онъ однажды и сознался), что скажетъ о такомъ-то вопрос такой-то. Во всякомъ случа, заслуживаетъ вниманія, что молодой 22-хъ лтній русскій юноша обладалъ такимъ многостороннимъ образованіемъ и, въ то же время, такою самоувренностью, что не стснялся обращаться къ выдающимся литераторамъ того времени, и не только былъ въ состояніи вести съ ними бесду, но и способенъ былъ внушить имъ уваженіе и симпатіи къ себ.

Говоря о различныхъ писателяхъ, театральныхъ пьесахъ, произведеніяхъ искусства и т. д., Карамзинъ сообщаетъ въ Письмахъ много интересныхъ литературныхъ свдній и здравыхъ эстетическихъ понятій, какъ, напримръ, о достоинствахъ Шекспира и превосходств его произведеній надъ ложно-классическими французскими, о французской поэзіи и комедіи, о задачахъ эстетики, о ‘живописной’ (описательной) поэзіи, объ англійскихъ романистахъ, о разныхъ произведеніяхъ Руссо, Боннета, Шиллера, Виланда, о значеніи философіи Декарта, Вольтера, о взглядахъ Канта, Лафатера, о величавой простот Гомера и его нмецкихъ переводахъ, о превосходств античной скульптуры передъ французской, о знаменитыхъ итальянскихъ живописцахъ и т. д. Конечно, на ряду съ взглядами, соотвтствующими современнымъ, мы встрчаемъ въ Письмахъ и другіе, отражающіе на себ французскіе понятія и вкусы ІУШ в., но это было весьма естественно у человка, преклонявшагося передъ французскою образованностью и изяществомъ. Карамзину, напримръ, изъ всхъ спектаклей нравились наиболе французскія мелодрамы, въ Париж онъ ходилъ шесть дней сряду въ кармелитскій монастырь, чтобы ‘видть милую, трогательную Магдалину живописца Лебрюня, таять сердцемъ и даже плакать’ передъ этимъ ‘чудомъ несравненнаго искусства’, особенная прелесть котораго состояла, однако, только въ томъ, что Лебрюнь, въ вид Магдалины, изобразилъ герцогиню Лавальеръ. Въ Версаліи (Версали) онъ находилъ ‘вс красоты, вс богатства архитектуру и ваянія… совершенную гармонію частей’, и окончательно былъ прельщенъ ‘Булонскимъ увеселительнымъ домомъ графа д’Артуа’, гд ‘все нжно и сладострастно’, гд ‘на картинахъ улыбается любовь, а въ альков кроются восторги’. Нечего и говорить, что Карамзинъ не могъ интересоваться, напримръ, средневковымъ искусствомъ, видлъ вообще въ среднихъ вкахъ только варварство, не понималъ значенія ни Пантагрюеля Рабле, ни Похвалы глупости Эразма и считалъ безвкусіемъ соединеніе (наприм., въ комедіи Ненависть къ людямъ и раскаяніе) трогательнаго со смшнымъ.

Съ особеннымъ благоговніемъ относился Карамзинъ къ Ж.-Ж. Руссо. Онъ называетъ его ‘величайшимъ изъ писателей осьмаго на десять вка’, ‘единственнымъ авторомъ’, ‘безсмертнымъ… Женевскимъ гражданиномъ и философомъ’, что не мшало ему, впрочемъ, замчать ‘много неестественнаго, много увеличеннаго’ въ Новой Элоиз и привести отзывъ о Руссо Боннета, что это былъ ‘великій риторъ’ и ‘философія его — воздушный замокъ’. Высоко цнилъ Карамзинъ также Вольтера, признавая, что ни одинъ изъ писателей XVIII в. не имлъ такого вліянія на своихъ современниковъ, и ставя ему въ особую заслугу, ‘что онъ распространилъ сію взаимную терпимость въ врахъ, которая сдлалась характеромъ нашихъ временъ, и наиболе посрамилъ гнусное лжевріе, которому еще въ начал осьмаго на десять вка приносились кровавыя жертвы въ нашей Европ’. Но, вмст съ тмъ, Карамзинъ сознавалъ, что ‘въ сочиненіяхъ Вольтеровыхъ не найдемъ мы тхъ великихъ идей, которыя геній натуры, такъ сказать, непосредственно вдыхаетъ въ избранныхъ смертныхъ’, и что въ его Заир, Кандид и т. д. рядомъ съ ‘красотами’ есть и слабыя стороны. Вліяніе философскихъ воззрній Вольтера и другихъ деистовъ на Карамзина можно подмтить во многихъ его взглядахъ, высказанныхъ въ Письмахъ. Такъ, онъ отказывается видть реликвіи св. Бонифація въ Майнц, не находя въ нихъ ‘никакой прелести’, иронизируетъ надъ католическими иконами и легендами, раздляетъ мнніе, что ‘духъ католицизма не терпитъ никакой свободы въ умствованіяхъ и налагаетъ цпи на разумъ’, и признаетъ ‘странною’ жизнь картезіанскихъ монаховъ, замчая, что человкъ созданъ для дятельности, и что ‘уединеніе пріятно только тогда, когда оно есть отдыхъ, но безпрестанное уединеніе есть путь къ ничтожеству’, и что ‘у человка-затворника усыпаютъ, наконецъ, вс благородныя побужденія, и онъ съ первой степени земнаго творенія ниспадаетъ въ сферу бездушныхъ тварей’. Какъ деистъ, Карамзинъ былъ тронуть замчаніемъ сюренской крестьянки, что ‘le bon Dien est de toutes les rligions’, онъ обращался къ Божеству со словами: ‘Величественная природа… или ты, котораго назвать не умю’ — и способенъ былъ настраиваться одинаково благоговйно какъ во французскомъ собор и при католическомъ служеніи въ дрезденской придворной церкви, такъ и въ лондонскомъ собор св. Павла и еще боле на вершинахъ Альповъ. Въ Лондон, гд ‘терпимъ всякій образъ вры’, Карамзинъ заинтересовывается различными сектами и, между прочимъ, сектою квакеровъ. Во Франкфурт-на-Майн онъ присутствуетъ при служеніи въ еврейской синагог, знакомится съ однимъ богатымъ евреемъ и про* водитъ у него съ удовольствіемъ около двухъ часовъ, сожалетъ о разныхъ притсненіяхъ, которыя испытывали тогда въ Германіи евреи, возбуждаетъ восторгъ въ одномъ ‘жид’, сказавъ, что философъ Мендельзонъ былъ великій человкъ, и длаетъ, между прочимъ, такое наблюденіе: ‘Давно уже замчено, что общее бдствіе соединяетъ людей тснйшимъ союзомъ. Такимъ образомъ, и жиды, гонимые рокомъ и угнетенные своими сочеловками, находятся другъ съ другомъ въ тснйшей связи, нежели мы, торжествующіе христіане. Я хочу сказать, что въ нихъ видно боле духа общественности, нежели въ другомъ народ’.

Напитавшись идеями Руссо и Вольтера, Карамзинъ не могъ не сочувствовать свобод и въ своихъ Письмахъ даетъ тому многочисленныя доказательства. Онъ восхищается Швейцаріей, этою ‘землей свободы и благополучія’, гд, ‘кажется, самый воздухъ иметъ въ себ нчто оживляющее’, онъ завидуетъ ‘щастливымъ швейцарамъ’, живущимъ ‘въ объятіяхъ прелестной натуры, подъ благодтельными законами братскаго союза, въ простот нравовъ и служа одному Богу’, ‘въ совершенной свобод и независимости’. Не могъ, однако, не замтить Карамзинъ и нкоторыхъ темныхъ сторонъ швейцарской ‘вольности’: онъ указываетъ, напримръ, на то, что въ Базел народъ собственно ‘не иметъ законодательной власти’, что въ Берн ‘нкоторыя фамиліи присвоили себ всю власть въ республик’, что въ Женев нердки ‘несогласія’ и борьба между партіями. Все это, равно ужъ и нкоторыя ‘несвтлыя’ черты характера швейцарцевъ, не ослабляютъ его симпатіи въ маленькой республик (Женев), которой онъ желаетъ быть ‘многія, многія лта прекрасною игрушкой на земномъ шар’.

Не мене сильное впечатлніе произвела на Карамзина Англія, хотя, побывъ въ ней, онъ также сталъ мене энтуазіастомъ въ отношеніи къ этой стран. ‘Отдаю англичанамъ справедливость,— говорилъ онъ,— хвалю ихъ, по похвала моя такъ холодна, какъ они сами’… ‘Видть Англію очень пріятно, обычаи народа, успхи просвщенія и всхъ искусствъ достойны примчанія и занимаютъ умъ вашъ. Но жить здсь для удовольствій общежитія есть искать цвтовъ на песчаной долин’… Карамзина поразилъ видъ довольства и изобилія въ стран, дятельность, порядокъ, чистота, особенно же просвщеніе и разсудительность англичанъ. ‘Здсь ремесленники читаютъ Юмову исторію, служанки — Іориковы проповди (Стерна) и Кларису (Ричардсона), здсь лавочникъ разсуждаетъ основательно о торговыхъ выгодахъ своего отечества и земледлецъ говоритъ вамъ о Шеридановомъ краснорчіи, здсь газеты и журналы у всхъ въ рукахъ не только въ город, но и въ маленькихъ деревенькахъ’. Въ бытность Карамзина въ Лондон происходили выборы въ парламентъ, и Карамзинъ описываетъ довольно подробно рчи кандидатовъ и порядокъ выбора въ Вестминстер, у него приведено также описаніе парламента и хода засданій въ Нижней Палат, причемъ онъ, между прочимъ, замчаетъ: ‘Членовъ числомъ 558, налицо же не бываетъ никогда и трехъ сотъ. Едва ли 50 человкъ говорятъ когда-нибудь, вс прочіе нмы, иные, можетъ быть, и глухи, но дла идутъ своимъ порядкомъ и хорошо. Умные министры правятъ, умная публика смотритъ и судитъ’. Съ любопытствомъ разсматривалъ Карамзинъ ‘оригиналъ Магны Харты, или славный договоръ англичанъ съ ихъ королемъ Іоанномъ, заключенный въ XIII вк и служащій основаніемъ ихъ конституціи. Спросите у англичанина, въ чемъ состоятъ ея главныя выгоды? Онъ скажетъ: ‘я живу, гд хочу, увренъ въ томъ, что имю, не борсь ничего, кром законовъ’. Говоря о конституціи, Карамзинъ высказываетъ еще такое замчаніе: ‘законы хороши, но ихъ надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были счастливы. Напримръ, англійскій министръ, наблюдая только нкоторыя формы или законныя обыкновенія, можетъ длать все, что ему угодно: сыплетъ деньгами, общаетъ мста и члены парламента готовы служить ему… Но важно то, что министръ всегда долженъ быть отмнно умнымъ человкомъ, для сильнаго, яснаго и скораго отвта на вс возраженія противниковъ, еще важне то, что ему опасно во зло употреблять власть свою. Англичане просвщенны, знаютъ наизусть свои истинныя выгоды, и если бы какой-нибудь Питтъ вздумалъ явно дйствовать противъ общей пользы, то онъ непремнно бы лишился большинства голосовъ въ парламент, какъ волшебникъ своего талисмана. И такъ, не конституція, а просвщеніе англичанъ есть истинный ихъ палладіумъ. Всякія гражданскія учрежденія должны быть соображаемы съ характеромъ народа, что хорошо въ Англіи, то будетъ дурно въ иной земл… Впрочемъ, всякое правленіе, котораго душа есть справедливость, благотворно и совершенно’.

Съ особеннымъ уваженіемъ отнесся Карамзинъ къ англійскому суду присяжныхъ. ‘Здсь, друзья мои,— пишетъ онъ,— отдайте пальму англійскимъ законодателямъ, которые умли жестокое правосудіе смягчить человколюбіемъ, не забыли ничего для смягченія невинности и не боялись излишнихъ предосторожностей’. Разсказавъ затмъ ‘порядокъ слдствій’, ходъ ‘формальнаго дла’, обязанности присяжныхъ, онъ продолжаетъ: ‘Если скажутъ: виноватъ, то судьи прибираютъ только законъ на вину, держась его точнаго смысла и не входя ни въ какія произвольныя изъясненія… Слдственно здсь нтъ человка, отъ котораго зависла бы жизнь другаго!… Не только осудить, но даже и судить нельзя никого безъ согласія 12 знаменитыхъ гражданъ. За то англичане и хвалятся своими уголовными законами…’

Усвоивъ себ европейское образованіе, Карамзинъ относился къ Европ какъ европеецъ, считалъ Европу ‘нашею’ и раздлялъ мысль, что русскіе должны быть, прежде всего, дюдьлш, а потомъ уже славянами. ‘Все народное,— выразился онъ,— ничто передъ человчествомъ. Главное дло быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не можетъ быть дурно для русскихъ, и что англичане или нмцы изобрли для пользы и выгоды человка, то мое, ибо я человкъ!’ Карамзинъ восторгался петровскою реформой, защищалъ ея необходимость даже въ подражаніи европейскому по’рою платья, бритью бороды и т. под., и чтилъ Петра какъ ‘благодтеля человчества’, открывшаго русскимъ ‘вс пути къ утонченію разума и къ благороднымъ душевнымъ удовольствіямъ’ и разорвавшаго завсу, ‘которая скрывала отъ насъ успхи разума человческаго’. При этомъ, однако, Карамзинъ отнюдь не раздлялъ господствовавшаго тогда въ русскомъ свтскомъ обществ обезьаничанья и постояннаго употребленія французскаго языка. ‘Вс хорошо воспитанные англичане,— замчаетъ онъ,— знаютъ французскій языкъ, но не хотятъ говорить имъ… Какая розница съ нами! У насъ всякій, кто уметъ только сказать: comment vous portez vous? безъ всякой нужды коверкаетъ французскій языкъ, чтобы съ русскимъ не говорить по-русски, а въ нашемъ такъ называемомъ хорошемъ обществ безъ французскаго языка будешь глухъ и нмъ. Не стыдно ли? Какъ не ‘мть народнаго самолюбія? Зачмъ быть попугаями и обезьянами вмст? Нашъ языкъ и для разговоровъ, право, не хуже другихъ, надобно только, чтобы наши умные свтскіе люди, особливо же красавицы, поискали въ немъ выраженій для своихъ мыслей. Всего же смшне для меня наши остроумцы, которые хотятъ быть французскими авторами. Бдные! они счастливы тмъ, что французъ скажетъ о нихъ: pour un tranger, monsieur, n’crit pas mal!’

Восторгаясь и увлекаясь европейскою культурой я образованностью, Карамзинъ, какъ истинно русскій человкъ, не забывалъ за границею Россія’ вспоминалъ о ней безпрестанно и готовился къ просвщенному ей служенію въ будущемъ. Онъ заступается за русскій народъ передъ двумя своимя спутниками нмцами, начавшими бранить въ разговор между собою русскихъ на пути между Митавой и Полангеномъ. Въ бесдахъ съ Виландомъ, съ лейпцигскими профессорами, съ Морицемъ, съ Боннетомъ онъ не упускаетъ случая поговорить о русскомъ язык и литератур, пожалть о недостаточномъ развитіи послдней или похвалиться переводами выдающихся иностранныхъ произведеній на русскій языкъ. Онъ даетъ самый благопріятный отзывъ о Россіи одной французской графин и ея мужу, желавшимъ эмигрировать. Онъ сравниваетъ Петра Великаго съ Людовикомъ XIV и отдастъ преимущество первому. Въ псняхъ горныхъ жителей Швейцарія ‘я нахожу,— говоритъ онъ,— нчто сходное съ нашими народными пснями, столь для меня трогательными’. Вызжая изъ Юры въ ‘пространныя равнины’ Франціи, присутствуя на гуляньи въ Булонскомъ лсу, наслаждаясь игрою актера Моле, онъ всюду вспоминаетъ Россію и Москву. Въ аббатств св. Діонисія въ Париж онъ напрасно ищетъ, въ числ другихъ королевскихъ мавзолеевъ, ‘гробницы Ярославовой дочери, прекрасной Анны, супруги Генриха I’, въ засданіи парижской академіи онъ знакомится съ Левекомъ, авторомъ Исторіи Россіи, и глубоко сожалетъ при этомъ, что ‘у насъ нтъ хорошей россійской исторіи, то-есть написанной съ философскимъ умомъ, съ критикою, съ благороднымъ краснорчіемъ’. Высоко цнилъ также Карамзинъ русскій языкъ. Извстно то мсто его Писемъ, въ которомъ онъ, сдлавъ мткую характеристику Чилійскаго языка, переходитъ въ дифирамбъ языку русскому, богатству котораго отдаетъ полную ‘честь и славу’. Но, отдавая русскому языку должное, Карамзинъ признавалъ, что ему предстоятъ развиваться, что онъ долженъ, такъ же какъ и самъ народъ, усвоивать себ т понятія, которыя были добыты европейскою цивилизаціей, и перенимать то, для чего у него не оказывается собственныхъ подходящихъ выраженій. Легкость, ‘пріятность’ языка, близкаго къ разговорному (Карамзинъ характеризуетъ ее самъ французскимъ словомъ ‘lgance’), явившаяся результатомъ обширнаго знакомства съ иностранною литературой, продолжительнаго упражненія въ переводахъ и извстнаго литературнаго чутья и вкуса, составили важную заслугу Карамзина въ исторіи нашего словеснаго развитія. Въ Письмахъ мы встрчаемъ цлый рядъ новыхъ словъ и выраженій, которыя получили затмъ гражданство въ нашемъ язык. Таковы, напримръ, выраженія: ‘убивать время’, ‘теряться душою’, ‘сдлать употребленіе’, ‘вліять на будущность’, ‘отдать пальму’, ‘достижимая цль’, ‘чувство цлаго’, ‘духъ общественности’ и слова: ‘промышленность’, ‘терпимость’, ‘обдуманность’, ‘трогательный’, ‘сосредоточить’, ‘оттнокъ’, ‘положеніе’ (situation), ‘развитіе’ (характера), ‘непосредственно’, ‘утонченный’ и т. д. или перенесенныя въ русскій языкь иностранныя названія: ‘рельефъ’, ‘дилижансъ’, ‘троттуаръ’, ‘реформа’, ‘лавина’, ‘глетчеръ’, ‘тостъ’, ‘пудингъ’, ‘сплинъ’, ‘іереміады’, ‘фрагментъ’, ‘отель’, ‘каламбуръ’, ‘эскизъ’, ‘моральный’, ‘эстетическій’, ‘энтузіазмъ’, ‘рецензія’ и т. п. Немногіе изъ нихъ, какъ, напримръ, ‘реверберъ’, ‘потаты’, или ‘намостъ’ (вмсто ‘бульвара’), ‘жалостливыя сестры’, ‘живописная поэзія’ (вмсто ‘описательная’), ‘приборы’ (вмсто мебель) — не удержались посл Карамзина, какъ и ‘постильонъ’ уступилъ впослдствіи мсто ‘почтальону’. Вообще же Карамзинъ отличался значительнымъ тактомъ въ усвоеніи иностранныхъ словъ и въ этомъ отношеніи стоялъ гораздо выше нкоторыхъ своихъ поклонниковъ и послдователей, а также и предшественниковъ (такъ, наприм., Фонъ-Визинъ употреблялъ еще слова: консидераціа, апробація, эстима и проч.).

Слабая сторона Карамзинскихъ писемъ заключалась въ маломъ интерес ихъ автора къ народной жизни, къ быту и потребностямъ народныхъ массъ, къ этнографическимъ и соціальнымъ вопросамъ. Впрочемъ, и у иностранныхъ путешественниковъ того времени мы встрчаемъ сравнительно малый интересъ къ народной жизни и быту. Что касается Карамзина, то онъ жидъ въ этотъ періодъ своей юности, главнымъ образомъ, литературными и художественными интересами и похалъ за границу для того, чтобы наслаждаться ‘красотами’ природы и искусства и собирать пріятныя впечатлнія въ общеніи съ европейскою культурой и образованностью. ‘Путешествіе,— замчаетъ онъ,— питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй ипохондрикъ, чтобы исцлиться отъ своей ипохондріи! Путешествуй мизантропъ, чтобы полюбить человчество!’ По, при такомъ взгляд на путешествіе, быть темныхъ и необразованныхъ народныхъ массъ, проза рабочей жизни, темныя стороны соціальныхъ отношеній не могли привлекать къ себ особенное вниманіе наблюдателя. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы Карамзинъ никогда не задумывался за границей надъ бытомъ народа, надъ темными сторонами соціалькой жизни, не замчалъ людскаго горя и бдности. Онъ отмтилъ, напримръ, ‘цвтущее состояніе швейцарскихъ земледльцевъ’ и объяснилъ его малымъ числомъ платимыхъ ими налоговъ, но онъ видлъ тамъ и ‘жилища бдности, невжества’ и утшаетъ себя тмъ, что, ‘можетъ быть’, это жилища ‘спокойствія’. Онъ видлъ бдность, нечистоту и множество нищихъ въ Савой, называетъ эту страну ‘несчастною’, но объясняетъ это явленіе исключительно лишь лностью народа. Во Франціи, по дорог въ Парижъ, путешественники ‘на каждой станціи были окружены нищими’. ‘Товарищъ нашъ, французъ,— замчаетъ Карамзинъ,— говорилъ, что они бдны отъ праздности и лни своей, и потому недостойны сожалнія, но я не могу спокойно ни обдать, ни ужинать, видя подъ окномъ сіи блдныя лица, сіи раздранныя рубища!’ Бросилась Карамзину въ глаза бдность и при възд въ Парижъ, въ предмстьи св. Антуана, и въ Лондон, гд, — говоритъ онъ, — она еще несчастне, такъ какъ у англичанъ есть правило: ‘кто у насъ бденъ, тотъ недостоинъ лучшей доли’. ‘Правило ужасное,— замчаетъ онъ,— здсь бдность длается порокомъ! Она терпитъ и должна таиться! Ахъ, если хотите еще боле угнести того, кто угнетенъ нищетою, пошлите его въ Англію: здсь, среди предметовъ богатства, цвтущаго изобилія и кучами разсыпанныхъ гиней, узнаетъ онъ муку Тантала!… И какое ложное правило! Разв стеченіе бдъ не можетъ и самаго трудолюбиваго довести до сумы?Напримръ, болзнь…’ Чувствительное сердце Карамзина не могло выносить сценъ людскаго горя, нищеты и несчастія. Прозжая одну швейцарскую деревню и будучи свидтелемъ поимки вора, молодаго нмца изъ Германіи, укравшаго два талера, Карамзинъ трогается слезами и мольбами юноши и проситъ швейцарцевъ освободить его или, по крайней мр, наказать возможно мягче. Осматривая лондонскую тюрьму Ньюгетъ (Newgate) Карамзинъ хвалитъ ‘попечительность англійскаго правительства’, но замчаетъ, что ‘лучше, если бы совсмъ не было нужды въ тюрьмахъ’, и признаетъ ‘ужаснымъ’, что въ той же тюрьм, только въ другомъ отдленіи, сидятъ ‘бдные должники’, можетъ быть, разорившіеся ‘добрые люди’, принужденные, однако, ‘видть передъ своими окнами казнь злодевъ’. Едва ли Карамзинъ не склоненъ былъ сочувствовать мннію одного доктора медицины, съ которымъ онъ велъ бесду во Франкфурт и который доказывалъ, что ‘преступниковъ, вмсто наказанія, слдовало бы отсылать въ больницы и лечить до того, пока они сдлались бы добрыми людьми и полезными гражданами’. Въ то время какъ Фонъ-Визинъ, напримръ, отмтилъ ‘скотиноватость’ простаго французскаго народа и былъ крайне возмущенъ дерзкимъ поведеніемъ французскихъ слугъ, этихъ ‘подлыхъ скотовъ’, по его выраженію, которые даже не встаютъ передъ гостями въ передней, Карамзинъ велъ бесду съ лондонскими служанками о Фильдинговыхъ и Ричардсоновыхъ романахъ, отмтилъ фактъ, что женевскіе парикмахеры твердятъ наизусть цлыя тирады изъ Вольтера, и обрисовалъ личности двухъ парижскихъ лакеевъ, внушающихъ симпатію своею честностью, сознаніемъ собственнаго достоинства и стремленіемъ жъ высшему духовному развитію. Но вообще онъ признавалъ соціальнымъ закономъ, что бдность и грязные пороки есть удлъ низшихъ слоевъ общества. Упомянувъ о ‘подземельныхъ тавернахъ’ или ‘питейныхъ домахъ, гд веселится подлая лондонская чернь’, онъ замчаетъ: ‘Такова судьба гражданскихъ обществъ: хорошо сверху, въ середин, а внизъ не заглядывай. Дрожжи и въ самомъ лучшемъ вин бываютъ столь же противны вкусу, какъ и въ самомъ худомъ’. Бесда съ одною нищею старухой, нашедшею себ пристанище въ разваленномъ замк ‘Мадридъ’, въ Булонсномъ лсу, навела Карамзина на такія мысли: ‘Сколько великолпія въ физическомъ мір и сколько бдствія въ нравственномъ! Можетъ ли нещастный, угнетенный бременемъ бытія своего, отверженный, уединенный среди множества людей, хладныхъ и жестокихъ,— можетъ ли онъ веселиться твоимъ великолпіемъ, златое солнце, вашею красотой, зеленые луга и рощи? Нтъ, онъ томится, всегда, везд томится…’ И Карамзинъ желаетъ несчастному ‘сокрыться’ — ‘туда, гд добрые не тоскуютъ, гд волны океана, океана вчности, прохлаждаютъ истлвшее сердце!’… Русскій путешественникъ склоненъ былъ раздлять взглядъ Руссо на блаженство первобытнаго состоянія, ‘когда вс люди были пастухами (?) и братьями’, хотя въ примчаніи къ этому мсту и поставилъ ироническій вопросъ: ‘когда же?’ Съ другой стороны, онъ глубоко врилъ въ плодотворную силу просвщенія, въ постепенное возвышеніе и духовное совершенствованіе человка, и питалъ надежду, что ‘когда свтъ ученія, свтъ истины озарить всю землю, проникнетъ въ самыя темнйшія пещеры невжества, тогда, можетъ быть, исчезнуть вс нравственныя гарпіи, тогда, можетъ быть, настанетъ златой вкъ поэтовъ, и тамъ, гд возвышаются теперь кровавые эшафоты, тамъ сядетъ добродтель на ‘свтломъ трон’ (Нчто о наукахъ въ Агла 1793 г.).

Какъ на одну изъ слабыхъ сторонъ Писемъ, указывали на поверхностное отношеніе ихъ къ событіямъ во Франціи, которыхъ былъ свидтелемъ Карамзинъ, не обладавшій, повидимому, ни особымъ интересомъ къ тому, что происходило тогда во французской монархіи, ни желаніемъ вникнуть глубже въ причины совершавшагося передъ нимъ переворота. Но отношеніе Карамзина къ этимъ событіямъ было такое же, какъ и многихъ тогдашнихъ образованныхъ нмцевъ (наприм., его спутника, доктора медицины Беккера, Лафатера, даже знаменитаго Гёте), а также и значительной доли образованнаго французскаго общества, въ которомъ приходилось вращаться русскому путешественнику. Нельзя не признать вроятнымъ и предположенія Карамзина, что Руссо, ‘чувствительный, добродушный Жанъ-Жакъ, объявилъ бы себя первымъ врагомъ революціи’, если бы дожилъ до ея кровавыхъ сценъ. Какъ бы то ни было, въ Письмахъ Карамзина мы не находимъ указаній на темныя стороны монархической Франціи, какія были подмчены, напримръ, за десять лтъ раньше Фонъ-Визинымъ, который въ своихъ Письмахъ говорить о развращенности французскаго дворянства и духовенства, о ‘сущемъ рабств’ народа, объ отсутствіи правосудія, о зл откуповъ и продаж должностей, объ отсутствіи дисциплины, о томъ, что въ Париж ‘почти каждый день вшаютъ и колесуютъ’, и т. п. Невроятно, чтобы Карамзину были неизвстны эти темныя стороны до-революціонной Франціи, но он, повидимому, не могли затмить въ его глазахъ того факта, что ‘французская монархія производила великихъ государей, великихъ министровъ, великихъ людей въ разныхъ родахъ’, и что ‘подъ ея мирною снью возростали науки и художества, жизнь общественная украшалась цвтами пріятностей, бдный находилъ себ хлбъ, богатый наслаждался своимъ избыткомъ’. Карамзинъ указываетъ, какъ на плоды французскаго просвщенія, на отличное состояніе во Франціи почтъ, дорогъ, прекрасные госпитали, образцовый домъ инвалидовъ, обширные библіотеки, музеи, развитіе литературы, искусства и т. д. въ другой стороны, онъ раздлялъ взглядъ, что ‘насильственныя сотрясенія гибельны’ и что ‘утопія будетъ всегда мечтою добраго сердца или можетъ исполниться непримтнымъ дйствіемъ времени, посредствомъ медленныхъ, но врныхъ, безопасныхъ успховъ разума, просвщенія, воспитанія, добрыхъ нравовъ’. Нельзя не признать также извстно! комы правдоподобія въ замчаніи Погодина, что ‘Карамзинъ отзывался о политик съ особенною осторожностью, потому что французская революція распространила везд ужасъ, и императрица Екатерина принимала у себя строгія мры’. Участь Радищева и Новикова съ его друзьями, пострадавшихъ въ 1790 и 1791 гг., дйствительно, должна была служить краснорчивымъ предостереженіемъ Карамзину и заставила его, можетъ быть, выбросить изъ Писемъ, при ихъ печатаніи, нсколько неудобныхъ фактовъ и подробностей, или вставить, наоборотъ, два-три лишнихъ замчанія въ благонамренномъ дух. Любопытенъ разсказъ одного современника, присутствовавшаго вмст съ Карамзинымъ, по возвращеніи послдняго изъ за границы осенью 1790 г., на обд у Державина. Карамзинъ ‘выражалъ за обдомъ нкоторыя мннія, не совсмъ согласныя съ общепринятымъ въ Россіи образомъ мыслей. Жена Державина, подл которой онъ сидлъ, дала ему знакъ пожатіемъ ноги, чтобы онъ выражался поосторожне’.

Въ. отношеніи Карамзина къ французской революціи интересно прослдить постепенный ходъ вызванныхъ въ немъ ею впечатлній. 28 іюля 1789 года, по прізд во Франкфуртъ-на-Майн, Карамзинъ постилъ (вроятно, съ цлью размна векселя) банкира Виллемера. ‘Мы говорили съ нимъ,— говоритъ онъ,— о новыхъ парижскихъ происшествіяхъ. Что за дла тамъ длаются! Думалъ ли нашъ А. (Алексй Кутузовъ) видть въ Париж такія сцены?’ Нсколько дней спустя въ Дармштадт Карамзинъ обдалъ за общимъ столомъ въ трактир и слышалъ, какъ одинъ молодой человкъ, пріхавшій изъ Страсбурга, ‘подробно разсказывалъ, какимъ образомъ за нсколько дней предъ симъ бунтовала тамошняя чернь’. Еще нсколько дней, и Карамзинъ уже во Франціи, въ Страсбург: ‘Везд въ Эльзас,— пишетъ онъ,— примтно волненіе. Цлыя деревни вооружаются, и поселяне пришиваютъ кокарды къ шляпамъ. Постмейстеры, постилліоны, бабы говорятъ о революціи. А въ Страсбург начинается новый бунтъ. Весь здшній гарнизонъ взволновался. Солдаты не слушаются офицеровъ, пьютъ въ трактирахъ даромъ, бгаютъ съ шумомъ по улицамъ, ругаютъ своихъ начальниковъ и проч. Въ глазахъ моихъ толпа пьяныхъ солдатъ остановила хавшаго въ карет прелата и принудила его пить пиво изъ одной кружки съ его кучеромъ за здоровье націи. Офицеры сидятъ подъ окномъ и смются, смотря на неистовыхъ… Между тмъ, въ самыхъ ок. рестностяхъ Страсбурга толпы разбойниковъ грабятъ монастыри. Сказываютъ, что по деревнямъ здилъ какой-то человкъ, который называлъ себя графомъ д’Артуа и возбуждалъ поселянъ къ мятежу’. Въ Базел Карамзинъ встрчаетъ уже эмигрантовъ и присутствуетъ при трогательной сцен свиданія родителей съ взрослыми дтьми посл спасенія отъ бунтующихъ поселянъ. Въ Лозанн Карамзинъ завтракаетъ у Левада съ двумя французскими маркизами, пріхавшими изъ Парижа, которые,— пишетъ онъ,— ‘сообщили мн весьма худое понятіе о парижскихъ дамахъ, сказавъ, что нкоторыя изъ нихъ, видя нагой трупъ несчастнаго дю-Фулона, терзаемый на улиц бшенымъ народомъ, восклицали: ‘какъ же онъ былъ нженъ блъ!’И маркизы разсказывали объ этомъ съ такимъ чистосердечнымъ смхомъ! У меня сердце поворотилось’. Въ март 1790 г., пріхавъ въ Ліонъ, Карамзинъ былъ свидтелемъ, какъ драка какого-то старика со старухой привлекла толпу, которая схватила старика и повела его la lanterne (на вислицу), какъ отрядъ національной гвардіи отнялъ старика и какъ народъ требовалъ выдачи виновнаго. ‘Т, которые наиболе шумли, бы. мы нищіе и празднолюбцы, не хотящіе работать съ эпохи такъ называемой французской свободы’. Вс подобныя сцены и разсказы такъ подйствовали на Карамзина, что, отправившись дале по Сен въ лодк и видя по берегамъ ‘прекрасныя деревеньки, сады, лтніе домики богатыхъ купцовъ, дворянскіе замки съ высокими башнями, везд трудолюбіе и богатые плоды его’, онъ воображаетъ себ ‘первобытное состояніе сихъ цвтущкхъ береговъ’, когда ‘люди жили какъ зври, укрываясь въ глубокихъ пещерахъ’, и у него является предположеніе, что, ‘можетъ быть, въ теченіе времени, сіи мста опять запустютъ и одичаютъ’, что Франція, ‘сіе прекраснйшее въ свт государство’, будетъ разорено, упадетъ до состоянія какого-нибудь Египта или Сиріи и уступитъ мсто ‘новымъ политическимъ обществамъ’, можетъ быть, ‘въ средин Африки или въ Канад’.

Наконецъ, Карамзинъ прізжаетъ въ Парижъ и погружается въ омутъ его кипучей жизни. Скоро онъ узнаетъ, что ‘Парижъ теперь не то, что онъ былъ… Грозная туча носится надъ его башнями и помрачаетъ блескъ сего, нкогда пышнаго города…’ ‘Ужасы революціи выгнали изъ Парижа самыхъ богатйшихъ жителей, знатнйшее дворянство удалилось въ чужія земли, а т, которые здсь остались, живутъ, по большей части, въ тсномъ круг своихъ друзей и родственниковъ, хорошее общество (la bonne compagnie) разсялось. Аббатъ Н., ‘идучи съ нимъ по улиц St.-Honor’, указывалъ ему ‘большіе дома, которые стоятъ нын пустые’, но въ которые съзжались нкогда ‘модныя дамы, знатные люди, славнйшіе остроумцы (beaux esprits)’. ‘Порядочный человкъ,— говорилъ аббатъ,— не знаетъ теперь, куда дваться, что длать и какъ провести вечеръ’. Но тотъ же аббатъ объяснилъ дале, что ‘французы уже давно разучились веселиться въ обществахъ’, что много зла причинилъ Жанъ Ла (Джонъ Лоу) съ его проектомъ ассигнацій, что съ тхъ поръ ‘истинная французская веселость исчезла’, ‘и,— продолжалъ аббатъ,— я не знаю, къ чему бы мы, наконецъ, должны были прибгнуть отъ скуки, если бы вдругъ не грянулъ надъ нами громъ революціи’. Въ салон у г-жи Гло… Карамзинъ долго слушалъ одного адвоката, который хвастался, что если бы его сдлали министромъ, онъ уплатилъ бы въ 6 мсяцевъ вс долги Франціи, умножилъ втрое доходы ея и т. д. ‘Такихъ говоруновъ,— замчаетъ Карамзинъ,— теперь тьма въ Париж, а особливо подъ аркадами въ Пале-Рояль’. Въ придворной церкви, въ Тюльери, Карамзинъ видлъ короля я королеву. ‘Вс люди смотрли на нихъ, иные вздыхай, утирая глаза своими блыми платками, другіе смотрли безъ всякаго чувства и смялись надъ бдными монахами, которые пли вечерню’. Въ день Св. Духа Карамзинъ былъ во дворц и видлъ, какъ любопытные, ‘съ величайшимъ небреженіемъ одтые люди’ съ шумомъ бгали по заламъ, не обращая вниманія на попытки придворныхъ лакеевъ остановить ихъ. Въ письм отъ апрля 1790 г. Карамзинъ говоритъ всего подробне о французской революціи. ‘Вы читаете газеты,— пишетъ онъ,— слдственно происшествія вамъ извстны… Можно ли было ожидать такихъ сценъ въ наше время отъ зефирныхъ французовъ?… Не думайте, однако-жь, чтобы вся нація участвовала въ трагедіи, которая играется нын во Франціи. Едва ли сотая часть дйствуетъ, вс другіе смотрятъ, судятъ, спорятъ, плачутъ или смются, бьютъ въ ладоши или освистываютъ, какъ въ театр. Т, которымъ потерять нечего, дерзки, какъ хищные волки, т, которые всего могутъ лишиться, робки, какъ зайцы, одни хотятъ все отнять, другіе хотятъ спасти что-нибудь. Оборонительная война съ наглымъ непріятелемъ рдко бываетъ счастлива. Исторія не кончилась, но по сіе время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона’. Пятая часть Писемъ, въ которой помщено это замчаніе, вышла въ 1799 г., при император Павл, когда цензура, по выраженію Карамзина, стояла какъ черный медвдь на дорог и ко всему придиралась. Впрочемъ, есть вс основанія думать, что такой взглядъ на революцію былъ у Карамзина вполн искреннимъ, и что онъ, по своему воспитанію, убжденіямъ и взгляду на народный мятежъ (Пугачевскій бунтъ былъ ему, конечно, хорошо извстенъ) и не могъ относиться иначе.

Карамзинъ былъ въ Париж еще въ періодъ затишья передъ грозой и уже посл его возвращенія въ Москву настали ужасы террора. Они произвели на него страшное впечатлніе, заставили во многомъ разочароваться и повергли въ тоскливыя мечты относительно будущаго. Но, какъ оптимистъ по природ и направленію своего ума, онъ нашелъ скоро и успокоеніе. ‘Можетъ быть, то, что кажется смертному великимъ неустройствомъ,— замчаетъ онъ,— есть чудесное согласіе для ангеловъ, можетъ быть, то, что кажется намъ разрушеніемъ, есть для ихъ небесныхъ очей новое, совершеннйшее бытіе. Я надюсь, что впереди ожидаютъ насъ лучшія времена, что природа человка боле усовершенствуется. Все неправедное, все ложное гибнетъ, рано или поздно гибнетъ, одна истина не страшится времени’… Карамзинъ, какъ и многіе въ то время, боялся, что ужасы революціи вызовутъ реакцію противъ философіи, противъ науки и просвщенія, и считалъ своимъ долгомъ всячески распространять убжденіе въ польз и безопасности свта и знанія. Онъ обращается къ тмъ, ‘которымъ вышняя власть поручила судьбу человковъ’, и убждаетъ ихъ ‘любить науки и не думать, чтобы он могли быть вредны, чтобы какое-нибудь состояніе въ гражданскомъ обществ долженствовало пресмыкаться въ грубомъ невжеств’. ‘Кто наслаждается искусствами науками, тотъ длается лучшимъ человкомъ и спокойнйшимъ гражданиномъ’. ‘Просвщеніе всегда благотворно, просвщеніе ведетъ къ добродтели, доказывая намъ тсный союзъ частнаго съ общимъ, открывая неизсякаемый источникъ блаженства въ собственной груди нашей, просвщеніе есть лкарство для испорченнаго сердца и разума, спасительный антидотъ для всхъ бдствій человчества’ {Статьи: Нчто о наукахъ въ Агла 1793 г. и Переписка Мелодорл и Фивалета въ Агла 1794 г.}.

Глубоко уважая просвщеніе, смотря на него какъ на великое средство къ облагороженію и усовершенствованію человчества, Карамзинъ мало врилъ въ благотворность учрежденій или, точне, формъ гражданскаго устройства, какъ существенныхъ гарантій народнаго благосостоянія. Мы видли выше, что и благотворность англійской конституціи онъ признавалъ лишь въ той мр, поскольку она опирается на просвщеніе {Любопытно сравнить въ этомъ отношеніи замчаніе Карамзина съ замчаніями проф. Морица, его современника, которому Карамзинъ отчасти подражалъ въ своихъ Письмахъ. Описывая парламентъ и избраніе депутата въ него отъ Вестминстера, Морицъ въ письм къ другу говорятъ: ‘Видя, какъ здсь самый послдній работникъ оказніаеть свое участіе во всхъ (политическихъ) происшествіяхъ, какъ малыя дти вхоілтъ уже въ духъ народа, какъ всякій обнаруживаетъ свое чувство, что и онъ чело’къ и англичанинъ, также какъ король и его министръ,— видя, говорю, все это, наводишь въ себ чувствованія совершенно отличныя это тхъ, съ которыми смотримъ въ Берлин на ученье солдатъ’. См. Путешествіе г. Морица по Англіи. М., ч. I, 1804 г., стр. 88—89.}. Мысль о воспитательномъ значеніи учрежденій была, очевидно, чужда Карамзину, съ другой стороны, онъ не могъ примириться съ тмъ фактомъ, что достиженіе извстныхъ гарантій права и свободы невозможно иногда иначе, какъ путемъ борьбы. Онъ склоненъ былъ скоре предоставить все ‘плану Провиднія’. ‘Когда люди убдятся, что для собственнаго ихъ счастія добродтель необходима, тогда настанетъ вкъ златой, и во всякомъ правленіи человкъ насладится мирнымъ благополучіемъ жизни. Всякія же насильственныя потрясенія гибельны… Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть Провиднію. Оно, конечно, иметъ свой планъ, въ его рук сердца государей, и довольно’. Въ этомъ отношеніи Карамзинъ былъ боле оптимистъ, чмъ многіе изъ его современниковъ, которые хотя также не одобряли попытокъ ограниченія власти ‘репрезентаціей народа’ и конституціей, но, все-таки, принимали (какъ, наприм., Каразинъ), что ‘время замнитъ религіозное къ престолу почтеніе другимъ, основаннымъ на законахъ’, и что ‘единоначаліе становится идеаломъ общественнаго управленія’ лишь тогда, когда оно опирается на ‘ненарушимый завтъ’ законовъ, на ‘разумъ государства’ и даетъ просторъ ‘общественному мннію’, т.-е. признаетъ ‘свободу всякому выражать свои воззрнія на вещи въ врноподданническихъ представленіяхъ и въ скромныхъ бесдахъ въ печати’…

Д. Анучинъ.

(Окончаніе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.VII, 1891

Столтіе ‘Писемъ русскаго путешественника’.

I.‘Московскій журналъ’ 1791—1792 гг.

II.Значеніе ‘Писемъ’ и литературное развитіе ихъ автора.

III.Карамзинъ за границей, содержаніе его ‘Писемъ’.

Читайте также:

I.
‘Московскій журналъ’ 1791—1792 гг.

II.
Значеніе ‘Писемъ’ и литературное развитіе ихъ автора.

III.
Карамзинъ за границей, содержаніе его ‘Писемъ’.