Столетие 'Писем русского путешественника', Анучин Дмитрий Николаевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

**Столтіе ‘Писемъ русскаго путешественника’ *).**

*) Русская Мысль, кн. VII.

IV.
Поклонники, подражатели, критики и антагонисты автора ‘Писемъ русскаго путешественника’.

Письма Карамзина произвели сильное впечатлніе на русское общество. Они вызвали массу поклонниковъ и рядъ подражателей, а съ другой стороны и не мало антагонистовъ, неодобрявшихъ нововведенія въ язык, осмивавшихъ сантиментальный тонъ Писемъ или даже заподозривавшихъ автора ихъ въ неблагонамренности.

Прежде всего, Письма обратили на себя вниманіе своимъ легкимъ, пріятнымъ языкомъ и своею привлекательною чувствительностью. Въ язык Писемъ увидали нчто новое, неизвстное въ русской литератур раньше. Такъ, И. В. Лопухинъ, въ предисловіи къ своему сочиненію: Изліяніе сердца, чтущаго благость единоначалія, и т. д., напечатанному безъ имени автора въ 1794 г., прося читателя объ извиненіи ‘слабости пера’ своего, замчаетъ, что онъ изложилъ бы гораздо боле сильно и ‘разительно’ свои чувства и мысли, ‘ежели бы имлъ привлекательной, важной, живой, новой слогъ любезнаго путешественника россійскаго’. Въ томъ же году, въ журнал Пріятное и полезное препревожденіе времени, изд. Подшиваловымъ (однимъ изъ бывшихъ товарищей Карамзина въ періодъ переводческой дятельности у Новикова), помщено было чье-то письмо съ предложеніемъ стиховъ для журнала и съ увдомленіемъ, что если стихи понравятся, ‘есть ли чувствительной, нжной, любезной и привлекательной нашъ Стернъ, читая ихъ, произнесетъ: изрядные, то я постараюсь и впредь доставлять’, а въ выноск объяснено, что подъ ‘Стерномъ’ разумется ‘почтенный нашъ господинъ издатель Московскаго журнала и сочинитель Аглаи’. Въ 1796 г. въ Сокращенномъ курс&#1123, россійскаго слога, изд. ученикомъ Подшивалова, Скворцовымъ, уже приводятся въ качеств образцовъ отрывки изъ произведеній Карамзина, помщенныхъ въ Московскомъ журнал, хотя еще и безъ упоминанія имени автора (можетъ быть, потому, какъ думаетъ Гротъ, что въ это время, въ конц 1795 г., ходили о Карамзин ‘разные слухи, разсянные злобой и глупостью’, напримръ, будто онъ сосланъ, и что вообще выставленіе имени Карамзина въ учебник могло казаться въ это время не совсмъ благовиднымъ и безопаснымъ). Въ томъ же курс объясняется, что хорошій стилистъ тотъ, кто пишетъ правильно и пріятно, и что ‘особливую составляетъ пріятность стиль французской, это всхъ нын принимаемой’. Подъ этими ‘всми’ слдуетъ, очевидно, разумть Карамзина, Дмитріева и другихъ, сочувствовавшихъ имъ, молодыхъ писателей. Въ 1799 г., по словамъ Каменева, старые московскіе пріятели Карамзина (Тургеневъ, Лопухинъ и т. д.), продолжая считать Хераскова старостою русской литературы, называли уже молодаго путешественника-беллетриста десятникомъ ея и совтовали начинавшимъ свое литературное поприще представиться Карамзину и познакомиться съ нимъ, какъ съ новымъ литературнымъ свтиломъ.

Скоро слава Карамзина распространилась и за предлами Москвы. Въ С.-Петербургскомъ журнал, издававшемся И. Пойнымъ, въ майской книжк за 1798 г. было помщено небольшое стихотвореніе: Къ сочиненіямъ Г. Карамзина, за подписью ‘—въ’, такого содержанія:

‘Гремлъ великой Ломоносовъ

И восхищалъ сердца побдоносныхъ Россовъ

Гармоніею струнъ своихъ.

‘Въ твореніяхъ теперь у нихъ

Пусть нжность улыбнется,

Въ сердца чувствительныхъ прольется!

Сказали Грація, и полилась она

Съ пера Карамзина’.

По словамъ . Н. Глинки, Мои бездлки (подъ этимъ названіемъ были перепечатаны въ 1793 г. статьи Карамзина изъ Московскаго журнала) читались въ провинціи, что называется, ‘въ засосъ’ и затверживались цлыми страницами наизусть. Тотъ же Глинка разсказываетъ, что, поступивъ затмъ въ первый кадетскій корпусъ (въ Петербург), онъ былъ свидтелемъ, какъ кадеты читали и учили наизусть стихи и прозу Карамзина и даже высказывали желаніе сходить въ Москву и поклониться ихъ автору. Подобное же увлеченіе Карамзинымъ въ сред молодаго поколнія происходило и въ Москв, какъ о томъ свидтельствуетъ (впрочемъ, уже десятью годами позже) письмо попечителя московскаго учебнаго округа, Кутузова, къ министру Разумовскому. Въ письм говорится, что сочиненія Карамзина ‘сдлались классическими’, что автора ихъ ‘превозносятъ, боготворятъ’, и что ‘во всемъ университет, въ пансіон, читаютъ, знаютъ его наизусть’. Первое полное изданіе сочиненій Карамзина (книгопродавцемъ Акоховымъ и К^о) ожидалось публикой съ нетерпніемъ, о ход его сообщалось въ журналахъ, а когда оно вышло (въ 8 частяхъ, въ 1804 г.), то журналъ Патріотъ (изд. Измаиловымъ) посвятилъ ему (въ сентябрьской книжк 1804 г.) большую рецензію, оправдывая ее тмъ, что ‘имя, заслуженное симъ писателемъ (Карамзинымъ), мсто, имъ занятое между лучшими авторами въ Россіи, вліяніе его на характеръ, вкусъ и языкъ нашей литературы… заставляютъ… увдомляя читателей о сихъ полныхъ сочиненіяхъ, представить нкоторыя размышленія для тхъ, которые любятъ слдовать за успхами отечественной словесности, столь тсно связанной съ успхами гражданскаго просвщенія’.

‘Эпоха, въ которую явился сей писатель,— говорится дале въ любопытной по своему времени рецензіи,— достойна замчанія. Быстрое теченіе ума человческаго ко всмъ свободнымъ и лучезарнымъ идеямъ, всеобщее распространеніе духа философіи, великія открытія во всхъ отрасляхъ гражданской науки и человческаго искусства, новое явленіе на запад, гд одинъ многочисленный народъ обновлялъ законы древняго царства и возвращался къ первымъ началамъ гражданскаго порядка, въ Россіи блестящее царствованіе Екатерины II, ходъ просвщенія, ускоренный духомъ ея правленія, введеніе новыхъ законовъ, новыхъ мнній, новаго вкуса,— вс сіи соединенныя обстоятельства довели общества въ двухъ столицахъ Россіи до того утонченія идей, искусствъ и образа жизни, которое тогда было общимъ въ большей части Европы. Недоставало намъ только языка, ближайшаго къ тону разговора и общества, къ новымъ понятіямъ вка, къ новой вжливости нравовъ, котораго легкая пріятность могла бы побдить въ свтскихъ людяхъ, а особливо въ женщинахъ, непростительное предубжденіе противъ языка русскаго, который, наконецъ, могъ бы присвоить себ достоинства лучшихъ языковъ въ Европ. Не имя великой прозорливости, можно было предвидть, что первый писатель, который родится у насъ съ истиннымъ талантомъ, дастъ языку новое направленіе и сблизитъ его съ другими чистйшими языками европейскими. Такимъ образомъ, духъ вка и народа иметъ въ начал столько же вліяніе на характеръ писателя, сколько писатель, впослдствіи и въ свою очередь, пріобртаетъ вліяніе на духъ и языкъ народа. Г. Карамзинъ, авторъ съ отличнымъ талантомъ, обогащенный геніемъ науки и образованный вкусомъ свта, долженъ былъ произвесть и произвелъ сію перемну, которой нкоторымъ образомъ требовала и ожидала наша словесность. Письма русскаго путешественника были первымъ произведеніемъ юнаго таланта, и сдлали уже впечатлніе въ публик. Но счастливйшія творенія автора, увнчанныя лестною похвалой, были дв его сказки: Бдная Лиза и Наталья, боярская дочь. Извстно, что посл первой повсти московскіе жители посщали т мста, гд авторъ выбралъ сцену своего маленькаго романа, писали надписи на кор деревъ и оставляли похвальные стихи на имя сочинителя’. Затмъ въ рецензіи говорится о другихъ сочиненіяхъ Карамзина, о Встник Европы, которому ‘надлежало имть великое вліяніе на общественное мнніе и на успхи народнаго просвщенія’, и въ которомъ авторъ ‘старался при всякомъ случа возвысить въ россіянахъ чувство народнаго и человческаго достоинства’, и о значеніи сочиненій Карамзина для молодыхъ людей, ‘которые хотятъ учиться трудному искусству писать’.

Мнніе, что Карамзинъ произвелъ реформу языка, что онъ создать новый русскій слогъ, раздлялось всми его современниками, какъ поклонниками, такъ и противниками. Самый крупный изъ противниковъ, Шишковъ, признавалъ, что Карамзинъ ‘произвелъ нкоторую перемну въ слог’, что, впрочемъ, доказываетъ еще наглядне самое Разсужденіе Шишкова о старомъ и новомъ слог, гд подъ ‘новымъ слогомъ’ разумлся именно слогъ Карамзина и его послдователей и подражателей. Съ своей стороны, Макаровъ, выступившій въ защиту Карамзина и противъ Шишкова въ Московскомъ Меркуріи 1803 г., заявлялъ: ‘Г. Карамзинъ сдлалъ эпоху въ исторіи русскаго языка, такъ мы думаемъ, и, сколько намъ извстно, такъ думаетъ публика… Карамзинъ очистилъ, украсилъ нашъ языкъ соотвтственно новымъ понятіямъ, которыхъ тысячи порождены въ ум нашемъ чужестранными обычаями, онъ старается образовать одинъ языкъ для книгъ и для общества, чтобы писать, какъ говорятъ, и говорить, какъ пишутъ’. Двадцатью годами позже, въ Полярной Звзд 1825 г., А. Бестужевъ (Марлинскій) повторялъ тотъ же взглядъ на заслугу Карамзина: ‘Онъ преобразовалъ книжный языкъ русскій, звучный, богатый, сильный въ сущности, но уже отягчалый въ рукахъ безталанныхъ писателей и невждъ переводчиковъ. Онъ двинулъ счастливою новизной ржавыя колеса его механизма, отбросилъ чуждую пестроту въ словахъ, въ словосочиненіи и далъ ему народное лицо’. Съ тхъ поръ это мнніе вошло въ учебники, но лтъ сорокъ тому назадъ оно стало вызывать нкоторыя возраженія, нкоторыя попытки умалить въ этомъ отношеніи заслуги Карамзина и передать значительную долю ихъ его предшественникамъ, особенно Новикову и его кружку. Такъ, Тимковскій въ его Воспоминаніяхъ, помщенныхъ въ Москвитянин 1851 г., замтилъ, что ‘стоитъ составить по годамъ раціональный каталогъ всхъ изданныхъ компаніею Новикова трудовъ, сочиненій, переводовъ, эфемеридъ, чтобы увидть, какое обдуманное движеніе было дано литератур, слогу и слову. Это настоящая съ тмъ именемъ эпоха преобразованія языка, невдущими относимая народно лицо Карамзина, который былъ тамъ молодымъ сотрудникомъ’. Такой взглядъ склоненъ, повидимому, раздлять и H. С. Тихонравовъ, выразившійся, что онъ ‘не видитъ преувеличенія’ въ приведенныхъ словахъ Тимковскаго. Подобнымъ же образомъ, проф. Лавровскій, въ рчи, произнесенной имъ въ Харьков въ 1867 г., по поводу празднованія столтія со дня рожденія Карамзина, замтилъ, что ‘если посмотрть на языкъ Карамзина съ вншней стороны, т.-е. на исключеніе изъ него церковно-славянской примси, на краткость и отрывочность предложеній, вообще на то сближеніе его съ языкомъ образованнаго общества, которое прежде всего ставятъ ему въ заслугу, то нельзя не замтятъ, что все это сдлано еще задолго до него… Если посмотрть на языкъ лучшихъ статей нашихъ сатирическихъ журналовъ 70-хъ и 80-хъ годовъ, на языкъ фонъ-Визина или хоть на языкъ Вступленія къ почт духовъ Крылова, писаннаго въ 1789 г., то едва ли въ этомъ отношеніи можно замтить большое различіе сравнительно съ языкомъ Писемъ русскаго путешественника, въ этомъ смысл едва ли будетъ справедливо повторять старую фразу о преобразованіи Карамзинымъ литературнаго языка… Языкъ Карамзина, вовсе не новый по вншнему построенію фразы, былъ, дйствительно, новымъ по мыслямъ, чувствованіямъ и образамъ, выраженіемъ которыхъ онъ явился, и которые были плодомъ всего новаго образовательнаго содержанія, усвоеннаго имъ, онъ былъ, дйствительно, новымъ по симпатичности, нжности, сердечности, исходившимъ изъ природы Карамзина…’ Этотъ взглядъ г. Лавровскаго встртилъ, однако, ршительное противорчіе въ академик Грот, который, не отрицая, что извстныя улучшенія въ русской письменной рчи начались еще до Карамзина, въ сатирическихъ статьяхъ Новикова и Крылова и въ произведеніяхъ фонъ-Визина, привелъ, вмст съ тмъ, многіе примры тому, что у всхъ этихъ писателей очень гладкія фразы смняются еще нердко такими, ‘которыя страдаютъ дикостью формъ и оборотовъ’, ‘шероховатостью выраженія’, или ‘то пестрютъ славянизмами, то отзываются латино-нмецкимъ словосочиненіемъ’, я что вообще языкъ у нихъ ‘неровный, разнохарактерный’. Превосходство Карамзинскаго слога и языка ясно видно также изъ сравненія произведеній Карамзина эпохи Московскаго журнала съ одновременно появившимися другихъ авторовъ и переводчиковъ, напримръ, первыхъ Писемъ русскаго путешественника съ Отрывкомъ чувствительнаго путешествія, помщеннымъ въ первой книжк Чтенія для вкуса, разума и чувствованій, начавшаго издаваться тоже въ 1791 г., или со Стерневымъ путешествіемъ по фракціи и Италіи, переведеннымъ ‘съ англійскаго подлиннника’ А. Колмаковымъ и изданнымъ 1793 г. Относясь къ одному и тому же времени, послднія два произведенія носятъ на себ, сравнительно съ Письмами Карамзина, гораздо боле архаическій характеръ въ своемъ язык и слог.

Пріятность Карамзинскаго слога вызвала во многихъ, особенно молодыхъ писателяхъ, стремленіе ему подражать, какъ въ заимствованіи иностранныхъ словъ и въ составленіи новыхъ, такъ и въ подбор и расположеніи фразъ, въ изліяніи чествованій и т. д. По такая подражательность, при отсутствіи таланта, достаточнаго образованія и литературнаго развитія, вела нердко только къ пустословію, безсодержательности, спшной сантиментальности и ко введенію такихъ заимствованныхъ или вновь составленныхъ словъ и выраженій, которые,— какъ замтилъ одинъ изъ боле образованныхъ послдователей Карамзина,— ‘отчасти непонятны, отчасти невыразительны, а отчасти смшны’. Весьма естественно, что размноженіе такихъ писаній должно было вызвать протестъ и, притомъ, не только отъ лица приверженцевъ старины, поклонниковъ высокаго ломоносовскаго слога, но и со стороны лучшихъ представителей новаго литературнаго движенія, вполн сочувствовавшихъ Карамзину, но не его безтактнымъ подражателямъ. Разница была только въ томъ, что карамзинисты, указывая на безсодержательность отдльныхъ произведеній или осмивая ихъ сюжетъ, тонъ и языкъ, не смшивали эти бездарныя подражанія съ ихъ образца’ и видли въ нихъ только неумлость и безсиліе слдовать по новому, плодотворному пути, проложенному Карамзинымъ, тогда какъ защитники стараго слога, съ Шишковымъ во глав, видли въ этихъ произведеніяхъ бездарныхъ авторовъ поучительные образцы недомыслія, характерные для всего новаго направленія и вызванные примромъ самого Карамзина. И т, и другіе были, съ своей точки зрнія, правы: въ оправданіе Шишкова, П. Львова и другихъ противниковъ новаго слога можно указать на тотъ фактъ, что Письма и Бдная Лиза Карамзина вызвали, дйствительно, массу бездарныхъ подражаній и чувствительныхъ изліяній, изложенныхъ языкомъ, который выказывалъ тоже явственное стремленіе подражать Карамзинскому {Примромъ такихъ оборотовъ, справедливо ‘возмущавшихъ’ Шишкова, могутъ быть приведены изъ указанныхъ имъ: ‘подпирать мнніе свое’, ‘двигать духомъ’, ‘принудился я провожать скитающуюся жизнь’, ‘законъ ударяетъ совсмъ на иные предметы’, ‘голова его образована для тайной связи съ невинностью’ и т. д.}.

Впрочемъ, у Шишкова, какъ академика, былъ и другой поводъ ополчиться противъ внесенной Карамзинымъ ‘перемны въ слог’. Если ему и не было извстно, что Карамзинъ (наприм., въ разговор съ Каменевымъ) называлъ слогъ Ломоносова — ‘дикимъ, варварскимъ’, то онъ хорошо зналъ, какъ Карамзинъ не одобрялъ въ своихъ рецензіяхъ встрчавшіяся у разныхъ писателей церковно-славянскія изрченія, ‘надутіе славенщизною’ и, шутя, признавалъ въ этомъ ‘моду, введенную въ русскій слогъ голмыми претолковниками, иже отрваютъ все, еже есть русское, и блещаются блаженн сіяніемъ славяномудрія’. Подъ этими ‘претолковниками’ подразумвались Карамзинымъ въ особенности извстные переводчики, Захаровъ и Сидоровскій, бывшіе членами россійской академіи. Шишковъ, вступившій въ ряды академиковъ въ 1796 г. и посвятившій, по его словамъ, три года на составленіе своего Разсужденія о старомъ и новомъ слог (изданнаго въ 1803 г.), не преминулъ,— укоряя Карамзина за его ‘на бредъ похожій’ языкъ, явившійся, будто бы, отъ излишней начитанности въ иностранныхъ литературахъ,— противупоставить, въ качеств образцовъ, творенія Ломоносова, Крашенинникова и того же ‘претолковника’ Ивана Захарова. Примры и нападки Шишкова вызвали, какъ извстно, обстоятельныя возраженія Макарова и Дашкова, наглядно доказавшія неосновательность многихъ доводовъ ревностнаго славянофила, а, съ другой стороны, насмшки стихотворцевъ, особенно В. Л. Пушкина, замтившаго,

‘Что авторъ безъ идей, трудяся надъ словами,

Останется всегда невждой и глупцомъ’,

и что

‘Словъ много затвердить не есть еще ученье,

Намъ нужны не слова, намъ нужно просвщенье’.

В. Л. Пушкинъ признается, что онъ любитъ ‘Карамзина читать’, онъ осмиваетъ ‘соборъ безграмотныхъ славянъ, которыми здсь вкусъ къ изящному попранъ’, особенно же ‘всеславнаго Балдуса’ (Шишкова), призывающаго ‘погрузить въ тьму кромшную’ всякаго, ‘сметъ кто Карамзина хвалить’. Но ‘во вкус часъ насталъ великихъ перемнъ: явились Карамзинъ и Дмитровъ — Лафонтенъ! Вотъ чмъ вс русскіе должны гордиться нын’ {Впослдствіи, однако, Шишковъ призналъ заслуги Карамзина и не только не препятствовалъ, въ качеств президента россійской академіи, къ избранію автора Исторіи Государства Россійскаго въ члены академіи, но въ 1823 г. вручилъ ему, въ торжественномъ собраніи, золотую медаль, присужденную академіей за важный услуги ‘россійскому слову’.}.

Посл новаго языка и слога, особенное впечатлніе произвела ‘чувствительность’ Карамзина, выразившаяся, прежде всего, въ его Письмахъ. Въ журнал Пріятное и полезное препровожденіе времени (1794 г., ч. 2) помщены были слдующіе стихи въ честь ‘русскаго путешественника’.

‘Кто въ проз и въ стихахъ пріятностью блистаетъ, Какъ Мармонтель, какъ Стернъ, сердца и умъ плняетъ? Кто ихъ чувствительность вмстилъ въ себ одинъ?

Нашъ путешественникъ россійскій — Карамзинъ’.

Эта чувствительность или сантиментальность явилась въ русской литератур подъ вліяніемъ иностранныхъ образцовъ,— того новаго теченія, которое возникло тамъ, какъ реакція противъ ложно-классицизма, и выразилось въ періодъ отъ сороковыхъ до восьмидесятыхъ годовъ прошлаго вка — въ романахъ Ричардсона, въ Новой Элоиз Руссо, въ ‘путешествіяхъ’ Стерна и Верна. Пересаженное на русскую почву, прежде всего, въ переводахъ указанныхъ писателей, это новое теченіе привлекло къ себ особенное вниманіе съ тхъ поръ, когда представителемъ его выступилъ Карамзинъ, облекшій новыя чувства и мысли въ новый слогъ и языкъ, и съумвшій соединить интересное и оригинальное содержаніе съ не мене пріятною и оригинальною формой. Понятно, что, при такихъ условіяхъ, проводимое съ талантомъ, новое направленіе должно было привлечь къ себ значительныя симпатіи и вызвать многочисленныхъ подражателей. Явился рядъ ‘чувствительныхъ’ повстей: Прекрасная Татьяна, Бдная Маша, Несчастная Маргарита, Обольщенная Генріетта ит. д., составлявшія подражаніе Бдной Лиз, разные Плоды свободныхъ чувствованій, Утхи меланхоліи и Оттнки чувствъ,— наконецъ, рядъ ‘чувствительныхъ’ путешествій, тоже въ форм писемъ и наполненныхъ сантиментальными изліяніями.

Несомннно, что въ этой чувствительности была своя хорошая сторона, она будила добрыя гуманныя чувства, вызывала участіе къ меньшей братіи, обращала вниманіе на жизнь обыденной природы и бытъ обыкновенныхъ людей и въ ней указывала на проявленія красоты и добра, достойныя симпатіи. Но, являясь разумною реакціей противъ неестественности и ходульности ложно-классицизма, сантиментализмъ ударился въ другую крайность, въ не мене ходульное и неестественное изліяніе чувствъ, въ фальшивое сердечное кокетство, въ безпричинную, приторную слезл* воетъ, въ безсодержательное пустословіе и напыщенное фразерство. Эта неестественность не могла не быть замченной и, съ своей стороны, вызвала противодйствіе, прежде всего, въ форм насмшки и ироніи, а отчасти также и разъясненія различія между истинною и ложною чувствительностью. Такъ, Подшиваловъ, еще въ 1796 г., въ стать Чувствительность и причудливость, отдлилъ отъ истинной чувствительности фальшивую, названную имъ ‘причудливостью’, разумя подъ послднею приторность чувства,— то, что у французовъ называется sensiblerie. Тмъ не мене, эта приторность чувства,— хотя, можетъ быть, и искренняя,— встрчается нердко и у Карамзина, между прочимъ, и въ его Письмахъ, нкоторыя мста которыхъ невольно вызываютъ улыбку своею наивною сантиментальностью. Странною кажется въ настоящее время и чрезмрная слезливость молодого путешественника, легко проливавшаго слезы при самыхъ разнородныхъ ощущеніяхъ. Карамзинъ описываетъ, напримръ, какъ онъ плакалъ при отъзд изъ Россіи, при выход изъ берлинскаго театра, въ которомъ давали пьесу Коцебу Ненависть къ людямъ и раскаяніе, при служеніи въ женевской церкви, при наслажденіи закатокъ солнца въ окрестностяхъ Дрездена, при слушаніи гимна Обера въ парижскомъ институт слпыхъ, даже пци вид картины Лебрюна ‘Магдалина’. Такая слезливость не могла не остаться незамченной и дала подходящую пищу сатир,— между прочимъ, князя Шаховскаго и даже Грибодова. Послдній въ своихъ Путевыхъ замткахъ, разсказывая о томъ, какъ одинъ восточный человкъ въ Эривани, въ вид любезности, объявилъ, что ‘мсто мое (Грибодова) у него подъ правымъ глазомъ’,— насмшливо замчаетъ: ‘Карамзинъ бы заплакалъ, Жуковскій стукнулъ бы чашей въ чашу, я отблагодарилъ янтарнымъ грозднымъ сокомъ, нектаромъ Эривани, и пурпурнымъ кахетинскимъ’.

Но именно эта-то приторная чувствительность и пришлась по вкусу ближайшимъ послдователямъ Карамзина. Ее-то и находили наиболе новымъ, оригинальнымъ элементомъ, достойнымъ подражанія. Это выразилось и въ многочисленныхъ ‘путешествіяхъ’, явившихся, какъ сказано, подъ впечатлніемъ Карамзинскихъ Писемъ. Первымъ подражателемъ Карамзина въ этомъ направленіи былъ В. Измаиловъ. Въ 1801 — 1802 гг. вышло его Путешествіе въ полуденную Россію, изложенное въ письмахъ къ семейству, въ четырехъ частяхъ. И по форм, и по иде, и по языку оно явилось явнымъ подражаніемъ Письмамъ русскаго путешественника, что было замчено и самимъ Карамзинымъ. Авторъ также разсуждаетъ объ удовольствіяхъ и польз путешествій, общаетъ наблюдать природу и человчество, старается описывать достопримчательности, даетъ изліяніе своимъ чувствамъ, не упускаетъ случая познакомиться, гд представляется возможность, съ учеными и литераторами и вставляетъ мстами чувствительные анекдоты и стихотворенія. Цлью путешествія Измаилова были: Малороссія, Крымъ и Кавказъ. Онъ халъ изъ Москвы черезъ Серпуховъ, Тулу, Орелъ, Курскъ, Сумы, Ромны — въ Кіевъ, описанію котораго посвящено 18 писемъ, затмъ черезъ Переяславль и Дубны въ Полтаву, дале въ Кременчугъ, Херсонъ, Николаевъ, Очаковъ, Одессу, чрезъ Перекопъ въ Симферополь, Бахчисарай, Севастополь, на южный берегъ Крыма, а также въ Эвпаторію, Кафу (еодосію), Керчь и Фанагорію. Съ Таманьскаго полуострова Измаиловъ прохалъ въ Екатеринодаръ, на Кавказскую линію, въ Константиногорскъ, на ‘теплыя воды’, дале степью въ Астрахань и изъ Астрахани чрезъ Сарепту и Царицынъ обратно въ Москву. Сравнительно боле подробно описаны въ Путешествіи: Кіевъ, его церкви, пещеры, крпость, духовная академія съ ея учеными диспутами, въ селеніе, Херсонъ, нкоторыя мстности Крыма и Кавказа, Сарепта. Мстами приведены историческія воспоминанія, по поводу памятника Говарду въ Херсон вставлено ‘размышленіе о семъ филантроп’, сообщается кое-что о древностяхъ и естественныхъ произведеніяхъ Крыма, о происхожденіи черноморскихъ Козаковъ и о запорожской счи, о нравахъ и обычаяхъ черкесовъ, объ индйскомъ капищ въ Астрахани и т. д., описаны встрчи и разговоры съ разными лицами, между прочимъ, съ проповдникомъ Лавандою, съ бывшимъ московскимъ профессоромъ, ученикомъ Линнея, Афонинымъ, съ извстнымъ натуралистомъ Палласомъ, съ академикомъ Захаровымъ, съ Мордвиновымъ, съ дочерью бывшаго крымскаго хана и др. Но въ особенности изобилуютъ приторно-чувствительныя разсужденія, начинающіяся съ самаго перваго письма. ‘Подъ отечественнымъ небомъ,— говорить авторъ, — странствую съ мирною душей. Иногда вечерній втерокъ нанесетъ облако горести, тнь задумчивости, но съ утреннею зарей показывается мн новая заря счастія… Такъ я буду пилигримствоватъ, утшаясь жизнію, наслаждаясь меланхоліею, наблюдая съ любопытствомъ и природу, и человчество… Со мною два человка (крпостныхъ), добрые и простые, которыхъ привязанность замняетъ для меня дружбу, со мною аглинская моя собачка, которая всегда покоится на рукахъ моихъ, услаждаетъ ной потери, разсиваетъ мои прискорбія, со мною сердце мое, гд живутъ надежды и воспоминанія, гд течетъ источникъ всхъ удовольствій… Я обхаживаю пшкомъ вс любопытныя мста… ищу раздлять со всею вселенною живость чувствъ моихъ, сообщаю людямъ моимъ каждое новое открытіе взора, обнимаю ихъ въ движеніи радости и спрашиваю: ‘Видите ли, какъ прекрасно льются струи сего прозрачнаго ручейка? Слышите ли, какъ сладко поетъ соловей? Чувствуете ли, какъ сердце томится отъ нжности?’ и т. д., все въ томъ же род. Путешественникъ жалетъ о рабочихъ тульскихъ оружейныхъ заводовъ, что они ‘живутъ только механически и не имютъ нравственной жизни’, онъ восхищается возвращеніемъ стада въ деревню, когда ‘ребятишки загоняли барашковъ и овечекъ, которые не хотли, казалось, разстаться съ природою’, онъ подсматриваетъ двухъ купающихся молодыхъ нимфъ, и, ‘видя милую стыдливость ихъ’, устыжается своей нескромности и удаляется, онъ мечтаетъ о семейной жизни въ сельскомъ домик, ‘въ тишин сердца и природы’, съ подругою, которая ‘играетъ или поетъ, уметъ трогаться красотами лазури, музыки и домашней жизни, которая, наконецъ, читаетъ Руссову Элоизу’, а въ одномъ изъ слдующихъ писемъ онъ идетъ еще дальше и мечтаетъ, что еслі ‘превратность вещей человческихъ перемнитъ когда-нибудь состояніе его въ обществ’, то онъ ‘сдлается земледльцемъ, выберетъ себ подругу и вмст съ нею поселится въ низкой хижин’, ‘будетъ съ нею обрабатывать уголокъ земли или стеречь барашковъ и овечекъ… Плоды земные будутъ нашею пищей, мягкая солома — постелью… Я буду читать, любить и трудиться, подруга моя будетъ въ угожденіе пть русскія псни, а я въ угожденіе ей буду переводить наизусть нжнйшія письма англійскихъ любовниковъ. Посл чтенія, работы… я прилягу къ ея груди, она приляжетъ къ голов моей, и мы сладко заснемъ съ образомъ счастія’ и т. п. Въ двухъ-трехъ мстахъ, напримръ, въ письмахъ о черноморской торговл, объ астраханскомъ рыболовств, Измаиловъ приводитъ нкоторыя статистическія данныя, но тотчасъ же оправдывается, говоря, что онъ длаетъ это лишь по просьб ‘нкоторыхъ людей’, а вообще это не его дло и ‘не совсмъ входитъ въ планъ его путешествія’,— планъ, который опредляется до нкоторой степени эпиграфомъ книги, взятымъ изъ Дюпати: ‘Другіе (путешественники) привозятъ мраморы, медали, произведенія природы, я же возвращаюсь съ ощущеніями, чувствами и идеями’.

Путешествіе Измаилова имло извстный успхъ и вызвало въ свою очередь подражателей. По слдамъ Измаилова похалъ въ Малороссію Шаликовъ, издавшій въ 1803 г., въ одной книжк, тоже Путешествіе въ Малороссію. Но въ этомъ ‘путешествіи’ нтъ уже почти никакого содержанія, самъ авторъ замчаетъ въ предисловіи, что ‘въ семъ путешествія нтъ ни статистическихъ, ни географическихъ описаній, одни впечатлны путешественника описаны въ немъ’… ‘На что-жь издавать его?’ — спрашиваетъ дале самъ авторъ, и отвчаетъ: ‘сердца, образованныя дха чувствительности, находятъ подъ печатью ея самую бездлку пріятностью и на часъ забываютъ о талант’. ‘Путешествіе мое, — говоритъ Шаликовъ дале, въ посвященіи друзьямъ,— не напомнитъ вамъ ни Стерна, ні Дюпати, ни Карамзина, ни Измаилова — большое разстояніе! Но вы найдете въ немъ вашего друга съ пламенною любовью къ вамъ и, можетъ быть, съ нкоторыми новыми мыслями, съ нкоторыми замчательными чувствами’… Никакихъ, однако, новыхъ мыслей и замчательныхъ чувствъ въ книжк не оказывается. Т же разсужденія о польз путешествія, о сладости дружбы, о простот чувствъ ‘въ низкомъ состояніи’, о красотахъ природы, о счастіи жизни ‘вдвоемъ съ милою сердцу’ и т. д. Путешественникъ непрестанно вспоминаеть о Карамзин, онъ говоритъ, что ‘Карамзинъ не выходитъ изъ рукъ его’, что ‘ежели бы онъ имлъ дарованіе Карамзина, то восплъ бы Днпръ’, онъ спрашиваетъ: ‘Кто не читалъ Писемъ русскаго путешественника? Кто не затвердилъ въ памяти ‘сердц своемъ всего того, что описано въ нихъ?’ Смотря балетъ изъ крпостныхъ танцовщицъ у одного богатаго помщика въ мстечк Буд, авторъ воображаетъ, что онъ въ Аинахъ, ‘въ храм наслажденія’, и что ‘все, о чемъ мечталъ любезный Карамзинъ въ минуты пріятныхъ мыслей, исполняется съ нимъ (авторомъ) въ самомъ дл’. Эпиграфъ для своего Путешествія Шаликовъ взялъ изъ Карамзина: ‘Кто еще не запертъ въ клтку, кто можетъ, подобно птичкамъ небеснымъ, быть здсь и тамъ, и тамъ и здсь, тотъ можетъ еще наслаждаться бытіемъ своимъ и можетъ быть счастливъ, и долженъ быть счастливъ’. Для одной главы взять еще эпиграфъ изъ Чувствительнаго путешественника Верна: ‘Оттнокъ чувства поражаетъ и привлекаетъ меня боле, чмъ Пантеоны и Траяновы столбы’.

Путешествіе Шаликова встртило достойный его отзывъ со стороны карамзинистовъ. Въ Встник Европы было замчено (Жуковскимъ), что для написанія иныхъ главъ Путешествія, напримръ, Лснаго вечера, не стоило здить въ Малороссію: ‘на Двичьемъ пол (въ Москв) можно увидать то же самое’. Московскій Меркурій отмтилъ, что въ Путешествіи нтъ не только статистическихъ и географическихъ описаній, но также ‘историческихъ и философскихъ’. ‘Авторъ не описываетъ даже ни нравовъ, ни образа жизни въ томъ кра, по которому прохалъ’. Что же касается ‘впечатлній’, то критикъ замчаетъ, что ‘впечатлнія единственно въ такомъ случа бываютъ занимательны, когда предметы, которые производятъ ихъ, достойны общаго любопытства’, и что безъ этого и ‘съ лучшими намреніями можно досадить’. Рецензентъ (Макаровъ) обращаетъ также вниманіе на неправильности слога и на излишнее употребленіе французскихъ словъ у путешественника. Такая критика, однако, не охладила пылъ Шаликова и въ слдующемъ году онъ издалъ Другое путешествіе въ Малороссію, въ томъ же род, съ подобными же ‘замчаніями’ и ‘разсужденіями’, причемъ авторъ, между прочимъ, возражаетъ на рецензію Московскаго Меркурія, доказывая, напримръ, что ‘его не посылали путешествовать, онъ добровольно похалъ, слдовательно, и разсказываетъ о томъ, о чемъ хочетъ разсказывать’, и что его желаніемъ было: ‘сдлать изъ Малороссіи Аркадію’. Въ книжк помщено довольно длинное стихотвореніе, въ которомъ авторъ выражаетъ, между прочимъ, желаніе ‘имть небесный даръ’ Хераскова, Державина, ‘пть съ Карамзинымъ души и сердца кажду страсть’ и ‘съ Дмитріевымъ плнять разсказомъ, остротою’.

Кром Измаилова и Шаликова, въ 1802—1804 годахъ вышло еще нсколько ‘чувствительныхъ’ путешествій, но еще мене интересныхъ и содержательныхъ {Боле содержательны Письма Макарова ‘въ Лондона, писанныя въ 1795 г.’ но напечатанныя въ Московскомъ Меркуріи 1808 г. и Встник Европы 1804 г.}. Въ нихъ разсказывалось, напримръ, какъ путешественники ‘тихими шагами бгали по полю’, какъ они, ‘срывая цвточки, плли вночки’, какъ ‘въ частой рощиц, подъ молодымъ березникомъ грибокъ отъ зелени отдляли, все было восхитительно!’ Неудивительно, что такія произведенія вызвали цлый рядъ насмшливыхъ отзывовъ, ироническихъ замчаній и боле или мене остроумныхъ сатиръ. Князь Горчаковъ въ Посланіи къ кн. С. Н. Долгорукову, говоря о ‘полныхъ авторахъ, искажающихъ отеческій языкъ’, характеризуетъ ихъ тать:

‘Одинъ (очевидно, Шаликовъ), слдуетъ жеманну Дюпати,

Другой (Измаиловъ) съ собакою вступаетъ въ симпати,

Тамъ воздыхающій, плаксивый Мирлифлоръ

Гордится, выпустя сантиментальный вздоръ…

А сей, вообрази, что онъ россійскій Стернъ,

Жемчужну льетъ слезу на шелковистый тернъ,

Привтствуетъ луну и входитъ въ восхищенье,

Курсивомъ прописавъ зм свое прощенье.

Всмъ хочется писать, великъ или малъ ихъ даръ’.

‘Нын,— говорится въ одной переводной повсти, помщенной въ Журнал пріятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенія, изд. П. Сумароковымъ (1802 г., ч. I),— не длаютъ боле описанія городовъ, памятниковъ, славныхъ картинъ и проч., но должно, чтобъ путешественникъ никогда не прозжалъ мимо какой-нибудь развалины или могилы, не длая меланхолическихъ разсужденій о бренности земныхъ великостей и жизни. Въ каждомъ лсу надобно ему чувствовать священный ужасъ, на каждой гор приходить въ восторгъ. Каждое утро онъ обязанъ восхищаться восхожденіемъ солнца и всякій вечеръ при заход онаго плакать или, по крайней мр, тяжело вздыхать. Онъ не описываетъ ни нравовъ, ни обычаевъ, но строжайшій даетъ отчетъ во всхъ своихъ чувствахъ и даже въ малйшихъ ощущеніяхъ’. ‘Вмсто того,— говоритъ Каразинъ (въ рчи, произнесенной въ 1820 г. въ петербургскомъ обществ любителей словесности),— чтобы описывать въ десятитысячный разъ восходъ солнца, пніе птичекъ, журчаніе ручейковъ, употребимъ то же дарованіе, то же счастливое воображеніе на предметы боле дльные. Взявъ за образецъ Бюффона, вмсто путешествій небывалыхъ, опишемъ лучше путешествія, дйствительно совершенныя въ ндрахъ отечества нашего. Исчислимъ естественныя произведенія Россіи, опишемъ нравы ея разновидныхъ обитателей’.

Особенно доставалось отъ сатиры Шаликову. Измаиловъ предложилъ назвать ‘Нуликова’ за то, что онъ ‘такъ сладостно поетъ’ — кондитеромъ литературы. Князь Вяземскій окрестилъ его ‘Вздыхаловымъ’ и смялся, какъ

‘Съ собачкой, съ посошкомъ, съ лорнеткой

И съ миртовой отъ мошекъ вткой,

На ше съ розовымъ платкомъ,

Въ карман съ парой мадригаловъ

И чуть съ звенящимъ кошелькомъ,

По свту блому Вздыхаловъ

Пустился странствовать пшкомъ’.

Извстна характеристика Шаликова, сдланная Воейковымъ въ Дом сумасшедшихъ (1814 г.):

‘Вотъ на розовой цпочк

Спичка Шаликовъ въ слезахъ,

Разрумяненный въ вночк,

Въ ярко-бланжевыхъ чулкахъ,

Прижимаетъ вникъ страстно,

Кличетъ грацій здшнихъ мстъ

И, мяуча сладострастно,

Размазню безъ масла стъ’.

Сатирическимъ подражаніемъ Путешествія въ Кронштадтъ Шаликова (помщеннаго въ Московскомъ Зрител 1806 г.) было Чувствительное путешествіе по Невскому проспекту П. Яковлева (въ журнал Благонамренный 1820 г.), гд описывается посщеніе трактира, кофейной, магазиновъ и проч., съ различными сантиментальными замчаніями и восклицаніями во вкус ‘чувствительныхъ’ путешественниковъ.

Сатира мтила преимущественно въ подражателей Карамзина, но мимоходомъ она задвала и самого автора Писемъ русскаго путешественника. Иногда же она была направлена и прямо противъ него. Такъ, въ журнал Ипокрена 1799 г., въ Од въ честь моему другу, въ которой авторъ подсмивается надъ философіей Карамзина и его взглядами на человческія чувствованія и наслажденія, говорится по поводу его путешествія:

‘Хоть ты и здилъ въ земли чужды,

Но не трактировъ тамъ смотрлъ,

Не видлъ въ томъ ни малой нужды,

Чтобъ знали, что ты пилъ и лъ.

И, здивши не на проказы,

Хрусталь не кажешь за алмазы,

Чтобъ быть слпымъ вождемъ слпцовъ’.

Здсь осмиваются замчанія Карамзина относительно иностранныхъ отелей, трактировъ и его восхищеніе вообще заграничною жизнью, въ стихотвореніи же Чудеса, помщенномъ въ Встник Европы 1804 г., осмивается особенно его сантиментальность въ описаніяхъ заграничной природы:

‘Видалъ я чудаковъ, которые зжали

За тридевять земель

Смотрть, какъ солнышко заморское родится,

Иль слушать, какъ шумитъ заморскій втерокъ,

Иль любоваться, какъ заморскій ручеекъ

По камнямъ и песку заморскимъ же струится,

Какъ будто на Руси не стало ручейковъ?

Иль будто втерокъ шумть у насъ не сметъ

И солнце русское согрться не уметъ?’

Самою дкою сатирой на сантиментальныхъ путешественниковъ была, однако, комедія князя А. Шаховскаго Новый Стернъ (1807 г., 2-е изд. 1822 г.). Она имла въ виду преимущественно путешествія по Россіи Измаилова и Шаликова, но косвенно она задвала и Карамзина. Въ комедіи представлено именно, какъ одинъ ‘сантиментальный путешественникъ’, графъ Вронскій, не захотлъ служить въ военной служб и отправился со своимъ слугой Ипатомъ въ путешествіе по Россіи. Другъ отца графа Вронскаго, отставной майоръ Судбинъ, отправляется разыскивать молодаго графа и застаетъ его въ одной деревн, гд онъ влюбляется въ ‘трогательную пастушку’, дочь мельника Маланью, и мечтаетъ даже о супружескомъ съ нею счастіи. Судбинъ вступаетъ въ заговоръ съ Ипатонъ, матерью и женихомъ Маланьи противъ молодаго путешественника, и ему удается, наконецъ, образумить послдняго и побудить его къ возвращенію къ отцу. Рчь графа Вронскаго пересыпана искусственными словами, а чувствительныя мечтанія его представлены въ смшной форм. На вопросъ Судбина Ипату: ‘что вы здсь длаете?’ Ипатъ отвчаетъ: ‘Мы, сударь?… Смотря по погод: вздыхаемъ, плачемъ, восхищаемся, умиляемся, трогаемся. Ясное солнце согрваетъ наши чувства, ужасный морозъ напрягаетъ нашу жизненность, быстрый ручей мелодіею своей питаетъ нашу меланхолію, тихое озеро служитъ зеркаломъ нашей чувствительности, наконецъ, вёдро, втеръ, дождь, горы, лса, луга, болота, люди, скоты, птицы, мухи, комары и все иметъ вліяніе на нашу душу, словомъ, мы сантиментальные вояжеры!’ Самъ графъ Вронскій такъ говоритъ самъ съ собою: ‘О, натура! О, Стернъ!… Созданіе міровъ, жертва теб! Вресущественность! Утро ясно, ясна душа моя!… Чудна, пестра природа!…’ Дале онъ жалуется на потерю друга (собачки Леди), вздыхаетъ объ интересной пастушк и признается, что ‘пламенная стрла Амура нарисовала ея силуетъ въ сердц моемъ’. ‘Напрасно я перелистывалъ Новую Элоизу, я везд читалъ имя незнакомой двушки!’ Онъ поетъ романсъ, въ которомъ, между прочимъ, говорить:

‘Натура! Я теб подобенъ:

Я вольно чувствовать хочу,

Какъ скромный кроликъ я незлобенъ,

И въ слдъ любви везд лечу!’

Въ дальнйшемъ разговор съ Ипатомъ, Меланьей и ея женихомъ, Вронскій говорить объ Іорик, объ ‘узл симпатіи’, восхищается ‘непринужденною дочерью Природы’, завидуетъ ‘счастливому смертному, который долженъ культивировать эту фіалку’, употребляетъ слова: ‘пренсипы’, ‘изгибы сердца’, ‘кругъ непросвщенія’ и т. д. Ипатъ жалетъ барина, жалуется на ‘слезливыхъ писателей, плаксивыхъ сочинителей’, загубившихъ ‘добраго господина’, и просить Судбина разтолковать: ‘откудова выхала къ намъ эта сантиментальная чертовщина’? ‘Она сформировалась въ Англіи,— объясняетъ Судбинъ,— попортилась во Франціи, раздулась въ Германіи, а къ намъ ее вывезли въ такомъ жалкомъ состояніи, что… и курямъ на смхъ’. Графъ, между тмъ, осмянный мужиками и мальчишками, жалуется на ‘невжество… корень всего зла, ядъ человчества’, и восклицаетъ: ‘О просвщеніе! когда черта твоя обрисуетъ наше отечество? Наши Стерны, наши Юиги, наши Дороты, когда вы дадите плодъ отъ вашего сянія? Жестокосердый, грубый иньораисъ!’… ‘Люди,— объясняетъ онъ Ипату,— которыхъ просвщеніе длаетъ эгоистами, изгнали меня изъ столицы, чтобы искать дтей Природы, я ихъ нашелъ, но невжество длаетъ ихъ грубыми’. Является Судбинъ, переодтый отцомъ Меланьи. Графъ объявляетъ ему, что онъ, ‘по примру многихъ чувствительныхъ людей, предпріялъ объхать всю Россію, а потомъ и дале’. ‘Славно,— отвчаетъ переодтый Судбинъ.— Ты хочешь узнать всю святую Русь… гд чмъ промышляютъ, гд что родится, гд много земли, да мало рукъ, гд мало земли, да много рукъ, гд мужики зажиточные, гд они нищіе, чмъ можно поправить ихъ обиходъ, чмъ пособить злу, какъ сдлать добро’. Но Ипатъ хохочетъ и отвчаетъ: ‘Знай, старикъ, что мы презираемъ чины, и что мы смемся надъ честью’.— ‘Смотри пожалуй,— удивляется Судбинъ.— Да зачмъ же онъ и дворянинъ, какъ не для того, чтобы служить государю да государству? Богъ всякаго человка создалъ для чего-нибудь: нашего брата, чтобъ работалъ землю, а ихъ милость, чтобъ быть заступникомъ нашимъ предъ царемъ и законами’. Но Ипатъ объясняетъ, что ‘мы съ бариномъ здимъ по блу свту, да восхищаемся’. Пронскій смущается этимъ разговоромъ, но, тмъ не мене, ршается жениться на Мелань, поселиться въ хижин, ‘обрабатывать уголокъ земли или стеречь барашковъ’ и заниматься чтеніемъ Цицерона, Стерна, Юнга и Новой Элоизы. Онъ бросается на колни предъ отцомъ Меланьи, но Судбинъ снимаетъ бороду и парикъ и образумливаетъ графа, говоря, между прочимъ: ‘Вы должны почувствовать, сколь воображеніе молодого чувствительнаго человка, воспламененное взбалмошными писателями, можетъ быть для него пагубно. Рожденный съ чувствами пламенными, сердцемъ нжнымъ, душою пылкой, молодой человкъ, начитавшійся писателей, которые, несмотря на ихъ ложныя мысли, одарены нкоторымъ краснорчіемъ, можетъ на минуту заблудиться, но при первомъ свт разсудка онъ долженъ выйти на истинный путь’. Графъ пристыженъ и клянется ‘исправиться и убгать навсегда всхъ чувствительныхъ странностей, которыя длаютъ насъ ни къ чему не полезными и смшными’.

Но если одни видли въ сантиментальности только смшное, то другіе прозрвали въ ней опасное. Уже Шишковъ связывалъ вопросъ о слог и язык съ вопросами о вр, нравственности и любви къ отечеству, чмъ и вызвалъ появленіе сказки Измайлова: Шутъ въ парик, въ которой описывается, между прочимъ, какъ нкто упрекнулъ на бал старика въ запачканномъ тулуп, но во французскомъ парик, за то, ‘что онъ всхъ поноситъ’, и какъ разозлился старый шутъ:

‘Безбожникъ,— сталъ кричать,— измнникъ, франкмасонъ,

Сжечь надобно его, на вру нападаетъ!’

Но если Шишковъ довольствовался только брошеннымъ вскользь, между строкъ полемики, обвиненіемъ, то другіе пошли дальше и обратились къ доносамъ. Такой доносъ былъ сдланъ на Карамзина императору Павлу, и если онъ остался безъ всякихъ послдствій, то только потому, что совершенная ложь его была разъяснена императору его любимцемъ, графомъ Растопчинымъ, который приходился родственникомъ первой жен Карамзина. Извстно также, что нмецкій переводъ Карамзинскихъ Писемъ (изданныхъ въ Лейпциг) былъ задержанъ при Павл рижскимъ цензоромъ Туманскимъ, который тоже сдлалъ ‘докладъ’ о встрченныхъ имъ въ этомъ изданіи ‘вольныхъ мысляхъ’. Доносы на Карамзина повторялись и при Александр I, несмотря на то, что Карамзинъ пользовался въ это время уже почетною извстностью, былъ постояннымъ гостемъ великой княгини Екатерины Павловны, бесдовалъ съ самимъ государемъ и былъ назначенъ русскимъ исторіографомъ. Въ то самое время, когда государь изъявлялъ Карамзину свое особое благоволеніе и пожаловалъ его (въ 1810 г.) орденомъ св. Владиміра 3-й степени, попечитель московскаго учебнаго округа Кутузовъ доносилъ только что назначенному тогда министромъ народнаго просвщенія графу А. К. Разумовскому, что ‘сочиненія г. Карамзина исполнены вольнодумческаго и якобинскаго яда’… и что ‘государь не знаетъ, какой гибельный ядъ въ сочиненіяхъ Карамзина кроется’… ‘Карамзинъ явно проповдуетъ безбожіе и безначаліе. Не орденъ ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть, не хвалить его сочиненія, а надобно бы ихъ сжечь… И вы, и я дадимъ отвты предъ судомъ Божіемъ, когда не ополчимся противу сего яда, во тьм пресмыкающагося, и не поставимъ оплота сей тлетворной вод, всякое благочестіе потопить угрожающей. Ваше есть дло открыть государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной нагот, яко врага Божія и врага всякаго блага, и яко орудіе тьмы… Карамзина превозносятъ, боготворятъ! Во всемъ университет, въ пансіон читаютъ, знаютъ его наизусть, что изъ этого будетъ?… Онъ цлитъ не мене, какъ въ Сіесы или въ первые консулы,— это здсь вс знаютъ и вс слышатъ… Пусть что хотятъ, то длаютъ, но объ университетахъ надобно подумать и сію заразу какъ-нибудь истребить’. Доносъ Кутузова, однако, ни на кого не подйствовалъ и былъ увковченъ только въ извстномъ куплет Дома сумасшедшихъ Воейкова:

‘Вотъ Кутузовъ: онъ зубами

Рветь-грызетъ Карамзина,

Пна съ устъ течетъ клубами,

Кровью грудь обагрена.

Но напрасно мраморъ гложетъ,

Только время тратитъ въ томъ:

Онъ вредить ему не можетъ

Ни зубами, ни перомъ’.

Дйствительно, Карамзинъ, какъ писатель и особенно какъ историкъ, достигъ, при Александр I, такого высокаго положенія, что доносы Кутузова, конечно, могли казаться только смшными. Съ другой стороны, съ теченіемъ времени убжденія Карамзина настолько измнились и опредлились, что онъ самъ попалъ, въ глазахъ молодаго поколнія, въ разрядъ отсталыхъ консерваторовъ. Появленіе первыхъ томовъ его Исторіи особенно рзко обозначило это различіе во взглядахъ. ‘Исторія принадлежитъ народамъ’,— возражалъ H. М. Муравьевъ въ отвтъ на заключеніе Карамзина, въ его посвятительномъ письм, что ‘исторія народа принадлежитъ царю’. Приведя слова Карамзина, что ‘должно знать, какъ искони мятежныя страсти волновали гражданское общество, и какими способами благотворная власть ума обуздывала ихъ бурное стремленіе, чтобъ учредить порядокъ, согласить выгоды людей и даровать имъ возможное счастіе’,— Муравьевъ въ своей Записк замчаетъ, что ‘обыкновенно страстямъ противятся другія страсти’… ‘Вообще отъ самыхъ первыхъ временъ — одн и т же явленія, отъ времени до времени рождаются новыя понятія, новыя мысли,— он долго маются, созрваютъ, потомъ быстро распространяются и производятъ долговременныя волненія, за которыми слдуетъ новый порядокъ вещей, новая нравственная система… Какой умъ можетъ предвидть и объять эти волненія?… Кто дерзнетъ въ высокомріи своемъ насильствами учреждать и самый порядокъ?… Насильственныя средства и беззаконны, и гибельны, ибо высшая политика и высшая нравственность одно и то же’. По поводу мннія Карамзина, что исторія миритъ гражданъ ‘съ несовершенствомъ видимаго порядка вещей, какъ съ обыкновеннымъ явленіемъ во всхъ вкахъ’, критикъ замчаетъ, что, ‘конечно, несовершенство есть неразлучный товарищъ всего земнаго, но исторія должна ли только мирить насъ съ несовершенствомъ, должна ли погружать насъ въ нравственный сонъ квіэтизма?… Не миръ, но брань вчная должна существовать между зломъ и благомъ… Не примиреніе наше съ несовершенствомъ… не пища чувствительности… составляютъ предметъ исторіи. Она возжигаетъ соревнованіе вковъ, пробуждаетъ душевныя силы наши и устремляетъ къ тому совершенству, которое суждено на земл’. Муравьевъ доказываетъ, что есть различіе между несовершенствами, что несовершенство вка Антониновъ не то, что несовершенство вка Нерона или Геліогабала, и (несовершенства воинственнаго народа временъ Святослава и Владиміра ‘не сходствуютъ съ несовершенствами временъ порабощенной Россіи’ или ‘еще боле унизительной для нравственности народной… эпохи возрожденія нашего’ — при Іоанн Калит, Іоанн III, Василіи, Іоанн IV. Муравьевъ доказываетъ, въ противность Карамзину, что есть ‘разность’ между войнами ‘за честь Аинъ и Спарты’ и войнами ‘за честь Мономахова или Олегова дому’: ‘Тамъ граждане сражались за власть, въ которой они участвовали, здсь слуги дрались по прихотямъ господъ своихъ. Мы не можемъ забыть, что ‘полутигры Греціи’ наслаждались всми благами земли, свободою и славой просвщенія’… ‘Осуждая холодность Юма,— замчаетъ Муравьевъ,— нашъ Писатель весьма справедливо замчаетъ, что любовь къ отечеству даетъ кисти историка жаръ, силу, прелесть, гд нтъ любви, нтъ и души. Согіасенъ, но часто ли попадались Юму Алфреды, а можно ли любить притснителей и заклепы? Тацита одушевляло негодованіе’.

Таковы были взгляды либеральной молодежи того времени. Но на Карамзина смотрли, какъ на contraire aux ides liberales, также и нкоторые вельможи, напримръ, канцлеръ графъ Румянцевъ и министръ Козодавлевъ, а, съ другой стороны, и такіе выдающіеся умы, какъ Пушкинъ и Каразинъ. Послдній въ записк, поданной имъ въ 1826 г. императору Николаю, замтилъ, между прочимъ: ‘Гд, кром Карамзина, найдемъ историковъ, которые бы одобряли самовластіе?’ Что Карамзинъ не сочувствовалъ либеральнымъ идеямъ своего времени, это заявилъ онъ самъ своими мнніями по вопросу объ освобожденіи крестьянъ, своимъ замчаніемъ, что онъ ‘презираетъ либераловъ ныншнихъ и любитъ только ту свободу, которой никакой тиранъ не можетъ отнять’, своими мыслями о ‘либералистахъ’, записанными въ его памятной книжк и въ которыхъ онъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей! Но есть ли счастье тамъ, гд есть смерть, болзни, пороки, страсти? Основаніе гражданскихъ обществъ неизмнно. Можете низъ поставить наверху, но будетъ всегда низъ и верхъ, воля и неволя, богатство и бдность, удовольствіе и страданіе. Для существа нравственнаго нтъ блага безъ свободы, но эту свободу даетъ не государь, не парламентъ, а каждый изъ насъ самому себ съ помощью Божіею. Свободу мы должны завоевать въ своемъ сердц миромъ совсти и довренностью къ Провиднію!’

Прошелъ десятокъ-два лтъ, и сочиненія Карамзина (кром его Исторіи, да и то боле съ фактической стороны) утратили свое значеніе. Во глав русской литературы выступили другія имена, другіе образы, типы, мысли и чувства стали проводиться русскими писателями и возбуждать интересъ въ русскомъ обществ. Но Письма русскаго путешественника долго еще продолжали оказывать благотворное и образовательное вліяніе на русскую читающую публику. Въ тридцатыхъ годахъ ими еще восторгались у насъ и старые, и молодые. Такъ, въ семь . М. Достоевскаго ихъ читали по вечерамъ рядомъ съ сочиненіями Державина, Жуковскаго, Загоскина и др. Буслаевъ въ своихъ Воспоминаніяхъ разсказываетъ, что Письма русскаго путешественника были для него, гимназиста, ‘зеркаломъ, въ которомъ отразилась вся европейская цивилизація’, ‘Карамзинъ казался мн самымъ просвщеннымъ человкомъ въ Россіи, представителемъ той высокой степени развитія, до которой могла она достигнуть въ то время, наставникомъ и руководителемъ каждаго изъ русскихъ, кто пожелалъ бы сдлаться человкомъ образованнымъ’. Въ другой своей стать (рчи, произнесенной въ 1866 г.), Буслаевъ, замтивъ, что Письма русскаго путешественника ‘даже въ періодъ дятельности Пушкина не теряли своего современнаго значенія’, прибавилъ, что ‘частью имютъ она его и теперь, потому что въ нихъ впервые были высказаны многія понятія и убжденія, которыя сдлались въ настоящее время достояніемъ всякаго образованнаго человка’. Но Блинскій уже двадцатью годами раньше (въ 1843 г.) нашелъ возможнымъ высказать убжденіе, что ‘творенія Каримзина могутъ составлять только боле или мене любопытный предметъ изученія въ исторіи русскаго языка, русской литературы, русской общественности, но уже нисколько не имютъ, для настоящаго времени (т.-е. для 40-хъ годовъ), того интереса, который заставляетъ читать и перечитывать великихъ и самобытныхъ писателей. Въ сочиненіяхъ Карамзина все чуждо нашему времени, и чувства, и мысли, и слогъ, и самый языкъ. Во всемъ этомъ нтъ ничего нашего’. Если Блинскій и былъ правъ, не признавая Карамзина великимъ писателемъ, то, съ другой стороны, нельзя не замтить, что онъ былъ слишкомъ рзокъ, отрицая въ его произведеніяхъ всякій интересъ для олижайшихъ послдующихъ поколній. Въ этомъ отношеніи Блинскій также увлекался, какъ и въ томъ, что онъ объяснялъ значеніе Карамзина, какъ ‘перваго на Руси образованнаго литератора’, тмъ, ‘что онъ научился у французовъ мыслить и чувствовать, какъ слдуетъ образованному человку’. Мыслить Карамзинъ научился въ Москв, въ общеніи съ кружкомъ Новикова, и особенно съ Петровымъ, Кутузовымъ, Ленцомъ и т. д., и не изъ однихъ произведеній французской литературы, но также нмецкой и англійской. Блинскій, тмъ не мене, вполн признавалъ значеніе Писемъ Карамзина и даже считалъ ихъ, несмотря на нкоторую поверхностность ихъ содержанія, ‘великимъ произведеніемъ’, Письма русскаго путешественника,— говоритъ онъ,— въ которыхъ Карамзинъ такъ живо и увлекательно разсказалъ о своемъ знакомств съ Европою, легко и пріятно познакомили съ этою Европою русское общество. Въ этомъ отношеніи Письма русскаго путешественника — произведеніе великое, несмотря на всю поверхностность и всю мелкость ихъ содержанія: ибо великое не всегда только то, что само по себ дйствительно велико, но иногда и то, что достигаетъ великой цли какимъ бы то ни было путемъ и средствомъ. Можно сказать съ увренностью, что именно своей легкости и поверхностности обязаны Письма русскаго путешественника своимъ великимъ вліяніемъ на современную имъ публику, эта публика не была еще готова для интересовъ боле важныхъ и боле глубокихъ’. Въ приведенной оцнк Блинскаго есть, несомннно, значительная доля правды, но мы должны нсколько заступиться за Письма въ отношеніи къ ‘мелкости ихъ содержанія’, и заступиться именно путемъ сравненія ихъ не только съ однородными и современными имъ произведеніями русскихъ и иностранныхъ литературъ, въ которыхъ трудно указать что-либо превосходящее Письма Карамзина по интересу и содержательности, но и съ послдующими русскими произведеніями въ томъ же род, почти до самыхъ сороковыхъ годовъ. Только въ это время, спустя почти пятьдесятъ лтъ посл появленія первыхъ Писемъ русскаго путешественника, наиболе выдающіеся изъ русскихъ образованныхъ людей стали затрогивать въ своихъ заграничныхъ дневникахъ и письмахъ иные, боле глубокіе общественные вопросы и интересоваться такими сторонами западноевропейской жизни, которыя не могли еще обращать на себя должное вниманіе ‘русскаго путешественника’ конца прошлаго столтія.

Д. Анучинъ.

‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1891

Столтіе ‘Писемъ русскаго путешественника’ *).

IV.Поклонники, подражатели, критики и антагонисты автора ‘Писемъ русскаго путешественника’.

Читайте также:

**Столтіе ‘Писемъ русскаго путешественника’ *).**

IV.
Поклонники, подражатели, критики и антагонисты автора ‘Писемъ русскаго путешественника’.