Стихотворения В. Л. Баева. Отголоски, стихотворения Николая Гербеля, в двух частях. Стихотворения Л. К. Панютина. Стихотворения Александра Розенштрема, артиста императорских СПб. театров Стихотворения Д. Сушкова. Мицкевич в Переводе Омулевского. Сонеты, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

H. А. Добролюбов

Стихотворения В. Л. Баева. СПб., 1858
Отголоски, стихотворения Николая Гербеля, в двух частях. СПб., 1858
Стихотворения Л. К. Панютина. СПб., 1858
Стихотворения Александра Розенштрема, артиста императорских СПб. театров СПб., 1858
Стихотворения Д. Сушкова. СПб., 1858
Мицкевич в Переводе Омулевского. Сонеты. СПб., 1858

H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах

М., ГИХЛ, 1962

Том второй. Статьи и рецензии. Август 1857-май 1858

Как снег на голову! совершенно как снег на голову!.. На русских поэтов внезапно налетел дух вдохновения, и они пустили в нас целыми книгами своих стихов. Еще ничего, если книжка тоненькая, как, например, г. Баева, — всего двадцать три странички, а если книга такова, как, например, г. Гербеля — в двух частях, — каково тогда читателям! Конечно, и г. Гербеля книжка (несмотря на то, что в ней две части) не бог весть какая толстая, но все же посудите сами: там Игорь, князь северский, в двух видах — в древнем и новом, там целый Изюмский полк, лейб-уланы, штандарт скачет… Чего-нибудь стоит все это! Впрочем, читатели там как хотят, так пусть и отделываются. Что касается до критики, то для нее г. Гербель представляет не более затруднения, чем и г. Баев, и даже гораздо менее. Г-н Гербель уже составил себе репутацию в публике и литературе, а посягать на литературные репутации мы никогда не решимся, ‘чтоб не попасть в беду’. Следовательно, мы можем просто сослаться на общественное мнение, давно уже определившее г. Гербелю видное место в длинном ряде русских поэтов-переводчиков,¹ начинающемся, как всем известно, от В. К. Тредиаковского, преложившего ‘Тилемахиду’, и оканчивающемся пока г. Омулевским, который хотя и пишет прозой, но непременно хочет, чтоб его прозу принимали за стихи.

Мы, пожалуй, и на это согласны, если читатели согласятся, хотя, по нашему разумению, что же это за стихи?

Едва запела ты, уж взор слезой я отуманил, твой голос проникал до сердца, и за душу он хватал. Казалось, ангел душу ту по имени назвал и в колокол небесный он минуту избавления ударил.

Эту тираду взяли мы из первого сонета, с первой страницы, вот начало третьего сонета:

Незаученная — твоя походка, речь без вымысла твоя ложится, и ни лицо, ни взгляд твой над другими не превысит, а каждый рад тебя увидеть, рад тебя услышать, хоть в платье и пастушки, — видно, что царица.

Г-н Омулевский уверяет, что это стихи, только без соблюдения размера, числа стоп и рифм. В этом мы с ним не спорим, но должны ему указать на г. Гербеля, который думает о стихах совершенно иначе.

Спутника себе на поприще стихотворства без размера и без рифм г. Омулевский может найти в г. Баеве, который написал целую сказку о походе Олега на Царьград подобными стихами.

Была радость в граде Киеве,

Веселились и пировали все,

Что со славой богатырь Олег

Воротился из-под Царяграда… и пр.

Впрочем, справедливость требует сказать, что г. Баев пишет большею частью с рифмами, только без размера. Например:

Из-за черной тучи грянул

С грохотом, дробяся, гром,

И лютый тигр от сна воспрянул,

Озираяся кругом.

Другой пример:

Ужасен моря бурного крик,

Неистов, свиреп он и дик.

В этом примере, воспевающем кричащее море, недостает, кроме размера, — также и смысла, но смысл — не главное в поэзии: в этом издавна убеждены были поэты, подобные г. Баеву. Отсутствие смысла не помешало и г. Баеву написать прекрасные стихи ‘На Новый год’, оканчивающиеся следующим образом:

Бог знает лучше наши нужды,

Ему всю жизнь мы предадим:

Он благ, и мы, несчастий чужды,

Век жизни нашей совершим.

Ему восшлем благодаренье

За благо прежних жизни дней,

За милость к русским, за спасенье

Царя-отца и нас, детей!

Из этого читатели видят, что г. Баев весьма разнообразен, в чем заключается крайнее неудобство для критики. Какое место определить г. Баеву в истории русской поэзии? Какое его значение, как обширна сфера и как велика сила его дарования? Вот вопросы, которые, конечно, не могли бы представиться критике, если бы г. Баев явился пред нею один, но которые приводят ее в крайнее затруднение, когда г. Баев является на суд ее вместе с г. Гербелем, Розенштремом и пр. Он имеет полное право обидеться, если мы, отдавая справедливость другим, не отдадим ему той же справедливости. Поэтому… впрочем, нет… мы боимся даже и о г. Баеве произносить решительный приговор. Иначе он непременно уподобит нас хищной ласточке, которая в одном его стихотворении — налетела и проглотила бедного мотылька. Право, говорить о г. Гербеле гораздо приятнее: тут уже нет возможности ошибиться и навлечь на себя неприятности. Автор сам знает свое значение, публика также знает, критике остается только свести в одно частные суждения, давно уже произнесенные о поэте. Суждения же эти всегда были очень благоприятны для г. Гербеля, который явился в русской литературе в такое время, когда она и хотела было приступиться к действительному миру, да страшно трусила, как бы не утонуть в этом море, и потому уже подумывала, не удариться ли ей лучше в эфир, который не столько опасен, и вдруг г. Гербель в это самое время, как нельзя более кстати, предъявил, что у него —

Душа утопает в волшебном сияньи,

Стремится в неведомый мир.

И там, за хаосом, среди мирозданья,

Впивает надзвездный эфир.

Русская литература ужасно обрадовалась и принялась г. Гербеля хвалить. Да и как же было не хвалить человека, у которого душа утопает в волшебном сиянье и впивает надзвездный эфир, — там, за хаосом, в неведомом мире, среди мирозданья! Нельзя было не хвалить! Ну, и принялись хвалить — до того, что г. Гербель, проникшись чувством собственного достоинства, сказал однажды, обращаясь неизвестно к кому — может быть, и к русской литературе:

Я разрешу твои печали,

Сомненья вечные твои.

Русская литература всему верила, полагая, что тому, кто впивал в себя эфир за хаосом, должно быть, уже очень легко разрешать вечные сомнения. Это верование так укоренилось и приняло такие страшные размеры, что г. Гербель наконец сам испугался того значения, какое приобрел в русской литературе, и начал настоятельно уверять, что он уже в эфире больше не утопает и за хаос не стремится, что он совершенно напротив, что он теперь болен,

И для души его больной

Весь мир божественный покрылся

Какой-то черной пеленой…

Но уже было поздно! Сколько г. Гербель ни объявлял, что он уже не тот, что у него теперь

Дух томится, сердце дремлет,

Изнуренное борьбой,

И простор его объемлет

Безглагольной пустотой…

сколько ни признавался он,

…что глупо и напрасно

Он силы духа расточил —

Елеем землю напоил, —

ничто не помогало: г. Гербелю не хотели верить и всё ожидали, чтоб он, упившись надзвездным эфиром, разрешил вечные сомненья людей. Г-н Гербель видел, что его преследуют, и в отчаянии, не зная, что делать, восклицал:

Меня преследует какой-то демон злой,

Хотя я сам еще назвать его не знаю…

Видя наконец, что эфир сыграл с ним плохую шутку, г. Гербель решился на отчаянное средство. Воспользовавшись тем обстоятельством, что русская литература спустилась теперь ‘с эфира в канцелярию’, он собрал свои стихотворения и, издавши их в двух частях, торжественно объявил, что это не его стихотворения, а просто отголоски. На что это отголоски — мы сначала не догадывались и даже хотели применить к ним прекрасное ‘Подражание Пушкину’, написанное г. Александром Розенштремом:

ЭХО

Какой бы ни был звук, —

Удар, иль звон, иль стук,

Ты им сейчас внимаешь

И живо отвечаешь!

Тебе же нет ответа,

Все то же для поэта!

Но, сообразивши литературную историю г. Гербеля, мы решили дело иначе. И вышло дело чрезвычайно простое. Ведь были поэты до г. Гербеля? — Были. — У каждого из них был какой-нибудь голос? — Был. — Ну, а у г. Гербеля своего голоса нет, что же прикажете делать? — Молчать? Да как же молчать-то, ведь он — поэт! А это уж дело известное, что поэту молчать невозможно. В этом случае можно опять привести интересную эпиграмму г. А. Розенштрема:

Мне лекарь говорил,

Чтоб я вина не пил,

Когда ж вина не пить,

Не надо мне и жить.

Так видите, в своем затруднительном положении г. Гербель решился издавать отголоски на голоса других поэтов. Русская критика, весьма равнодушная к литературным преданиям, ничего, разумеется, не заметила и воображала, что г. Гербель поет своим голосом. Ныне, решившись, и вероятно — навсегда, отделаться от своего поэтического эфира, наделавшего ему столько хлопот, г. Гербель сам великодушно объявляет свои стихотворения — отголосками, не более. И странное дело! — когда вот теперь знаешь этот маленький секрет, то самому на себя удивительно становится — как это прежде не замечал ничего! Так-то иногда простые вещи трудно достаются! А ведь, кажется, чего легче: вот отголосок древнего Баяна, вот отголоски Шиллера, Гете, Крабба, Шенье. А вот и отголоски русских поэтов! Вот стихотворения: ‘Изюмцам’, ‘Уланам’, ‘Песнь лейб-гвардии уланского полка’. Это, очевидно, три отголоска, возбужденные г. Борисом Федоровым, сочинявшим некогда ‘Стихи на случай угощения конных полков гвардии’² и т. п. Вот стихотворение:

Нет драгоценней в мире дара,

Как наша молодость, друзья!

Она, как свадебная чара,

Полна заветного питья…

Ну, это, разумеется, отголосок известной песенки:

Юность, юность, веселися!

Веселись, пока цветешь!

И даже эти самые стихи есть у г. Гербеля — только измененные несколько — для размера:

Так будем жить и наслаждаться,

Пока мы молоды еще…

Стихи:

Много звездочек сияет

В небе темно-голубом…

Но одна их всех милее,

Ближе сердцу моему… и пр.

составляют отголосок стихотворения Баратынского:

Взгляни на звезды, — много звезд

На небе голубом.

Взгляни на звезды, — между них

Милее всех одна… и пр.³

Стихотворение ‘Прощай’:

Прощай! и прощай навсегда!

Нам нужно, нам должно расстаться,

Чтоб вновь никогда, никогда

Уже не сойтись, может статься!

Ты плачешь, мой ангел земной!

Но разве и я не рыдаю?

Ты вянешь, ты страждешь душой,

Но разве и я не страдаю?

Это стихотворение — слабый отголосок Нелединского-Мелецкого:

Ты, в ком душу полагаю,

Милая моя, прости!

Я долину покидаю,

Где всегда бываешь ты.

За рекою удаленный,

Горестью займусь одной,

Но уж голос мой плачевный

Не услышится тобой.⁴

У г. Гербеля слабее выражено чувство разлуки, чем у Мелецкого, но ведь зато у Мелецкого — голос, а у г. Гербеля — только отголосок. Так точно есть у г. Гербеля другое стихотворение, довольно длинное, в котором он говорит о себе, что он уже не тот, что он много пережил:

…Мы сердцем постарели!

Все то, что прежде нас пленяло и влекло,

Уж больше не манит, у нас иные цели.

Стихотворение Нелединского-Мелецкого, которого отголосок составляет указанное нами стихотворение г. Гербеля, гораздо сильнее выражает ту же мысль в двух стихах:

Бывал я молодец, стал — мокрая тряпица,

Что прежде было мед, то стало мне — горчица.⁵

Вообще надо сказать, что г. Гербель, как отголосок, не имеет особенной силы ‘выражения’. Например, его стихотворение: ‘На смерть брата’:

Тебя уж нет, мой милый брат,

Увяли ранние надежды!

Уста смежённые молчат,

И взгляд не блещет из-под вежды… —

составляет, очевидно, отголосок стихотворения Петрова ‘На смерть сына’ и далеко уступает ему в силе, как можно видеть, сличивши самое начало:

Тебя уж нет, дитя любезно!

Сокрыл ты очи навсегда

И лег, о, зрелище преслезно!

О, скорбь, о, лютая беда!

А вот и еще стихотворение, составляющее отголосок стихов г. Бригера, лет пять тому назад издавшего свои стихотворения в городе Николаеве:⁶

Друзья разошлись.

На столе предо мною

Стоял недопитый бокал,

И, пенясь своей бесконечной игрою,

Мечту за мечтой навевал… и т. д.

Далее рассказываются мечты о Шампании: эти мечты прекрасны, но все-таки не могут сравниться с мечтами г. Бригера, которые появились у него, когда он увидел в своей комнате уже не бокал недопитый, а

Одни бутылки лишь,

Пустые все…

и заключил свои мечтания стихами:

Так ты, жизнь моя,

Как бутыль пуста,

Глуповатая!..

До такой силы г. Гербель еще не достиг. Но так и следует, чтобы отголосок был слабее голоса: это совершенно в порядке вещей.

Так легко объясняется теперь поэтическая деятельность г. Гербеля, наконец решившегося открыть секрет своей поэзии вследствие, вероятно, благого намерения более уже этим секретом не пользоваться, т. е. не издавать отголосков… Честь и слава ему за такую решимость,⁷ как она ни прискорбна русской литературе, столь уже привыкшей прислушиваться к отголоскам г. Гербеля.

Впрочем, ничто не исчезает, в сущности, изменяются только формы и личности. Так, взамен г. Гербеля выступает ныне на литературное поприще г. Розенштрем, еще робкий и неискусный в своем деле, не умеющий даже скрыть, что он поет чужим голосом, но тем не менее подающий надежды. У него тоже отголоски. Есть даже отголосок стихов г. Гербеля, т. е. отголосок с отголосков. Но у г. Розенштрема нужно заметить одну замечательную черту: его отголоски сильны, но кратки. Для примера приведем два. Один относится к Жуковскому, это отголосок его гимна: ‘Русскому царю’. Г-н Розенштрем тоже написал ‘Русскому царю’:

Русский славный,

Мудрый царь!

Православный

Государь!

Дай бог здравья

Много лет!

Счастья, радость

И побед!

Другой отголосок пробужден стихотворением г. Гербеля: ‘Простор’, начинающимся так:

Кони мчат, гремит телега,

Колокольчик дребезжит,

От ночлега до ночлега

Путь навстречу мне бежит… и пр.

Г-н Розенштрем написал на это следующий отголосок:

Тройка быстрая несется,

Тарантас мой дребезжит,

Пыль столбом за мною вьется

И, как облако, летит.

Солнце, яркое светило,

Смотрит огненным шаром

И спускается так мило

За пастушеским шатром.

Вечер чудный, ароматный.

Созерцаю сельский вид.

Ветерок такой приятный

Чуть в растеньях шелестит.

Отголосок г. Розенштрема в сравнении с отголоском г. Гербеля короче целыми восьмью стихами: это достоинство.

Мы предвещаем г. Розенштрему, что он со временем займет место в том ряду поэтов, в котором с таким почетом находится уже г. Гербель. Отголоски г. Розенштрема имеют свои достоинства, и напрасно скромный автор говорит в предисловии:

Вот вышло первое изданье

Моих неопытных стихов,

И это слабое созданье

Поднимет много бранных слов.

Смеем уверить г. Розенштрема, что первое издание неопытных стихов его не станут бранить — не за что. Вот если они дождутся второго издания, тогда — дело другое!

Вот, например, г. Сушкова мы намерены бранить, потому что он не в первый раз издает свои стихи. Еще в 1833 году⁸издал он книжечку стихотворений и, неблагосклонно принятый критикою, с тех пор редко являлся в литературе. Теперь вдруг он издал собрание своих стихотворений, и мы непременно хотим раскритиковать его по двум причинам: во-первых — зачем он издал книжечку стихов? а во-вторых — критика ведь уж раз бранила его, так нельзя же во второй раз хвалить. Теперь мы ушли вперед, и, следовательно, то, что казалось критике дурным за двадцать лет, должно теперь показаться еще дурнее. Итак, выберем, с целью раскритикования, какую-нибудь из пьес г. Сушкова. Вот, например, ‘Прости, прости!’ Это должно быть забавно. Прочтем.

Прости, прости, и ты, кого так много,

Так искренно, так долго я любил,

И не суди бесчеловечно-строго

Того, кто здесь тобою только жил!

Нет, это слишком субъективно, да и стихи-то попались недурные. Поищем другой пьесы.

Бури житейские, бури нежданные

Бодрость убили во мне,

Мысли печальные, мрачные, странные

Мучат меня в тишине.

Нет, и это критиковать не годится: чем же виноват поэт, что подвергся житейским бурям? Перевернем страницу и посмотрим, что там? ‘Последняя элегия’. Должно быть, тоже что-нибудь мрачное. Прочтем, однако.

Разбито сердце в прах, надежды и желанья

Рок вырвал из него, и замерло оно

Для счастья и любви, и только что страданья

Ему изведать суждено!

Да, это опять тоже грусть. Что же смеяться над грустью? Посмотрим лучше, как поэт мечтает. Вот стихотворение.

Мечтай, мечтай! Одни мечтанья

Здесь счастье нам дают.

Впрочем, нет, мы этих стихов продолжать не будем: в конце страницы мы увидали вот какие стихи. ‘Ты, — говорит поэт,— не доверяйся людям,

Они тебя, поверь, обманут,

И осмеют потом,

И разбирать тебя все станут,

Без чувства, но с умом’.

Последние стихи, может быть, к нам относятся: что же в этом хорошего? Впрочем, посмотрим, как вообще смотрит поэт на людские суждения. Вот его стихотворение ‘Людской суд’:

Когда сердечные утраты и страданья

На суд пристрастный ваш выносит вам поэт, —

О люди! ждет он слез горячих состраданья,

Но лишь бездушные руганья —

Толпы бессмысленной безжалостный ответ!

Как хотите, мы не можем критиковать г. Сушкова: его грустное чувство слишком постоянно и искренно, и выражение этого чувства слишком естественно и просто, чтобы подать повод к злому осуждению. Притом многие из этих пьес писаны двадцать лет тому назад, и г. Сушков не предъявляет никаких претензий на их современное значение: с какой же стати мы будем нападать на них? Мы даже признаемся, что некоторые стихотворения мы прочли с большим сочувствием: простая грусть, выраженная в них, подействовала и на нас. Таковы, например, пьесы: ‘Поэт’, ‘Новгород’, ‘Существенность’, ‘На смерть Асенковой’, ‘Элегия’, ‘К падшей’ и пр. Чтобы показать читателям, о чем и как грустит г. Сушков, мы выпишем одну его ‘Элегию’:

Дни поэтических мечтаний

Уже навек для нас прошли

И жар труда и жажду знаний

С собою вместе унесли.

Молчат порывы вдохновенья.

Погружены в тяжелый сон,

Мы ждем напрасно пробужденья:

Не прерывается все он!

Так в праздности, в забаве вздорной

Проходят лучшие года,

Без мысли светлой, плодотворной

И без полезного труда…

Лишь мельком, словно призрак дальний,

У нас идея проблеснет,

На миг разгонит сон печальный,

Но ничего не принесет.

И дальше всё, в мертвящей скуке,

Мы все торопимся отжить,

Боясь труда, боясь науки,

Не в силах мыслью поразить.

Конец всему! К преддверьям гроба

Дойдя без мысли и труда, —

Земная примет нас утроба,

И мы исчезнем без следа.

О том же, о чем грустит г. Сушков, жалеет и г. Панютин, только гораздо современнее. Мы, признаемся, не видим особенной надобности г. Панютину писать стихами. Его прекрасные, благородные мысли не потеряли бы цены и в прозаическом изложении, а его высокие, чистые чувства не довольно хорошо выражаются и его стихом. Для них нужен был бы стих более звучный, крепкий и выработанный. По всему видно, что г. Панютин языком владеет хорошо, но с стихом справиться не может. Притом искушение написать стихи часто действует очень неблагоприятно на г. Панютина: нередко он доходит до того, что пишет стихи о том, о чем в прозе говорить стыдно. Например, г. Панютин едет по морю, вдруг ему хочется бури, и он начинает выражать свое желание плохими стихами:

Что ж вы молчите, бури напевы?

Молнии, громы! где же вы? где вы?

О волны, волны, любимые мной!

Что ж не блестите вы гривой седой?

Дождуся ли вновь я вашей погони,

Пеной покрытые, дикие кони?

О, пусть воет буря! пусть плещет волна!

Люблю их, жду их, мне враг — тишина.

О, горе! Все мертво… никто не слышит,

Лишь бездна моря так тяжко дышит,

Да неба жарко накаленный свод,

Как медный колокол, море гнетет.

Подобные обращения к напевам бури, громам и молниям, пеной покрытым коням и пр. в прозе позволительны были только Марлинскому, и г. Панютин, если б писал прозой, верно, не сочинил бы такой отчаянной тирады.

Так точно в прозе не могло бы случиться и ‘Ночной встречи’, поставленной первою пьесою в собрании стихотворений г. Панютина. Встреча эта состоит вот в чем. Утомившись танцами на бале, автор вышел в сад освежиться и вдруг услышал крик. Какой-то голос в отдалении кричал:

Мрак и сон на земле,

Блеск и свет в вышине,

И мерцанье в небесных светилах.

Тиха майская ночь,

Но тоски превозмочь

Мое бедное сердце не в силах.

Надо мной в небесах

На воздушных крылах

Хоры ангелов тихо, летают.

Чужды горя земли.

Чудной песней они

Хвалу богу небес воссылают.

Стихи, как видите, плоховаты и не заключают в себе ничего особенного. Но г. Панютин так был ими поражен и очарован, что остановился в оцепенении посреди сада. Тут является пред ним какая-то женщина, которую он немедленно вопрошает:

Скажи, кто ты? зачем во тьме ночной

Являешься нежданно предо мной?

Она немедленно отвечает ему:

Ты хочешь знать, кто я? Не знаю,

и затем на десяти страницах рассказывает, кто она и что с ней случалось. Оказывается, что это сумасшедшая от любви. Рассказавши плохими стихами, но очень связно, свою историю, она убегает, а автор делает такой вывод:

Я думал: наш удел передо мною весь.

Несчастье с счастием повсюду неразлучно:

Безумье пира там, безумье горя здесь,

И верит человек, что все благополучно.

И для этакого-то вывода надобно было писать двадцать страниц стихов! Пиши г. Панютин прозой, ничего подобного не могло бы случиться.

Но у г. Панютина есть отдел стихотворений под названием ‘Оды и песни’, из которых многие легко могли бы быть пересказаны и в прозе, нимало не потеряв своего значения, и даже приобрели бы его, вероятно, более, потому что в прозе общие мысли стихов непременно получили бы большее развитие или оживились бы частными фактами, приложениями и т. п. Прочтите, например, эти стихи из ‘Послания к другу’ (стр. 98—99):

Ах, опасен твой путь! Среди злых и порочных

Ты свой век проведешь.

Сколько юношей знал я, как ты, безупречных,

Честных, добрых, — и что ж?

Мне с их юностью старость сравнить невозможно,

Как с зимою весну…

Эти юные Бруты — под старость безбожно

Стали грабить казну!

Тот, кто за море ехал, прельщаясь надеждой

Жить наукой, трудом,

Тот чрез несколько лет совершенным невеждой

Возвратился в свой дом.

Кто корыстных забот, как судья непреклонный,

Не прощал и отцу,

Тот теперь, возмужав, бьет земные поклоны

Золотому тельцу.

Кто когда-то к защите всех жертв угнетенных

Был особенно рьян,

Тот, поместья нажив, в деревнях отдаленных

Угнетает крестьян.

Кто ж, России служа, ее любит душою,

Тот — им враг и злодей…

Но не стану усиливать речью такою

Я печали твоей.

Не должны мы грустить. Прочь печаль и сомненья!

Посмотри — все кипит,

Все волнуется, ждет, и звезда возрожденья

Над Россией горит!

Август 1856 г.

Мысли, изложенные г. Панютиным, превосходны и вполне справедливы. Но мы не видим в них присутствия поэзии, точно так, как и в большей части его стихотворений. Есть и у него несколько пьес с проблеском чувства живого и свежего, но тогда уже его чувство обращается не к высоким идеям и не к современным вопросам, а к тому, что вливает горячее чувство в душу самого непоэтичного человека, — к любви. Вот, например, стихотворение, очень незатейливое по мысли, но которое мы в поэтическом отношении все-таки предпочитаем посланию, сейчас приведенному.

СОСЕДКЕ

Посмотри, соседка, нет уже зимы!

Теплых дней весенних дождалися мы.

Снежные покровы сняты уж с природы,

Сердце просит чувства, а душа — свободы.

Реки лед разбитый унесли давно…

Друг мой! поскорее отворяй окно!

Ты уже не будешь при мерцаньи свечки,

Сидя за работой, прижиматься к печке.

И теперь тебя уж не заставит мать —

Ей на сон грядущий свой псалтырь читать.

Нет, уж просыхает в садике дорожка.

Мать тебе позволит погулять немножко, —

И тогда, накрывшись клетчатым платком,

В сад ко мне приди ты поздним вечерком.

Там я, с нетерпенья обрывая ветки,

Буду ждать прихода дорогой соседки.

И когда придешь ты к старой той вербе,

Радостно в объятья кинусь я тебе.

Мы не говорим, чтоб эта пьеса обнаруживала в авторе поэтический талант: на этот мотив написано уже столько стихотворений, предмет так избит, что невозможно по изложению его судить определительно о том, есть ли у автора поэтический талант или нет. Мы заключаем только — из некоторых стихотворений, — что г. Панютин может еще довольно удовлетворительно выразить чувство, даже страсть любви (как, например, в стихотворении ‘Этера’). Но ведь, как хотите, все любовь да любовь — надоест. Для того чтобы в ней находить беспрестанно новые предметы для хороших песен, как находил, например, Гейне, надобно иметь талант необыкновенно сильный. Да притом же г. Панютина сильно тревожат еще общественные вопросы, которых он, как видно, еще не уяснил себе хорошенько. Мы заключаем это особенно из его стихотворения ‘Царица морей’, в котором он проклинает Англию не хуже г. Шевырева.⁹ Описавши, как англичане работают, без шума, в поте лица, как могуч флот их и обширна торговля, г. Панютин вдруг восклицает:

Но если поэт ты беспечный и скромный,

Не знающий низких страстей,

То тотчас покинь этот остров огромный,

Беги от царицы морей.

Между прочим, он бранит Англию за то, что там сердца у всех очерствели и все заняты роскошью пышной. Нам кажется, что г. Панютин должен на время оставить стихи и взяться за изучение Англии, тогда, вероятно, и многие общественные вопросы, о которых он хлопочет, уяснятся для него. Пусть не боится он зачерстветь в этом изучении. У него же самого встретили мы несколько эпиграфов из Байрона, из Бернса и пр. Неужели он думает, что эти поэты имели черствое сердце или низкие страсти? Да и, кроме их, в Англии было много таких поэтов, каких мы, вероятно, долго еще не дождемся, даже и в таком случае, если каждый месяц будет так же обилен стихами, как нынешний.

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XV, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXV, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

Гоголь — Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, тт. 1—XIV,

М., изд-во Академии наук СССР, 1937—1952.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Лермонтов — М. Ю. Лермонтов. Сочинения в шести томах, М.—Л., изд-во Академии наук СССР, 1954—1957.

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛИ — ‘Литературное наследство’.

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).

Салтыков — H. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, т. 1 —XX, М.—Л., ГИХЛ, 1933—1941.

‘Совр.’ — ‘Современник’.

Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГИАЛ — Центральный гос. исторический архив (Ленинград).

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939-1953.

В настоящий том вошли статьи и рецензии Добролюбова, написанные им с августа 1857 по май 1858 года включительно. В это время Добролюбов выступает уже как профессиональный литератор и журналист, вырабатывает свойственные ему жанры и приемы критического анализа. С июля 1857 года Добролюбов становится постоянным сотрудником библиографического отдела в ‘Современнике’, а с января 1858 года — руководителем и редактором отдела критики и библиография, своим участием определяя, наряду с Некрасовым и Чернышевским, идейные позиции журнала. С марта 1857 года Добролюбов сотрудничает также в ‘Журнале для воспитания’.

Все рецензии, помещенные в отделах библиографии обоих журналов, печатались без подписи. Те из них, которые включены Чернышевским в Сочинения Добролюбова, изданные в 1862 году, не нуждаются в атрибуции. Принадлежность остальных рецензий настоящего тома Добролюбову устанавливается на основании дополнительных данных. 7 июля 1858 года в письме к А. П. Златовратскому Добролюбов писал: ‘Прочти последовательно и внимательно всю критику и библиографию нынешнего года, всю написанную мною (исключая статьи Костомарова в первой книжке), да статью о Щедрине в прошлом годе, в декабре, да библиографию прошлого года с сентября, в ‘Современнике’, — там тоже почти все писано мною, исключая трех или четырех рецензий, которые нетрудно отличить’ (Материалы, стр. 433). Это утверждение корректируется данными гонорарных ведомостей ‘Современника’, которые свидетельствуют, что в отделе библиографии четырех последних номеров журнала за 1857 год помещено шесть рецензий, принадлежащих не Добролюбову, а Пекарскому, Пыпину и Колбасину. Значит, Добролюбову принадлежат в этих номерах остальные шестнадцать рецензий. В тех случаях, когда показания письма к Златовратскому в сопоставлении с данными гонорарных ведомостей не дают бесспорного решения вопроса об авторстве Добролюбова, дополнительные данные приводятся в примечаниях в соответствующем месте.

Что касается отдела критики и библиографии в первом — пятом номерах ‘Современника’ за 1858 год, то утверждение Добролюбова, что все статьи и рецензии принадлежат ему (исключая статьи Костомарова в первой книжке), полностью подтверждается гонорарными ведомостями и конторской книгой журнала. Поэтому в примечаниях к статьям и рецензиям первых пяти номеров за 1858 год авторство Добролюбова не мотивируется, за исключением тех случаев, когда оно почему-либо ставилось под сомнение советскими текстологами.

Принадлежность Добролюбову рецензий, напечатанных в ‘Журнале для воспитания’, устанавливается на основании перечня статей Добролюбова, составленного редактором этого журнала А. Чумиковым.

Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в текстах тома звездочками, звездочками также отмечены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Комментируемый в примечаниях текст обозначен цифрами.

СТИХОТВОРЕНИЯ В. Л. БАЕВА
‘ОТГОЛОСКИ’, СТИХОТВОРЕНИЯ НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ
СТИХОТВОРЕНИЯ Л. К. ПАНЮТИНА
СТИХОТВОРЕНИЯ АЛЕКСАНДРА РОЗЕНШТРЕМА
СТИХОТВОРЕНИЯ Д. СУШКОВА
МИЦКЕВИЧ В ПЕРЕВОДЕ ОМУЛЕВСКОГО

Впервые — ‘Совр.’, 1858, No 3, отд. II, стр. 49—62, без подписи. К произведениям Добролюбова впервые отнесено Лемке (I, стр. 769—782). Авторство Добролюбова устанавливается на основании его письма к А. П. Златовратскому и гонорарной ведомости (ЛН, 53—54, стр. 246).

Из рецензируемых авторов только Н. В. Гербель (1827—1883) был к этому времени уже известным поэтом и переводчиком. Остальные поэты — В. Л. Баев, Л. К. Панютин (1829—1882), А. Розенштрем (1830—1885), Д. П. Сушков (1817—1877), Омулевский (псевдоним И. В. Федорова, 1836—1883) — были малоизвестны.

1. Положительные отзывы Добролюбова о деятельности Гербеля как переводчика и издателя см. в рецензиях на издание ‘Шиллер в переводе русских поэтов’ и в рецензии на брошюру А. Кусакова ‘Об истинности понятий’ (см. наст. том, стр. 158—160 и стр. 480—483).

2. ‘Стихи на случай угощения конных полков гвардию) были сочинены не Борисом, а Василием Федоровым, и в следующей книге ‘Современника’ Добролюбов извинялся перед Борисом Федоровым за свою ошибку (см. примечание Добролюбова к рецензии ‘Сборник литературных статей’ на стр. 415 наст. тома).

3. Неточная цитата из стихотворения Баратынского ‘Звезда’ (1824).

4. Цитата из стихотворения Ю. А. Нелединского-Мелецкого ‘Ты, в ком душу полагаю…’ (перевод из Флориана).

5. Неточная цитата из ‘Стихов на заданные рифмы’ (1787) 10. А. Нелединского-Мелецкого.

6. Речь идет о книжке Григория Бригера ‘Стихотворения’ (Николаев, 1850). Утверждение, что беспомощные вирши Бригера служили образцом для подражания Гербелю и что ‘до такой силы г. Гербель еще не достиг’, — ирония.

7. Как указал М. К. Лемке (I, стр. 769), Гербель в дальнейшем отказался от издания собственных стихов и ограничился деятельностью поэта-переводчика.

8. Первый сборник Д. Сушкова вышел не в 1833-м, а в 1838 году и вызвал ироническую оценку Белинского (III, стр. 110—111).

9. Имеются в виду выступления Шевырева в печати с нападками на Запад вообще и на Англию в частности. По предположению С. А. Рейсера (ГИХЛ, I, стр. 642), здесь скрыт также намек на устный спор Шевырева с гр. В. А. Бобринским (14 января 1857 года), перешедший в драку (см. запись в ‘Дневнике’ Добролюбова от 23 января 1857 года).

Читайте также: