Стихотворения, Сатин Николай Михайлович, Год: 1844

 
 Н. М. Сатин Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания В. С. Киселева-Сергенина Общая редакция Л. Я. Гинзбург Л., Советский писатель, 1972 --------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Биографическая справка 255. Умирающий художник 256. Поэт 258. Раскаяние поэта. Фантазия 262. Отрывок из подслушанного разговора 264. Памяти Е. Баратынского В книге 'Былое и думы' Герцен рассказывает о том, как в начале 30-х годов несколько студентов Московского университета составили дружеский кружок, сразу же превратившийся в очаг освободительной мысли. 'Мы, - писал Герцен, имея в виду себя и Н. П. Огарева, - вошли в аудиторию с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию декабристов и потому искали прозелитов и последователей. Первый товарищ, ясно понявший нас, был Сазонов... Он сознательно подал свою руку и на другой день привел нам еще одного студента...' То был Николай Сатин - юноша 'с благородными стремлениями и полудетскими мечтами. .. это была натура Владимира Ленского, натура Веневитинова'. {А. И. Герцен, Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 10, М., 1956, с. 317.} Потомок древней дворянской фамилии, {См.: Г. А. Власьев, Потомство Рюрика, т. 1, СПб., 1906, с. 429.} Николай Михайлович Сатин родился 6 декабря 1814 года в поместье своих родителей селе Дмитровском (называвшемся также Ильинским) Тамбовской губернии. Болезненный от природы мальчик, рано лишившийся отца, находился под надзором матери, неусыпно заботившейся о здоровье и воспитании сына. В 1828 году он поступил в Благородный пансион при Московском университете, где в это же время учился Лермонтов, а преподавателем литературы был С. Е. Раич. В 1830 году Сатин, подобно Лермонтову и Н. И. Сазонову, оставил пансион в связи с преобразованием его в гимназию, а в 1832 году поступил в Московский университет (на математическое отделение). Здесь и свела его судьба с Герценом и Огаревым. Вскоре к этой компании, первоначально насчитывающей пять человек (Герцен, Огарев, Сазонов, Сатин, А. Н. Савич), присоединились Н. X. Кетчер, Л. К. Лахтин, М. П. Носков, В. В. Пассек. Летом 1834 года, вскоре после того, как Сатин и Герцен с большим успехом выдержали университетские выпускные экзамены, полиция арестовала группу молодых людей, уличенных в пении 'возмутительных' песен. Одним из главных 'преступников' оказался поэт Соколовский, некоторое время - с октября по декабрь 1833 года - вращавшийся в обществе Сатина, Огарева и их друзей. Следователи, ревностно вынюхивавшие следы 'заговора', заинтересовались и участниками герценовского кружка, тем более что совсем недавно Огарев, Сатин и Кетчер уже обратили на себя внимание властей. С лета 1833 года они были взяты под негласный полицейский надзор за сношения с 'государственным преступником' Я. И. Костенецким, приговоренным к сибирской ссылке по делу тайного общества Сунгурова (1833). Теперь же, при разборе бумаг Соколовского, полиция обнаружила в них письма Сатина. Обыск на квартире у Сатина дал новую поживу: были найдены письма Огарева и Герцена. В результате все трое были взяты под стражу и притянуты к дознанию по делу 'О лицах, певших пасквильные стихи'. Переписка трех друзей дала повод для обвинения их в неблагонамеренном образе мыслей. После волокитного разбирательства следственная комиссия приговорила Сатина к высылке в Симбирск, Огарев отправлялся в Пензу, Герцен - в Пермь. В июне 1835 года в сопровождении жандарма Сатин прибыл в Симбирск. Спустя несколько лет Герцен в одном из автобиографических очерков набросал живые портреты своих товарищей и среди них портрет Сатина - молодого человека 'с длинными волосами и прекрасным лицом a la Schiller и прихрамывающего a la Byron'. 'Ritter, - писал Герцен, - юный страдалец, принес в жизнь нежную чувствительную душу, но не принес ни твердой воли, которая защищает от грубых рук толпы, ни твердого тела. Болезненный, бледный, он похож на оранжерейное растение... Его фантазия была направлена па ложную мысль бегства от земли. Резигнация составляла его поэзию. Такое направление развивается именно в больном, слабом теле, конечно, ложное, но имеющее свою беспредельно увлекательную сторону'. {А. И. Герцен, О себе. - Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 1, М., 1954, с. 172. Ritter или Ritter aus Tambow, т. е. рыцарь из Тамбова (немецк.) - прозвище, которым окрестили Сатина его друзья. Резигнация (франц. resignation) - отказ в чью-либо пользу, примирение, в контексте поэзии Сатина слово это означает 'самоотречение'.} Более чем кто бы то ни было Герцен предвидел неизбежн ость упорной борьбы с социальной несправедливостью, но задатков борца в мягкой, 'оранжерейной' натуре Сатина он не находил. Однако в 30-е годы вопрос о претворении в жизнь гуманных идеалов еще не мог быть поставлен на Практическую почву. Сатинская же 'резигнация' сливалась с тем глубоким отчуждением от официальной России, которая сплачивала членов кружка. 'Бегство от земли' было в то время обычным уделом тех, кто в мире мечты и отвлеченной мысли искал спасения от раболепного общества, нравственно упавшего после поражения декабристов. Вступая в сознательную жизнь, Герцен и его друзья испытывали настоятельную потребность в постижении обобщенной картины мира. Путь к тому, как им казалось, лежал через философию и поэзию. В середине 30-х годов главным философом кружка был, пожалуй, Огарев. Напротив, Сатин как поэт тогда опережал его. В течение 1833-1836 годов он написал больше Огарева, а главное, его стихи отличались и большей профессиональной завершенностью и программностью. Намного раньше Огарева - с 1835 года - Сатин стал выступать в печати. В 1833 году в поле зрения участников кружка попал В. И. Соколовский. Тема его поэмы 'Мироздание' (1832) и ее трактовка в духе романтического представления о мире как художественном творчестве бога не могли не вызвать живого отклика Сатина и его друзей. Но в определении задач поэзии он вскоре вступил в спор с автором 'Мироздания'. Сатин, видимо, не соглашался с тем, что возвышенная поэзия не отделима от религиозно-мифологических образов, как думал Соколовский. В пылу полемики он даже упрекал его в подмене поэтического вдохновения религиозным благочестием: 'Неужели истинный поэт, повергшись на колена пред доской, на которой намалеван лик чудотворца Николая или Богоматери, будет молиться ему и просить отпущения грехов? Нет! не тут будет он искать божества, и не в словах изольется горячая его молитва', {Цит. по статье: М. Лемке, Очерки жизни и деятельности Герцена, Огарева и их друзей. - 'Мир божий', 1906, ? 2, с. 128. На процессе по делу 'О лицах, певших пасквильные стихи', эти строки инкриминировались Сатину как богохульное высказывание.} - писал он. В понимании Сатина художник, поэт, мыслитель - это фанатик, влюбленный в свой труд, его энтузиазм граничит с самосожжением. О подобном творческом подвиге рассказывает произведение Сатина 'Умирающий художник'. Герой его прощается с жизнью, не успев завершить своего изваяния - 'статую Религии'. Финал этот, по мысли автора, знаменует некую печальную неизбежность, ибо осуществление высокого идеала на земле вообще недостижимо. Но усилия художника не напрасны. Великая цель искусства-приблизить 'небо' к 'земле', передать людям хотя бы смутное предощущение божественной любви и гармонии. Кстати говоря, из контекста стихотворения явствует, что 'статуя . Религии' - это символ высочайшей истины, красоты и любви, а вовсе не религия в обиходном значении этого слова. В 'Умирающем художнике' заложены и другие смысловые ассоциации, сближающие его с одноименным стихотворением А. И. Одоевского (1828) и с лирикой Д. В. Веневитинова, - это незащищенность духовно развитой личности перед лицом грубой силы в эпоху правительственного террора и упадка гражданской доблести. Иначе проблема служения великой цели поставлена в другом программном стихотворении Сатина - 'Раскаянии поэта'. Его герой, оскорбленный непониманием и корыстными нравами современников, ищет утешения в мирном созерцании природы, в радостях любви и наслаждении поэзией. Но такой образ жизни таит в себе немалую дозу эгоистического самоуслаждения и равнодушия к ближним. Осознавая это, герой произведения расстается с 'тремя подругами' - любовью, поэзией, природой, чтобы вернуться к толпе страждущих братии и указать им путь к спасению. Таким образом, дух сурового аскетизма снова торжествует - теперь уже ради достижения общественного блага. Сатинское отречение от личного счастья сродни гражданскому аскетизму Рылеева. 'Любовь никак нейдет на ум, - Увы, моя отчизна страждет' - эти стихи Рылеева - один из лейтмотивов 'Раскаяния поэта'. {О глубоком интересе к Рылееву свидетельствуют списки его 'Дум', захваченные при аресте Сатина и приобщенные к 'делу'.} Следует отметить, что 'бегство от земли' у друзей Сатина нередко сочеталось с противоположной крайностью - эпикурейскими выходками. Как известно, первым восстал в кружке против сухости теоретической и мечтательной жизни Герцен, громко провозгласивший (вслед за французскими утопическими социалистами) 'реабилитацию плоти'. Нет сомнения, что 'Раскаяние поэта' возникло в атмосфере кружковых прений и, вероятно, имело в виду чьи-то высказывания или повадки, может быть Кетчера. Любопытно, что наибольшие возражения произведение Сатина вызвало именно у Кетчера. {См. примеч. к 'Раскаянию поэта', ? 258.} Как поэт Сатин увлеченно трудился и в годы ссылки. Однако его существование отравляла жестоко обострившаяся болезнь ног. После усиленных хлопот родственников III Отделение разрешило Сатину лечиться на Кавказе. Весной 1837 года он прибывает в Пятигорск и летом того же года встречается с Лермонтовым, сосланным туда за стихотворение 'На смерть поэта'. Одновременно Сатин знакомится с прибывшим на лечение в Пятигорск Белинским и день за днем проводит время в его обществе, а после отъезда критика вступает с ним в интересную полемическую переписку. {Единственными уцелевшими документами этой полемики являются два письма Сатина к критику от 7 ноября и 27 декабря 1837 г. (см.: 'Белинский и его корреспонденты', М., 1948, с. 261-269).} На Кавказе же - летом следующего года - Сатину довелось повидаться с Огаревым. Доктор Майер, знаменитый прототип героя лермонтовского романа, свел друзей с декабристами: А. И. Одоевским, А. Е. Розеном, М. Л. Назимовым, М. М. Нарышкиным и В. Н. Лихоревым, переведенными на Кавказ из Сибири в качестве рядовых солдат. Вскоре после возвращения Сатина с Кавказа в Симбирск его сестра исходатайствовала ему помилование, и в ноябре 1839 года он прибыл в Москву. К началу 40-х годов Сатин был автором многих стихотворных произведений. В 1840 году, вышел из печати осуществленный им перевод 'Бури' Шекспира, а несколько его оригинальных стихотворений появилось в обновленных 'Отечественных записках' 1840-1841 годов, возглавляемых Белинским. Из напечатанных здесь стихотворений наиболее интересны 'Поэту-судие' {Ответ на стихотворение Лермонтова 'Последнее новоселье' (см. примеч. ? 263).} и 'Отрывок из подслушанного разговора'. Реплики доктора в 'Отрывке' (за ним, должно быть, стоит фигура Майера либо Кетчера), человека науки с трезвым и несколько утилитарным взглядом на жизнь, звучат чрезвычайно убедительно. Но Сатин оправдывает и настроения 'молодого человека' с его смутными грезами и меланхолией. Столкновение двух противоположных точек зрения - мечтателя-идеалиста и практика-материалиста - эта тема вскоре зазвучит в прозе Герцена ('Записки одного молодого человека', 'Кто виноват?'). У Сатина же она выражала неразрешимую противоречивость его собственного сознания. В августе 1841 года Сатин надолго уезжает за границу, надеясь поправить там свое здоровье. В Крейцнахе (1842) и Берлине (1844) он съезжается с Огаревым и некоторое время живет вместе с ним. Годы заграничной жизни для Сатина-поэта ознаменовались отказом от 'рефлексии' и попыткой переменить свое творческое лицо. На манер 'Ундины' Жуковского он пишет поэму с фантастическим сюжетом 'Ножка' {Опубликовано в 'Русских пропилеях', т. 1, М., 1915.} (1843), пробует свои силы в интимно-психологической лирике, переводит стихи Байрона, Гейне, Гете (отрывки из его 'Торквато Тассо'). Но вместе с 'рефлексией' из его поэзии уходит пытливая гражданская мысль, философское осмысление жизни. К тому же скромные творческие возможности Сатина не позволяли ему выигрышно проявить себя в тех областях поэзии, где приходилось соперничать с прославленными мастерами русского стиха. В марте 1846 года Сатин вместе с Огаревым вернулся в Москву. В конце 40-х и в 50-х годах он по-прежнему был тесно связан с Огаревым, вплоть до отъезда последнего в 1856 году в Лондон к Герцену. В числе его близких знакомых был Т. Н. Грановский, В. П. Боткин, Е. П. Корш. Он считался своим человеком в кругу 'Современника', знался с Тургеневым, Григоровичем, Некрасовым, но сам он уже окончательно распростился с поэзией. Правда, в 1851 году в некрасовском 'Современнике' появился его перевод шекспировской комедии 'Сон в летнюю ночь' (под заглавием 'Сон в Иванову ночь'), но это была публикация старой работы, в основном завершенной в конце 30-х годов. Летом 1860 года, выехав под благовидным предлогом за границу, Сатин тайно навестил в Лондоне друзей своей юности. О его отношениях с ними в эти годы ясное представление дает его письмо к Огареву от 5 ноября 1864 года. 'В политических мнениях, - писал он, - я могу с вами расходиться, и вы сами знаете, что я никогда не был ни вашим агентом, ни корреспондентом. Но любить вас не запретит мне ни 3-е, ни 30-е отделение...' {'Литературное наследство', ? 52, М., 1955, с. 754.} В этом же письме Сатин жаловался, что 'упал физически и нравственно'. Действительно, образ жизни 'лишнего человека' пагубно сказывался на его душевном состоянии. Внутренняя жизнь его сильно оскудела, Сатина грызла тоска. В тщетной борьбе с ипохондрией он прибегал к алкоголю и картежной игре. Все эти годы Сатин жил то в Москве, то в селе Старое Акшино (Пензенской губернии), доставшемся ему от Огарева, который на льготных условиях продал его своему другу. Здесь же 29 апреля 1873 года Сатин скончался. 255. УМИРАЮЩИЙ ХУДОЖНИК Мастерская, заставленная статуями и глыбами камней. Вечереет, погасающие лучи заходящего солнца проникают в узкое окно и озаряют бледное, истощенное лице умирающего. Он лежит на соломе, взоры его неподвижно устремлены на статую Религии, которой лице совершенно отделано, но стан представляет еще необработанную массу мрамора. Художник Не верю я, чтоб час преображенья Мог надо мной так рано прозвучать! Уже ль меня из мира вдохновенья Готова смерть безжалостно умчать? Нет, нет! С моей любимою мечтою Она меня не в силах разлучить... Мне та мечта души была душою, И должен я ее осуществить!.. (Вскакивает, хватает резец, хочет идти к статуе, но в изнеможении снова падает в постель.) Но, ах! теперь напрасны упованья, - Настал конец земного бытия, И не свершить родного мне созданья!.. О, тяжело сдавилась грудь моя! Не оттого, что с жизнью расстаюся, Нет! Дольний мир всегда мне тесен был. Свободный, я в мир вечный преселюся В один размах души могучих крыл... А прежде я окован был землею! Так! мне не с ней разлука тяжела, Но с той божественной, высокою мечтою, Которая так дивно облекла В один восторг мое существованье. Давно, давно в себе я ощущал Невнятное, нагорнее призванье Создать святой величья идеал!.. О, эта мысль, как неземная сила, Огнь творчества в душе моей зажгла, Она всегда мне знаменем служила И в мир иной таинственно влекла!.. (После краткого молчания, простирая руку к статуе) С дней юности, о дивное созданье, Я образ твой в груди моей носил, И с той поры искусству изваянья Я жизнь мою с восторгом посвятил! И я мечтал: минута наслажденья За все труды настанет наконец, Сойдет с небес на душу вдохновенье, И будет мне послушен мой резец... Бывало, я, творить нетерпеливый, На помощь всё искусство призывал, Но тщетен был мой труд самолюбивый, И я в моих твореньях сознавал Лишь только мне понятный недостаток, - Я им не мог всю душу передать, На них лежал земного отпечаток, - А я хотел небесное создать! .. О, тяжело с преполненной душою Средь робких чад земли холодной жить! Не в силах быть могучею рукою Всех чувств души в твореньи проявить!., И я страдал, в страданья к небу рвался, Но тщетно всё, - прикованный к земле, Трудам земным я снова предавался, А луч надежд светлел в туманной мгле. Однажды я, трудами утомленный, Главу мою на ложе преклонил И, легким сном внезапно окрыленный, Надзвездный мир видений посетил: Там призраки с воздушной красотою В вид радужной свивались пелены, Как легкий рой носились надо мною Фантазии свободные сыны. Но в них душа - знакомого искала... Вдруг, от толпы воздушной отделясь, Ты предо мной, Небесная, предстала, - И вся душа в восторг перелилась! Торжественно любовь и упоенье На девственных сливалися устах, И чистый огнь святого вдохновенья Горел в твоих таинственных очах. 'Пора творить! - ты, Дивная, вещала. - Уж час настал: ступай, бери резец. Пора, пора!' - ты сладко повторяла И подала бессмертья мне венец... Умчалась ты в нагорние селенья, И с вежд моих сон дивный отлетел, Но всё я был исполнен упоенья И образ твой в груди моей горел! Тогда вспорхнул души могучий гений, Сил творчества избыток ощутил: Я пламенел от сладких впечатлений И свой резец торжественно схватил... Чудесное свершалось предо мною! Я к мрамору в восторге подбежал, И таял он под мощною рукою, А я в него всю душу изливал! Резец скользил, а мрамор, оживляясь. Изящные вдруг формы восприял, И я, святым блаженством упиваясь, Твое лице в мной созданном узнал... Твое, твое, небесное Виденье! Улыбка та ж порхала на устах, И на челе высоком вдохновенье, И тот же огнь божественный в очах. О, в мраморе оно осуществилось, Все сохранив небесные черты! В нем всё мое мечтанье проявилось, Как идеал величья, красоты. И я вкусил в избытке наслажденье! Я весь пылал, резцом владеть не мог, И, сын земли, в немом самозабвеньи Под бременем восторгов изнемог. Стеснилась грудь, дыханье замирало... Но не вполне мой труд был совершен: Одно лице лишь жизнию пылало, А стан был мертв, еще не облечен Величьем форм и силой неземною, - Лишь мрамор он бездушный представлял, Не обвит был он легкой пеленою И красотой надзвездной не дышал. Но, думал я, еще свершить успею Мой сладкий труд: в лице я проявил Давно во мне почившую идею, А стан создать не много нужно сил. Но ныне, в то священное мгновенье, Когда резец я взял и был готов Вполне свершить небесное творенье И стан облечь в таинственный покров, - Безжалостно в груди вдруг зародился Какой-то огнь томительный, живой, Кровь вспыхнула, весь ад в меня вселился И мне шепнул: 'Час близок роковой!..' (После некоторого молчания) Так! близок он, я весь изнемогаю, Уж веет смерть крылами надо мной, И мой резец напрасно я хватаю, - Бессилен он под трепетной рукой... Любимое, священное мечтанье! Я на земле лишь для тебя дышал, Прости, прости, -из стран очарованья К ничтожеству в объятья я упал! Я одного лишь жаждал награжденья: Всю жизнь мечтал о том, чтобы узреть Моих трудов конечное свершенье... И должен я так рано умереть! (Погружается в глубокую задумчивость.) Нет, нет, зачем напрасные мученья! Ужели там душа не оживет? Безумец я!.. Смерть есть преображенье И к вечности безгранный переход. Туда, туда мне сладко преселяться!.. В тот край, где нет границ для дивных сил... О, буду я там вечно наслаждаться, А здесь уже - я главное свершил! К моей мечте любовью пламенея, Умру лишь я, прикованный к земле, Но не умрет свободная идея: Она горит на девственном челе Любимого души моей созданья, И истинный художник в нем прочтет Все, все мои горячие мечтанья И дивно их на ткани разовьет... Прочь эгоизм! С любовию глубокой Пускай другой придет свершить мой труд, Пускай мечты души моей высокой Из века в век торжественно пройдут... Придет пора - творенье совершится И на земле огонь небес зажжет: Сама толпа любовью оживится И мысль она великую поймет... Своей мечты узрев осуществление, В восторге там душа моя вспорхнет И, вечная, в избытке упоенья Весь мир земной с любовью обоймет. Так, так! не тот творец, рукой кто смелой Начатый труд великий довершил, Но тот, кто был отцом мечты созрелой И кто ее в твореньи зародил. О ты, мое дитя родное! Чудесная! Я, я был твой творец. Там ждет меня блаженство неземное И радужный бессмертия венец... (Быстро изнемогает и впадает в бред горячки.) Пустите, пустите! Зачем заковали Вы душу в оковы холодной земли? Пустите, пустите в тот край, где порхали Так часто высокие думы мои! О, внятен мне голос святого призванья, Небесная ждет там с улыбкой меня... Смотрите!.. нисходит средь моря сиянья Она мне навстречу в венце из огня... Но вам ли взирать на красу Бесконечной? Надоблачный свет вас, земных, ослепит... Отверста пред мною дверь к жизни предвечной... Туда меня сладко Святая манит!.. (Умирает.) 15 ноября 1833 256. ПОЭТ Весенний вечер. Небо усеяно звездами. Вдали море. Поэт в задумчивости сидит под деревом. Друг подходит и кладет ему руку на плечо. Поэт вздрагивает. Друг Объят каким-то чудным сном, Давно на береге морском Сидишь в мечтании глубоком, - Где ты блуждал? Поэт (приходя в себя) В краю далеком. И мне казалось, дольний мир Покинул я, и гений бури Увлек меня в поля лазури. У ног моих бежал эфир, И свод небесный над главою Блистал сапфирной синевою, Толпы миров кругом меня Горели пламенем огня, То в купы светлые сливаясь, То в беспредельность рассыпаясь. И гений бури, спутник мой, Покинул грозный лик земной, Оделся радуги лучами, И позлащенными крылами Прикрыл меня, к устам припал И вдунул в грудь мне восхищенье. Я скоро чудного узнал, И в сладком трепете я пал Пред ним: то было вдохновенье! И гений радость в сердце влил, Мечтой пернатой окрылил Меня - и ринул меж звездами: Я в беспредельности летал, Свободой гордою дышал, Я восхищался небесами, Мой стих гремел как божий гром И разливался над мирами, Как луч в пространстве голубом... Я жил, я чувствовал! Друг Мечтатель! Меж тем как ты паришь, приятель, Пространства синего во мгле, Давно покинутый мечтою, Наш век железною рукою Кует величие к земле. Поверь, мой друг, мечты свободной Наш не оценит век холодный: Деспот, прозаик, хочет он, Чтоб лиру бросил Аполлон. Он хочет, чтоб любимец Феба, Сошед с безоблачного неба, Забыв, что огнь в груди горит, Писал людей домашний быт И нравы общества. Сначала Душа поэта не внимала Веленью грозному: вольна Носилась в облаках она, Но век чугунною рукою Увлек, свободную, с собою, И гордый, пламенный поэт, Как раб, пошел за веком вслед Или как конь в цепи обоза. Кто может против века стать? Прошла пора стихи писать: Потребность века - проза, проза! Поэт Виновен я ль, что на аккорд чудесный Самим творцом настроена душа? Что всё поэзьей дышит в поднебесной И что даль синяя роскошно хороша? Виновен я ль, что шелест листьев стройный Святой мелодией мой нежит слух, Иль шум волны пучины беспокойной Восторгом сладостным воспламеняет дух? Блажен поэт, когда ему возможно Порыв души условьям подчинить, Иль вялой прозой чувства заменить И времени отдать дань осторожно! Но если огнь палящий, неземной Волнует дух высокий человека, - Потонет он в пучине грозной века Иль самый век умчит он за собой. Друг Порыв мечты души высокой! Но, друг, ты чувствуешь глубоко, А род людской уже давно Для чувства затворил окно. Мой друг, поверь, твой стих свободный Не тронет ум людей холодный, И звуки лиры золотой, Мелодья та аккордов дивных, Умрут, как звон в дали пустой, Как звук среди степей пустынных. Утратит даром жар поэт! И вдохновенье неземное Без пользы людям унесет Злой век в пространство голубое. Поэт Гомер, державный царь певцов, Слепой, убогой странник в мире, Бряцал на вдохновенной лире, - Век не ценил его стихов! В нем не почтил он вдохновенье, Но за холодное презренье Отмстили тридцать пять веков. И сквозь их мглу, покрытый славой, Протек державно, величаво Певец героев и богов. И Тасс, когда с небес сошедший Восторга дух его обнял, Посажен был как сумасшедший!.. И Камоэнс не средь похвал, Не среди кликов и плесканий Окончил век своих страданий. Великий дух его иссяк Средь нищеты, среди презренья: Бессмертный, жертва отверженья, В больнице умер как бедняк! Толпе ль понять порывы духа? Для прозаического ль уха Аккорды дивные гремят? Благоговея, не ценят Коль современники поэта, Его не заплескает Лета: Грядущий ряд веков поймет Бессмертной лиры песнопенья Потомство грозное придет, Заплатит дань благоговенья И светлой ризою нетленья Его творенья облечет. <1835> 258. РАСКАЯНИЕ ПОЭТА Фантазия Вера без дел мертва. Поcл. Иак. II, 26. Часть первая Роскошное сельское местоположение. Заря едва начинает заниматься на горизонте. Юноша стоит на возвышенном берегу реки. 1 Все красоты волшебная природа Роскошной здесь рассыпала рукой, Здесь я нашел тебя, моя свобода, И вновь душа сроднилась с тишиной! Среди людей с надеждой неизменной, Восторженный, я долго, долго жил И, чистою любовью вдохновенный, Им о мечте высокой говорил! Но хладный взор, с улыбкой состраданья, Ответом был на пламенный привет, И я теперь без сил, без упованья, Отверженный, непонятый поэт! Свершилось всё: исчезли ослепленья, Святых надежд растоптаны цветы, В душе взвился огонь разуверенья И умертвил любимые мечты!.. 2 Я помню дни протекшего блаженства, Когда душа не знала суеты И с верою в идею совершенства Парила в мир восторга и мечты! Я был тогда исполнен убежденья, Что дух любви связует всех людей, Что он хранит в них искры обновленья И зиждет им величья мавзолей! Я, будущность пред ними развивая, Стремиться к ней напрасно умолял: Внимали мне... но глас мой, умирая, На их душе следов не оставлял! В холодные объятья преступленья Их эгоизм надолго заковал, И падший дух из бездны усыпленья Высоких чувств вновь к жизни не воззвал! 3 Теперь прости, семья родных мне братии, Прости навек, прости, в нас нет с тобой Единства чувств, стремлений и понятий: Мы созданы с различною душой!.. Я истощил все средства искушенья, Я им твердил о том, как глубока В них дивная печать предназначенья И как их жизнь ничтожна и жалка! Но был для них невнятен глас призванья, Им сладко жить под бременем судьбы, В них нет любви и сил своих сознанья, А имя их - ничтожные рабы!.. Так, братья, так: клянусь, я чист пред вами, Как чистым был Христос пред палачами: За грех других, как он, страдаю я, И нужен мне мир лучший бытия!.. 4 Он здесь, в тиши уединенья, Тот новый мир, желанный мной, Среди любви и вдохновенья Я в нем воскресну вновь душой! Узнаю снова жизни счастье, Поверю в новые мечты И позабуду безучастье Детей безумной суеты! Я им был чужд, я в них ответа Моей душе не находил, Их мир был гробом для поэта И для огня душевных сил! А здесь три верные подруги Меня не будут покидать И все душевные недуги Отрадно станут врачевать! 5 Ты, прелесть, дева темноокая, Подруга первая моя, Твоя душа, душа высокая, - Отрада неба для меня! Твой поцелуй, как весть спасения, Меня с восторгом вновь сроднил, И я не раз в самозабвение В твоих объятьях приходил! Ты знаешь, дева, песнь чудесную О дивных радостях любви, Ты ею страсть зажгла небесную В моей бунтующей крови. С улыбкой тихой вдохновения Мечты высокие храня, Ты - роскошь божьего творения, От искры божьего огня! 6 Порой вакханкой обольстительной Ко мне, как дух, ты прилетишь, Стан обовьешь рукой пленительной И вся трепещешь, вся горишь! К устам прильнешь в изнеможении И мне твердишь: 'Целуй, целуй!' И льется в душу упоение, И длится страстный поцелуй! А кудри, верх очарования, Упав к пылающим устам, Прервут неистовость лобзания, Разлив волшебный фимиам! И я в объятья сладострастия Тебя прижму не в первый раз, И гений неги, гений счастия Вновь осенит покровом нас! 7 Порой же ангелом смирения Сидишь задумчива со мной И тихо в горние селения Паришь восторженной душой! И вдруг, внезапно пробужденная, Ко мне свой взор ты обратишь И, силой неба вдохновенная, Мне о бессмертьи говоришь! Дрожит твой голос от волнения, Но, как эдемские цветы, Блестят лучами убеждения Твои роскошные мечты! Так, прелесть, дева темноокая, Подруга первая моя, Твоя душа, душа высокая, - Отрада неба для меня!.. 8 Природа с своей красотой беспредельной Сроднилася также не меньше со мной: Без правил искусства здесь всё неподдельной, Здесь всё самобытною дышит красой! Рука человека, рука разрушенья, Ее не настигла в пустынной глуши, И чистым осталось здесь божье творенье - Природа, вторая подруга души! О, сколько высоких ты дум порождаешь! Но редкий разгадку тем думам нашел: Не многих ты в тайны свои посвящаешь, Как многим не внятен твой мощный глагол! Меня ж избрала ты, подруга святая, Открыв предо мною свой дивный тайник, В него, как в блаженства безбрежные рая, Душой я бессмертной глубоко проник! 9 Не ты ль и бессмертья мне служишь залогом, Гармонии вечной источник храня, Таинственной цепью с таинственным богом Не ты ли связуешь так тесно меня? Сын праха, но весь обновленный тобою, Я чувствую силы, чтоб небо обнять, Чтоб сбросить оковы и с общей душою Единой, безвременной жизнью дышать! В минуты печали, в минуты сомненья, Природа, как сладко с тобой отдохнуть! Здесь каждая дума огнем вдохновенья Вздымает высоко кипучую грудь. Здесь бури, и громы, и волны седые, И звезды, и месяц в густых облаках Поют о бессмертьи мне песни родные, Баюкая душу в надзвездных мечтах! 10 И для тебя, поэт унылый, Туманной Англии поэт, Она была подругой милой, Ты в ней нашел душе ответ! Как ты постиг красы природы, С каким восторгом ты любил! Ее незыблемые своды Не раз ты песнью огласил! И весь любовь и весь стремленье, Ты общей жизни с ней желал, И гордой воли упоенье В полетах дерзких обретал! За место ссылки, очищенья Считал ты дольний круг людей, И весь горел от нетерпенья С крыл сбросить хладный груз цепей! Но мир с собратом, мир с тобой! Поэт, - свершились упованья, И ты теперь своей душой Слился с душою мирозданья!.. 11 Поэзия, источник упоенья, Как сильно ты волнуешь грудь мою, Как часто я в немом благоговеньи От струй твоих блаженство неба пью! О! я тобой недаром очарован, Мне верная подруга третья ты! К тебе душой недаром я прикован, Ты родила в ней лучшие мечты! Восторженный, тебя благословляю, Поэзия, отрада грустных дней, Свободный я с тобою там бываю, Где не бывал и взор земных детей! Чудесная, над хладною толпою Как высоко меня ты вознесла И в знак любви, с улыбкой неземною, Мне лучший дар, дар творчества дала! 12 О, нередко вдохновенный, Я тебя благодарил За залог любви священный, За избыток дивных сил! Я творил - и всё смирялось Пред могучею душой, И в гармонии являлась Мысль, одетая тобой! Я парил, и волны света. Ниспадали с высоты, Силой дружнего привета Освежить мои мечты! Я рукою дерзновенной Тайны неба обнажил, И как часто, вдохновенный, Я тебя благодарил За залог любви священный, За избыток дивных сил! 13 Шиллер, Шиллер необъятный, Ты давно поведал мне Об отчизне благодатной, Об родимой стороне! Ты вещал, что для поэта С вдохновеньем на челе Нет родного здесь привета, Что он странник на земле, Что пред ним земного края Блеск обманчивый исчез И, объятья разверзая, В небе ждет его Зевес! Я поэт - к чему ж страданья? Есть отчизна, есть отец: Там меня в лучах сиянья Ждет обещанный венец! 14 Три неизменные, волшебные подруги, Надолго среди вас я жизнь похоронил, И, утолив души болезненной недуги, Как много с ваших уст блаженства я испил! Но ах! одна из ран во глубь души запала - То к человечеству бессильная любовь... Ее вся ваша власть напрасно заглушала: Нет, часто свежая из раны каплет кровь!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вдалеке слышны звуки арфы и голос девы. Юноша жадно внимает. 15 Романс Мир эгоизма, мир страданья Покинь без горести, поэт! Свое высокое призванье Тебе свершить преграды нет! Но в безлюдной тиши Для восторгов души Мир просторней, ясней. Отчужденных людей Из него ты скорей Силой воли своей Оживишь, как ручей Даль бесплодных полей! Ты, как фокус лучей, Пыл высоких страстей Здесь в тиши соберешь, Ты как гений вспорхнешь, Прозвучишь, пропоешь Песнь взаимной любви, И в холодной крови Огнь священный зажжешь! Мир эгоизма, мир страданья Покинь же, пламенный поэт! Поверь: высокого призванья Тебе свершить преграды нет! Голос умолкает. Юноша после некоторого молчания. 16 Дева, в звуках обольстительных Приговор ты изрекла! Да! не там мир сил зиждительных, Где стеснен размах крила. Там людские заблуждения Тяготели надо мной, С стран надзвездного селения Повергая в край земной. Я страдал, и вдохновение Разлучалось там с душой: Здесь, подруги благодатные, Здесь мне легче облачить Душу в силы необъятные, Чтоб великое свершить! Солнце, предшествуемое туманами, начинает восходить. Часть вторая Дуодрама Прибегает дева. Дева Ты здесь один, мой друг, столь раннею порою, И на челе твоем лежит избыток дум... Прочь, прочь, я их сгоню горячим поцелуем! (Пламенно целует юношу.) Юноша О нет, я не один, смотри, как хороша Природа в светлую минуту пробужденья, И как она душе роскошно говорит! Нет, нет, я не один: вокруг меня порхает Рой фантастический святых, высоких дум И душу в горнюю отчизну увлекает! (Указывая на чело) Да, грозная одна лежала дума здесь... Но песнью ты своей ее преобразила В мечтанье светлое восторженной души!.. Дева (ласкаясь) О, эту песнь, мой друг, я про тебя сложила: Не правда ль, счастлив ты, согласен ты со мной, Не правда ль, больше здесь и сил и вдохновенья? Забудь же мир, людей и улыбнися мне! Юноша (едва внимая деве, указывает на восток) Смотри, с туманами как борется там солнце И как там грозные теснятся облака! Вот, вот они свились могильной пеленою, Чтоб первые лучи востока затушить! Но нет! напрасный труд: уж час настал рассвета, И солнце распахнет торжественно врата И, море выплеснув отрадного сиянья, Прогонит сумрака испуганную тень! Еще одно, одно последнее усилье - И в бездну грянет ночь и водворится день!.. (В порыве восторга приподымая деву) Смотри, смотри: плывет роскошное светило, Туман упал, и нет обманчивых преград, И разбегаются, как сонмы привидений, Пред ним бессильные, бледнея, облака! (После некоторого молчания) Да, счастлив я! С тобой как много наслажденья Взирать на дивную картину пробужденья!.. Но для чего ж слеза в очах твоих блестит?.. Дева Оставь ее, оставь мою слезу святую, Восторга чистого она живая дань! Не извлекай меня из мира наслажденья, О, продолжай, забудь меня на этот час... Я так люблю твои порывы вдохновенья! Юноша Благодарю тебя, мой друг, ты поняла Вполне высокий смысл божественной картины, Благодарю тебя, вся глубь твоей души В одной, в одной слезе, как солнце, отразилась! (После некоторого молчания) Смотри, на поцелуй пылающих лучей Как улыбается торжественно природа, Как всё привета песнь желанному поет! Вот древо, и оно. отрадней зашумело, И плачет с радости жемчужного росой! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О, сколько пищи здесь для песни прорицанья, Как силен я теперь, как много дум кипит В душе, взволнованной приливом вдохновенья, Как проницателен души орлиный взор, Огнем его я сжег могильную завесу, И мрак неведомый теперь доступен мне. На самом дне его я будущность провидел, И я готов ее вполне пересказать! Внимайте мне теперь, пророку обновленья, Весть благодатную глагол мой прозвучит, . Скорей стекайтеся на вече вдохновенья, Пока во мне огонь всеведенья горит... Внимайте... (Вдруг останавливается, смотрит вокруг себя и говорит тихо, после некоторого молчания) Горе мне, напрасны все призванья, Я увлечен судьбой далёко от людей, - Кто будет здесь внимать глаголу прорицанья? В ком воскресит он здесь потухший огнь страстей? Не вам ли мне вещать, бесчувственные волны, Утесы хладные, таинственный гранит? Нет, вы пророчеству останетесь безмолвны, И в вас другую жизнь оно не возбудит! Здесь думы светлые напрасно расцветают: Они к стремлению людей не призовут, И только лишь в душе кипят, перекипают И едкой горечью на дне ее растут! Нет, нужно мне людей: я примирился с ними, Их души я хочу пророчеством согреть, Хоть на мгновение назвать их вновь родными И без возмездия, с усилья умереть! Дева Ты позабыл меня, меня, твою подругу, В час дивной радости и в час немой тоски, Ты позабыл меня, забыл любовь святую, Где вся душа моя с твоей душой слилась! Я всюду за тобой, как демон искушенья! Я отыщу тебя в аду и в небесах, И снова привлеку в объятья наслажденья С любовью на душе, с любовью на устах! Юноша Я не забыл тебя, мой демон искушенья, Мой ангел радости, мой ад и рай души. Сильна к тебе любовь, но есть любовь иная: Ты, дева слабая, не ведаешь ее! Да, слишком широки души моей объятья: Всё человечество я должен в них принять, Чтоб утолить вполне потребность наслажденья, Потребность пламенной, возвышенной любви. Одна твоя любовь не укротит стремленья, Она божественна, я знаю цену ей, Но над главой моей пусть прогремят проклятья, Когда забуду я отчизну и людей, Вас, дети падшие, но мне родные братья! Дева Ты грустен, бедный друг, я знаю талисман: То песнь любви моей и Шиллер вдохновенный... Они вдвоем в тебе всю душу обновят, Ты снова будешь мой... Послушай песнь мою! (Поет) Романс Если жажда наслаждений Расцветет в душе твоей, Не жалей земных селений, Брось отчизну и людей! Что тебе до их паденья? Пусть в их жилах стынет кровь! Ты сын неба, вдохновенья, Все души твоей стремленья Пересозданы в любовь! Но в священную обитель Не на миг ты приходил, Не напрасно неба житель Нас душою обручил. Здесь твои земные братья Не похитят тебя вновь, Нет, на них падут проклятья, Ты ж падешь в мои объятья, И сольемся мы в любовь!.. Юноша (прерывая деву) Умолкни! Песнь твоя звучит о преступлены!. Она, как лезвие кинжала, холодна, Я не хочу душой предаться искушенью И все мечты мои во мгле похоронить... Дева приближается к юноше и берет его руку. Не улыбайся мне улыбкой сладострастья, Я не могу тебе улыбкой отвечать... Нет, нет, иным богам мы молимся с тобою: Твой жертвы требует, мой жертвовать велит!.. Дева Я принесу тебе любимого поэта, Быть может, он в тебе тоску искоренит! (Убегает.) Юноша (один, после некоторого молчания) Ты сорвала густое покрывало, Да, пр_а_ва ты: я обновлен душой, И истины священное зерцало Таинственно восстало предо мной! Я в нем прочел с каким-то содроганьем Моей судьбы торжественный укор: 'Расстанься ты с возлюбленным созданьем И вновь будь там, где слава и позор! Ты ль смел бросать свой камень обвиненья И упрекать в падении людей? Ты эгоист в объятьях наслажденья, Ты жалкий раб неистовых страстей!' Безумец я, - внезапно пробужденный, Теперь вполне, но поздно сознаю, Как оторвал рукой окровавленной От сердца я родимую семью! Чем выше я моих смиренных братии? В них веры нет, в них нет избытка сил... Где создался весь мир моих понятий, Но, эгоист, я всё похоронил, Как жадный дух, в моем уединенья, Всё затушил в взволнованной крови... О, сила, - прах без воли исполненья, О, вера, - тма без силы и любви!.. Восстану я из праха униженья, И снова горд, и снова чист, как бог, Отдамся им как жертва очищенья, Спасения торжественный залог! Не уносил никто свою идею В холодный гроб, не передав ее... Я верую и жаждой пламенею Осуществить мечтание мое! Бесплодное лишь древо погибает, Не принеся земле родимой дань, Оно одно без жизни отживает, Не перейдя поставленную грань. Но где есть плод, то древо горделиво Снесет вихрь бурь и топора удар, Оно в борьбе разносит торопливо Своих семян земле священный дар. Чем вихрь сильней, тем больше расширяет Оно свой круг. Падет... и семена Вдаль от себя торжественно бросает... И вот придет их убирать весна, Согреет их, как мать, своим дыханьем... И новые восстанут племена, И нет конца божественным созданьям, В них новые созреют семена!.. Вдалеке показывается дева. Но ты, моя божественная дева, Своей душой разлуки не снесешь, Родная ветвь возвышенного древа, Ты мной жила, со мною и падешь! Нет, нет!.. (Погружается в глубокую задумчивость. Дева подает ему книгу Шиллера.) Дева Прочти хотя одно творенье Певца души, свободы и любви: Он пробудит тебя из усыпленья, Он воскресит потухший огнь крови! Юноша в рассеянии бросает взоры на развернувшуюся пред ним книгу и читает с возрастающим вниманием. 'Gieb mir das Weib, so teuer deinem Herzen, Gieb deine Laura mir! Jenseits der Graber wuchern deine Schmerzen!' Ich riss sie blutend aus dern wunden Herzen, Und weinte laut, und gab sie ihr! {*} {* 'Отдай мне женщину, так драгоценную твоему сердцу, отдай мне твою Лауру, за гробом вознаграждены будут твои горести!' - Я оторвал ее окровавленную от моего растерзанного сердца, зарыдал громко, и отдал <ей>!' Schiller. 'Resignation'. St. VIII.}} Юноша (подбегая к деве) Последнее свершилось искушенье, Последнюю ты нить оборвала: Приемлю я судьбы определенье, Свой приговор сама ты принесла! Я верую: за гробом жизнь иная Готова нас в объятия принять, Жизнь общая, безвременно святая, Где светлые мы будем созерцать И мысль творца, и жизнь родной природы, Где умертвим свое земное я И, полные небесныя свободы, Проникнем вдруг все тайны бытия! Но не хочу напрасных воздаяний, И страшен мне ничтожества конец, Пока из мглы и скорбей и страданий Не вырву я бессмертия венец! Нет, снова в путь! Мое уединенье - Не хладный гроб мечте моей родной, Оно души больной успокоенье И новых сил источник неземной! Я ад пройду, за ним достигну рая И обрету обещанный венец... О, памятна мне мысль твоя святая, Мой дивный Дант, мой пламенный певец, Певец небес, чистилища и ада, И ты едва в сомненье не пришел, Ты, гордых дум возлюбленное чадо! Но спас тебя Вергилия глагол: 'Кто не свершит начатое стремленье, Тому позор!' - вещал твой проводник, Когда без сил и весь в изнеможеньи, Чтоб отдохнуть, средь ада ты приник. И вспрянул ты, внезапно обновленный, И закричал: 'Я силен, бодр и смел!' И, волею поэта окриленный, Ты адские вертепы пролетел! О Дант, и я, как ты, без содроганья Пройду весь ад, все степени кругов, И насмотрюсь по силе душ страданья На силу их пожизненных грехов! И я, как ты, из тьмы отдохновенья Вергилия глаголом извлечен, Мой гордый дух вспорхнул от убежденья, И далеко уже летает он! Уж перед ним, заманчиво блистая, Готовы там разверзнуться врата Роскошного, таинственного рая: Меня зовет горячая мечта - Туда, туда, где море вдохновенья, Где воли нет предела и конца И где душа в избытке наслажденья Потонет вся в объятиях творца! Пора! Иду я в путь труда и славы, Ты, дева-друг, прости любви моей, И ты, чертог природы величавый, Прости и ты, - я снова брат людей! Я совершу свое предназначенье, Я всё отдам: подругу, славу, честь, Я принесу себя во всесожженье! О! тяжек крест, но должно его несть! Пламенно целует удивленную деву, потом отталкивает ее и убегает. Солнце совершенно взошло и в полном величии озаряет роскошную природу и бесчувственную деву. <1835> 262. ОТРЫВОК ИЗ ПОДСЛУШАННОГО РАЗГОВОРА Ich bin zu alt, um nur zu spielen, Zu jung, um ohne Wunsch zu sein. Was kann die Welt mir wohl gewahren? Entbehren sollst du! sollst entbehren! - Das ist der ewige Gesang, Der jedem an die Ohren klingt, Den unser ganzes Leben lang, Uns heiser jede Stunde singt. 'Faust' {*} {* Я слишком стар, чтобы только предаваться игре, слишком молод, чтобы обходиться без желаний. Что может дать мне мир? Ты должен отказывать себе! Должен отказывать! Вот вечная песня, которая у каждого звенит в ушах, которую в течение всей нашей жизни хрипло поет нам каждый ее час. 'Фауст' (немецк.). - Ред.} Утро. Комната молодого человека. Много книг, бумаг, картин. Во всем приметный беспорядок. Входит доктор, человек пожилых лет, друг молодого человека. Молодой человек А, здравствуй! Ты приходишь кстати: Я нынче болен, ночь не спал, Ждал дня, как божьей благодати... Тоска! Доктор О чем ты тосковал? Молодой человек О чем?.. Вопрос, ей-ей, премилый! В нем виден медик, вам скажи И что, и как, с какою силой, И место боли укажи... Доктор Э! Ты опять хандришь!.. Ей-богу, Любезный друг, тебе б пора Сойти на ровную дорогу. Скажи, к чему твоя хандра? Анахронизм она в сем веке! Когда вокруг тебя кипит Жизнь в современном человеке, Когда всё рвется, всё спешит Обнять природу и науки, Когда и ум, и дух, и руки - Всё дышит гением труда, Ты, как стоячая вода, Заглох от грусти и от скуки! Поверь мне, друг, жизнь хороша, В ней ум, и тело, и душа Найдут себе легко по доле, Лишь было б в ней немножко воли, А если в жизни, как средь тьмы, Бредем дорогой мы неровной, - Не жизнь виновна в том, а мы! Молодой человек Я виноват иль жизнь виновна, Иль кто другой, - мне всё равно! Я верно знаю лишь одно, Что я живу, что я страдаю, Что день, взошедший надо мной, Я с тайным трепетом встречаю И провожаю со слезой, Что есть в душе моей желанья, Есть жажда веры, есть любовь - И вместе горькое сознанье, Что с каждым днем я буду вновь Желать, грустить, к чему-то рваться, В себе и в жизни сомневаться И никогда... Доктор Остановись! Определи свои желанья, Дай жизни цель, мечтам - названье, Что ж невозможно, - откажись! За тенью гнаться, верь, напрасно! Молодой человек Да, _откажись_!... Всё песнь одна, Давно знакома мне она!.. Что так роскошно, так прекрасно В душе цвело, чем ты дышал, К чему стремился, чем страдал, - Всё вырви! Всё одни мечтанья! На жертву жизни их отдай, А там по силам размеряй, Как на аршин, свои желанья!.. Нет, нет! Оставьте мне страданья, В них есть блаженство... Доктор Может быть. Но жизнь как с ними помирить? Молодой человек О, лучше с жизнию расстаться! Без них что может жизнь мне дать? _Я слишком стар, чтоб забавляться, И слишком юн, чтоб не желать_! 21 марта 1841 Москва 264. ПАМЯТИ Е. БАРАТЫНСКОГО В его груди любила и томилась Прекрасная душа, И ко всему прекрасному стремилась, Поэзией дыша. Святой огонь под хладной сединою Он гордо уберег, Не оскудел, хоть и страдал душою Средь жизненных тревог. На жизнь смотрел хоть грустно он, но смело, И всё вперед спешил, Он жаждал дел, он нас сзывал на дело И верил в бога сил! О, сколько раз с горячим рукожатьем, С слезою на глазах Он нам твердил: 'Вперед, младые братья, Пред истиной - всё прах!' О, сколько раз он, старец вечно юный, Наш круг одушевлял, Дрожали в нас души живые струны, Согласный хор звучал. И дружно мы, напеня наши чаши, Их осушали вновь За всё, что есть святого в жизни нашей, За правду, за любовь! Он избрал нас, и старец, умирая, Друзья, нам завещал, Чтобы, по нем как тризну совершая, В борьбе наш дух мужал. 28/16 июля 1844 Берлин ПРИМЕЧАНИЯ Кроме перевода шекспировской 'Бури' (М, 1840), стихотворные произведения С. отдельными изданиями не выходили. 255. БдЧ, 1836, No 4, с. 230, подпись: С ***. Датированный автограф - ПД. На допросе по делу 'О лицах, певших в Москве пасквильные стихи', Герцен показал, что текст стихотворения был ему вручен автором (Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 21, М., 1961, с. 415). Т. А. Астракова свидетельствует, что в кругу знакомых С. его стихотворения, в особенности 'Умирающий художник', 'в то время читались с восторгом' (см.: Т. П. Пассек, Из дальних лет, т. 1, М., 1963, с. 272). До сих пор бытует ошибочное представление о том, что впервые 'Умирающий художник' был напечатан в 1913 г. (см.: Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 21, с. 586). 256. БдЧ, 1835, No 9, с. 7, подпись: С ***. За этой подписью в БдЧ 1835-1836 были опубликованы еще два стихотворения С. 'Пери' и 'Умирающий художник'. Сопоставление 'Поэта' с более поздним 'Отрывком из подслушанного разговора' (см. No 262) не оставляет никаких сомнений в авторстве С. Камоэнс Л. (1524-1580) - португальский поэт, автор знаменитой в свое время поэмы 'Лузиады'. 258. Тел., 1836, ч. 34, с. 159, подпись: С. 'Раскаяние поэта', как и опубликованные за той же подписью в Тел. 1836 г. (ч. 33) стихотворения 'Жаворонок' и 'Два мгновения', были ошибочно приписаны П. В. Анненковым Н. В. Станкевичу (см. его очерк о Станкевиче в РВ, 1857, т. 7, с. 442-443). Позднее они были даже включены в изд.: Н. В. Станкевич, Стихотворения. Трагедия. Проза, М., 1890. Авторство С. бесспорно устанавливается на основании его писем, обнаруженных В. С. Нечаевой в ГБЛ (см. ее книгу: В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836-1841, М., 1961, с. 356). Из воспоминаний Т. А. Астраковой, приведенных частично в мемуарах Т. П. Пассек, следует, что наряду с 'Умирающим художником' в кругу знакомых С. и его друзей с восторгом было принято также стихотворение 'Три подруги'. См.: Т. П. Пассек, Из дальних лет. Воспоминания, т. 2, СПб., 1879, с. 317. В последнем изд. этой книги редакторы его, повидимому, заподозрили ошибку в загл. 'Три подруги', исправив его на 'Три поры' (у. С. есть стихотворение и с таким загл.). Между тем Астракова под этим названием бесспорно имеет в виду 'Раскаяние поэта' (см. начало фрагмента 14 из его первой части), которое ходило по рукам и обсуждалось друзьями автора по кружку. С. очень интересовался их мнением. 27 декабря 1835 г. Огарев писал Н. X. Кетчеру в Москву: 'Недавно также получил письмо от Сатина и стихи на преданность (resignation ***) довольно хорошие, но я думаю, ты их имеешь...' (Н. П. Огарев, Избр. социально-политические и философские произведения, т. 2, М., 1956, с. 274). Resignation - первоначальное, условное загл. произведения. О мнении Огарева узнаем также из письма С. к Кетчеру от 28 января 1836 г., которое приводится там на французском языке (ГБЛ): 'Спасибо, спасибо за твою 'Резиньяцию', я в ней вижу твою душу, как вижу в ней и свою, это нечто очень мне близкое. Вот пьеса, которую будут читать'. В этом же письме С. цитирует и отзыв Н. М. Языкова: 'Помните ли, что я говорил вам, что стихи ваши не довольно звучны и полны, что вы не стараетесь забрать в руки владение русским языком. Последняя ваша пьеса заставляет меня раскаяться в моем упреке, - она выше всех ваших произведений. Стихи ее полны и звуков и мыслей'. Письмо к Кетчеру является ответом на его придирчивый отзыв, сообщенный им С. письменно в Симбирск. Оспаривая ряд упреков своего корреспондента, С. писал ему 28 января 1836 г.: 'Перечти, пожалуйста, со вниманием эту пиесу, ей-ей, она имеет достоинства, которые ты, может быть, в своем порыве не хотел или не успел заметить. Верь мне, что я гляжу глазами всевозможного беспристрастия на мое произведение, хорошо вижу его недостатки, но замечаю и его достоинства. Вот мое мнение: заглавие никуда не годится, но как перевести слово 'resignation'? Конец 1-ой части очень, очень слаб - чувствую, но не могу переменить, оттого, что я не к_у_ю стихов, как ты говоришь, а пишу их под диктовку д_у_ш_и. В доказательство посмотри мою черновую тетрадь, - она почти так же чиста, как и переписанная. Набора эпитетов по той же причине нет, есть, может быть, неверность и многоречие, но этого, сознаюсь, я сам не могу заметить, а желал бы, чтобы кто-нибудь указал мне на них. И верь: я первый буду моим обвинителем. Лучшие места в 1-ой части - это 'Дева' и 'Природа'. 2-я ч. выдержана от начала до конца, и выдержана, как кажется, довольно сильно, есть счастливые мысли - это в_о_с_т_о_к и плодовитое дерево, есть счастливые выражения - это слезы жалости дерева и проч. и проч. Замечание твое насчет Девы несправедливо потому только, что я смотрел с другой точки зрения, хотя я вполне понимаю и разделяю мысль твою. Юноша обвиняет людей в эгоизме, это чувство оттолкнуло его от общества, и он ограничил мир свой тремя подругами: в минуту самосозерцания он видит, что он сам эгоист, и чтобы отстранить от себя этого упрека, который ужасает его больше всего, он разрушает волшебный мир свой, отталкивает деву как причину своего эгоизма и идет возложить на рамена свои тяжесть креста. Он пока действует почти безотчетно, по одному влечению благородной, возвышенной души, смотри, как сначала колеблется он, видя, что страсти и чувства бушуют в груди его. Но вспыхнула мысль, и она летит, как ядро, вытолкнутое силою пороха из жерла пушки. Это - олицетворение самоотвержения. Но готов ли юноша, но юноша - поэт, а не философ, когда бы я хотел представить философа, я бы не упустил мысли, которую изложил ты в письме своем. Деву я не ограничиваю стороной физическою. Я хотел олицетворить в ней л_ю_б_о_в_ь. Не это ли мир женщины, а разве тесен он до того времени, пока существует с_е_м_е_й_с_т_в_о? Юноша мой снова сойдется с женщиною, он пойдет с ней рука об руку, но не теперь, а когда поэзия его пересоздастся в философию, а теперь не обвиняй его: не он, а ливень эгоизма оттолкнуло деву'. В след. письме к Кетчеру под загл. 'Антикритика' (дата не указана) С. отвечает ему на второй 'подробный разбор' произведения, который, подобно первому, до нас не дошел. 'Большая часть твоих замечаний, - пишет С, - совершенно справедлива, но есть и ошибочные, а именно: в 1-ой строфе ты нашел противоречие, которого не существует... Первые 4 стиха выражают н_а_с_т_о_я_щ_е_е положение юноши: в уединении нашел он роскошную природу, и снова душа его породнилась с тишиной, спокойствием и счастием. Надолго ли это? Неизвестно, но мысль кончена в этих 4-х стихах, она полна! И <знак>' - ' отделяет ее от следующего. Не мешай же отделенного в следующих 4-х стихах: 'Среди людей с надеждой неизменной' и проч. Он говорит о своем п_р_о_ш_е_д_ш_е_м как будто бы для того, чтоб оправдать свое н_а_с_т_о_я_щ_е_е. 9-й и 10-й стихи: 'Но хладный...' и проч. служат связью между этими 4-мя стихами и остальными 6-ю, переходом от п_р_о_ш_е_д_ш_е_г_о к настоящему'. Далее, ответив на мелкие привязки, С. продолжает: 'С чего ты взял упрекать меня в самохвальстве? С чего ты взял, что мой ю_н_о_ш_а - я? Разве герой сочинения должен быть непременно сам сочинитель? Поверь, что я хорошо знаю свои недостатки, свои слабости и никак не ставлю себя... так высоко, как я хотел поставить моего юношу. Коли хочешь, этот юноша - я, но я идеальный, очищенный от всех недостатков, облеченный новыми достоинствами, след<овательно>, это 'я' - совершенно новое, самобытное лицо - нисколько не смешается со мною настоящим. Зачем же обвинять меня в самохвальстве, когда я во всей пьесе о себе ни гу-гу. Конрад Байрона (в его 'Морском разбойнике') есть сам Байрон, но Байрон - не Конрад! Все герои байроновских поэм - Байроны, однако Дон-Жуан - не Чайльд-Гарольд - не Конрад... и так далее. Байрон ясно указывает читателю, чтоб он не смешивал е_г_о н_а_с_т_о_я_щ_е_г_о с н_и_м и_д_е_а_л_ь_н_ы_м, и даже строфы, в которых он говорит о себе собственно, как бы отъял их от остальной части поэмы...' Часть первая. Туманной Англии поэт - Байрон. Часть вторая. Gieb mir das Weib so teuer deinem Herzen и т. д. - цитата из стихотворения Ф. Шиллера 'Resignation' ('Отречение'), очень популярного среди русских романтиков. Но спас тебя Вергилия глагол. 'Божественная комедия' Данте начинается с того, что герой поэмы попадает в дремучий лес, где его подстерегают кровожадные звери. Вергилий (вернее, тень давным-давно умершего римского поэта) помогает ему избежать рокового конца и становится проводником спасенного по аду и чистилищу. 262. ОЗ, 1841, No 6, с. 150. Эпиграф - из первой части 'Фауста' Гете. 264. 'Русская мысль', 1890, No 10, с. 12, в публикации под загл. 'Из переписки недавних деятелей (Материалы для истории русского общества)'. Стихотворение было отослано при письме Огарева и С. к Герцену от 22 августа н. с. 1844 г. из Берлина. С. писал: 'Посылаю вам стихи на смерть Е. Баратынского. Он умер в Неаполе в первых числах июля, и смерть его была нам чувствительна. В Париже мы сблизились с ним и полюбили всею душой: он имел много планов и умер, завещая нам привести их в исполнение. Если понравятся стихи, перешлите их Барону' (там же, с. 12). Барон - дружеская кличка Н. X. Кетчера. При аресте С. в 1849 г. стихотворение было извлечено из его бумаг и приобщено к делу. На допросе чиновники III Отделения интересовались, кому посвящены стихи.