Стихотворения, Рембо Артюр, Год: 1891

 
 Артюр Рембо Стихи ---------------------------------------------------------------------------- Arthur Rimbaud Poesies. Derniers vers. Les illuminations. Une saison en enfer Артюр Рембо Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду 'Литературные памятники'. М., 'Наука', 1982 Издание подготовили Н. И. Балашов, М. П. Кудинов, И. С. Поступальский Перевод Б. Лившица: ---------------------------------------------------------------------------- III. Предчувствие В сапфире сумерек пойду я вдоль межи, Ступая по траве подошвою босою. Лицо исколют мне колосья спелой ржи, И придорожный куст обдаст меня росою. Не буду говорить и думать ни о чем - Пусть бесконечная любовь владеет мною - И побреду, куда глаза глядят, путем Природы - счастлив с ней, как с женщиной земною. VI. Офелия I На черной глади вод, где звезды спят беспечно, Огромной лилией Офелия плывет, Плывет, закутана фатою подвенечной. В лесу далеком крик: олень замедлил ход... По сумрачной реке уже тысячелетье Плывет Офелия, подобная цветку, В тысячелетие, безумной, не допеть ей Свою невнятицу ночному ветерку. Лобзая грудь ее, фатою прихотливо Играет бриз, венком ей обрамляя лик. Плакучая над ней рыдает молча ива. К мечтательному лбу склоняется тростник. Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться. Порою, разбудив уснувшую ольху, Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица. Песнь золотых светил звенит над ней, вверху. II Офелия, белой и лучезарней снега, Ты юной умерла, унесена рекой: Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега О терпкой вольности шептаться стал с тобой? Не потому ль, что он, взвивал каждый волос, Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев? Что услыхала ты самом Природы голос Во вздохах сумерек и в жалобах дерев? Что голоса морем, как смерти хрип победный, Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених, Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный Апрельским утром сел, немой, у ног твоих? Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег, Оно безмерностью твое глушило слово - И Бесконечность взор смутила твой навек. III И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике. И что Офелию он увидал воочью Огромной лилией, плывущей по реке. XI. За музыкой На музыке Вокзальная площадь в Шарлевиле На чахлом скверике (о, до чего он весь Прилизан, точно взят из благонравной книжки!) Мещане рыхлые, страдая от одышки, По четвергам свою прогуливают спесь. Визгливым флейтам в такт колышет киверами Оркестр, вокруг него вертится ловелас И щеголь, подходя то к той, то к этой даме, Нотариус с брелков своих не сводит глаз. Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил, Чиновные тузы влачат громоздких жен, А рядом, как вожак, который в сквер их вывел, И отпрыск шествует, в воланы разряжен. На скамьях бывшие торговцы бакалеей О дипломатии ведут серьезный спор И переводят все на золото, жалея, Что их советам власть не вняла до сих пор. Задастый буржуа, пузан самодовольный (С фламандским животом усесться - не пустяк!), Посасывает свой чубук: безбандерольный Из трубки вниз ползет волокнами табак. Забравшись в мураву, гогочет голоштанник. Вдыхая запах роз, любовное питье В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье И возится с детьми, чтоб улестить их нянек. Как матерой студент, неряшливо одет, Я за девчонками в теми каштанов томных Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных. Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор На шеи белые, на вьющиеся пряди, И под корсажами угадывает взор Все, что скрывается в девическом наряде. Гляжу на туфельки и выше: дивный сон! Сгораю в пламени чудесных лихорадок. Резвушки шепчутся, решив, что я смешон, Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок... XIII. Роман I Нет рассудительных людей в семнадцать лет! - Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады. Шумливые кафе. Кричаще яркий свет. Вы направляетесь под липы эспланады. Они теперь в цвету и запахом томят. Вам хочется дремать блаженно и лениво. Прохладный ветерок доносит аромат И виноградных лоз, и мюнхенского пива. II Вот замечаете сквозь ветку над собой Обрывок голубом тряпицы, с неумело Приколотой к нему мизерною звездой. Дрожащей, маленькой и совершенно белой. Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин Пьянит такая ночь... Как будто бы спросонок, Бы смотрите вокруг, шатаетесь один, А поцелуй у губ трепещет, как мышонок. III В сороковой роман мечта уносит вас... Вдруг - в свете фонаря, - прервав виденья ваши, Проходит девушка, закутанная в газ, Под тенью страшного воротника папаши, И, находя, что так растерянно, как вы, Смешно бежать за ней без видимой причины, Оглядывает вас... И замерли, увы, На трепетных губах все ваши каватины. IV Вы влюблены в нее. До августа она Внимает весело восторженным сонетам. Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна. Но вдруг... ее письмо с насмешливым ответом. В тот вечер... вас опять влекут толпа и свет... Вы входите в кафе, спросивши лимонаду... Нет рассудительных людей в семнадцать лет Среди шлифующих усердно эспланаду! XV. Зло Меж тем как красная харкотина картечи Со свистом бороздит лазурный небосвод И, слову короля послушны, по-овечьи Бросаются полки в огонь, за взводом взвод, Меж тем как жернова чудовищные бойни Спешат перемолоть тела людей в навоз (Природа, можно ли взирать еще спокойней, Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) - Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул, Осанн торжественных внимая смутный гул, Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных Скорбящих матерей, припав к нему в тоске, Достанет медный грош, завязанный в платке. XXVII. Вечерняя молитва Прекрасный херувим с руками брадобрея, Я коротаю день за кружкою резной: От пива мой живот, вздуваясь и жирея, Стал сходен с парусом над водной пеленой. Как в птичнике помет дымится голубиный, Томя ожогами, во мне роятся сны, И сердце иногда печально, как рябины, Окрашенные в кровь осенней желтизны. Когда же, тщательно все сны переварив И весело себя по животу похлопав, Встаю из-за стола, я чувствую позыв... Спокойный, как творец и кедров, и иссопов, Пускаю ввысь струю, искусно окропив Янтарной жидкостью семью гелиотропов. XXXVII. Искательницы вшей Когда на детский лоб, расчесанный до крови, Нисходит облаком прозрачный рой теней, Ребенок видит въявь склоненных наготове Двух ласковых сестер с руками нежных фей. Вот, усадив его вблизи оконной рамы, Где в синем воздухе купаются цветы, Они бестрепетно в его колтун упрямый Вонзают дивные и страшные персты. Он слышит, как поет тягуче и невнятно Дыханья робкого невыразимый мед, Как с легким присвистом вбирается обратно - Слюна иль поцелуй? - в полуоткрытый рот... Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь, Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом Под ногтем царственным раздавленная вошь... В нем пробуждается вино чудесной лени, Как вздох гармоники, как бреда благодать, И в сердце, млеющем от сладких вожделений, То гаснет, то горит желанье зарыдать. XL. Что говорят поэту о цветах (отрывок, ч. IV, строфы X-XI) Найди-ка в жилах черных руд Цветок, ценимый всеми на-вес: Миндалевидный изумруд, Пробивший каменную завязь! Шутник, подай-ка нам скорей, Презрев кухарок пересуды, Рагу из паточных лилей, Разъевших алфенид посуды! XLI. Пьяный корабль Когда бесстрастных рек я вверился теченью, Не подчинялся я уже бичевщикам: Индейцы-крикуны их сделали мишенью, Нагими пригвоздив к расписанным столбам. Мне было все равно, английская ли пряжа, Фламандское ль зерно мой наполняют трюм. Едва я буйного лишился экипажа, Как с дозволения Рек понесся наобум. Я мчался под морских приливов плеск суровый, Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух, И Полуострова, отдавшие найтовы, В сумятице с трудом переводили дух. Благословение приняв от урагана, Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс По волнам, трупы жертв влекущим неустанно, И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз. Как мякоть яблока моченого приятна Дитяти, так волны мне сладок был набег, Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна Оставив мне, снесла она и руль и дрек. С тех пор я ринулся, пленен ее простором, В поэму моря, в звезд таинственный настой, Лазури водные глотая, по которым Плывет задумчивый утопленник порой. И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры, Все ритмы вялые златистостью дневной, Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры, Любовный бродит сок горчайшей рыжиной. Я знаю молнией разорванный до края Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть, И всполошенную, как робких горлиц стая, Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть. Я видел солнца диск, который, холодея, Сочился сгустками сиреневых полос, И вал, на древнего похожий лицедея, Объятый трепетом, как лопасти колес. В зеленой снежной мгле мне снились океанов Лобзания, в ночи моим предстал глазам, Круговращеньем сил неслыханных воспрянув, Певучих фосфоров светящийся сезам. Я видел, как прибой - коровник в истерии, - Дрожа от ярости, бросался на утес, Но я еще не знал, что светлых ног Марии Страшится Океан - отдышливый Колосс. Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи Цветы на глаз пантер, людская кожа там Подобна радугам, протянутым, как вожжи, Под овидью морей к лазоревым стадам. Болота видел я, где, разлагаясь в гнили Необозримых верш, лежит Левиафан, Кипенье бурных вод, взрывающее штили, И водопад, вдали гремящий, как таран. Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее, В заливах сумрачных чудовищный улов: С деревьев скрюченных скатившиеся змеи, Покрытые живой коростою клопов. Я детям показать поющую дораду Хотел бы, с чешуей багряно-золотой. За все блуждания я ветрами в награду Обрызган пеной был и окрылен порой. Порой, от всех широт устав смертельно, море, Чей вопль так сладостно укачивал меня, Дарило мне цветы, странней фантасмагорий, И я, как женщина, колени преклони, Носился, на борту лелея груз проклятый, Помет крикливых птиц, отверженья печать, Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты, Попятившись, вплывал утопленник поспать. И вот, ощеренный травою бухт, злодейски Опутавшей меня, я тот, кого извлечь Не в силах монитор, ни парусник ганзейский Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь, Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов, Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей Кирпич покрылся сплошь - о лакомство портов! - И лишаями солнц, и соплями дождей, Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей, Сопровождаемый толпой морских коньков, В то время как стекал под палицей июлей Ультрамарин небес в воронки облаков, Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты И хриплый голос твой при случке, бегемот, Я, неподвижностей лазурных соглядатай, Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод. Я видел звездные архипелаги в лоне Отверстых мне небес - скитальческий мой бред: В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет? Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы, Все зори горестны, все солнца жестоки, О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы, Пусть поглотят меня подводные пески. Нет, если мне нужна Европа, то такая, Где перед лужицей в вечерний час дитя Сидит на корточках, кораблик свой пуская, В пахучем сумраке бог весть о чем грустя. Я не могу уже, о волны, пьян от влаги, Пересекать пути всех грузовых судов, Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги, Ни плыть под взорами ужасными мостов. ---------------------------------------------------------------------------- Бенедикт Лившиц. Французские лирики XIX и XX веков. Л., 'Художественная литература', 1937 ---------------------------------------------------------------------------- ОЩУЩЕНИЕ В сапфире сумерек пойду я вдоль межи, Ступая по траве подошвою босою. Лицо исколют мне колосья спелой ржи, И придорожный куст обдаст меня росою. Не буду говорить и думать ни о чем - Пусть бесконечная любовь владеет мною - И побреду, куда глаза глядят, путем Природы - счастлив с ней, как с женщиной земною. НА МУЗЫКЕ Вокзальная площадь в Шарлевиле На чахлом скверике (о, до чего он весь Прилизан, точно взят из благонравной книжки!) Мещане рыхлые, страдая от одышки, По четвергам свою прогуливают спесь. Визгливым флейтам в такт колышет киверами Оркестр, вокруг него вертится ловелас И щеголь, подходя то к той, то к этой даме, Нотариус с брелков своих не сводит глаз. Рантье злорадно ждут, чтобы музыкант сфальшивил, Чиновные тузы влачат громоздких жен, А рядом, как вожак, который в сквер их вывел, И отпрыск шествует, в воланы разряжен. На скамьях бывшие торговцы бакалеей О дипломатии ведут серьезный спор И переводят все на золото, жалея, Что их советам власть не вняла до сих пор. Задастый буржуа, пузан самодовольный, (С фламандским животом усесться - не пустяк!) Посасывает свой чубук: безбандерольный Из трубки вниз ползет волокнами табак. Забравшись в мураву, гогочет голоштанник. Вдыхал запах роз, любовное питье В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье И возится с детьми, чтоб улестить их нянек. Как матерой студент, неряшливо одет, Я за девчонками в тени каштанов томных Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных. Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор На шеи белые, на вьющиеся пряди, И под корсажами угадывает взор Все, что скрывается в девическом наряде. Гляжу на туфельки и выше: дивный сон! Сгораю в пламени чудесных лихорадок. Резвушки шепчутся, решив, что я смешон, Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок... * * * Найди-ка в жилах черных руд Цветок, ценимый всеми на-вес: Миндалевидный изумруд, Пробивший каменную завязь! Шутник, подай-ка нам скорей. Презрев кухарок пересуды, Рагу из паточных лилей, Разъевших альфенид посуды! ЖАН-АРТЮР РЕМБО (1854-1891). Из всех представителей раннего символизма один Рембо был поэтом-революционером, и может быть именно благодаря этому так огромно его влияние на всю новейшую французскую поэзию, на кубистов, футуристов, сюрреалистов. Бернар Фай в своей книге о современной французской литературе (1929) открывает главу о Рембо следующими словами: 'На пороге нашей современной литературы мы находим след Артюра Рембо. Оп не пожелал остаться. Он вышел, полный отвращения и ярости, но если теперь перед нами широко распахнута дверь, то лишь потому, что он ее открыл'. Эта тирада выражает общепринятую сейчас точку Зрения. Несмотря на внешнюю 'богемность' своего литературного облика, Рембо был меньше всего литератором: на свое творчество, достигшее блеска и расцвета к 18-ти годам (Рембо не было 20-ти лет, когда он написал все стихи и поэмы в прозе, составившие книгу 'Озарения' - 'Les illuminations'), он смотрел как на миссию, как на средство для изменения действительности, для переделки мира и человека. Конечно, эта революционность была своеобразна. Бегство Рембо из дому в 1870-1871 гг., период бродяжничества, а также относящийся к 1877 г. цикл стихов о Коммуне дали материал для легенды о том, что Рембо был некоторое время в рядах коммунаров. Нет сомнения, что творчество его было антибуржуазно. Французский критик Ж. Геенно прав, когда даже стремление поэта 'быть ни на кого не похожим' рассматривает, как выражение неприятия действительности. Рембо жаждет 'переделать человека и бога'. В результате он приходит к хорошо известному нам мелкобуржуазно-интеллигентскому 'духовному максимализму'. Его 'миссия' оказывается литературой, хотя и высококачественной: в период страстной дружбы с Верленом Рембо пишет все оставшиеся после него стихотворные и прозаические произведения ('Озарения' и 'Сезон в аду'), но с отчаяньем убеждается, что его творчество - только литература. Он отказывается от нее, отрекается от своей прежней жизни, трагически порывает с Верленом. Поэзия Рембо, поэзия 'духовного максимализма', характеризуется смещением всяческих смысловых и образных планов: принципиальная смятенность поэта находит свое выражение в нарочито резких контрастах или сочетаниях несочетаемого. Так, он эстетически обыгрывает антиэстетические по сути своей темы или образы ('Искательницы вшей'), кощунствует на языке мистических литаний, обволакивает трагическую тему пеленой намеренно безмятежных и ясных пейзажных образов ('Спящий в долине'), сочетает хлестко-ироническую интонацию с высоко патетической, низменные образы с сугубо 'возвышенными', допускает нагромождение чудовищнейших гипербол, нарочито реторическую фразу снимает взрывом самого интимного лиризма. Весь арсенал антиэстетских образов использован им так основательно, что для 'эпатирования' буржуа его ученикам и последователям почти ничего не осталось. Творческая направленность Рембо и отчасти его стиль сближают его с нашим Маяковским. Маяковский тоже начал со своеобразного мессианства ('Облако в штанах' и др.), но эпоха пролетарских революций помогла ему превратить его поэтическое творчество в революционное дело. Заря эпохи империализма вытолкнула поэта-революционера из литературы. Вплоть до 1891 г. Рембо, подобно своему 'Пьяному кораблю', скитается по всему земному шару, занимается всем чем угодно, кроме поэзии, и наконец, смертельно больной, возвращается на родину, чтобы умереть 'примирившись с богом' и со своим поражением. Когда он умер, ему не было и сорока лет.