Стихотворения Пушкина, Благой Д. Д., Год: 1959 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Д. Д. Благой

Стихотворения Пушкина

В исключительно богатом и разнообразном творчестве Пушкина стихотворения занимают очень большое и значительное место.

Еще на школьной скамье, в лицее, Пушкин задумывает ряд крупных литературных произведений: поэму, комедию, роман, — но все эти замыслы не получают осуществления и остаются не законченными на той или иной стадии работы. Зато Пушкин-лицеист пишет очень много стихотворений. В них поэт часто еще не самостоятелен, идет по следам французских поэтов XVII и XVIII вв., которыми он зачитывался в детские годы в библиотеке отца, среди его любимых авторов — Вольтер и особенно Парни. В то же время Пушкин развивает традиции русских поэтов, своих предшественников и старших современников — крупнейшего поэта XVIII в., представителя позднего классицизма Державина и в особенности своих непосредственных литературных учителей, поэтов-новаторов — Батюшкова и главы русского романтизма начала века Жуковского.

Основной круг мотивов лирики Пушкина в первые лицейские годы (1813—1815) замкнут рамками так называемой ‘легкой поэзии’, ‘анакреонтики’, признанным мастером которой считался Батюшков. Молодой поэт рисует себя в образе мудреца-эпикурейца, беспечно наслаждающегося легкими радостями бытия. Начиная с 1816 г. преобладающими в лицейской поэзии Пушкина становятся элегические мотивы в духе Жуковского. Поэт пишет о муках неразделенной любви, о преждевременно увядшей душе, горюет об угасшей молодости.

В этих ранних стихотворениях Пушкина еще много литературной условности, поэтических штампов. Но сквозь подражательное, литературно-условное уже и теперь пробивается самостоятельное, свое: отголоски реальных жизненных впечатлений и подлинных внутренних переживании автора. ‘Бреду своим путем’, — заявляет он в ответ на советы и наставления Батюшкова. И этот ‘свой путь’ то там, то здесь постепенно вырисовывается в произведениях Пушкина-лицеиста. Так, стихотворение ‘Городок’ (1815) еще написано в манере послания Батюшкова ‘Мои Пенаты’. Однако, не в пример их автору, который причудливо смешивал античное и современное — древнегреческие ‘лары’ с отечественной ‘балалайкой’ — Пушкин дает ощутить черты жизни и быта маленького провинциального городка, навеянные ему реальными царскосельскими впечатлениями. Развернутое описание Царского Села поэт собирался дать в особом произведении, специально этому посвященном, но, по-видимому, набросал в своем лицейском дневнике только его план (см. в т. 7 наст. изд.: ‘Летом напишу я ‘Картину Царского Села’).

Особенно важно, что уже в это время еще совсем юный Пушкин стремится выйти из сферы узколичной, камерной лирики и обращается к темам общественного, всенародного значения. Таковы его подсказанные войной 1812 г. и проникнутые высоким патриотическим пафосом ‘Воспоминания в Царском Селе’ (1814), восторженно принятые не только друзьями-лицеистами, но даже Державиным, который считался величайшим литературным авторитетом того времени. Еще большее значение имеет вскоре же написанное поэтом яркое гражданское стихотворение — послание ‘Лицинию’ (1815), смело набрасывающее в традиционных образах древнеримской античности широкую сатирическую картину русской общественно-политической действительности и гневно бичующее ‘любимца деспота’ — всемогущего временщика, за которым современниками угадывался образ ненавистного тогда всем Аракчеева.

Характерно, что уже в эту пору Пушкин проявляет острый интерес к творчеству наиболее передовых писателей-сатириков XVIII в. Под непосредственным воздействием Фонвизина им написано пространное стихотворение, по существу даже небольшая сатирическая поэма, ‘Тень Фонвизина’ (1815), с поэмой Радищева ‘Бова’ прямо связан замысел одноименной сказочной поэмы Пушкина (1814), с философскими размышлениями Радищева в его трактате ‘О человеке, о его смертности и бессмертии’ перекликаются атеистические раздумья Пушкина в стихотворении ‘Безверие’, высоко ценил поэт и сатирическое творчество Крылова, называя его в числе своих любимых писателей.

Но уже в лицее Пушкин вырабатывает самостоятельное и порой весьма критическое отношение к своим литературным предшественникам и современникам, В этом смысле особый интерес представляет ‘Тень Фонвизина’, в которой поэт устами ‘известного русского весельчака’ и ‘насмешника’, ‘творца, списавшего Простакову’, вершит смелый суд над литературной современностью.

С самого начала образования дружеского литературного кружка ‘Арзамас’, объединившего сторонников ‘нового слога’ Карамзина и приверженцев Жуковского — Батюшкова, Пушкин своими посланиями, эпиграммами принимает активное участие в оживленной борьбе ‘арзамасцев’ с литературным обществом ‘Беседа любителей русского слова’. Общество это было почти официальным объединением, близким к высшим сферам, в котором литературное ‘староверие’ — отстаиванье безнадежно переживших себя принципов ‘высокого’ классицизма XVIII в. — сочеталось, как правило, с политической реакционностью.

Уже и в это время наиболее чуткие современники начинают ощущать громадную мощь созревающего пушкинского дарования. Глава русской поэзии XVIII в., певец ‘Фелицы’ и ‘Водопада’, не обинуясь, провозглашает его своим непосредственным преемником — ‘вторым Державиным’, Жуковский называет ‘гигантом, который всех нас перерастет’. ‘О, как стал писать этот злодей’, — восклицает Батюшков, прочтя одно из стихотворений Пушкина, написанных им вскоре после окончания лицея.

*** * ***

Анакреонтические и элегические стихотворения Пушкин продолжает писать как в эти, так и в последующие годы. Но вместе с тем выход в середине 1817 г. из ‘монастырских’, как называл их поэт, лицейских стен в большую жизнь был выходом и в большую общественную тематику.

Пушкин начинает создавать стихотворения, отвечающие мыслям и чувствам наиболее передовых людей русского общества в период нарастания в нем революционных настроений, возникновения первых тайных политических обществ, ставивших своей задачей борьбу против самодержавия и крепостничества.

В своих, так называемых ‘вольных стихах’ (‘Вольность’, ‘Чаадаеву’, ‘NoКl. Сказки’, ‘Деревня’, убийственно острые политические эпиграммы) Пушкин становится выразителем дум и чаяний этих передовых кругов, ‘эхом русского народа’, каким он уже в ту пору сам себя начинает ощущать.

Много позднее в явно нецензурном по политическим причинам варианте одного из своих последних стихотворений ‘Я памятник себе воздвиг нерукотворный…’ Пушкин подчеркивал, что ‘он восславил свободу’ ‘вслед Радищеву’, автору ‘Путешествия из Петербурга в Москву’ и оды ‘Вольность’. Правда, в своих стихах этой поры Пушкин, подобно многим декабристам, возлагал надежды на просвещенного монарха, который силой своей верховной власти мог бы осуществить необходимые преобразования — ввести конституционный ‘закон’, освободить крестьян. Это говорит о том, что Пушкин по своим политическим взглядам был умереннее Радищева, прямо призывавшего — и в оде ‘Вольность’ и в ‘Путешествии из Петербурга в Москву’ — к революции.

Однако пушкинские стихи, пронизанные пафосом вольнолюбия, сочетающие передовые идеи с небывалой дотоле силой художественной выразительности, имели громадный общественный резонанс, являлись своего рода декабристскими поэтическими прокламациями. Они распространялись в многочисленных списках, отдельные строки их — такие, как ‘Тираны мира! трепещите! // А вы мужайтесь и внемлите, // Восстаньте, падшие рабы!’ — приобретали в восприятии читателей современников смысл еще более широкий, чем тот, который вкладывал в них сам Пушкин: получали характер прямых мятежных призывов, революционных лозунгов. Поэт становится певцом декабристской революционности и вместе с тем признанным литературным учителем поэтов-декабристов, начиная с самого значительного из них, Рылеева.

В послелицейской лирике Пушкина петербургского периода (1817 — первая половина 1820 г.), как в известной мере и позднее, продолжают бытовать многие темы, мотивы, жанровые формы, характерные для лицейских лет творчества поэта, но они получают новое весьма знаменательное развитие. Так, в посланиях Пушкина к своим друзьям — сочленам дружеского литературного общества ‘Зеленая лампа’ (оно являлось вместо с тем негласным филиалом ранней декабристской организации ‘Союз благоденствия’) — традиционные анакреонтические мотивы окрашиваются в оппозиционно-политические тона. В одном ряду с Вакхом и Кипридой поэт воспевает ‘свободу’. Это слово все чаще приобретает в его стихах несомненное политическое звучание. Есть в дружеских посланиях Пушкина и недвусмысленные выпады ‘насчет небесного царя, а иногда насчет земного’. Вместе с тем в некоторых его стихах ‘анакреонтика’ углубляется до подлинного проникновения в дух античности. Образец этому — стихотворение ‘Торжество Вакха’ (1818), которое представляет существенный шаг вперед по сравнению даже с таким замечательным стихотворением Батюшкова этого рода, как ‘Вакханка’.

О чрезвычайно большом общественно-политическом значении ‘вольных стихов’ Пушкина нагляднее всего свидетельствует постигшая поэта — первым из всех причастных к декабристскому движению — суровая правительственная кара: шестилетняя ссылка. Причем царь, до которого дошли стихи Пушкина, воспевшего ‘вслед Радищеву свободу’, как известно, сперва намеревался сослать его, вслед Радищеву же, в Сибирь или заточить в Соловецкий монастырь. Только благодаря энергичным хлопотам влиятельных друзей (в частности, Карамзина) удалось добиться замены этой меры высылкой на юг — сперва в Екатеринослав, затем в Кишинев и Одессу.

*** * ***

Период южной ссылки (май 1820 — июль 1824 гг.) составляет новый, романтический по преимуществу, этап пути Пушкина-поэта, имеющий очень важное значение для всего дальнейшего творческого его развития. Именно в эти годы в соответствии с одним из основных требований романтизма все нарастает стремление Пушкина к ‘народности’ — национальной самобытности творчества, что явилось существенной предпосылкой последующей пушкинской ‘поэзии действительности’ — пушкинского реализма.

Поэт не только полностью отвергает рассудочные ‘правила’ классицизма, регламентирующие и выбор объекта изображения, и жанры, и стиль, но и все более преодолевает салонно-литературную узость ‘нового слога’ Карамзина, а также во многом связанные с ним условности и штампы элегического стиля школы Жуковского — Батюшкова, он открывает все более широкий доступ национальной народной языковой стихии — ‘просторечью’ (см., например, его стихотворение ‘Телега жизни’, 1823). Поэт все тверже и увереннее выходит на свой самостоятельный творческий путь, открывая тем самым качественно новый ‘пушкинский период’ (по терминологии Белинского) в развитии русской литературы.

Подобно своим передовым современникам, Пушкин в 1820—1823 гг. страстно увлекается вольнолюбивым, мятежным творчеством Байрона — главы европейского революционного романтизма (по собственным словам, от него ‘сходит с ума’). Первое же значительное стихотворение, написанное в ссылке, элегию ‘Погасло дневное светило’ (1820), поэт скромно называет в подзаголовке ‘Подражанием Байрону’. Это стихотворение — один из самых проникновенных образцов пушкинской романтической лирики. Перекликающаяся с некоторыми мотивами прощальной песни байроновского Чайльд-Гарольда элегия Пушкина подсказана не книгой, а самой жизнью — окружающей поэта в высшей степени романтической обстановкой, искренне и правдиво раскрывает она душевный мир самого поэта, в чем-то созвучный, а в чем-то прямо противоположный настроениям Байрона. Так, бесчувственности Чайльд-Гарольдова прощания с родиной противостоит в элегии Пушкина молодое, горячее, искреннее и глубокое чувство. В стихотворении звучит оригинальный лирический голос русского поэта. Недаром в самом начале его мы сталкиваемся с реминисценцией из русской народной песни (‘На море синее вечерний пал туман’ — ср.: ‘Уж как пал туман на сине море’).

В революционно романтические тона окрашивается южная политическая лирика Пушкина. В обстановке вспыхивавших в Европе национально-освободительных движений (особенно сильное впечатление произвело на поэта происшедшее в непосредственном соседстве, в Молдавии, греческое восстание под предводительством лично знакомого ему Александра Ипсиланти), в тесном общении с членами наиболее революционного Южного общества декабристов политические взгляды Пушкина приобретают особенно радикальный характер. В своих кишиневских стихах он славит ‘воинов свободы’: вождя сербского национально-освободительного движения Георгия Черного (‘Дочери Кара-Георгия’, 1820), греческих повстанцев (‘Гречанка верная не плачь, — он пал героем…’, 1821), воспевает освободительную войну (стихотворение ‘Война’, 1821) и ‘тайного стража свободы’ — классическое орудие борьбы с тиранией — кинжал (‘Кинжал’, 1821). В написанном примерно в то же время, что и ‘Кинжал’, послании к одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт прямо выражает надежду причаститься ‘кровавой чаши’ революции.

Но в противоположность многим поэтам-декабристам Пушкин не ограничивает себя рамками политической лирики, хотя она и занимает очень видное место в его творчестве не только в эти годы, но и на протяжении всех последующих лет. Если поэт-декабрист В. Ф. Раевский в своих стихах 1822 г., написанных в тюрьме, обращаясь к Пушкину, восклицает: ‘Как петь любовь, где брыжжет кровь’, если глава ‘Северного общества’ Рылеев заявляет: ‘Я не поэт, а гражданин’, — то Пушкин наряду с созданием вольных, политических стихов воспевает жизнь во всем ее многообразии и богатстве. ‘Пою мои мечты, природу и любовь // И дружбу верную…’ — пишет он в послании к Чаадаеву 1821 г.

Вместе с тем вольнолюбивым духом проникнута и интимная лирика Пушкина этих лет, одними из основных мотивов которой являются мотивы изгнанничества и жажды свободы: новое послание к Чаадаеву (1821), ‘К Овидию’ (1821), ‘Узник’ (1822), ставший популярнейшей народной песней, ‘Птичка’ (1823).

Равным образом горячо откликаясь на основные политические проблемы современности, будучи автором пламенных гражданских стихов, Пушкин всегда остается великим поэтом-художником. Высокие гражданские мысли неизменно облечены у него в замечательную художественную форму, возведены на степень большого и подлинною искусства. И это имело громадное значение для развития всей русской художественной литературы.

Если в стихах самого могучего предшественника Пушкина — Державина мы находим по справедливым словам Белинского только ‘проблески художественности’, то в стихах Пушкина русская поэзия обретает величайшую художественность, становится в полном смысле искусством слова. В этом отношении Белинский правильно считает именно Пушкина ‘первым поэтом-художником Руси’, поясняя, что и ‘до Пушкина у нас были поэты, но не было ни одного поэта-художника’. ‘Это не значит, что в произведениях прежних школ не было ничего примечательного или чтоб они были вовсе лишены поэзии: напротив, в них много примечательного и они исполнены поэзии, но есть бесконечная разница в характере их поэзии и характере поэзии Пушкина’ (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. VII, стр. 316, 320, 326).

Исключительное художественное мастерство Пушкина-поэта будет развиваться, обогащаться, совершенствоваться на протяжении всей его жизни, но уже в этот период складываются основные качества пушкинского поэтического языка и пушкинского стиха, синтезировавшего в себе высшие достижения стихотворного искусства его предшественников и современников, сочетающего живописную точность и звуковую энергию, присущие лучшим стихам Державина, с пластичностью и гармонией батюшковского стиха, с ‘пленительной’ музыкальностью стиха Жуковского. В то же время основой всего этого синтеза, специфическим свойством именно пушкинского стихотворного языка, является его необыкновенная сжатость и выразительная сила, которые стали поражать и восхищать современников вскоре же по выходе поэта из лицея. Так, уже в 1819 г. один из видных членов общества ‘Зеленая лампа’ поэт Яков Толстой просит Пушкина научить его бороться с ‘излишством слога’ — писать ‘кратко’ и вместе c тем в высшей степени художественно ‘Давно в вражде ты с педантизмом // И с пустословием в войне, // Так научи ж, как с лаконизмом // Ловчее подружиться мне’.

Действительно, существенным недостатком почти всей допушкинской русской поэзии была экстенсивность формы — ‘излишство слога’, преобладание слов над мыслями. Пушкин не только сумел полностью преодолеть это, но и явил единственные в своем роде образцы художественного лаконизма, умения выразить предельно многое в предельно кратком, немногом Это замечательное качество всего пушкинского творчества с особенной наглядностью и ощутимостью проявляется именно в его стихотворениях. ‘Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но, если отделить ее, она становится слабою и бессильною’, — говорит Гоголь. ‘Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия, никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг, всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства, каждое слово необъятно, как поэт’ (Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч, изд. АН СССР, т. VIII, стр. 55).

Большое значение для выработки совершеннейшей художественной формы имело для Пушкина обращение к великим образцам древнегреческой поэзии, которую позднее так высоко ценил Маркс, а Белинский считал ‘художественной мастерской’, через которую должен пройти каждый поэт, чтобы стать подлинным поэтом художником.

Именно за проникновение в дух античного, древнегреческого искусства Пушкин так любил поэта эпохи французской революции Андре Шенье. Сам Пушкин в своих ‘Подражаниях древним’ и других многосчисленных стихотворениях в антологическом роде, которые пишутся им в годы южной ссылки (‘Нереида’, ‘Редеет облаков летучая гряда’, 1820, ‘Муза’, ‘Дева’, ‘Дионея’, 1821, ‘Ночь’, 1823, и многие другие) показал, что он прошел через мастерскую древнегреческого художества, овладел образно-пластическим мышлением древнегреческих поэтов. Правда, подобно Батюшкову, он знал их стихи только по переводам, но ‘глубокий художественный инстинкт, — по словам Белинского, — заменял ему непосредственное изучение древности’

В то же время необходимо подчеркнуть, что обращение поэта в своих антологических стихотворениях к античным образцам, к ‘древнему классицизму’, — по выражению Пушкина, — не было ни в какой мере возвратом к классицизму XVIII в., представители которого механически подражали внешним формам античного искусства. Западноевропейский классицизм XVII—XVIII вв. и русский классицизм XVIII в. с его абстрактным рационализмом был не только чужд, но и полярно противоположен конкретно-чувственному и тем самым ‘художественному по преимуществу’ мышлению древних греков. Наоборот, овладение древнегреческим художественным мышлением осуществлялось Пушкиным на почве романтизма, решительно выступившего против рассудочности классицизма, выдвинувшего требование ‘местного’ — национального, исторического колорита.

На почве романтизма начал складываться и пушкинский историзм — стремление познать и отразить народную жизнь в ее движении, дать конкретное художественное изображение данной исторической эпохи. Это также явилось существеннейшей предпосылкой последующего пушкинского реализма. Но и в романтический период пушкинского творчества это уже приносило замечательные плоды. Так, в противоположность ‘Думам’ Рылеева, написанным на темы русской истории, но содержавшим в себе весьма мало национально-исторического, в противовес их схематизму и отвлеченной дидактике, родственным классицизму XVIII в., Пушкин пишет свою ‘Песнь о вещем Олеге’ (1822), в которой замечательно передает дух летописного рассказа, его, как он сам это определяет, ‘трогательное простодушие’ и поэтическую ‘простоту’. Эти черты получат полноценное художественное воплощение в созданном три года спустя образе летописца Пимена.

Еще более ярким образцом пушкинского историзма является в своем роде этапное стихотворение ‘Наполеон’, написанное в 1821 г. в связи со смертью Наполеона. Сам Пушкин называл поначалу это стихотворение ‘одой’. Но оно имеет глубокое принципиальное отличие от од XVIII в.: не только дает строго последовательное и вполне реальное, лишенное какого бы то ни было условного мифологического реквизита изображение исторической деятельности Наполеона, но и осмысляет эту деятельность во всех ее противоречиях, в ее сильных и слабых сторонах. Именно на основе этого осмысления, резко противостоящего традиционно-односторонней оценке Наполеона как ‘хищника’ и ‘свирепого тирана’ — оценке, которой следовал и сам Пушкин в своих лицейских стихах (см., например, ‘Наполеон на Эльбе’, 1815), поэт даст три года спустя замечательную по своей диалектической остроте и глубине политическую характеристику Наполеона: ‘Мятежной Вольности наследник и убийца’ (‘Недвижный страж дремал…’, 1824). В этой характеристике подчеркнута и историческая закономерность возвышения Наполеона в результате французской революции XVIII в., и предательство им завоеваний революции: провозглашение себя императором и сосредоточение в своих руках абсолютной власти.

Углубляющийся историзм Пушкина заставляет его все пристальнее вглядываться в события современности и стараться осмыслить их историческую сущность. Поражение одного за другим западноевропейских национально-освободительных движений, усиливающаяся реакция Священного союза, возглавляемого императором Александром I, разгром кишиневской ячейки ‘Союза благоденствия’, арест В. Ф. Раевского — все это наносит тяжелые удары по политическому романтизму Пушкина, по его надеждам на неизбежное близкое торжество освободительного движения ‘народов’ против ‘царей’.

В стихотворении ‘Кто, волны, вас остановил…’ (1823) поэт еще продолжает призывать революцию:

Взыграйте, ветры, взройте воды,

Разрушьте гибельный оплот!

Где ты, гроза — символ свободы?

Промчись поверх невольных вод.

Но он все меньше и меньше верит в действенность этих призывов, в его стихах начинают все громче звучать ноты скепсиса и неудовлетворенности окружающим, проявляется ироническое отношение к ‘возвышенным чувствам’, к романтическому восприятию действительности. Эти настроения сквозят в послании 1822 г. ‘В. Ф. Раевскому’ (‘Ты прав, мод друг…’), в черновом наброске ‘Бывало, в сладком ослепленье…’ (1823) и, наконец, в обобщающем все эти мотивы стихотворении ‘Демон’ (1823), являющемся одним из значительнейших произведений данного периода.

К темам разочарования в дружбе, в любви, развивающим и углубляющим аналогичные мотивы ранних элегий Пушкина, присоединяется теперь новая тема — разочарование в ‘вольнолюбивых надеждах’, признание тщетности порывов к свободе. Сперва поэт, верный романтическому культу ‘героев’, готов винить ‘народы’ в том, что они не поддержали своих вождей и рабски терпеливо сносят невольничий ярем (‘Свободы сеятель пустынный…’, 1823). Однако острый кризис романтического мировосприятия вызывает в Пушкине потребность более трезвым, ‘прозаическим’ глазом взглянуть на действительность, увидеть ее такой, какая она есть. И проявляется это именно в пересмотре поэтом своей прежней восторженной романтической оценки ‘героев’.

Еще раньше, в уже упомянутом стихотворении 1821 г. ‘Наполеон’, романтически приподымая образ французского императора, излюбленного героя поэтов-романтиков, Пушкин вместе с тем подчеркивал его безмерное честолюбие, крайний эгоизм, жажду личной власти и презрение ко всему человечеству. Эти ‘наполеоновские’ черты Пушкин начинает считать теперь типичными для романтического героя-индивидуалиста, ‘современного человека’, видя в них выражение духа эгоистического века, века зарождающихся буржуазных отношений. В начатом как раз в особенно острый момент кризиса ‘Евгении Онегине’ поэт прямо заявляет: ‘Мы все глядим в Наполеоны, // Двуногих тварей миллионы // Для нас орудие одно…’ Вообще приступ к работе над романом в стихах ‘Евгений Онегин’ — центральным произведением всего пушкинскою творчества — был наиболее ярким выражением и результатом кризиса романтического мировосприятия поэта (см. об этом подробнее в примечаниях к ‘Евгению Онегину’ в т. 4).

Примерно в это же время Пушкин постепенно переоценивает личность и деятельность столь героизированного им несколько лет назад вождя греческого восстания Александра Ипсиланти, полное свое выражение это нашло в написанной позднее, уже в 30-е гг., повести ‘Кирджали’, где симпатии Пушкина явно на стороне не героя-индивидуалиста, а ‘миллионов’ — рядовых участников восстания. Но складывалось такое критическое отношение уже в пору южной ссылки.

Кризис пушкинского романтизма ярко проявляется также в двух больших стихотворениях этой поры: ‘К морю’, начатом им в самом конце южной ссылки и законченном уже в Михайловском (июль — октябрь 1824 г.) и в ‘Разговоре книгопродавца с поэтом’, написанном вскоре по приезде в Михайловское (сентябрь 1824 г.).

Стихотворение ‘К морю’ — одно из ярчайших проявлений в пушкинской лирике романтизма поэта. Еще в патетических тонах говорит здесь Пушкин о Наполеоне и Байроне, имена которых обычно тесно связывались друг с другом в произведениях романтиков. Однако поэт не только воспевает, но одновременно как бы ‘отпевает’ этих двух недавних ‘властителей дум’. Образ Наполеона в дальнейшем почти вовсе уходит из творчества Пушкина, а намечавшееся уже и прежде расхождение поэта с Байроном в годы михайловской ссылки превращается в прямую полемику с байроновским восприятием действительности. Прощаясь с ‘свободной’ и ‘могучей’ морской стихией, поэт как бы прощается с романтическим периодом своего творчества, начатом ‘морской’ элегией ‘Погасло дневное светило’.

Мотив прощания с романтическим мировосприятием отчетливо звучит и в стихотворении ‘Разговор книгопродавца с поэтом’. Оно написано на весьма актуальную для того времени тему профессионализации литературною труда. Для Пушкина, который, борясь с аристократическими предрассудками своей общественной среды, первым начал жить на литературный заработок, — тема эта была не только особенно актуальной, но боевой, воинствующей. Однако значение стихотворение, которое поэт недаром напечатал вместе с первой главой ‘Евгения Онегина’ — в качестве своеобразного введения в свой реалистический роман, — далеко выходит за пределы этой темы.

В диалоге поэта-романтика с наиболее характерным представителем ‘века торгаша’, века все большего утверждения новых буржуазных общественных отношений, — купцом, торговцем, — дано резкое противопоставление ‘поэзии’ и ‘прозы’ в широком значении этих слов: ‘возвышенных’, романтических представлений о действительности — ‘пира воображенья’, ‘чудных грез’, ‘пламенных восторгов’ — и трезвого, сугубо ‘прозаического’ восприятия жизни. Диалог ‘поэта’ и ‘прозаика’ заканчивается полной победой последнего, что ярко подчеркнуто и небывало смелым стилистическим приемом. Убежденный железной логикой Книгопродавца, Поэт от восторженных речей и пламенных излияний переходит на сухой язык деловой коммерческой сделки, и вот поэзия теперь уже в узком смысле слова: стихотворная речь — сменяется речью прозаической: ‘Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся’.

Однако новое, трезвое — без романтических иллюзий — восприятие жизни не означает для пушкинского Поэта подчинения ей. Пафос стихотворения — не в капитуляции перед объективной ‘прозаической’ действительностью — а в стремлении освободиться от беспочвенных и бесплодных мечтаний, вместе с тем сохранив в неприкосновенности свою внутреннюю свободу, неподкупную совесть художника: ‘Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать’. Эта формула определит отношение к творческому труду в условиях ‘века торгаша’ не только самого Пушкина, но и всех последующих русских писателей-классиков.

Прощальные стихи ‘К морю’ заканчиваются торжественным обещанием поэта не забывать морской ‘свободной стихии’. И действительно, гул ‘романтического’ моря — высокая героика, идеал возвышенного и прекрасного в мире и в человеке — не замирает и в реалистический период пушкинскою творчества. Именно об этом скажет Пушкин много позже в новом стихотворном диалоге 1830 г. ‘Герой’, вкладывая в уста Поэта демонстративные и столь часто неправильно истолковываемые слова: ‘Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман’, — слова, пафос которых не в предпочтении лжи правде, а в утверждении воздействующей на саму жизнь и возвышающей ее силы идеала, силы искусства.

*** * ***

В новой, ‘северной’ ссылке, в Михайловском, Пушкина со всех сторон обступил мир русской народной жизни. Находясь в окружении русской природы, вступая в близкое соприкосновение с крестьянами, слушая сказки и песни няни, поэт непосредственно приобщался к глубоко захватившему и пленившему его русскому народному творчеству. В его произведениях углубляются черты ‘народности’ — национальной самобытности — и, в прямой связи с этим, все определеннее утверждается ‘поэзия действительности’ — реализм.

Творчество поэта в Михайловском — один из самых насыщенных, плодоносных и в то же время значительных этапов литературной биографии Пушкина Замечательно расцветает в эту пору и пушкинская лирика. Меньше чем за полтора года поэтом было написано около ста стихотворений и стихотворных набросков, то есть почти вдвое больше, чем за предшествующие два с половиной года (1822 — первая половина 1824 г.), и немногим меньше, чем за все время ссылки на юге. Еще важнее этих количественных показателей исключительное многообразие и художественная полноценность пушкинской лирики этого периода.

В написанной в 1825 г. своеобразной басне-эпиграмме ‘Соловей и кукушка’ поэт противопоставляет песни соловья монотонным ‘куку’ ‘самолюбивой болтушки’ — кукушки, иронически приравнивая к ним унылый элегизм произведений многочисленных эпигонов школы Батюшкова — Жуковского. Призывом ‘избавить’ современную поэзию от их ‘элегических куку’ и заканчивается это совсем небольшое, шутливое по форме, но принципиально важное, по существу программное, стихотворение.

Пушкинская лирика 1824—1825 гг. не была замкнута в эгоистический круг ‘самолюбивых’, узколичных переживания поэта, она откликалась на все зовы жизни, на ‘все впечатленья бытия’. По-прежнему широко развернуты в ней мотивы дружбы, любви (третье послание Чаадаеву: ‘К чему холодные сомненья..’, ‘Ненастный день потух..’, ‘П. А. Осиповой’, ’19 октября’, ‘Сожженное письмо’, ‘Храни меня, мой талисман..’, ‘Я помню чудное мгновенье…’ и т. п.). Звучит в стихах этих лет и тема гонения (‘К Языкову’, ’19 октября’). Особенно значительна в этом отношении историческая элегия ‘Андрей Шенье’ (1825), посвященная трагической гибели столь любимого Пушкиным французского поэта. Здесь в упор поставлен вопрос о двух возможных для писателя путях творчества — активном участии в общественной жизни, в борьбе за свободу народа или уходе в спокойную, частную жизнь, в интимные радости: наслажденья дружбой, любовью. По существу Пушкин возобновляет здесь давнюю тему знаменитою ‘Разговора с Анакреоном’ Ломоносова и решает ее именно так, как в свое время решал Ломоносов. Долг поэта — служить ‘пользе общества’. Когда возникает необходимость выбора между личным счастьем и благом ‘отечества’, народа, поэт безусловно обязан выбрать путь ‘гражданина’.

В ‘Андрее Шенье’ победа ‘гражданина’ буквально врезывается в сознание читателя острым стилистическим приемом того же рода, что и переход от стихов к прозе в ‘Разговоре книгопродавца с поэтом’, — необыкновенно выразительной сменой метров. Традиционный минорно-элегический размер — шестистопный ямб, в который облечены интимно-лирические раздумья Андрея Шенье, внезапно — в момент резкого перелома его душевного состояния, когда в поэте, поддавшемся было ‘малодушным’ чувствам, снова пробуждается ‘великий гражданин’, — сменяется мажорным, энергическим четырехстопным ямбом:

Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,

Ты, слово, звук пустой…

О нет!

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет,

Ты презрел мощного злодея… и т. д.

В ‘Андрее Шенье’ сказывается ограниченность политического мировоззрения Пушкина (неприятие им якобинского периода французской революции, которое поэт разделял со многими декабристами и которое неоднократно заявлялось им в его политических стихах — ‘Вольность’, ‘Кинжал’). Но насквозь пронизанное прежним вольнолюбивым духом, явно снимающим горький пессимизм стихов о сеятеле, пушкинское стихотворение звучало в русской общественно-политической обстановке того времени в высшей степени революционно. Недаром цензура изъяла из пего больше сорока строк, которые позднее начали ходить в списках под названием ‘Стихи на 14-е декабря’. Властям ‘дух’ этого сочинения казался столь предосудительным, что именно в связи с ним, уже после торжественного возвращения Николаем I Пушкина из ссылки, за поэтом был установлен секретный полицейский надзор, который продолжался до самой его смерти.

Вольнолюбием пронизан и ряд других стихотворений Пушкина этой поры: таково, например, уже упоминавшееся послание к Языкову (‘Издревле сладостный союз…’) и в особенности обобщающая и подымающая на новую ступень анакреонтику послелицейских лет мажорно-оптимистическая ‘Вакхическая песня’ с ее знаменитой призывной концовкой — здравицей, возвещающей неминуемую победу ‘разума’ над ‘ложной мудростью’, света над тьмой: ‘Да здравствует солнце, да скроется тьма’. По-видимому, в конце 1824 г. набрасывает Пушкин остро-иронические стихи о Екатерине II ‘Мне жаль великия жены’. Продолжает поэт ‘подсвистывать’ и своему давнему недругу — главе русской и европейской реакции, царю Александру I, весьма вероятно, что именно к этому времени относится эпиграмма ‘Воспитанный под барабаном..’, не дошедший до нас еще один ноэль, о котором Пушкин упоминает в письме к брату от 20 декабря 1824 г., добавляя, что за него он может попасть ‘в крепость’, острая ‘вольная’ шутка ‘Брови царь нахмуря…’, наконец, уж совсем мятежные строки чернового наброска ‘Заступники кнута и плети…’. Создание этою наброска, видимо, находится в связи с признанием Пущина, по время посещения им Михайловского, о существовании тайного общества и подготовке вооруженного переворота. Тогда же написан и целый фейерверк пушкинских эпиграмм, зтот боевой жанр был весьма популярен в поэзии того времени, издавна культивировался Пушкиным и доведен им до небывалой меткости и силы. Таковы, например, эпиграмма на Каченовского ‘Охотник до журнальной драки…’, знаменитый ответ своим литературным противникам ‘Ex ungue leonem’ и в особенности ‘Сказали раз царю…’, новая эпиграмма на бывшего одесскою начальника Пушкина графа Воронцова, по доносам которого поэт и был выслан из Одессы в глухое псковское захолустье. Эпиграмма эта, не уступая по силе негодования и презрения прогремевшей одесской эпиграмме Пушкина на того же Воронцова — ‘Полу-милорд, полу-купец…’ — продолжает и развивает тему последней: предсказание поэта сбылось, бесстыдно подлаживаясь к царю, лжелиберал Воронцов из ‘полу-подлеца’ стал подлецом полным. По-видимому, тогда же Пушкин набросал одно из самых сильных сатирических своих произведений, оставшееся незавершенным стихотворение ‘О муза пламенной сатиры!’ — которое, по свидетельству одного из осведомленных современников, близкого приятеля поэта, С. А. Соболевского, Пушкин хотел предпослать в качестве введения замышлявшемуся им отдельному изданию своих эпиграмм.

Новым освободительным гуманистическим духом проникнута не только политическая лирика Пушкина, и любовные его стихи исполнены столь большой силы, искренности и чистоты чувства, противостоящих как лицемерно-патриархальной, феодально-аристократической, так и буржуазно-мещанской морали, что при всем их глубоко личном характере они являются яркими проявлениями нового передового общественного сознания. Так, если мы перечтем одно за другим такие создания Пушкина, как — первое послание к Чаадаеву (‘Любви, надежды, тихой славы…’) и послание к А. П. Керн (‘Я помню чудное мгновенье…’), мы сразу почувствуем, что при всем казалось бы отличии их содержания, они по своей общей мажорной тональности, по той страстной силе, с которой выражен в каждом из них мотив пробуждения к новой жизни, — глубоко созвучны друг другу, составляют некую органическую целостность и единство. И в этой широте и вместе с тем внутренней целостности пушкинской лирики заключалось все ее великое значение.

В своей поэзии Пушкин часто прибегает к легкой шутке, веселой остроте. Возражая А. Бестужеву, который, как и Рылеев, неодобрительно отнесся к первой главе ‘Евгения Онегина’, не находя в ней мятежной романтики южных поэм, Пушкин спрашивал: ‘Ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии?’ (письмо Рылееву от 25 января 1825 г.). Сам Пушкин с лицейских лет и до конца жизни неизменно ценил в литературе ‘легкое и веселое’. Во многих стихотворениях Пушкина, в особенности не предназначавшихся для печати, рассчитанных на тесный приятельский кружок, мы неоднократно встречаемся с вольной шуткой, порой даже весьма круто посоленной.

Но глубоко прав Белинский, возражая современным ему литературным ‘фарисеям и тартюфам’, объявлявшим Пушкина ‘безнравственным поэтом’. ‘Никто, решительно никто из русских поэтов, — писал он, — не стяжал себе такого неоспоримого права быть воспитателем и юных, и возмужалых, и даже старых (если в них было и еще не умерло зерно эстетического и человеческого чувства) читателей, как Пушкин, потому, что мы не знаем на Руси более нравственного, при великости таланта, поэта, как Пушкин’ (В. Г. Белинский, т. VII, стр. 342—343). Эту нравственную, воспитательную силу Белинский справедливо видел в глубоко гуманистическом характере всего пушкинского творчества, помогающего воспитывать ‘человека в человеке’.

В стихах Пушкина периода ссылки в Михайловском временами дает себя знать и прежнее романтическое мировосприятие поэта. Так, сам он позднее считал одним из самых характерных образцов своей романтической лирики стихотворение ‘Буря’, написанное в 1825 г. Но в целом и основном пушкинское творчество этого периода, в том числе и лирика, становится все более и более реалистическим.

Именно к этому времени относятся и усиленные раздумья Пушкина на тему о национальной самобытности, национальном ‘духе’, его размышления о понятии ‘народности’ литературы (см. в т. 6 статью ‘О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова’ и черновой набросок ‘О народности в литературе’). Пушкин уже в творчестве южного периода стремился, употребляя его собственные слова, ‘вникать’ ‘в народный дух’ (см. стихотворный набросок 1823 г. ‘Чиновник и поэт’). Это сказывается и в романтических южных поэмах с их ярко выраженной национально-экзотической — черкесской, татарской, цыганской — расцветкой, и в его стихотворениях той поры, таких, например, как ‘Черная шаль’ (1820), которую Пушкин сопроводил подзаголовком ‘Молдавская песня’. Уже в этих произведениях поэт дает нечто более конкретное, реальное, чем в значительной степени внешний ‘местный колорит’ романтиков.

По Пушкину, народность заключается не во внешних признаках, выразить в своем творчестве национальный ‘образ мыслей и чувствований’, ‘особенную физиономию’ своего народа — это и значит быть народным. В Михайловском творчество Пушкина приобретает качество подлинной народности. Он создает здесь замечательный цикл ‘Подражаний Корану’ (1824), пишет стихотворения на темы библейской ‘Песни песней’ (‘В крови горит огонь желанья…’, ‘Вертоград моей сестры’, 1825), делает набросок большого стихотворения или небольшой поэмы ‘Клеопатра’. В этих произведениях Пушкин подымается до глубокого проникновения в национальную сущность далеких культур и народов, и при этом он остается глубоко национальным, русским поэтом. Эта способность, столь поражавшая современников, отмечалась и многими последующими русскими писателями в качестве одного из самых поразительных свойств пушкинского ‘мирообъемлющего’ гения.

Особенно значительным для всего дальнейшего развития творчества Пушкина является то, что поэт глубоко проникает в русскую народную жизнь и русское народное творчество. Он создает в 1825 г. такие произведения, как пролог к ‘Руслану и Людмиле’ (‘У лукоморья дуб зеленый..’), баллада-сказка ‘Жених’, стихотворение ‘Зимний вечер’.

В ряде стихотворений этого времени все больше дает себя знать стремление поэта, также связанное со все большим утверждением в творчестве Пушкина ‘поэзии действительности’, выйти за пределы субъективно-лирического ‘одноголосья’. Он вносит в лирику элементы эпического и даже драматического жанра. Последнее в скрытом виде уже проявляется в хорошо известном нам стихотворении 1823 г. ‘Демон), прямо осуществляется в ‘Разговоре книгопродавца с поэтом’ (1824) и в особенности в ‘Сцене из Фауста’ (1825), представляющей собой диалог между ‘бредящим наяву’ романтиком Фаустом и трезвым циником Мефистофелем. ‘Сцена из Фауста’ — по существу уже не стихотворение, а драматическое произведение, являющееся своего рода промежуточным звеном между ‘Борисом Годуновым’ и ‘маленькими трагедиями’. Аналогичный процесс происходит и в поэмах Пушкина (законченная в Михайловском поэма ‘Цыганы’).

Вообще стихи Пушкина по богатству своего индивидуального жизненного выражения явно выходят за условно-литературные рамки традиционных, восходящих еще к классицизму XVIII в. стихотворных видов. Характерно, что в первом издании стихотворений Пушкина (вышло в свет в конце 1825 г., на титуле — 1826), где стихотворения еще традиционно разбиты по жанровым рубрикам, самым обширным является раздел, лишенный определенной жанровой характеристики — ‘Разные стихотворения’. В последующих изданиях Пушкин вовсе отказывается от жанрового распределения стихотворений и печатает их в хронологическом порядке.

К этому времени достигает полной зрелости и тот несравненный по своей художественной силе и выразительности пушкинский стих, о котором Белинский восклицал: ‘И что же это за стих!.. все акустическое богатство, вся сила русского языка явились в нем в удивительной полноте’. И дальше, стремясь дать ощущение этой полноты, критик сам начинал говорить сотканным из сравнений и метафор языком поэта-романтика ‘Он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифма, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения’ (В.Г. Белинский, т. VII, стр. 318).

*** * ***

Страшное потрясение Пушкина известием о разгроме вооруженного восстания декабристов и жестокой правительственной расправе над ними особенно остро отозвалось именно па лирике поэта. После исключительного расцвета пушкинской лирики в первые семнадцать месяцев пребывания в Михайловском, за восемь месяцев 1826 г. (выехал из Михайловского 4 сентября) Пушкиным написано, не считая немногих мелочей и черновых отрывков, всего семь стихотворений, причем на содержании большинства из них прямо или косвенно отразились мысли и переживания поэта, связанные с трагическим исходом восстания декабристов. Так, странное равнодушие, с которым поэт писал о смерти еще недавно столь любимой им женщины (‘Под небом голубым страны своей родной…’) объясняется тем, что он как раз в это время узнал о казни пяти декабристов, о чем сделал пометку в рукописи стихотворения. Прямо связано с разгромом декабристов стихотворное послание к П. А. Вяземскому: ‘Так море, древний душегубец…’.

Видимо, в конце июля — августе 1826 г. Пушкиным написаны три ‘Песни о Стеньке Разине’, личностью которого поэт интересовался еще в период южной ссылки. Вскоре после приезда в Михайловское он назвал Разина ‘единственным поэтическим лицом русской истории’. Творческое обращение к излюбленному народом образу вождя грозного восстания XVII в. находилось в несомненной внутренней связи с крушением изолированного от народа декабристского движения. В поэме ‘Братья-разбойники’ тема протеста закрепощенного крестьянства разрабатывалась Пушкиным в литературно-романтическом духе, в ‘Песнях о Стеньке Разине’ разработка той же темы осуществлена в духе подлинной народности. Причем народности содержания песен о Разине полностью соответствует народность формы — образности, языка, стиха, — непосредственно восходящая к народному поэтическому творчеству. Все это делает их значительнейшим этапом во всем творческом развитии Пушкина. Наконец, поэтом создается в эту пору один из величайших образцов его лирики, стихотворение ‘Пророк’, в котором с исключительной силой выражена мысль о гражданском назначении поэта-пророка, борца с общественным злом и неправдой, призванного ‘глаголом жечь сердца людей’. По свидетельству ряда осведомленных современников, ‘Пророк’ сперва заканчивался острополитическим четверостишием, гневно бичующим царя — убийцу декабристов.

*** * ***

Новый период в развитии пушкинского творчества, существенно отличающийся от творческого периода первой половины 20-х гг., начинается после возвращения поэта в сентябре 1826 г. из ссылки.

В заключительных строфах шестой главы ‘Евгения Онегина’, написанных годом позднее, в августе 1827 г., Пушкин всерьез, ‘без элегических затей’, прощается со своей ‘юностью’ и ее сладостными мечтами, подчеркивает, что его тревожат ‘другие хладные мечты’, ‘другие строгие заботы’, что он познал ‘глас иных желаний’, познал ‘новую печаль’. Все это показывает, что в творчестве поэта назревал существенный перелом, обусловленный резко изменившейся общественной обстановкой, которая сложилась в стране в первые годы после поражения декабристов. Настал период злейшей правительственной реакции, хотя и прикрываемой лицемерно ‘либеральными’ словами и жестами нового царя, период, когда проявилась вся ничтожность отшатнувшегося от декабристов ‘высшего света’, когда передовые круги дворянства, из которых были вырваны их лучшие представители и к которым принадлежал сам поэт, находились в состоянии тяжкой депрессии. И вот, в резкое отличие от первой половины 20-х гг., почти за всю вторую половину 20-х гг., до знаменитой болдинской осени 1830 г., Пушкин создает всего одно крупное законченное произведение — поэму ‘Полтава’. Зато эти годы являются порой продолжающегося яркого цветения пушкинской лирики, которая по прежнему, и даже с еще большей силой и широтой, отражает исключительное богатство и многообразие внутренней жизни поэта. Продолжает развиваться и личная, интимная лирика, и лирика гражданская, общественно-политическая. Однако в связи с изменившейся общественно-исторической обстановкой содержание той и другой существенно меняется. В поэзии Пушкина начинают занимать все большее место стихотворения общефилософского характера — раздумья о человеческом существовании, его смысле и цели (‘Три ключа’, ‘Воспоминание’, ‘Дар напрасный, дар случайный..’ и др.), мысли о смерти (‘Дорожные жалобы’, ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных…’ и др.). Причем большинство этих стихотворений окрашено в несвойственные солнечному, жизнеутверждающему гению Пушкина мрачные, пессимистические тона, отражающие те настроения безнадежности, подавленности, безысходной тоски, которые охватили передовые круги общества. Эти же мотивы звучат в стихах и многих других поэтов-современников, таких, как Баратынский, Веневитинов. Однако в отличие от них Пушкин не замыкался в свое одинокое страдающее ‘я’, он сумел не поддаться до конца этим настроениям, а наоборот, мужественно боролся с ними и в конечном счете их преодолел. В соответствии с ведущей традицией предшествовавшей Пушкину прогрессивной русской литературы он искал выхода из последекабрьского тупика на путях большой общественной деятельности, патриотического подвига, на путях сближения с народом, от которого были так оторваны декабристы. Он верил в великие силы нации и тем самым в ее великое будущее. Пессимизм, бывший отражением и выражением тягчайшего общественного кризиса и тех труднейших условий — полицейской слежки, жандармских преследований, цензурного гнета, — в которые была поставлена жизнь самого поэта, побеждался высоким историческим оптимизмом, дававшим силы, вдохновлявшим на продолжение литературного ‘подвига’. Очень выразительна в этом отношении хронологическая последовательность написания Пушкиным его интимно лирических и гражданских стихов данного периода. Так, вскоре после минорной, овеянной глубокой грустью ‘Зимней дороги’ (ноябрь — декабрь 1826 г.) поэт создает мажорные ‘Стансы’ (‘В надежде славы и добра..’, декабрь 1826 г.) и выдержанное в той же бодрой, мажорной тональности послание декабристам в Сибирь (‘Во глубине сибирских руд’, конец декабря 1826 г. — начало января 1827 г.), примерно месяц спустя после безнадежно-пессимистических ‘Трех ключей’ (18 июня 1827 г.) пишет стихотворение ‘Арион’ (16 июля 1827 г), после ‘Воспоминания’ (‘Когда для смертного умолкнет шумный день…’, 19 мая 1828 г.) и самого безнадежно мрачного во всей пушкинской лирике стихотворения, написанного поэтом на день своего рождения, ‘Дар напрасный, дар случайный…’ (26 мая 1828 г.) Пушкин создает (в основном в октябре 1828 г.) героико-патриотическую поэму ‘Полтава’.

В своей гражданской лирике второй половины 20-х гг. Пушкин остается верен не только чувству большой личной привязанности к своим ‘братьям, друзьям, товарищам’, как называет он декабристов (послание ‘И. И. Пущину’, 1826, ’19 октября 1827′ и др.), но и ‘высокому стремленью’ их ‘дум’ — освободительным идеям декабризма (‘Во глубине сибирских руд..’). В стихотворении ‘Арион’, иносказательно изображая гибель декабристов и свою тесную связь с ними (‘Пловцам я пел…’), поэт подчеркнуто заявляет, что он продолжает слагать ‘гимны прежние’. Именно таким ‘прежним гимном’, развивающим с исключительной художественной силой радищевскую тему протеста против ‘зверообразного самовластия… когда человек повелевает человеком’, является один из самых замечательных образцов пушкинской гражданской поэзии — стихотворение ‘Анчар’ (1828).

В то же время в своих ‘Стансах’ 1826 г. поэт, убедившись в безнадежности попыток без поддержки народа произвести революционный переворот и видя полное отсутствие связи между народом и передовыми кругами общества, пытается побудить Николая I, который своими псевдолиберальными посулами сумел внушить поэту, как и многим декабристам, доверие к себе, — пойти, вслед его ‘пращуру’ Петру I, по пути решительных преобразований страны сверху. Заканчиваются ‘Стансы’ смелым призывом к царю быть ‘незлобным памятью’, то есть вернуть сосланных на каторгу декабристов. Стихотворение это, хотя и полное ошибочных надежд и политических иллюзий, все же было неверно оценено многими современниками, и даже друзьями Пушкина, как его измена своим прежним убеждениям. Ответом им явилось стихотворение ‘Друзьям’ 1828 г., в котором, объясняя отношение к царю, Пушкин одновременно излагал свою политическую программу (прощение декабристов, любовь к народу, защита прав народа, защита просвещения), прямо противостоящую мракобесным призывам раболепствующих царских ‘льстецов’ — идеологов реакции. Недаром царь запретил публиковать это стихотворение. Осуждение Пушкина друзьями за его ‘Стансы’ еще более усилило то острое чувство одиночества, которое испытывал поэт после своего возвращения из ссылки.

В эту же пору Пушкин начал ощущать и еще более горькое чувство-одиночества творческого, связанного с тем, что новые его произведения, в которых гений поэта восходил все на большую высоту и далеко опережал своих современников, находили все меньше понимания со стороны окружающих.

Чувство это нашло резкое выражение в цикле стихов Пушкина о поэте и его назначении, об отношении между поэтом и обществом (‘Поэт’, 1827, ‘Поэт и толпа’, 1828, ‘Поэту’, 1830, и др.). Стихотворения эти, негодующе направленные в адрес реакционной великосветской и литературной ‘черни’, совершенно неправильно истолковывались многими последующими критиками, как якобы выражающие аристократическое пренебрежение к простому народу, с которым в действительности Пушкин все теснее сближался в своем творчестве. Равным образом в 60-е гг., когда разгорелась ожесточенная борьба между революционными демократами и сторонниками антиобщественной теории ‘чистого искусства’, последние неправомерно стремились взять эти пушкинские стихи на свое вооружение. На самом деле в них выражается неизменная точка зрения Пушкина на поэзию как на большое искусство и в то же время утверждается ее высокое гражданского назначение. Поэт в этом цикле стихотворений предстает в двойном и вместо с тем слитом воедино образе ‘служителя муз’, ‘жреца Аполлона’ и пророка-борца. В то же время в ответ на посягательства реакционных кругов подчинить себе ‘перо’ певца декабристов — использовать в своих целях его могучее дарование и колоссальную популярность — Пушкин энергично выдвигает лозунг свободы и независимости творчества, обращается к писателю с энергичным призывом — идти ‘дорогою свободной’ ‘туда, куда влечет свободный ум’. Все это придает и данному циклу неизменно свойственное поэзии Пушкина свободолюбивое звучание.

Создание в 1828 г. ‘Полтавы’, самовольная, без разрешения властей, поездка Пушкина в 1829 г. на театр военных действий в Закавказье, где он становится свидетелем доблестных боевых дел простых русских людей, новое и гораздо более глубокое соприкосновение с могучей природой Кавказа, встречи и беседы со ссыльными друзьями-декабристами, — все это оказало самое благотворное влияние на душевное состояние поэта и, несомненно, способствовало преодолению владевших им тягостных настроений.

В цикле кавказских стихов и в особенности в стихах, написанных после возвращения с Кавказа, в таких, например, как ослепительно-солнечное ‘Зимнее утро’ (1829), прямо противостоящее ‘Зимней дорою’, снова повеяло бодростью, здоровьем душевным, мужественным, жизнеутверждающим духом. С новой силой возрождается и пушкинская ‘лелеющая душу гуманность’. Безнадежно-мрачные, ни на минуту не покидающие поэта думы о смерти, об обреченности всего его поколения разрешаются в стихотворении ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных…’ (1829) светлой альтруистической концовкой — благословением грядущего: ‘И пусть у гробового входа // Младая будет жизнь играть’. Глубоко человечным чувством проникнуто и стихотворение Пушкина ‘Цветок’ (1828), и исполненные безграничной самоотверженной нежности, светлой печали любовные стихи Пушкина 1829 г.: ‘Па холмах Грузии лежит ночная мгла…’ и в особенности ‘Я вас любил..’.

Среди стихотворений этого периода необходимо особенно отметить послание ‘К вельможе’, в котором поэт подымается на высоты широкого философско-исторического созерцания: не только воссоздает типический образ русского ‘просвещенного’ вельможи XVIII в., но и развертывает, исключительно скупыми средствами — в лапидарных и предельно выразительных образах-характеристиках, — картины жизни дореволюционной Европы, гибели в ‘вихре’ революции старого строя и становления нового века, ‘века-торгаша’ — буржуазных общественных отношений.

*** * ***

Через несколько месяцев после создания стихотворения ‘К вельможе’ прославленной болдинской осенью 1830 г. в творчестве Пушкина произошел коренной перелом — окончательный отказ от романтических представлений о действительности, романтических иллюзий и в связи с этим переход от ‘шалуньи-рифмы’ к ‘суровой прозе’, перелом, предчувствием которого были исполнены упоминавшиеся выше заключительные строфы шестой главы ‘Евгения Онегина’ и который исподволь подготовлялся и вызревал в его творческом сознании.

Приехав ненадолго для устройства имущественных дел в связи с предстоящей женитьбой в родовую нижегородскую вотчину, село Болдино, Пушкин неожиданно, из-за вспыхнувшей холерной эпидемии, вынужден был пробыть здесь около трех месяцев.

Как в 1824—1825 гг. в Михайловском, Пушкин снова очутился в глухой русской деревне, в еще более полном одиночестве и еще более тесном соприкосновении с простым народом, вдали от столичной неволи, от Бенкендорфа и его жандармов, от продажных журналистов вроде Булгарина, от светской ‘черни’. И поэт, говоря его собственными словами, встрепенулся, ‘как пробудившийся орел’. Накапливавшаяся за годы относительного творческого затишья громадная внутренняя энергия, то и дело дававшая себя знать в непрестанно сменявших друг друга многочисленных замыслах, планах, набросках, не доводимых Пушкиным до конца и остававшихся под спудом в его рабочих тетрадях, вдруг и разом вырвалась наружу. И это получило силу грандиозного творческого взрыва — по количеству, разнообразию и качеству созданных в этот кратчайший срок произведений, — беспримерного во всей мировой литературе.

Из лирических произведений болдинской осенью 1830 г. было написано около тридцати стихотворений, среди которых такие величайшие создания, как ‘Элегия’ (‘Безумных лет угасшее веселье…’), любовные стихотворения — ‘Прощание’, ‘Заклинание’ и в особенности ‘Для берегов отчизны дальной…’, такие, как ‘Герой’, ‘Бесы’, ‘Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы’. Поражает широчайший тематический диапазон лирики болдинского периода: от проникновенного любовного стихотворения (‘Для берегов отчизны дальной…’) до бичующего социального памфлета (‘Моя родословная’), от философского диалога на большую этическую тему (‘Герой’) до антологической миниатюры (‘Царскосельская статуя’, ‘Труд’ и др.), до веселой шутки (‘Глухой глухого звал…’), до меткой и злой эпиграммы. Этому соответствует и исключительное разнообразие жанров и стихотворных форм: элегия, романс, песня, сатирический фельетон, монолог, диалог, отрывок в терцинах, ряд стихотворений, написанных гекзаметром, и т. д.

Лирика этих месяцев, как и все ‘болдинское’ творчество Пушкина, с одной стороны, завершает целый большой период творческого развития поэта, с другой — знаменует выход его на принципиально новые пути, по которым десятилетия спустя пойдет передовая русская литература.

Особенно новаторский характер носит небольшое стихотворение ‘Румяный критик мой…’, при жизни Пушкина не печатавшееся и столь смутившее редакторов посмертного издания его сочинений, что они придали ему (возможно, и по цензурным соображениям) смягчающее заглавие ‘Каприз’. Действительно, в этом стихотворении, представляющем собой как бы лирическую параллель к одновременно написанной ‘Истории села Горюхина’, поэт начисто смывает все идиллические краски с изображения деревенской крепостной действительности, дает образец такого трезвого, сурового реализма, который прямо предваряет поэзию Некрасова.

*** * ***

Из всего великого, что было создано Пушкиным болдинской осенью 1830 г., наиболее значительным с точки зрения закономерности дальнейшего развития его творчества является цикл ‘Повестей Белкина’, в котором нашла завершенное осуществление давняя потребность автора ‘Евгения Онегина’ и ‘Бориса Годунова’ овладеть художественной прозой. Начиная с этого времени, в течение всего последнего шестилетия своей жизни, Пушкин пишет преимущественно в прозе. Новые, все нарастающие ‘прозаические’ тенденции сказываются в той или иной степени и почти во всех остальных областях ею творчества.

Число созданных им в эти годы стихов резко уменьшается. Так, в 1831 г. написано всего пять завершенных стихотворений — случай еще небывалый в творчестве Пушкина. Причем три из них относятся к области политической поэзии (‘Перед гробницею святой’, ‘Клеветникам России’, ‘Бородинская годовщина’) и только два стихотворения являются лирическими в собственном смысле этого слова: ‘Эхо’, в котором сказывается горькое переживание поэтом своего творческого одиночества, непонимания его современниками, и ‘Чем чаще празднует лицей…’, посвященное очередной лицейской годовщине.

Среди произведений последующих годов мы встречаем такие замечательнейшие образцы пушкинской лирики, как большое стихотворение ‘Осень’ (1833), дающее не только ярко живописную и вместе с тем проникновенно лирическую картину осенней природы, но и ярко рисующее одну из вдохновенных минут могучего прилива творческой энергии, подобной той, которая проявилась болдинской осенью 1830 г. В этом же году написано отличающееся подлинно трагическим колоритом ‘Не дай мне бог сойти с ума…’. Замечательны такие стихотворения, как ‘Пора, мои друг, пора!’ (1834), ‘Полководец’ (1835), ‘Вновь я посетил’ (1835) и др. Но субъективно-лирический голос звучит в пушкинских стихотворениях 30-х гг. все реже. Наоборот все усиливается в них эпическое повествовательное начало. Таковы баллада ‘Гусар’ (1833), переводы двух баллад Мицкевича ‘Воевода’ и ‘Будрыс и его сыновья’ (1833), стихотворение ‘Странник’ (1835), навеянное книгой писателя-проповедника эпохи английской революции XVII в. Джона Беньяна. К этим же годам относится, с одной стороны, ряд ‘Подражаний древним’, переводов из античных поэтов, с другой, стихотворение ‘Сват Иван, как пить мы станем…’ (1833) — одно из самых замечательных проникновений Пушкина в народный ‘русский дух’. В 1834 г. появился долгое время не оцененный по достоинству критикой цикл ‘Песен западных славян’, в большинстве своем построенный на имитациях Мериме, которым Пушкин, со свойственным ему умением проникать в национальный ‘дух’ других народов, сумел придать действительно славянский характер Особенно значительна входящая в этот цикл ‘Песня о Георгии Черном’ — оригинальное произведение Пушкина, материалом для которого послужила книга одного русского путешественника — современника поэта. Необыкновенная личность ‘воина свободы’ Георгия Черного издавна, как мы уже знаем, привлекала внимание поэта. Но если раньше этот образ разрабатывался Пушкиным в сугубо романтическом духе (‘Дочери Карагеоргия’, 1820), то ‘Песня о Георгии Черном’ представляет собой единственное в своем роде сочетание глубочайшего психологического проникновения, предельно строгой эпической простоты и подлинной народности поэтической формы.

К двадцатипятилетию со дня основания лицея Пушкин начал в середине октября 1836 г. писать стихотворение: ‘Была нора: наш праздник молодой // Сиял, шумел и розами венчался…’. В этом стихотворении, одном из самых последних произведении Пушкина вообще, создававшемся тогда, когда черные тучи все безысходнее сгущались над ним, — поэт оглядывает грустным, почти прощальным взором и свою личную жизнь, и ту бурную эпоху войн и революций, свидетелем и участником которой было его поколение. Стихотворения Пушкин не дописал и в таком неоконченном виде стал читать его на традиционной встрече товарищей-лицеистов. ‘Однако едва поэт, — рассказывает один из присутствовавших, — начал читать первую строфу, как слезы полились из его глаз, и он не мог продолжать чтения…’. Незавершенность стихотворения приобрела почти символический характер. Так же — в апогее своего развития — внезапно оборвалось и все пушкинское творчество.

В созданном незадолго до последней лицейской годовщины стихотворении ‘Я памятник себе воздвиг нерукотворный…’ Пушкин подвел итог и всей своей творческой жизни. Он подчеркивал, как самое ценное в своем поэтическом творчестве, гуманистический его характер (‘чувства добрые я лирой пробуждал’) и освободительный пафос (‘В мой жестокий век восславил я свободу‘).

Белинский, продолжая и развивая в своих знаменитых статьях о Пушкине эту авторскую самооценку, прекрасно характеризует реализм пушкинской лирики, ее высокую художественную правду, чистоту, благородство и присущую ей несравненную поэтическую грацию. ‘Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической — внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. К этому прибавим мы, что если всякое человеческое чувство уже прекрасно по тому самому, что оно человеческое (а не животное), то у Пушкина всякое чувство еще прекрасно, как чувство изящное. Мы здесь разумеем не поэтическую форму, которая у Пушкина всегда в высшей степени прекрасна, нет, каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника… Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека… Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального, она вся проникнута насквозь действительностью, она не кладет на лицо жизни белил и румян, но показывает ее в ее естественной, истинной красоте, в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля’ (В. Г. Белинский, VII, 339).

—————————————————————————————

Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т.1, М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.

Оригинал здесь: http://rvb.ru/pushkin/03articles/01vers.htm

Д. Д. Благой

Стихотворения Пушкина

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Читайте также:

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***