C. А. АНДРЕЕВСКІЙ
C. А. АНДРЕЕВСКІЙ
СТИХОТВОРЕНІЯ
1878—1885
СТИХОТВОРЕНІЯ
1878—1885
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 11—2
1886
ЭДГАРЪ ПОЭ.
ЭДГАРЪ ПОЭ.
Стихотворения, По Эдгар Аллан, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Воронъ
Страна сновъ
Заимствуемъ изъ нашего предисловія къ первоначальному переводу ‘Ворона’ (В. Европы, мартъ 1878 г.) слдующія необходимыя объясненія:
‘Мы не нашли возможнымъ сохранить въ перевод размръ подлинника,— и вотъ причина тому. При соблюденіи размра и вообще вншней формы англійскаго стиха мы получили бы въ русскомъ перевод, напр., первой строфы поэмы, такой текстъ:
Какъ-то полночью глухою, въ часъ, когда своей мечтою
Я, надъ книгой наклонившись, уносился далеко,—
Вдругъ услышалъ я, смущенный, отъ забвенья пробужденный,
Стукъ неясный, монотонный въ дверь жилища моего.
‘Гость’, подумалъ я, стучится въ дверь жилища моего,
‘Гость — и больше ничего’
Не говоря уже о томъ, что, соблюдая такой размръ, мы должны были бы во многомъ исказить смыслъ подлинника, сверхъ того, музыка подобнаго стиха въ русскомъ перевод нисколько не соотвтствуетъ характеру поэмы — печальному и мрачному. Разница произошла отъ различныхъ свойствъ языковъ — англійскаго и русскаго. Можно-ли въ самомъ дл сказать, что вышеприведенная строфа въ русскомъ перевод звучитъ ‘заупокойнымъ звономъ меланхоліи’ (un glas de mlancolie), какъ врно охарактеризовалъ Шарль Боделеръ тройственныя созвучія въ поэм Эдгара Поэ? А между тмъ размръ совершенно тотъ же, и весь секретъ заключается въ различномъ дйствіи на слухъ англійскихъ и русскихъ словъ. Въ то время какъ римы: dreary, weary, napping, tapping, rapping, lore, door, more — звучатъ рзво, какъ удары,— римы: глухою, мечтою, смущенный, пробужденный, монотонный и т. д. дйствуютъ мягко, какъ волны. Поэтому четырехстопный ямбъ съ короткими парными римами — стихъ едва ли не самый грустный и монотонный на русскомъ язык — показался намъ наиболе соотвтствующимъ содержанію поэмы. Въ своемъ перевод мы, конечно, старались передавать не столько буквальный текстъ подлинника, сколько его общее впечатлніе, и всегда, въ самыхъ отступленіяхъ, дйствовали въ дух пріемовъ автора.
Въ настоящей книг мы постарались, по возможности, изгладить вс неловкости неопытнаго стиха, какими, естественно, гршилъ первоначальный переводъ, относившійся къ первому году нашего появленія въ печати.
Воронъ.
Поэма.
Когда въ угрюмый часъ ночной,
Однажды, блдный и больной,
Надъ грудой книгъ работалъ я,
Ко мн, въ минуту забытья,
Невнятный стукъ дошелъ извн,
Какъ будто кто стучалъ ко мн,
Тихонько въ дверь мою стучалъ —
И я, взволнованный, сказалъ:
‘Должно быть такъ, наврно такъ —
То поздній путникъ въ этотъ мракъ
Стучится въ дверь, стучитъ ко мн
И робко просится извн
Въ пріютъ жилища моего:
То гость — и больше ничего’.
То было въ хмуромъ декабр.
Стояла стужа на двор,
Въ камин уголь догоралъ
И, потухая, обливалъ
Багрянымъ свтомъ потолокъ,
И я читалъ… но я не могъ
Увлечься мудростью страницъ…
Въ тни опущенныхъ рсницъ
Носился образъ предо мной
Подруги свтлой, неземной,
Чей духъ средь ангельскихъ именъ
Ленорой въ неб нареченъ,
Но здсь, исчезнувъ безъ слда,
Утратилъ имя — навсегда!
А шорохъ шелковыхъ завсъ
Меня ласкалъ — и въ міръ чудесъ
Я, будто сонный, улеталъ,
И страхъ, мн чуждый, проникалъ
Въ мою встревоженную грудь.
Тогда, желая чмъ нибудь
Біенье сердца укротить,
Я сталъ разсянно твердить:
‘То поздній гость стучитъ ко мн
И робко просится извн,
Въ пріютъ жилища моего:
То гость — и больше ничего’.
Отъ звука собственныхъ рчей
Я ощутилъ себя храбрй
И внятно, громко произнесъ:
‘Кого бы случай ни принесъ,—
Кто вы, скажите, я молю,
Просящій входа въ дверь мою?
Простите мн: вашъ легкій стукъ
Имлъ такой неясный звукъ,
Что, я клянусь, казалось мн,
Я услыхалъ его во сн’.
Тогда, собравъ остатокъ силъ,
Я настежъ дверь свою открылъ:
Вокругъ жилища моего
Былъ мракъ — и больше ничего.
Застывъ на мст, я въ потьмахъ
Извдалъ снова тотъ же страхъ,
И средь полночной тишины
Передо мной витали сны,
Какихъ въ обители земной
Не зналъ никто — никто живой!
Но все попрежнему кругомъ
Молчало въ сумрак ночномъ,
Лишь звукъ одинъ я услыхалъ:
‘Ленора!’ кто-то прошепталъ…
Увы! я самъ то имя звалъ
И эхо нелюдимыхъ скалъ
Въ отвтъ шепнуло мн его,
Тотъ звукъ — и больше ничего.
Я снова въ комнату вошелъ
И снова стукъ ко мн дошелъ
Сильнй и рзче,— и опять
Я сталъ тревожно повторять:
‘Я убжденъ, увренъ въ томъ,
Что кто-то скрылся за окномъ.
Я долженъ вывдать секретъ,
Дознаться, правъ я или нтъ?
Пускай лишь сердце отдохнетъ,—
Оно наврное найдетъ
Разгадку страха моего:
То вихрь — и больше ничего’.
Съ тревогой штору поднялъ я —
И, звучно крыльями шумя,
Огромный воронъ пролетлъ
Спокойно, медленно — и слъ
Безъ церемоній, безъ затй,
Надъ дверью комнаты моей.
На бюстъ Паллады взгромоздясь,
На немъ удобно помстясь,
Серьзенъ, холоденъ, угрюмъ,
Какъ будто полонъ важныхъ думъ,
Какъ будто присланъ отъ кого,—
Онъ слъ — и больше ничего.
И этотъ гость угрюмый мой
Своею строгостью нмой
Улыбку вызвалъ у меня.
‘Старинный воронъ!’ молвилъ я,
‘Хоть ты безъ шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонецъ!
Скажи мн, храбрый молодецъ,
Какъ звать тебя? Повдай мн
Свой титулъ въ доблестной стран,
Тебя направившій сюда?’
Онъ каркнулъ:— ‘Больше-никогда!’
Я былъ не мало изумленъ,
Что на допросъ отвтилъ онъ.
Конечно, вздорный этотъ крикъ
Мн въ раны сердца не проникъ,
Но кто же видлъ изъ людей
Надъ дверью комнаты своей,
На бломъ бюст, въ вышин,
И на яву, а не во сн,
Такую птицу предъ собой,
Чтобъ рчью внятною людской
Сказала имя безъ труда,
Назвавшись: Больше-никогда?!
Но воронъ былъ угрюмъ и нмъ.
Онъ удовольствовался тмъ,
Что слово страшное сказалъ,—
Какъ будто въ немъ онъ исчерпалъ
Всю глубь души — и сверхъ того
Не могъ добавить ничего.
Онъ все недвижнымъ пребывалъ,
И я разсянно шепталъ:
‘Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдутъ часы, исчезнетъ ночь —
Уйдетъ и онъ за нею прочь,
Увы, и онъ уйдетъ туда!..’
Онъ каркнулъ:— Больше никогда!
Такой осмысленный отвтъ
Меня смутилъ. ‘Сомннья нтъ’,
Подумалъ я: ‘печали стонъ
Имъ былъ случайно заученъ.
Ему внушилъ припвъ одинъ
Его покойный господинъ.
То былъ несчастный человкъ,
Гонимый горемъ цлый вкъ,
Привыкшій плакать и грустить,
И воронъ сталъ за нимъ твердить
Слова любимыя его,
Когда изъ сердца своего
Къ мечтамъ, погибшимъ безъ слда,
Взывалъ онъ: ‘Больше никогда!’
Но воронъ вновь меня развлекъ,
И тотчасъ кресло я привлекъ
Поближе къ бюсту и къ дверямъ
Напротивъ ворона — и тамъ,
Въ подушкахъ бархатныхъ своихъ,
Я пріютился и затихъ,
Стараясь сердцемъ разгадать,
Стремясь добиться и узнать,
О чемъ тотъ воронъ думать могъ,
Худой, уродливый пророкъ,
Печальный воронъ древнихъ дней,
И что таилъ въ душ своей,
И что сказать хотлъ, когда
Онъ каркалъ: ‘Больше никогда?’
И я прервалъ бесду съ нимъ,
Отдавшись помысламъ своимъ,
А онъ пронизывалъ меня
Глазами, полными огня —
И я надъ тайной роковой
Тмъ глубже мучился душой,
Склонившись На руку челомъ…
А лампа трепетнымъ лучомъ
Ласкала бархатъ голубой,
Гд слдъ головки неземной
Еще, казалось, не остылъ,
Головки той, что я любилъ,
И что кудрей своихъ сюда
Не склонитъ больше никогда!..
И въ этотъ мигъ казалось мн.
Какъ будто въ сонной тишин
Курился ладанъ изъ кадилъ,
И будто рой небесныхъ силъ
Носился въ комнат безъ словъ,
И будто вдоль моихъ ковровъ.
Святой, невидимой толпы
Скользили легкія стопы…
И я съ надеждою вскричалъ:
‘Господь! Ты ангеловъ прислалъ
Меня забвеньемъ упоить…
О! дай Ленору мн забыть!’
Но мрачный воронъ, какъ всегда,
Мн каркнулъ: — Больше никогда!
‘О, духъ иль тварь,— предвстникъ бдъ,
Печальный воронъ древнихъ лтъ!’ *
Воскликнулъ я… ‘Будь образъ твой
Извергнутъ бурею ночной
Иль посланъ дьяволомъ самимъ,
Я вижу — ты неустрашимъ:
Повдай мн, молю тебя:
Даетъ-ли жалкая земля,
Страна скорбей — даетъ-ли намъ
Она забвенія бальзамъ?
Дождусь-ли я спокойныхъ дней,
Когда надъ горестью моей
Промчатся многіе года?’
Онъ каркнулъ:— Больше никогда!
И я сказалъ: ‘О, воронъ злой,
Предвстникъ бдъ, мучитель мой!
Во имя правды и добра,
Скажи во имя божества,
Передъ которымъ оба мы
Склоняемъ гордыя главы,
Повдай горестной душ,
Скажи, дано-ли будетъ мн
Прижать къ груди, обнять въ раю
Ленору свтлую мою?