Стихотворения, Печерин Владимир Сергеевич, Год: 1864

 
 В. С. Печерин Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания В. С. Киселева-Сергенина Общая редакция Л. Я. Гинзбург Л., Советский писатель, 1972 --------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Биографическая справка 265. Желание лучшего мира (Из Шиллера) 266-271. Из антологии 1. 'К милым отчизны брегам приближайся, 'Завтра, - сказал...' 2. 'Где красота твоя, город дорийский, Коринф лучезарный?..' 3. 'Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой...' 4. 'Труп Леонида кровавый, увидевши, Ксеркс-победитель...' 5. К изваянию Зевса Олимпийского, творению Фидия 6. К изваянию Александра Великого, творению Лисиппа 272-276. Поэтические фантазии 1. Нечто 2. Бал 3. Продолжение бала. Русские романы 4. Смольный монастырь 5. Programme des examens publics a la communaute des demoiselles nobles. Religion, Histoire, Chant d'Eglise 277. <Монолог Вольдемара> 278. Песнь Софии 279. Pot-pourri, или Чего хочешь, того просишь 280. Пробуждение Владимир Сергеевич Печерин не был поэтом в точном значении этого слова. Он принимался за перо, когда, захваченный потоком сильных впечатлений, испытывал потребность разобраться в своих думах и настроениях. Адресат почти всех оригинальных произведений Печерина - друзья его юности. Так было в 1831-1835 и в 1864-1865 годах. Только эти два периода в биографии Печерина и ознаменованы стихами. Его вольнолюбие и дерзкие помыслы, его литератур ная эрудиция и дар слова, отразившиеся в этих стихах, выводят их за пределы чисто кружкового, дилетантского сочинительства. Печерин родился 15 июня 1807 года в селе Дымерка Киевской губернии. Отец семейства - кадровый армейский офицер - по долгу службы часто менял местожительство, и детство его сына в основном прошло в скитаниях по захолустным городам Украины, Молдавии и Белоруссии. История духовного развития Печерина, по его собственному признанию, началась очень рано - 'от первых лучей разума' . 'Зрелище неправосудия и ужасной бессовестности во всех отраслях русского быта - вот первая проповедь, которая сильно на меня подействовала'. {М. О. Гершензон, Жизнь В. С. Печерина, М., 1910, с. 192.} Глубокий след в сознании Печерина оставило пребывание в Липовце (Киевской губернии) в начале 20-х годов. 'В то время, - вспоминал он, - все подготавливалось к взрыву. Стихии были в брожении. Полковник Пестель был нашим близким соседом. Его просто обожали. Он был идолом 2-й армии'. Гувернер Кессман и его друг Сверчковский, говорит далее Печерин, 'без малейшей застенчивости обсуждали передо мной планы восстания'. {В. С. Печерин, Замогильные записки, М., 1932, с. 23.} В 1822 году родители оставляют Печерина в одной из киевских гимназий, но он вскоре просит забрать его оттуда, так как там 'преподают только начала всех наук, но ни одной не учат совершенно'. {Письмо к родителям от 14 августа 1822 г. - ГБЛ, фонд Ф. В. Чижова.} Юный Печерин максимально сокращает свои расходы, употребляя большую часть выданных ему денег на оплату приватных уроков у сведущих педагогов. В 1825 году он уехал в Петербург с намерением продолжить свое образование, но поступил в университет позднее, чем рассчитывал. Лишь в 1829 году он был принят студентом на словесное отделение Петербургского университета. Своей специальностью он избрал классическую филологию и за три года обучения превосходно овладел ею под руководством видного эллиниста профессора Ф. Б. Грефе. В феврале 1831 года Печерин блистательно заканчивает университетский курс со званием кандидата и вскоре сам погружается в педагогическую работу. В том же 1831 году он дебютировал в журнале 'Сын отечества' переводом шиллеровского стихотворения 'Желание лучшего мира', а спустя год - полтора напечатал два цикла переводов из греческой антологии. Вследствие этих переводов он, по собственному признанию, сделался 'страшным любимцем' С. С. Уварова, мнившего себя знатоком и пропагандистом антологии. Уваров занимал пост товарища министра народного просвещения, и по его указанию Печерин был включен в число выпускников университета, отобранных для двухлетней командировки в Берлин с целью 'усовершенствования в науках и приготовления к профессорскому званию'. Через месяц Печерин уже прощался со своими друзьями по университету: А. В. Никитенко, Ф. В. Чижовым, М. П. Сорокиным и другими, еще в студенческие годы составившими тесный дружеский кружок. Мечты о благородном поприще, критическое отношение к окружающей действительности, литературные и театральные интересы сплачивали участников этого кружка. Перед отъездом Печерин написал несколько десятков стихотворений - нечто вроде дневниковых записей, большей частью навеянных предстоящим отъездом и тяготеющих к лирическому циклу. В Берлине, где Печерин слушал лекции знаменитых профессоров, он с огромным интересом следил за политической и философской мыслью Западной Европы, а за время вакаций успел объездить Швейцарию, Италию и Австрию. В конце 1833 года Печерин послал друзьям две драматические сцены под заглавием 'Вольдемар' и поэму 'Pot-pourri...'. Спустя много лет было высказано убедительно прозвучавшее мнение о том, что это произведение - часть трилогии, которая не сохранилась, но с которой был знаком Достоевский. {О несостоятельности этой легенды, бытующей и по сей день, см. примеч. ? 279.} На самом деле 'Pot-pourri...' - совершенно самостоятельное произведение, вполне выражающее свою идею, интересное по замыслу и по исполнению. Последовательность всех его частей обоснована художественной логикой. В поэме сталкиваются два мира - мир отечественный и западноевропейский. Песни старика и старухи, выполненные в подчеркнуто фольклоризованном, народном стиле, передают жуткую атмосферу террора в родной стране. Первая песнь Эмилии дополняет мрачную картину русской жизни иным проявлением социального зла - губительной властью сословных предрассудков, вторгающейся в сферу интимной жизни. Тема эта сразу же перебрасывается в западноевропейский мир: русский юноша, чья любовь разбилась о неумолимый закон социального неравноправия, ищет смерти в бою за правое дело. Но проливает он свою кровь не за благо отчизны, а на 'каталонских полях' - за свободу чужого народа, ибо все пути к прямой и честной борьбе на родине закрыты. Несправедливость и насилие, подобно чуме, свирепствуют не только в России, но и в 'просвещенных' странах Европы - эту мысль подхватывает и завершает 'Баллада о графине Турн'. Таким образом, всесилие социального зла в поэме Печерина становится международной проблемой. Заграничные впечатления привели Печерина к печальному признанию, что Россия является оплотом европейского деспотизма и реакции. Было ясно, что только колоссальная, почти сверхъестественная сила могла бы избавить людей от этого чудовищного 'царства рабства'. Мечту о грандиозном революционном катаклизме и воплотила средняя часть поэмы (театр). Здесь тема засилья зла снова возвращается в национальные рамки, чему нисколько не противоречит античный антураж - образы античной древности у Печерина шли от декабристской тираноборческой поэзии. Кстати, упоминающиеся здесь 'пять померкших звезд' - это пять казненных декабристов, а Поликрат Самосский - не кто иной как отечественный тиран Николай I. Примечательно, что сцены 'Языческого Апокалипсиса' у Печерина звучат мажорно, почти весело, ибо мысль его не останавливается на развалинах 'ветхого мира', она предсказывает рождение новой жизни, освещенной светом добра и разума. Автор 'Pot-pourri...', однако, не мог не чувствовать, насколько далеки эти 'мечты, набросанные на картон', от действительности. Вот почему некоторые эпизоды в поэме даны с налетом иронии. 'Языческий Апокалипсис' - вдвойне фантастическая пьеса: и по содержанию, и потому, что ее нельзя представить в театре - ни один актер не получит в ней роли, ни один зритель не увидит. Автор остается наедине со своим творением, и на этой, уже вполне правдоподобной сцене, перекликающейся с началом поэмы, и обрывается повествование. Как ни удручен был Печерин темными сторонами буржуазной цивилизации, Россия в сравнении с европейскими странами казалась ему безысходной тюрьмой. Он с ужасом возвращался домой, мысленно представляя себя 'благонамеренным профессором, насыщенным деньгами, крестиками и всякой мерзостью'. {Письмо к графу С. Г. Строганову от 23 марта 1837 г. - 'Русский архив', 1870, ? 11, с. 12 7.} По прибытии в июне 1835 года в Петербург Печерин был назначен экстраординарным (т. е. не защитившим диссертации) профессором греческого языка и словесности в Московский университет и уже осенью приступил к работе. Но профессорство его длилось совсем недолго. Ссылаясь на обстоятельства сугубо личного характера, Печерин выхлопотал заграничный паспорт и в июле 1836 года выехал из страны. 'Я бежал из России, - рассказывал он потом, - как бегут из зачумленного города... я был уверен, что если б я остался в России, то с моим слабым и мягким характером я бы непременно сделался подлейшим верноподданным чиновником или попал бы в Сибирь ни за что ни про что'. {В. С. Печерин, Замогильные записки, с. 115.} Печерину грезилось какое-то огромное, блистательное и героическое поприще в иноземных странах, жизнь которых он в общем наблюдал недолго, поверхностно и которая представлялась ему все-таки в очень идеализированном виде. Сначала он поселился в Швейцарии (в Лугано, а потом в Цюрихе), где пытался наладить контакты с итальянскими революционерами, но из этой затеи ничего не вышло. Кошелек Печерина истощился. В 1838 году он пешком пробирается во Францию, помышляя о Париже, который в то время был главной лабораторией европейской социально-утопической мысли. В дороге Печерин был схвачен французскими властями и выслан из страны как подозрительный человек. В итоге он попал в бельгийский город, Льеж. Оказавшись в полной нищете, он принимается за любой черный труд - пробавляется грошовыми уроками, служит камердинером у английского капитана, продает сапожную ваксу. Тем не менее за два года жизни в Льеже он освоил труды Сен-Симона, учение Бабефа, систему Фурье, Ламенне и других мыслителей. Огромное впечатление произвели на него романы Жорж Санд. Осенью 1840 года петербургские друзья Печерина с изумлением узнали, что он удалился в один из католических монастырей ордена редемптористов. 'Странный переворот', - записал в своем дневнике А. В. Никитенко. 'Печерин - католический монах! Это просто непостижимо'. {А. В. Никитенко, Дневник в трех томах, т. 1, М., 1955 с. 239.} 'В его лице, - писал Г. В. Плеханов о Печерине, объясняя этот 'переворот', - русская действительность создала свое собственное отрицание, - и притом такое отрицание, которому была чужда всякая примесь надежды на победу в борьбе с нею, отвратительной действительностью'. {Рецензия на книгу М. О. Гершензона 'Жизнь В. С. Печерина' - Г. В. Плеханов, Собр. соч., т. 23, М.-Л., 1926, с. 33.} Очевидно, что поступок Печерина был вызван также и разочарованием в европейском освободительном движении, и душевной усталостью, и затянувшейся неприкаянностью. Сразу после пострижения (в сентябре 1840 года) Печерин был направлен в голландский город Виттем. Пройдя там богословскую подготовку, он был рукоположен в священники, а через два года получил назначение в г. Фальмут (Южная Англия). Здесь началась его регулярная миссионерская деятельность, продолжившаяся затем в Клэпэме (близ Лондона). Связи Печерина с родиной надолго прервались. Лишь в 1853 году его разыскал Герцен, в то время уже ставший эмигрантом. Герцен слышал о Печерине, читал его поэму еще в бытность свою в Петербурге (1840-1841) и теперь надеялся получить ее из рук самого автора. Встрече с ним и биографии Печерина он позднее посвятил одну из интереснейших глав седьмой части 'Былого и дум' ('Pater V. Petcherine'). Рукопись поэмы через некоторое время удалось нелегально переправить из России в Лондон. В предисловии к сборнику 'Русская потаенная литература XIX столетия' (1861), где она была напечатана, Огарев писал: 'Поэма, несмотря на ее отвлеченность, обличала сильный поэтический талант, который мог бы развиться. Каким образом автор ее погиб хуже всех смертей... погиб заживо, одевшись в рясу иезуита и отстаивая дело мертвое и враждебное всякой общественной свободе и здравому смыслу? Это остается тайной, тем не менее мы со скорбию смотрим на смрадную могилу, в которой он преступно похоронил себя. Воскреснет ли он в живое время русской жизни... Как знать?' {Н. П. Огарев, Избр. произв., т. 2, М, 1956, с. 491-492.} Печерин в это время уже был в Лиммерике (Южная Ирландия). Вести из России о подъеме освободительного движения, вести, которые он черпал в основном из герценовского 'Колокола', произвели новый переворот в его сознании. 'Я выхожу из могилы и вижу рассвет русского дня', - писал Печерин Огареву, как бы в ответ на его вопрос. {Письмо к Огареву от 13 марта 1863 г. - А. А. Сабуров, Из переписки В. С. Печерина с Герценом и Огаревым ('Литературное наследство', ? 62, М., 1955, с. 479).} Он возобновляет переписку с Герценом, Никитенко, Чижовым и другими соотечественниками. Он печатно заявляет о своей неостывшей вражде к самодержавию, осуждает палаческое 'усмирение' Польши и т. д. В эти годы он снова пишет ряд стихотворений, представляющих собой своеобразную исповедь и обращенных к его старым друзьям. Процесс изживания религиозных иллюзий, начавшийся у Печерина еще в конце 50-х годов, в 60-е годы приходит к своему логическому завершению. В 1861 году он решается на неслыханно скандальный поступок - выходит из ордена редемптористов. Вся дальнейшая тактика Печерина клонилась к тому, чтобы максимально ослабить свою зависимость от церкви и предельно сузить свои обязанности как духовного лица. В 1862 году он переселяется в Дублин, где до конца своих дней (он умер 17 апреля 1885 года) служит при больнице в качестве патера. Мемуары Печерина, над которыми он работал в 1865-1867 и в 1870-1873 годах, а также поздние письма к Чижову свидетельствуют о его антиклерикальных взглядах. Он немало сокрушался о том, что принадлежит к 'презренной и ненавистной касте' людей, достойных наименования 'врагов рода человеческого'. {Письмо к Ф. В. Чижову от 13 августа 1871 г. - Там же, с. 465.} Судя по всему, только преклонный возраст, отсутствие крова и средств к жизни помешали ему пойти на окончательный разрыв с церковью. 265. ЖЕЛАНИЕ ЛУЧШЕГО МИРА (Из Шиллера) Ах, из сей долины тесной, Хладною покрытой мглой, Где найду исход чудесный, Сладкий где найду покой? Вижу: холмы отдаленны Зеленью цветут младой... Дайте крылья! К вожделенной Полечу к стране родной! Слышу звуки райской лиры, Чистых пение духов, И разносят вкруг зефиры Благовония цветов. Вижу: там златые рдеют Меж густых ветвей плоды, Зимни бури там не веют И не вянут век цветы. Ах, как солнечный отраден Вечный свет на тех лугах! Усладительно прохладен Тонкий воздух на холмах! Но увы! Передо мною Волны яростно шумят, Грозною катясь волною, Дух мой ужасом объят. Вот челнок колышут волны... Но гребца не вижу в нем... Прочь боязнь! Надежды полный, В путь лети! Уж ветерком Паруса надулись белы... Веруй и отважен будь! В те чудесные пределы Чудный лишь приводит путь. <1831> 266-271. ИЗ АНТОЛОГИИ I К милым отчизны брегам приближайся, 'Завтра, - сказал, - Долгий и бурный мой путь кончится: пристань близка!' Но не сомкнулись уста еще, - море как ад потемнело И сокрушило меня. Слово пустое одно 'Завтра!' с надеждой отважно вещать не дерзай: Немезида Всюду настигнет тебя, дерзкий накажет язык. <1831> 2 Где красота твоя, город дорийский, Коринф лучезарный?. Где твоих башен венцы? Древни стяжанья твои? Где велелепные храмы богов, где чертоги? Где жены Пышноубранные? Тьма граждан на стогнах твоих? Даже следа от тебя не осталося, город несчастный! Лютая, всё обхватив, жадно пожрала война. Мы лишь одни, Океана бессмертные дщери, остались, Чтобы над прахом твоим, как алкионы, стенать. <1832> 3 Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой, Некогда гордый венцом башен высоких своих... Ныне ж пожрал меня пепел времен, но в песнях Гомера Всё я стою невредим с медным оплотом ворот. Мне не страшны, меня не разрушат губительны копья ахивян: У всех Греции чад вечно я буду в устах. 1831 или 1832 (?) 4 Труп Леонида кровавый, увидевши, Ксеркс-победитель, Дивную доблесть почтив, сам багряницей одел. Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный: 'Нет, не приму никогда должной предателю мзды! Щит - украшенье могиле моей, прочь одежды персидски! Я спартанцем хочу в царство Айдеса прийти'. 1831 или 1832 (?) 5 К ИЗВАЯНИЮ ЗЕВСА ОЛИМПИЙСКОГО, ТВОРЕНИЮ ФИДИЯ Или бог с неба сошел показать тебе образ свой, Фидий, Или ты сам в небеса бога узреть возлетел. <1832> 6 К ИЗВАЯНИЮ АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО, ТВОРЕНИЮ ЛИСИППА Огненный взор Александра и весь его лик величавый Дивным искусством Лисипп в мощной сей меди явил. Мнится, он, очи на небо вперив, Громовержцу вещает: 'Мне подвластна земля! Ты, Зевс, Олимпом владей!' <1832> 272-276. ПОЭТИЧЕСКИЕ ФАНТАЗИИ 19 февраля 1 НЕЧТО Напрасно буду ждать отрадной встречи В кадриле, средь гармонии живой, И долго не слыхать мне русской речи Из уст пурпурных девы молодой! И от кого привет услышу милый? Кто спросит: 'Любите ли танцы вы?' Окончив бал, кому скажу унылый: 'Вы едете? Всё кончено, увы!' 2 БАЛ Приехал и гляжу: дом освещен, И в окнах легкие мелькают тени, И слышу, в тесные вступая сени, И шум шагов и фортепьяна звон. И в комнатах, как в летний полдень, ясно, И дышит всё jasmin, ambre, vanille, {*} {* Жасмином, амброй, ванилью (франц.). - Ред.} Как целый мир, и стройный и прекрасный, Французский развивается кадриль. 'Здоров ли Александр Васильич? Слух идет, Что видели 'Ричарда' вы недавно И что одни вы хлопали исправно, А публика вся холодна, как лед?' 'От чопорной трагедии французской Не может наша публика отстать: В ней нет души и огненной, и русской, Не ей Шекспира гений понимать!' 'Ах! посмотрите-ка сюда! Как гаснут свечи здесь уныло! Так жизни сей отрадные светила, Блеснув, угаснут навсегда. Что жизнь в сей атмосфере хладной? Как друга, я б желала смерть найти! В цветущем юности венке отрадно В могилу свежую сойти!' 3 ПРОДОЛЖЕНИЕ БАЛА РУССКИЕ РОМАНЫ 20 февраля 'А новые романы вы читали? 'Семейство Холмских'?' - 'Нет! Не мог, ей-ей! И шесть частей всегда меня пугали: Прочесть печати русской шесть частей! Романов русских, право, я не чтец, В них жизни мощный дух не веет! Лежит, как пышно убранный мертвец, А под парчой всё крошится и тлеет. Поденщиков я этих ненавижу - Вы старый мусор свозите, друзья, Но зодчий где? К чему сей труд? Не вижу, И зданий вовсе не приметил я. Всего тут понемножку: и народность, И выписок из хроник целый ряд, И грубая речей простонародность, На жизнь и в бездны сердца мрачный взгляд. Но где ж у вас гигантские созданья Фантазии могучей и живой? - А нам к чему? Есть летопись, преданья, И - с ног до головы - готов герой. Хотите ли увидеть исполина, Кто мощно сдвинул край родной? Смотрите: вот его кафтан, дубина! Весь как в кунсткамере, весь как живой'. 4 СМОЛЬНЫЙ МОНАСТЫРЬ 25 февраля Итак, друзья, как видно, я решился Излить всю душу в звуках и стихах! О! если б весь я в звуки превратился И так же, как они, исчезнул в небесах! Еще я пил из чаши, полной яда! Но, боже мой, как сладок этот яд! За миг один, за два прекрасных взгляда Цвет жизни и всю жизнь отдать я рад! Воздушны пери предо мной мелькали, Меж них царицею она была, Мне очи голубиные сияли, Мне речь ее жемчужная текла. 5 PROGRAMME DES EXAMENS PUBLICS A LA COMMUNAUTE IMPERIAL DES DEMOISELLES NOBLES: RELIGION, HISTOIRE, CHANT DEGLISE {*} {* Программа публичных экзаменов в императорском институте благородных девиц: Религия, История, Церковное песнопение (франц.). - Ред.} Как много есть поэзии глубокой В программе этой, для иных сухой! Как солнце в небесах, стоит высоко Религия над жизнию земной. А долу - разливаяся, бушует, Кипит клокочущий поток страстей, По воле рока буйно торжествует Секира черни или меч царей. Но в стройной пляске, светлою грядою Над миром думы Вечного плывут, Играют пестрою людей толпою И свет в пучины вечности лиют. И навсегда земное умолкает, И чистых ангелов воздушный строй Врата небес пред нами отверзает При звуках арфы, с песнью трисвятой. Февраль 1833 277. <МОНОЛОГ ВОЛЬДЕМАРА> (один, смотрит на часы) Пробило десять. Так! Свершилось всё! И к вековому зданью предрассудков Я первый должен факел поднести? Зажечь пожар неистовый, в котором Столетье ветхое сгорит? Постой, Безумный юноша! Что начинаешь ты? Ты властен ли сказать огню: 'Здесь твой предел!', Ты можешь ли из бурного хаоса Могучим словом вызвать новый мир? О, как страшно среди моря злого Без руля и весел плыть! И не знать магического слова, Чтоб стихии усмирить! И в борении ужасном И бессильном волны рассекать, К небу руки воздевать напрасно И в слепой пучине утопать! Так в долине погибает В бурю стая голубков, На скалы орел взлетает Выше молний и громов. Мощный дух стихии заклинает И выходит светлый из валов, Повелит - и возникает Из хаоса новый ряд миров! Зачем не суждено мне век прожить В приюте селянина - мирном, тесном? И в чаще сельского родного сада Не слышать шума площади народной? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нет, нет! О дух сомненья, удались! Сам бог с младенчества меня избрал, Да буду я вождем его народу: Его десница привела меня На стогны, в жизнь кипящую столицы, Он дум божественных открыл мне тайны, Мне очи прояснил, да вижу я Неправды сильных, скорбь Его народа И переполненную меру зла - При корне дерева лежит секира, Созрела жатва: ангелов своих Владыка шлет исторгнуть плевелы. Мне ль в бездействии, тоскуя, Как былинке прозябать? Нет! Я бог! Миры хочу я Разрушать и созидать! Дайте крылья! Дайте силы! Дайте Леты мне испить, Чтоб и дружбу, и всех милых, И тебя, любовь, забыть! Ринусь в дикое веков боренье! Лавр меня победный обовьет, Я паду - но песню искупленья Надо мной столетье пропоет! 1833 278. <ПЕСНЬ СОФИИ> Не войду я в храм, сияющий Блеском радужных огней, И невесту восхваляющий Лик не встретит у дверей. И златой венец венчальный Мне главы не осенит, И нас перстень обручальный, Милый друг, не съединит. Под венцом, склонясь главою, В пляске важной и святой, Не пойду я вкруг налоя Рука об руку с тобой. Мне не пить вина заветного Трижды в чаше золотой, Мне лобзания приветного Не делить, душа, с тобой. Церкви нашей песнопения Надо мной не загремят, Матери благословения Мне главы не осенят. Вместо платья мне венчального - Белый саван гробовой, Вместо пенья ликовального - Со святыми упокой! 1833 279. POT-POURRI, ИЛИ ЧЕГО ХОЧЕШЬ, ТОГО ПРОСИШЬ (Для февральского праздника 1834) <1> За синим за морем, в далекой земле, Сошлись молодцы пировать в феврале. Тарелки брязжат, и стаканы звенят, И вольные речи, сверкая, кипят. Дверь настежь - с гуслями вошел старичок, И всем поклонился, и сел в уголок. За ним. с самопрялкой старуха вошла, С собой для потехи кота привела. Ерошится кот и сверкает хребтом, 10 Сердито мурлычет и машет хвостом. Уселась старуха - прядет и поет, Под музыку пляшет, мурлыкая, кот. Старуха (поет в нос) Пряжа тонкая прядися! Веретенышко вертися! А веревочка плетися! Тру-ру, тру-ру, тру-ру. Кот Мяу, мяу, голубок, Не гуляй, друг, одинок! Мяу, мяу, молодцы, 20 Прячьте в воду все концы! Мяу, мяу, мяу, мяу, мяу. И старец пустился на гуслях играть - С присвистом, с прищелком пошел припевать. Старик Ай веревочка свивается, Ай люли! Ай люли! В узелочек заплетается, Ай люли! Ай люли! Да на шейку надевается, Ай люли! Ай люли! Старуха 30 Пряжа тонкая прядися! Веретенышко вертися! А веревочка плетися! Тру-ру, тру-ру, тру-ру. Кот Мяу, мяу, серый кот! Кошечка на крыше ждет. Мяу, мяу, чижик мой, Сидя в клетке, смирно пой. Мяу, мяу, мяу. Старик (закатисто) Ах, головушки вы удалые, 40 По французской моде завитые! Вам недолго почивать На подушечках пуховых, Вам недолго погулять В мягких шапочках бобровых! Ай веревочка свивается, Ай люли! Ай люли! В узелочек заплетается, Ай люли! Ай люли! Да на шейку надевается, 50 Ай люли! Ай люли! Старуха Пряжа тонкая прядися! Веретенышко вертися! А веревочка плетися! Тру-ру, тру-ру, тру-ру. Кот Мяу, мяу, кот глядит: Чижик в клетке не сидит, Мяу, мяу, чиж запел, - Чижика наш котик съел. Мяу, мяу, мяу, мяу. Старик (закатисто) 60 Ах, вы шейки белоснежные! Дети барские вы, нежные! Галстучки шелковые, Други, покидайте! Галстучки пеньковые К зиме припасайте. Ай, веревочка свивается... Тут барин, схватясь за бутылку, сказал: 'Перестань, старый черт, ты мне скуку нагнал! Старуха, не пой! А ты, кот, не пляши! 70 А лучше, старик, ты нам сказку скажи!' Старушка и котик затихнули вмиг, И начал им сказочку баять старик. СКАЗКА О ТРЕХ НОВЫХ ГОДАХ В один вечерок - настает новый год - Гурьба молодцов на попойку идет. Вино и шипит, и звездится в кубках, И младость бунтует в могучих сердцах. Вино через край начинает уж течь, Течет через край и широкая речь. Свобода и доблесть у всех на устах, 80 И песня лихая на звонких струнах. И каждый орлиным полетом летит, И смело грядущему в очи глядит, И к богу кричит: 'Я не хуже тебя! И мир перестрою по-своему я!' А вот и опять настает новый год, И кучка друзей на пирушку идет. Да только не все собрались пировать: Один - за бостон, а другой - почивать. Другой говорит: 'Не приду я, друзья: 90 Жена у меня и большая семья'. А третий: 'Ведь я человек должностной! И мне ль куликать с молодежью пустой?' И вино уж не льется рекой, И не слышно уж песни лихой, А только, собравшись кружком, Всяк шепчется с другом тишком. А вот и опять настает новый год - Да что-то никто на пирушку нейдет. А в темной конурке горит огонек, 100 В конурке сидит молодец одинок. Вино на дубовом столе не кипит, На столике кружка с водицей стоит, И заперты крепко затворы дверей, Чтоб не было в комнате лишних гостей. Вот полночь проходит - и глухо шумят, И двери скрыпят, и задвижки визжат. Со связкой ключей человечек вошел: 'Здоров, молодец! Новый год уж пришел! Я весточку к новому году припас: 110 Тебе новоселье готово у нас. Два столба с перекладиной - вот тебе дом! Высок и светел, и зефиры кругом, И жавронок в небе, как в клетке, поет, По зёлену полю гуляет народ. Там будешь, дружок, припеваючи жить, Пока ангелы станут в трубы трубить'. Теперь, слава богу! дошли до конца - За это мне дайте стаканчик винца. Не корите, друзья, за рассказ мой плохой: 120 Таков уж обычай на Руси святой, - Веселую песню за здравье начнем, А после на вечную память сведем. А вам я желаю, без мук и забот, Не раз, господа, повстречать новый год. Валериан На, вот тебе чарка! да к черту ступай, И дьявольских сказок нам больше не бай! Красавица-девица! Арфу настрой, Балладу, романс или песню пропой! Эмилия (строит арфу) Тра ла ла ла ла ла... 130 Я знаю балладу из новых времен, Как с войском Дон Педро вошел в Лиссабон. Валериан Ты спой нам балладу, где слезы и кровь, И смерть, и война, и девицы любовь, Где русский дерется до смерти за честь, Свершив над тираном священную месть. Эмилия Я вовсе не знаю баллады такой, Довольно вам будет и песни простой. ПЕСНЯ О РУССКОМ ЮНОШЕ Как цветочек, отягченный Утренней росой, 140 Вся в слезах, склонив головку, Девушка идет. Прохожий Душенька, мне сердце рвется, Глядя на тебя! Раздели со мною горе! Друг несчастным я! Девушка Под стенами Сантарема Мой сердечный пал: Он, как лев, за честь Марии До конца стоял, 150 На широком поле битвы Огонек горит, На широком поле битвы Рыцарь мой лежит. Капуцин пришел с дарами... 'О святой отец! Разреши мне душу! Близок, Близок мой конец! И последнему моленью Воина внемли: 160 Обо мне на Русь святую Весточку пошли! Там сидит моя невеста, Ждет в слезах меня. О святой отец, скажи ей, Как скончался я! Ты скажи, что я до гроба Милую любил, Умер с верой и за вольность Душу положил'. 170 Певица в раздумьи склонилась челом, И бросила арфу, и - слезы ручьем. Валериан Красавица-радость! Что сталось с тобой? Как можно заплакать от песни пустой? Эмилия (вполголоса) На широком поле битвы Огонек горит, На широком поле битвы Рыцарь мой лежит... И снова в раздумьи замолкла краса, И белым платочком закрыла глаза. Валериан 180 Красотка-душа! Ты не плачь, не тужи! А лучше нам горе свое расскажи. Эмилия Он спит на полях, Каталонских полях, Два камня седые да крест в головах. Я птичкой у матушки в доме жила, Невинна, резва и тщеславна была. Он увидел меня - он мне сердце отдал И - несчастный - любви за любовь ожидал! Он бедный художник, поэт молодой, А я родилася большой госпожой. 190 Он в раздумьи гулял под окошком моим - Я, глядя с балкона, смеялась над ним. Он презренья не снес - он был нежен душой, И покинул наш город, и бросился в бой, Где рать собиралась Испании всей, Где 'вольность!' кричали при звуке мечей. Прощаясь, он руки ко мне простирал И долго слезами порог обливал... Я смеялась - стояла с другим у окна, Равнодушна как мрамор, как лед холодна... 200 Он пал на полях, Каталонских полях, Два камня седые да крест в головах... Он письмо пред кончиной ко мне написал И слезное мне ожерелье послал. ПИСЬМО ЭДМУНДА К ЭМИЛИИ (с посылкою стихотворений его) 'Души моей царица! Ожерелье Вам посылает ваш певец младой. Быть может, вам на брачное веселье Поспеет мой подарок дорогой. Не правда ль? Жемчугу богатое собранье? Смотрите: крупно каждое зерно, 210 И каждое зерно - слеза, воспоминанье, И куплено слезой кровавою оно... Не плавал я среди морей опасных, Не в пропастях сокровищ вам искал, Не звонким золотом червонцев ясных Вам ожерелье покупал: Из сердца глубины, при светоча сияньи, С слезами песнь моя лилась в полночный час - Из этих песен, слез, живых воспоминаний Я ожерелье набирал для вас. 220 Как должную вам дань, с улыбкою небрежной, Приймите эту нить стихов и слез моих: Так боги в небесах приемлют безмятежно Куренье и мольбы от алтарей земных'. Красавица дальше не в силах читать, И начала плакать и тяжко вздыхать... Но гости не требуют вздохов пустых: Им надобно песен, видений живых. И нехотя арфу певица берет, И песню об нежной графине поет: ПЕСНЯ О ГРАФИНЕ ТУРН {1} {* Содержатель гостиницы в Течене рассказывал мне историю графини Турн. Молодая, прелестная 18-летняя дочь владетельного графа Турна чахнет от безнадежной любви к прекрасному графскому егерю. Отец каждый год возит ее на теплые воды - все напрасно! Она видимо умирает. Идя пешком по живописной долине и имея в виду замок Турн, я мечтал это стихотворение. Жалею, что прекрасный материал не достался в руки более искусного художника.} 230 В Течене, в лесах Богемских, Замок на скале стоит, И под ним спокойно Эльба Воды светлые струит. Там графиня молодая, И уныла, и бледна, К небу очи подымая, На скале стоит одна... 'Егерь, егерь мой прекрасный! Посмотри: на небесах 240 Высоко уж месяц ясный, Тихо в замке и в садах... На террасу удалимся! Там, в беседке, при луне, Насладимся, насладимся Мы любовью в тишине!' Егерь Ах, Эльвира! Вы - графиня! Кто же я? Вассал простой! И любовь моя погубит Драгоценный ваш покой. 250 Недоступный над долиной Замок графский вознесен, Недоступною судьбиной Я с Эльвирой разлучен. Графиня Пусть мой замок превышает Башни дольных городов! Все препоны побеждает Всемогущая любовь! А когда, в бореньи с миром, Ей победа изменит, 260 Как Коломб, она из мира Обветшалого летит И под грозным ураганом, Смелый пробивая след, За могильным океаном Новый открывает свет... А вот одинока графиня сидит, В раздумьи, в тоске про себя говорит: Для графа и для егеря одно Сияет солнце над богемскими скалами, 270 Для графа и для егеря равно Струится Эльба меж зелеными лугами. Святая дева! Чем виновна я, Что краше он и телом, и душою, Чем все бароны, графы и князья С их титлами, с их пышностью златою? Как пышно локоны его густые Виются над возвышенным челом! И как он мил в зеленом казакине С своим ружьем двуствольным за плечом! 280 Печальный жребий свой давно я знаю, Забыть его вовеки не могу, Разбить приличий цепи не дерзаю, И смерти я с покорностию жду. Чье сердце строгие законы света Железной раздробят рукой, Тот лишь в прохладной ночи гроба Найдет целительный покой. К чему, родитель, нежные заботы? Уж ангел смерти надо мной парит, 290 И блекнут от холодного дыханья Младые розы девственных ланит... Валериан Друзья! чтоб достойно окончить сей пир, В театр поспешим! Там фантазии мир! Нас опера ждет и волшебный балет: Посмотрим, что нынче покажет поэт. <2> Театр Занавес еще не поднят. Актер выходит на авансцену и говорит. Пролог Почтеннейшие господа! Сегодня мы имеем честь Представить: 'Новое виденье, Столицы древней разрушенье', 300 Иль называемый иначе 'Языческий Апокалипсис', Дивертисмент полуволшебный... - Творенье юного поэта, Еще сокрытого для света... Директор не жалел издержек, Чтоб поддержать сию пиесу И произвесть эффект, как должно: Он много выписал машин, И кучу новых декораций, 310 И всех богинь, за исключеньем граций. Почтеннейшие господа! Вы снисхожденье окажите Поэту и актерам И труд наш общий наградите Рукоплесканий хором. Увертюра. Колокольчик звенит. Занавес подымается. Театр представляет воздух и залив Ионийского моря. Вдали виден древний великолепный город. Немезида, с бичом в руках, сидит на воздушном престоле, окруженная подземными духами мщения. Немезида В трубы громкие трубите! Ветры все ко мне зовите! Духи (трубят) Собирайтесь, собирайтесь! Ветры с запада, слетайтесь! (трижды) 320 Глас правдивой Немезиды За столетние обиды Вас на мщение зовет - Ветры! ветры! все вперед! Ветры прилетают со свистом и шелестом и, как покорные рабы, ложатся у ног Немезиды. Немезида (потрясая бичом) Ветры! море обхватите, Море к небу всколыхните, Вздуйте волны, подымите И, как горы, покатите На преступный этот град, Где оковы, кровь и смрад! Ветры резвыми прыжками изъявляют свою радость, лижут ноги Немезиды и потом пляшут, присвистывая. Хор ветров 330 Пойте и пляшите, други! В резвые свивайтесь круги! Мщенья, мщенья час настал! Лютый враг наш, ты пропал! Как гигант, ты стал пред нами, Нас с презреньем оттолкнул И железными руками Волны в пропастях замкнул. Часто, часто осаждали Мы тебя с полком валов, 340 И позорно отступали От гранитных берегов! Но теперь за все обиды Бич отмщает Немезиды! Что? И нам пришла пора! Ха-ха-ха! ура! ура! Музыка играет галоп, ветры улетают попарно в бурной пляске. Являются на воздухе мириады сердец, облитых кровью и пронзенных кинжалами. Хор сердец В грудях юношей мы бились За свободу, правоту, К бесконечному стремились, Обожали красоту... 340 Порохом, кинжалом, ядом Нас сей демон истреблял - Да прольется ж над сим градом Мщенья вечного фиал! О святая Немезида! Да отмстится нам обида! (трижды) Немезида ударяет бичом. Буря начинается. Отдаленные раскаты грома, молния, ветры воют, море стонет, скалы глухо откликаются, морские птицы стаями летят к берегу, волны, вынырнув из бездны, подымают головы к небу и целуют края ризы его. Являются мириады факелов, погасших и курящихся. Хор факелов Бог зажег нас, чтоб сияли Мы средь северных ночей, И мы с радостью прияли Огнь от божеских лучей, 350 Начинал уж день отрадный Разгонять туман густой, Но зверь темный, кровожадный Задушил наш век младой. О святая Немезида! Да отмстится нам обида! (трижды) Немезида ударяет бичом. Большой военный корабль крутится в водовороте, разбивается о скалу и исчезает в волнах. Являются пять померкших звезд. Хор звезд Чистой доблести светила, Мы взошли на небеса, И с надеждой обратило К нам отечество глаза... 360 Но кровавою рекою Залил неба свод тиран, И с померкшею главою Пали звезды южных стран. О святая Немезида! Да отмстится нам обида! (трижды) Являются бледные тени воинов, покрытые кровью и прахом, на головах у них терновые венки, перевитые лаврами, а в руках - переломленные мечи. Хор воинов Крепко мы за вольность бились, За всемирную любовь, Но мечи переломились, И иссякла в жилах кровь! 370 К нам народы обратили Очи, смутные от слез, Но - бессильные! - просили Только мщенья у небес. - О геенна! Град разврата! Сколько крови ты испил! Сколько царств и сколько злата В диком чреве поглотил! Изрекли уж Эвмениды Приговор свой роковой, 380 И секира Немезиды Поднята уж над тобой! О святая Немезида! Да отмстится нам обида! (трижды) Немезида Подымается с престола и, одною рукою потрясая бичом, а другою указывая на город, говорит: Час отмщенья наступает: Море стогны покрывает И, как пояс, обвивает Стены крепкие дворцов, Храмы светлые богов. Поликрат Самосский Выходит на плоскую кровлю Ионийского дворца. О народ, народ, молися! 390 К небу вознеси свой глас! За грехи карает нас Бога вышнего десница! Хор утопающего народа. Не за наши, за твои Бог карает нас грехи. О злодей! О волк несытый, Багряницею прикрытый! Ты проклятие небес! Ты в трех лицах темный бес: Ты - война, зараза, голод, 400 И кометы вековой Хвост виется за тобой, Навевая смертный холод, Очи в кровь потоплены, Как затмение луны! Погибаем, погибаем, И тебя мы проклинаем! Анафема! Анафема! Анафема! Небо (гремя с высоты) И ныне, и присно, и во веки веков! Земля (глухо откликаясь) Аминь! Последний прилив моря - город исчезает. Небо и Земля (в один голос) Аминь!!! Волны в торжественных колесницах скачут по развалинам древнего города, над ними в воздухе парит Немезида и, потрясая бичом, говорит: 420 Мщенье неба совершилось! Всё волнами поглотилось! Северные льды сошли. Карфаген! спокойно шли Прямо в Индью корабли! Нет враждебныя земли! Музыка играет торжественный марш. Являются все народы, прошедшие, настоящие и будущие, и поклоняются Немезиде. Хор народов Преклоняемся, смиряемся, О богиня, пред тобой И, как дети, поучаемся Чтить любви закон святой! 430 Наказуется гордыня И народов и царей, И равно сечет богиня Флот и лодку рыбарей! Все народы, настоящие, прошедшие и будущие, соединяются с служебными духами Немезиды и вместе с ними составляют большой балет. Буря утихает - и над гладкою поверхностью моря с Востока подымается вечное солнце. Музыка играет тихий марш. Небо и Земля посылают взаимные приветствия. Занавес опускается. В заключение те же актеры имеют честь представить: ТОРЖЕСТВО СМЕРТИ (Интермедия) Занавес подымается. Театр представляет вселенную во всей ее красоте и великолепии. Большой балет: небесные тела проходят в стройной пляске, под музыку мироздания. Является Смерть - прекрасный юноша, на белом коне. На плечах его развевается легкая белая мантия, на темно-русых кудрях венок из подснежников. Небо и Земля и народы Земли и прочих планет сопровождают Смерть с громкими восклицаниями: 'Vive la Mort! {Да здравствует Смерть! (франц.). - Ред.} Vive la Mort! Vive la Mort!' Смерть Обновляйся, лик природы! Ветхий мир, пади во прах! Вспряньте, юные народы, В свежих вольности венках! Юные народы теснятся около Смерти, обнимают ее колена, целуют ее серебряные шпоры и позолоченные стремена: 'Vive la Mort! Vive la Mort! Vive la Mort!' Хор юных народов поет: Гимн Смерти Веселитеся! Спаситель, Царь наш, мира искупитель, 440 В светлом торжестве грядет! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Новый бог младой вселенной! Мир, тобою обновленный, Песнь хвалы тебе поет! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! 1-е полухорие Ветхого творца с престола Свергнув мощною рукой, Царствуй, царствуй, бог веселый, Резвый, ветреный, живой! 450 Бог свободы, бог движенья, Вечного преображенья! Бог всесокрушающий! Бог всевоскресающий! Бог всесодидающий! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Ветхое, ничтожное, Слабое и ложное Пред тобой падет! Вольное, младое, 460 Творчески-живое Смертью расцветет! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Корифей Не сидишь ты на престоле, Как властитель нам чужой, Мрачный и враждебный воле Нашей жизни молодой. Нет! Ты между нами ходишь, Нашей жизнию живешь, Хороводы наши водишь, 470 С нами песнь любви поешь. 2-е полухорие Посмотри: скалы седые Распахнулись пред тобой И источники живые Скачут сребряной струей. Ступишь ты - и расцветают Пышно из могил цветы, Из цветов венки сплетают Новобрачные четы. Над могилою спокойной 480 Радость буйная шумит, И, обнявшись, в пляске стройной Дева с юношей летит. Скрылись в рощице тенистой, Меле отеческих гробов, И под ивою ветвистой Увенчалась их любовь. Резвый бог! ты обрываешь Розы девственных красот И цветок преображаешь 490 В сочный и роскошный плод! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Весь хор Нас исхитивший от тленья Средь темницы и оков, Глас прийми благодаренья, Царь царей и бог богов. А когда мы под клюкою Духом склонимся во прах, Боже! дивною рукою Обнови нас в сыновьях. 500 Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Vive la Mort! Vive la Mort! Vive la Mort! Процессия удаляется. Музыка замирает в неопределенных звуках. Актеры и зрители исчезают, как тени. Поэт один, со свитком в руках, стоит на древних развалинах. Бог смерти является ему в образе черноокой Венецианки и... Поэт изнывает в ее объятиях, но пред кончиной он еще раз берет арфу и прерывающимся голосом поет, песнь умирающего поэта Гори, гори, мой факел томный! Но вспыхни пред концом живей! На мой ты жребий грустный, темный Сиянье тихое пролей! Вся жизнь моя - одно желанье, Несбывшийся надежды сон, Или художника мечтанье, Набросанное на картон. 510 И страждущая грудь лелеет Видений дивную семью: Рука дрожит, язык немеет Осуществить мечту мою. Созданье вечное готово И рвется из груди поэта - Кто скажет творческое слово? И разольется море света. Давно в груди поэта рдеет России светлая заря - 520 О, выньте из груди зарю! Пролейте на небо России! Поэт начинает бредить О, дайте пред кончиной Песнь громкую пропеть! Я с песнью лебединой Хотел бы умереть! Гремит на поле ратном Победы крик в рядах, И я, в крови, с булатным Мечом, паду во прах... 530 И счастия России Залог вам - кровь моя! И все грехи России Омоет кровь моя! Мое вы сердце в урну С почтеньем положите! И русским эту урну В день славы покажите! Хоругвь твоя заблещет, Потомство, предо мной! 540 Мой пепел затрепещет Под крышкой гробовой... Я силой благодатной Прольюся на Россию, И русский нож булатный . . . . . . . . . . . . Поэт, испугавшись цензуры, умирает, не докончив куплета. Занавес упадает с шумом. Для кого? Поэт был последний актер и последний зритель. Конец 1833 280. ПРОБУЖДЕНИЕ Что я слышу? Голос милый Песнь знакомую поет, И, как Лазарь из могилы, Тень минувшего встает. Прояснися, прояснися, Сумрак ранних детских дней, Сквозь туманы улыбнися, Солнце юности моей! _После долгих треволнений Вижу снова брег родной_, И толпа святых видений Вновь мелькает предо мной. Чудная звезда светила Мне сквозь утренний туман, Смело поднял я ветрило И пустился в океан. Солнце к западу склонялось, Вслед за солнцем я летел: _Там_ надежд моих, казалось, Был таинственный предел. 'Запад, запад величавый! Запад золотом горит! Там венки виются славы! Доблесть, правда там блестит! Мрак и свет, как исполины, Там ведут кровавый бой, - Дремлют и твои судьбины В лоне битвы роковой. В броне веры, воин смелый, Адамантовым щитом Отразишь ты вражьи стрелы, Слова поразишь мечом. Вот блестит хоругвь свободы - И цари бегут, бегут, И при звуке труб народы Песнь победную поют. Разорвался плен суровый, Кончилась навек война! Узами любви Христовой Сочетались племена! Гряньте звонкими струнами! Где ты, гордый фараон? Моря Чермного волнами Конь и всадник поглощен! Ныне правда водворится В нашей скинии святой, Вечным браком съединится Небо с юною землей. Духов тьмы исчезнет сила, И взойдет на небеса Трисиянное светило - Доблесть, истина, краса! 1864 ПРИМЕЧАНИЯ При жизни П. немногие его стихотворения были опубликованы в журналах и альманахах 1831-1838 гг. За период эмиграции в легальной русской печати появилось только одно стихотворение ('Не погиб я средь крушенья...' в газете 'День', 1865, 2 сентября). Наиболее интересное произведение - поэма 'Pot-pourri...' - стала достоянием читателей благодаря предприимчивости Герцена и Огарева, раздобывших рукопись и дважды напечатавших ее в 1861 г. в изданиях Вольной русской типографии. Первым опытом обобщения стихотворного наследия П. явилась работа Е. Боброва 'Литературная деятельность В. С. Печерина' (в его кн.: 'Литература и просвещение в России в XIX в. Материалы, исследования и заметки', т. 4, Казань, 1902) и 'Материалы для биографии В. С. Печерина' (в той же книге, т. 1, Казань, 1901). Более полно стихотворные тексты поэта представлены в монографии М. О. Гершензона 'Жизнь В. С. Печерина' (М., 1910), построенной на обширном фактическом материале. Следует отметить, что два стихотворения, вошедшие в эту книгу, - 'Черные очи' и 'Прочь, о демон лучезарный...' - П. не принадлежат. Автор первого - В. Г. Бенедиктов, второе с неверной атрибуцией было напечатано еще в 1875 г. в PC (? 7, с. 454). Опровержение этой атрибуции - в письме П. к. Ф. В. Чижову от 4 сентября 1875 г. (см. ЛН, ? 62, М., 1965, с. 466). Из стихотворений П., сохранившихся в автографах ГБЛ (наиболее богатое собрание в архиве Ф. В. Чижова) и ЦГАЛИ, в настоящее время опубликовано около половины. 265. СО и СА, 1831, ? 7, с. 423, с пропуском строфы 3 и перестановкой ст. 9-12, набранных после ст. 13-19. Печ. по СО и СА, 1831, ? 13, с. 378. Вторая публикация в том же журнале, несомненно, была вызвана дефектностью первой. Автограф - ГБЛ, в письме к С. Ф. Пояркову. Перевод стихотворения Шиллера 'Sehnsucht' ('Томление'). 6 апреля 1831 г. переводчик писал своей кузине В. Ф. Печериной (Трегубовой): ''Желание лучшего мира', хотя это только перевод стихотворения Шиллера, вылилось у меня из глубины души' (PC, 1891, ? 12, с. 617). Описывая позднее свою жизнь в Петербурге середины 20-х годов, П. вспоминал: 'Одним моим утешением был географический атлас... Вот Франция, Бельгия, Швейцария, Англия!.. Сердце на крылах пламенного желания летело в эти блаженные страны, и Шиллерово 'Sehnsucht' переливалось в русские стихи: 'Ах, из сей долины тесной, Хладною покрытой мглой, Где найду исход чудесный, Сладкий где найду покой?'' (В. С. Печерин, Замогильные записки, М., 1932, с. 33). 266-271. Как переводчик древнегреческой антологии П. выступил в печати трижды: в НА на 1832 (шесть переводов под загл. 'Из греческой анфологии'), в КБ (пятнадцать переводов под загл. 'Из греческой антологии') и в Совр., 1838, т. 12, в статье 'О греческой эпиграмме' (восемь переводов), опубликованной без подписи. Автор этой статьи - бесспорно П., так как в ней приведены его переводы предыдущих публикаций, большей частью в исправленном виде. Несколько оставшихся в рукописи переводов П. напечатал в своей книге М. О. Гершензон. Точным переводам П. соответствуют след. древнегреческие оригиналы в АР: VII, 630 (Антифил Византийский), IX, 151 (Антипатр Сидонский), IX, 62 (Евен Аскалонский), IX, 294 (Антифил Византийский), XVI, 81 (Филипп Фессалоникский), XVI, 120 (Асклепиад). 1. НА на 1832, с. 257. Печ. по Совр., 1838, т. 12, с. 79. Переводу предшествуют след. строки: 'Надгробные надписи весьма разнообразны по содержанию и по форме. Они или вообще дышат чувством глубокой скорби, или прославляют доблести умершего, выставляя их как образец для подражания живым, или, большею частию, заключают в себе важные, высокие поучения, которые делаются еще разительнее, когда влагаются в уста умершего: тогда они вещают к нам как таинственный голос из-за пределов гроба. Такова эпиграмма... на могиле мореходца, погибшего вблизи родной земли жертвою строгой Немезиды' (Совр., 1838, т. 12, с. 79). 2. КБ, с. 255, под загл. 'Эпиграмма Антипатра' и с пояснением (вместо подзаг.): 'Нереиды оплакивают разрушение Коринфа', с вариантами. Печ. по Совр., 1838, т. 12, с. 79. Переводу предшествуют след. строки: 'Иногда эпиграмматический поэт в резких очерках изображает настоящий блеск какого-нибудь славного греческого городя или сетует на развалинах минувшего величия. Так Нереиды оплакивают разрушение Коринфа в следующей эпиграмме Антипатра' (Совр., 1838, т. 12, с. 78-79). Коринф - древнегреческий полис, основанный приблизительно в IX в. до н. э. дорянами, славился своей архитектурой. В 146 г. был разрушен римлянами. Океана бессмертные дщери - нереиды (греч. миф.). Алкиона (греч. миф.) - супруга Кеикса, узнав о том, что он утонул, бросилась со скалы в море и превратилась в птицу. 3. Гершензон, с. 23. Песни Гомера - 'Илиада'. Ахивяне - ахейцы, т. е. греки вообще. 4. Совр., 1838, т. 12, с. 78. Перевод предваряется след. строками статьи П.: 'Исторические воспоминания, имена героев и поэтов, особенно же отечественные предания о великих мужах, плод народного самолюбия, одушевляют часто эпиграмматического поэта. Таково предание о Ксерксе, почтившем драгоценною багряницею тело падшего за отечество Леонида' (Совр, 1838, т. 12, с. 78). По рукописи напечатано в книге М. О. Гершензона, с. 24. Леонид - царь Спарты (488-480 до н. э.) - отважный полководец, пал в битве при обороне Фермопильского ущелья, где немногочисленный отряд греков, предводительствуемый Леонидом, в 480 г. до н. э. сдержал натиск целой армии персидского царя Ксеркса (486-465 до н. э.). Айдес (греч. миф.) - Аид. 5. КБ, с. 258, под загл. 'На статую Зевса Олимпийского'. Печ. по Совр., 1838, т. 12, с. 77. Этому и следующим двум переводам в статье П. предшествует такое рассуждение: 'Греция преисполнена была памятниками искусств всякого рода. На каждом почти шагу встречались великолепные храмы, изваяния богов и доблестных мужей отечества. Таково же обилие и надписей к изящным произведениям: поэты спорили с художниками... Иногда несколько надписей относится к одному и тому же славному произведению. Каждая из них имеет свою особенную точку зрения. Все же они вообще или заключают в себе тонкую похвалу искусству художника, или большею частию удачно схватывают тот момент, какой художник хотел выразить в своем произведении. Такова, например, следующая надпись' (Совр., 1838, т. 12, с. 76-77). Колоссальная статуя Зевса в его храме в Олимпии - знаменитое произведение Фидия (ум. 432 или 411 до н. э.), считалась одним из 'семи чудес света'. 6. КБ, с. 257, под загл. 'Статуя Александра Великого', с вариантами. Печ. по Совр., 1838, т. 12, с. 77. См. предыдущее примеч. По рукописи напечатано в книге М. О. Гершензона, с. 24. Лисипп - древнегреческий скульптор (вторая пол. IV в. до н. э.), родом из Сикона, был придворным ваятелем Александра Македонского, им создано несколько скульптурных портретов царя. 272-276. Загл. 'фантазии' часто встречается в автографах П. - применительно к стихотворениям, написанным в феврале - марте 1833 г. и связанным темой предстоящей заграничной командировки, состоявшейся в том же году. Кроме того, слово 'фантазия', как об этом свидетельствуют автографы, - обозначение особого лирического жанра. Это стихотворение, внушенное реальным впечатлением или фактом, выполняющее роль свежей дневниковой записи и отнюдь не предназначавшееся для широкого оглашения. В бумагах П. эти своеобразные маргиналии, тяготеющие к циклическому строению, представлены в трех вариантах. Первый - наиболее пространный (ГБЛ, архив Ф. В. Чижова) - занимает почти всю довольно объемистую тетрадь стихотворений, где границы цикла обозначены не вполне отчетливо (крайние даты тетради: 9 февраля, Петербург - 8 апреля, Берлин). Два других варианта - сокращенные. Один из них под загл. 'Фантазии' (ГБЛ) состоит из десяти стихотворений. В наст. изд. печ. самый краткий вариант цикла (ЦГАЛИ), известный по книге М. О. Гершензона, с. 34-36. Балы, о которых речь идет в первых трех стихотворениях, - 'маленькие балики у чиновников-немцев' (К. Ф. Германа и Ф. И. Буссэ), которые, по словам П., он 'усердно посещал' вместе с друзьями по кружку А. В. Никитенко ('Замогильные записки', М., 1932, с. 41). Во втором и третьем стихотворениях - обрывки беседы с воспитанницей Смольного института, которой П. был увлечен. В стихах он обычно воспевает ее под именем Софии (см. 'Песнь Софии', ? 278) или Эмилии ('Письма к Эмилии', автограф - ГБЛ). 1. Два автографа - ГБЛ, без загл. 2. Два автографа - ГБЛ, в пространном варианте цикла - с разбивкой на два стихотворения: 'Бал' (строфы 1-2) и 'Разговор на бале' (строфы 3-5). Последняя строфа в измененном виде использована в отрывках из трагедии 'Вольдемар' (см.: Гершензон, с. 68). Александр Васильич-Никитенко (1804-1877), друг П., впоследствии критик, профессор словесности. Слух идет, что видели 'Ричарда'. Трагедия Шекспира 'Ричард III' была представлена на сцене петербургского Большого театра 29 января 1833 г. По свидетельству Никитенко, 'наперечет восемь или девять человек во всем театре (который был полон) изъявляли восторг, все прочее многолюдие или безлюдие было глухо, немо, без рук: ни восклицания, ни рукоплескания! Зато наш Печерин возвратился домой с опухшими руками: он не жалел их для великого Шекспира' (А. В. Никитенко, Дневник в трех томах, т. 1, М., 1955, с. 126-127). 3. Автограф - ГБЛ (краткий вариант цикла). 'Семейство Холмских' - бытописательный исторический роман Д. Н. Бегичева (1786-1855), изданный в шести частях в 1832 г. Хотите ли увидеть исполина - Петра I. 4. Два автографа - ГБЛ. Речь идет об Институте благородных девиц. 5. Автограф - ГБЛ (пространный вариант цикла). Речь идет о программе, составленной для торжественного экзамена воспитанниц Смольного института. 277. Гершензон, с. 64, под загл. 'Две сцены из трагедии 'Вольдемар' (Действие происходит в Италии в XV столетии)', по датированному автографу ЦГАЛИ. Монолог Вольдемара и 'Песнь Софии' (см. ? 278) - фрагменты из этих сцен. Считать их принадлежностью более обширного драматического замысла нет оснований: содержание сцен противится такому предположению. Автограф 'Вольдемара' был, как предполагает Гершензон, отправлен вместе с 'Pot-pourri...' (? 279) при письме от 9/21 декабря 1833 г. петербургским друзьям - членам кружка А. В. Никитенко. Монологом открывается первая сцена. Затем следует диалог героя и Sophie (Софи), написанный в прозе. Вольдемар сообщает ей о своем решении принести себя в жертву неслыханно дерзкому Предприятию, цель которого - взорвать 'ветхий мир'. Перед разлукой Вольдемар и София обручаются друг с другом 'союзом смерти'. 278. Гершензон, с. 69. Из второй сцены 'Вольдемара' (см. предыдущее примеч.). Поводом к созданию песни явились слова воспитанницы Смольного института о том, что она хотела бы умереть молодой. П. услышал их на балу 19 февраля 1833 г. Вскоре после этого песня была написана П. и лишь позднее включена в 'Вольдемара' (Гершензон, с. 37). София- см. примеч. к стих. 'Бал' (? 272). 279. 'Полярная звезда', кн. 6, Лондон, 1861, с. 172, 'Русская потаенная литература XIX столетия', Лондон, 1861, с. 308, тот же текст, но под загл. 'Торжество смерти'. Печ. по 'Полярной звезде', с уточнением ст. 255 по МН (см. ниже). К фамилии автора, указанной под загл. в 'Полярной звезде', сноска: 'О Печерине - ниже в отрывках из 'Былое и думы''. К слову 'все' в ст. 421 второй части поэмы ('Театр') в обоих изданиях примеч. публикатора - Герцена или Огарева: 'В некоторых рукописях здесь поставлено собственное имя, но оно так мудрено, что мы не решились принять это чтение в свой текст'. 'Песнь умирающего поэта' и 'Под стенами Сантарема...' дважды печатались как отдельные стихотворения в зарубежном сб. 'Лютня' (Лейпциг, изд. 1869 и 1873). Часть 'Песни о графине Турн' (ст. 230-265 поэмы) под загл. 'Богемская баллада' была напечатана самим П. в его очерке 'Отрывки из путешествий доктора Фуссгэнгера' (см. МН, 1835, декабрь, кн. 2, с. 356, подпись: П...). Конец 'Песни' опущен, несомненно, по цензурным причинам. В своем очерке П. рассказывает, при каких обстоятельствах довелось ему познакомиться с легендой о графине Турн. Во время пребывания в бернской гостинице, сообщает он, однажды 'отворилась дверь и вошла слепая старушка с арфою, ее вела за руку девушка лет восьми... Хозяин рассказал, что эта старушка - какая-то богемка, которая, бог знает какими судьбами, попала в Берн и живет несколько лет подаянием благодетельных граждан... Старушка приютилась в уголку, настроила кое-как свою арфу, заиграла жалобную мелодию и сипловатым голосом запела какую-то старую богемскую балладу, которая, говорят, основана на истинном происшествии. Содержание этой песни врезалось в моей памяти, и я постараюсь рассказать вам его в стихах'. Приведя текст баллады, П. замечает: 'Чем кончилась любовь графини и егеря, не помню' (с. 357). Вопреки этому рассказу, в авторском примеч. к 'Балладе о графине Турн' (см. текст поэмы) утверждается, что историю графини Турн П. поведал 'содержатель гостиницы в Течене'. Это явное недоразумение - либо результат описки, либо постороннего вмешательства (Богемии П. не посещал). 'Февральский праздник' (в подзаг. поэмы) - годовщина окончания университета, торжественно отмечавшаяся друзьями П. по кружку Никитенко 11 февраля. Эти праздники сопровождались чтением стихов членов кружка (М. П. Сорокина и П. в особенности). Подзаг. дает основание датировать поэму концом 1833 г., так как произведение пересылалось из-за границы с определенным запасом времени, чтобы поспеть к 11 февраля. 'Я давным-давно послал вам пакетец со всяким стихотворным вздором - это не прямо для февральского праздника, а только относится к оному, это, как уже однажды сказано, не литературное произведение, а бюллетень о состоянии моего здоровья', - писал П. 12 марта 1834 г. в Петербург членам 'святой пятницы', т. е. Никитенко и его друзьям (Гершензон, с. 95). По резонному предположению Гершензона, сцены из 'Вольдемара' и поэму П. отправил ранее - при письме от 9/21 декабря 1833 г. (Гершензон, с. 64). В предисловии к 'Русской потаенной литературе...' Огарев неизвестно почему утверждал, будто бы 'поэма П. относится к 1837 или 38 году' (Избр. произв., т. 2, М., 1956, с. 491). Более поздняя датировка этого произведения позволила Е. Боброву (см. его кн.: 'Литература и просвещение в России в XIX веке', т. 4, Казань, 1902, с. 37) заявить о том, что в 'Pot-pourri,..' П. подражал эсхатологической поэме А. В. Тимофеева 'Последний день', впервые опубликованной, лишь в октябре 1834 г. (БдЧ, ? 10). Скорее всего, дело обстояло прямо противоположным образом: с 'Pot-pourri' Тимофеева мог ознакомить тот же Никитенко, с которым он сблизился летом 1834 г. Этим можно объяснить некоторое сходство двух произведений, хотя, очевидно, у обоих был один общий источник - пушкинский 'Пир во время чумы'. В поэме П. имеются злободневные отклики на события гражданской войны в Португалии (см. об этом ниже), что вполне согласуется с датировкой концом 1833 г. Следует отметить, что Гершензон в своей более ранней работе - этюде о П. (вошел в его кн.: 'История молодой России', М., 1908, с. 104) - поддержал точку зрения Е. Боброва, а в монографии о П. отказался от нее. Широкого хождения по рукам поэма не получила: 'Рукопись, - писал Огарев, - не вышла из пределов тесного кружка друзей и не отозвалась в публике' (там же, с. 491). Вероятно, поэтому ни одной рукописи ее до нас не дошло. 'Песню о русском юноше' под загл. 'Сцена в Португалии под стенами Сантарема' сам автор процитировал в письме к старому товарищу по кружку Никитенко Ф. В. Чижову от 24 февраля 1873 г., а 'Монолог умирающего поэта' - в письме к нему же от 16 февраля 1866 г. (оба письма - ГБЛ). В письме к Чижову от 26 сентября 1871 г. П. писал: 'Так называемое 'Торжество смерти' напечатано в 'Полярной звезде' на 1861 с несколькими письмами между мной и Герценом. Она же напечатана и в 'Русской потаенной литературе'. Ее настоящий титул 'Pot-pourri, или Чего хочешь, того просишь'. Это было написано, если помнишь, для нашего февральского праздника в 1834 г.' (ГБЛ, ф. Ф. В. Чижова). 14 августа 1875 г. П. снова писал Чижову: 'В 1861 Герцен напечатал 'За синим за морем, в далекой земле' под заглавием 'Торжество смерти' совсем без моего ведома, так что я узнал об этом только два года после. Когда при свидании со мною в 53 г. Герцен упомянул об этой пьесе, то я до такой степени об ней позабыл, что даже не мог понять, о чем он говорил. Да, кроме того, мне никогда и в голову не приходило, чтобы она когда-либо удостоилась печати' (ГБЛ, ф. Чижова). В очерке 'Pater V. Petcherine', опубликованном в той же кн. 6 'Полярной звезды' и вошедшем в часть 7 'Былого н дум', Герцен рассказал о встрече с П., состоявшейся близ Лондона в 1853 г. Желая заполучить рукопись поэмы, Герцен обратился к автору: 'У меня были в руках в Петербурге несколько ваших стихотворений, в числе их есть трилогия 'Поликрат Самосский', 'Торжество смерти' и еще что-то, нет ли у вас их, или не можете ли вы мне их дать? - Как это вы вспомнили такой вздор? Это незрелые, ребяческие произведения иного времени и иного настроения. - Может, - заметил я, улыбаясь, - поэтому-то они мне и нравятся. - Да есть они у вас или нет? - Нет, где же!.. - И продиктовать не можете? - Нет, нет, совсем нет. - А если я их найду где-нибудь в России, печатать позволите? - Я, право, на эти ничтожные произведения смотрю, точно будто другой писал, мне до них дела нет, как больному до бреда после выздоровления' (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 11, М., 1957, с. 395). В августе 1855 г. в обращении к читателям 'Пол. звезды' Герцен просил своих корреспондентов доставить ему списки нелегальных произведений, в том числе 'Торжество смерти' и 'Поликрата Самосского' (указ. изд., т. 12, с. 270). Е. Бобров указал, что в романе 'Бесы' Достоевский дает довольно подробный пересказ ряда эпизодов поэмы П. (см.: Е. Бобров, указ. изд., с. 56). Время написания и обстоятельства ее появления в печати, о которых Достоевский, по всей видимости, узнал от Герцена при свидании с ним за границей в 1862 г., переданы в романе с большой достоверностью. Пересказ поэмы включен в 'биографию' героя романа С. Т. Верховенского, в юности сочинившего либеральную фантасмагорию в стихах. Но в 'поэме' Верховенского несколько эпизодов и деталей не имеют никакого соответствия с поэмой П. Учитывая это обстоятельство, а также слова Герцена: 'трилогия 'Поликрат Самосский', 'Торжество смерти' и еще что-то', Гершензон построил эффектную гипотезу о том, что известный текст поэмы - часть не дошедшей до нас трилогии, с которой был знаком Достоевский. В 'Бесах' содержание 'поэмы' Верховенского передано следующим образом: 'Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть 'Фауста'. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то 'Праздник жизни', на котором поют даже насекомые, является черепаха с какимито латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения... Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех пародов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее, наконец, достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей' (ч. 1, гл. 1). Как удалось установить, весь эпизод с 'хором неживших душ' взят из стихотворения Е. П. Ростопчиной 'Нежившая душа. Фантастическая оратория', датированного декабрем 1835 г. и вошедшего в т. 1 'Стихотворений' поэтессы (изд. 2, СПб., 1857, с. 153-161). 'Хоры' всевозможных духов и говорящих стихий в изобилии представлены в мистериях А. В. Тимофеева 'Последний день' (1834), 'Жизнь и смерть' (1834) и 'Елисавета Кульман' (1835). В последней подают голоса бабочка и песчинка (у Достоевского - 'насекомое' н 'минерал'). Эти мистерии вошли в т. 1 'Опытов' Тимофеева (СПб., 1837, с. 309-347, 111-143 и 169-255). В 'поэме' Верховенского - бесспорно, сплавились мотивы и образы, почерпнутые из различных литературных источников. Что касается Герцена, то его ввели в заблуждение сложная фрагментарная композиция и рубрикация произведения, особенно невнятно выглядевшие, как это легко представить, в рукописи. В произведении действительно можно выделить три части: сцена праздника, театральное представление ('Языческий Апокалипсис') и монолог автора, но это не 'трилогия', а одно произведение. Первая и вторая часть, в свою очередь, состоят из песен и сцен. Так, вторая часть - 'Театр' - содержит пролог, собственно спектакль, где Поликрат Самосский - имя персонажа, а не загл. (в рукописи заголовки и имена персонажей вряд ли четко дифференцировались), и интермедию 'Торжество смерти'. 'Еще что-то', как выразился Герцен, - либо первая часть (пир друзей), либо же - 'Песнь умирающего поэта'. В поэме использовано распространенное поверье о том, что Петербург погибнет от наводнения. Ср. стихотворение М. А. Дмитриева 'Подводный город' (? 37). На эту же тему - анонимное стихотворение 'И день настал, и истощилось...', приписывавшееся без достаточных оснований Лермонтову и А. И. Одоевскому. О теме наводнения в русской литературе см.: Е. А. Бобров, Мелочи из истории русской литературы... (РФВ, 1908, Mb 1-2, с. 282), Н. П. Анциферов, Душа Петербурга, Пг., 1922, с. 87-96. Пряжа тонкая прядися и т. д. По-видимому, этот текст восходит к народной песне, которую П., по его собственному признанию, слышал в десятилетнем возрасте от дворовых девушек в одном из глухих мест Черниговской губернии ('Замогильные записки', М., 1932, с. 122). Под именем Эмилии (или Софии) П. в других стихотворениях (см. NoNo 272-276 и 278) воспевал свою знакомую, воспитанницу Смольного института, к которой был неравнодушен (ей посвящены неопубликованные стихотворения 'Письма к Эмилии' - ГБЛ). Как с войском Дон Педро вошел в Лиссабон и т. д. Отклик на гражданскую войну в Португалии, разгоревшуюся в 1832-1834 гг. В Лиссабон войска конституционалистов, предводительствуемые Доном Педру (1798-1834), вступили в июле 1833 г. Осада древней резиденции португальских королей г. Сантарема, где укрылись сторонники абсолютистской монархии во главе с узурпатором престола Мигелем Брагансским, длилась с ноября 1833 по 14 мая 1834 г. Мария да Глория (1819-1853) - королева Португалии, свергнутая малолетней с престола Мигелем Брагансским, была восстановлена в своих правах после окончания гражданской войны - в 1834 г. Немезида (греч. миф.) - богиня возмездия. От гранитных берегов - намек на гранитные берега Невы в Петербурге. Пять померкших звезд - пять казненных декабристов. Звезды южных стран - вероятно, декабристы Южного общества. Эвмениды (греч. миф.) - богини мщения, обитательницы Аида. Поликрат Самосский - тиран, правивший на о. Самос в VI в. до н. э. В поэзии его имя известно в связи с легендой о Поликратовом перстне, которой воспользовался Шиллер, а вслед за ним - Жуковский. Багряница - царская мантия. Вся жизнь моя - одно желанье и т. д. По поводу этих строк в 1869 г. П. в письме к Никитенко сказал: 'Как хорошо я угадал. Заметьте: 'набросанное на картон'. Значит, не хватало духу или гения, чтоб окончить картину: так и остался бедный эскиз' (Гершензон, с. 209). Пропуск последнего стиха поэмы, обозначенный строкой точек, - прием, рассчитанный на догадливого читателя. Контекст и рифма подсказывают следующие слова: 'Пронзит (или проткнет) тирана выю'. 280. Гершензон, с. 189 и 133, в виде двух цитат, под загл. 'Мечи юноши' (12 строф), по автографу ЦГАЛИ, с датой: '10 октября. Дублин', неточно. Печ. по кн.: В. С. Печерин, Замогильные записки, М., 1932, с. 19, где опубликовано по автографу ГБЛ (в письме к С. Ф. Пояркову от 13 октября 1865 г., дата: август 1864). Третий автограф - ЦГАЛИ (в письме к П. В. Долгорукову от 25 ноября 1864 г.), четвертый - ЦГАЛИ, под загл. 'В Дублине' (пять строф, одна - новый текст), с датой: 1864. Первая строфа 'Пробуждения' была сообщена автором Ф. В. Чижову в письме к нему еще 26 июня 1840 г. (см. Гершензон, с. 149). Эту строфу Чижов процитировал в письме к Никитенко от 18 ноября 1864 г. ('Из архива А. В. Никитенко'. - PC, 1904, No 10, с. 686). Комментируя 'Пробуждение' в письме к Пояркову, П. заметил: 'В этих стихах - целая программа. Все мечты и планы, с которыми я оставил Россию' ('Замогильные записки', с. 19). Лазарь - персонаж евангельской легенды, мертвец, воскрешенный Иисусом. Чудная звезда светила. Этими словами П. выражал свое непреодолимое влечение к высокой миссии. 23 марта 1837 г. в ответ на письмо попечителя Московского учебного округа гр. С. Г. Строганова, обеспокоенного неявкой молодого профессора, П. писал: 'Всякий вечер звезда, гораздо более блестящая, чем все прочие, останавливалась перед моим окном, насупротив моей кровати, и лучи ее ласкали мое лицо. Я вскоре догадался, что это та самая звезда, под которой я родился. Она была прекрасна, эта звезда! Ее блеск манил меня, призывал меня ей подчиниться' (Гершензон, с. 128). Адамантовый - алмазный. Море Чермное - Красное море. Скиния - см. примеч. 63.