Стихотворения, Голодный Михаил Семенович, Год: 1948

Поэзия
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Скачать в PDF

Стихи Михаила Голодного

Баллада о дезертире Осоке Кудель и командире Тернике
В рейхстаге
Возвращение
Волки
Время-пряха тянет нитку
Детство
Долго дорогая
Люби до смерти. Мне в любви
Любовь — война
Мир поющий
Мой стих
Не выйдет это, господа!
Осенняя степь
Партизан Железняк
Песня о Щорсе
Поэтам-формалистам
Поэтическая лихорадка
Призыв
С каждым днём
Сентиментальный монолог

Баллада о дезертире Осоке Кудель и командире Тернике

Николаю Островскому

Смушковая шапка,
Серая шинель.
По полю гуляет
Снежная метель.
А в тепле за чаем
Два дружка сидят.
Рыж один, как пламя,
А другой щербат.
Говорит щербатый:
‘Мне начхать на мир.
Я Кудель Осока,
Вольный дезертир.
У меня в деревне
Мельница и дом.
Брат мой при хозяйстве.
Хорошо живём.
Ну, а ты, товарищ?
Кто ты есть такой?
Почему качаешь
Рыжею башкой?..’
Отвечает рыжий:
‘Не чихай на мир.
Я товарищ Терник,
Красный командир.
У тебя в деревне
Мой отряд стоит.
За рекой у белых
Брат в петле висит.
Не растопишь бани,
Не поспишь с женой,
Скоро в снег уткнёшься
Мёртвой головой.
Ну, вставай, Осока,
Выходи на двор!
Кровью я отмою
Чёрный твой позор…’
По полю гуляет
Снежная метель.
Смушковая шапка,
Серая шинель…
1932

В рейхстаге

Брожу среди руин рейхстага.
Под щебнем в мусоре бумага,
С гербом империи у края,
Бесшумно тлеет, догорая.
А туча над просветом крыши
Бросает злую тень на ниши,
Куда укрылись от потомка
Четыре короля-обломка,
Все безголовые (по моде).
Как чучело на огороде!
Стоит среди безвестных статуй
За Карлом Первым Оттон Пятый,
А рядом — Фридрих Барбаросса,
С лицом расколотым, без носа,
И тупо каменные очи
Уставились из вечной ночи
На незнакомого поэта,
Пришедшего с другого света.
Я говорю: ‘Ну что, вояка?’
Но статуя молчит, однако.
Читаю надписи на стенах
О днях, для памяти священных:
‘Дошёл с боями из Ростова
Иван Игнатьевич Подкова!’
‘В Берлине мы, ура, ребята!
Рука Потапкина Игната’.
А дождик — странный гость в рейхстаге —
Стучит по щебню, по бумаге,
По мрамору, по ржавой жести,
И звук — как шёпот дальней вести,
Как матери-природы слово
О безвозвратности былого.
Брожу среди колонн тяжёлых,
Дверей разбитых, статуй голых…
Где вход, где выход — неизвестно.
Пролом в стене выводит честно
Меня на улицы Берлина.
Туманно, сыро и пустынно.
Ни голоса людей, ни света,
Как мёртвый глаз луна-планета
Скользит в тумане надо мною,
Всё одевая пеленою.
Плывёт осенних туч ватага
Над зданьем бывшего рейхстага.
1946

Мир поющий

Мир поющий, полный звонов
И огней,
Я люблю тебя, зелёный,
Всё нежней.
Твой простор голубоватый —
Сторож гор —
Мне остался верным братом
До сих пор.
Не пахал твоих полей я,
Не косил,
Но в бою с врагом посеял
Ряд могил,
Чтобы кровь узнавший колос
Выше рос,
Чтобы пел весёлый голос
Звонче кос.
Вышина твоя живая
В тишине
Всё расскажет, остывая,
Обо мне, —
Как я шёл со смертью рядом
По полям,
Как мешали радость с ядом
Пополам,
Как любил тебя, зелёный,
Всё нежней,
Мир поющий, полный звонов
И огней!..
1924

Мой стих

Всегда во мне живёт мой стих.
Пою ли я, иль не пою, —
Средь сотен голосов чужих
Его я голос узнаю.
Я бурею гражданских дел
Его венчал, сзывая в бой,
Чтоб он будил, чтоб он гремел
То лёгкой флейтой, то трубой.
Чтоб мог я с ним в одно сливать,
Что ненавижу, что люблю.
Он будет для меня звучать,
Как я хочу, как я велю!
Я с ним брожу вдоль старых стен
И жадно вглядываюсь в тьму,
Он слышит запах перемен,
Пока не слышных никому.
Пространств высоких смутный гуд,
Движенья вихрь и блеск огня,
Отображаясь, в нём пройдут
Через меня и от меня.
И в час, когда весенний гром
К победе призовёт живых,
Паду я на землю бойцом
И рядом — мой последний стих.
1925

Не выйдет это, господа!

Давно ль мы грозною стеною
Шли в бой за мир и честь труда?
Опять пугают нас войною…
О чём шумите, господа?
Не вы ли русскую отвагу
Расхваливали в дни, когда
Кровь окропляла путь к рейхстагу?..
Долой цилиндры, господа!
От слов хвалебных что осталось?
От них ни звука, ни следа.
Играет бомбой мистер Даллес…
С огнём играет, господа!
Мы этим шуткам знаем цену.
От этих шуток иногда
Бывало тяжко джентльмену…
‘Какому?’ — ‘Многим, господа!’
Не с тех времён ли спорим с вами
И повторяем громко: ‘Да,
В своей стране мы правим сами,
Себе мы сами господа!
Претит нам ярмарка свободы,
Где продаются без стыда
Любовь, и песни, и народы,
И ваша совесть, господа!’
И оттого кричу открыто:
‘Кровь павших в битве — не вода!
Ничто народом не забыто:
Поосторожней, господа!
Он видит правду в дружбе с нами,
Ей не изменит никогда,
Он вам не даст играть словами…
Не проиграйте, господа!
А мы не слово — дело ценим.
И воля, словно сталь, тверда…
Нас не поставишь на колени,
Не выйдет это, господа!’
1947

Осенняя степь

В осенний тусклый свет рядится
Дождливой осени рассвет.
Стоит-летит на месте птица,
Как будто ей пять тысяч лет.
Идёшь, идёшь, и всё знакомо:
Дорога, насыпи, овраг.
И двести километров к дому
Пройти без отдыха — пустяк!
Но вот в тумане холм покатый
И за оврагом перевал.
И кажется, здесь был когда-то,
И кажется, что не бывал.
Как древний ящер, дачный поезд
Ползёт от насыпи в Херсон.
И, рыжим дымом в небе кроясь,
Походит на забытый сон.
Какой? — Не вспомнишь, не опишешь,
Он тенью в памяти мелькнёт,
И долго голос детства слышишь,
Пока он в сердце не замрёт.
1940

Партизан Железняк

В степи под Херсоном высокие травы,
В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.
Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону,
В засаду попался отряд.
Налево — застава,
Махновцы — направо,
И десять осталось гранат.
‘Ребята, — сказал, обращаясь к отряду,
Матрос-партизан Железняк, —
Херсон перед нами,
Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!’
Сказали ребята: ‘Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!’
Штыком и гранатой
Пробились ребята…
Остался в степи Железняк.
Весёлые песни поёт Украина,
Счастливая юность цветёт.
Подсолнух высокий,
И в небе далёкий
Над степью кружит самолёт.
В степи под Херсоном — высокие травы,
В степи под Херсоном — курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.
1935

Поэтам-формалистам

Я мог бы тоже рифмой ловкой
На вздохи снова отвечать,
Я б тоже мог инструментовкой,
Как музыка сама, звучать.
Я б мог, как многие иные,
Всю славу взявшие уже,
Заставить строфы неживые
Мычать на ‘мэ’, жужжать на ‘жэ’.
Но миллионы ждут иного, —
И яростно, день ото дня,
Кую для них стальное слово
У ненасытного огня.
И вижу — с толпами, живая,
Родится песня без прикрас,
И сотни тысяч, распевая,
Идут с улыбкой мимо вас, —
За то, что вы, меняя кожу,
В душе не расставались с ней,
За то, что рифма вам дороже
Всемирной родины моей.
1936

Поэтическая лихорадка

Три дня, как мой голос вернулся ко мне, —
За песнею — песня другая…
‘Что с вами?.. Вы бродите точно во сне!’
Не слышу. Не вижу. Не знаю.
Москва зеленеет. И парит три дня.
Присяду. Вон столик свободный,
Но нет, не ослышался — кличут меня.
Вот снова: ‘Голодный! Голодный!’
Как стёкла цветные висят небеса.
Кто мог их так низко повесить?
И душно. Должно быть, четыре часа…
А может быть, семь или десять?..
‘Дружище, послушай, спешишь, ну куда?
Минуту, минуту. Здорово!’
‘Спешу на Мясницкую… Ты не видал —
Там мною утеряно слово?’
‘Не надо мне слова — я двадцать нашёл!..’
Откуда — не помню, не знаю.
Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол —
За рифмою рифма другая…
Покровку, Покровку мне надо найти.
Шумнее и гуще бульвары.
Вот начало солнце за мною ползти…
За городом где-то пожары.
Качаюсь от блеска, от говора толп, —
Что будет с моей головою?
Ну, полно! Довольно! Как огненный столб
Взлетают стихи надо мною!
Три дня, как мой голос вернулся ко мне,
И я всё забросил жестоко.
И критик — мой друг — улыбается мне:
Спокойней, исполнились сроки.
1927

Призыв

Отцы уходят понемногу,
Вожди седеют средь забот,
Всё чаще их гнетёт тревога
За тех, кому пылать черёд.
И что ж, весёлые на диво,
Беспечные до простоты,
Глядим вокруг себя хвастливо,
Павлиньи распустив хвосты.
Века нам отданы в наследство,
А мы над истиной одной
Сидим, не в силах наглядеться,
Глумясь гнусаво над другой!
Раздолье овладело нами,
И, гогоча вослед всему,
Мы можем лишь играть словами,
И холодно от слов уму.
Любовь, любовь, ты сладко пела,
Но горько будет нас забыть,
Давно успели мы умело
Тебя распутством подменить!
Раздумье мы несём как бремя,
И оттого, — когда поймём,
Что молчаливо наше время,
Хоть барабанный бой кругом?
Мы знали буйное веселье, —
Что нам осталось от него?
Восторг слепой, любовь с похмелья
И спесь — и больше ничего?
Мы нищие. Ликуя, чванство
В нас охладило жар обид,
А чудные кипят пространства,
А сумерках полмира спит!
Гляжу — обнявшись, деревнями
Бредут невежество и мгла,
Гляжу — война висит над нами,
Два хищных развернув крыла…
Не радуйся, не ты, сомненье,
Вошло неслышно в грудь мою, —
Призыв второго поколенья
Я, услыхав, передаю…
Герои, где вы? Встанем! Встанем!
Кем путь наш прошлый не забыт,
Чья кровь стучит не в барабане,
Кто не одним восторгом сыт.
Я вас зову. Под Перекопом
Оставили вы славный след.
В бою не расточали ропот,
Не слепли жалко от побед.
Я вас зову, родное племя!
Нет лучшего, чем наш удел.
Нам суждено увидеть время
Не в шуме слов, а в блеске дел.
И в нас, бичуемые страхом,
Враги прочтут свой приговор:
Наш век им приготовил плаху,
Мы подадим ему топор.
Сомкнёмся! Будут дни тревоги —
Спокойно их переживём.
Вожди седеют понемногу.
Отцы уходят, мы — идём.
1925

С каждым днём

С каждым днём всё ближе дальний путь.
Дай-ка, милая, присядем отдохнуть.
Небеса прозрачны и тихи,
Видно, Лермонтов читает им стихи.
Пусть читает… Я хочу тебе сказать:
Начал я как будто уставать.
Взгляд не тот, да нет того огня,
И товарищи сторонятся меня.
Да, по правде, коль пошло на то, скажу —
Не печалюсь я об этом, — не тужу.
Верь, усталости не знает только тот,
Кто не любит, не жалеет и не ждёт.
Ну и нам — не раз с тобой в пути
И любить, и вянуть, и цвести.
Не устанешь — и на свете скучно жить, —
А устанешь — стоит ли тужить?
Что ж, смелей! Прижмись к моей груди,
Видишь — небо размечталось впереди.
Скоро свет его застанет нас вдвоём.
Отдохнём ещё немного — и пойдём.
1924

Сентиментальный монолог

Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу.
А Москву такой люблю я слёзно.
Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе,
Да не бойсь, я только с виду грозный.
Это у меня как бы защита,
Чтобы ближний не кусался больно.
Я гляжу угрюмо, говорю сердито,
Это, знаешь, пёсик мой, невольно.
Ты слыхал, конечно, о поэтах?
О весне они поют, о солнце,
Все они обуты и одеты,
У одних таланты, у других червонцы.
Я хоть не одет, да сыт на диво.
Вот сейчас смеялся сам с собою.
Скажем: будь я женщиной красивой,
Кое-где успел бы больше втрое.
Труд каков мой? Труд мой невесёлый.
Непонятному всю жизнь ищу названья.
Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым?
Дождик каплет, сыростно. Молчанье.
Ты меня, мой пёсик, не обидишь.
Говорят, я в убежденьях шаткий.
Разве это верно? Это — видишь?
У меня любовь сидит в лопатке!
Да, да, женщина такая, значит,
Там сидит она, в лопатке… Гложет.
Умереть захочешь — горько плачет,
Говорит: — Иди, а-а-а, ты не можешь?..
То-то. Так-то. Носик твой холодный.
Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально.
А теперь скажи мне: Михаил Голодный,
Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.
Что ж, прощай, собачка. До свиданья!
Говорить не хочешь, всё виляешь.
Или, может, скажешь на прощанье:
Отчего мы любим так? Не знаешь?..
1927

Возвращение

Горбатая улица. Низенький дом.
Кривые деревья стоят под окном.
Кривая калитка. Кругом тишина.
И мать, поджидая, сидит у окна.
Ей снится — за городом кончился бой,
И сын её снова вернулся домой.
Иду как во сне я, ружьё за плечом.
Горбатая улица. Низенький дом.
Калитка всё та же, и дворик — всё тот.
Сестра, задыхаясь, бежит из ворот.
— Я плачу, прости мне, обнимемся, брат!
Мы думали, ты не вернёшься назад.
За годами годы бегут чередой.
Знакомой дорогой иду я домой.
Чего ж мне навстречу сестра не идёт?
Чего ж меня мать из окна не зовёт?
Забита калитка. Кругом — тишина.
Высокое небо, большая луна.
О детство, о юность! О бой за Днепром,
Горбатая улица, низенький дом…
1936

Волки

Под зимним небом воют волки,
Окно заносит мокрый снег.
Спят гении на книжной полке,
Я книгу взял: я — человек!
Как синий дым над водопадом,
Мне снится в шуме жизнь моя,
Долина детства где-то рядом,
И к ней бегу без шапки я.
Неслышная, легко и прямо,
Уходит женщина в закат.
Не ты ли это? Мама? Мама!
Не уходи, вернись назад…
Молчание, под свист метели
Поёт сверчок, хрипят часы.
И вижу: человек в шинели
Кладёт два мира на весы.
И, вихрем в комнату влетая,
Заносит книги мокрый снег,
Скребётся в двери волчья стая…
Я взял ружьё: я — человек!
1940

Время-пряха тянет нитку

Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
Выхожу я за калитку
И стучу к тебе в окно.
Гаснет свет на стук напрасный,
Ты выходишь из ворот.
И лицо, как месяц ясный,
На меня сиянье льёт.
И, от встречи замирая,
Бродим улицей одни.
Мутна-лунна высь без края,
В хлопьях мутные огни.
До рассвета бродим оба,
Ветер снег шагов метёт
От сугроба до сугроба,
От ворот и до ворот…
Где же ты? Приди, явися!
Или всё, что было, — сон?
Снова в лунных хлопьях выси
И пурга со всех сторон.
Или ты, как юность, где-то
Затерялась, пронеслась
Между ночью и рассветом
Невидимкою для глаз.
Только улицей знакомой,
Где бродили до зари,
Нет ни улицы, ни дома —
Пустыри да пустыри.
И напрасно за калитку
Я хожу, ищу окно…
Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
1948

Детство

На память брату.

Всё вдаль уйдёт — пройдёт пора лихая,
И, чудом сохранившись за селом,
Степная мельница, одним крылом махая,
Начнёт молоть легенды о былом.
Мальчишка выйдет в степь с бумажным змеем,
Похожий на меня — такой же взгляд и рост,
Его курносый брат, товарищ по затеям,
Расправит на земле у змея длинный хвост.
‘Пускай! Пускай!’ — И в небо змей взовьётся
И, еле видимый, уйдёт под облака.
И братья лягут рядом у колодца
На ясный день глядеть издалека.
Глядеть на степь, на небо голубое,
На мельницу, притихшую в тени.
Она расскажет им о том, как мы с тобою
Под этим небом коротали дни,
Как в степь мы выходили на рассвете
Томиться высотой, бумажный змей пускать.
О вечной юности напомнят людям дети,
И будут взрослые их к небу поднимать.
Весь вдаль уйдёт — не канет мир нетленный,
Он зло переживёт и встретит песней труд.
И перед ним — там, на краю вселенной,
С бумажным змеем мальчики пройдут.
1943

Долго дорогая

Долго дорогая
Смотрит на меня,
С книгой засыпая,
Не гасит огня.
Вздрогнет с полуслова,
Взглянет в полусне,
Засыпая снова,
Улыбнётся мне.
Улыбнётся сладко,
Бросит взгляд тайком:
Все ли там в порядке
За моим столом?
Пусть молчу часами,
Пусть для всех — другой,
Для неё я самый,
Самый дорогой.
Самый, самый славный,
Лучших в мире нет.
Для неё я главный
На земле поэт.
1939

Люби до смерти. Мне в любви

Люби до смерти. Мне в любви
Конца не увидать.
Ты оттолкни, и позови,
И обними опять.
С тобою просидим вдвоём
С зари и до зари.
Люби до смерти, а потом,
Коль можно… повтори!
1925

Любовь — война

Любовь, по-моему, война,
Где битва треплет битву.
Не стоит плакать,
Коль она
Невольно нагрубит вам!
Любовь, по-моему, плацдарм.
Пять чувств — мои солдаты.
И я, угрюмый командарм,
Кричу:
— Смелей, ребята!
Скажите, кто в бою не груб,
Но разве в этом дело!
Сраженный властью женских губ,
Веду войну умело.
Глаза огромные растут,
Пугают тусклым блеском.
Вперёд! Ещё один редут —
И нам бороться не с кем!
Катится кровь, за валом — вал,
Грохочет сердце маршем,
Склонилась набок голова.
Ура! головка — наша!
А ночь летит, как миг, как час,
То рысью,
То карьером.
Пять чувств крылатых, горячась,
Ломают все барьеры.
А день, а я — весь впереди.
Гляжу вокруг, смущенный,
И чувствую, что, победив,
Остался побежденным!
1926
Оригинал здесь.

——

Лирика 20-х годов.
Ф., ‘Кыргызстан’, 1976.— (Русская советская лирика).

МИХАИЛ ГОЛОДНЫЙ

‘Помню вечер я…’
У Днепра
Прощание
‘Сквозь туман и холод зимний…’
Гроза
Облака
Никогда, никогда

* * *

Помню вечер я,
Под буревые всплески
Кто-то злобу из груди увел,
Незаметным,
Сереньким подростком
Я пришел
Впервые в комсомол.
С этих дней горел я, не сгорая,
Буйство дикое
Рассудком усмирял,
В переулках заводских окраин
Я прочел о сказке Октября.
Говорила мать моя, калека,
Неразлучная подруга костыля:
‘Выйдет сын мой в люди человеком,
Будет сын кормильцем для меня!’
Ну какой, скажите, я кормилец!
Обескрылил я давно ее мечты,
Не кладу теперь утрами ‘тфилим’
Не пою тягучий я псалтырь.
Вышел я,
Но по-иному, в люди.
Вышел я
Под выкрики стихий.
Эх, мать моя,
Не ты под гром орудий
Мне диктовала
Гневные стихи…
В переулках заводских окраин
Я брошюру Октября нашел,
С этих дней горю я, не сгорая,
Как и ты, горящий комсомол!

У ДНЕПРА

Я иду, иду тропинкою
Песней новою звеню.
Солнце алою косынкою
Машет умершему дню.
Город тенями увесила
Наступающая ночь.
Хорошо, товарищ, весело
Землю теплую толочь.
Замирает и безлюдная
Берег сонного Днепра.
Но я верю: завтра сбудется,
Что задумали вчера.

ПРОЩАНИЕ

Выступаем мы в двенадцать,
Выйди, милая, прощаться.
Ждет атака нас ночная,
И вернусь ли я — не знаю.
Я надел шинель родную,
Взял винтовку боевую.
В сумке десять сухарей,
За спиною сто смертей.
Ты опять солги надежде,
Ты скажи: ‘Люблю, как прежде’.
Выйди, выйди на часок,
Без любви твоей продрог!..
Увидав твою улыбку —
Я прощу тебе ошибку,
Засветится даль глухая,
Упадет звезда, вздыхая…

* * *

Сквозь туман и холод зимний
Все мне снится, все мне снится
Взгляд твой дальний, взгляд твой дымный,
Утопающий в ресницах.
Спит безмолвие в просторе,
В неживом еще покое.
Ты встаешь передо мною,
Чтоб обнять меня еще раз.
Дорогая, дорогая…
Как назвать тебя, не знаю!
Мир уснул в покое белом.
Над его величьем пышным
По равнинам омертвелым
Я приду к тебе неслышным.
Я пройду сквозь посвист вьюги,
Доберусь до края света,
Чтоб тебя, моя подруга,
Не оставить невоспетой.
Снег от края и до края,
Дорогая… дорогая…

ГРОЗА

Все накалил полдневный жар.
А дождь, докучный, бесполезный,
Еще молчал. И вдруг — удар,
И небеса открыли бездну.
Пыль на деревьях и листах,
Вздымаясь, губы обжигала,
И сумрачная теснота
Над городом неслышно встала.
Дождь тронул крыши рукавом,
Потоком вод, сквозь синь журчащих.
Запели крыши, каждый дом
Запел, разбрызгав в окнах счастье.
Под взглядом дождевой воды,
Теперь прозрачным и лучистым,
Бессильно свесились плоды,
И сладко развернулись листья.
Умолкло грозное ворчанье,
И через поле, через лес
Пришло зеленое молчанье
Садов и голубых небес.

ОБЛАКА

Я люблю вас очень, очень,
Золотые облака.
Мнится, мнится, вот захочет
И достанет вас рука.
Руку вскинул кверху — где там!
Промелькнули, нет как нет!
Впереди все блещет светом,
Позади лучится след.
Облака, облака,
Серебристые бока!
Вот веселый ветер смело
Ударяет вас крылом
Оттого ли то и дело
Вы меняетесь лицом?
То вы мягче, то вы строже,
Дуновенье пью и пью.
Ну, ей-богу, вы похожи
На любимую мою!..
Ходит, бродит свет в руках,
Отражаясь в облаках!

* * *

НИКОГДА, НИКОГДА

Памяти Дмитрия Фурманова
Не забуду, как ты умирал, комиссар.
Затуманил лицо полыхающий жар,
Затянула глаза поволокой беда,
И в бреду ты сказал: ‘Никогда… Никогда!’
Что ты видел: жену или дочь у колен?
Или знал: не коснется души твоей тлен,
И в назначенный час соберемся сюда,
Чтобы смерти сказать: никогда, никогда?!
Никогда, никогда, старый друг боевой,
Не умрешь для отчизны бессмертно-живой.
Не умрешь, не сотрут твое имя года,
Не забудем тебя никогда, никогда!..

——

H. A. Заболоцкий: pro et contra.
СПб.: РХГА, 2010.— (Серия ‘Русский Путь’).

Мих. ГОЛОДНЫЙ

Поэту юродивых

Поэт юродивых,
Вы долго молчали.
Дурманила головы
Книга ‘Столбцы’.
Из комнаты смеха
Кричали, мычали
Рождённые бредом
Ослы и скопцы.
В железо оковано
Старое слово,
Концы без начала,
Отбиты узлы.
В кривых зеркалах
Вы нашли его снова,
Купили и продали
Из-под полы.
Я видел:
Уже молодые с рассудком
Теряли рассудок
Над вашей строкой.
Я понял:
Увертки и выверты шутки
Прикрыли природу её и покрой.
Близорукие критики
Из гимназисток.
И явно юродствующие. И тайком.
Смотрите, как вас
Обработала чисто
Пичужка-воробчик
Чужим голоском.
Передо мной
‘Торжество земледелья’.
Поэма без формы,
Где всё — кутерьма.
Сидит на полях
Неживое веселье,
Виденье кретина
Во мраке ума.
Солдат-отпускник
Превращен в идиота,
В животном довольстве
Не видно труда.
В пространстве без цели
Вертится работа,
В ручье, обезумев,
Скучает вода.
Соха с бороной
Опрокинуты криво,
Корова беседует тихо
С конём.
Кривое сознанье
В кривом объективе
Поэта поставило
Рядом с ослом.
Забавные басни,
Знакомые песни,
Без устали битые
Нашей рукой.
Признайтесь,
Не страшен ли голос последний
При жизни решившийся
За упокой?
Поэт юродивых,
Душенку на бочку!
Смотрите, ребята,
Вот мир его — весь:
Смесь ужасов тёмных
Под красным листочком,
Смятеньиц, желаньиц
Червивая смесь.
А рядом дороги
Удачи и счастья,
Сияющий полдень
Без тени обид,
Идеи, как знамя,
Как зарево, страсти,—
Юродство в рогоже
В сторонке стоит.
С дороги ушедшие
На повороте!
Забывшие слёзы —
Не верят слезам!
Приподняты руки:
Кто с нами?
Кто против?
Рукам есть работа
Раздолье — глазам.
Трещат, расширяясь
Грудные клетки
Над картами мира
Возносятся лбы.
Железная поступь
Второй пятилетки
Над рубежами
Как рокот трубы.
Кончается царство юродивых!
Я вижу, как жизнь
Под уздцы ведут.
И я говорю вам, поэт счастливых:
— Шапки долой —
Торжествует труд!..
Печатается по тексту первой публикации: Красная Новь. 1933.
Кн. 9 (Сентябрь). С. 85-86. (В этом же номере была напечатана статья
А.К. Тарасенкова ‘Похвала Заболоцкому’. См. наст. изд. С. 145-154.)
Михаил Голодный (Михаил Семенович Эпштейн, 1903-1949) — советский поэт.

——

Единство

Если б я на горло песне
Встал хотя бы поневоле,—
Заявляю прямо, честно:
Я скончался бы от боли.
Если б я решил, как лирик,
Что башка и сердце — в ссоре,
Я б завел цветы в квартире,
Я писал бы на заборе.
Если б я решил, что слово
Нам дано для раздвоенья,—
Я б взорвал себя живого
Бомбою-стихотворением.
Но свободно горло песни,
Слово с делом не в разладе,
И боюсь, что сердце треснет,
В наше будущее глядя!..

Рифма

Не ищу такой я рифмы,
Чтоб сложнее логарифмы,
Не ищу такой я, чтобы
Хлопали поэты-снобы.
Нет, ищу такую, чтобы
Пела и глядела в оба.
Не кукушка на суку я,
Чтобы песни петь, кукуя.
Нет! Найду себе такую,
Чтобы, дело атакуя,
Шла она за мной, ликуя.
Чтоб, как план оперативный,
Грохотал императив в ней,
Чтоб сарказмом бить, как бивнем,
Чтобы страсти шли, как ливни.
Рифмы нахожу в себе,
Зарифмованный в борьбе,
Зарифмованный в тебе,
Мать моя, ВКП(б).

Молчащему

Ты — обыватель, мой домашний враг,
Ты знаешь ли, что значит — большевик?
Ты слышишь музыку, ты видишь красный флаг,
Но ты молчишь: в сметане твой язык!
Ты, юродивый мой собрат-поэт,
Ты, улыбавшийся при слове: большевик,
Любил ты хвастать старым словом: — нет.
Но ты молчишь: он в тине, твой язык!
Ты, мой вчерашний друг, сегодня — тихий гад,
Ты помнишь ли, что значит — большевик?
Шипел о гибели ты год тому назад.
Но ты молчишь: раздвоен твой язык!
Я помню вас: тебя, тебя, тебя,
Вы все — одно: зачем вам большевик?
Сойдясь, вы шепчетесь, друг друга теребя…
Я ненавижу вас за мертвый ваш язык!

‘Литературная газета’, No 22, 1933

Голодный Михаил Семенович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, Бунаков Петр Петрович, Год: 1917
  2. Стихотворения, Гейне Генрих, Год: 1877
  3. Стихотворения, Байрон Джордж Гордон, Год: 1904
  4. Стихотворения, Гейне Генрих, Год: 1856
  5. Стихотворения, Даватц Владимир Христианович, Год: 1944
  6. Цикл ‘Из дневника’, Сологуб Федор Кузьмич, Год: 1904
  7. Стихотворения, Утешенович Огнеслав, Год: 1871
  8. Стихотворения, Воскресенский Михаил Ильич, Год: 1858
Электронная библиотека