Стихотворения, Несмелов Арсений, Год: 1942

  АРСЕНИЙ НЕСМЕЛОВ В Китае Гряда Из китайского альбома 'Свою страну, страну судьбы лихой...' Переходя границу Ночью Прикосновения Леонид Ещин 'Ловкий ты, и хитрый ты...' 'Уезжающий в Африку или...' Хунхуз Около Цицикара Флейта и барабан Потомку Эпитафия Юли-юли В закатный час Старое кладбище В полночь Как на Россию непохоже Тень В КИТАЕ Узкие окна. Фонарика Продолговатый лимон, Выжженный в мреющем паре - как Вызолоченное клеймо. Думаешь: тщательно вырисуй Загнутых кровель углы, Звезд лиловатые ирисы, Синее марево мглы. Небо... Не медными грудами Над перевалом веков - Храм с девятнадцатью буддами Медленных облаков. ГРЯДА Щетина зеленого лука На серой иссохшей гряде. Степные просторы, да скука, Да пыльная скука везде... Вращает колеса колодца Слепой и покорный ишак, И влага о борозду бьется, Сухою землею шурша. И льется по грядам ленивой Струей ледяная вода - Не даст ни растения нива Без каторжного труда. Китаец, до пояса голый. Из бронзы загара литой, Не дружит с усмешкой веселой. Не любит беседы пустой. Уронит гортанное слово И вновь молчалив и согбен - Работы, заботы суровой Влекущий, магический плен. Гряда, частокол да мотыга, Всю душу в родную гряду! Влекущее, сладкое иго. Которого я не найду! ИЗ КИТАЙСКОГО АЛЬБОМА I Ворота. Пес. Прочавкали подковы, И замер скрип смыкающихся створ... Какой глухой, какой средневековый Китайский этот постоялый двор. За ним - поля. Кумирня, кукуруза... А в стороне от глинобитных стен, На тонкой жерди, точно для антенн, Отрубленная голова хунхуза. II Я проснулся в третьем часу, Ночь была глубока, как яма. Выли псы. И, внимая псу, Той звериной тоске упрямой, - Сжалось сердце. Ему невмочь, Не под силу ни сон, ни бденье!.. И плескалась о стекла ночь Небывалого наводненья. III Кожа черная с синевой. Лоб и щеки до глянца сухи. На открытых глазах его Копошились желтые мухи... Но угроза была у губ, В их извилистой нитке серой, И шептал любопытным труп: 'Берегитесь!.. Пришла холера'. 'Свою страну, страну судьбы лихой...' Свою страну, страну судьбы лихой, Я вспоминаю лишь литературно: Какой-то Райский и какой-то Хорь, Саводников кладбищенские урны! И Вера - восхитительный 'Обрыв', Бескрылая, утратившая силу. И может быть, ребенком полюбив. Еще я вспомню дьякона Ахиллу. Конечно, список может быть длинней, Но суть не в нем: я думаю, робея, - В живой стране, в России этих дней, Нету меня родного, как в Бомбее! Не получить мне с родины письма С простым, коротким: 'Возвращайся, милый!' Разрублена последняя тесьма. Ее концы разъединили - мили. Не удивительно ли: страна - В песках пустыни, что легли за нами, - Как скользкая игла обронена, Потеряна, как драгоценный камень! Уже печаль и та едва живет, Отчалил в синь ее безмолвный облак, И от страны, меня отвергшей, вот - Один пустой литературный облик. ПЕРЕХОДЯ ГРАНИЦУ Пусть дней немало вместе пройдено, Но вот - не нужен я и чужд, Ведь вы же женщина - о, Родина! - И следовательно, к чему ж. Все то, что сердцем в злобе брошено, Что высказано сгоряча: Мы расстаемся по-хорошему, Чтоб никогда не докучать Друг другу больше. Все, что нажито, Оставлю вам, долги простив, - Вам эти пастбища и пажити, А мне просторы и пути, Да ваш язык. Не знаю лучшего Для сквернословий и молитв, Он, изумительный, - от Тютчева До Маяковского велик. Но комплименты здесь уместны ли, Лишь вежливость, лишь холодок Усмешки, - выдержка чудесная Вот этих выверенных строк. Иду. Над порослью - вечернее Пустое небо цвета льда. И вот со вздохом облегчения: 'Прощайте, знаю: навсегда!' НОЧЬЮ Я сегодня молодость оплакал, Спутнику ночному говоря: 'Если и становится на якорь Юность, так непрочны якоря У нее: не брать с собой посуду И детей, завернутых в ватин... Молодость уходит отовсюду, Ничего с собой не захватив. Верности насиженному месту, Жалости к нажитому добру - Нет у юных. Глупую невесту Позабудут и слезу утрут Поутру. И выглянут в окошко. Станция. Решительный гудок. Хобот водокачки. Будка. Кошка. И сигнал прощания - платок. Не тебе! Тебя никто не кличет. Слез тебе вослед - еще не льют: Молодость уходит за добычей, Покидая родину свою!..' Спутник слушал, возражать готовый. Рассветало. Колокол заныл. И китайский ветер непутевый По пустому городу бродил. ПРИКОСНОВЕНИЯ Была похожа на тяжелый гроб Большая лодка, и китаец греб, И весла мерно погружались в воду... И ночь висела, и была она, Беззвездная, безвыходно черна И обещала дождь и непогоду. Слепой фонарь качался на корме - Живая точка в безысходной тьме, Дрожащий свет, беспомощный и нищий... Крутились волны, и неслась река, И слышал я, как мчались облака, Как медленно поскрипывало днище. И показалось мне, что не меня В мерцании бессильного огня На берег, на неведомую сушу - Влечет гребец безмолвный, что уже По этой шаткой водяной меже Не человека он несет, а душу. И, позабыв о злобе и борьбе, Я нежно помнил только о тебе, Оставленной, живущей в мире светлом. И глаз касалась узкая ладонь, И вспыхивал и вздрагивал огонь, И пену с волн на борт бросало ветром... Клинком звенящим сердце обнажив, Я, вздрагивая, понял, что я жив, И мига в жизни не было чудесней. Фонарь кидал, шатаясь, в волны - медь... Я взял весло, мне захотелось петь, И я запел... И ветер вторил песне. ЛЕОНИД ЕЩИН Ленька Ещин... Лишь под стихами Громогласное - Леонид, Под газетными пустяками, От которых душа болит. Да еще на кресте надгробном, Да еще в тех строках кривых На письме, от родной, должно быть, Не заставшей тебя в живых. Был ты голым и был ты нищим, Никогда не берег себя, И о самое жизни днище Колотила тобой судьба. 'Тында-рында!' - не трын-трава ли Сердца, ведающего, что вот Отгуляли, отгоревали, Отшумел Ледяной поход! Позабыли Татарск и Ачинск, - Городишки одной межи, - Как от взятия и до сдачи Проползала сквозь сутки жизнь. Их домишкам - играть в молчанку. Не расскажут уже они, Как скакал генерала Молчанова Мимо них адъютант Леонид. Как был шумен постой квартирный, Как шутили, смеялись как, Если сводку оперативную Получал командарм в стихах. 'Ай да Леня!' - И вот по глыбе Безнадежности побежит Легкой трещиной - улыбка, И раскалывается гранит! Так лучами цветок обрызган, Так туманом шевелит луна... 'Тында-рында!' - И карта риска В диспозиции вновь сдана. Докатились. Верней - докапали Единицами: рота, взвод... И разбилась фаланга Каппеля О бетон крепостных высот. Нет, не так! В тыловые топи Увязили такую сталь! Проиграли, продали, пропили, У винтовок молчат уста. День осенний - глухую хмару - Вспоминаю: в порту пустом, Где последний японский 'мару', Леонид с вещевым мешком. Оглянул голубые горы Взором влажным, как водоем: 'Тында-рында! И этот город - Удивительный - отдаем ...' Спи спокойно, кротчайший Ленька, Чья-то очередь за тобой!.. Пусть же снится тебе макленка, Утро, цепи и легкий бой. 'Ловкий ты, и хитрый ты...' Ловкий ты, и хитрый ты, Остроглазый черт. Архалук твой вытертый О коня истерт. На плечах от споротых Полосы погон. Не осилил спора ты Лишь на перегон. И дичал все более, И несли враги До степей Монголии, До слепой Урги. Гор песчаных рыжики, Зноя каминок. О колено ижевский Поломал клинок. Но его не выбили Из беспутных рук. По дорогам гибели Мы гуляли, друг! Раскаленный добела, Отзвенел песок, Видно, время пробило Раздробить висок. Вольный ветер клонится Замести тропу... Отгуляла конница В золотом степу! 'Уезжающий в Африку или...' Уезжающий в Африку или Улетающий на Целебес Позабудет беззлобно бессилье Оставляемых бледных небес. Для любви, для борьбы, для сражений Берегущий запасы души, Вас обходит он без раздраженья, Пресмыкающиеся ужи! И когда загудевший пропеллер Распылит расставания час, Он, к высоким стремящийся целям, Не оглянется даже на вас. Я же не путешественник-янки, Нахлобучивший пробковый шлем, - На китайском моем полустанке Даже ветер бессилен и нем! Ни крыла, ни руля, ни кабины, Ни солдатского даже коня, И в простор лучезарно-глубинный Только мужество взносит меня. ХУНХУЗ О жене и матери забыл, Маузер прикладистый добыл И, тугие плечи оголя, Вышел за околицу, в поля. Те же джунгли этот гаолян, Только без озер и без полян. Здесь на свист хунхуза - за версту Свистом отзывается хунхуз. Было много пищи и добра, Были добрые маузера, Но под осень, кочки оголя, Сняли косы пышный гаолян. Далеко до сопок и тайги, Наседали сильные враги, И горнист с серебряной трубой Правильно развертывает бой. И хунхуза, сдавшегося в плен, Чьи-то руки подняли с колен, Связанного, бросили в тюрьму, Отрубили голову ему. И на длинной жерди голова Не жива была и не мертва, И над ней кружилось воронье: Птицы ссорились из-за нее. ОКОЛО ЦИЦИКАРА По дороге, с ее горба, Ковыляя, скрипит арба. Под ярмом опустил кадык До земли белолобый бык. А за ним ускоряет шаг И погонщик, по пояс наг. От загара его плечо Так коричнево-горячо. Степь закатом озарена. Облака, как янтарь зерна, Как зерна золотистый град, Что струился в арбу с лопат. Торопливо погружено, Ляжет в красный вагон оно, И закружит железный вихрь, Закачает до стран чужих. До чудесных далеких стран, Где и угольщик - капитан, Где не знают, как черный бык Опускает к земле кадык, Как со склона, с его горба, Подгоняет быка арба. Так и тысячу лет назад Шли они, опустив глаза, Наклонив над дорогой лбы, Человек и тяжелый бык. ФЛЕЙТА И БАРАБАН У губ твоих, у рук твоих... У глаз, В их погребах, в решетчатом их вырезе Сияние, молчание и мгла, И эту мглу - о, светочи! - не выразить. У глаз твоих, у рук твоих... У губ, Как императорское нетерпение, На пурпуре, сияющем в снегу - Закристаллизовавшееся пение! У губ твоих, у глаз твоих... У рук - Они не шевельнулись и осилили И вылились в согласную игру: О лебеди, о Лидии и лилии! На лыжах звука, но без языка, Но шепотом, горя, и в смертный час почти Рыдает сумасшедший музыкант О Лидии, о лилии и ласточке! И только медно-красный барабан В скольжении согласных не участвует, И им аккомпанирует судьба: - У рук твоих! - У губ твоих! - У глаз твоих! ПОТОМКУ Иногда я думаю о том, На сто лет вперед перелетая, Как, раскрыв многоречивый том 'Наша эмиграция в Китае', - О судьбе изгнанников печальной Юноша задумается дальний. На мгновенье встретятся глаза Сущего и бывшего: котомок, Страннических посохов стезя... Скажет, соболезнуя, потомок: 'Горек путь, подслеповат маяк, Душно вашу постигать истому. Почему ж упорствовали так, Не вернулись к очагу родному?' Где-то упомянут - со страницы Встану. Выжду. Подниму ресницы: 'Не суди. Из твоего окна Не открыты канувшие дали: Годы смыли их до волокна, Их до сокровеннейшего дна Трупами казненных закидали! Лишь дотла наш корень истребя, Грозные отцы твои и деды Сами отказались от себя, И тогда поднялся ты, последыш! Вырос ты без тюрем и без стен, Чей кирпич свинцом исковыряли, В наше ж время не сдавались в плен, Потому что в плен тогда не брали!' И не бывший в яростном бою, Не ступавший той стезей неверной, Он усмешкой встретит речь мою Недоверчиво-высокомерной. Не поняв друг в друге ни аза, Холодно разъединим глаза, И опять - года, года, года До трубы Последнего суда! ЭПИТАФИЯ Нет ничего печальней этих дач С угрюмыми следами наводненья. Осенний дождь, как долгий, долгий плач, До исступления, до отупенья! И здесь, на самом берегу реки, Которой в мире нет непостоянней, В глухом окаменении тоски Живут стареющие россияне. И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам, В селеньи, исчезающем бесследно, - По воскресеньям православный храм Растерянно подъемлет голос медный! Но хищно желтоводная река Кусает берег, дни жестоко числит. И горестно мы наблюдаем, как Строения подмытые повисли. И через сколько-то летящих лет Ни россиян, ни дач, ни храма - нет, И только память обо всем об этом Да двадцать строк, оставленных поэтом. ЮЛИ-ЮЛИ Мне душно от зоркой боли, От злости и коньяку... Ну, ходя, поедем, что ли, К серебряному маяку! Ты бронзовый с синевою, Ты с резкою тенью слит, И молодо кормовое Весло у тебя юлит. А мне направляет глухо Скрипицу мою беда, И сердце натянет туго Ритмические провода. Но не о ком петь мне нежно, - Ни девушки, ни друзей, - Вот разве о пене снежной, О снежной ее стезе, О море, таком прозрачном, О ветре, который стих, О стороже о маячном, О пьяных ночах моих, О маленьком сне, что тает, Цепляясь крылом в пыли... Ну, бронзовый мой китаец, Юли же, юли-юли!.. В ЗАКАТНЫЙ ЧАС Сияет вечер благостностью кроткой. Седой тальник. Бугор. И на бугре Костер, и перевернутая лодка, И чайник закипает на костре. От комаров обороняясь дымом, - Речь русская слышна издалека, - Здесь на просторе этом нелюдимом Ночуют три веселых рыбака. Разложены рыбацкие доспехи, Плащи, котомки брошены в ковыль, И воткнутые удочки, как вехи, И круговая булькает бутыль. И кажется, опять былое с нами. Где это мы в вечерний этот час? Быть может, вновь на Иртыше, на Каме, Опять на милой Родине сейчас? Иль эта многоводная река Былинный Волхов, древняя Ока? Краса чужбины, горы, степи, реки, Нам не уйти от Родины навеки, И как бы вам ни виться, ни блистать, Мы край родной все будем вспоминать! Но сладок ваш простор, покой, уют, Вам наша благодарность за приют! СТАРОЕ КЛАДБИЩЕ Памяти строителей Харбина I Жизнь новый город строила, и с ним Возникло рядом кладбище. Законно За жизнью смерть шагает неуклонно, Чтобы жилось просторнее живым. Но явно жизнь с обилием своим Опережает факел похоронный, И, сетью улиц тесно окруженный, Погост стал как бы садом городским. И это кладбище теперь недаром Возросший город называет старым - Там братские могилы, там, с угла, Глядит на запад из-под веток вяза Печальный бюст, два бронзовые глаза Задумчивая тень обволокла. II А ночью там мерцают огоньки, Горят неугасимые лампады, Их алые и голубые взгляды Доброжелательны, ясны, легки. Отделены от городской реки Чертой тяжелой каменной ограды, Они на жизнь взирают без досады, Без зависти, томленья и тоски. И, не смущаясь их соседством скучным, Жизнь рядом следует... то равнодушным Солдатом в грубых толстых башмаках, То стайкой кули с говором болтливым, То мною, пешеходом молчаливым С тревогой и заботою в глазах. III Я прохожу и думаю о тех, Сложивших здесь и гордость, и печали, Что знаками первоначальных вех На улицы пустыню размечали. Они кирку и молот поднимали, Прекрасен был их плодотворный век - Он доказал, что русский человек Везде силен, куда б его ни слали! И это кладбище волнует нас Воспоминаньями: в заветный час Его мы видим - монумент былого. И может быть, для этого горят Глаза могил. Об этом лишь молчат Огни и алого, и голубого. В ПОЛНОЧЬ От фонаря до фонаря - верста. Как вымершая, улица пуста. И я по ней, не верящий в зарю, Иду и сам с собою говорю - Да говорю, пожалуй, пустяки, Но все же получаются стихи. И голос мой, пугающий собак, Вокруг меня лишь уплотняет мрак. Нехорошо идти мне одному, Седеющую взламывая тьму, - Зачем ей человеческая речь, А я боюсь и избегаю встреч. Любая встреча - робость и обман. Прохожий руку опустил в карман, Отходит дальше, сгорблен и смущен, Меня, бродяги, испугался он. Взглянул угрюмо, отвернулся - и Расходимся, как в море корабли. Не бойся, глупый, не грабитель я, Быть может, сам давно ограблен я, Я пуст, как это темное шоссе, Как полночь бездыханная, - как все! Бреду один, болтая пустяки, Но все же получаются стихи. И кто-нибудь стихи мои прочтет И родственное в них себе найдет: Немало нас, плетущихся во тьму, Но, впрочем, лирика тут ни к чему... Дойти бы, поскорее дошагать Мне до дому и с книгою - в кровать! КАК НА РОССИЮ НЕПОХОЖЕ Объятый дымкою лиловой, Гор убегает караван. Над ним - серебряноголовый Прекрасный витязь Фудзи-сан. И дышит все вокруг покоем, Прозрачен воздух, как слюда! А рядом с грохотом и воем Летят, грохочут поезда. И в небесах гудит пропеллер, Но нежно женщины страны Поют теперь, как прежде пели, Святые песни старины. И опускают томно вежды, И улыбаются легко, И красочные их одежды Благоухают далеко. На мотыльков они похожи, На экзотичные цветы, И возле них так странно ожил Певучий, сладкий мир мечты! И как хорош поклон их чинный, Привет улыбок золотых, Когда спокойные мужчины Проходят гордо мимо них. Спокойствие и сила веет Из глаз мужских, упорных глаз... Значенья полный, тяжелеет Насыщенный вечерний час. И месяц встал над тучей хмурой, Примчавшейся издалека, И точно в лепестках сакуры - Вся в блесках близкая река... И парк ночною жизнью ожил, Полночный час легко вошел... Как на Россию непохоже, Но как чудесно хорошо! ТЕНЬ Весь выцветший, весь выгоревший. В этот Весенний день на призрака похож, На призрака, что перманентно вхож К избравшим отвращение, как метод, Как линию, - наикратчайший путь Ухода из действительности, - тело Он просквозил в кипевшую толпу, И та от тени этой потускнела. Он рифмовал, как школьник. Исключенья Из правил позабытого значенья, И, как через бумагу транспарант, - Костяк его сквозил сквозь призрак тела, И над толпой затихшей шелестело Пугливое: российский эмигрант. Несмелов Арсений В Китае // Азия. 1932. 2 апр. Гряда // Феникс. 1935. 1 дек. No 14. 'Свою страну, страну судьбы лихой...', Переходя границу, Ночью, Прикосновения, Пять рукопожатий, Леонид Ещин (стихи Л. Ещина включены в наст. издание), 'Ловкий ты и хитрый ты...' // Несмелов А. Без России. Харбин: Печатано в художественной типографии 'Заря', 1931. 61 с. 'Уезжающий в Африку или...', Стихи о Харбине, Хунхуз, Около Цицикара, В сочельник // Несмелов А. Полустанок. Харбин: Изд-во А. З. Белышева. Отпечатано 20 августа 1938, издано 30 августа 1938. 30 с. 150 экз. Флейта и барабан, В затонувшей субмарине, Потомку, Эпитафия // Несмелов А. Белая флотилия: Стихи. Харбин, 1942. 63 с. Из Китайского альбома // Рупор. 1932. No 242. Юли-юли // Рубеж. 1936. No 7, с авторским примечанием: ''Юли -юли ' называют во Владивостоке лодки с парусом и кормовым веслом, а также и лодочников-китайцев, управляющих этими судами'. Наша весна // Рубеж. 1939. No 12. В закатный час // Луч Азии. 1939. No 8/60. Как на Россию непохоже // Луч Азии. 1940. No 7. Старое кладбище // Рубеж. 1943. No 32. В полночь // Рубеж. 1945. No 4, Тень - по автографу из архива П. П. Балакшина. Райский, Вера - герои романа И. А. Гончарова 'Обрыв' (1870), Хорь - персонаж рассказа И. С. Тургенева 'Хорь и Калиныч' (1847). Саводники - имеются в виду учебники В. Ф. Саводника (1874-1940) 'Краткий курс русской словесности с древнейших времен до конца XVIII века' (1913) и 'Очерки по истории русской литературы XIX века' (1906), служившие основным пособием для изучения русской литературы в гимназиях, позднее - в средней школе до конца 20-х годов XX в., дьякон Ахилла - один из героев романа Н. С. Лескова 'Соборяне' (1872). 'Мару' - составная частица в названии почти любого японского судна, особенно транспортного, здесь - употреблено вместо слова 'корабль'. Макленка - маленькая пушка (прим. А. Несмелова). Хунхуз - буквально 'краснобородый', разбойник. Цицикар - город на северо-востоке Китая. Манза - китаец (диалект.). * * * Несмелов Арсений (наст. фам. Митропольский Арсений Иванович, 8(20).6.1889, Москва - 6 декабря 1945, Гродековская пересылка близ Владивостока). Учился в кадетском корпусе. Печататься начал в 23-летнем возрасте. Первая публикация в 'Ниве' под фамилией Митропольский. Первая книга - 'Военные странички: стихи и рассказы' (М., 1915). Участник Первой мировой войны. С армией Колчака отступал через Сибирь. В Омске в 1919 г. еще печатался под своей фамилией, во Владивостоке взял псевдоним в память о друге, убитом в бою под Тюменью. В 1921 г. во Владивостоке вышла его книга 'Стихи', написанная под влиянием футуристов. В том же году напечатана поэма 'Тихвин', а в 1924 г., также во Владивостоке, издан сборник 'Уступы'. В 1924 г. Несмелов перешел советско-китайскую границу, поселился в Харбине. Много печатался в периодических изданиях, в том числе под псевдонимами (Анастигмат, Тетя Розга, Н. Рахманов, Мпольский, Н. Арсеньев, Арсений Бибиков - последний псевдоним взят по фамилии матери). Стал членом Всероссийской фашистской партии в Харбине. Под псевдонимом Николай Дозоров выпустил две ультра-патриотические книги 'Только такие!' и 'Георгий Семена' (обе - в 1936 г.). Несмелов был одним из очень немногих русских дальневосточных поэтов, чье творчество вызывало интерес эмигрантских читателей в Европе и в Америке. Несмелов печатался в 'Современных записках', 'Русских записках', 'Вольной Сибири' (Прага), в 'Воле России', в чикагском журнале 'Москва', в антологии 'Якорь', в сан-францисском сборнике 'Земля Колумба'. Писал прозу - рассказы, роман 'Продавцы строк' (не найден). Основное поэтическое наследие Несмелова - шесть книг: 'Кровавый отблеск' (1929, на обложке 1928), 'Без России' (1931), 'Через океан'(1934), 'Полустанок' (1938), 'Протопопица' (1939), 'Белая флотилия' (1942). В августе 1945 г. Несмелов был арестован смершевцами и отправлен в СССР. Умер он в пересыльной тюрьме. Арсений Несмелов Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- 'Мы жили тогда на планете другой...': Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990: В 4 кн. Кн. 1 М., 'Московский рабочий', 1995. ---------------------------------------------------------------------------- В ломбарде На водоразделе Пять рукопожатий Голод Агония Встреча первая Встреча вторая Стихи о Харбине (I-III) I. 'Под асфальт, сухой и гладкий...' II. 'Как чума, тревога бродит...' III. 'Милый город, горд и строен...' В затонувшей субмарине Наша весна 'Пустой начинаю строчкой...' 'С головой под одеяло...' Письмо В ЛОМБАРДЕ В ломбарде старого ростовщика, Нажившего почет и миллионы, Оповестили стуком молотка Момент открытия аукциона. Чего здесь нет! Чего рука нужды Не собрала на этих полках пыльных, От генеральской Анненской звезды До риз с икон и крестиков крестильных. Былая жизнь, увы, осуждена В осколках быта, потерявших имя... Поблескивают тускло ордена, И в запыленной связке их - Владимир. Дворянства знак. Рукой ростовщика Он брошен на лоток аукциона, Кусок металла в два золотника, Тень прошлого и - тема фельетона. Потрескалась багряная эмаль - След времени, его непостоянство. Твоих отличий никому не жаль, Бездарное, последнее дворянство. Но как среди купеческих судов Надменен тонкий очерк миноносца, - Среди тупых чиновничьих крестов Белеет грозный крест Победоносца. Святой Георгий - белая эмаль, Простой рисунок... Вспоминаешь кручи Фортов, бросавших огненную сталь, Бетон, звеневший в вихре пуль певучих, И юношу, поднявшего клинок Над пропастью бетонного колодца, И белый - окровавленный платок На сабле коменданта - враг сдается! Георгий, он - в руках ростовщика! Но не залить зарю лавиной мрака, Не осквернит негодная рука Его неоскверняемого знака. Пусть пошлости неодолимой клев Швыряет нас в трясучий жизни кузов, - Твой знак носил прекрасный Гумилев, И первым кавалером был Кутузов! Ты гордость юных - доблесть и мятеж, Ты гимн победы под удары пушек. Среди тупых чиновничьих утех Ты - браунинг, забытый меж игрушек. Не алчность, робость чувствую в глазах Тех, кто к тебе протягивает руки, И ухожу... И сердце все в слезах От злобы, одиночества и муки. НА ВОДОРАЗДЕЛЕ Воет одинокая волчиха На мерцанье нашего костра. Серая, не сетуй, замолчи-ка, Мы пробудем только до утра. Мы бежим, отбитые от стаи, Горечь пьем из полного ковша, И душа у нас совсем пустая, Злая, беспощадная душа. Всходит месяц колдовской иконой, - Красный факел тлеющей тайги. Вне пощады мы и вне закона, - Злую силу дарят нам враги. Ненавидеть нам не разучиться, Не остыть от злобы огневой... Воет одинокая волчица, Слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, Неизбывен горечи родник... Не волчиха, родина, пожалуй, Плачет о детенышах своих. ПЯТЬ РУКОПОЖАТИЙ Ты пришел ко мне проститься. Обнял. Заглянул в глаза, сказал: 'Пора!' В наше время в возрасте подобном Ехали кадеты в юнкера. Но не в Константиновское, милый, Едешь ты. Великий океан Тысячами простирает мили До лесов Канады, до полян В тех лесах, до города большого Где - окончен университет! - Потеряем мальчика родного В иностранце двадцати трех лет Кто осудит? Вологдам и Бийскам Верность сердца стоит ли хранить?.. Даже думать станешь по-английски, По-чужому плакать и любить. Мы - не то! Куда б ни выгружала Буря волчью костромскую рать, - Все же нас и Дурову, пожалуй, В англичан не выдрессировать. Пять рукопожатий за неделю, Разлетится столько юных стай!.. ...Мы - умрем, а молодняк поделят - Франция, Америка, Китай. ГОЛОД Удушье смрада в памяти не смыл Веселый запах выпавшего снега, По улице тянулись две тесьмы, Две колеи: проехала телега. И из нее окоченевших рук, Обглоданных - несведёнными - псами, Тянулись сучья... Мыкался вокруг Мужик с обледенелыми усами. Американец поглядел в упор: У мужика, под латаным тулупом, Топорщился и оседал топор Тяжелым обличающим уступом. У черных изб солома снята с крыш, Черта дороги вытянулась в нитку, И девочка, похожая на мышь, Скользнула, пискнув, в черную калитку. АГОНИЯ М. Щербакову - Сильный, державный, на страх врагам!.. Это не трубы, - по кровле ржавой Ветер гремит, издеваясь: вам, Самодержавнейшим, враг - держава! Ночь. Почитав из Лескова вслух, Спит император, ребенка кротче. Память, опять твоему веслу Императрица отдаться хочет. И поплывут, поплывут года, Столь же бесшумны, как бег 'Штандарта'. Где, на каком родилась беда, Грозно поднявшая айсберг марта. Горы былого! Тропа в тропу. С болью надсады дорогой скользкой, Чтоб, повторяя, проверить путь От коронации до Тобольска. Где же ошибка и в чем она? Школьницу так же волнует это, Если задача не решена, Если решенье не бьет ответа. Враг: Милюков из газеты 'Речь', Дума, студенты, Вильгельм усатый? Нет, не об этом тревоги речь, И не над этим сверло досады. Вспомни, когда на парад ходил Полк кирасир на дворцовом поле, Кто-то в Женеве пиво пил, В шахматы игрывал, думал, спорил. Плачет царица: и кто такой! Точка. Беглец. Истребить забыли. Пошевелила бы хоть рукой - И от него - ни следа, ни пыли! Думала: так. Пошумит народ, Вороны бунта устанут каркать, И, отрезвев, умирать пойдет За обожаемого монарха. Думала: склонятся снова лбы, Звон колокольный прогонит полночь, Только пока разрешили бы Мужу в Ливадии посадовничать! Так бы и было, к тому и шло. Трепет изменников быстро пронял бы, Если бы нечисть не принесло, Запломбированную в вагоне. Вот на балконе он (из газет Ведомы речи), калмыцки щурясь... И потерялся к возврату след В заклокотавшей окрепшей буре. Враг! Не Родзянко, не Милюков И не иная столицы челядь. Горло сжимает - захват каков! - Истинно волчья стальная челюсть. Враг! Он лавиной летящей рос И, наступая стране на сердце, Он уничтожил, а не матрос, Скипетр и мантию самодержца. - Враг, ускользнувший от палача, Я награжу тебя, зверя, змея, Клеткой железной, как Пугача, Пушечном выстрелом прах развею! Скоро! Сибирь поднялась уже, Не Ермака ли гремят доспехи? Водит полки богатырский жезл, К нашей тюрьме поспешают чехи. Душно царице. От синих рам Холодно, - точно в пустыне звездной!.. Сильный, державный, на страх врагам, - Только сегодня, назавтра - поздно. ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ Вс. Иванову Мы - вежливы. Вы попросили спичку И протянули черный портсигар, И вот огонь - условие приличья - Из зажигалки надо высекать. Дымок повис сиреневою ветвью, Беседуем, сближая мирно лбы, Но встреча та - скости десятилетье! - Огня иного требовала бы... Схватились бы, коль пеши, за наганы, Срубились бы верхами, на скаку... Он позвонил. Китайцу: 'Мне нарзану!' Прищурился. 'И рюмку коньяку...' Вагон стучит, ковровый пол качая, Вопит гудка басовая струна. Я превосходно вижу: ты скучаешь, И скука, парень, общая у нас. Пусть мы враги, - друг другу мы не чужды, Как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты Несешь ярмо совсем иной судьбы? Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло... Мы не равны, - но все же мы подобны, Как треугольники при равенстве углов. Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок... Мы - дети восемнадцатого года, Тридцатый год. Мы прошлое, дружок!.. Что сетовать! Всему приходят сроки, Исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, Меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, В былых боях изодранный лоскут... 'Мне, право, жаль, что вы еще не с нами'. Не лгите: с кем? И... выпьем коньяку. ВСТРЕЧА ВТОРАЯ Василий Васильич Казанцев. И огненно вспомнились мне Усищев протуберансы, Кожанка и цейс на ремне. Ведь это же - бесповоротно, И образ тот, время, не тронь. Василий Васильевич - ротный: 'За мной - перебежка - огонь!' - Василий Васильича? Прямо. Вот, видите, стол у окна... Над счетами (согнут упрямо И лысина точно луна). Почтенный бухгалтер. - Бессильно Шагнул и мгновенно остыл... Поручик Казанцев?.. Василий?.. Но где же твой цейс и усы? Какая-то шутка, насмешка, С ума посходили вы все!.. Казанцев под пулями мешкал Со мной на ирбитском шоссе. Нас дерзкие дни не скосили, - Забуду ли пули ожог! - И вдруг шевиотовый, синий, Наполненный скукой мешок. Грознейшей из всех революций Мы пулей ответили: _нет_! И вдруг этот куцый, кургузый, Уже располневший субъект. Года революции, где вы? Кому ващ грядущий сигнал? - Вам в счетный, так это налево... Он тоже меня не узнал! Смешно! Постарели и вымрем В безлюдьи осеннем, нагом, Но, все же, конторская мымра, - Сам Ленин был нашим врагом! СТИХИ О ХАРБИНЕ I Под асфальт, сухой и гладкий, Наледь наших лет, - Изыскательской палатки Канул давний след... Флаг Российский. Коновязи. Говор казаков. Нет с былым и робкой связи, - Русский рок таков. Инженер. Расстегнут ворот. Фляга. Карабин. - Здесь построим русский город, Назовем - Харбин. Без тропы и без дороги Шел, работе рад. Ковылял за ним трехногий Нивелир-снаряд. Перед днем Российской встряски, Через двести лет, Не Петровской ли закваски Запоздалый след? Не державное ли слово Сквозь века: приказ. Новый город зачат снова, Но в последний раз. II Как чума, тревога бродит, - Гул лихих годин... Рок черту свою проводит Близ тебя, Харбин. Взрывы дальние, глухие, Алый взлет огня, - Вот и нет тебя, Россия, Государыня! Мало воздуха и света, Думаем, молчим. На осколке мы планеты В будущее мчим! Скоро ль кануть иль не скоро, Сумрак наш рассей... Про запас Ты, видно, город Выстроила сей. Сколько ждать десятилетий, Что, кому беречь? Позабудут скоро дети Отческую речь. III Милый город, горд и строен, Будет день такой, Что не вспомнят, что построен Русской ты рукой. Пусть удел подобный горек, - Не опустим глаз: Вспомяни, старик историк, Вспомяни о нас. Ты забытое отыщешь, Впишешь в скорбный лист, Да на русское кладбище Забежит турист. Он возьмет с собой словарик Надписи читать... Так погаснет наш фонарик, Утомясь мерцать! В ЗАТОНУВШЕЙ СУБМАРИНЕ Облик рабский, низколобый, Отрыгает поэт, отринет: Несгибаемые души Не снижают свой полет. Но поэтом быть попробуй В затонувшей субмарине, Где печать свою удушье На уста твои кладет. Где за стенкою железной Тишина подводной ночи, Где во тьме, такой бесшумной, Ни надежд, ни слез, ни вер, Где рыданья бесполезны, Где дыханье все короче, Где товарищ твой безумный Поднимает револьвер. Но прекрасно сердце наше, Человеческое сердце: Не подобие ли Бога Повторил собой Адам? В этот бред, в удушный кашель (Словно водный свод разверзся) Кто-то с ласковостью строгой Слово силы кинет нам. И не молния ли это Из надводных, поднебесных, Надохваченных рассудком Озаряющих глубин, - Вот рождение поэта, И оно всегда чудесно, И под солнцем, и во мраке Затонувших субмарин. НАША ВЕСНА Еще с Хингана ветер свеж, И остро в падях пахнет прелью, И жизнерадостный мятеж Дрозды затеяли над елью. Шуршит вода, и точно медь По вечерам заката космы, По вечерам ревет медведь, И сонно сплетничают сосны. А в деревнях, у детворы Раскосой, с ленточками в косах, Вновь по-весеннему остры Глаза, кусающие осы. У пожилых, степенных манз Идет беседа о посеве, И свиньи черные у фанз Ложатся мордами на север. Земля ворчит, ворчит зерно, Набухшее в ее утробе. Все по утрам озарено Сухою синевою с Гоби. И скоро бык, маньчжурский бык, Сбирая воронье и галочь, Опустит смоляной кадык Над пашней, чавкающей алчно. * * * Пустой начинаю строчкой, Чтоб первую сбить строфу. На карту Китая точкой Упал городок Чифу. Там небо очень зеленым Становится от зари, И светят в глаза драконам Зеленые фонари. И рикша - ночная птица, - Храпя, как больной рысак, По улицам этим мчится В ночной безысходный мрак. Коль вещи не судишь строго, Попробуй в коляску сесть: Здесь девушек русских много В китайских притонах есть. У этой, что спиртом дышит, На стенке прибит погон. Ведь девушка знала Ижевск, Ребенком взойдя в вагон. Но в Омске поручик русский, Бродяга, бандит лихой, Все кнопки на черной блузке Хмельной оборвал рукой. Поручик ушел с отрядом, Конь рухнул под пулей в грязь. На стенке с погоном рядом - И друг и великий князь. Японец ли гнилозубый И хилый, как воробей, Моряк ли ленивый, грубый, И знающий только: 'Пей!' Иль рыхлый, как хлеб, китаец, Чьи губы, как терки, трут, - Ведь каждый перелистает Ее, как книжку, к утру. И вот, провожая гостя, Который спешит удрать, Бледнеющая от злости Откинется на кровать. - Уйти бы в могилу, наземь. О, этот рассвет в окне! - И встретилась взглядом с князем, Пришпил