Степан Семенович Дудышкин
Стихотворения Н. Некрасова
(Издание второе. С. Петербург. 1861 г. Два тома)
Стихотворения Н. Некрасова, Дудышкин Степан Семенович, Год: 1861
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Критика 60-х гг. XIX века / Сост., вступит. ст., преамбулы и примеч. Л. И. Соболева.— М.: ООО ‘Издательство ‘Астрель»: ‘Издательство ‘АСТ’, 2003 (Библиотека русской критики)
…Нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.
Его преследуют хулы,
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья’.
Истина хотя и горькая, но несправедливая… по крайней мере, по отношению к г. Некрасову. И мы очень рады, что она несправедлива, рады за наше общество, за нашу литературу в настоящем случае и за г. Некрасова, потому что хотим здесь говорить о нем. Где в нашей литературе, например, он встретил ‘крики озлобления’? какие кружки общества ‘преследовали какого-нибудь сатирика хулами’, когда —
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедовал любовь
Враждебным словом отрицанья?
Г. Некрасов это знал, и благо ему, что он это знал и крепко верил в ‘мечту высокого призванья’, знал, что неправда, будто бы
…Каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Он знал, что ни умные, ни пустые люди не были готовы клеймить у нас сатириков и обличителей, несмотря на всевозможные дрязги, и потому напрасно давал волю реторическому лиризму, будто
Со всех сторон его клянут,
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут
И как любил он — ненавидя!
Здесь речь идет об ‘обличителях толпы’, и мы вступаемся за наше общество, которое, от Кантемира и до наших дней, никогда не желало видеть своих любимых поэтов растерзанными и даже больше их любило, нежели сколько они стоили. Мы не говорим здесь о г. Некрасове, а вообще о сатириках… Наше общество — особенное общество. Оно все прощает поэту, как только он становится на его сторону, и навсегда отворачивается от него, как только он забудет это общество. Зачем же забывать эту благородную черту нашего общества, скажем больше, эту великую черту нашего народного характера, которую с восторгом признают все страдавшие за общество, и поэты и непоэты, кому как привела судьба? И потому мы считаем такое несчастье сатирических стихотворцев, как его воспевает г. Некрасов, напущенным просто из элегической вольности. Нет, нет! если кто должен любить наше общество, так именно сатирические поэты, именно за то, что общество наше незлопамятно, а природа русская способна к такому отрицанию, которое удивляет иностранцев. Есть ли у поэта ‘мечта высокого призванья’ или нет ее, ‘проповедует ли он любовь’ или делает вид, что проповедует любовь, есть ему во что верить или нет, любит ли он под видом ненависти или только ненавидит, проходит он тернистый путь или ездит в коляске по столичным улицам, велик ум его или невелик {См. стихотворение ‘Блажен незлобивый поэт…’, где перечислены некоторые признаки сатирического поэта.}, ничего народ не допытывается, ничего общество знать не хочет: видит в сатирических стихах только ответы, отклики на свои горькие думы, врачевание на свои наболевшие раны и этими дорогими ранами прикрывает часто блестящую, но поверхностную наготу стиха. Тогда только, и только этим одним стих делается неотразимым и автор его ‘любезным’ народу2.
Кого общество и народ больше помнят: тех ли, кто за него страдал, или тех, кто эгоистически хлопотал только о своей славе? — вопрос в нашей жизни и истории не только праздный, но и несправедливый. Такого предположения и делать нельзя.
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства (?)
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ему сочувствие в толпе
Как ропот волн ласкает ухо.
Он чужд сомнения в себе, (?)
Сей пытки творческого духа,
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его коварно не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят.
Мы останавливаемся на этом стихотворении потому, что оно очень характеристично для нашего времени, для наших понятий об искусстве и для нашей поэзии. Всем известно, что современники Пушкина именно тогда от него отвернулись, когда он сделался спокоен и бросил ‘желчь’, заменив ее чувством. Следовательно, нужно было бы сказать наоборот: справедливость отдали Пушкину не современники, а потомство.
‘Блажен незлобивый поэт…’ Но где и кто из наших поэтов был незлобив? Гоголь, Лермонтов, Грибоедов? Нет. — Следовательно, Пушкин? По-видимому, так думает г. Некрасов. Он любил беспечность и покой? Он властвовал толпой?..
Что нужно для того, чтобы властвовать толпой? Неужто всегда истинная поэзия? и разве не бывает таких эпох, когда желчь заменяет чувство и ‘современники’ готовят памятники не поэтам, а желчным стихотворцам при жизни их?
Сколько вопросов! И не считайте эти вопросы праздными. Они наши вопросы, вчерашние и сегодняшние. Пушкин жаловался на толпу3 — г. Некрасов жалуется на толпу, Пушкин жаловался, что толпа не понимает искусство, — г. Некрасов жалуется, что толпа понимает только искусство, Пушкин требовал чувства — г. Некрасов требует желчи… какое странное потемнение и в такой короткий период времени! Здесь что-нибудь да не так. Понятия спутались, мы не понимаем сами себя и начинаем говорить загадки.
Однако ж наши загадки будут продолжаться на тему только что выписанного нами стихотворения. В нем целый трактат о поэзии, трактат новый, не проверенный критикой и основанный на новых началах — желчи. Начала эти, как и стихотворения г. Некрасова, успели утвердиться в нашей литературе, помимо критики, минуя ее привязчивые требования, и одной силою обстоятельств, силою напора их. В самом деле, где до настоящего времени оценка таланта г. Некрасова? Ее нет. Раздавались изредка в литературе похвальные отзывы о нем, на него возлагались надежды, ‘современники’, нисколько не сконфуженные стихом г. Некрасова, что ‘заживо готовятся памятники только незлобивым поэтам’, говорили: ‘если бы да не обстоятельства, мы имели бы случай видеть нашего истинного поэта’4, и эти скромные отзывы ‘современников’ о своем поэте заменяли все: критику, похвалу, скромность и намек. Другие, приведенные в негодование намеками, старались отнять всякие достоинства у г. Некрасова… Мы не будем делать ни того, ни другого, а с благодарностью возьмем то, что он предлагает нам прекрасного, и укажем на то, что, по нашему мнению, есть произведение одной желчи — нового принципа в поэзии, которого мы не признаем (мы староверы и признаем ‘чувство’), или что составляет сухой перечень ‘хороших мыслей’, по мнению современников, но, по нашему мнению, не одно и то же, что поэзия.
По нашему мнению, в стихах г. Некрасова много дорогого для каждого русского, кто пятнадцать лет, день за день переживал и трудные, и улыбавшиеся дни нашей пестрой жизни. Чего-чего мы не видели в эти пятнадцать лет, чего не пережили, каких надежд не хоронили!
Я молод, молод был тогда!
Лукаво жизнь вперед манила,
Как моря вольные струи,
И ласково любовь сулила
Мне блага лучшие свои…5 —
говорит г. Некрасов. С тех пор многое переменилось:
Склонила Муза лик печальный
И, тихо зарыдав, ушла…
Но, перечитывая два томика стихотворений г. Некрасова6, заменившие один том, изданный в 1856 году и быстро исчезнувший из продажи, мы вновь остановились на тех прекрасных, свежих произведениях, в которых еще желчь не вступала в права чувства, а обличение — в права искусства.
Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой вослед?..
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет.
На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий не прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь,
Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок…7
Если не ошибаемся, стихотворение это относится к первым, полным свежести произведениям г. Некрасова и напоминает нам времена ‘Петербургского сборника’8, или начала ‘Современника’ 1847 года, когда еще Белинский правил русской литературой. Ему посвящено, так нам кажется, но уже долго спустя, следующее стихотворение:
Наивная и странная душа,
В ком помыслы прекрасные кипели,
Упорствуя, волнуясь и спеша,
Ты честно шел к одной высокой цели,
Кипел, горел — и быстро ты угас!
Ты нас любил, ты дружеству был верен —
И мы тебя почтили в добрый час!
Ты по судьбе печальной беспримерен:
Твой труд живет и долго не умрет,
А ты погиб, несчастлив и незнаем!
И с дерева неведомого плод,
Беспечные, беспечно мы вкушаем.
Нам дела нет, кто возрастил его,
Кто посвящал ему и труд и время,
И о тебе не скажет ничего
Своим потомкам ветреное племя…
И с каждым днем окружена тесней,
Затеряна давно твоя могила,
И память благодарная друзей
Дороги к ней не проторила…9
Это горькое, но правдивое, хотя несколько и прозаическое, стихотворение многим покажется невероятным. Как могли относиться к Белинскому стихи, напечатанные выше курсивом, а между тем они вполне справедливы… были. Да, были, и, к счастию, теперь нельзя уже повторить:
И о тебе не скажет ничего
Своим потомкам ветреное племя.
Но когда были напечатаны впервые эти стихи — до 1856 года, — имя Белинского ни одного разу со времени его смерти не было напечатано на страницах ни одного журнала. Кроме неприятной статьи г. Шевырева, появившейся тотчас после смерти Белинского в ‘Москвитянине’, да статьи Булгарина в ‘Северной пчеле’10, в том же тоне, литература, сочувствующая Белинскому, вынуждена была молчать. Стихи г. Некрасова припомнили нам Белинского, который так радушно встречал каждый новый талант — в том числе и г. Некрасова.
Итак, потомкам ничего не говорило в то время о Белинском… ветреное племя… Нет, не ветреное племя. Помнит ли г. Некрасов, как в мае 1848 года, почти украдкой, пробиралась небольшая горстка людей по Лиговскому каналу, к Волкову кладбищу, за гробом?.. Эта горстка людей, запуганная, чуть не боялась сознаться, кого она хоронит. Молча и в безмолвии разошлась она… и навещала ли потом эту могилу, неизвестно. Вполне справедливы только следующие стихи:
Затеряна давно твоя могила,
И память благодарная друзей
Дороги к ней не проложила…
Больше чем когда-нибудь, при воспоминании о Белинском и его могиле, в то время, мы бы сказали {‘Поэт и гражданин’.}:
В ночи, которую теперь
Мы доживаем боязливо.
Когда свободно рыскал зверь,
А человек бродил пугливо —
Ты светоч истины держал {*}
Рукою твердой, но для света
Он благотворно не сиял…
. . . . . . . . . . . . . .
Дрожащей искрою впотьмах
Он чуть горел, мигал, метался.
{* Мы извиняемся перед г. Некрасовым, потому что в то время не поэты держали этот светоч: у г. Некрасова в стихе речь обращена к желчному поэту.}
Темная завеса надолго пала на нашу жизнь. В этой темноте ничего не было видно, без света и жизнь была бесплодна, и все силы тратились на то, чтоб поддержать хоть под пеплом священный огонь. Наступила пустота в поэзии —
Ах! Песнею моей прощальной
Та песня первая была!
Склонила Муза лик печальный
И, тихо зарыдав, ушла.
С тех пор нечасты были встречи,
Украдкой, бледная, придет,
И шепчет пламенные речи,
И песни гордые поет,
Зовет то в города, то в степи,
Заветным умыслом полна,
Но…
Но в это время песен не слышно было, хотел сказать г. Некрасов. Однако ж в этот промежуток, обнимающий большую половину первого тома стихотворений г. Некрасова, было написано много стихов. Мы останавливаемся с любовью над тремя: ‘В деревне’, ‘Несжатая полоса’ и ‘Забытая деревня’ — три поэтические картины, волновавшие в то время наше сердце и до сих пор памятные нам… Мы их здесь приведем, потому что они стоят в параллели с тогдашним направлением всей нашей литературы, сделавшей крестьянский быт главным мотивом своих произведений, под влиянием ‘Записок охотника’ г. Тургенева11. То было время, когда литература в первый раз с гуманной точки зрения взглянула на этот быт. И этот-то гуманный взгляд, явившийся в поэтических очертаниях г. Тургенева, увлек всю литературу. Ему последовал и г. Некрасов. <...>
Это был лучший мотив тогдашней поэзии, свежий, молодой и полный сил. Он впервые явился в поэтических очертаниях ‘Записок охотника’, хотя и прежде появлялся у г. Григоровича12, но как-то насильственно, заученно, на французский склад. Г. Тургенев, с свойственною ему способностью самыми легкими очертаниями лиц и природы указывать на глубокие поэтические черты крестьянского быта, имел влияние в этом отношении и на элегический (заметьте, не сатирический) тон этих произведений. А так как г. Некрасов решительно не художник, а только лирик там, где он может совладать со стихом, — то понятно, какую важную роль должен был играть для лирического поэта другой талант, сумевший осветить картину истинным, нефальшивым светом. Влияние это подтверждается еще следующим.
Мы помним появление Рудина, этого последнего из могиканов той западной образованности, которая так много принесла нам общих взглядов, человеческих чувств, борьбы за гуманные стремления, отвлеченную любовь к добру и родине.
Этот мотив, такой сильный у нас со времен Пушкина, под пером г. Тургенева получивший, как известно, новый колорит, нашел себе отклик и в г. Некрасове. Мы помним появление его поэмы ‘Саша’ вслед за ‘Рудиным’ и наше приятное изумление, когда мы в этой поэме нашли того же Рудина, только переложенного в стихи13. Читатель, конечно, помнит, кто такой Рудин, и потому в характеристику его вдаваться здесь не станем. Сходство между ним и Агариным до того сильно, что даже выразилось не только в общих чертах, но и в мелочах. Так, например, Рудин хорошо и много говорит, Агарин, действующее лицо в поэме г. Некрасова, тоже хорошо и много говорит. Рудин умен, образован, говорит цветисто, но ни на какое дело не способен, Агарин тоже:
Это не бес, искуситель людской,
Это — увы! — современный герой,
Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинского ищет,
Благо наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов,
Благо идти по дороге избитой
Лень помешала да разум развитый.
Г. Тургенев говорит о Рудине как о человеке, который, однако ж, сеял доброе семя, — и г. Некрасов то же говорит о своем Агарине. Так, когда героиня поэмы, Саша, испугавшись желчных речей Агарина, отказалась от него, г. Некрасов говорит:
Благо теперь догадалась она,
Что отдаваться ему не должна,
А остальное все сделает время…
Сеет он все-таки доброе семя!..
Знайте и верьте, друзья: благодатна
Всякая буря душе молодой —
Зреет и крепнет душа под грозой.
Чем неутешнее дитятко ваше,
Тем встрепенется светлее и краше!
В добрую почву упало зерно —
Пышным плодом отродится оно!
Не правда ли, читатель, все мотивы знакомые и некогда постоянные в нашей литературе? Сходство поэмы г. Некрасова и романа г. Тургенева так велико, что даже мелочи поэмы напоминают роман, прежде прочитанный. Ум Рудина сильно действует на развитие Наташи — ум Агарина точно так же действует на Сашу, оба заставляют героинь влюбиться в себя, оба их бросают. Даже объяснение в любви происходит одинаково в обоих произведениях… Так талант г. Тургенева в то время вполне покорял г. Некрасова, и это лучше всего выразилось в превосходном начале поэмы. Оно нисколько не гармонирует с другим мотивом произведений г. Некрасова, что читатель легко заметит. <...>
Теперь будем продолжать нашу сказку. Время шло, менялись обстоятельства, настала война…
Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный скрип тележный,
Печальный, как народный стон:
Русь поднялась со всех сторон,
Все, что имела, отдавала
И на защиту высылала
Со всех проселочных путей
Своих покорных сыновей.
Войска водили офицеры,
Гремел походный барабан,
Скакали бешено курьеры,
За караваном караван
Тянулся к месту ярой битвы —
Свозили хлеб, сгоняли скот.
Проклятья, стоны и молитвы
Стояли в воздухе…14
Со всем тем, наше общество встрепенулось и почуяло как будто что-то новое. Когда мы геройствовали, собирали армии и ополчения, еще более собирали забытые воспоминания о бранной славе двенадцатого года и многие, даже очень многие, поэты и прозаики пустились в воинственные песни псевдонародного содержания — г. Некрасов написал следующее маленькое стихотворение, которое нам нравилось более всех воинственных стихов:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! утешится жена
И друга лучший друг забудет,
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…15
Наконец, еще больше приближаясь к нашему времени, когда после войны всё, казалось, заговорило и зашевелилось, когда столица наша начала ораторствовать и появились надежды — в это время, в 1858 году, г. Некрасов написал следующее превосходное стихотворение:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России, —
Там вековая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив16.
Мы остановимся здесь, потому что во многих других стихах г. Некрасова не видим уже той тесной связи между жизнью и поэзией, которая составляет лучшую принадлежность всякого поэта, не видим дружного сочетания двух необходимых элементов, и преобладание одного, желчного, становится все выпуклее и выпуклее. Но нам приятно было вспомнить, вместе с стихотворениями г. Некрасова, и то недавнее, но безвозвратно ушедшее время, в котором мы многому уже не верим, так оно было безобразно в некоторых отношениях.
Рядом с стихотворениями, которые мы привели выше и которые, бесспорно, принадлежат к лучшим из всего того, что было написано в последнее время, рядом с этими стихотворениями у г. Некрасова постоянно шли такие, которые никак не хотелось бы приписать автору ‘Несжатой полосы’, ‘Забытой деревни’. Лица, казалось бы, те же, обстановка та же — а между тем стихотворения эти возмущали нас клеветой на русского человека, подделкой под русскую речь. Долго мы были в недоумении, пока ‘Песня Еремушки’ не разъяснила нам сущности дела, не показала, что мы не совсем хорошо понимали некоторые стихотворения г. Некрасова.
Отсюда для нас сделался уже сам собою понятен и еще один недостаток — частая поучительность стихотворений. Поучительность — дело полезное, как всякий урок, но мы не хорошо понимаем, как уроки можно задавать стихами. Оказывается, что это можно делать при некоторых условиях. Но к поучительности стихов мы еще вернемся, а теперь перейдем к разъяснению того недоумения, о котором сказали выше.
Любовь к простому народу, казалось бы такая неподдельная, как мы ее видим в ‘Забытой деревне’, полная той элегической силы, которая кладет на нее поэтический колорит, но не той сатирической, едкой, холодной любви, которая высиживается умом без участия сердца, — эта любовь к народу, казалось бы, есть господствующий мотив стихотворений г. Некрасова. Вот почему, без всякого сомнения, им сочувствуют и что дает им право на уважение. Этою стороною объясняется и едкая сатира на классы бездействующие, живущие на счет бедняка, унижающие его, помыкающие им. Мотив этот до того прост, до того обнажен в некоторых стихотворениях, что сомневаться в нем, казалось бы, нет никакой возможности. Тем лучше для автора, тем легче для критика. Однако ж мы хотели бы согласить с этим мотивом, с этою любовью к народу те странные облики простонародья, которые перед нами будут следовать один за другим.
Вот первое стихотворение, В дороге. Содержание его такое:
Скучно! скучно! Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор и разлуку.
Небылицей какой посмеши