Стихотворения, Лонгфелло Генри Уодсворт, Год: 1875

Время на прочтение: 35 минут(ы)

АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ
ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ

Составилъ Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. No 93
1875

ГЕНРИ ЛОНГФЕЛЛО.

Изъ ‘Псень о невольничеств’:
Сонъ негра.— А. Майкова
Свидтели.— П. Вейнберга
Кватронка.— П. Вейнберга
Въ арсенал.— Д. Михаловскаго
Нормандскій баронъ. — Д. Михаловскаго
Кастель-Маджіорскій монахъ. — П. Вейнберга
Ключъ и волна. — П. Вейнберга
Мостъ. — Д. Минаева
Изъ поэмы ‘Эвангелина’. — П. Вейнберга
Пвцы. — Д. Михаловскаго
Генри Вансвортъ Лонгфелло, знаменитйшій и популярнйшій изъ сверо-американскихъ поэтовъ всхъ времёнъ, авторъ ‘Эвангелины’ и ‘Псни о Гайаватт’, родился въ 1807 году въ Портлэнд, город штата Мэнъ. Приступая къ составленію біографіи Лонгфелло, мы считаемъ не лившимъ предупредить читателя, что онъ не найдётъ въ ней ни какихъ интересныхъ, выдающихся фактовъ такъ-какъ жизнь знаменитаго американскаго поэта прошла тихо и спокойно, безъ горькихъ испытаній и тяжолыхъ потрясеній, и, притомъ, въ сфер, чуждой житейскихъ волненій, корысти и битвъ. Кто знаетъ, можетъ-быть эта счастливая обстановка и образовала изъ него такого мирнаго и идеальнаго поэта, какимъ онъ является во всхъ своихъ произведеніяхъ. Разсказывать жизнь Лонгфелло — значить разсказывать въ хронологическомъ порядк о появленіи его произведеній или о путешествіяхъ его по Европ, преимущественно по Германіи — путешествіяхъ, богатыхъ впечатлніями, отразившимися на его поэзіи, но скудныхъ происшествіями.
Воспитаніе Лонгфелло получилъ въ Бодуэнской коллегіи, гд онъ учился вмст съ Готорномъ впослдствіи знаменитымъ романистомъ, авторомъ ‘Дома о семи шпиляхъ’. Писать стихи началъ онъ весьма рано, такъ-что, будучи студентомъ, онъ уже помщалъ свои стихотворенія и прозаическія статьи въ ‘Литературной газет Соединённыхъ Штатовъ’. Стихотворенія эти. несмотря на молодость автора, обратили на себя всеобщее вниманіе и оказались на столько дйствительно-хорошими, что нкоторыя изъ нихъ самъ авторъ нашолъ возможнымъ помстить впослдствіи въ собраніи своихъ сочиненій. Окончивъ курсъ, со степенью кандидата нравъ, онъ, на 21-мъ году, получилъ предложеніе занять каедру полыхъ языковъ въ заведеніи, въ которомъ только-что окончилъ свое образованій. Обрадованный этимъ лестнымъ предложеніемъ, онъ навсегда распростился съ сухой юриспруденціей и весь отдался литератур. Но прежде, чмъ вступить на каодру Бодуэнской коллегіи, Лонгфелло пожелалъ серьозне приготовиться къ исполненію новой своей обязанности, то-есть ближе познакомиться съ жизнью народовъ, о литератур которыхъ долженъ былъ читать своимъ слушателямъ. Лучшимъ средствомъ для этого было лично постить Европу. Лонгфелло такъ и поступилъ. Переплывъ, въ 1826 году, океанъ, онъ объхалъ Францію, Испанію. Италію и Германію, гд, между-прочимъ, слушалъ лекціи въ Гетингенскомъ университет, и, пропутешествовавъ такимъ образомъ три года, возвратился, черезъ Англію, домой — и вскор сдлался любимцемъ своихъ слушателей, студентовъ Бодуэнской коллегіи. Что же касается времени, остававшагося ему отъ чтенія лекцій и учоныхъ занятій, то онъ продолжалъ по прежнему посвящать его поэзіи, такъ-что извстность его, какъ учонаго, шла постоянно рука объ руку съ славой его, какъ поэта. Ней это, взятое вмст, доставило ему, черезъ два года по возвращеніи его изъ-за границы, каедру въ старйшемъ и наиболе уважаемомъ изъ американскихъ университетовъ, именно въ Гарвардской коллегіи въ Кембридж, лежащемъ въ трёхъ миляхъ отъ Бостона. И на этотъ разъ, до вступленія на каедру, онъ совершилъ предварительное путешествіе въ Европу, для боле основательнаго изученія сверныхъ языковъ и литературъ, причёмъ постилъ Швецію и Данію, а также Швейцарію и свою любезную Германію. Лонгфелло пробылъ на этотъ разъ вн родины всего полтора года, посл чего возвратился въ Кембриджъ и занялъ предложенную ему каедру, на которой и оставался до 1854 года.
Изъ произведеній его, напечатанныхъ до этого времени, особенно большой успхъ имлъ романъ въ проз ‘За моремъ’, вышедшій въ свтъ въ 1835 году, въ которомъ онъ воспользовался впечатлніями первой своей поздки по Европ. Что же касается романа ‘Гиперіонъ’ (1859) и повсти ‘Кавана’ (1848), то, благодаря незаимательности своихъ сюжетовъ и бдности вымысла, они прошли почти незамченными. Къ этой пор относятся также два сборника лирическихъ стихотвореній Лонгфелло: ‘Голоса Ночи’, вышедшіе въ 1839 и ‘Баллады и Псни’, вышедшія въ 1841 году, которые и составляютъ лучшую часть его произведеній. Впослдствіи, вышло ещё два-три такихъ сборника, и, между прочимъ, превосходныя ‘Псни о невольничеств’. Он проникнуты горячимъ чувствомъ негодованія и полны горькихъ укоризнъ свободной отрав, которая до-сихъ-поръ не можетъ смыть съ себя чорнаго пятна невольничества. Къ сожалнію, нельзя сказать того же о двухъ слдующихъ его произведеніяхъ, ‘Excelsior’ и ‘Скелет въ доспхахъ’, вышедшихъ вслдъ за ‘Пснями о невольничеств’ и отличающихся крайнею туманностью, напыщенностью, холодностью и неестественностью. Впрочемъ, и эти слабыя произведенія имютъ своихъ поклонниковъ и хвалителей. Такъ, напримръ, большинство соотечественниковъ поэта, вопреки единогласному мннію англійской и нмецкой критики, считающей ‘Excelsior’ нелпой аллегоріей, находятъ эту пьэсу безусловно прекрасной, тогда-какъ скандинавскую балладу ‘Скелетъ въ доспхахъ’, прославляемую нмцами, считаютъ слабой.
При чтеніи произведеній Лонгфелло нельзя не замтить того сильнаго вліянія нмецкой мысли и литературы, которымъ проникнуто всё имъ написанное, какъ стихами, такъ и прозой, и нмцы совершенно правы, утверждая, что они могутъ смотрть на него, какъ на своего писателя, хотя и не совершенно въ томъ смысл, какъ на датчанъ Эленшлегера и Баггезена. писавшихъ по нмецки. Лонгфелло на столько свой нмцамъ, какъ, напримръ, шведъ Аттербомъ или нашъ Жуковскій, поэзія и мысль которыхъ выросла на почв нмецкой поэзіи и философіи, или какъ англичанинъ Карлэйль, на которомъ сами англичане видятъ печать германизма, или какъ французъ Нине. И дйствительно, Лонгфелло не только превосходно перевёлъ множество лирическихъ пьэсь изъ Шиллера, Уланда, Гейне и другихъ — онъ и въ самыхъ оригинальныхъ произведеніяхъ своихъ держался по преимуществу нмецкихъ образцовъ. Такъ въ поэм его ‘Эвангелина’ ясно вліяніе ‘Германа и Доротеи’ Гёте, на пьэс ‘Постройка корабля’ — ‘Псни о колокол’ Шиллера, что же касается сюжета ‘Золотой легенды’, то онъ взятъ цликомъ изъ ‘Бднаго Генриха’ Гартмана фонъ-деръ-Ауэ, едва ли не самаго благодушнаго и кроткаго изъ всхъ минезнигеровъ XII вка.
Самыми большими и, вмст съ тмъ, лучшими произведеніями Лонгфелло по справедливости слдуетъ назвать три послднихъ его поэмы, вышедшихъ въ свтъ въ 1847, 1851 и 1855 годахъ, и носящихъ слдующія названія: ‘Эвангелина’. ‘Золотая легенда’ и ‘Псня о Гайаватт’.
Первая изъ этихъ трёхъ поимъ считается однимъ изъ лучшихъ произведеній Лонгфелло и, переведённая на многіе европейскіе языки, основана на историческомъ событіи. Происшествіе это случилось въ двадцатыхъ годахъ восьмнадцатаго столтія. Акадія (теперь Новая Шотландія) была незадолго до того уступлена Англіи Франціей). Скоро посл того между обоими этими государствами началась война, во время которой акадійцевъ, а въ томъ числ и жителей селенья Большіе Луга (Grand Pr), обвинили въ томъ, что они помогали французамъ и индійцамъ оружіемъ, запасами и т. и. Вслдствіе этого, было сдлано безчеловчное распоряженіе, описанное въ поэм ‘Эвангелина’ съ историческою, почти буквальною точностью. Изъ названнаго селенья Большіе Луга было вывезено въ самыя отдалённыя страны около двухъ тысячъ человкъ, причёмъ почти вс семейства были разрознены. По словамъ одного изъ: стихъ несчастныхъ, описавшаго судьбу своихъ земляковъ. ‘это дло было самымъ безчеловчнымъ изъ всхъ, какія только происходили на земл съ-тхъ-поръ, какъ на ней жилъ Спаситель’. Поэма написана гекзаметрами, лучшими въ англійской литератур. Къ сожалнію, но вншнимъ пріёмамъ она сильно напоминаетъ ‘Германа и Доротею’ Гёте, что значительно уменьшаетъ ея впечатлніе на читателей, знакомыхъ съ поэмою нмецкаго писателя. А кто не знакомъ съ нею?
Въ драматической поэм, названной авторомъ ‘золотою легендою’, выразились всего осязательне романтическія наклонности Лонгфелло, въ которыхъ справедливо упрекаютъ его англійскіе критики. Сюжетъ поэмы заимствованъ имъ, какъ сказано выше, изъ одной средневковой легенды о бдно.ш Генрих, въ похвалахъ которой сходиться почти вс знатоки средневковой поэзіи. Фабула легенды заключается въ слдующемъ: Богатый швабскій рыцарь Генрихъ, прозванный бднымъ за свои несчастья, былъ пораженъ проказой. Лучшіе врачи того времени ршили, что болзнь неизлчима. Правда, одинъ изъ салернскихъ докторовъ сказалъ, что есть одно средство вылечить Генриха, но средство это такого рода, что о нёмъ и говорить нечего, такъ-какъ для этого нужна кровь изъ сердца невинной двушки, которая ршилась бы добровольно пожертвовать собою. Молоденькая дочь одного изъ вассаловъ Генриха вызывается на эту жертву и детъ съ Генрихомъ въ Салерно. Знаменитый врачъ смущается и уговариваетъ двушку одуматься, во она непоколебима въ своёмъ ршеніи пожертвовать собою, для спасенія своего господина. Тогда врачъ, обнаживъ её и привязавъ ремнями къ столу, берётъ ножъ и приступаетъ къ вскрытію, но въ это самое мгновенье Генрихъ врывается въ дверь — и отказывается отъ безчеловчнаго намренія купить себ здоровье цною чужой жизни. Затмъ, всё кончается благополучно. Генрихъ на пути въ свой наслдственный замокъ исцляется чудеснымъ образомъ и, обуреваемый чувствомъ благодарности къ своей избавительниц, женится на ней. Поэма представляетъ рядъ поразительныхъ по врности, и живости. картинъ средневковой жизни въ разныхъ сферахъ, природа мстъ, по которымъ проходятъ и прозжаютъ бдный Генрихъ и Элъеи, отразились тоже, какъ живая, въ поэм. Эти достоинства и составили, по всей вроятности, успхъ ‘Золотой Легенды’, какого не имло другое произведеніе нашего поэта въ драматической форм, изданное въ 1843 году подъ названіемъ: ‘Испанскій студентъ’, сюжетъ котораго заимствованъ изъ одной повсти Сервантеса.
Дидактическая поэма ‘Пснь о Гайаватт’, вышедшая къ свтъ въ 1855 году и выдержавшая въ полъ-года тридцать изданій, можетъ быть смло названа лучшимъ произведеніемъ Лонгфелло. Она основана на существующемъ между Сверо-американскими индійцами преданіи о человк чудеснаго происхожденія, который былъ посланъ къ нимъ съ неба, чтобы воздлать пустыни и научить дикарей мирнымъ искусствамъ. У разныхъ индійскихъ племёнъ онъ извстенъ подъ разными именами: Мичабу, Чанабо, Манабозо, Тэрніавагжъ и Ганаватта, Ганаватта — значить: пророкъ, учитель. Къ этому преданію Лонгфелло присоединилъ нсколько другихъ индійскихъ легендъ — и такимъ образомъ составилась эта индійская Эдда, какъ называетъ её авторъ. Свжесть и сила, которыми проникнута вся ‘Псня о Гайаватт’, неожиданно для всхъ обличили въ талант ея автора стороны до-сихъ-поръ не сказавшіяся вполн. Большею частью своихъ страницъ поэма Лонгфелло похожа на произведеніе народной поэзіи: особенною прелестью отличаются описанія природы края, дикой и величественной. Кром того, вся ‘Псня о Гайаватт’ проникнута глубоко-гуманнымъ чувствомъ и истинно-гуманною мыслью.

ИЗЪ ‘ПСЕНЬ О НЕВОЛЬНИЧЕСТВ’.

СОНЪ НЕГРА,
Измученъ зноенъ и трудомъ,
Онъ наземь бросился ничкомъ.
Недвижно рисъ надъ нимъ стоялъ
Палимый зноемъ, онъ дремалъ…
То былъ ли бредъ, то былъ ли сонъ —
Родимый край увидлъ онъ.
Увидлъ онъ: въ степи глухой
Несётся Нигеръ голубой,
Подъ снью пальмъ стоятъ шатры,
Къ намъ караванъ ползётъ съ горы —
И люди веселы кругомъ:
Онъ въ тонъ народ былъ царёмъ.
Среди цвтовъ стоитъ жена,
Толпой дтей окружена,
И дти къ ней, ласкаясь, льнутъ
И въ лсъ — отца искать — зовутъ…
И вотъ — сквозь сонъ, горячій сонъ —
Въ бреду заплакалъ тихо онъ…
И снова чудится во сн:
На борзомъ мчится онъ кон.
Какъ вольный вихорь конь летитъ,
Избивая прахъ изъ-подъ копытъ,
Златою сбруею звеня —
И сабля бьётъ въ бока коня .
Что мигъ — свободнй дышетъ грудь!
Что шагъ — торжественне путь!
Всё ближе горы. Левъ рычитъ,
Кричитъ гіэна, змй свиститъ,
И тяжело по тростникамъ
Идётъ къ рк, гиппопотамъ.
Подъ небомъ тёмно-голубымъ
Фламинго красный, передъ нимъ
Несясь въ дали, крылами бьётъ,
Какъ знамя красное — — и вотъ
Ему открылся кафровъ станъ.
И въ очи глянулъ океанъ!
И всталъ онъ тамъ, и слышитъ вдругъ,
Подобный трубамъ, мощный звукъ
Поколебалъ и домъ, и лсъ.
И глубь пустынь, и глубь небесъ.
То звалъ къ свобод изъ оковъ
Великій духъ своихъ сыновъ.
И вздрогнулъ онъ. услыша кличь…
И ужь не чувствовалъ, какъ бичъ
По нёмъ скользнулъ, и какъ ногой
Его толкнулъ хозяинъ злой,
Какъ онъ, сдавивъ досады издохъ,
Пробормоталъ потомъ: ‘издохъ!’
А. Майковъ.
СВИДТЕЛИ.
Въ широкихъ степяхъ океана
Зарыты въ зыбучихъ пескахъ
Скелеты людскіе, оковы
У нихъ на ногахъ и рукахъ.
Невольничье чорное судно
Надъ тёмной подою плывётъ
И члены людскіе въ оковахъ.
Безъ мяса и кропи, везётъ.
То кости невольниковъ бдныхъ,
Изъ душной, подводной тюрьма
Сверкаютъ он и взываютъ:
‘Свидтели грозные мы!’
Въ широкихъ владніяхъ суши
На рынки вывозятъ людей,
Ихъ шеи, и руки, и ноги
Избиты желзомъ цпей.
Убійства страданія, пытки.
Позоръ и гоненье, и гнётъ
И всё, что на душу и тло
Печать отверженья кладётъ —
То доля невольниковъ бдныхъ,
Подъ сводами мрачной тюрьмы.
Въ могилахъ они восклицаютъ:
‘Свидтели грозные мы!’
П. Вейнбергъ.
КВАТРОНКА.
Среди широкаго залива
Корабль невольничій стоялъ
И, паруса спустивъ, прилива
И лунной ночи ожидалъ.
Въ ладь у берега сидли
Матросы вс — и въ тишин,
Глазами сонными глядли,
Какъ аллигаторъ ползъ на дн.
Цвтовъ и травъ благоуханьемъ
Окрестный воздухъ трепеталъ —
Какъ будто рай своимъ дыханьемъ
Міръ преступленья наполнялъ.
Плантаторъ медленно, солидно
Курилъ, разлёгшись въ шалаш,
Предъ нимъ купецъ — и было видно,
Что ждать купцу не но душ.
Онъ говорилъ: ‘Среди залива
Стоитъ корабль, снаряжены
Мы въ путь — и только ждёмъ прилива
И восхожденія луны.’
Спшитъ онъ кончить… Съ ними рядомъ
Кватронка-двушка стоитъ.
И любопытнымъ, робкимъ взглядомъ
Въ глаза плантатора глядитъ.
Глаза широкіе сверкаютъ:
Лицо горитъ, она боса,
И всю одежду составляютъ
Цвтная юбка да коса.
А надъ губами молодыми
Улыбка носится, горя
Такъ свято, какъ передъ святыми
Горитъ лампада алтаря.
Плантаторъ думалъ: ‘мн деньжонки
Нужны для поправленья длъ…’
И онъ сперва въ лицо кватронки,
Потомъ на деньги посмотрлъ.
Любовь отца съ корыстью страстной
Въ его туш борьбу вела,
Онъ зналъ, чья кровь лилась въ несчастной,
Чья страсть несчастной жизнь дала.
Но всё корысть преодолла —
И взялъ онъ деньги со стола…
Какъ смерть, кватронка поблднла
И вся застыла, замерла.
Купецъ повёлъ её съ собою,
Чтобъ сдлать бдную потомъ
Своей наложницей, рабою
Въ краю далёкомъ и чужомъ!
П. Вейнбергъ.
ВЪ АРСЕНАЛ.
Вотъ арсеналъ. Громадное собранье
Оружія повсюду видитъ взоръ…
Оркестръ войны и смерти… но молчанье
Хранитъ, пока, ужасный этотъ хоръ.
О, что за громъ внезапнаго смятенья,
Какой бы вопль поднялся къ небесамъ,
Когда бы духъ могучій истребленья
Ударилъ вдругъ по грознымъ тмъ струнамъ!
Гляжу вокругъ съ тревогою сердечной:
Мн чудится, въ спокойный этотъ часъ,
Что хоръ войны свирпый, безконечный
Чрезъ рядъ вковъ доносится до насъ.
Безумныя, кровавыя потхи!
Вотъ слышу я: саксонскій молотъ бьётъ
О шлемъ стальной, о бранные доспхи,
Труба на бой воителей зовётъ,
Мн чудятся норманы, гунны, мавры
И Медичей воинственный набатъ,
Свистъ пуль и стрлъ, монгольскія литавры
И оргіи грабителей — солдатъ,
Ударъ меча, столкнувшійся съ ударомъ.
Тла и кровь, свирпый видъ бойцовъ,
Унынье сёлъ, охваченныхъ пожаромъ,
И голодомъ томимыхъ городовъ,
Паденье стнъ, при страшной канонад,
Хаосъ громовъ… и пропадаютъ въ нёмъ
И крикъ, и плачъ, и вопли о пощад,
И стоны жертвъ, проколотыхъ штыкомъ…
О, человкъ! зачмъ, дыша раздоромъ
И хищностью, гнвишь ты небеса?
Ты заглушилъ проклятымъ этимъ хоромъ
Прекрасные природы голоса.
Когда бы намъ хоть половину власти,
Богатствъ и силъ, похищенныхъ войной,
Употребить на укрощенье страсти,
Затьмившей умъ ошибкой роковой —
Тогда война считалась бы позоромъ,
Процвлъ бы міръ подъ снью тишины,
И были бы всеобщимъ приговоромъ
Горой битвъ на вкъ осуждены.
Пусть навсегда умолкнутъ эти громы,
Падётъ войны безсмысленный кумиръ
И станутъ вновь сердцамъ людей знакомы
Слова Христа: ‘да будетъ съ вами миръ!’
Миръ! Пусть росой цлебной онъ прольётся,
Утихнетъ стонъ поверженныхъ въ крови
И музыкой небесной раздаётся
Священная гармонія любви!
Д. Михаловскій.
НОРМАНСКІЙ БАРОНЪ,
Ночью въ спальн удалённой,
Злымъ недугомъ истощённый,
Умиралъ баронъ.
Буря бшено ревла,
Точно замокъ снесть хотла,
Гд томился онъ.
Ужь его минуты малы…
Не спасутъ его вассалы,
Ни толпа рабовъ,
Ни наслдье родовое —
Плодъ насилья и разбоя
Ддовъ и отцовъ.
Смерть идётъ — и нтъ пощады
Робко онъ кидаетъ взгляды
На духовника:
Тотъ сидитъ, чело склонивши,
Взоры въ требникъ опустивши,
Возл старика.
Втеръ нылъ, свистлъ и злился.
Чуть-чуть внятно доносился
Колокольный звонъ
Съ ближней церкви, возвщая,
Что настала ночь святая,
Что Христосъ рождёнъ.
Въ эту ночь средь старой залы
Собрались рабы, вассалы,
И, въ усладу ихъ,
Кочевые менестрели
Много псень тамъ пропли
Старыхъ и святыхъ.
Угнетённому народу
Пли гимны про свободу,
Данную Христомъ,
Громко гимны ихъ звучали,
Такъ что бурю заглушали,
Рвавшуюся въ домъ.
И достигли эти звуки
До одра предсмертной муки,
Гд баронъ лежалъ
И монахъ въ благоговньи!
Старику слова спасенья
На ухо шепталъ.
Услыхавши пснь святую,
Тихо голову сдую
Повернулъ баронъ —
И недвижно, съ замираньемъ,
Весь окованный вниманьемъ,
Вслушивался онъ.
Тучи молнія пронзила
И внезапно озарила
Въ ниш рядъ иконъ…
Громъ ударилъ съ страшной силой
И вскричалъ, ‘Творецъ, помилуй!’
Вздрогнувши, баронъ.
Въ этотъ часъ тоски сердечной,
На порог жизни вчной,
Онъ прозрлъ душой:
Онъ увидлъ правду Божью
Сквозь туманъ, разлитый ложно
Суеты мірской.
Вс земныя обольщенья —
Чмъ отъ самаго рожденья
Онъ опутанъ былъ —
Вдругъ надъ нимъ лишились власти
И разсудокъ громче страсти
Въ нёмъ заговорилъ.
Тмъ, кто въ жизни безполезной
Подъ рукой его желзной
Слёзы проливалъ,
Всмъ рабамъ ему подвластнымъ,
Угнетённымъ и несчастнымъ,
Онъ свободу далъ.
И когда онъ въ томъ поклялся —
Съ тломъ духъ его разстался,
Разлились въ чертахъ
Неподвижность гробовая…
И ‘аминь’, благословляя,
Произнёсъ монахъ.
И прошло вковъ не мало
Съ той поры, какъ у портала
Церкви спитъ баронъ,
Прахъ его истллъ въ могил
И ужъ вс давно забыли
Кто тамъ погребёнъ.
Но его благое дло
Въ книги жизни уцлло:
Плодъ его святой
Всё пышне созрваетъ
И въ вкахъ оно сіяетъ
Яркою звздой.
Д. Михаловскій.
КАСТЕЛЬ-МАДЖІОРСКІЙ МОНАХЪ.
Лтъ пятьсотъ назадъ то было. Разъ, въ палящій, жаръ и зной.
Два монаха францисканскихъ возвращалися домой
Въ монастырь, чьи стны, башни, колокольни и дома
Точно снгъ, блестли ярко на покатости холма.
Пылью платье ихъ покрыто, лица потомъ облиты,
За спиной висятъ котомки, какъ эмблема нищеты.
Первый братъ былъ братъ Игнатій, добродтельный монахъ,
Истощившій, измозжившій тло въ бдньяхъ и постахъ.
Вчно строгій, молчаливый, ротъ привыкшій раскрывать
Лишь тогда, когда молитву приходимся читать,
Исполнявшій безотвтно всё. что свыше внушено —
Ну, монахъ обыкновенный, какъ монаху быть должно.
Но совсмъ иного сорта былъ товарищъ — братъ Антонъ:
Толстобрюхій, толсторожій, вчно красный какъ піонъ.
Забіяка, потрясавшій трубной глоткою своей
Стны трапезы, къ соблазну монастырской братьи всей,
Но молитвенниковъ разныхъ не совсмъ усердный чтецъ —
По весьма простой причин: былъ безграмотенъ отецъ.
Проходя опушкой лса, замчаютъ вдругъ они
Съ изумленіемъ и тоже не безъ радости — въ тни
Къ деревцу уздой привязанъ срый жирненькій осёлъ,
Фермеръ Джильзъ, его хозяинъ, въ лсъ за хворостомъ ушолъ,
Чтобъ потомъ осла навьючить грузной ношей, а пока
Пощипать траву оставилъ на досуг сряка.
Братъ Антонъ, едва увидлъ, какъ воскликнулъ: ‘Это насъ
Богъ за бдность и терпнье награждаетъ!’ И тотчасъ
Снялъ съ своей спины котомку и съ коллеги своего,
На осла взвалилъ, уздечку и хомутъ стащилъ съ него
И, надвъ къ себ на шею, что пришлось ему къ лицу,
Вмсто сраго, къ тому-же привязался деревцу.
И, залившись громкимъ смхомъ, говоритъ: ‘Ну, отче мой,
Ты теперь съ находкой нашей отправляйся-ка домой.
Тамъ скажи, что не на шутку захворалъ въ дорог я,
Что ещё, какъ видно, долго не пройдетъ болзнь моя.
И что съ фермы, гд лежу я, одолжили намъ осла.
Чтобъ теб двойная ноша стала меньше тяжела.’
Братъ Игнатій зналъ отлично, что коли ужь братъ Антонъ
Разъ ршилъ, то и не думай возражать, притомъ же онъ
Исполнять безпрекословно приказанія привыкъ…
И, ни слова не отвтивъ, добродтельный старикъ.
Сряка клюкой пихая, поплелся домой къ себ.
Предоставивши Антона только собственной судьб.
Джильзъ, межь-тмъ. работу кончивъ, связку хвороста тащитъ…
Боже! тамъ, гд былъ ослёнокъ, туша жирная стоитъ
Въ облаченіи монаха и со сбруей на спин.
Бдный фермеръ весь трясётся то въ озноб, то въ огн,
Онъ, крестясь, молитву шепчетъ, и въ мозгу его одна
Мысль вертится: это строитъ злыя штуки сатана!
Такъ минуты дв въ молчаньи пролетли. Наконецъ,
Страхомъ Джильза позабавясь, говоритъ святой отецъ:
‘Не давись, мой сынъ, что въ мст, гд оставленъ былъ осёлъ,
Францисканскаго монаха ты привязаннымъ нашолъ!
Отвяжи меня и слушай повсть грустную мою —
Я скажу теб всю правду, ничего не утаю.
‘Сынъ мой, ты передъ собою видишь гршника, хотя
Я ношу монаха рясу. За обжорства грхъ платя,
Долго я въ ослиной шкур дни и ночи проводилъ,
лъ траву, терплъ побои, на спин мшки носилъ,
И, межъ-тмъ. какъ вс вы мнили, что имете осла.
То былъ инокъ, искупавшій чрева гршныя дла.
‘О, подумай-же, какъ страшно проходила жизнь моя!
Сколько мукъ, и испытаній и позора вынесъ я!
Ночью — сонъ въ хлву вонючемъ, днёмъ — ни часу безъ труда,
И за это всё награда — палки, сно и вода!
Но сегодня срокъ послдній наказанія истекъ —
Жить я вновь имю право, какъ монахъ и человкъ!’
Растерялся бдный фермеръ и, раскаяньемъ томимъ,
Онъ схватилъ монаха руку, на колни передъ нимъ
Повалился и прощенья проситъ жалобно, простилъ
Добрый инокъ и въ добавокъ Джильзъ согласье получилъ —
Осчастливить всхъ на ферм посщеньемъ, потому
Что ужь часъ ночной и отдыхъ врно надобенъ ему.
На холм, въ тни душистыхъ, густолиственныхъ оливъ,
Ферма тихая стояла, какъ игрушечка красны.,
Блый домикъ отражался въ ярко блещущей рк.
Воркованье въ голубятн, пчёлъ жужжанье въ уголк,
Безмятежная прохлада, и покой, и благодать —
Сердце сладко призывали отъ волненій отдыхать.
Имъ на встрчу побжали дти шумною гурьбой,
Вышла жонка молодая, выползъ ддушка сдой,
На костыль свой опираясь, повторяя всё одну
Очень древнюю исторью про миланскую войну,
Вс съ почтительнымъ привтомъ вводятъ гостя за крыльцо,
Чтя, какъ набожные люди, въ нёмъ духовное лицо.
Но когда они узнали, что почтенный сей монахъ
Былъ осломъ у нихъ на ферм — изумленіе и страхъ
Овладли бдняками, разомъ вырвался у всхъ
Крикъ плачевный: ‘Горе! горе! Мы свершили тяжкій грхъ!’
И прощенья слёзно просятъ вс у добраго отца —
И прощеньемъ добрый патеръ облегчаетъ ихъ сердца.
Вслдъ затмъ сейчасъ-же въ кухн поднялася суета,
Чтобъ насытить поскоре, посл долгаго поста,
Чрево гостя дорогого, двухъ любимйшихъ цыплятъ
Принесла хозяйка въ жертву, приготовила салатъ.
Собрала корзину фруктовъ и, бутылкою вина
Увнчавъ всё это, проситъ гостя къ ужину она.
Ахъ, напрасно бы пытался я перомъ нарисовать
Аппетитъ отца Антона. Любо было наблюдать.
Какъ онъ весь преобразился, какъ онъ таялъ весь въ д,
Какъ сверкали быстро, ярко зубы въ рыжей бород.
Какъ вино въ широкой глотк исчезало, точно сонъ,
Какъ чудесно чавкалъ, чмокалъ и облизывался онъ!
И, виномъ воспламенённый, онъ безъ умолку болталъ,
И густымъ, весёлымъ смхомъ стны формы потрясалъ,
Много рзвыхъ анекдотовъ сообщилъ и наконецъ
На хозяйку такъ игриво сталъ посматривать отецъ,
Что супругъ ея почуялъ бурной ревности приливъ
И сказалъ, трясясь отъ злобы и почтенье позабывъ:
‘Вижу я, почтенный отче, что бываетъ для людей
Умерщвленье плоти нужно, какъ спасенье отъ страстей,
Вашъ разгулъ сегодня ночью насъ, къ несчастью убдилъ.
Что бороться съ искушеньемъ не имете вы силъ
И что снова очень можетъ вамъ опасность угрожать —
Впасть въ старинный грхъ обжорства и за это пострадать.
‘Потому-то завтра утромъ, да пораньше, отче мой,
По добру и по-здорову отправляйтесь-ка домой
И смирять тамъ плоть начните бичеваньемъ и постомъ,
А не то какъ разъ, пожалуй, снова станете осломъ.
Я вдь вамъ добра желаю: уходите-же, пока
Не взялась за бичеванье посторонняя рука.’
Рчи дерзкія услышавъ, побагровлъ братъ Антонъ
Съ круглой лысины до пятокъ, разразиться думалъ онъ
Потрясающимъ проклятьемъ, но потомъ сообразилъ,
Что ему же будетъ худо — и улечься поспшилъ,
А на утро — не успла зорька на неб блеснуть —
Онъ позавтракалъ, простился, да и съ Богомъ снова въ путь.
Благодатною прохладой воздухъ утренній дышалъ.
Бальзаминный запахъ сосенъ обоняніе ласкалъ,
Съ ароматомъ травъ сливаясь, изъ-за гордыхъ Аппенинъ
Солнце весело вставало, изъ проснувшихся долинъ
Доносились сквозь тумановъ задымившійся покровъ
Щебетъ птичекъ голосистыхъ, крики стадъ и пастуховъ.
Для почтеннаго Антона нея природа это — вздоръ,
По картинамъ живописнымъ равнодушно бродитъ взоръ,
Не того совсмъ онъ ищетъ… Но чуть только передъ нимъ
Монастырь вдали открылся и знакомый кухни дымъ
Къ носу сладостно донесся — точно ожилъ нашъ монахъ
И чрезъ нсколько мгновеній былъ въ родныхъ своихъ стнахъ.
Во двор меланхолично срый другъ его стоитъ….
Братъ Антонъ, осла увидвъ, къ настоятелю спшить
И съ поклономъ объясняетъ что хозяинъ сряка,
Съ сокрушеньемъ помышляя, какъ для спинъ людскихъ тяжка
Монастырская работа, и, усердіемъ горя.
Въ даръ животное приноситъ для услугъ монастыря.
Настоятель и доволенъ, и не знаетъ, какъ тутъ быть?
Онъ боится, что. пожалуй, люди отрутъ говорить.
Что подобные подарки, облегчаючи труды
Спинъ монашескихъ, приносятъ нехорошіе плоды.
Лнь и праздность поселяя въ томъ сословьи, гд должны
Вс работать неустанно, не щадя своей спины.
Думалъ нынче, думалъ завтра, и придумалъ наконецъ:
Отвести осла на рынокъ повеллъ святой отецъ
И продать его скоре. Планъ неправда-ли, хорошъ?
Въ монастырскомъ казначейств очутится лишній грошъ.
И никто не будетъ вправ упрекать обитель въ томъ.
Что тяжолыя работы исполняются осломъ.
Такъ и сдлано Случайно вышло такъ, что на базарь
Въ этотъ день и фермеръ вывезъ на продажу свой товаръ.
Вдругъ онъ слышитъ крикъ ослиный и, къ испугу своему,
Видитъ стараго знакомца. ‘Отче, отче!’ Джильзъ ему
Шепчетъ на ухо:’вдь правду говорилъ я, что опять
За угоду вашей плоти вамъ прійдётся пострадать.’
Срый, чувствуя, что кто-то дуетъ въ ухо, замахалъ
Головой сердито, точно рчи Джильза отрицалъ,
Такъ, по-крайней-мр, Джильзу показалось — и опять
Въ ухо онъ, но ужь погромче, крикнулъ: ‘Нечего махать!
Васъ я знаю очень близко,отпираться странно тутъ:
Вы монахъ изъ францисканцевъ. и Антономъ васъ зовутъ.’
Но чмъ крпче дулъ онъ въ ухо, тмъ упорне срякъ
Головой моталъ — и стала наконецъ толпа звакъ
Собираться, чтобъ послушать этотъ странный діалогъ.
Но когда почтенный фермеръ объяснилъ имъ такъ, какъ могъ,
Въ чёмъ тутъ дло, дружный хохотъ разразился, и потомъ
Долго вс еще острили, надъ невиннымъ простакомъ.
‘Если точно это инокъ,’ говорятъ они ему:
‘Такъ купи его скоре и держи въ своёмъ дому
Въ нг, въ хол, тотъ, кто дважды такъ жестоко потерплъ,
За грхи свои, конечно, очень стоитъ добрыхъ длъ’.
И добрйшимъ этимъ Джильзомъ снова купленъ былъ осёлъ,
И съ заботливымъ почтеньемъ онъ домой его повёлъ.
Дома дти издалёка ихъ завидли — и тутъ
Всё верхъ дномъ у нихъ поднялось, шумно, весело бгутъ,
Друга сраго цалуютъ, съ громкимъ крикомъ: ‘Это онъ!
Это милый нашъ! А мы-то ужь боялись, братъ Антонъ,
Что сюда вы не вернётесь, что за вами смерть пришла!..’
И они ласкаютъ, холятъ, нжатъ милаго осла.
Съ-этихъ-поръ, слывя на ферм за Антона чернеца,
Срый зажилъ превосходно, отъ дтишекъ до отца,
Вс искусъ его тяжолый облегчали, какъ могли:
Лучшей пищею кормили, отъ простуды берегли,
На работы не гоняли, и, среди заботъ такихъ,
Точно въ масл сыръ, катался мнимый мученикъ у нихъ.
Но осла, какъ человка, только портитъ баловство.
Точно также, въ нашемъ сромъ всё, что было у него
Нехорошаго, отъ нги разыгралось, началъ онъ
Длать пакости и драться и смущать хозяйскій сонъ,
Такъ что фермера заставилъ наконецъ и палку взять,
‘Тамъ, гд ласкъ не понимаютъ, не мшаетъ постегать.’
Такъ-то вновь къ суровой жизни возвратился братъ Антонъ.
Всё исчезло: и свобода, и кормленіе, и сонъ,
Снова палки и работа, снова муки, не житьё!
И, увы! существованье горемычное своё
Безнадежно и уныло онъ влачилъ, влачилъ, пока
Смерть, великій утшитель, не укрыла бдняка.
Былъ глубоко онъ оплаканъ особливо потому,
Что въ порок закоснломъ умереть пришлось ему,
Дти дико голосили, горько плакала жена,
Старый ддъ опять припомнилъ, какъ въ Милан шла война,
И печально Джильзъ воскликнулъ: ‘Боже, гршнику прости
И въ великій грхъ обжорства впасть и насъ не допусти!’
П. Вейнбергъ.
КЛЮЧЪ И ВОЛНА.
Изъ родного утёса источникъ
Выбивается, тихо журча,
И бгутъ но песку золотому
Серебристыя ножки ключа.
Далеко отъ него, въ океан..
На простор несётся волна —
То вздымается съ воемъ сердитымъ.
То печально ложится она.
Но, вперёдъ и вперёдъ подвигаясь,
Ключъ сошолся съ полною — и въ ней
Успокоилъ мятежное сердце
Безмятежной прохладой своей!
П. Вейнбергъ.
МОСТЪ.
Въ глубокую полночь я былъ на мосту
Съ своею тоскою всегдашней,
Надъ городомъ соннымъ всплывала луна
За тёмной церковною башней.
Луна отражалась внизу подо иной
Въ недвижимомъ водномъ простор.
Какъ кубокъ червонный, который скользилъ
Ко дну темно-синяго моря.
И въ эту іюльскую, дивную ночь
На запад, въ дымкахъ тумана,
Красне луны золотая заря
Была и тепла и румяна.
Межъ двухъ береговъ по теченью воды
Широкая тнь трепетала,
Съ приливомъ морскимъ набгала волна
И, словно, ту тнь отгоняла.
Надъ тнью неслась и скользила рка,
Журчала какъ ласка привта
И травы морскія влекла за собой
Въ сіяніи луннаго свта.
Какъ этотъ прозрачный потокъ водяной
Киплъ подъ моими ногами,
Такъ былъ я охваченъ потоками думъ
И очи сверкнули слезами.
Какъ часто, какъ часто въ минувшіе дни,
Въ давно невозвратные годы,
Въ глубокую полночь я съ моста глядлъ
На синее небо и воды.
Какъ часто, какъ часто тогда я желалъ,
Чтобъ волны отлива морского
Меня унесли бы съ собой въ океанъ,
Подальше отъ міра людского.
Изнженный жизнью, тогда я былъ юнъ
Кровь быстро бжала по жиламъ
И тяжесть, давившая сердце моё,
Казалось, была не по силамъ.
Теперь эта тяжесть свалилась съ души,
Исчезла и канула въ море —
И ныньче смущаютъ лишь только меня
Собратьевъ страданье и горе.
Но всё же. когда я иду чрезъ рку
И съ моста на волны взгляну я,
Въ ум моёмъ прошлыя думы встаютъ,
Безсонную память волнуя.
И думаю я: сколько тысячъ людей,
Которыхъ страданье казнило
И тяжкою ношей давила печаль,
Съ-тхъ-поръ черезъ мостъ проходило.
Я вижу — проходятъ рядами они
То взадъ, то вперёдъ предо мною,
Одни — молодые, съ горячей душой,
Другіе — блестя сдиною.
И вчно, и вчно въ полуночный часъ —
Такъ долго, какъ рчки журчанье,
Такъ долго, какъ въ сердц живущая страсть.
Такъ долго, какъ жизни страданье —
Луна съ отраженьемъ въ рчной глубин
И тни здсь будутъ являться —
И станутъ небеснымъ символомъ любви
На гршной земл отражаться.
Д. Минаевъ.
ИЗЪ ПОЭМЫ ‘ЭВАНГЕЛИНА’.
ВСТУПЛЕНІЕ.
Мы въ первобытномъ лсу.Шелестящія сосны и ели.
Въ пышныхъ зелёныхъ плащахъ, съ бородами изъ свжаго моха,
Въ сумрак странно виднясь, стоятъ какъ сдые друиды
Съ грустнымъ пророчествомъ ихъ — стоятъ какъ сдые арфисты,
Бороды свсивъ на грудь. Изъ скалистыхъ пещеръ океана
Ревъ безотрадный идётъ, отвчая стенаніямъ лса.
Мы въ первобытномъ лсу. Но куда же изъ этого мста
Скрылись навки сердца, что въ давно-промелькнувшіе годы
Прыгали, точно козлёнокъ, заслышавшій звуки охоты?
Гд безмятежный пріютъ поселянъ акадійскихъ деревня
Съ длинною цпью домовъ подъ весёлой соломенной кровлей?
Гд эти люди, чья жизнь протекала какъ рки лсныя —
Рки, что тнью земли омрачаются часто, по небо
Ясно въ себ отражаютъ? Увы! опустло на вки
Это весёлое мсто, далёко ушли поселяне.
Бдствіе ихъ разметало, какъ втеръ въ осеннюю пору
Бдные листья хватая, кружитъ ихъ съ неистовой силой,
Носитъ туда и сюда, и кидаетъ въ широкое море:
Только преданье осталось о миломъ, цвтущемъ селеньи.
Вы, сохранившіе вру въ привязанность чистаго сердца,
Въ мужество женской любви, что надется, борется, терпитъ,
Слушайте грустный разсказъ, повторяемый елями лса.
Слушайте повсть любви въ Акадійскомъ счастливомъ селеньи!
1.
На Акадійской земл, въ сторон отъ волненья и шума,
Средь плодоносной долины, лежало село небольшое.
Много широкихъ луговъ отъ него разстилалось къ востоку —
И оттого-то село называлось ‘Большими Лугами’ —
Много овецъ густорунныхъ ходило по травк зеленой.
Трудъ поселялъ неустанный построилъ плотины и ими
Сдерживалъ быстрыя воды, по съ первой весною снимались
Эти преграды, радушно впуская прозрачныя волны
Въ гости къ зелёнымъ полянамъ. На югъ и на западъ тянулись
Съ льномъ и пшеницей поля, огороды, деревья съ плодами.
Къ сверу — лсъ первобытный, а сзади, на горныхъ вершинахъ.
Жили морскіе туманы, смотрли они на долину.
Но изъ пріютовъ своихъ никогда на неё не сходили.
Тутъ-то стояла деревня, о коей хранится преданье.
Цпью красивой тянулись дома изъ орха и дуба,
Съ крышей изъ свжей соломы — и всё въ нихъ дышало довольствомъ.
Тихимъ и свтлымъ покоемъ. Въ то время, какъ лтнее солнце
Этотъ пріютъ безмятежный сіяньемъ своимъ золотило,
Жены и двушки, сидя за прялкой въ чепцахъ блоснжныхъ,
Въ кофточкахъ красныхъ, зелёныхъ и синихъ, заботливо пряли
Лёнъ золотой для станковъ, что за дверью стучали, мшая
Говоръ своихъ челночковъ то съ жужжаніемъ прялки, то съ пснью
Милыхъ работницъ. По улиц шолъ, опираясь на палку,
Сельскій почтенный священникъ — и дти игру прекращали,
Нжно цалуя у старца къ малюткамъ простёртую руку.
Шолъ онъ, какъ пастырь любимый — и женщины тоже вставали
И выходили на встрчу съ почтительнымъ, добрымъ привтомъ.
Вотъ ужь и вечеръ. Съ работъ возвращаются вс поселяне,
Солнце идётъ безмятежно на отдыхъ, и колоколъ церкви
Тихо зовётъ на молитву, струи синеватаго дыма,
Точно святой фиміамъ, подымаются вверхъ надъ домами
Изъ очаговъ, гд живутъ и покой, и довольство, и счастье.
Такъ эти добрые люди семейно свой вкъ проводили,
Бога и ближнихъ любя, ни боязни, ни злобы не зная,
Чужды имъ были замки, и затворы, и въ окнахъ ршотки:
Двери стояли открыты — открыты, какъ сердце хозяевъ.
Самый богатый былъ бденъ, бднйшій ни въ чёмъ не нуждался.
Въ это счастливое время, немного въ сторонк отъ прочихъ,
Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ, богатйшій изъ фермеровъ мстныхъ,
Въ дом была полновластной хозяйкою Эвангелина,
Дочь Бенедикта и гордость всего остального селенья.
Крпокъ и свжъ былъ старикъ, до седьмого десятка дожившій —
Бодро стоялъ онъ, какъ дубъ, опушившійся инеемъ снжнымъ,
Дочь расцвтала на диво, семнадцатилтняя свжесть
Чудно сливалася въ ней съ красотой обаятельной, очи
Были черне плодовъ у дороги растущаго тёрна,
Но изъ-подъ тёмныхъ рсницъ задушевно и кротко смотрли.
Ахъ, какъ плняла она красотою, когда, разгорвшись,
Въ знойный полуденный часъ разносила жнецамъ утомлённымъ
Добраго пива ковши! Но ещё восхитительнй было
Видть, какъ въ праздничный день, на призы въ съ колокольни церковной,
Тихо красавица шла со своею молитвенной книгой,
Съ мотками въ нжныхъ рукахъ, въ голубомъ казакин, въ нормандскомъ
Бломъ чепц и въ серьгахъ, что во Франціи куплены были
Въ старые годы ещё, и отъ матери къ дочери свято
Шли, какъ семейный клейнодъ, впродолженіе цлаго вка.
Но не земной красотой — красотою какой-то эфирной
Вся озарялась она въ т минуты, какъ исповдь кончивъ
И отпущенье грховъ получилъ отъ служителя церкви,
Съ яснымъ челомъ возвращалась подъ отчую кровлю — и всюду.
Гд проходила она, проносились какъ будто такіе
Чудные звуки, какихъ на земл никогда не услышишь!
Домъ Венедикта быль срубленъ изъ крпкаго дуба, стоялъ онъ
На величавомъ холм, высоко надъ поверхностью моря.
Двери его оснялись втвями большой сикоморы,
Свжимъ плющёмъ перевитой, подъ нею стояли скамейки,
Звавшія гостя на отдыхъ, отъ двери спускалась тропинка —
Шла огородомъ она и терялась въ дугахъ плодоносныхъ.
Тутъ-же, въ тни сикоморы, стояли богатые ульи,
Дальше, на склон холма, возвышался колодезь съ бадьёю,
Прочно обитой желзомъ и густо поросшею мохомъ,
Къ сверу, домъ защищая отъ бурь, помщались анбары
Вмст со скотнымъ дворомъ, тутъ стояли большія телги,
Древніе плуги, цны и орудія жатвы, и тутъ-же
Хлвы овечіи шли, аза ними, въ пернатомъ гарем.
Гордо индюкъ гоготалъ и птухъ сладострастно кудахталъ.
Свжаго сна копны наполняли амбары, закромы
Были съ душистымъ зерномъ, а вверху на соломенныхъ крышахъ
Рядъ голубятенъ стоялъ и любовное шло воркованье…
Такъ, на счастливой земл, почитая и Бога и ближнихъ,
Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ со своею хозяйкою — дочкой.
Много людей молодыхъ, раскрывая молитвенникъ въ церкви,
Прежде чмъ въ книгу смотрть, на красавицу-дву смотрли
Съ чувствомъ святйшей любви — и считался высоко-блаженнымъ
Тронувшій руку ея иль коснувшійся края одежды,
Много искателей къ ней приходило — и робкой рукою
Въ двери стучались они, и, заслышавъ шаги несравненной,
Сами ршить не могли, что стучало сильне: ихъ сердце,
Иль молотокъ у дверей? А на праздник сельскомъ, по время
Пляски весёлой, они становились смле и, руку
Двушки тихо сжимая, топтали ей долгія рчи —
Рчи глубокой любви… Но одинъ изо всей молодёжи
Дорогъ былъ сердцу ея: кузнеца деревенскаго, Жака,
Сынъ молодой, Гавріилъ. Ремесло кузнеца у народа
Испоконь вка, везд, благороднымъ слывётъ и почотнымъ,
Вотъ оттого-то и Жакъ на сел человкомъ былъ первымъ:
Вс уважали его и любили. Кузнецъ съ Бенедиктомъ
Тсную дружбу водилъ, отъ младенчества дти обоихъ
Вмст росли, какъ родные, и патеръ Лаврентій, почтенный
Сельскій священникъ, училъ ихъ церковнымъ молитвамъ и пснямъ
По одному и тому же учебнику. Кончивъ уроки,
Дти сейчасъ же бжали на кузницу стараго Жака,
Тутъ, становясь у дверей и глазёнки раскрывъ съ удивленьемъ,
Долго смотрли они, какъ онъ бралъ лошадиную ногу,
Точно игрушку какую, въ свой кожаный фартукъ, и плотно
Гвозди въ подкову вбивалъ, между-тмъ, какъ колёсная шина,
Тутъ-же, какъ огненный змй, извивалась въ огн и шипла.
Часто въ осеннія ночи, когда въ окружающемъ мрак,
Кузница вся представлялась какъ будто объятой пожаромъ,
Грлись они у огня и, смотря, какъ мхи раздувались,
Громко смялись, когда погасали послднія искры…
Часто, въ морозные дни, съ быстротою орловъ, на салазкахъ
Мчались малютки съ холма и скользили по гладкой полян .
Часто влзали они на анбары и жадно смотрли
Къ ласточкамъ въ гнзда, ища удивительный камень, который
Ласточки съ берега моря приносятъ, чтобъ зрячими длать
Дтокъ своихъ — и счастливцемъ считался нашедшій тотъ камень!
Такъ проносились года, и минуло весёлое дтство.
Юношей сталъ Гавріилъ, съ благородной душою, съ красивымъ,
Умнымъ лицомъ, и она расцвла, развилася на диво,
Въ будущемъ мужу суля безмятежно-высокое счастье…
2.
Осень пришла. Холоднй и длинне уже, сдлались ночи,
Въ знакъ Скорпіона пошло на покой отходящее солнце.
Птицъ перелётныхъ стада по свинцовому воздуху мчатся —
Мчатся изъ сверныхъ странъ, съ береговъ безотрадно холодныхъ,
Въ жаркій тропическій край, загудли сентябрьскіе втры.
Борятся съ ними въ лсу исполинскіе дубы и сосны.
Долгую, злую зиму предвщаетъ суровая осень.
Пчёлы, глубокимъ инстинктомъ прочуявъ лишеніе пищи,
До полна ульи свои наполняютъ, индіецъ-охотникъ
Слово даётъ, что зима безпощадно-холодная будетъ.
Ибо хвосты у лисицъ оказалися очень пушисты.
Такъ-то сентябрь начался. Но за этой суровой порою
Чудное время пришло: называютъ его поселяне
‘Лтомъ святыхъ’. Разлился фантастическій отблескъ какой-то
Въ воздух свжемъ, луга и сады, и лса, точно снова
Выйдя изъ творческихъ рукъ, всею свжестью дтства дышали,
Царствовалъ миръ надъ землёй, и тревожная грудь океана,
Точно уставъ, улеглась. Вс немолчные звуки природы
Въ тихой гармоньи слились. Голоса шаловливыхъ малютокъ,
Крикъ птуха на двор, воркотня голубей въ голубятн,
Хлопанье крыльевъ орла — всё торжественно было и кротко.
Кротко какъ шопотъ любви, величавое солнце на землю
Взоромъ привтнымъ смотрло сквозь тучки свои золотыя,
А въ первобытномъ лсу вковыя деревья, въ пурпурныхъ,
Жолтыхъ и рыжихъ одеждахъ, сверкая кристальной росою,
Высились, точно платаны въ то время, когда персіянинъ
Ихъ убираетъ въ брильянты и ярко-роскошныя ткани…
Вечеръ. Труды поселянъ безмятежнымъ покоемъ смнились.
Сумерки тихо сошли и вечерняя звздочка въ неб
Ярко зажглась. Стада возвращаются съ поля, раздули
Ноздри широко они и вдыхаютъ вечернюю свжесть.
Тихо идётъ впереди, съ колокольчикомъ звонкимъ на ше,
Евангелины коровка-красавица, гордо рисуясь
Снжной своей близной и красивымъ ошейникомъ съ лентой —
Важно, спокойно идётъ, сознавая какъ-будто, что люди
Любятъ и холятъ её… Вслдъ за ней, съ пастуховъ-провожатымъ
Стадо блющихъ овецъ возвращается съ берега моря —
Пастбищъ любимыхъ своихъ, а за ними большая собака
Шествуетъ важно. Гордясь благородною службой своею,
Полный величія, пёсъ то туда, то сюда переходитъ,
Машетъ пушистымъ хвостомъ и отставшихъ овецъ погоняетъ.
Онъ — ихъ владыка, когда утомлённый пастухъ засыпаетъ,
Онъ — покровитель у нихъ и защитникъ въ то время, какъ волки
Воютъ въ ночной тишин, выходя изъ дремучаго лса…
Вотъ ужь и мсяцъ взошолъ. Нагружонныя сномъ телги
Съ поля вернулись домой и наполнился запахомъ свжимъ
Воздухъ окрестный, рзво, перекатисто ржутъ лошадёнки,
Гривы ихъ полны росы, на хребтахъ — деревянныя сдла
Ярко-красиваго цвта, съ кистями изъ краснаго шолка,
Въ стойлахъ коровы межь-тхъ терпливо стоятъ, отдавая
Въ женскія руки сосцы, и въ широкія, звучныя вёдра
Падаютъ мрно струи молока съ блоснжною пной.
Ревъ и мычанье скота, и весёлые крики и хохотъ,
Шумно сливаясь въ одно, повторяются эхомъ далёкимъ.
Скоро замолкло село, творились со скрипомъ тяжолымъ
Двери анбаровъ, и всё въ тишину и покой погрузилось.
Въ комнат тёплой своей, у камина, на кресл дубовомъ,
Фермеръ покойно сидлъ, и смотрлъ онъ, какъ пламя боролось
Съ дымомъ, какъ-будто враги на пожарищ города. Сзади
Тнь самого старика, въ исполинскихъ размрахъ, ходила
Взадъ и вперёдъ по стн, то во мрак на мигъ исчезая,
То появляясь опять, а на спинк дубоваго кресла
Рожи, домашней рзьбы, освщённыя пламенемъ яркимъ,
Скалили зубы, въ шкапу оловянная чистая утварь
Такъ отражала огонь, какъ щиты — лучезарное солнце.
Тихо сидлъ Бенедиктъ и мурлыкалъ старинныя псни —
Псни, что предки его распвали въ рождественскій праздникъ
Въ рощахъ нормандскихъ своихъ и въ бургундскихъ садахъ виноградныхъ.
Дочь молодая его помстилась съ нимъ рядомъ и пряла
Лёнъ для станка, что стоялъ позади, ожидая работы…
Тихо. Лишь пснь старика, да жужжаніе прялки, да мрный
Стукъ деревенскихъ часовъ нарушаютъ безмолвіе ночи.
Вдругъ раздалися шаги, поднялася со стукомъ щеколда
И растворилася дверь. По гвоздямъ башмаковъ деревянныхъ
Жака узналъ Бенедиктъ, по біенью отрадному сердца
Дочь угадала, кто былъ провожатымъ почтеннаго Жака.
‘Здравствуй!’ сказалъ Бенедиктъ. ‘Подвигайся поближе къ камину,
Другъ мой любезный, садись поскорй на обычное мсто:
Пусто оно безъ тебя. Вотъ на полк кисетъ твой и трубка —
Сядь и кури. На тебя съ наслажденьемъ великимъ любуюсь
Я въ т минуты, когда сквозь струи синеватыя трубки,
Доброе это лицо и привтно, и весело смотритъ —
Круглое, красное, ну, вотъ дв капли воды точно мсяцъ,
Съ неба глядящій на насъ сквозь осеннюю дымку тумана.’
Такъ онъ сказалъ — и кузнецъ, на обычное мсто усвшись,
Съ самодовольной улыбкой ему отвчаетъ: ‘Найдётся
Шутка всегда у тебя, Бенедиктъ мой любезнйшій, веселъ
Ты постоянно, когда остальные томятся печальнымъ.
Мрачнымъ предчувствіемъ бдъ и опасность смертельную видятъ.
Вчно ты счастливъ, теб позавидуетъ всякій.’ Тутъ трубку
Дочь Бенедикта ему подала, на минуту прервавши
Этимъ слова старика. Закуривъ, продолжаетъ онъ слова:
‘Нынче нотъ пятый ужь день корабли англичанъ неподвижно
Въ гавани нашей стоятъ, обративши на нашу деревню
Пушки свои. Никому неизвстна причина прізда
Этихъ незванныхъ гостей, но они приказали, чтобъ завтра
Въ церкви мы вс собрались, гд монаршая воля указомъ
Будетъ объявлена намъ. Растревожило это извстье
Многихъ у насъ на сел — и бду неминучую чуютъ
Въ завтрашней сходк они.’ Бенедиктъ отвчаетъ на это:
‘Можетъ-быть, эти суда не съ враждебной, а съ дружеской цлью
Бросили якорь у насъ, отъ дождей или зноя, быть- можетъ,
Въ Англіи жатва плоха — и изъ нашихъ анбаровъ желаютъ
Пищей они запастись для скота своего и для дтокъ.’
‘Ахъ!’ отвчаетъ кузнецъ, покачавъ головой: ‘не такого
Мннья другіе у насъ!’ — и, вздохнувъ тяжело, продолжаетъ:
‘Да, Бо-Сежуръ, Луисбургъ, Поръ-Рояль сохраняются живо
Въ памяти ихъ — а теперь ужь не мало изъ нихъ поспшили
Скрыться въ лсу, гд они ожидаютъ тревожно исхода
Завтрашней встрчи, У насъ и оружіе всё отобрали.
Только оставивъ косу полевую, да молоть кузнечный.’
‘Ну’, говоритъ Бенедиктъ съ беззаботно-весёлой улыбкой:
‘Мы безъ оружья, среди густорунныхъ овецъ и цвтущихъ
Нашихъ полей, пріютясь за плотинами мирными, право
Можемъ спокойне жить, чмъ отцы и родители наши
Жили въ своихъ крпостяхъ, подъ стрльбой непріятельскихъ пушекъ.
Нтъ, не страшись, ничего, мой любезнйшій другъ — и сегодня
Пусть никакая печальте коснётся ни нашего сердца,
Ни моего очага, потому-что сегодня сошлись мы,
Нашихъ дтей обручить. Для четы молодой ужъ готовы
Домъ и анбары и садъ, молодёжь деревенская славно,
Прочно построила всё, заготовила сна и столько
Разныхъ припасовъ състныхъ, что по крайности на годъ достанетъ.
Скоро съ бумагой своей и съ чернильною склянкой прикатитъ
Старый нотаріусъ нашъ, неужли-же въ такую минуту
Счастіе нашихъ дтей не заставитъ и насъ веселиться?’
Милая дочь старика, у окошка съ возлюбленнымъ стоя,
Руку сжимала его и зардлась стыдливымъ румянцемъ.
Слушая рчи отца, и едва замолчалъ говорившій,
Дверь отворяется вновь и почтенный нотаріусъ входитъ.
3.
Годы согнули его, какъ сгибаетъ весло рыболова
Волны морскія, но онъ не сломался. На крпкія плечи
Жолтыя кудри его опускались какъ шолковый маисъ.
Лобъ былъ широкъ и открытъ, роговыя очки возсдали
Важно на крупномъ носу и смотрли оттуда съ сознаньемъ
Мудрости высшей. Дтей народилъ онъ два цлыхъ десятка,
Больше чмъ сотня внучатъ у него на колняхъ играли,
Боемъ карманныхъ часовъ съ изумленіемъ радостнымъ тшась.
Года четыре его продержали въ военное время
Въ старой французской тюрьм, какъ приверженца Англіи, вынесъ
Опытность онъ изъ нея и житейскую мудрость, но всё же
Ласковымъ, добрымъ, простымъ и младенчески-чистымъ остался.
Вс уважали его и любили, особенно дти:
Тшилъ онъ сказками ихъ про волшебника сраго волка,
Милыхъ блянокъ-летиссъ *), подъ звриною кожей которыхъ
Кроются души дтей, до крещенья умершихъ, и посл
Въ комнаты добрыхъ дтей по ночамъ невидимкой входящихъ.
Сказки онъ зналъ и про то, какъ ведётъ лошадей къ водопою
Добрый старикъ-домовой, какъ въ канунъ Рождества, точно люди,
Въ стойлахъ быки говорятъ, какъ наукъ въ скорлуп отъ орха
Можетъ горячку прогнать — да и много мудрёнаго, много
Зналъ онъ ещё, и ребятъ на сел нескончаемо тшилъ.
Входитъ нотаріусъ, Жакъ подымается съ мста, изъ трубки
Онъ выбиваетъ золу и, поднявъ мускулистую руку
‘Дядя Лебланъ — говоритъ — деревенскіе толки ты слышишь,
Можетъ быть, новость и намъ сообщишь о прізжихъ.’ На это
Скромно старикъ отвчалъ: ‘Деревенскіе толки я слышу,
Правда, не въ маломъ числ, но изъ розсказней этихъ признаться,
Вынесъ немного, о томъ, для чего англичане приплыли,
Знаю не больше другихъ, но почти убждёнъ, что дурного
Замысла нту у нихъ, вдь живёмъ мы спокойно и мирно,
Что же имъ насъ притснять?’ Съ раздраженьемъ кузнецъ восклицаетъ:
‘Чортъ побери! неужли-жь мы отыскивать станемъ повсюду:
Какъ, для чего, почему? Ежедневно мы видимъ неправду,
Сильные правы всегда.’ Но Лебланъ возражаетъ спокойно:
‘Люди неправы, но Богъ справедливъ и невинное дло
Онъ защищаетъ всегда. У меня сохраняется живо
Въ памяти старый разсказъ, утшавшій меня въ заключеньи,
Въ грустные дни моего пребыванья въ темниц французской.’
Этимъ разсказомъ старикъ поучалъ постоянно сосдей,
Чуть начинали они сокрушаться о дл неправомъ.
‘Въ старые годы, въ одной — не припомню названья — столиц,
Въ центр движенья ея, возвышалась большая колонна
Съ мдной статуей емиды. Одною рукою богиня
Крпко держала всы, а другою на мечъ опиралась —
Символъ того, что въ стран справедливость и правда царили.
Въ чашечкахъ этихъ всовъ безпрепятственно птицы сказали
Гнзда свои и мечомъ, при сіяніи солнца сверкавшимъ,
Мало смущались он. Но съ теченіемъ времени сильно
Пали законы страны: справедливость смнилась насильемъ,
Слабый и бдный страдалъ подъ желзнымъ ярмомъ притсненья.
Какъ-то случилося разъ, что въ дворц у вельможи пропала
Нитка большихъ жемчуговъ, заподозрили въ краж сиротку,
Двушку, шившую тамъ въ услуженіи. Судьи ршили —
Смертью воровку казнить — и безропотно бдный ребёнокъ
Встртилъ печальный конецъ у подножья статуи емиды.
Вдругъ, въ ту минуту, когда отлетлъ къ правосудному Богу
Духъ непорочный ея — разразилась надъ городомъ буря.
Бшено громъ налетлъ на статую богини, и вырвалъ
Съ трескомъ всы у нея и швырнулъ ихъ на землю. И что же
Люди увидли тутъ? Что сороки гнздо помщалось
Въ чашк всовъ, а въ гнзд — ожерелье жемчужное было.’
Кончилъ старикъ. Но кузнецъ ничего не отвтилъ: сомннье
Ясно читалось въ лиц, и стоялъ онъ какъ тотъ, кто желаетъ
Много сказать, но найти ни единаго слова не можетъ.
Дочь Бенедикта, межъ-тмъ, засвтила за столик лампу,
Кружку изъ жести взяла, и домашняго, тёмнаго пива,
Пива, что въ цлой деревн за самое крпкое слыло.
Влила въ лей до краёвъ. Изъ кармана нотаріусъ вынулъ
Перья, бумаги свои и отчётливо, бодрой рукою.
Возрастъ четы записалъ, и число, и приданое — сколько
Фермеръ назначилъ овецъ и рогатой скотины. Въ порядк
Сдлали всё — и печать на ноляхъ документа, какъ солнце,
Мсто своё заняла. И серебряной, звонкой монетой
Выдалъ тогда Бенедиктъ адвокату двойной гонораръ,
Старый нотаріусъ всталъ, жениха и невсту поздравилъ,
Кружку во здравіе ихъ осушилъ до конца и, отвсивъ
Съ важностью низкій поклонъ, удалился. А вс остальные
Долго сидли ещё у камина въ раздумьи. Невста
Двумъ старикамъ, наконецъ, предложила шахматную доску —
И началася игра, и разносится смхъ добродушный,
Ловко-разсчитанный ходъ иль нечаянный промахъ встрчая.
Весело двумъ старикамъ, а женихъ съ молодою невстой,
Подл окна, въ полутьм, о любви съ упоеніемъ шепчутъ,
Смотрятъ, какъ мсяцъ встаётъ, освщая туманъ серебристый
Нивъ и широкихъ луговъ и покрытое сумракомъ море,
Какъ на небесныхъ лугахъ незабудочки ангеловъ, звзды,
Въ пышности нжной своей разцвтаютъ одна за другою.
Вечеръ прошолъ. Вдалек, на часахъ колокольни церковной,
Девять пробило, огни на сел постепенно погасли,
Значитъ, пора но домамъ. Распростившись привтливо, гости
Вышли — и скоро въ дому воцарилось безмолвіе. Долго
Въ сердц невсты слова: ‘до свиданія!’ сладко звучали.
Долго и чудно въ ушахъ раздавался возлюбленный голосъ.
Фермеръ заботливо сгрёбъ догорвшіе угли въ камин,
Всё осмотрлъ, и потомъ по дубовымъ ступенькамъ поднялся
Громкой походкой своей, а за нимъ — молодая невста,
Пола касаясь едва, темноту освщая собою
Больше чмъ лампой своей. И вступила въ уютную спальню
Двушка. Тутъ надо всмъ безмятежная прелесть царила,
Чисто, укромно, свтло. У окошекъ, какъ снгъ, занавски,
Въ прочныхъ, высокихъ шкапахъ полотно и работы изъ шерсти —
Всё рукодлье ея, домовитой хозяйки. Всё это
Мужу приданымъ она принесётъ, и приданое это
Будетъ дороже ему и домовъ, и овецъ густорунныхъ
Муку послужитъ оно доказательствомъ яснымъ искусства
Милой хозяйки-жены. Загасила красавица скоро
Лампу: въ окошко ея, освщая уютную спальню,
Кротко глядла луна, и проникло ея обаянье
Въ душу невсты — и грудъ трепетала, вздымалась, какъ море
Тихо трепещетъ, когда заблеститъ надъ поверхностью мсяцъ.
Ахъ, какъ прелестна она, какъ плнительна въ эту минуту,
Стоя на гладкомъ полу блоснжными ножками! Врно
Ей и на умъ не пришло, что внизу, подъ деревьями сада,
Милый стоитъ, сторожа появленія тни въ окошк!
Да, не пришло ей на умъ, но о нёмъ, о возлюбленномъ сердца,
Думаетъ только она, и порой, въ т минуты, какъ мсяцъ
Скроется въ тучку и всё одвается въ сумерки, грустью
Сердце сжимается въ ней. Но опять разгоняются тучки —
Мсяцъ, сіяя, плывётъ, а за нимъ, въ отдаленіи, слдомъ
Звздочка тихо идётъ, какъ въ степи Измаилъ малолтній
Шолъ за Агарью вослдъ изъ шатра старика Авраама.
4.
Весело, ярко взошло надъ деревнею солнце. Красиво
Блещетъ заливъ голубой, отражая дрожащія тни
Англійскихъ гордыхъ судовъ. Ужь давно пробудилась деревня,
Шумно и сотнею рукъ постучалася жизнь трудовая
Въ дверь золотую зари. Черезъ нсколько времени стали
Съ разныхъ окрестныхъ сторонъ, изъ сосднихъ дворовъ и мстечекъ,
Въ платьяхъ воскресныхъ своихъ, поселяне стекаться. И шумно,
Весело смхъ молодой, пожеланія добраго утра,
Говоръ и крики неслись, оглашая сіяющій воздухъ.
Было ещё далеко до обда, но всюду замолкнулъ
Шумный, заботливый трудъ, вся деревня кишила народомъ,
Группы весёлыхъ людей, беззаботно усвшись на солнц,
Шумно болтали, дом превратились въ гостинницы, каждый
Въ нихъ находилъ и привтъ, и радушіе: люди простые
Жили какъ братья и всё нераздльнымъ межь ними считаюсь.
Много народу везд, но въ дому Бенедикта прохода
Нтъ отъ весёлыхъ гостей. И не диво: вдь ихъ принимаетъ
Милая дочь старика, принимаетъ съ весёлой улыбкой,
Радостный, добрый привтъ съ восхитительныхъ губокъ роняя
Въ кубокъ, который она подаётъ блоснжной рукою!
Празднуетъ фермеръ-старикъ обрученье подъ небомъ открытымъ,
Въ свжей, душистой тни удручённыхъ плодами деревьевъ.
Тутъ и нотаріусъ нашъ, и почтенный священникъ, и рядомъ
Съ ними добрякъ Бенедиктъ и кузнецъ энергическій, тутъ же,
Въ нсколькихъ только шагахъ, помстился скрипачъ деревенскій —
Первый въ сел весельчакъ и отчаянный щоголь, но блымъ,
Длиннымъ его волосамъ пробгаютъ причудливо тни
Листьевъ древесныхъ, когда раздваются кудри по втру,
Блещетъ лицо скрипача удалою весёлостью, быстро,
Рзко скрипитъ старичокъ, и себ подпваетъ, и тугъ же
Бьётъ для танцующихъ тактъ башмакомъ деревяннымъ. А пары
Весело, шумно, легко подъ деревьями сада кружася,
Часто на лугъ уносясь по широкой тропинк, плняетъ
Всё — молодёжь, старики и ребята. Прекрасны и милы
Двушки вс, но милй и прекрасне всхъ между ними
Дочь Бенедикта! Сошлись превосходные юноши — только
Вс красотой и умомъ уступаютъ наслднику Жака!
Весело утро прошло. Вдругъ на башн церковной раздался
Звонъ колокольный, за нимъ по лугамъ и полянамъ разнёсся
Звукъ барабана — и вотъ собрались поселяне толпою
Въ церкви приходской своей, а въ двор, на церковномъ кладбищ,
Женщины ждали, и тутъ, у могилъ собираясь, внками
Ихъ украшали изъ листьевъ, добытыхъ въ лсу первобытномъ.
Скоро пришли и солдаты, прізжіе гости, на паперть
Гордо вступили они, непріятно и громко раздался
Бой барабана. Но вотъ затворились тяжолыя двери
Мирнаго храма. Толпа молчаливо стоилъ, ожидая
Воли солдатъ. Я тогда на амвонъ командиръ выступаетъ,
Гордо онъ держитъ въ рук королевскій указъ и такую
Рчь говоритъ поселянамъ: ‘Сегодня, по вол монаршей,
Собраны вы. Государь удостоивалъ васъ постоянно
Добрымъ вниманьемъ, но какъ за его милосердье и ласку
Вы заплатили — отвтъ поищите вы въ собственномъ сердц.
Мн тяжело исполнять порученье, которое, знаю,
Будетъ прискорбно для васъ, но монаршую волю я долженъ
Свято исполнить: въ казну отбираются ваши вс земли,
Скотъ и дом, а затмъ выселяютъ самихъ васъ отсюда
Въ новыя земли. И тамъ да поможетъ вамъ Богъ оставаться
Мирнымъ народомъ, всегда королю и закону послушнымъ!
Съ этой минуты я всхъ арестую по вол монарха!’
Какъ средь палящей жары ослпительно свтлаго утра,
Вдругъ налтаеть гроза, и убійственный градъ побиваетъ
Хлбъ на поляхъ поселянъ, и на крышахъ избушекъ солому
Бшено рвётъ, и вокругъ темноту разливаетъ, и въ окна
Злобно стучитъ, и стад заставляетъ ревть и метаться —
Такъ проникаетъ въ сердца роковое извстье. Сначала
Ужасъ нмой охватилъ поселянъ безмятежныхъ, но скоро
Гнва и горести крикъ прокатился по церкви — и шумно,
Бшено къ выходу вс устремились. Напрасное бгство!
Двери закрыты — и вотъ раздаются хулы и проклятья
Въ дом молитвы святой. Изъ толпы выдвигается рзко,
Выше ихъ всхъ головой, разъярённаго Жака фигура,
Кровью глаза налились, и неистово онъ восклицаетъ:
‘Смерть иноземнымъ тиранамъ! мы имъ никогда не давали
Клятвы въ покорности! Смерть иноземнымъ солдатамъ, пришедшимъ
Грабить поля и дома!’ И не скоро ещё прекратилъ бы
Возгласы эти кузнецъ, но ударъ одного изъ солдатовъ,
Прямо въ лицо, старика повалилъ беззащитнаго на полъ..
Крики и стоны и брань возрастаютъ. Но въ самомъ разгар
Вдругъ отворяется дверь алтаря — и почтенный священникъ,
Съ грустно-серьёзнымъ лицомъ на амвонъ выступаетъ. Единымъ
Строгимъ движеньемъ руки заставляетъ онъ смолкнуть вс эти
Крики и вопли, затмъ обращается съ рчью такою
Въ паств послушной своей — и слова старика раздаются
Мрно, печально, какъ звонъ похоронный на башн церковной
Посл набата: ‘О, дти, что сдлалось съ вами? какое
Бшенство васъ охватило? Полвка почти между вами
Прожилъ я, дти, уча, что не только словами — на дл
Ближнихъ должны вы любить, неужли же мой трудъ неустанный,
Бднье, молитвы мои, и лишенья, и просьбы — приносятъ
Только такіе плоды? Неужли вы такъ скоро забыли
Вс поученья любви и прощенія? Въ дом Владыки
Мира и кротости вы — и его оскверняете злобнымъ,
Дикимъ насиліемъ! Вотъ передъ вами распятье: Спаситель
Кротко взираетъ на васъ. Посмотрите, какимъ всепрощеньемъ
Полонъ тоскующій взоръ! И послушайте, какъ безпрестанно!
Губы его повторяютъ молитву: ‘Отецъ Мой, прости имъ!’
Станемъ же, дти, и мы точно также молиться въ минуту
Бдствій нежданныхъ, воскликнемъ мы также: ‘Отецъ мой, прости имъ!’
Мало священникъ сказалъ, но слона увщанья глубоко
Въ души запали, и взрывъ возмутившейся злобы смнился
Вздохами тихой тоски и раскаянья чистаго, стали
Вс на колни и вс говорили: ‘Отецъ мой, прости имъ!’
Скоро и часъ поступалъ для служенья вечерняго. Свчи
Ярко зажглись, горячо и торжественно Богу молился
Старый священникъ, и вс прихожане не только устами.
Но и сердцами ему отвчали, и ‘Ave Maria’
Пли, колни склонивъ, и на крыльяхъ священной молитвы
Души ихъ къ небу неслись, какъ Илья на своей колесниц.
Страшная всть между-тмъ разнеслась по селенью — и, плача,
Изъ дома въ домъ пробгали и дти и женщины съ нею.
Долго у двери отца молодая невста стояла,
Правой рукою глаза заслоняя отъ солнца, къ закату
Тихо спускалось оно, освщая таинственнымъ блескомъ
Улицы въ мирномъ сел, позолоту кидая на крыши
И на окошкахъ домовъ выводя арабески. Давно ужъ
Въ комнат фермера столъ блоснжною скатертью убранъ,
Блая булка на нёмъ и тарелка душистаго мёда,
Добраго пива кувшинъ и домашняго сыра кружалка
Ждутъ Бенедикта. Давно приготовила кресло большое
Добрая дочь у стола — и стоитъ, ожидаетъ у двери.
Время идётъ и идётъ, удлиняются тни деревьевъ.
Вдоль по душистымъ лугамъ упадая. На сердце невсты
Тоже спускается тнь, благовонье небесное льётся
Съ луга прекрасной души, и въ божественномъ тамъ аромат —
Кротость, и миръ, и любовь, и надежда, и грусть, и прощенье.
Вовсе забивъ о себ, отправляется двушка бодро
Вдоль но селу, и везд утшаетъ слонами и взглядомъ
Женщинъ, идущихъ домой съ безпредльнымъ отчаяньемъ въ сердц,
3а руку тихо ведя утомлённыхъ дтей… Закатилось
Красное солнце совсмъ и въ нарахъ золотыхъ засверкало,
Точно пророкъ Моисей, нисходившій съ вершины Синая,
Колоколъ тихо пробилъ, призывая къ покою — и смолкло
Всё на сел. Между-тмъ, окружонная тьмою, у церкви
Дочь Бенедикта стоитъ. Ни малйшаго звука не слышно
Въ церкви, напрасно она то къ дверямъ, то къ окошкамъ подходитъ,
Слушаетъ, смотритъ и ждётъ, наконецъ, побждённая скорбью,
Полной волненья, она ‘Гавріилъ!’ восклицаетъ, но тщетно
Голосъ дрожащій ея раздаётся, ни въ мрачныхъ могилахъ
Мёртвыхъ людей, ни въ гробу, заключавшемъ живыхъ, не находитъ
Отклика скорбный призывъ… И идётъ, головою поникнувъ,
Бдная въ домикъ отца, опустлый и грустный… Погасло
Пламя давно въ очаг, ожидаетъ нетронутый ужинъ,
Пусто и мрачно везд и но комнатамъ точно проходитъ
Злыхъ привидній толпа. Съ молчаливымъ уныніемъ входитъ
Двушка въ спальню свою и среди гробового молчанья
Слышитъ, какъ дождикъ стучитъ но завядшимъ втвямъ сикоморы.
Молнія блещетъ кругомъ, и раскаты далёкаго грома
Ей возвщаютъ, что есть въ небесахъ милосердый Создатель.
Правящій міромъ. И тутъ вспоминаетъ она съ умиленьемъ
То, что нотаріусъ ей разсказалъ наканун о правомъ
Божьемъ суд — и покой съ упованіемъ свтлымъ нисходитъ
Въ чистую душу, и сонъ безмятежно смежаетъ рсницы.
5.
Четверо сутокъ прошло, а на пятыя сутки, чуть только
Крикомъ весёлымъ птухъ разбудилъ деревенскихъ служанокъ,
Встали и вс на сел. И. чрезъ нсколько времени, въ мрачномъ,
Мёртвомъ молчаніи вс акадійскія женщины тихо
Шли по лугамъ и полямъ, и везли на тяжолыхъ телгахъ
Къ морю пожитки свои но дорог, но разъ обращая
Взоры назадъ, чтобъ взглянуть на родимыя, милыя избы,
Прежде, чмъ скроется всё за лсными деревьями. Дти
Рядомъ бжали, шумя, погоняя быковъ и въ ручёнкахъ
Крпко сжимая куски переломанныхъ, старыхъ игрушекъ.
Къ устью Гаспро, наконецъ, дотянулись несчастныя жоны,
Тутъ, на морскомъ берегу, безпорядочной кучею стали
Сваливать вещи съ возовъ — и до самаго вечера лодки
Ихъ подвозили къ судамъ, и до самаго вечера длинный
Рядъ нагружонныхъ телгъ изъ деревни тянулся. Но стало
Солнце къ закату идти, и тогда въ отдаленьи, у церкви,
Громко забилъ барабанъ, отозвавшись далёко, далёко
Эхомъ зловщимъ своимъ… И стремительно жоны и дти
Кинулись къ церкви. И вотъ растворяются двери, выходитъ
Стража оттуда, за ней поселяне-затворники,блдны,
Сумрачны лица у нихъ, но въ сердцахъ терпливая кротость.
Съ пснью святой на устахъ подвигаются бдные люди
Къ берегу моря, среди дочерей и супругъ неутшныхъ.
Такъ пилигримъ, вдалек отъ родимаго милаго крова.
Псню поётъ на пути, и усталость свою и лишенья
Съ ней забываетъ легко. Впереди молодёжь проходила,
Грустные ихъ голоса оглашали селеніе, пли
Хоромъ согласнымъ они: ‘О, святое Спасителя сердце!
Вчно струящійся ключъ! О, наполни намъ души сегодня
Силою, врой въ тебя и безропотно-кроткимъ терпньемъ!’
Вслдъ молодымъ старики выступали и вторили дружно
Псалму святому, его повторяли и женщины. Солнце
Ярко свтило съ небесъ, и съ торжественнымъ пньемъ сливались
Въ чудно-таинственный хоръ голоса беззаботные птичекъ.
Дочь Бенедиката межъ-тмъ на дорог стоитъ, ожидая,
Скорбь не сломила её, и исполнено твёрдостью сердце.
Ждётъ молчаливо она… Наконецъ приближаются… Видитъ
Бдная въ этой толп жениха ненагляднаго: блденъ.
Сумраченъ онъ — и тогда у нея выступаютъ невольно
Слёзы въ глазахъ, и къ нему подбгаетъ она, и хватаетъ
3а руки нжно и, къ нему на плечо головою
Тихо склонясь, говоритъ: ‘Гавріилъ! ободрись, ненаглядный,
Какъ бы несчастіе намъ не грозило, но если мы крпко
Любимъ другъ друга — для насъ никакія страданья не страшны!’
Такъ говорила она, улыбаясь, и вдругъ замолчала:
Старый отецъ проходилъ передъ нею. О, Боже, какъ сильно
Онъ измнился! Въ лиц ни кровинки, и блдны, и жолты
Щёки, потухли глаза, и тяжело походка, какъ будто
Трудно нести старику отягчённое горестью сердце.
Вздрогнула бдная дочь, но тотчасъ же къ нему подбжала
Съ милой улыбкой своей и, понявъ, что слова утшенья
Будутъ безсильны, она обнимала его и ласкала,
Быстро шепча старику восхитительно-нжныя рчи.
Вотъ ужь и устье Гаспро, началась переправа. Увозятъ
Лодки толпу за толпой на суда иноземныя, часто,
Въ общемъ смятеніи, жонъ отъ мужей отрываютъ, ребёнокъ
Видитъ, какъ мать у него уплываетъ, и, стоя у моря,
Съ горькимъ рыданіемъ къ ней простираетъ ручёнки, несчастный.
Жака и сына его размстили по случаю тоже
Въ разныхъ судахъ, и межъ-тмъ, какъ они отплывали, невста,
Съ страшною болью въ душ, старика Бенедикта обнявши,
Съ берега милому въ слдъ посылала нмое прощанье. .
Вотъ ужь и солнце зашло, а работа ещё вполовину
Сдлана только, но вдругъ покатилось отъ берега море
Въ быстромъ отлив, и тамъ, гд ещё за минуту шумли
Волны сдыя, теперь обнажилась песчаная отмель,
Полная камней, и травъ, и зелёнаго мха, и ракушекъ.
Доступа нтъ къ кораблямъ — и толпа поселянъ безпріютныхъ,
Здсь, на пустомъ берегу, подъ небесною кровлей, находитъ
Грустный ночлегъ, посреди и воловъ, и телгъ, и пожитковъ,
Точно какъ таборъ цыганъ кочевыхъ, иль разбитое войско,
Бдные люди лежатъ. И хотли бъ уйдти — невозможно:
Спереди море у нихъ, за спиной — часовые съ штыками.
Ночь наступила. Стада возвратилися съ пастбищъ въ деревню,
Запахомъ ихъ молока наполняется воздухъ, напрасно
Ходятъ они и мычатъ у знакомыхъ воротъ, ожидая
Добрыхъ коровницъ своихъ, гробовое молчаніе всюду.
Пусты дворы и дом, не зовётъ прихожанъ на молитву
Колоколъ церкви, изъ трубъ ни единая струйка не вьётся,
Въ окнахъ нигд огонька… Но за-то освтился огнями
Берегъ далёкій, костры изъ обломковъ судовъ, сокрушонныхъ
Бурями, ярко зажглись, озаряя печальныя лица,
Жонъ и мужчинъ голоса раздавались печально, сливаясь
Съ крикомъ и плачемъ дтей. Отъ востра и къ костру, какъ на паств,
Добрый священникъ ходилъ съ поученьемъ, молитвою, лаской,
Вотъ онъ пришолъ и туда, гд сидла печально невста
Подл отца своего. Неподвижно, безжизненно, тупо
Было лицо старика, какъ часы, у которыхъ внезапно
Маятникъ отняли, въ даль помутившимся взоромъ, безъ мысли,
Дико смотрлъ Бенедиктъ, и напрасно словами привта
Дочь ободряла его, и напрасно ему предлагала
Пищу она: молчаливъ, безъ движенья, безъ чувства, безъ жизни
Фермеръ сидлъ на земл. ‘Benedicite!’ тихо и грустно
Старый священникъ сказалъ — и хотлось такъ много прибавить
Къ этому слову, но видъ безнадежно-великаго горя,
Зрлище скорби такой необъятной и страшной сковали
Губы его — и безъ словъ онъ на голову двушки бдной
Руку свою положилъ и, взглянувъ со слезами на небо,
Къ звздамъ, что тамъ, въ вышин, проходили своею дорогой,
Чуждыя скорби людей, равнодушныя къ ихъ злодяньямъ,
Съ двушкой рядомъ онъ сдъ и безмолвно заплакали оба…
Вдругъ полосою огня озарилося небо на юг,
Такъ но хрустальнымъ стнамъ небосклона, осеннею ночью,
Мсяцъ багровый плывётъ, простирая, подобно титану,
Сотни пылающихъ рукъ на поля s луга, обнимая
Рки и скалы, и въ нихъ громоздя исполинскія тни.
Ярче и ярче огонь освщалъ деревенскія крыши,
Небо и море, столбы синеватаго дыма вставали
Мало по малу — и вдругъ, при зловщемъ сверканьи пожара,
Въ блую массу слились, между-тмъ какъ далёко, далёко
Клочья соломенныхъ крышъ уносилъ разыгравшійся втеръ…
Съ берега, съ палубъ судовъ на ужасное зрлище это
Въ страх смотрла толпа, и нмое отчаянье скоро
Въ вопль перешло: ‘никогда, никогда не увидимъ мы больше
Нашихъ родныхъ очаговъ!’ А въ сел между-тмъ, принимая
Пламя за утренній свтъ, птуха закричали, и втеръ
Къ бднымъ изгнанникамъ нёсъ и мычаніе стадъ и протяжный
Лай деревенскихъ собакъ: боязливо-тоскливы сначала
Были т звуки, но вдругъ замнились пронзительнымъ ревомъ,
Воемъ и крикомъ: стада, ошалвши отъ страха, палимы
Знойнымъ огнёмъ, понеслись далёко по лугамъ и полянамъ…
Съ горемъ великимъ въ душ, но безъ словъ, безъ единаго звука
Патеръ и дочь Бенедикта смотрли на страшное пламя,
Съ каждой минутою тьму озарявшее больше и больше
Свтомъ кровавымъ, когда:къ повернулись они къ Бенедикту —
Онъ ужъ лежалъ на земл, неподвижно, безъ жизни: разсталась
Съ тломъ на вки душа. Осторожно приподнялъ священникъ
Голову друга, а дочь на колни упала и громко,
Горько рыдала она, но тупое уныніе скоро
Камнемъ на сердце легло — и всю ночь пролежала недвижно.
Въ мёртвомъ, нмомъ забытьи, а когда пробудилась — предъ нею,
Молча, стояли друзья, со слезами святого участья,
Нжно смотрли они на несчастную, пламя пожара
Ярко свтило ещё, обливая зловще-багровымъ
Отблескомъ блдныя лица — и страшнымъ судомъ показалась
Эта картина ея помутившимся мыслямъ. Но скоро
Голосъ знакомый она услыхала: священникъ народу
Такъ говорилъ: ‘похоронимъ несчастнаго нашего друга
Здсь, на морскомъ берегу. А когда возвратимся мы снова
Въ наши родные дома изъ далёкаго края изгнанья —
Прахъ драгоцнный снесёмъ на церковное наше кладбище.’
Такъ онъ сказалъ — и тотчасъ, безъ молитвенныхъ псенъ, безъ звона.
Блескомъ пожарныхъ огней замнивъ погребальныя свчи,
Друга зарыли они… У песчаной могилы священникъ
Громко молитвы читалъ — и широкое, синее море
Вдругъ зашумло въ отвтъ — зашумло съ торжественной грустью…
Это приливъ начался, издалёка опять покатились
Къ берегу волны, и чуть заалла заря на восток,
Двинулись слова къ судамъ тяжело нагружонныя лодки.
Скоро окончилось всё — и скитальцы-изгнанники плыли
Въ дальній, невдомый край, за собою оставивши только
Трупъ на морскомъ берегу, а въ селеніи — груду развалинъ…
П. Вейнбергъ.
*) Летиссы — родъ маленькихъ соболей, по народному нормандскому преданію, эти зврки — души дтей, умершихъ прежде, чмъ ихъ успли скрестить.
ПВЦЫ.
Намъ трёхъ пвцовъ послали небеса,
Чтобъ гимнами восторга и печали,
Плняя слухъ, намъ сердце волновали
Ихъ звучные, какъ арфа голоса.
Одинъ былъ юнъ, поэтъ съ душою страстной,
Задумчиво въ пустын онъ блуждалъ
И музыкой своею сладкогласной
Міръ чудныхъ грёзъ иродъ нами открывалъ.
Другой — былъ мужъ, во цвт лтъ и силъ,
Онъ плъ свой гимнъ на площади торговой,
Училъ толпу, въ ней духъ дли жизни новой
Могучими напвами будилъ.
А третій былъ — старикъ, уже сдой,
Средь облаковъ прозрачныхъ фиміяма,
Торжественно онъ плъ подъ сводомъ храма
И умилялъ насъ пснею святой.
И спорь о нихъ поднялся между нами:
Кто выше всхъ изъ этихъ трехъ пвцовъ?
Не слышится ль разладъ между струнами
И тонами ихъ дивныхъ голосовъ?
Они равны, и геній всхъ чудесенъ,
На всхъ лежитъ избранниковъ печать,
Имъ лишь даны три разныхъ дара псенъ:
Плнять, учить и сердце умилять.
И если кто, къ мелодіямъ прекраснымъ
Прислушавшись, ихъ музыку поймётъ,
То въ пніи трёхъ бардовъ разногласномъ
Онъ полную гармонію найдётъ.
Д. Михаловскій.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека