Стихотворения, Княжнин Яков Борисович, Год: 1791 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 90 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Я. Б. Княжнин

Стихотворения

Воспроизводится по изданию: Я.Б. Княжнин. Избранные произведения. Л., 1961. (Библиотека поэта, Большая серия).

Электронная публикация — РВБ, 2005.

Содержание

Письмо графа Комменжа к матери его

Милостивому государю Сергею Герасимовичу Домашневу

Флор и Лиза. Сказка в стихах

Утро. Ода

Стансы богу

Послание к российским питомцам свободных художеств

Исповедание Жеманихи. Послание к сочинителю ‘Былей и небылиц’

К княгине Дашковой. Письмо на случай открытия Академии российской

Ты и Вы. Письмо к Лизе

Дружеское наставление торгующим своею красотою от соболезнующих о их неумении

Письмо к гг. Д. и А.

От дяди стихотворца Рифмоскрыпа

Вечер

Послание трем грациям

Эпитафия

Стансы на смерть

Воспоминание старика

БАСНИ И СКАЗКИ

Рыбак. Притча

Феридина ошибка. Сказка

Мор зверей. Басня

Улисс и его сопутники. Сказка

Живописец в полону

Ладно и плохо. Разговор двух мужиков — Козовода и Мирохи

Меркурий и Резчик

Судья и вор. Сказка

Добрый совет

Меркурий и Аполлон, согнанные с небес. Сказка

Дуб и Трость

Волосочесатель-сочинитель. Сказка

Попугай. Если не поэма, так сказка

ПИСЬМО

ГРАФА КОММЕНЖА К МАТЕРИ ЕГО

Несчастнейший из всех злосчастных человек

И из несчастнейших оставленный навек,

Твой пишет сын к тебе, твой сын несчастный пишет.

Ты чаяла ль когда сие известье слышать?

Твой сын, которого уж, может быть, давно

Считаешь тело ты в земле заключено,

Он жив… Жалей его. Он горесть всю вкушает

И, смерти ждя, одной тоской свой дух питает.

Он жив… близ гроба. Ах! что я дерзнул сказать!..

О, рок, прегрозный рок! О мать, любезна мать!

Вопль слышу жалостный, и страх меня объемлет!

Твой век драгой смутить сын бедный предприемлет!

Твой век, который бы утешить должен он,

Но, ах! чтоб облегчить мне тягостный свой стон,

Чтоб мук, хотя на час, несносных свободиться

И чтоб утешиться, к кому мне обратиться?

К тебе, дражайша мать! тобой рожден я в свет,

Уже мне на земле утех нималых нет.

Живу, лишен всего, в стране опустошенной,

Лишь ты осталась мне одна во всей вселенной.

Вообрази себе престрашны те часы,

Когда лишался я возлюбленной красы,

Когда… ах! сколько слез о мне ты проливала!

Воспомни время то, как ты о мне страдала.

Как отческа рука, жестока для меня,

Невиннейший союз порочным обвиня,

Нежнейшие сердца расторгнула навеки:

Сугубятся в глазах моих слез горьких реки.

Родитель гнал меня, — о, как свиреп мне рок!

Я столь покорен был, колико он жесток.

Но я прекраснейшу любил, ее ты знала.

Ты зрела ту, меня которая прельщала,

Котора надо мной ту сильну власть взяла,

Что добродетель ей над сердцем сим дала,

Над сердцем, в ней одну лишь добродетель чтущим,

Над сердцем, к честности прямым путем идущим.

Всё счастье было в ней мое утверждено.

И счастье и любовь — мне было то равно.

Аделаиду я любил… Аделаида,

О тень дражайшая прелестнейшего вида!

Сокровище мое, плачевная краса,

Которую земле явили небеса.

Сия-то самая любовь моя несчастна,

Котора самому мне стала днесь ужасна,

Дни светлые твои на мрачны пременя,

Виною бед твоих соделала меня.

И ты, чтоб из оков меня освободити,

Отверсту чтоб мою гробницу затворити,

Супруга избрала, не исцеливши ран,

Который наконец твой сделался тиран.

Воспомни, мать моя, воспомни, мать любезна!

Еще я трепещу от вображенья слезна:

В темницу варвар сей дражайшу заключил,

И жизнь мою он в ней навеки сокрушил.

Творец всех бед ее и злобной столь судьбины,

И слыша горьку весть я ложныя кончины,

Всего, что мило мне, навеки я лишен.

Не знав, куда иду, скитался я смущен.

Представь меня себе оставленна и нища:

Земля мне одр была, а слезы только пища.

Печальный житель я пустынь, лесов густых,

Я тщетно, плачучи, искал любезной в них.

Я ввергся наконец в сие уединенье,

Учиться умирать где первое ученье,

Где рощи пасмурны, ужасны камни где,

Печально к небесам возносятся везде

Гробницы для живых — молчания жилище,

Сама невинность где раскаянья не чище.

Не ведала, о мать! о сем ты ничего!

Вообрази ж себе ты сына своего

Без чувствий, горестна, отчаянна, смятенна,

В жилище страшное без мыслей преселенна,

И иссыхающа в потоках вечных слез,

И не хотяща зреть на светлый луч небес.

В стенаниях твой сын всечасно исчезает,

Цвет младости его тоскою увядает.

Богобоязливый пустынников всех вид,

Которых верой дух единственно горит,

Которы мудрствуют, природу разрушая,

За прежние грехи терпети не скучая,

Терзаются всяк день по воле своея.

Печально зрелище в них мудрости сея,

Котора, суеты мирские презирая

И бури всех страстей ногами попирая,

Всяк час близ алтарей святых служа творцу,

В невинности свою приводит жизнь к концу

Мир целомудренный — величество сих мест,

В которых человек к живущу выше звезд

Всечасно ближится, себя позабывая,

Его лишь одного предметом почитая.

Сие всё скорбь во мне старалось умножать,

В сердечну рану всё стремилось яд вливать.

Я стоном наполнял места, вокруг лежащи,

И мой померкший зрак, всечасно зрак слезящий,

И младости моей увядшие цветы

Являли лишь любовь из каждыя черты.

Ах! сколько раз среди пустыни сей преслезной,

Обманываяся мечтою бесполезной,

Я начертание возлюбленной красы,

Что мне она дала в счастливейши часы,

Рассматриваючи, в нем мыслями терялся,

Мой бодростию дух сим видом укреплялся

Прекрасной образ зря, сие чело я зрел,

Где прежде для меня надежды луч горел,

Где добродетель свет чистейший проливала,

Где честь без гордости с красою обитала,

Где начерталась вся душа ее чиста,

Я зрел уста сии, прелестнейши уста,

Которые тогда, ко мне как обращались,

Улыбкой нежною нередко украшались,

Сей нежный взор, кой, всех воспламеняя кровь,

Внушал почтение, рождаючи любовь.

Однажды я … Тот час мне в мысли будет вечным! —

Однажды я, крушась, с мучением сердечным

На образ сей драгой свой устремивши взор,

Рассматривал в чертах всех прелестей собор.

Казалось, что моим он жаром оживлялся,

Что, горесть зря мою, стенаньем возбуждался,

И что я чувствовал, то мне он изъяснял,

Печали мрак его заразы покрывал:

Казалось, он вздыхал и слезны лил потоки

И обвинял судьбы гонения жестоки.

Но, ах! ручьями слез своих сей зрак облив,

Его слезами чтил, свои я позабыв.

Мой плач неутолим, мой вопль, мое смущенье,

Невольны токи слез и всё мое мученье

Пустынных жителей, чтоб зреть меня, влекли,—

С жалением ко мне все братия текли.

Хоть ни на что они в местах сих не взирали,

Но часто на меня те очи обращали,

Которыми, к творцу лишь алча сердцем тлеть,

Страшилися на всё, что в свете есть, смотреть

И, тягостны труды оставя на минуту,

Со частию своей мою сравнив часть люту,

В кровавых все трудах, томяся и стеня,

Себе казались быть счастливее меня.

Но младший всех из них (его винил я младость),

Чтоб быть всегда со мной, он находил в том сладость

Вздыхая завсегда, он вслед за мной ступал

И завсегда меня с стенанием встречал.

Под темными его я часто зрел древами

Смотряща на меня печальными глазами.

Цвет младости и луч прелестнейших очес,

Всё сгибло на лице от токов многих слез.

Подъемлю ль я свой взор — его я взор встречаю,

Бегу ли от него — его я обретаю,

Иду ли я в леса по должности своей —

Сотрудника в нем зрю работы я моей,

Я воду ль черпаю иль древо рассекаю —

Я к помощи его повсюду обретаю.

Однажды вечером вод тихих на брегах

Гроб делая себе, я в тяжких был трудах

И, над убежищем последним суетяся,

Задумавшись стоял, на жезл облокотяся.

В печальных мыслях сих весь дух мой погружен,

Прельщался смертию, сей жизнью утомлен.

Ни ужаса, ниже смятенья ощущая,

Смотрел на гроб его, покой напред вкушая,

Как вдруг — и сам того, что делал я, не знал —

Аделаидино я имя начертал.

В тот час пустынник сей, сотрудник мой дражайший,

Увидя имя то, вопль испустил горчайший,

Смятен и тороплив глазам моим предстал,

И нежность, и тоску в лице своем казал,

На ближние древа, ослабши, опирался

И на трепещущих ногах едва держался.

В рыдании его терялися слова,

И с плеч ослабшая катилася глава.

Увидевши, что, зря его, я сам смутился,

Чтоб слезы скрыть свои, от глаз моих он скрылся.

Конечно, он (так сам в себе я размышлял)

Любовницу свою навеки потерял,

Конечно, как меня, его судьбина гонит.

Всегда несчастных рок в едино место клонит.

Младой пустынник сей, лишившися всего,

Чтя образом меня несчастья своего,

Всяк час бежит ко мне в своей смертельной скуке

Для облегчения несносной в сердце муки.

Страшася в сих местах он бога оскорбить,

Любовию горя, страшится он любить.

Готовься слышать, мать, ты повесть чрезвычайну:

Я преужаснейшу тебе открою тайну,

Но между тем представь ты сына своего,

Страдающа всегда, представь себе его,

Представь все чувствия, тоскою сокрушенны,

И мысли горестны, жаленьем возмущенны,

Умноженны мои страданья тишиной:

Творца лишь оскорблял я в сей стране святой.

Я днем страдал, и ночь мученья прибавляла,

И клятве страсть моя всечасно изменяла.

В три года наконец спокойство ощутил

И, бедством отягчен, почти бесчувствен был.

Я в сердце ощущал сея пустыни бремя,

Что в нас степенями лиет теченье время,

Я смерть уж чувствовал, мой ближился конец,

И уж забвенный мной вселенныя творец

В мой дух, где зрак драгой единой лишь вмещался,

К спасению меня помалу преселялся.

Я помышлял, что та, которой я прельщен,

Которой чистый дух на небо восхищен,

Котора на меня с превыспренних взирает,

Уж ныне от меня чистейших жертв желает.

Я, ободряясь тем, усердье возжигал

И к долгу сам себя святому подвигал,

Алкаючи скорей с любезной съединиться,

Котора в небесах мне только возвратится.

Но, о! престрашна ночь, нечаянный возврат!

Уже покрыла тьма наш весь пустынный град.

Всё было в тишине, соединенной с мраком,

Вдруг звоном возбужден, тем преужасным знаком,

Которым в час, когда кого постигнет смерть,

Сбирают братию, тревожа неба твердь,

Я, возмущен, спешу, на место прибегаю. —

О, страшный вид! Я там несчастна обретаю.

Какое зрелище! О мать! Что я скажу!

Я протяженного на пепле нахожу,

Чтобы его узнать, к нему я приступаю, —

Близ смерти, ах! его близ гроба познаваю.

Он мне мечтается еще… Трепещу… мать…

То был… увы… то был… ты можешь ли узнать…

Пустынник сей младой… была… ты понимаешь..

Предвидишь часть мою и мне ты сострадаешь…

О ты, несчастныя любви плачевный плод!..

Аделаида здесь кончает свой живот!

Взор быстрый на меня и нежный обращая,

Пустынникам рекла, вздох тяжкий испущая:

‘Дерзните внять мой глас вы в святости своей,

Жалейте грешную и, ах, оставьте ей.

Я недостойна жить и умереть пред вами.

Взирая на меня невинными очами,

Вы видите во мне порочную жену,

Любовью вверженну в священную страну.

Любила я… и, ах! сама била любима.

Един из вас… я зрю его и им я зрима…

Сей страх, сия тоска порочна, может быть,

Любезна моего довольны вам явить.

Приближься ты, Комменж: на ложе сем несчастном

Свирепы небеса в гонении ужасном,

Уж сжалясь наконец столь долго пас томить,

Хотят на час меня с тобой соединить.

Узнай… которая тобой еще сгорает,

И не страшись ее, она уж умирает.

Шесть лет жизнь горестну я в сих местах терплю,

Одним терпеньем сим измерь, как я люблю:

Поверь, тебя всегда я в памяти имела,

И как тебя забыть? всяк час тебя я зрела.

Сих святость мест, тебя включающих со мной,

Всегда претила мне открыться пред тобой.

В объятья ввергнуться твои горя стократно,

Бежала от тебя я столько ж раз обратно.

Я, грусти зря твои, отраду зрела в них,

Вкушала, плачучи, я сладость слез твоих

И, устремляя лишь к тебе всё примечанье,

Нередко своего лица я начертанье

Видала во твоих дражайших мне руках,

Поток в тот час в моих сугубился глазах,

Из сердца глубины жаленье излетало

И сердца радости мне прежни вспоминало.

С тобой, возлюбленный, в святой темнице сей

Довольна б я была сей частию моей.

Любимой зря себя и я любя сердечно,

Иного счастия я не желала б вечно,

Но долг исхитил мя из сердца твоего,

По крайней мере, я страшилася того.

В средине твоего несносного терпенья

Твой зрак не изъявлял уж прежнего мученья,

Уж вздохи к небесам свои ты испущал,

Оставя страсть свою, лишь бога призывал.

А я сама собой под бременем стесненна…

Одна в пустыне сей… Тобою, ах! забвенна…

И зря, что грусть меня ко гробу уж стремит…

Любовь смутила жизнь и смерть мне приключит..

Творец! Твоей себя я власти подвергаю,

Твой слышу глас зовут, к тебе я прибегаю.

Рази ты грешницу и прекрати мой стон,

Рази поправшую здесь твой святый закон,

Ударь несчастную, но, ах! спаси любезна,

Да будет благость вся на нем души полезна!

Исполни жизнь его твоих святых утех

Он, без сомнения, оплакивал свой грех,

А если в нем греховный жар остался —

Да узрит ныне ту, которой он прельщался,

И, видя тщетные бесчувственны красы,

Трепещучи, в сии раскается часы’

О, чудеса! О, страх! О ты, Аделаида!

И, слуха я лишен, лишенный я и вида,

Без памяти близ ней, недвижим, протяжен,

Я сильною рукой казался низложен.

Но как мне дремлющ луч свещи темногорящей

Вид смерти показал, уж зрак драгой мрачащей,

И, лишь возлюбленну свою увидел я

Борящу смерть, чтоб зреть в последний раз меня,

И отворяющу уж с нуждою зеницу,

И подающу мне трепещущу десницу, —

Собравшись с силою, мой томный дух в тот час

Из самой глубины пустил горчайший глас.

Сугубым криком грусть свою я изражаю,

На одр, престрашный одр, бесчувствен упадаю,

На пепел сей священ, где гибнет весь мой свет

Душа души моей теченье кончит лет!

Я тело хладное лобзаньем согреваю,

Дражайший сей залог я к сердцу прижимаю,

Целую я чело увядшей красоты,

Аделаидины где зрю еще черты.

Слезами руку я ослабшу орошаю

И жизнь свою вместить в дражайшую желаю.

‘Ответствуй! — я вскричал. — Тебе я говорю!

Тобою я прельщен, тебя боготворю!

Увидь Комменжа ты еще нелицемерна,

Увидь несчастного любовника и верна.

Коль весть сия тебя возможет оживить,

Так знай: вовеки я не преставал любить’.

На горестны слова усмешкой отвечала.

Я оживлен… Но, ах, надежда вмиг пропала!

И сердце уж ее престало трепетать.

Прости, возлюбленна… Увы! что мне начать?

Вотще объемлю я, вотще ее лобзаю:

На бледных я устах смерть люту ощущаю.

По крайней мере я дражайшей принял дух.

Но что я говорю? Мои глаза, мой слух

Аделаидою любезной наполнялся.

Я чтил ее живой, я ею утешался

Я к ней вещал, ее я имя повторял

И в мертвыя себя живого я терял

Вообрази ж себе сию ты ночь преслезну,

Сей пепел и сей одр, простертую любезну,

Светильник мрачный сей, котора мрачный свет

Ко тени смертный лишь страху придает.

Представь пустынников, вокруг маня стоящих,

С слезами за грехи прощения просящих.

Суровы смертны те делили скорбь мою,

Природа в первый раз вошла в страну сию.

Надежда, счастие, что ни было священно,

То гроб снедает всё, вес в гробе заключенно

О, небеса! как я того не мог узнать,

Что здесь она со мной дерзает обитать?

Шесть лет сурову жизнь в гробницах сих вела!

И чашу горестей с терпением пила!

Скрывала здешняя ее красу темница

И тело нежное терзала власяница!

Как начертанье я ее лица смотрел,

Ее свидетелем я слез своих имел!

Стократ за нею вслед, несчастный, я скитался!

Одним я воздухом с дражайшею питался.

Она была со мной, я зрел ее всегда.

Как я, в любви своей она была тверда.

Любовь вещало мне в ней робко воздыханье,

А не могло ничто мое прогнать незнанье,

И сердце страждуще не предвещало мне,

Увы! что ты была со мной в одной стране.

Когда б тебя узнал, утешился б тобою.

Коль зрак отверзая б мой твоей драгой рукою,

Несчастный! я б тотчас к твоим ногам упал!

А, может, облегчить свой рок я б путь сыскал:

Среди пустынников, творца пред алтарями

Хвалу б ему плели невинными устами

Правитель сей небес, не отвращая глаз,

В обители своей без гнева б видел нас,

Молящихся ему, его едина чтущих,

Дни вместе в радостях последние ведущих.

Здесь пременясь места присутством бы твоим,

Присутствием любви нам сделалось одним…

Любви? Единый гроб, где прах твой почивает, —

От нежной столь любви вот рок что оставляет!

Но из меня ничто тебя не истребит,

Хоть громом сам творец меня за то сразит.

Во сердце будешь сем ты вечно обитати,

На гробе лишь твоем я буду жизнь вкушати!

Еще я зрю тебя, еще твой слышу глас.

В места, где зрел тебя, не знав, я всякий час,

В места дражайшие с стенаньем прибегаю

И их, не зря тебя, слезами орошаю.

На месте я твоем пред алтарем сижу

И, тщетно ждя тебя, на все страны гляжу.

Везде пишу твое дражайшее названье…

И, ах! слезами то смываю начертанье…

Столь горестным бедам какой конец… О мать!..

Творец вселенныя! Ах! долго ль мне страдать?

Мне кажется, увы! здесь время не проходит

И, ах! прошедшие часы назад приводит.

Как братьи здесь мои, уставши от трудов,

Уже покоются в недрах приятных снов,

Один лишь я не сплю в жилище столь ужасном

И ночи провожу в смятеньи повсечасном,

Аделаиду я зову и себе всяк час,

Ночей спокойство мой смущает скорбный глас.

Иду, не знав куда, с поспешностью ступаю

И на пути мечты печальны обретаю.

Которы вкруг меня бледнеют, мрак мятут,

Ужасны зрелища покоя не дают, —

И я тотчас, смущен, со страхом возвращаюсь

И на дражайший гроб, рыдаючи, бросаюсь.

Аделаиды тень, представ моим очам,

В восторги радости мой дух приводит там.

Тень часто зрю сию я, легкими крылами

Меж густоты древес летящую лесами.

Бегу и без души я вслед стремлюся ей

И бытие даю дражайшей тени сей:

В объятьях вмиг моих пар тщетный исчезает, —

И твой несчастный сын лишь воздух обнимает.

Я часто зрю сию божественну жену,

Блистающу лучом и так облечену,

Как видел я ее во рощах тех прелестных,

Во рощах, в памяти моей навеки вместных,

Где первый взгляд ее, который мне вещает:

‘Почто, почто твоя вся твердость исчезает?

Владычествуй своей возлюбленной душой

И ведай то, что смерть нам всем дает покой.

Она едина нас ко счастию приводит.

Здесь чисту истину душа моя находит.

Я в тех местах живу, где весь рассеян мрак,

Где точно видит всё наш ослепленный зрак,

Где светлы радости все смертные вкушают.

Сей бог, которого нам грозным представляют,

Есть бог благотворящ, но хощет быть любим, —

Ты не страшись его быть молнией сразим.

И смертных всех творец их слабость оставляет

И, мною умолен, тебя благословляет.

Чтоб быть тебе со мной, остался только час,

Услышь, услышь тебя его зовущий глас!

Уж вечность пред тобой дверь светлу отворяет!

Служи, молись творцу, он нас соединяет’.

О, мысли тщетные! уж дух мой возмущен

От ига крестного стал ныне отвращен.

Творец, ты побеждал во сердце сем любезну,

Тобою услаждать я начинал жизнь слезну.

Всё к храму твоему желанье устремлял

И пред тобой чело моляще уклонял,

К тебе лишь прибегал я в горести безмерной,

Любовник усмирен стал христианин верный.

Но ты возлюбленну в сии места вместил!

Почто жизнь кончащу ее ты мне явил?

Могу ли я забыть те очи утомленны,

Стенанья нежные, внутрь сердца мне вселенны,

И руки слабые, хотящи мя обнять?

Уста, просящие последний вздох принять,

Разящу речь меня ужаснейшим ударом,

Речь, преисполненну еще любовным жаром?

Судеб правитель, ах! престань меня казнить,

Уж время, время нас во гробе съединить,

Уже недостает мне более терпенья,

Спаси от слабости и твоего отмщенья,

Который гневает тебя, всем сердцем чтя,

Утешь меня, творец, живот мой прекратя.

Я смерть, которая мои свершит напасти,

За первый дар почту твоей могущей власти.

Вот как страдаю я и мучуся, стеня!

Мне кажется, что смерть бежит здесь от меня.

Жестокий мой отец, доволен ли ты ныне?

Сколь надобно жалеть меня в такой судьбине!

К чему я приведен, — мне должно трепетать,

Как имя я отца лишь стану вспоминать.

Я должен днесь его навеки ненавидеть.

Но, ах! В нем дней своих творца сын бедный видит.

О ты! которую с ним рок соединил,

Вещай ему всегда, что мне он приключил,

И, повесть моего ты жития вещая,

Отмщай тем за меня, бедами устрашая,

В которые меня жестокостью он вверг,

Представь взнесенна мя несчастия на верх.

Тиран моей драгой — еще ль он мой родитель?

Он, сына своего покорного гонитель,

Разрушил наш союз он варварской рукой!

Ах! если бы сей гроб я мог привлечь с собой,

Свирепости его ему в глаза представить

И стоном жалостным его везде прославить!

Пусть виды мрачные сии его смятут

И сына бедствия покоя не дадут.

Но что!.. Увы!.. Что я, растерзанный, вещаю?

Кому, несчастнейший, несчастия желаю?..

Оставь восторги мне, оставленну от всех,

В пустыне горестну, лишенному утех.

Хоть в сердце мне его удары все вмещенны,

Но чувствую, что мне его дни суть священны.

Он гнал меня, терзал, — но я его люблю.

Не открывай ему, что я теперь терплю,

Коль в горести твою он душу утешает.

Забыл ему я то, колико мне он строг.

Коль любит он тебя, то для меня он бог…

О, мысль прегорестна! О ты, вершина бедства…

Так мне утешить мать нималого нет средства.

Ужасный долг меня к пустыне пригвоздил

И жива, ах! еще во гробе заключил…

Любезна мать… Творец… Свершилось всё со мною

Зрю гроб отверст моей любезной пред собою,

Иду я ей вослед… Прости… Твой сын падет.

О, как приятна смерть после толиких бед!

<1771>

ОДА

НА ТОРЖЕСТВЕННОЕ БРАКОСОЧЕТАНИЕ ИХ

ИМПЕРАТОРСКИХ ВЫСОЧЕСТВ

ГОСУДАРЯ ЦЕСАРЕВИЧА, ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

ПАВЛА ПЕТРОВИЧА

И ГОСУДАРЫНИ ВЕЛИКИЯ КНЯГИНИ НАТАЛИИ

АЛЕКСЕЕВНЫ, 1773 ГОДА, СЕНТЯБРЯ 29 ДНЯ

Дыхание зефиров веет,

И розы на путях цветут:

От радости природа млеет,

Во рощах мирты здесь растут,

В тени струятся чисты воды:

Зерцала светлый природы

К веселью, к роскоши манят,

Журча, кропят цветы росою,

Которые, своей красою

Любуяся, себя в них зрят.

Прелестной негой воздух дышит:

Иль в есени весна цветет?

Согласья сладость ухо слышит:

Иль хор небесных сил поет?

Восторгом смертны изумленны

Быть кажутся переселенцы

К чудесным оным временам,

Когда творец природы новой,

К блаженству смертного готовой,

Являл утехи рая нам.

Когда ко смертного довольству

Земля, обильная во всем,

Его желаний своевольству

Не отрицался ни в чем,

Рукою щедрой угождала,

Реками нектар проливала

И ставила повсюду пир, —

С Помоной Флора истощались,

И все стихии соглашались

Со кротостию нежить мир.

О дщерь создателя селенной!

Дражайший узел естества,

Любовь! твой пламенник возжженный,

Всего источник вещества,

На землю небеса низводит:

Тебе веселие предходит,

Вокруг тебя играет смех, —

Где ступишь нежною ногою,

Там всё цветет перед тобою:

Ты щедро сыплешь тьмы утех.

На мразны крилия Борея

Воздевши тяготу оков

И тихой теплотою вея

Златых в средине облаков,

Зари воссев на колесницу,

В ее одеясь багряницу,

Невы приспела ко брегам,

Под легкими ее стопами

Земля себе пестрит цветами,

Смеется зелень по холмам.

Певцы натуры, быстры птицы,

Как облако, толпясь, летят

На сретенье своей царицы.

Любви пришествие гласят

Не только горлицы лобзаньем,

Но ветви томным помаваньем.

Владычица природы всей!

Тебе что в мире неподвластно?

Тобой на свете всё прекрасно

И всё во области твоей.

Лучами радуги блистая,

Не красная ль Весна грядет?

Смешеньем лилий, роз прельщая,

Блаженство на челе несет.

Сама любовь очам дивится:

В ней прелесть с мудростию зрится,

В ней счастье видно россиян,

В ней радость Павлова включенна,

С которой россов жизнь спряженна,

Властителей полнощных стран.

Открылся храм: алтарь блистает —

Возжег светильник Именей,

С любовью верность отлетает

Неразрешимый узел сей,

Которого сам бог содетель.

Там истина и добродетель —

Сама Премудрость тут стоит:

Любовь чету соединяет,

Господь союз благословляет,

Екатерина то вершит.

Разверзлися врата небесны,

И смертных тех полубогов

Я зрю виталища прелестны —

Отечества прямых отцов,

Ироев, всем благотворивших,

Граждан вознесших, просветивших,

Которых слава на земли

Царям примеры представляет.

Их рай то в небе представляет,

Что мы здесь ими обрели.

Там Петр, России благодетель.

О имя! лестней всех имян!

Он, счастья общества содетель,

Светильник он полнощных стран —

Великого почтен названьем,

Но то наполнило б терзаньем

Его неизмеримый дух,

Когда б, ко славе доступая,

Он, кровь лишь только проливая,

Пронзал победой смертных слух.

Он радость чистую вкушает,

Зря благ, им сеянных, плоды,

Восторг его дух проницает,

Как луч, во глубине воды

Играя, вид рождает злата.

‘Се подвигов моих заплата, —

Весельем восхищен, речет, —

Екатеринины старанья

Превысили мои желанья,

И россов чтит днесь целый свет’.

Там Карл, германов повелитель,

Спустив с превыспренних свой взгляд,

Народов гордых усмиритель,

Сияньем славы весь объят,

На отрасль он свою взирает,

Что ветвь иройска лобызает.

Он зрит своих потомков дщерь

Пред алтарем, во Петрополе, —

Ее он радуется доле:

Карл сродник стал Петру теперь.

Как кедры твердые вздымают

Верхи свои под небеса,

Гремящи тучи презирают

И, все превысив древеса,

Сплетают ветви горделивы,

Напрасно воет вихрь бурливый —

Средь бурь недвижимы стоят,

Все грозы ни во что вменяют,

Поля далеко осеняют

И корнем попирают ад,—

Так пред создателевым фроном,

Что выше солнцев и миров,

Где непременным всё законом

Своих он движет страшных слов,

Отколь ему как царств рушенье,

И праха видно так паденье,

Отколь махин небесных скрып

Ему не воспрещает слышать,

Как червь в листах малейший дышит

Иль из земных ползет он глыб,

С Великим Карлом Петр Великий —

Ирой с ироем съединясь —

Сквозь ангельски проникнув лики,

Творца к подножью уклонясь,

Моления ему приносят

И благ своим потомкам просят:

‘Направь их путь ироев вслед,

Чтобы сии спряженны лозы,

Где днесь цветут весенни розы,

Премудрости явили свет.

Наставь, господь, в твоей их ноле,

Глас правды научи внимать,

Рожденным к толь высокой доле

Трудней вслед истины ступать.

Приятны гласы лести сладкой

К затменью славы есть путь краткой,

Да помнили б всегда они,

Своим народом обоженны,

Что только с божеством сравненны

Лишь добродетели одни.

Да будет матери великой

Всегда достойный Павел сын,

Да будет, как она, уликой

Приявшим венценосцев чин.

Достойные Земли владыки

Лишь счастьем подданных велики’.

— ‘Да будет так’, — господь речет.

На молнии сей глас промчался

И громом смертным показался:

Трепещет Тартар и Магмет.

МИЛОСТИВОМУ ГОСУДАРЮ СЕРГЕЮ ГЕРАСИМОВИЧУ ДОМАШНЕВУ

Питомец чистых муз, любимец Аполлона,

Поставлен истиной среди наук и трона!

Тобою ободрен в сем тягостном пути,

На трудность не смотря, стремился я идти,—

Тебе ж, Домашнев, я мой труд и посвящаю.

Предстатель муз! твоим названьем украшаю

Списанье слабое бессмертных песней сих,

Вергилий Франции в восторгах где своих,

Пленяя всех сердца, с собою увлекает,

Во славе Генрих где от гроба возникает,

Героев и царей любимец и певец,

Где виден весь Волтер, приявший муз венец.

Являя россам днесь его я сладость пенья,

Робею, трепещу, страшуся дерзновенья,

С которым предприял сей путь я совершать,

И уж желал бы я его не начинать.

На путь оконченный лишь взоры простираю,

Повсюду я цветы увядши обретаю,

Что неискусною принесены рукой,

И слава кроется с гремящею трубой,

Которой звук в стихах Волтеровых вселенна

С вниманьем слушала, сим мужем удивленна.

Уже мне слышится ужасный глас хулы.

Но если я твоей достоин похвалы,

Когда, зря слабости, Домашнев обретает

И то, что дух его к вниманью привлекает,

Когда мой труд тебе угоден может быть, —

Не тщетно обществу старался я служить.

<1778>

ФЛОР И ЛИЗА

Сказка в стихах

В Москве, обильной красотами,

Прелестна Лизанька цвела:

Самой любви она перстами

Прельщать сотворена была.

Как юна роза дней весенних

Скрывает прелести свои

От ветров, ею обольщенных,

Так Лиза крылась от любви.

Пред солнцем только разверзает

Свою цветущу роза грудь,

Лишь Флору Лиза дух вручает,

Возмогшему ее тронуть.

Ты клялся — трепещи, неверный! —

Ты клялся Лизу ввек любить!

Зри казнь здесь каждый лицемерный,

Кто клятвами дерзнет шутить!

Любовь в их сердце не взрастала:

Нельзя ей было больше быть,

Ко Флору Лиза вся сгорала,

Как Флору Лизы не любить?

Вещала иногда, смутяся:

‘Будь верен, счастье в том мое,

А если…’ Слезы тут, лияся,

Перерывали глас ее.

Святейши клятвы, воздыханья

И всё, что есть, употребя,

Старался утолять страданья

О, варвар, бедную губя.

Не верь льстецу, о Лиза нежна!

Не верь — его все ласки яд,

Твоя со смертью радость смежна,

В ком видишь рай — увидишь ад.

Колико прелестьми блистает,

Богатством Лиза так бедна.

Всечасно Флора то смущает, —

Не ведает того она.

Затменна страстию, не знает,

Что лютый Флор готовит ей,

Одежду брачну та сплетает,

Тот — смерть возлюбленной своей!

Уж завтра должно б браку быти,

Уж завтра!.. Лиза вне себя:

Как мог ты, варвар, позабыти

Красу, любящу толь тебя?

Ты не забыл ее, несчастный!

А думал только, что забыл,

И, златом омрача дух страстный,

Не истреби любовь — затмил.

Твой, Лиза, Флор идет с иною

На брак в тот день, в который он

Был должен внити в храм с тобою…

Представьте Лизин горький стон!

Как бледна лилия, согбенна,

Падет от тяготы дождей,

Так Лиза, вестью той сражения,

Падет, лишась красы своей.

Заря ее ланит затмилась,

Чело покрыла смерти мгла,

Прекрасной Лизы часть свершилась,

Для Флора лишь она жила.

Подруги, вкруг ее стоная,

Ей жизнь стремятся возвратить

И, имя Флора вспоминая,

Хотят несчастну оживить.

Услыша милое названье,

Раскрыла Лиза томный зрак,

Стенет: ‘Се брачно сочетанье!

Я в гроб иду, а Флор на брак.

Счастливым страшный — мне приятный,

Уж мой последний близок час,

Уже меня зовущий, внятный

Я слышу алчной смерти глас.

Ее вы зрите ль хладну руку,

Влекущую меня?.. Иду

И, позабыв сердечну муку,

О смерть! покой в тебе найду.

Чем, Флор, я винна пред тобою?

Богатств у Лизы нет твоей,

Ты сыщешь злато со иною —

Не сыщешь ты любви моей.

Спешишь ты к алтарю с другою

И радость мыслишь там найти,

Я, верно, встречусь там с тобою,

И я туда потщусь прийти’.

Потом, к подругам обращаясь:

‘Снесите вы мой труп в тот храм,

Где брачно торжество, свершаясь,

Не будет зримо сим очам.

Там Флор во брачном одеянье,

А Лиза будет в гробе там!’

По сем последне воздыханье

Конец соделало словам.

Ее свершили завещанье

И тело отнесли в тот храм:

Там Флор во брачном одеянье,

А Лиза в темном гробе там.

Флор, смутны взоры обращая,

Так близко Лизы зреть не мнит,

Но совесть, дух его смущая,

Вещает, кто пред ним лежит.

Не знает, отчего трепещет,

И меркнет ясный свет в глазах.

Приближился… Что в очи блещет?

О, горесть! о, любовь! о, страх!

Безгласна Лиза, чувств лишенна

Льстецу уж пеней не творит,

Но гроб, где Лизу протяженна,

Но гроб за Лизу говорит.

Он зрит: прекрасна тем покрыта,

В чем в брак готовилась она, —

Одежда, розами ушита,

Не в брак, но в гроб обновлена.

Он видит те уста любезны,

Его просивши ввек любить.

Он алчет в те часы преслезны,

Но поздно алчет верен быть.

Зрит к сердцу сжаты нежны руки,

Которы он лобзать любил,

Зрит на челе ее все муки,

Которых он виною был.

Корысть его не утешает,

Над златом верх взяла любовь.

Он видит смерть — и смерть вкушает:

В его хладеет жилах кровь.

Не плачет он, не воздыхает:

Сего превыше грусть его!

Дрожит, падет и умирает

Преступка жертва своего.

Невеста, к браку поспешая,

Уже супругом Флора чтит

И, златом, как заря, блистая,

На крыльях радости летит.

О, страх! жених ее с иною

Во гробе вечно сопряжен.

Сраженна лютою судьбою,

Бежит далеко страшных стен.

Несчастная Лиза, Флор несчастный,

О ты, плачевная чета!

Да будет ваш пример ужасный

Горящим в страсти — не мечта.

<1778>

УТРО

Ода

Небес лазори помраченны

Румянит тихая заря,

Огнем и светом насыщенны

Кони вывозят дней царя.

Бледнеют ночи кровы темны,

Морфей во пропасти подземны

Уносит грезы и мечты,

Главу его венчают маки,

Ему всед идут сны и мраки

И наступают суеты.

Орел, любимец гордый грома,

Свой к небу правит быстр полет,

Он, кажется, достигнет дома,

Отколь исходит солнца свет.

На нивах перепел стенящий,

На сучья соловей гремящий

Супруг своих к себе зовут,

Восходом солнца восхищенны.

Цветы и травы оживленны

Приятну утра росу пьют.

Пастух, подъят с утра зарею,

Младой пастушки во очах

Зря ясно, как любим он ею,

Чтоб то же видеть на лугах,

Спешит то ней… Она вздыхает,

На волю ветрам распускает

Нежнейши мягка льна власы.

Зефиры оными играют,

То прячут, то опять являют

Сокровища ее красы.

Натура в ризе испещренной

Любяща нежну простоту,

С ее красой неухищренной

Свою мешает красоту.

В лугах, цветущих близко стада,

Пастушку ждет ее отрада,

С журчаньем чистого ручья

Пастух свой голос съединяет,

Цветов венками украшает

В ней прелесть жизни своея.

Среди кустов, в тени зеленой

Любовь утехам ставит трон,

От естества не удаленный

Им пишет счастие закон.

Всегда желания их с ними,

Довольны участьми своими

И только счастливы собой,

Собой вселенну заменяют,

Того блаженством не считают

Чего им не дано судьбой.

К водам и чистым, и прозрачным

На брег, усыпанный песком,

К ловитвам тамо рыб удачным

Идет надежда с рыбаком.

Зефиром зыблемая уда

Манит рыб жадных отовсюда,

И, тягость ощутив, рука

Весельем душу восхищает,

Дрожанью уды отвечает

Дрожанье сердца рыбака.

Почтенн питатель смертных рода

Ко желтым пажитям спешит,

Чтя труд его, сама природа

Согбенны класы золотит.

Он смертным жизнь с полей сбирает

И униженье презирает,

Чем пышность гордая претит

Его полезнейшей заботе,

В священной рук его работе

Блаженство мира состоит.

Как солнце из-за гор выходит

Вам, пастыри, сиять с небес,

В селеньях ваших не находит

Ни страшных горестей, ни слез

Меж вами игры лишь и смехи

И самы чистые утехи,

Всяк час свирелей слышен глас

И видны граций нежны пляски,

Приятства ваши все без маски,

Натура гонит лесть от вас.

Но, ах! в обитель позлащенну,

Где пагуб нам течет река,

Природу где уничиженну

Терзает гордости рука

И где величие уныло

Стенет, само себе постыло,

Выводит скорбный день заря:

Там пений радостных не слышно,

С одра златого роскошь пышно

Встает, в полудни утро зря.

Лучами света устрашенный,

Скупой бледнеет на одре,

С покоем страхом разлученный

Спешит искать души в сребре.

Страшась сокровищ похищенья,

Страшится собственна движенья.

Заклепы твердые открыв,

Свое он злато видит цело, —

Но время смерти уж приспело,

Всё тратит, став неволей чив.

Раб счастья выю уклоняет

Пред алтарем, где истукан

Честей под игом воздыхает,

Своим величием попран,

Он в низостях так тверд, как камень,

Он, жадности сердечной пламень

Завесой тщася льсти закрыть,

Явит в досаде смертной радость…

Несчастный! вся его в том сладость,

Что только хочет счастлив быть.

Зараз своих увялость видя,

Жена, привыкшая прельщать,

Дневного света ненавидя,

Не может горести вмещать.

Бодрит свое уныло чувство,

Рукою хитрости искусство

Ей пишет на лице красы,

Бесчиньем взор ее пылает

И юношество привлекает

Губить дражайшие часы.

В сени священна правды храма

Какая скорпия ползет?

Весов из чаши, полной срама,

Она невинных слезы пьет,

Законов в кривизнах вияся,

Сия змия, шипя, клубяся,

Всем очи пестротой мрачит.

То лакомство, взяв правды виды,

Во имя праздныя Фемиды

Кривыми толками звучит.

Для должности и славы мертвы,

Какие тени там сидят? {Игроки.}

Своей прегнусной страсти жертвы

В порочном бденьи дни губят.

Фортуна, в выборах слепая,

Бумагой их судьбу бросая,

Из них невиннейших разит,

Игрою скрыв щедроты льстивы,

Как сфинкс, опустошавший Фивы,

Гаданьем к гибели манит.

Во оном сонме смертных бледных,

Друзей, ведущих вечну прю,

Себе и обществу зловредных,

Каких страшилищей я зрю?

Отчаяние там скрежещет

И ярость пылки взоры мещет,

Нет жалости и чести нет,

Корысть и алчность ими правит.

Коварство люты сети ставит

И златом к бедности влечет.

Скрывая пропасти цветами,

Се како смертные текут

К погибели, котору сами

Себе в безумии плетут!

Сребро им очи ослепляет,

Их гордость в узы уловляет,

Невольники своих страстей

Одну тень счастия хватают,

О камень ногу претыкают,

Свратясь невинности с путей.

Блажен, кто, сам собой владея,

В средине шума бурь мирских

Пристанище в себе имея,

Возможет, презирая их,

Чуждатися пороков лести.

Все мира пышны знаки чести

В очах премудрости прямой —

Прельщение умов незрелых,

Игра младенцев престарелых,

Отрада слабости одной.

<1779>

СТАНСЫ БОГУ

Источник жизни! благ податель!

К тебе, о боже! вопию,

И пред тобою, мой создатель!

Мою всю душу пролию.

Премудрости наполни светом

Мою к тебе парящу мысль!

Имущего тебя предметом,

Меня к своим рабам причисль.

К рабам?.. Рабов ты не имеешь:

Отец тебя любящих чад,

Ты благостью одной владеешь,

И власть твоя полна отрад.

Вотще тебя себе подобным

Соделать смертные хотят,

Суровым, грозным, гордым, злобным,

С собою ставя бога в ряд.

Не верю я сердцам сим диким,

Которы, лютостью одной

Тебя являя нам великим,

Не твой нам кажут образ — свой.

Всяк час ты ложь их обличаешь

Пучиною твоих щедрот

И милостью опровергаешь

Угрюмых мудрецов довод.

Ты кротко солнцу рек: ‘Навеки,

Блистая, провещай творца,

Да зрят всечасно человеки

Меня в щедроте без конца’.

Всяк день то солнце повторяет,

Сей благости твоей залог,

И вся природа нам являет,

Что бог не может быть не бог.

Лишь только мы, неблагодарны,

Не чувствуя твоих щедрот,

То слабы, то высокопарны,

Крушим страстями свой живот.

Ты, смертным даровав свободу,

К блаженству тьму путей открыл,

Одним веселием природу

Своей ты власти покорил.

А если иногда печали

Дают вкушать нам горький яд,

Не винен ты, что мы создали

Себе из рая страшный ад.

Не ты виновен, что мы, люди,

Желая все богами быть,

Вздымая гордо наши груди,

Себя дерзнули позабыть.

Тобой творенны наслаждаться,

Превыше мы себя летим

И мудростью с тобой равняться

В своем безумствии хотим.

Чувствительность! о дар божествен!

Ты нас прямей ведешь к концу,

И крыл твоих полет торжествен

Возносит сердце ко творцу.

Творец! тебя понять не тщуся,

Всем сердцем, как отца, любя,

Кто ты, о том я не крушуся,

С восторгом чувствуя тебя.

Ты был, ты есть, ты вечно будешь, —

То небо и земля твердят,

Я есмь, меня не позабудешь,—

Мои все чувства то гласят.

<1780>

ПОСЛАНИЕ К РОССИЙСКИМ ПИТОМЦАМ СВОБОДНЫХ ХУДОЖЕСТВ

О вы, которые под сению спокойства

Стремитесь открывать вам небом данны свойства,

Питомцы росские художеств и искусств,

Изобразители и наших дел и чувств,

Которы, Рубенсам, Пигаллам подражая,

Возносите свой дух, к их славе доступая, —

Крепитесь в ревности то свету показать,

Что не единою победой помрачать

Своих соперников россияне удобны.

Минервы подданны ко всем делам способны.

Явите в Севере талантом вы своим

И славу Греции, и чем гордится Рим.

Оставьте по себе торжественны творенья,

Одолевающи и время изнуренья.

Но, чтобы вечности в бессмертный храм войти,

Талант единый слаб к свершению пути,

Когда, не озарен пространным просвещеньем,

Гордясь одним собой, гнушаяся ученьем

И самолюбием навеки ослеплен,

Он в дикости своей пребудет укреплен.

Не виден в грубости небесный оный пламень,

И сам алмаз в коре есть тот же дикий камень.

Науки, знания все сродны меж собой:

Небесны чада, все назначены судьбой,

В жилище бренностей переселясь от века,

На крыльях мудрости возвысить человека.

Старайтесь, жертвуя небесным сим сестрам,

Вы, юноши, снискать блистание дарам,

Чем вас украсила обильная природа,

Для чести вашея и росского народа.

Напрасно будете без помощи наук

Надежду полагать на дело ваших рук:

Без просвещения напрасно всё старанье,—

Скульптура — кукольство, а живопись — маранье

И чтоб достигнуть вам до славной высоты,

Искусства видны где бессмертны красоты

И где дух творческий натурою владеет,

Где мармор говорит и душу холст имеет,

Сравняйтесь с знанием великих вы людей,

А без того иных к успеху нет путей.

Художник завсегда останется бесславен,

Художник без наук ремесленнику равен.

Не вображайте вы себе, чтобы Апелл

Лишь только кистию одной владеть умел.

Списатель естества, премудрости любитель,

Он в красках философ и смертных просветитель,

Победоносного царя достойный друг,

О имени его гремит доныне слух.

Героев дружество — художникам верх славы,

Ту честь исправленны приобретают нравы,

Что должно и наук для вас важнее быть.

Наука первая — уметь на свете жить.

Она единая искусства в свет выводит,

При жизни славу им она одна находит

И, украшая их, творит блаженным век.

Напредь талантов всех нам нужен человек.

Таланта не познав за дикостью незрима,

Бежит всё общество от странна нелюдима.

Чтоб здания привлечь ко внутренним красам,

Не должно ль, чтоб и вход приманчив был очам?

Нередко то виной художников роптанья,

Которые, хотя имеют дарованья,

Но, не умев себе приятностей снискать,

Почтенья в обществе не могут привлекать

И, всюду принося одну с собою скуку,

Присутством мучат всех и сами терпят муку.

Почто в несчастии за то винить людей,

Что счастья за талант не видим в жизни сей?

Почто роптать на рок, живя в плачевной доле?

Почтенье заслужить от света в нашей воле.

Не мните также, чтоб почтение обресть,

Нужна бы вам была чинов степенна честь.

Не занимаяся вовек о рангах спором,

Рафаел не бывал коллежским асессором.

Животворящею он кистию одной

Не меньше славен стал, как славен и герой.

Художник, своему способствуя незнанью,

Желает чина лишь вдобавок дарованью

И льстится звуками предлинных в титле слов,

Но духом кто велик — велик и без чинов.

<1782>

ИСПОВЕДАНИЕ ЖЕМАНИХИ

ПОСЛАНИЕ К СОЧИНИТЕЛЮ ‘БЫЛЕЙ И НЕБЫЛИЦ’

О ты, писатель былей, небылиц,

Который милым, легким слогом

Кружишь моих по моде мне сестриц!

Клянусь по чести, перед богом,

Что я весьма довольна тем…

О! если б в сердце ты моем

Увидел всё, что происходит,

Когда твой лист ко мне приходит,

Ты тем бы сам доволен был…

По чести, мне ты ужесть мил!..

В тебе, как в зеркале, себя увидишь

И в тот же час возненавидишь

Свою минувшу блажь…

Courage, mon coeur, courage!¹

Уж ты меня и очень поисправил.

Я чаю, ты того никак не ожидал?

Подумай, муж мой мне не так несносен стал,

По чести, он меня не менее забавил,

Не менее вчера увеселил,

Как попугай, которым подарил

Меня… да полно, ты не знаешь,

Из чьих мне рук достался попугай,

А если понимаешь,

Пожалуй, не болтай…

То всё уже теперь, hlas!² проходит,

Что нас с ума приятно сводит,

И я любви сказала: bon voyage!³

Ведь надобно и о душе помыслить…

Когда еще я тот имела avantage,⁴

Что лет себе могла поменьше счислить,

Не знала, есть ли у меня душа,

Безделкой той себя нимало не круша,

Ее в себе никак не примечала.

Чтоб душу получить, в Париже побывала

И там моей в прибавок красоте

Имела я petite sant.⁵

Перед дюшессами прелестно приседала

И дюкам не спускала,

И словом, там пред всеми показала,

Любя моих гражданок честь,

Что женщины в России есть…

Но душу дорого иметь в Париже,

Тем боле, у кого муж прост или bent,⁶

Попасться с ним в беду всего нам ближе

И виноватой быть в его вине…

Подумай, радость, напоследок

Не знал он, где louis⁷ сыскать,

En bourgeois⁸ меня он начал трактовать

И, вид приняв угрюм и едок,

По-русски мне оказал: ‘У нас ведь много деток’…

В какой тогда пришла я rage!⁹

Хотела мстить ему, и… правда… отомстила…

Однако скоро он свою поправил блажь,

И я louis довольно получила,

Чем я menus plaisirs¹⁰ немного заплатила…

Нет хуже, если муж неловкий человек.

Послышу, нам грозят уже au Fort 1’evque.¹¹

Что ж вышло мне из этакой напасти?

Посмейся ты со мной моей шутливой части.

Мой муж отправился назад,

Надежду на свою родню имея,

А я, как будто бы галантерея,

Осталася в заклад…

Почувствовала я тогда себе всю цену.

В Париже быть en gage,¹² то значит что-нибудь…

Я думала, что в муже будет путь,

А он, о, sot!¹³ тому в замену,

Что я во Франции самой

Годилась быть в закладе,

Хотев увидеться со мной,

Оставил красоту мою в накладе

И выкупил меня, к смертельной мне досаде…

Подумай: в той прекрасной стороне

Я вся была в цене,

А здесь не ведаю, чего я стою…

Как я оставила Париж,

Лишенной счастья мне, покою,

Ужасный сделался вертиж.

Не ведаю, как я перенесла тот coup,¹⁴

И жизни я своей была не рада,

Всех бед тому желала старику,

Который вытащил меня из-под заклада…

Но должно как-нибудь несчастью помогать:

Старалась здесь я время убивать

Вертижами, игрою

И на гостиный двор toujours¹⁵ ездою.

Ты слышал, радость, как там ловко приседать

И новые конкеты собирать

С старинной красотою:

Неполный свет, неполна тень

Там делают приятный день.

Дезабилье — то много помогает.

Le grand jour¹⁶ очень прост…

A surtout¹⁷ там великий пост

Не сух бывает…

Но, ах! уж всё прошло теперь,

И время всё съедает…

Для приседающих оно жестокий зверь…

Казаться мне нигде не можно

Все так учтиво, осторожно

Обходятся со мной,

И я одно почтенье только вижу,

Почтенья этого я смертно ненавижу,

Которо, издали мне шаркая ногой,

Как будто говорит: пора тебе домой.

Что делать, право, я не знаю.

Я душу прежнюю совсем теряю,

А новой нет: на то ведь надобен эспри.

Я их уж сотни три

Повыше головы перетаскала

И ими голову ужасно возвышала,

Но здесь avec un gros bon sens¹⁸ указ,

Без всякого bon mot¹⁹ шутя над нами,

Ужасно головами

Унизил нас.

И говорят, что cet²⁰ указ желает,

Чтоб был у нас эспри

Не hors de la tte²¹ — внутри.

Вот он-то небылиц чудесных ожидает,

Пожалуй, помести ты это меж своих,

Которы все на быль походят.

Скорее толку я надеюся от них.

Нас в чувство остроты heureusement²² приводят.

<1783>

¹ Смелей, мое сердце, смелей! (франц.). — Ред.

² Увы! (франц.). — Ред.

³ Счастливого пути! (франц.). — Ред.

⁴ Преимущество (франц.). — Ред.

⁵ Иметь небольшое здоровьецо значит у щеголих притворяться нездоровой, чтоб в нарядном дезабилье лежать на прекрасной постельке и прельщать приезжающих щеголей.

⁶ Дурашлив, глуп (франц.). — Ред.

⁷ Луи, или луидоры, — французские деньги.

⁸ Как мещанин (франц.). — Ред.

⁹ Бешенство, гнев (франц.). — Ред.

¹⁰ Маленькие удовольствия (франц.). — Ред.

¹¹ Форлевек в Париже — место, куда за долги сажают.

¹² В залоге, в закладе (франц.). — Ред.

¹³ О, дурак! (франц.). — Ред.

¹⁴ Удар (франц.). — Ред.

¹⁵Всегда (франц.). — Ред.

¹⁶ Светлый день (франц.). — Ред.

¹⁷ Особенно, главным образом (франц.). — Ред.

¹⁸ С глубоким смыслом (франц.). — Ред.

¹⁹ Острого словца, остроумной шутки (франц.). — Ред.

²⁰ Этот (франц.). — Ред.

²¹ Вне головы (франц.). — Ред.

²² Успешно, счастливо (франц.). — Ред.

К КНЯГИНЕ ДАШКОВОЙ

ПИСЬМО НА СЛУЧАЙ ОТКРЫТИЯ

АКАДЕМИИ РОССИЙСКОЙ

Избранная Минервы волей

Устроить росским музам сень,

Позволь для них счастливый день

Восторженну их лучшей долей

Оставить в памяти граждан…

Не думай, чтобы я, гордяся

Талантом, мне который дан,

И чтоб тщеславно становяся

С венчанными мужами в ряд,

Которых Феб к своим причислил,

Убравши в лавровый наряд,

Я дерзко б о себе помыслил,

Что лира слабая моя

Так славу раздавать способна,

Как просвещенна мысль твоя

Тому содействовать удобна,

Чем небо в благости своей

Из уст монархини к нам дышит.

Во звуке лир нет нужды ей.

В сердцах хвалу любовь ей пишет.

Хвала ей — счастье наших дней.

Отрадный клик блаженна мира —

Вот ей достойнейшая лира.

Но должно ли безгласну быть,

Надеяся на глас вселенной?

С душой, усердьем воспаленной,

От робости не говорить?

При всходе дневного светила,

Хоть твари всей несметна сила

Отраду чувств своих гласит,

И жавронок туда ж парит,

Забыв свою ничтожну малость,

Полета не страшась орлов,

Поет в средине соловьев,

Не чтя того за дерзку шалость.

Должны ли только мы одни,

Когда сияют ясны дни,

Равно как в бурну непогоду,

Которая теснит природу,

В оцепенении молчать?

Должны ль ни слова не сказать,

Что здесь отрада на престоле,

Как подданным, так музам мать,

Что мы в такой блаженной доле

До ней и не бывали ввек,

Что здесь стесненный человек,

Досель земли обремененье,

На всё имевший запрещенье,

Днесь мыслить и счастливым быть

От ней имеет разрешенье?

Иль могут чувств своих не крыть

Одни певцы иноплеменны?

Иль мудростью ее взнесенны

Свободны все благодарить,

А только лишь российски музы

Должны носить постыдны узы

Не сметь ей жертвы возжигать?

Я ведаю, что дерзки оды,¹

Которы вышли уж из моды,

Весьма способны докучать.

Они всегда Екатерину,

За рифмой без ума гонясь,

Уподобляли райску крину,

И, в чин пророков становясь,

Вещая с богом, будто с братом,

Без опасения пером

В своем взаймы восторге взятом

Вселенну становя вверх дном,

Отсель в страны, богаты златом,

Пускали свой бумажный гром,

Нас по уши обогащали

И Инд и Ганг порабощали.

Но, как ни щедры в чудесах

Они, которы предвещали,

Все сказанное в их стихах —

Ничто пред громкими делами

Царицы, правящия нами.

Итак, не чудно то, когда

Докучных лир стишисты чада,

Твердя все то же завсегда,

Уморою сухого склада

Могли вниманье отвратить

Воспетой ими героини

И только от своей богини

Одно зеванье заслужить.

Но если кто учтивость знает,

Кто, может быть, талантом слаб,

Но рифмы тщетныя не раб,

С росадой райской не равняет

Царицу, коей нету мер,

Которая царям пример,

Кто старину и почитает,

Но, ей вдали отдав поклон,

Свою судьбу благословляет,

Что под державой кроткой он

За прошлы иски отдыхает,

И кто, хотя и не пророк,

Но, чтением знаком с царями,

То ведая, какой был прок

Доставлен свету их венцами,

Их славу мерит по тому,

Дела Екатерины числит,

О них со удивленьем мыслит

Не по восторгу — по уму,

На мысль сравнений тьму приводит,

Но ей достойных не находит, —

Того, как сердце, стих простой,

Наполнен правдой, не мечтой,

В усердии своем свободен,

Надеюсь, может быть угоден.

Я, сею мыслью ободрен,

В сей день мой глас простерть дерзаю

И, муз молчаньем огорчен,

За них молчанье прерываю.

Отверст вам, музы, славы храм,

Вступать в него днесь в вашей воле,

Пространно предлежит вам поле

И крылия даны умам.

Пускай невежество скрежещет,

Смотря на быстрый ваш полет,

И, ползая, взор тусклый мещет,

Жалея счастия тех лет,

Когда оно, собой довольно,

Надменное и своевольно

Вздымая гордое чело,

Сердясь, за ум карать могло.

Но страшным быть оно престало,

Уже его бессильно жало:

Стремитесь, росски музы, в путь,

Имея воспаленну грудь

Единой славы утешеньем,

Возвысьтеся вы вашим пеньем

Монархини до славных дел,

Да росс, который столь процвел

Ее преславнейшим правленьем,

Велик и в мире и в войнах,

Останется у вас в стихах

Навек вселенной удивленьем…

Напрасна слава там была,

Где муз жилище неприступно:

Она, как легка тень, прошла.

С героями исчезли купно

До греков громкие дела.

Народы целые забвенны

Во тьме без чести погребенны,

Меж тем как греков горсть одна,

Умов бессмертными дарами

Прославленна, почтенна нами,

Пребудет ввек оживлена.

В упорну ополченна брань

Со Римом горда Карфагена,

Простерша к власти мира длань,

Была б участок так же тлена,

Как все, презревши пенье муз,

Когда б ее виновник уз,

Не меньше, как оружьем силен

И славой муз своих обилен,

Не возвестил их гласом Рим,

Что Карфагена пала им.

1783

¹Разумеется, что из сего исключаются бессмертные оды великого Ломоносова и некоторое чисто других.

ТЫ И ВЫ

ПИСЬМО К ЛИЗЕ

О ты! которую теперь звать должно — Вы,

С почтеньем, с важностью, с уклонкой головы,

О прежня Лиза, ты!.. Вы барыня уж ныне.

Скажите, так ли Вы в сей счастливы судьбине,

Котора в сорок лет Вам пышности дала,

В алмазы, в фижмы Вас, в величье убрала,

Превосходительством и знатью отягчила

И косо на меня смотреть Вас научила,

Когда на улице, звуча по мостовой,

На быстрой шестерне встречался со мной,

Гордяся нового родства высокой связью,

С блистающих колес Вы брызжете мне грязью?

Сквозь чисты стеклы зря унылу красоту,

Сиянья Вашего я счастием не чту:

Превосходительство является мне Ваше

Скучнее во сто раз, а ничего не краше.

Воспомните, как Вы была лишь только ты,

Еще не знающа величия мечты,

На имя Лизыньки мне нежно отвечала,

За пламень мой меня улыбкой награждала,

Во стройной кофточке, которой белизне

Не уступала грудь твоя, открыта мне,

И только розою одною защищенна,

Котора розами твоими помраченна,

Должна была моим желаньям уступать

Уста твои и грудь прелестну целовать.

Ты помнишь: не было моей любви препоны,

Ты помнишь время то, как строгие законы

Хотели было нас с тобою разлучить?

Но льзя ль препоною любовь остановить?

У ней препятствием лишь крылья вырастают,

Ей шутка все глаза, чем аргусы сверкают.

Воспомни время то… Сколь сладко мне оно! —

Как лестницу любовь мне ставила в окно,

Которо грации с тобою отворяли

И в сумерках меня к утехам провождали.

В восторгах наших я и ты, забыв весь свет,

Мы думали, что нас счастливей в свете нет.

И в самом деле так: кто мог быть нас блаженней?

И чем же генерал в веселии отменней?..

Отменней?.. быть нельзя, безмерно ниже нас ..

Не по природе он, по этикету Вас

Любя, нахмуряся, к Вам важно подступает,

Приятства, смехи прочь и игры отгоняет.

Бояся знатность он высоку уронить,

Он может ли Вас так, как я тебя, любить?

Превосходительством природу задушая

И в сердце гордость он с любовию мешая,

Вас любит, помня то, что он и генерал,

А я, тебя любя, себя позабывал.

Все были чувствия, вся мысль полна тобою,

И весь я занят был лишь Лизою одною.

Тобою слышал всё, тобой на всё взирал,

Тобою жил, твоим дыханием дышал,

Тобой одной во мне и сердце трепетало…

Наместо золотых часов оно считало

Минуты сладкие небесных тех забав,

Которы, от земли нас гнусной оторвав,

Бессмертья уделя, равняли с божествами.

Ведь боги в вечности не заняты часами.

Пристойно смертным то, чтоб время протолкать,

Его в карманы класть и часто вынимать.

Забава скучливых, часы — веселью смутки.

У нас лишь два часа бывало только в сутки:

Один — чтоб вместе свет и время забывать,

Другой — не видяся, увидеться желать.

<1786>

ДРУЖЕСКОЕ НАСТАВЛЕНИЕ ТОРГУЮЩИМ

СВОЕЮ КРАСОТОЮ ОТ СОБОЛЕЗНУЮЩИХ О ИХ НЕУМЕНИИ

О вы, растрепанны иль убранные чоской,

С духами пудренны или мукой с известкой,

На дрожках скачущи, в каретах, иль пешком!

Опомнитесь, очнитесь

И духом встрепенитесь,

То зря, что ваши дни вверх дном.

Во унизительном для человека роке,

В нечистом черпая вы жизнь свою потоке,

Наместо чтоб его вам воды очищать,

Вы вашим неискусством,

Толь сходным с грубым чувством,

Стремитесь боле загрязнять.

На крыльях времени та прелесть улетает,

Котору всяк за рубль с презреньем покупает:

Увядша красота иссохший есть цветок,

Презрительная бедность,

Скорбей, болезней бледность —

Вот неразумия венок.

Умнее будьте вы: во всяком состояньи

Возможно заслужить почтенье и вниманье:

Что дорого, лишь то нам мило, хоть и вздор.

Вы будьте подороже

И кушанье, хоть то же,

Кладите только на фарфор.

И паюсна икра в Италии в почтеньи,

И наши кислы щи в Париже в уваженьи,

У нас их мужики, а там маркизы пьют,

И всё то, что где редко,

К тому желанье метко,

К тому стремится весь наш труд.

Рассудку тонкому, искусству всё возможность,

Возьмите вы в пример голландцев осторожность

Они, равно как вы, торговлею живут

И, много собирая,

А мало выпуская,

Излишество товаров жгут.¹

Подобно сделайте товары ваши ‘реже

Для тех, которые запутались во мреже,

Что ставит красотой природа для сердец.

То ж будет, да не то же,

Дурное попригоже,

И вы приятней наконец.

Когда возвысятся толь низки ваши цены,

То вы увидите велики перемены,

И злато и сребро с почтеньем потечет:

У нас лишь то почтенно,

Что только очень ценно,

Таков, сударыни, весь свет.

Представьте вы себе прелестниц иностранных:

Не всяк ли примет их за барыней избранных?

Их домы кажутся жилищами богов,

Лишенные свободы,

Толпятся вкруг народы,

Стараясь быть в числе жрецов.

А вас, как должно, вас всё это беспокоит?

Любовник мнимый ваш не хочет удостоить,

Чтоб даже именем вас полным называть:

Как ваша участь тяжка!

Зовут вас Лизка, Машка,

Чтоб вас как можно унижать.

Коль суждено, чтоб воя была жизнь ваша шалость,

Коль целомудрие считаете за малость,—

Шалите, только лишь шалите вы с умом:

Себя вы почитая,

Умейте, уловляя,

Зло само окончать добром.

Во древни времена Аспазия, Лаиса

То ль были, что у нас иль Паша, или Лиза?

Богатством, собранным в распутнейшей судьбе,

Народы, зданья строя

Богам иль в честь героя,

Умели честь снискать себе.

И ныне на брегах прославленныя Сены,

Достойные похвал, такие ж есть сирены,

Скрывая свой порок, их добрая душа

В раскаянии тужит

И свету пользой служит,

Благотворением дыша.

<1786>

¹ Сие известно, что голландцы, торгуя везде пряными кореньями, чтоб их цены не уронить, выпускают каждый год равное количество и остатки сожигают.

ПИСЬМО к гг. Д. и А.

Вы мыслите напрасно,

Любезные друзья,

Что, роскоши глася

Прельщение опасно,

Ввожу соблазны я.

Собрание прекрасно

Утех мирских, забав

Для нас творец создав,

Нам счастье проливает,

Но человек на смех,

Всё претворяя в грех,

Рай в ад преобращает.

Виновно ли вино,

Которо к утешенью

От неба нам дано,

Что им себя к забвенью

Приводит человек

И в скорби тратит век?

Царица смертных рода,

Вселенныя душа,

Которою дыша,

Живет, цветет природа,

Любовь! виновна ль в том,

Что ею Клит влеком,

Подобно мотылечку,

Садясь на всякий цвет

И сев потом на свечку,

Он сам себя сожжет?

Приятель наслаждений,

И чистых, и честных,

Я друг ли заблуждений?

Ах, нет! Когда мой стих,

Хваля сей жизни сладость,

Казал вам счастья радость,

Которой под луной

Вы в роскоши со мной

Увидеть не хотели, —

Советовал я вам,

Чтоб счастливы быть смели,

Не следуя духам,

Которые не любят,

Что толь прелестно нам,

И добродетель трубят

Ужасную ушам.

Они-то, страшной харей

Вселяя трепет в грудь,

Марают к небу путь,

Гневя творца всех тварей.

Советовал я вам

Утех не опасаться,

Но столько наслаждаться,

Колико должно нам.

Всё счастье составляет

Умеренность одна:

Кто через край хватает

И кто всё пьет до дна,

Один лишь тот страдает,

Один порочен тот.

Вкушать блаженства плод,

Не притупляя чувство,

Знай меру — вот искусство!

Реку, котору в брод

Переходить возможно,

Удобно перейдешь,

Но в ней и смерть найдешь,

Когда неосторожно

Ты ступишь в глубину.

Тот мудр, и мудр неложно,

Кто видит сатану

И ангела в себе.

Не знать, в своей судьбе

Как с счастьем поместиться,

И из себя стремиться, —

Вот это сатана.

На то ль нам жизнь дана?

Уметь повеселиться,

На Клоиных устах

И в Клоиных очах,

В ее улыбках нежных

Зря небо, позабыть

Смесь грустей неизбежных,

О чем тогда тужить?

Вот ангел наш хранитель!

Далеко от меня

Ты, пасмурный учитель,

Который, ввек стеня,

Смущен и недоволен,

Печальным бредом болен,

Являешь бога нам,

Каков суров ты сам.

Ты, горестей содетель!

Быть диким только тверд,

Приятну добродетель

Коверкаешь, как черт.

Ты даже нам иметь

И чувства запрещаешь.

Дая нам небо зреть,

Ты небом нас пугаешь.

Мы плюнем на него

И, сердца своего

Предався восхищенью,

По радостну стремленью

Почувствуем того,

Кто мудрым был предвечно

И будет бесконечно,

Кто нас производил,

Чтобы любить нас нежно,

Кто счастье насадил

Повсюду с нами смежно.

Зачем тянуться нам

За чуждыми цветами,

Когда их под ногами

Сбирать всяк может сам?

Умей лишь осторожно

И нежно так срывать,

Природе чтоб возможно

Опять их порождать.

Мы счастием все равны,

И низкие и славны,

Богатый и бедняк,

Ученый и простак

Имеют счастья долю.

Иль мыслите вы так,

Что бог святую волю

Тогда переменил,

Как случай наградил

Кого богатством, знатью?

Что к ленте прилепил

Он милость с благодатью?

Поверьте, всем равно

Делит свою он благость,

Всем счастие дано,

И всякий носит тягость.

От скуки не спасут

Царя лучи державы:

Как грусти грудь сосут,

Он плачет в недрах славы —

И плачет, как пастух.

Его вертлявы пажи,

Распудренные в пух,

Сии младые блажи,

Не мысля о царях,

Плывут отрад в волнах.

Отменнее ль бывает

Климена весела,

Как пыль хвостом сметает

Со пестрого пола

И томный взор кидает,

Танцуя менует,

В котором ей Полет

Глазами знать дает

Чего не ощущает?

Не так же ли полна

Утехою Кларина,

Коль на лугах она,

Толь мягких, как перина,

Сложивши тяжкий сноп,

Там пляшет, где Антроп

Ей свистом помогает.

Антроп не уверяет,

Однако верен ей.

То правда, не болтает

Любезной он своей

Безделиц остроумных

И слов высоких, шумных,

Которыми любовь

Свой пламень раздувает,

Когда в жару пылает

Полетов наших кровь,

Как сердце обмирает

Манерных Клой, Темир,

Не может шаткой моды,

Чем ветрены народы,

Пиющи Сенски воды,

Пленяют целый мир,

Ничтожных он созданий

Представить щедро в дар:

Не может он свой жар

И страстных воздыханий

Возвысите ценой

Блистающих безделок,

Искусных тех поделок

Бертелевой рукой,

Которы так учтиво

Он верит на кредит,

Чтоб оными счастливо

Купить красавиц стыд.

Антроп того не знает,

Ему и нужды нет:

Любовь его зовет,

Природа помогает.

Красна сама собой,

Нужна ль природе краска?

Не счастье то, друг мой,

Но счастья только маска.

<1786>

ОТ ДЯДИ СТИХОТВОРЦА РИФМОСКРЫПА

Хвалить и всё и всех — то дело безопасно,

И будет всё с тобой и дружно и согласно.

Все станут говорить: вот добрый человек!

Умно и смирно он проводит честный век.

Водой не замутит. Душа его почтенна,

Что ей ни дай, ничем не будет огорченна.

Он ангел во плоти, прямой он филозоф!

Хоть скучный Рифмоскрып, возы навьюча строф,

Его терпению сто тысяч од привозит,

Он плодородие его хвалой навозит,

И, сердцем дань платя препакостным стихам,

Хотя исподтишка в кулак зевает сам,

Но восхищается он явно каждой строчкой

И всем любуется: и запятой, и точкой.

‘Куды,— он говорит,— как это всё умно!

Иным покажется запутанно, темно,

Но то и хорошо: одни лишь низки слоги

Понятны всякому, а кто, равно как боги,

Высоко говоря, на крылиях парит,

Тот должен не понять и сам что говорит

То честь ли, коль творца так мало почитают,

Что без разбора все его стихи читают?

Что приступ всякому свободный, легкий к ним?

Что чернь бесчестит их понятием своим?

Воспомни о царях, владеющих Востоком,

Не досягаемы ничьим из смертных оком,

На неприступнейшей престола высоте

Богами кажутся подвластных простоте.

Хоть, к счастью, ничего для нас не созидают,

Велики тем они, что их не понимают.

Почтенный Рифмоскрып! равно твои стихи,

Чрез меру гордые, надуты, как мехи,

Презрев и ум простой, и чистый смысл, и толки,

Пребудут навсегда в почтении на полке.

С подобострастием храня их свят покой,

Чтецы не осквернят их дерзкою рукой’.

Вот так-то ободрен, в свои влюбленный враки,

Быть думает орлом, а ползает, как раки.

Какой же люта лесть дает пиитам плод?

Ах! даже и на весь с презреньем смотрят род

Того, который всех, как смертными грехами,

Терзает и томит несносными стихами.

Однако свет неправ, и чем же винен я,

Что этот Рифмоскрып-рифмач родня моя?..

Помилуй, свет, меня, невинна пред тобою!

Я связан с ним родством, не связан головою.

‘Но должно б, — говорят, — ему подать совет,

Чтоб не срамил себя на целые сто лет.

Не лучше ли, скажи, честному человеку

Поденщиком копать канал иль чистить реку?

Не лучше ль улицу каменьями мостить?

Не лучше ль огурцы или морковь садить,

Чем, глупый стих точа, как деревянну пешку,

Рассудку здравому его казать в насмешку?’

Поверьте, говорил я то же много раз,

И метил я ему не в бровь, а в самый глаз,

Приметя склонности его души природны,

Полезные, хотя не очень благородны:

А именно, коням он мастер гриву стричь,

Умеет гордо он держать на козлах бич,

Я, видя, что он то всё действует приятно,

‘Будь кучер, — я ему твердил неоднократно. —

Каретой произвесть ты легче можешь гром,

С вожжами будешь ты почтенней, как с пером.

Умея обуздать на свете всяку клячу,

Загладь твою, загладь с Пегасом неудачу!

Послушайся меня, племянник дорогой:

Парнасский часто конь в тебя лягал ногой,

И уморить тебя он может напоследок.

Плачевный сей пример на свете ведь не редок.

Ты знаешь сам, без крыл нельзя никак летать,

Равно без дара нам никак нельзя писать.

Есть всякому своя от неба данна доля.

Бесчестит лишь одна несмысленная воля.

Смешон, кто не свое примает ремесло.

Читал ли ты когда Депрео-Боало?

Ты помнишь ли врача, достойна слез и смеха?

Латинский людоед, друг смерти и утеха,

Наперсник дорогой царя подземных царств,

Он силою своих мертвительных лекарств,

Не уважая вдов, сирот оставших стона,

Толико же, как мор, был верный раб Плутона.

Однако был учен. Что ведал Гиппократ,

Что ведал Галиен, он то твердил стократ.

Наука у него, как гидра, в мысли села

И до конца его природный разум съела,

И, думать запретя, лишь то велела знать,

Другие только что умели понимать.

Святое к старине всегда храня почтенье,

Иное мыслить он считал за преступленье,

И лучше он хотел по книге уморить,

Как жизнь по естеству больному подарить.

Он, впрочем, был речист, способен к красну слову,

Как станет говорить — нельзя не быть здорову,

Как станет он лечить — нельзя не умереть.

Из всех его друзей, преставших солнце зреть,

Остался друг один, который не был болен,

Богатый откупщик, избыточен, доволен,

Охотник строиться, хоть вкуса не имел.

Он друга-лекаря в свой новый дом привел.

Нестройство здания наш врач тотчас приметил,

И дарованием природным вдруг осетил

Он всю тяжелую нелепость богача.

Искусству строиться хозяина уча,

В ином он месте быть крыльцу повелевает,

Из глупых там сеней он залу созидает,

Там кудри, как парик, велит с стены он сбить

И с кровли здесь фронтон уродливый стащить.

Прекрасным делает строение постыло,

И стало самому хозяину то мило.

В архитектуре врач, зря быстрый свой успех,

За модули ее принялся не на смех.

Простясь с пилюлями, с микстурами, с ланцетом,

Мир тотчас заключил с опустошенным светом.

И, более земли гробами не тягча,

Строитель добрый стал из скверного врача.

Депрео-Боало полезна эта сказка:

Племянник, на тебя прямая ведь указка’.

Какой же мне ответ?.. — ‘ Не слушаю я врак.

Депрео твой глупец, и Боало дурак,

А с сими греками и дядя повредился.

Узнай же, что на то я только и родился,

Дабы вселенную в стихи переложить.

Кто может так легко, как я, производить?

Вчера заделал я лишь только эту драму,

А вот она и вся, пиитов наших к сраму.

Хочу ее тебе я, дядя, прочитать’. —

Тотчас из пазухи он вытащил тетрадь.

О, ужас!.. толщиной он с Проптера ¹ казался,

Но спичкой стал, когда от драмы опростался.

Страх светлый день тогда преобратил мне в ночь.

Я обмер и не мог уйти оттоле прочь.

Тиран сей, пользуясь моим остолбененьем,

Чтоб умертвить меня тетради толстой чтеньем,

В кафтанну петлю мне свой перст загнул, как крюк,

И средства тем лишил избегнуть лютых мук.

Любуяся своей стишистою громадой,

Котору называл поэзии Палладой,

Бессилен удержать ее одной рукой,

Он дядю бедного преобратил в налой

И на мое плечо взвалил тяжело бремя.

‘Бесчеловечное ты демонское семя!’ —

Ему я закричал, от тягости кряхтя.

Тогда, на толстый пень сложив свое дитя,

Который близко нас, мне к счастию, случился,

Читанием стихов душить меня пустился.

Уже, ударив, час меня к обеду звал,

А варвар чтение лишь только начинал.

Рот в пене был его, и очи помутились,

Все чувствия его лишь в драму углубились.

Приметя то, чтобы себя освободить,

Я лучше захотел кафтан мой погубить,

Которым он ко мне держался, прицепяся.

От грусти полумертв, досадуя, сердяся,

Тишком с себя кафтан несчастный я стащил,

От радости тогда и стыд, и всё забыл.

Благодаря меня освободившей доле,

Я бегом от врага избавился в камзоле

И, издали смотря, доволен, хохотал,

Что драму моему кафтану он читал.

Теперь, на это всё рассудка оком глядя,

Скажите, винен ли в его беспутстве дядя?

<1787>

¹Известный аглинский купец своею чрезвычайною толщиною.

ВЕЧЕР

Заря багряна потухает,

И сребренна луна свой зрак

Сквозь тихий и спокойный мрак

В прекрасной полноте являет.

Се ночь, приятней нежель день,

Заняв от роз благоуханье

И от зефиров воздыханье,

Свою любви угодну тень

На мягку зелень расстилает

И негу в чувства проливает.

Спеши, Кларина, к сим местам,

Роскошным, тихим и блаженным,

Для нас любовью помраченным,

Спеши к приятным сим кустам,

Где томна вся природа дремлет,

Где сердце лишь мое не спит,

Во всем оно твой образ зрит,

Во всем твой глас любезный внемлет,

И листий шум, и ропот вод —

Мне всё вещает твой приход.

Любви покорствуя закону,

Почто твоя трепещет грудь?

Иль стыд тебе творит препону?

Иль путь любви — преступна путь?

Твои горящие ланиты

Румянцем нежных роз покрыты,

Как капля утренней росы

На белых лилиях блистает,

Когда в ней солнца луч играет,

Слеза кропит твои красы.

Уныньем око отягченно

Едва дерзаешь возводить.

Иль сердце, для любви рожденно,

Любовь возможет устыдить?

Всеобщему покорствуй року,

Уж долг платить пришел твой срок.

Оставь грызение пороку,

Любовь есть должность, не порок,

Бесчувственность не добродетель,

Верь мне, — весь мир мне в том свидетель.

Любви вселенна ставит пир,

Любовь вселенну оживляет.

Увидь, как легкий здесь зефир

Прекрасну розу лобызает.

Едва успел ее тронуть,

Ее цветущей стала грудь.

Услыши сладостно журчанье

Меж горлиц, тающих в огне,

Зри нежно крылий трепетанье,

Вся тварь тебе пример и мне.

Или, любовь считая пленом,

Гнушаешься ты уз ея?

Иль, гордости смущенна тленом,

Тревожится душа твоя,

Влекома в нежное покорство?

Счастливой быть оставь упорство,

И если рабство нежна страсть —

В толь сладком рабстве вся природа.

Какая ей равна свобода?

Пред нею грусть и трона власть.

Что я, ты чувствуешь ли то же? —

Не видя, алчу зреть тебя,

Узрев, забвение себя,

Стократно памяти дороже,

Объемлет душу, чувства, ум.

В тревоге нежной сладких дум

Душой твои красы лобзаю.

И кровь то мерзнет, то кипит,

И свет от глаз моих бежит,

И сам себя тогда не знаю.

Любви сердечной на вопрос

Улыбкой милой отвечаешь,

И радостных источник слез

Из глаз моих ты извлекаешь.

Коль счастлив я, коль мог тронуть

Твою колеблющуся грудь.

Почто ж минуты счастья тратить?

Мы сердцем лишь тогда живем,

Как сердце чувствуем в другом.

Что нам минуты те заплатит?

Иль в пышностях, или о сребре

Мы наше счастье обретаем?

Стенящих на златом ковре,

Веселых в хижинах сретаем.

Я знаю, стоишь ты венца,

Но стоит ли тебя порфира?

Созданье лучшее творца,

Родясь для украшенья мира

И взором смертных утешать,

Тебя что может украшать?

Я не могу тебе представить,

Что гордости возможет льстить,

Ни знатностью тебя прославить, —

Могу лишь вечно я любить.

Не колесницы, не чертоги,

Где смертны кажутся нам боги,

Где низки так суть боги те, —

Даю лишь сердце благородно,

Тиранов чуждо и свободно,

Твоей подвластно красоте.

<1787>

ПОСЛАНИЕ ТРЕМ ГРАЦИЯМ

О нежные сестрицы неразлучны!

Сопутницы прекрасного всего!

Сама краса не стоит ничего,

Черты ее бездушны, вялы, скучны,

Коль, вашего знакомства лишена,

Жеманится без прелестей она.

О грации! позвольте пленну вами

Пред жертвенник священный ваш предстать,

Тесняся где за вашими цветами,

Искусники, со грубыми руками,

Сбираются, чтобы цветы измять.

Принудить вас возможет ли искусство?

Без правила пленяете вы чувство.

Напрасно Ферт уверить хочет всех,

Что стих его вместил приятство ваше,

Что написать никто не может краше,

Что от его быть должен драмы смех,

Затем что слог, по правилам шутливый,

Комический и острый и игривый,

Не ввел его проказной музы в грех,

Что он так чист, как ясная водица.

То правда, но и столько ж вкусен он,

И зрителей упрямая станица

В тот час, как сам он им давал закон

Хвалить себя, в ладони ударяя,

Сидела вся, по правилам зевая.

Меж тем Ефим, любезный новичок,

Сшиб мастера своею драмой с ног.

Ваш, грации! служитель он покорный,

И, несмотря на суд от Ферта вздорный,

Понравиться без правил смел и мог,

Риторики всея на посрамленье.

Вот правило и ваше наставленье:

‘Любезен будь, восхити и плени’.

Но чтобы нам до этого достигнуть,

Риторика! пожалуй, извини:

Все бисеры твои нам должно кинуть.

Пред зеркалом улыбочкам учась,

Которые приятностей созданье,

О Сильвия! напрасно, искривясь,

Ты делаешь твоим устам страданье.

Чтобы твои возвысить красоты

И одолеть препятствия природны,

Хоть на себя драгих безделиц ты

И вешаешь лоскутья новомодны,

Хоть на лицо наводишь белизну,

Хоть на щеки кладешь заемны розы,

Чтоб вида скрыть холодного морозы,

И жилочек тончайших кривизну

Карандашом хотя ты и выводишь,

Но своего в том счету не находишь.

Без прока всё, и прочь сердца бегут.

Напрасно взор твой тусклый уверяет,

Что граций он приятности бросает, —

Твои красы на граций только лгут.

Без ведома ты их пригожа стала

И прелести без воли их достала.

Все, зря тебя, дивятся кружевам,

С ушей и с рук сверкающим лучам,

Из блонд, кисей тем пухлостям прозрачным,

Французских рук творениям удачным,

Чем думаешь ты отличить себя,—

Все смотрят то, не видят лишь тебя.

Ты — вся не ты: торговок зданье модных,

Сочинена рукой мадам Бобри. ¹

Что в том, коль нет в тебе красот природных?

Пожалуй же, на Дафну посмотри:

В лице ее цвет утренней зари

Пленяет дух, приятно улыбаясь,

Как взор ее, со взорами встречаясь,

Вниз падает, их жадностью смущен.

Прелестна грудь, утехи трон,

Биение то нежно повторяет,

Которое в ней сердце ударяет,

Вещая ей, что время уж любить.

Вы, грации, стараясь пособить

Той прелести, котору вы создали,

Когда идет, несете вы тот рост,

Толь гибок, толь приятен, строен, прост,

Который вы, вы сами рисовали,

И маленькой даете ножке ход,

Которую вы сами обували.

Толпится вкруг любовников народ:

Подобно так стремится к розе зрелой

С жужжанием рой пчел, плетущих сот,

Влеком ее блистанием красот,

Тесняся, к ней полет свой правит смелый,

Других цветов не видя на лугах.

Не ведая цены в твоих красах,

Ты, Дафна, все искусства презирая,

Прельщаешь всех, сама того не зная,

Не думая кого-нибудь прельстить

И несмотря, что Сильвия, кобенясь,

Красы твои все хочет помрачить

И что уста ее, от злобы пенясь,

На всю тебя злоречья желчь лиют,—

Сопутницы с тобою повсеместны,

Тебя твои защитницы прелестны,

Три грации, в обиду не дают.

Лишь Сильвия с улыбкой злою скажет:

‘Уж ужас, как у Дафны вздернут нос!’

А грация приятность в этом кажет.

Хоть маленький, прекрасный свиток роз,

Она на смех рот Дафния поднимает

И говорит: ‘На нитку снизан рот’.

А грация ей тотчас отвечает:

‘То собственной моей работы плод.

Чтоб этот рот снизать, наяды дали

Мне из морей чистейшие корали’.

Вот так-то всё, что ваш имеет вид,

О грации! греша и против правил,

Какой бы яд завистник ни направил,

Однако же вовек не повредит.

Резвяся вы и забавляясь пляской,

Вы бесите клеветников своих,

Ответствуя одною только лаской,

Смущаете игрой ехидство их,

И, несмотря на бледные их лицы,

Без мудростей вы всех сердец царицы

И истинный всему даете вкус.

Когда вас нет, храпя, музыка дремлет,

И живопись нахмурен вид приемлет,

А гордая архитектура — груз,

Поэзия души не восхищает,

И танцы все — лишь шарканье ногой,

Актер себя пред зрителем ломает

И делает в себе царя дугой.

А с вами Гюс,² подпора Мельпомены,

Приятная владычица сердец,

От наших слез берет похвал венец

И, чувствовать дая страстей премены,

То к трепету, то к плачу приводя,

Пленяет всех, с победой в грудь входя.

О вы! вы все, которых дни блаженны

Художествам приятным посвященны,

И славы в храм грядущи музам вслед,

Когда прельщать ваш должен быть предмет,

Чтоб имена остались ваши вечно,—

Вы грациям молитеся сердечно.

<1790>

¹ Одна из множества модных французских торговок.

²Бывшая здешнего <петербургского> французскою театра славная актриса.

ЭПИТАФИЯ

Под камнем сим лежит Пл….в.

Сверх камня был таков,

Под камнем он каков?

<1790>

СТАНСЫ НА СМЕРТЬ

О смерть! предел неизбежимый!

Ты всех, преобращая в прах,

Зовешь пред суд необходимый,

Давать отчеты в их делах.

Тебя повсюду мы сретаем,

Тебя нигде мы не уйдем!

Всем вестна ты, но мы не знаем,

Когда, и как, и где умрем.

Тебя счастливец отдаляет,

Что смертен, забывая то,

Себя до облак возвышает.

Приходишь ты — и он ничто!

Взгляни — несчастный сколько страждет,

С каким восторгом ждет тебя:

Прихода твоего он жаждет

И тем лишь веселит себя.

Ты смертным страждущим отрада,

Надежда к вечности, покой,

За слезы ты одна награда,

Несчастный счастлив лишь тобой.

Но ты свой зрак от тех скрываешь.

Которым ненавистен свет,

Того ж, напротив, поражаешь

Незапно, кто тебя не ждет

Воззрим на гордого вельможу:

Корысть его один предмет,

Он мыслит: тьмы богатств умножу! —

Как будто б жить мильоны лет.

На высоту взлететь стремится,

Дабы пятою всех попрать,

Пред ним сама Фортуна льстится

Свое колено преклонять.

Но смерть, котора всё сражает,

Приходит наконец к нему,

Она всю гордость повергает

С высот блестящих в бездны тьму.

Ты свой блаженный век кончаешь,

Исчезло имя вдруг твое,

Богатство, знатность оставляешь,

Преображен в небытие.

Увидьте воина, паряща

На поле ратное с мечом,

Достигнуть славы громкой льстяща, —

Не зрит препоны он ни в чем.

Как злобный тигр, ожесточился

Герой сей на врагов своих,

Но меч в крови лишь обагрился, —

И смерть в местах явилась сих.

Вияся над его главою,

Твердит ему, что краток век,

В деснице с острою косою

Твердит, что он есть человек.

Но гласу он сему не внемлет,

Вся мысль его — врагов разить,

Он жадным оком всё объемлет

И всё желает поглотить.

Врагов разит он без пощады,

Надежда веселит его,

Суля за тьмы побед награды,—

Достиг блаженства он сего.

Уж враг стремглав во бег стремится,

Прося спасенья благ творца,

Душа в герое веселится,

От славы ждет себе венца.

Но выстрел смерть предвозвещает,

Се лютый, грозный час притек.

Огонь блеснул!— он жизнь кончает,

И лавр его увял навек.

Всё кончилось в одно мгновенье,

Что веком ты приобретал,

Исполнилось судеб веленье:

Ты был велик — ничто вдруг стал.

Мудрец в трудах свой век проводит,

Бессмертье алчет заслужить:

Он благо мира в том находит,

Чтобы в сердцах потомков жить.

Спокойствием не наслаждаясь,

Ведет в терзаньях каждый день.

Не зрит, что, к гробу приближаясь,

Вдруг исчезает так, как тень.

Что ж в славе той, котора льстила?

Хотя ее ты приобрел,

Но смерть дверь в вечность отворила,

Ты был — и вдруг во гроб снисшел.

Уже того не ощущаешь,

Что имя здесь твое гремит.

Ты в мрачном гробе истлеваешь,

И славы блеск тебя не льстит.

Все мы, водимы суетою,

В терзаньях кратку жизнь ведем,

И, лестною пленясь мечтою,

Прямого счастья не найдем.

Иной, корыстью обольщенный,

Плывет в пространный океан,

Надеждой сладкой упоенный,

Он мнит: достиг дальнейших стран.

Сокровищ Крезовых алкая,

В них зрит всё счастье и покров,

Себе никак не представляя,

Что гибнет он в виду брегов.

Корабль, меж бурных волн несомый,

К спасению лишась путей,

К хребтам кремнистым быв влекомый,

Сретает тысящу смертей!

Со треском мачты вихрь ломает,

Моря примкнулись к небесам.

Ночь мрачну молнья освещает,

Являя ужас лишь очам.

Корабль, как быстр орел, несется,

Срывая пену с грозных вод,

В нем вопль повсюду раздается,

Отчаян весь там смертных род.

Там сын родителя объемлет,

С ним купно хочет умирать,

Со плачем мать дитя приемлет,

Дабы в последний раз лобзать.

С супругой нежный муж прощаясь,

Не в силах скорбь изобразить,

Гласит: ‘Тебя навек лишаясь,

Иду — чтоб там тебя любить’.

Скупой, на глыбы злат взирая,

Трепещет, мучится, стенет,

Корысть, им алчна обладая,

Его на части душу рвет.

Меж тем уже в корабль втекает

Вода, и с нею смерть течет,

Она кормилом управляет,

На дно пучин его влечет.

Всех помощей уже лишился

Предмет разгневанных небес,

Мелькнул меж волн и вдруг сокрылся,

Сокрылся и навек исчез! —

Вот как в напасть себя ввергаем,

Счастливыми ласкаясь быть.

О смерти мы не размышляем,

Лишь призрак тщимся захватить.

Судьбой своей не быв довольны,

Блаженство льзя ли нам вкушать?

В своих желаньях своевольны,

Мы алчем всё себе прибрать.

О смерть! ты мир весь обтекаешь,

Везде родишь плачевный стон!

Ты жизнь мгновенно отнимаешь!

Она уйдет, как краткий сон.

Сей сон — мгновенна скоротечность,

Пред вечносчию — жизнь ничто.

Смерть нас предводит в бесконечность,

От ней не скроется никто.

Друзья! вы смерть не забывайте,

Она всеобщий наш удел.

Лишь правость духа сохраняйте,

И всяк страшися злобных дел.

1790(?)

ВОСПОМИНАНИЕ СТАРИКА

О память прежних дней приятных!

Проникни в томну, слабу мысль

И прежних случаев превратных

Прошедших радостей исчисль.

Когда весна моя блистала,

Сбирал я майские плоды.

Душа, как роза, расцветала!

Не знав, что горесть, что беды.

Бывало, с милою Авророй

Встречал я первый Фебов въезд

И в мысли восхищенной, скорой

Сиял, как искра в куче звезд.

Бывало, разных птичек пенье

И громкий голос соловья,

Шум водопадов, их стремленье

Внимал с живейшим чувством я.

Бывало, пляски, хороводы

Веселых, добрых поселян —

Где без искусства вид природы

Для блага общего им дан —

Меня в младенчестве питали!

Я с ними радости делил,

Резвились — пели и играли,—

Кто прожил так, тот прямо жил.

Когда же время злобным взором

Из туч на смертный взглянет род,

Бореи гневные собором

Откроют осени приход,

Когда дождь мелкий, ядовитый

Лишит одежды шумный лес

И солнце, бросив луч сердитый,

Сокроется среди небес, —

Бывало, несмотря на стужу,

На мрачность всех осенних дней,

Весельем грусть обезоружу,

Не потеряв весны своей.

В спокойном, тихом кабинете,

Меж граций, меж приятных муз,

Забыв, как мучатся в сем свете,

Таскают всех печалей груз,—

Беспечно в книгах зарываясь,

Я с пылким чувством зрел красы,

Поэзьей нежною пленяясь,

Я ей лишь посвящал часы.

Или в исторьи древних веков

Летел к протекшим временам,

Зрел римлян, египтян и греков, —

Как будто с ними жил я там.

Потом пущусь гулять по свету,

За книгой обтеку весь мир.

Или в романах без предмету

Влюблялся в тысячу Пленир!

С живым воображеньем — вольным,

Бывало, как орел, парил,

И, будучи собой довольным,

В себе всё благо находил.

Когда ж мое уединенье

Возьмет унылый, мрачный вид,—

Оставя кабинет, и чтенье,

И зданье древних пирамид,—

Скачу на бал богатый, пышный,

Где нектар из сосудов бьет

И где умеренность — гость лишний.

Где роскошь царствует, живет.

Там, с нимфами в кругу резвяся,

Себя Парисом вображал,

И, всеми до одной прельстяся,

Мое всем сердце отдавал.

Бывало, и они смотрели

Из рук прелестных на меня,

Желали!.. но сказать не смели,

Свои стыдливости кляня!

Куда ж девались прежни силы?

Румяность свежих, алых щек?

На мне вид бледный и унылый,

Мой, видно, красный день протек.

Уж я расстался с розой нежной,

Согбен под тяжестью зимы!

С главою дряхлой, белоснежной

Являю скорбь ужасной тьмы.

О молодость! о дар бесценный!

Почто ты вянешь, как цветок?

Едва мелькнешь — то червь презренный

Твой подъедает корешок.

Болезнь тягчит меня пятою

И жнет моих остаток лет,

Моей мучительной слезою

Себе протаптывает след.

Чтобы привесть скорей ко гробу,

Чтоб слабый дух исторгнуть мой, —

Болезнь! где ты окончишь злобу? —

Увы! — под гробовой доской!

Когда творец лучом блестящим

Природу всю развеселит,

Бореям хладным и шумящим

Сокрыться всем в горах велит,

Когда наместо их зефиры

Начнут прохладно, нежно дуть,

Когда все твари, томны, сиры,

Успеют с радостью вздохнуть, —

На посох свой облокотяся

И с помощью дрожащих ног,

От слабости к земле склоняся,

Иду в небесный я чертог.

Там, сев под липой мрачной, мшистой,

Что в юности со мной росла,

Смотрю на водопад кремнистый —

В нем та же живость, что была.

А мой источник жизни бренной

Сквозь камни с быстротой не бьет,—

Иссох в ущелине подземной,

Единый червь его сосет.

Я слышу птичек хор согласный,

Но сердце слабо к чувствам сим.

Где ты, луч младости прекрасной?

Где ты, зари прелестный сын?

Тебя мои не встретят очи,

Твой блеск сокрыт от стариков!

Померк! — как день в печальной ночи

Исчез! — в тумане всех веков.

Куда ни обернусь — всё то же,

Всё прежний восприяло вид,

Всё сделалось опять моложе,

Всё той же красотой блестит.

А человек чуть-чуть вспомянет

Про свой весенний прежний цвет,

Средь осени куда ни взглянет —

Но уж весны он не найдет!

Найдет! — и день он встретит майской,

Проглянет луч на небесах.

Дождусь конца с надеждой райской!

Чрез смерть к бессмертью только шаг.

1790(?)

БАСНИ И СКАЗКИ

РЫБАК

Притча

Жил-был охотник рыбу удить.

Кто рыбу удил иногда,

Тот всяк легко рассудит,

Какого стоит то труда,

Какого беспокойства.

Охота рыбная не годна никуда,

Не моего охота эта свойства,

Однако же у всякого свой вкус.

Рыбак мой был не трус,

Сидит он у пруда, у озера, у речки,

Бросает уду днем, бросает и при свечке,

Но рыба не клюет.

Ловец напрасно рыбки ждет:

Сидит вся рыба дома,

Боится рыбака, как черт боится грома.

Казалось, что в водах нет больше рыб,

Иной бы, не привыкший к скукам,

Охоту всю свою отшиб

К форелям, к судакам и щукам.

Я плюнул бы на мокрых сих бояр,—

Пускай их чванятся и не хотят казаться,

А я для этого уж слишком стар,

Чтобы немых в передней дожидаться.

Однако же надежда Рыбака

Толкает под бока

И много рыб ему сулит на уду.

Вот так

Мой думает Рыбак:

‘Сегодня счастливей я буду,

Сегодня много наловлю,

И насушу, и насолю,

Ухою голод утолю,

Сухоядение вчерашнее забуду’.

С такой надеждою ранехонько встает

И рыб опять обманывать идет.

Уж под вечер, как он отчаявался,

И вправду карп ему попался.

Отяжелел на уде крюк,

И уда задрожала.

Весельем в Рыбаке душа вострепетала.

Карп вытащен из влаги вдруг:

Карп этот был дороден, плотен,

Какая радость, кто есть рыб охотен!

‘Здорово, карп, здорово ты, мой друг! —

Рыбак мой восклицает. —

Уже давно тебя очаг мой ожидает,

На ужин милости прошу к себе:

Я голоден, ты жирен,

Я в ужине себя дам знать тебе’.

Но карп мой дик, не смирен,

Он людям не знаком,

За ужиною с Рыбаком

Быть не намерен и не хочет,

Вертится на крюку, хлопочет,

Недолго поскакав

И уду оторвав,

К безмолвному народу,

Как воздух бьет стрела насквозь,

Так поплыл он сквозь воду —

И сделал Рыбака хоть брось.

Мы все, сему подобно,

За случаем гонясь,

По времени вертясь

И время наконец сыскав удобно,

Хватаемся с восторгом за случай,

Но счастье невзначай

Себя переменяет

И своего истца,

Как рыб сего ловца,

С насмешкой оставляет.

<1778>

ФЕРИДИНА ОШИБКА

Сказка

Ферида говорит: ‘Что нужды в красоте?

Не красота меня в любовнике прельщает.

Как чудны мне все те,

Которых иль глазок, иль носик утешает!

В моем любезном мне его душа мила,

По чести говорю, и бог тому свидетель:

Какая честность в нем! какая добродетель!..

Бог знает, сколько б я за то дала,

Когда б любовник мой вдруг сделался уродом!

Чтоб тем могла я доказать

Пред всем народом,

Что мой язык не может лгать’.

Любовник между тем, сражаясь в поле ратном,

В случае для него весьма превратном,

Среди военных страшных гроз

За общество утратил вправду нос.

Потеря невелика.

Была бы лишь душа цела,

Которая Фериде так мила,

Ей нужды нет до лика.

Дурнее стал… так что ж?

Ведь нос не для любви, для табаку пригож…

Фериды, как свое, он сердце зная,

Летит без страха к ней,

И, на любви к душе надежду полагая,

Хоть с полною душей,

Однако же на самом оном месте,

Бывал где прежде нос,

Своей возлюбленной невесте

Лишь мушку черную принес.

Оцепенела вся Ферида,

У ног ее ей кажется злодей…

Кричит на слуг: ‘Какого странна вида

Впускаете ко мне людей?..’

— ‘Я тот… — любовник восклицает,—

Я самый тот, который не лицом —

Душой тебя прельщает,

А душу — ту же видишь в нем’.

— ‘Так это ты? — Ферида отвечает.—

О! ты, который был мне прежде столько мил!

Ах! можно ли, чтоб нос так душу повредил!’

Вы будьте в клятвах осторожны,

Красавицы! свои вручаючи красы:

Бывают ваши клятвы ложны

И тем, у коих есть носы.

<1778>

МОР ЗВЕРЕЙ

Басня

За беззаконие львов, тигров, барсов,

Четвероножных оных Марсов,

Которым отданы в правление леса,

Разгневанные небеса

Послали мор, валятся звери,

Повсюду к смерти им отверсты страшны двери.

Окончились пиры, которые они

В спокойны прежде дни

На счет овец и зайцев устроили,

И звери в ужасе уже не звери стали.

Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.

Гусей и кур лисицы не вкушают,

И горлицы друг друга убегают.

Нет более любви в лесах и нет утех.

Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать.

Исправил наконец и Волк свой грешный век

И стал он добрый человек,

Но отчего? — Не хочет боле кушать.

Сбирает Лев совет и говорит: ‘Друзья!

Конечно, за грехи несчастье нам такое.

Чтоб отвратить толико время злое,

Кто всех грешней, хотя б то был и я,

Тот должен искупить всё общество собою,

Тот должен умереть за общество один,

И будет славный он по смерти господин.

Доволен бы я был моей судьбою,

Когда б грешнее всех я был:

Я жизнию б народ звериный искупил,

И имя было бы мое всех львов слышнее.

Я признаюсь, и я не без греха,

Едал я и овец, едал и пастуха,

Но я неужто всех грешнее?

Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,

Покаяся, грехи свои расскажет вслух’.

— ‘Великий государь! — Лисица возглашает,—

Ты праведен и милосерд всегда,

Твоя священна лапа иногда

Овец, любя, тазает,

Но что же это за беда?

Что их изволишь кушать,—

То честь для подлости такой:

Они на то и созданы судьбой.

Нет, слишком совести своей изволишь слушать.

И также нет греха

Терзать и пастуха,

Он из числа той твари пренесносной,

Которая, не знаю почему,

Во гордости, зверям поносной,

Не ставя меры своему

Уму,

Себе владычество над нами присвояет

И даже и на льва с презрением взирает’.

Известно, ежели кто вступится за льва,

С тем будут все согласны,

Итак, Лисицыны слова

Казались всем и правы и прекрасны.

Не смели также разбирать

Грехи волков, медведей строго,

И словом то сказать,

Кто был драчун хотя немного,

Тот был и праведен и свят

Кто силен, никогда не будет тот повешен. —

Но вот валят Осел, преглупый пустосвят,

И говорит: ‘Я много грешен!

Однажды, вечером, я близко шел лугов,

Монастырю луга принадлежали,

Не видно было там монахов, ни ослов,

Они все спали.

Я был один, и был тому я рад.

Трава младая, случай, глад,

А более всего черт силен,

Вводить ослов во грех

Черт в вымыслах всегда обилен:

Приманкою там многих он утех

Мне пакости настроил,

Я весь монашеский лужок себе присвоил

И травки пощипал…’

— ‘В тюрьму Осла! — вдруг весь совет вскричал.

Его-то нас губит ужасно прегрешенье:

Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!’

И чтоб злодейства впредь такие отвратить,

Травы для защищенья,

Осла повелено казнить

Погибели для отвращенья.

И у людей такой же нрав:

Кто силен, тот у них и прав.

<1779>

УЛИСС И ЕГО СОПУТНИКИ

Сказка

Известно всем, что был Улисс — Итаки царь

И что сопутников его в различну тварь,

Почтения к боярам не имея,

Дочь Солнцева, ворожея Цирцея,

Оборотила всех посредством пития,

Которого не понимаю я.

Напившися, сперва рассудок потеряли,

Потом, переменя свой вид,

Иные вдруг мычать, другие лаять стали,

Иные силою копыт

Прохожим угрожали,

Иные всех бодали,

Другие всех кусали.

Один Улисс остался человек:

Улисс прямой был грек,

А грека не обманешь.

Улисс не промах был,

Обвороженного питья не пил. —

Что делать станешь?

Где нечего нам силой взять,

Там должно кланяться, ласкать.

Улисс был молод и прекрасен,

Щеголеват, умен и мил лицом,

А потому для женщин был опасен:

Итак, другим поддел колдунью колдовством,

А именно — любовной страстью.

Богиня и сама,

Лишась ума,

Итакскому царю тем стала быть под властью.

Ведь у богинь не как у нас:

Что вздумают, тут было б в тот же час.

Они нетерпеливы

И менее людей стыдливы, —

Что на сердце, того не потаят.

Испившая любовный яд

Итакскому царю сказала:

‘Люби меня… От сердца моего,

Чего б душа твоя ни пожелала,

Проси всего’.

Тем пользуясь, Улисс ей отвечает:

‘Коль хочешь показать мне знак любви твоей —

Которых власть твоя карает,

Моих сопутников переверни в людей’.

Цирцея говорит: ‘Когда есть воля их,

Исполнить я твое желание готова.

Поди, спроси ты сам у них —

Я возвращаю им дар слова’.

Ей царь отдав поклон,

К сопутникам, не медля, поспешает

И человечества урон

Поправить обещает…

Лев первый с ревом возглашает,

Являя гнева жар:

‘Оставлю ли я львиный дар

Когтей, зубов ужасных,

Сей страх зверей подвластных?

Между зверей

Я то ж, что ты между людей.

Я царь, Улиссу равный,—

Так буду ль мещанин в Итаке я бесславный!

Оставь меня, хочу остаться вечно львом.

Неси к другим свои ты враки’.

Съел гриб наш царь Итаки

И прочь отходит со стыдом,

И говорит медведю:

‘Тебя опять я к людям присоседю,

Мой друг! Мне стыдно за тебя:

Смотри, какою

Оброс ты бородою,

Не бреешь ты себя,

Ногтей не остригаешь,

Волос не завиваешь,

Твой взор угрюм, суров.

Каков ты прежде был и стал теперь каков…’

— ‘Каков?.. Таков, как быть медведю надо.

Тебе ль судить?

Тебе ль рядить

О красоте медвежья склада?

Спроси медведицу о том:

Пригож ли я, она то скажет,

Она тебе докажет,

Что с гладким ты лицом,

Колико ты ни чванишься собою,—

Урод передо мною.

Не нравлюсь я тебе —

Поди же мимо,

И будь тебе вестимо,

Что мне угодно ввек в медвежьей быть судьбе’.

В другой раз царь Итаки с носом.

Отправился с таким же спросом

К ослу, который до сего,

Как все сопутники, был барин у него,

И так его увещевает:

‘Хотя ты меж людей

И не был грамотей,

Однако же твой царь не чает,

Чтоб, не любя ни прозы, ни стихов,

Бежа людского просвещенья

И презирая свет ученья,

Любил ты лучше жить среди ослов…’

— ‘У всякого свой вкус, а у меня ослиный,

И в тот же час, как сделан я скотиной,

Не ощутил премены никакой.

Доволен я моей судьбиной.

Поди… Простись навек со мной’.

Ни в ком не видя толка,

Царь счастья испытать

Еще хотел у волка:

‘Не стыдно ли жизнь волчью провождать

Честному человеку

И, лютым став врагом овечью веку,

Прекрасным горести пастушкам приключать?

Оставь леса, свирепость позабудь

И человеком ты честным опять пребудь’.

— ‘Честным?.. — Да много ль же их в вашем роде?

Как был я человек, их, право, не знавал.

Но, говоря с тобой в свободе,

Скажи, не ешь ли ты и сам овец?

А чтобы наконец

Тебе ответствовать отрезом:

За недостатком зуб — железом

Друг другу за слово пронзая грудь,

За честь, а иногда и за кривые толки,

Ко смерти находя себе пространный путь,

Не те ли же вы сами волки?

Престань наш род бранить,

И чтоб из двух одно избрать дурное,

Так ведай: волком быть

Честнее втрое…’

Опять Улисс

Ореха не разгрыз.

Потом к каким животным ни совался,

Они животными, а он Улисс остался.

<1783>

ЖИВОПИСЕЦ В ПОЛОНУ

Какой-то живописец славный,

Всё кистью выражать исправный,

Поездить вздумал по морям.

По нужде иль по воле?

Того не знаю сам.

И в море так же есть разбойники, как в поле.

Алжирцы были то, лишь грабить знатоки,

В художествах невежи, дураки.

На нашего они искусника напали,

Ему сковали

Животворящи кулаки

И привели его в железах к дею.

О деях сих имеет кто идею,

Тот знает, каковы все эти усачи.

Они правители угрюмы, как туманы,

Притом же бусурманы

И християн бичи.

Сердитым голосом, нахмуря брови черны,

Сказал художнику наш дей:

‘Теперь с тобой у нас дела уже не спорны:

Ты раб — и часть твоя в руке моей.

Но если возвратить желаешь ты свободу,

Ты должен, мне в угоду,

Украсить кистию твоей

В моих чертогах стены,

Чтоб там все разные отмены

Одежд, обычаев и лиц

Народов всяких видеть было можно.

Когда исполнишь то, свободен ты неложно’.

Приняв приказ, искусник наш пал ниц.

Палитру вынул, кисти, краски,

И ну чертить носки, рты, ушки, глазки,

Одежду всем давать, как водится у них.

‘Великий государь! уж всё теперь готово,

Исполнил силу я приказов всех твоих:

Теперь сдержи свое ты слово’.

Дей смотрит: ‘Так, вот турок, вот и грек.

Сей гордый, важный человек

Точнехонько испанец,

А этот, что исподтишка

С ножом выходит из леска,

Италианец.

И вот продажная душа голландец.

Вот англичанин. Вот и храбр и пьян

Немецкий капитан.

А это кто таков? не знаю.

И наг, и босиком,

С некроенным в руках сукном?’

— ‘Француз, я в этом уверяю’.

— ‘Почто ж его ты не одел?’

— ‘Солгать пред вашим я могуществом не смел

Не как все прочие народы,

Французы всякий день переменяют моды,

Какая же теперь, я этого не знал,

И для того его я голым написал’.

<1786>

ЛАДНО И ПЛОХО

РАЗГОВОР ДВУХ МУЖИКОВ — КОЗОВОДА И МИРОХИ

‘А! кум любезный Козовод!

Давно ли?..’ — ‘Вот лишь только с клячи’

— ‘Микола как тебя пасет?

В дороге много ли удачи?

Каков здоровьем ты?’ — ‘Здоров.

А ты, Мирохо, сам каков?’

— ‘Я также. Наши все ль здоровы?’

— ‘Все, — слава! — кони и коровы,

Хевронья, тетушка моя,

Одна о Покрове дни пала,

Спасибо ей, домком живала,

И после ней с двором и я’.

— ‘Ну, это ладно…’ — ‘Нет, Мирохо,

Хоть ладно видится, да плохо.

Хевроньин дом старенек был.

О ней ли, што ли, он грустил,

От старости ль упал, иль с горя, —

О том, с тобою я не споря,

Скажу, что он меня сдавил

И сделал из меня лепешку’.

— ‘И вправду, плохо.’ — ‘Ни на крошку

Ты, куманек, не угадал.

Не плохо это — очень ладно.

Ведь денежки иметь изрядно?

Лишь только што оклечетал,

То, разбираючи я пади,

Нашел в широкой самой кади,

В капусте, денег жирный клад.

Приказчик дочь свою, Мавруху,

Мне отдал…’ — ‘Ладно!..’ — ‘Плохо, брат!

Жена-сумбурщица не лад.

Однажды эту я воструху,

Как солнце лезло на закат,

Застал в лесочке, за скотиной,

С Петрухой, знаешь, Красиком.

Со мной, он думал, с дураком,

А я вязовою дубиной

Бока как надо отхватал,

И от Маврухи он отстал’…

— ‘Што ж? Ладно!..’ — ‘Нет, не больно ладно:

Маврухе, видишь, неповадно

С одним со мною только жить,

И ну грустить она, тужить,

Зачахла, сделалась как спичка.

Больных лечить плоха привычка,

Однако, бают, надо так.

Я трёс машнёю, как дурак,

Платил, платил, — не тут-то было.

Упрямое Мавруха рыло,

Хоть што, в могилу уперла,

Незапно подвела мне пешку,

И лекарям, и мне в насмешку,

Вчера как надо умерла’.

— ‘Неужто и теперь не ладно?’

— ‘Насилу, кум, сказал ты складно!’

<1787>

МЕРКУРИЙ И РЕЗЧИК

Меркурию в житье с богами неразлучно

На небе стало очень скучно

Не знать, в какой на свете он цене…

Он богом был. — Так что ж? Ведь кто на вышине,

Тому хотя поклоны отправляют,

Но иногда всем сердцем презирают.

Итак, Меркурий наш отправился на низ,

Закутав божеских великолепье риз

В простую епанчу суконну,

Чтоб сердца в глубину бездонну

Людей проникнуть легче мог

И чтоб узнать, в душе такое ли почтенье,

Как и наружное во храмах обоженье.

Каков бы ни был, каждый бог

Безмерно хочет ведать,

Что люди говорят о нем,

Тогда ль, как сядут пообедать

И, развернув сердца вином,

В веселье просто, без искусства,

Лиют свои наружу чувства,

Или иначе как.

Меркурий не дурак,

То всякому известно,

Кто жизнь его читал.

То правда, не всегда он честно,

Однако же всегда по-людски поступал,

И часто Купидон, колико ни коварен,

Его себе на помочь звал

И был ему за то безмерно благодарен,

То есть, как значит то приказный штиль,

Амур ему платил.

И вот Меркурий наш уже и в город входит.

Дом славна Резчика нечаянно находит.

По вывеске нетрудно то сыскать.

На ней написано: ‘Здесь боги есть продажны’.

‘Вот тут-то я могу узнать,

Которые для смертных боги важны’, —

Меркурий сам себе сказал

И Резчику предстал.

‘Что стоит сей Зевес и с громом?’ — ‘Пять рублей’

— ‘А этот, Аполлон?’ — ‘Четыре’.

‘Возможно ли богам, так славным в целом мире,

Толь мало стоить у людей! —

Меркурий сам с собою рассуждает. —

Однако же не так-то винен свет,

Что мало этих двух бессмертных почитает:

Один всегда гремит, другой всегда поет.

От них нет проку никакого.

Вот о себе без лести я скажу,

Что свойства я совсем иного,

Себя стократ полезней нахожу:

Между людей торги я разные вожу’.

Сей мыслию надменный

И по уши в себя влюбленный,

Сказал: ‘Я думаю, Резчик,

Ты за Меркуриев почтенный светом лик

Запросишь золота?..’ — ‘Никак, я слов не трачу:

Коль купишь у меня кого из двух богов,

Повесу этого тебе готов

Я даром уступить в придачу’.

Вот так-то о себе мечтая высоко,

Мы часто падаем безмерно глубоко.

<1787>

СУДЬЯ И ВОР

Сказка

Подлез, подкрался вор —

В ворота или на забор,

Нет нужды в этом,

Когда — зимой иль летом —

И в этом нужды нет.

О, как же любопытен свет!

Начни что сказывать, со спросами приступят

И ум рассказчика, хоть что, тотчас притупят

Подробно им скажи о том о сем:

Каков лицом?

Каков кудрями?

Каков бровями?

Велик ли рост?

И даже и о том, у вора есть ли хвост?

Довольно вам: его поймали,

Его связали

И привели к судьи

Судья кричит: ‘Ах, батюшки мои!..

Так! это он! старинный мой знакомец!

Стреляй, мой прежний сопитомец.

И с ним учился вместе я.

Он вор — а я судья!..

Скажи: товарищи, залетны наши птицы,

Где ныне? как живут? и чем? и кто?

Какие в обществе они играют лицы?

Судьи ль они? или иное что?

С тех пор как с ними я расстался,

О них не слышу ничего’.

На дружеский вопрос плечами вор пожался,

Сказав: ‘Повесили их всех до одного,

Лишь только я да ты остался’.

<1787>

ДОБРЫЙ СОВЕТ

Сын винного отца,

То есть напитков продавца,

По смерти батюшки, его благословеньем,

То есть накопленным именьем,

Не знаю, как-то стал достойный человек,

То есть и дворянин, и знатен, и чиновен,

Набитый графам брат, с сиятельными ровен.

Он прежний позабыл бутылочный свой век.

Дворянский род его ему казался древен.

Спесив, заносчив, вспыльчив, гневен,

Он нос пред всеми поднимал

И выше носа он плевал.

Всё меря по вину, отцовскому товару,

Он знал, что ценно лишь одно

Горячее вино,

И думал: дворянин — не дворянин без жару.

Случилося ему в беседе в жар вступить.

За честь ли было то? Я в том не уверяю.

Пускай за честь. Что я от этого теряю?..

Когда чего не можно заслужить,

Так можно то у нас купить…

Но как бы ни было, молодчик наш взбесился,

Вскричал, вскипел, вздурился

И рад за честь

На стены лезть.

Не знаю, кто на этакую шалость

Ему в ответ:

‘Прими полезный мой совет

И не бесись за малость.

Отца воспомни твоего

Ухватку прелюбезну

И перейми его

Ты кротость, для тебя полезну:

Когда покойник мне хмельное отпущал,

То воду он всегда туда мешал’.

<1787>

МЕРКУРИЙ И АПОЛЛОН,

СОГНАННЫЕ С НЕБЕС

Сказка

Меркурий, Аполлон, с царем богов Зевесом,

Не ведаю за что, когда и как,

Поссоряся, ему сказали: ‘Ты дурак!’

Не надо ссориться с могущим куролесом.

Юпитер им за ‘дурака’

Дал с неба тумака.

Свалились сверху оба боги,

Богам давай бог ноги —

Скитаются два друга по земле.

Но если кто у нас не хочет быть во зле,

Иметь казну он должен непременно.

Без денег всё у нас не ценно,

Без них и боги здесь не стоят ничего.

Такая у людей натура.

Умна ль она, иль дура,

Нет нужды в басне до того,

И не мое то дело.

Вот о богах — так смело,

Что хочешь, можешь всё болтать,

С людьми же надо скромно поступать:

Они шутить не любят.

Военные изрубят,

Подьячие в судах сожмут,

Потом бесчестие возьмут,

А знатные — беда, когда невзлюбят.

Итак, тут дело не о них,

А только что Меркурий с Аполлоном,

Оглушены Зевесовым трезвоном,

Забыли второпях о кошельках своих

И не взяли с собою с неба их.

То голод,

То холод

Их жмут,

А даром ничего под небом не дают…

‘Ох, дурно, Аполлон, на этом белом свете, —

Меркурий говорит, — и по моей бы смете,

Забыв, что биты мы,

Полезней нам Зевесу поклониться,

Чтоб на небо опять позволил воротиться

Из этой страшной бедства тьмы’.

Но Аполлон, прямой пиита,

Имея душу, был спесив

И, помня, что спина его побита,

Сказал со гневом наотрыв

Своим великолепным слогом:

‘Кто силою одной

Владеть желает мной

И кто драчун, того не чту я богом,

И стыдно мне ему отдать поклон’. —

Известно всем, кто этот Аполлон.

В стихах разноманерных,

И в мерных и немерных,

Получше, как иной и в прозе, говорит,

Против его стихов ничто не устоит,

Окроме кулаков Зевеса-грубияна.

Итак, быть лучше без кафтана,

Без башмаков

И без всего, что кончится на ‘ов’. —

Меркурий согласился

И с Аполлоном в спесь пустился…

‘Однако чем мы станем жить?

Подумай, надо есть и пить,

И словом то сказать, для светского обряда

Чего не надо!

Иные скажут: ‘Вот как боги — пехтуром!’

Другие так: ‘Какие это боги!

Их фраки все в дырах, в грязи их ноги,

И в одеянии и бедном и дурном,

Без пудры, без помады!’

И жизни мы не будем рады,

И честь богов ударим в грязь лицом’.

— ‘Что ж делать?’ — Аполлон другого вопрошает

‘Что делать? деньги добывать’, —

Меркурий отвечает.

‘Да как?’ — ‘Мы станем торговать

Здесь все живут торговлей,

И кто хоть мало не дурак,

Тот кормится и так и сяк:

Иные рыбной ловлей,

Иные совестью, иные и умом,

Который, если безуспешен,

Бывает очень грешен,

И он тогда зовется плутовством,

А если есть успех, тогда с покорством

Его зовут проворством…’

— ‘Нет! нам,

Богам,

То будет срам

Когда, начав, как смертные, проворить,

Возможем мы с судьями здесь повздорить

Коль надо торговать,

Мы станем промышлять

Товаром благородным,

Одним богам природным,

А именно: умом,

Который просвещает

И добродетели внушает…’

— ‘Нет, друг, не скопишь этим дом’, —

Меркурий отвечает,

Который свет побольше знает

Однако надо быть всегда согласну в том,

Чего Латонин сын желает.

Отправились бессмертны торгачи

В столицу славную на рынок,

Немного было с ними скрынок:

Хотя умом они и богачи,

Да ум, не как товары модны,

Немного мест займет.

Увидим, на него каков расход,

Чии догадки с делом сходны,

Кто прав — Меркурий ли, иль гордый Аполлон?

Последний, думая, что разум всё вмещает,

Кричит: ‘Всяк купит всё у нас, чего желает’.

На рынке сделался от давки крик и стон.

Вот новые купцы и всякие товары!

Народ как вал, шумя, валит,

По нраву всяк себе товар сулит.

На бегунах летающи угары

Купить приходят рысаков.

Охотники до птичек

Идут купить синичек,

Чижей, дроздов,

С прибором клеток,

С мешками множество явилось богачей,

Со прелестьми толпа кокеток,

С бадинами препропасть щеголей:

Иной желает сеток,

Иной сукна, иной тафты, иной парчей,

Иные клонятся, иные приседают,

Иные деньги вынимают,

Иные на кредит.

Но Аполлон казался им сердит,

И все Меркурия ласкают.

‘Как! кажется, ты как-то нам знаком?’ —

Узнав Меркурия, прекрасны покраснели,

А щеголи, смеяся, зашумели:

‘На что связался ты с угрюмым дураком?

Как будто торговать один и не умеешь,

Поверь, в делах скорее ты успеешь,

С людьми умея поступать,

Охотней у тебя все станут покупать,

Кажи скорей товар или хотя образчик’.

При Аполлоне наш Меркурий не рассказчик,

И чтоб беду с себя свалить долой,

Сказал: ‘Я только что приказчик,

А вот хозяин мой’.—

Тогда стишиста краснобая

Отверзлися уста.

Как все купцы, свои товары похваляя,

Подобно он воспел: ‘Се время то наста,

В которо надлежит вселенной просветиться!

Да не дерзнет никто из вас надеждой льститься,

Чтоб мой товар обыкновенный был,

Небесный он товар, товар неоцененный!

И должно, чтоб его для духа всяк купил’.

В то время Фебов глас надменный

Красавиц голос перебил:

‘А! а! духами он торгует, видно.

Да есть ли у тебя ‘а ла дюшес?’…’

Купцу небесному безмерно стало стыдно,

Что будто он с небес

Помаду только лишь принес.

И так, риторику свою оставя,

Сказал он напрямки:

‘Вы, люди, чудаки,

Что вы, себя людями ставя,

К безделкам лакомы, а что нужней всего,

И нет вам нужды до того,—

Я ум привез, вот вся моя продажа!’

Поднялся хохот, шум,

Кто думает чтобы ему был нужен ум?

И всяк, себя уважа,

Презрев товар и ссоряся с купцом,

Чтоб не казаться дураком,

Бежит ума далёко.

Ошибся очень Аполлон.

Его печально видит око,

Что жить ему с одним умом нельзя широко

И что в торговле той ему велик урон.

С тех пор, во всем Меркурию послушен,

Сговорчив Аполлон, поклонщик, малодушен.

<1787>

ДУБ И ТРОСТЬ

Дуб гордый, головой касаяся до неба,

На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты.

‘Какая, — говорил он ей,— в тебе потреба?

Пастушьей простоты

Игра и шутка,

Бывает из тебя лишь только дудка,

Из ветвий же моих — полубогам венцы

Сплетаются, победы их в награду.

Героям я даю отраду,

А ты — утеха ты барана иль овцы.

Творение, презренно целым миром,

Что дует, ты всему покорная раба,

Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,

А мне ничто Бореева труба’.

Как водится, пред знатным господином,

Пред силой коего всё — мелкая черта,

Трепещущая Трость, не разевая рта,

Почтенному дубовым чином,

Чтоб лишних избежать сует,

Дает нижайшими поклонами ответ.

Но вот, нахмуря брови черны

И ветренну Борей разинув хлябь,

С дождем мешая пыль, кричит: ‘Всё бей, всё грабь!

Все власти лишь моей, все быть должны покорны!’

Тирану этому уклончивая Трость,

Опять согнув хребтову кость,

Покорно бьет челом, ему упавши в ноги.

Не прикоснулася Бореева к ней злость,

Безвредно ей, он мчится по дороге

Туда, где крепкий Дуб стоит,

Он ждет и от него поклона,

Но Дуб от спеси лишь кряхтит, —

Не хочет Дуб нести Бореева закона.

Сильнее ветер там, где более упор,

И гневаться Борей безмерно скор:

С такою яростью на Дуб упрямый дунул,

Что с места он его и с корнем ссунул.

<1787>

ВОЛОСОЧЕСАТЕЛЬ — СОЧИНИТЕЛЬ

Сказка

По имени Андрей,

По прозвищу Тупей,

А ремеслом чесатель,

Рехнулся на стихах и сделался писатель.

Недолго работал

И драму,

Как даму,

В два мига причесал.

Черт самолюбия великий нам ласкатель,

Над нами множество он делает проказ.

Помадами душистый наш писатель

Принес Волтеру на показ,

На удивленье,

Свое творенье. —

Волтеру? — О, смельчак!

Волтер, окончив чтенье,

Снимает свой колпак,

Потом, вручая сочиненье,

С улыбкою сказал парнасский сей старик:

‘Поди, творец, и сделай мне парик’.

<1788>

ПОПУГАЙ

ЕСЛИ НЕ ПОЭМА, ТАК СКАЗКА

Пою несчастье попугая. —

Чему ж смеетеся, друг другу вы мигая?

Чтобы всё петь — у муз такой манер,

Героя ль моего пренебрегая,

Смеетеся, что он не знатный кавалер?

Но чем же он Улисса хуже,

Который, долго так

Носимый бурями почти на луже,

Скитался, как дурак,

И до двора не мог найти дороги?

А моего, на крыльях ветров, боги,

Из Индии чрез океан промча,

Вкушавшего плоды там сладки,—

В Россию привезли для вкуса калача,

Бонбонов и блаженств, которы были кратки.

Итак, не смейтеся, поэму я свяжу,

А если, чтоб я пел, на то не согласитесь,

Вы только не сердитесь,

Я вам и просто расскажу.

Была старушка мать, степенна, богомольна,

С прекрасной дочерью, своей судьбой довольна,

Тужила лишь о том, крушась,

Что сын ее, за славою гонясь,

Отправился с полком поближе к смерти.

Итак, приметьте, сын — военный человек.

Вы знаете, военны люди — черти,

И их от нашего совсем отменный век.

Меж тем и матери, и дочери прелестной,

Судьбою не весьма чудесной,

А именно за несколько рублей,

Достался попугай на бирже с кораблей.

Какая в скуке им отрада!

За сына от небес, за брата им награда!

‘Вот птица райская!’ — старушка говорит,

А дочь: ‘Какой прекрасный вид!

И наши щеголи в своих нарядных фраках

Не могут с ним сравняться пестротой,

Ниже с его любезной остротой

В своих манерных враках.

Как он учтив! как знает свет!

Пред ним скоты все птицы русски.

Ах! матушка, он знает по-французски,

Кричит: bonjour! bonjour, Marionette!¹

Да почему мое он имя знает?

Вы слышите ль, меня он Марьей называет?’

Старушка несколько пожалась тут:

‘Ахти! не ведьма ль птица эта?

Не зная, знает то, как дочь мою зовут.

Не наущеньем ли то демонска совета?’

— ‘И, матушка! как можно думать так?

Какая есть на ней чертовщины примета?

Прекрасной птицы вид, ее небесный зрак,

Притом же и язык французский разумеет.

Со мною он не отупеет.

Он мил, но выведу его я боле в свет’.

— ‘Однако ж, Машенька! — старушка так в ответ, —

И о душе его нам надо постараться:

Пусть будет он с тобой, как будешь убираться,

Со мною же моей молитвы в час,

Со мной к акафистам он станет приучаться,

С тобой к манерам, как то водится у вас’.

И так и мать и дочь, наперерыв милуя,

Как душу, попеньку любя,

Старались кажда для себя:

Поутру с матерью поет он ‘аллилуйя’,

А Машенька, его целуя,

‘Charmant objet’ ² учила выпевать.

И божества, и щегольства смешенье!

Никто, как он, церковно пенье

С любовным не умел так сладко соглашать,

Со умилением от сердца воздыхать

И сахары из рук с учтивостью клевать.

Велико дело воспитанье!

Ласкаем и любим, заморский кавалер,

Как нравиться, давал и щеголям пример.

Его прелестно лепетанье,

Пристойно завсегда,

Не испускало никогда

Тех слов, которые стыда

Наводят краску.

В беседах, ласкою платя за ласку,

Красавицам кричал: ‘Je vous adore³‘,

Целующим: ‘Целуй меня encore⁴‘,

Старушкам: ‘Ну, подите с богом!’

Вот так-то отвечал

Разумник вдруг всем разным слогом.

Подобно Цесарь вдруг и сам писал

И сказывал другим совсем другие строки.

Такие-то Жако имел

Таланты превысоки,

И так-то он в науках преуспел.

С таким достоинством недолго быть без славы.

За то, что дали толь благие нравы,

Мать с дочерью в награду за труды

Свой зрели полон дом всечасно.

Знакомства новые, и все везут плоды,

Конфекты, сухари, бонбоны! — Как прекрасно!

Катается Жако как в масле сыр.

И всякий день ему такой же пир,

Какой откупщики дают боярам редко,

Однако ж метко.

Всегда между людей

Жако, как будто казнодей,

С вершины позлащенной клетки

Собранья привлекал внимание и взор.

И петиметры и кокетки,

И матушек и тетушек собор,

Дворцовы кавалеры,

И разны офицеры

Любили говорить с ним так, как меж собой.

Ах, долго ль, попенька! блаженной толь судьбой

Ты будешь наслаждаться? —

Как может молодость легко избаловаться!

О ты, детина из детин!

Смиренной матери о беззаконный сын!

Прекрасный сестры о братец преразвратный!

Почто с полком своим вступаешь в путь обратный?

Идет, пришел и в лагерь стал,

И к матери в минуту прискакал.

Сказав раз несколько: ‘А, матушка! сестрица!’,

Они ему: ‘А, сын! а, братец дорогой!’ —

Он вдруг спросил у них: ‘Давно ли эта птица?’

— ‘Тотчас, как мы рассталися с тобой’.

— ‘Ах! если б, братец, знал, какой же он проказник!’

— ‘Ах! если б, сын, ты знал, как он поет кондак!

Какой смиренница! какой неблазник!’

— ‘Притом же, братец, он и не дурак’.

— ‘Любезный сын, его такое поведенье,

Что если бы такой сыскался женишок,

Я Машеньке б дала благословенье’.

Гордясь собой как будто петушок,

Во время сей похвальной речи

Жако приподнял плечи…

(Ошибся, виноват, приподнял крылья он)

И, сделавши учтивейший поклон,

Пропел три раза ‘аллилуйю’.

Потом французскими словами заметал,

Которы с русскими из милости мешал,

И к Маше протянул он нос для поцелую, —

И словом, выказал всего ученья сбрую:

Немного попугай-хвастун тщеславен был.

Но кто же не таков, кто быть хвален достоин?

Кто много от небес талантов получил?

Развеся уши, воин

И выпялил глаза и рот открыл.

‘Сто тысячей ему!.. Ах, матушка! сестрица!

Morbleu!⁵ какая это птица!

Ну, как же за морем не быть умнее нас,

Когда у птиц такое просвещенье!

Мне долго быть никак нельзя у вас,

Мне должно в строй сегодня на ученье.

Не отрекитеся мне сделать одолженье:

Пустите вы со мною на показ,

На удивленье

Толь редку птицу в полк’.

Когда ягненочка хватает хищный волк,

Лишить его пастушки хочет,

Пастушка в ужасе кидается, хлопочет,

Не знает, что начать: хотя барашка жаль,

Но страшен волк проклятый,

Прожора алчный и зубатый.

Такая то была печаль,

Такое изумленье,

В которо привело и мать и дочь

Героево прошенье,

Покрыла их глаза смертельна ночь.

Бледнеют и трепещут обе.

‘Расстаться с попенькой! — ах! лучше б быть нам в гробе!’

— ‘Morbleu! — кричит герой, я вижу ясно то,

Что вам и сын и брат ничто!

Коль так, прощайтесь с ним, скорей его целуя,

Заставлю петь его последне ‘аллилуйя’

И за презрение ко мне, несносно толь!..’

— ‘Ах, братец! ах! любезный сын, изволь.

Но если наша жизнь нужна тебе неложно,

Пожалуй, поступай с ним нежно, осторожно…’

— ‘Поверьте мне, в два дни он будет здесь со мной,

Или пусть черт меня задавит’.

Итак, положено судьбой

Любезного Жако отправить.

Уж время час расстанья принесло,

А чтоб в пути не растрясло,

Чтоб от каретного не оглушиться звука,

Назначена разлука

Дорогой водяной,

На шлюпке быстрою Невой.

Несут Жако, и мать и Маша провожают

Его до каменных на пристань берегов.

Ко описанию тоски не станет слов,

Котору дочь с старушкой ощущают

Уж попеньку на судно опущают,

Уж воин матери, сестре ‘прости’ сказал,

Уже багры отстать от брега помогают,

Уж ‘веслы на воду’ квартермистр закричал,

Уж едут, удалились, —

Слезами мать и дочь залились.

‘Прости, прости, любезное дитя! —

Старушка, небесам Жакову часть вручая,

Поет, свой взор на небо обращая. —

Всё упование мое на тя!’

А дочь, печаль разлуки выражая:

‘Прости, мой свет, в последний раз!’

Уж шлюпка с попенькой скрывается от глаз

И кажется вдали как будто муха.

И, лишены и зрения и слуха,

И дочь и мать домой идут,

Иль лучше так сказать — в унынии ползут,

Повеся головы, не говоря ни слова.

Пришли. О, горесть нова!

О, час! о, нестерпимый час!

Не слышен попугаев глас!

Все комнаты осиротели.

За ужином они, рыдая, просидели,

Не ели ничего, бонбонов лишь поели,

Которых попугай доклюнуть не успел.

Меж тем Жако свет новый зрел.

Вода, гребцы, их песни, шутки,

Их дюжи прибаутки —

Всё ново для него.

Ему то стыдно стало.

Что он не знает ничего.

Казалося ему его ученье мало.

Он слишком был честолюбив.

Испорчен тот всегда, кто долго был счастлив.

Не может он вмешаться в разговоры

Российских водяных повес,

Которы, заведя между собою споры,

Писали языком друг другу наотрез

Диковинны узоры

Когда бы пошлину с них брать,

Колики раз они сказали ‘мать’,—

Велики были бы таможенные сборы.

Сам воин, попенькин покров, чтоб их унять

И научить к Жако почтенье сохранять,

Пустил слов токи сильны, скоры,

Кончая все на ‘мать’.

Жако тут сам приободрился

И, чтоб себя на свете показать,

Неблазным языком своим на них пустился:

Им что-то из молитв осмелился сказать.

Тут весь собор окончил брани смехом

И поднял попеньки невинность на зубки.

В унынье погружен своим дурным успехом,

Стать попенька не смеет на дыбки.

И, крылья опустя, привыкший барин к лести,

Как мокра курица сидит

И на свет не глядит.

Однако же, пронзаем жалом чести,

Решился прежние науки позабыть

И жив не хочет быть,

Когда не выучит наречья и поступок

Бесстыдных шалунов

И коренных российских слов.

Вот для каких покупок

Пустилось за море любезное дитя!

О молодость! себя к спасению претя,

Вот как свою невинность

Меняешь на бесчинность

И, к аду с радостью приемля путь, грешишь,

И, слишком свет любя, ты кажешь небу шиш.

На шлюпке наконец уроками напитан,

Уж начал забывать Жако, как был воспитан.

Уж стал насвистывать, подобно как буян,

Который катится шумя на дрожках пьян.

Уж стал уметь язык вертеть по-молодецки

И имя Иова горланить по-немецки.

Всё слыша то, был рад безмерно офицер,

Что так его Жаку понравился манер,

Что может с птицею заморскою по-свойски.

Как друг, открытно рассуждать.

В пути до лагеря он все слова геройски

Пред ним старался истощать.

Жако, расставимся с глаголом нежным, тленным.

Уж в лагерь молодцом вступает совершенным:

Гуляя из шатра в шатер,

Из ставки в ставку,

Приветлив, как бурлак, как гранодер, востер,

Он благонравию дает последню давку.

Не столько он в свой век сластей клевал,

Колико слов проклятых в день глотал.

Бесстыдством он своим и воинов уж бесит,

И словом, так сказать, достоин стал,

Негодница! чтобы его повесить.

Меж тем что делаете вы,

Старушка с Машенькой, в печали?

Не можете изгнать Жако из головы.

Вы образом драгим все чувства напитали,

Всё кажется Жако, все зелено в глазах,

И сердце занял он, и занял ваши души,

Всечасно слышат уши

Его приятный глас. — Но, ах!

Жако уж нету с вами.

Осталась вам надежда лишь одна:

Волною унесен и возвратит волна.

‘Но скоро ли, ах! скоро ль будет с нами?

Чтоб сын, чтоб брат не задержал.

Сегодня он, сегодня обещал’.

Все дамы в нетерпеньи,

Чтоб усладить свои мученьи,

Всегда колоду карт имеют при себе.

Они не дуры,

И, карты разложа на разные фигуры,

Всё видят в будушей судьбе.

И мать и дочь, страстей своих в борьбе,

К сему премудрому искусству прибегают,

И будет ли Жако в сей день, о том гадают.

‘Приедет ли наш миленький француз?’

Но что ни делают, как карты ни мешают,

Ложится всё винновый туз.

Трепещут обе и бледнеют:

‘Ах, попенька любезный нездоров!’

В отчаяньи их чувства цепенеют,

Но сон страдающим покров.

Вздремали с горести, в руках имея карты.

Им грезился Жако — не нежный кавалер,

Но будто он угрюмый гранодер.

И будто у него ужасны бакенбарты,

Широкие усы и шапка набекрень,

И будто он городит дребедень.

Во сне и мать и дочь от страха стали в пень,

Не зная, что начать, вострепенулись,

Зевнули, протянулись,

А после и проснулись.

Вскричала дочь тогда:

‘Ах, матушка, беда!

Коль верить мне тому, что сон мне бредит,

То попенька явится без стыда.

Поехал умницей, таков ли он приедет?’

В тот самый час открылась дверь.

О, радость несказанна!

Старушка, ты восторг умерь,

И ты, о Машенька! увидя гостя жданна,—

Уже не стоит он твоей любви, поверь.

Однако ж под собой они земли не слышат:

И радость, как печаль, объемлет наш язык.

Хотят вскричать: ‘Жако!’ — но так восторг велик,

Что, рот раскрыв, они лишь только дышат.

Тогда вешает им военный изувер:

‘Ну, вот сокровище вам ваше!

У вас он был хорош, теперь в сто раз он краше,

Я слово вам сдержал, как честный офицер’.

Потом вручает Маше

Неоцененный сей залог.

Но что? о, рок, о, грозный рок!

О, страшная измена!

О, лютая премена!

У попеньки уже не тот носок,

Который щекотал, целуя, Машу прежде.

Ошиблась Машенька в приятной толь надежде:

Шалун своим проклятым ртом

Кусил ее за место,

Толь пухлое, как тесто,

А где — история не говорит о том.

Покрылись лилии багряным током крови,

И с Машей ахнули приятства и любови,

До сердца тронуты пременою такой,

Жаковой сражены злодейскою рукой.

Укушенная дочь с молитвенной старушкой,

Узрев, что попенька несносной стал вертушкой,

Хотят, чтоб, обличен толь лютою виной,

Раскаясь, попросил наглец у них прощенье.

Итак, во все глаза взирая на него,

Желают о грехах приметить сожаленье.

Не тут-то было: он проступка своего

Жестокостью гордится

И, вместо слез, — буянит, веселится,

И, набок искривясь, как гневный гранодер,

Стыдливых жен к увечью

Огрел увесистою речью.

Хохочет офицер,

Краснеет Машенька, а матушка рыдает,

Себя, Жако и дочь крестит, благословляет.

‘Ты видишь, матушка, что в нем уж нет пути,

И то, что он испорчен.

Смотри, как весь искорчен!

В нем черт сидит, но я могу найти

Его исправить средство’.

Вот развращения обыкновенно следство.

Ах! часто вояжер

За новый свой манер

Достоин заперт быть.

Жако сажают в клетку силой.

А чтобы из него чертей искоренить,

Наш попенька, толь прежде милый,

В крестовой, осужден, дрожит,

Доколе, совести почувствуя грызенья,

Окажет более он дамам уваженья.

Испорченна Жако

Уже не сласть питает,

Уже не молоко

Его гортань нечисту орошает,

Но хлеб один сухой

С простою лишь водой

Быть праведным премудро научает

И к благу путь нескользкий пролагает.

Но стоит только раз

С дороги доброй совратиться,

А там уж грех всегда коробит глаз,

Уже с невинностью нельзя соединиться,

Или хотя и можно то,

Однако ж очень трудно.

Старушкины мольбы он ставит ни во что.

Воинску полюбя науку безрассудно,

Всегда, как возглашал

Старушкин голос ‘аллилуйю’,

Он в рифму припевал…

Старушка думает: ослышалась она,

Еще всё то же повторяет,—

А он по-своему ей то же отвечает.

Умильным пением Жаковым смущена

(Смотрите, как черт силен,

Как в вымыслах к соблазну он обилен, —

Кто может избежать от демонских ловитв?),

Расстроена старушка

Среди усерднейших молитв

Воспомнила, что то — старинная игрушка,

И вображение ее кусила мушка.

Но, одолевши плоть,

Котора мысль тревожила приятно,

И плюнув троекратно,

Кричит: ‘Ко мне, ах, Маша! подь’.

Лишь только дочь вступает,

Ту ж рифму для нее бездельник сочиняет.

‘Ах, матушка! что он такое врет?

Какую

Жако поет

Несносну ‘аллилуйю’!’

(С тех пор сия у нас пословица идет,

Что ‘аллилуйю’ тот поет,

Кто мелет вздоры.)

‘Что ж делать нам с Жаком?

Ты видишь, хочет он остаться дураком,

Все способы мои неспоры,

Он по уши увяз в грехах,

У честных быть людей не должен на глазах’.

Потом положено Жако навек оставить,

К домашним птицам в клев из милости отправить

Вот так-то попугай блаженства с высоты,

В вояжах промотав свои благие нравы,

Низвержен и лишен сиянья красоты,

Не с Машей — с курами целуется без славы.

Между 1788 и 1790

¹ Здравствуй! здравствуй, Марионетта! (франц.).— Ред.

² ‘Прекрасный предмет’ (франц.). — название песенки. — Ред.

³ Я вас обожаю (франц.). — Ред.

⁴ Еще (франц.). — Ред.

⁵Черт возьми! (франц.). — Ред.

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Я. В. Княжнина вышло в свет только одно собрание его сочинений и четырех томах, напечатанное в 1787 г. в типографии Горного училища. Два первых тома целиком занимают трагедии, в третьем помещены комедия ‘Хвастун’ и комические оперы ‘Несчастие от кареты’, ‘Сбитенщик’ и ‘Скупой’. Четвертый том первоначально, по-видимому, должен был состоять только из ‘мелких сочинений’ — стихотворений, мелодрамы ‘Орфей’ и ‘Речи, говоренной в .публичном собрании императорской Академии художеств при выпуске ив оной питомцев в 1779 годе’, но в ходе, работы над изданием Княжнин включил в этот том вновь написанные комедию ‘Неудачный примиритель, или Без обеду домой поеду’, комическую оперу ‘Притворно сумасшедшая’ и стихотворения 1786 — начала 1787 гг. В процессе подготовки и осуществления издания Княжнин заново просмотрел тексты большинства произведений и внес ряд поправок и дополнений. Однако многие погрешности (опечатки, пропущенные слова и т. и.) не были замечены Княжниным и попали из ранних публикаций в издание 1787 г., где к ним прибавились новые. Некоторые из них Княжнин исправил, приложив к первым томам списки опечаток и поправок, но многие остались, и механически перешли в последующие издания.

Издание 1787 г. отнюдь не было полным собранием произведений, созданных Княжниным до 1787 г. В пего не вошла трагедия ‘Ольга’, написанная, очевидно, в начале 1770-х годов, комическая опера ‘Мужья — женихи своих жен’ (возможно, относится к 1784 г.) и ряд стихотворений, напечатанных в 1770—1780-х годах (‘Письмо графа Комменжа’, ‘Ода на торжественное бракосочетание…’, ‘Флор и Лиза’ и др.). Кроме того, самое раннее стихотворение, вошедшее в эго издание (‘Рыбак’), напечатано в 1778 г. Между тем уже в 1772 г. Н. И. Новиков указывал, что Княжнин ‘много писал весьма изрядных стихотворений, од, элегий и тому подобного’ (‘Опыт исторического словаря о российских писателях’). Имеются указания на сотрудничество Княжнина в ‘Трудолюбивой пчеле’ Сумарокова (1759), можно предполагать, что он участвовал в журналах самого Новикова. Ни одно из этих ранних произведений Княжнина не вошло ни в издание 1787 г., ни в последующие.

Второе издание сочинений Княжнина было напечатано и московской типографии А. Решетникова. {Кроме того, С. А. Венгеров указывает на издание ‘Мелкие сочинения в стихах и прозе’, М., 1801 (Русская поэзия, вып. 6. СПб, 1897, стр. 223), а в переписке Евгения Болховитинова с Д. И. Хвостовым речь идет об изданном не позднее 1802 г собрании сочинений Княжнина с приложением биографии писателя, написанной Болховитиновым (Сборник статей, читанных в ОРЯС. т. 5, вып. 1. СПб, 1858, стр. 105—106). Поиски этого издания пока не увенчались успехом и поэтому, согласно традиции, издание 1802—1803 и именуется ‘вторым’, третье было дополнено ‘рядом лирических стихотворений, басен, сказок и прозаических произведений’. В обзоре есть и другие ошибки. Так, например, говорится, что в четвертом томе третьего издания помещено четыре комических оперы, тогда как в действительности их пять (в перечне пропущен ‘Скупой’), указывается, что биография Княжнина впервые напечатана в третьем издании, а не во втором, на ошибочном утверждении, что стихотворения-посвящения Екатерине II якобы ‘не было во втором издании’, строится целая концепция: ‘Издатель, возможно потому, что в издании принимал участие сын Княжнина, помня не так давно произведенную Екатериной суровую расправу над ‘Вадимом Новгородским’, привлекшей к допросу родственников писателя, не счел удобным вносить в издание панегирик императрице. Включение его в издание 1817—1818 гг. вполне понятно потому, что оно стремится быть памятником, который воздвигает дворянство своему писателю’.} Четыре первые тома, вышедшие в 1802 г., по составу в точности повторяют первое издание, отличаются они только введенной в первый том биографией писателя, написанной его сыном. В 1803 г вышел пятый том, который был составлен большей частью из произведений, при жизни автора не изданных, и бы ч сопровожден следующим ‘предуведомлением’:

‘Пятая часть сочинений господина Княжнина издана после его счерти, со изображением ему памятника, где плачущая Поэзия украшает цветами камень, поставленный на его гробе, а по другую сторону Гений славы, с утешительною улыбкою, ободряет осиротевшую Поэзию, стремясь возвестить имя бессмертного писателя к грядущим временам. — Вот всё, что можно было воздать сему нежному поэту!.. Благосклонный читатель! единая твоя слеза, которая родится от чувствительного сердца, будет драгоценным венком сему достойному стихотворцу’.

В этот том вошли комедии ‘Чудаки’ и ‘Траур, или Утешенная вдова’ и комическая опера ‘Мужья — женихи своих жен’ Собрание стихотворений Княжнина пополнилось здесь восемью произведениями, из которых четыре были напечатаны при жизни поэта, а четыре (‘Попугай’, ‘Стансы на смерть’, ‘Воспоминание старика’, ‘Эпитафия’) впервые увидели свет в этом издании. Заключался том прозаическими сочинениями. ‘Речью, говоренной господам кадетам императорского Сухопутного шляхетного кадетского корпуса’, отрывками из ‘Риторики’ и ‘Толкового словаря’.

Издание 1802—1803 гг. с текстологической точки зрения является худшим¹ количество опечаток в нем огромно, пропущены не только отдельные слова, но и целые строки и даже куски текста по нескольку строк. Кроме того, готовя пятый том к печати, А. Я. Княжнин внес в текст ряд произвольных поправок: ‘Дружеское наставление торгующим своею красотою от соболезнующих о их неумении’ стало называться ‘Послание прелестницам’, очень сильно был искажен текст поэмы ‘Попугай’ и т. д.

В 1817—1818 гг. в петербургской типографии И. П. Глазунова вышло третье издание сочинений Княжнина. По содержанию оно полностью совпадает со вторым, изменено только распределение материала по томам {М. А. Габель в обзоре ‘Литературное наследство Я. Б. Княжнина’ (‘Литературное наследство’, No 9—10. М., 1933, стр. 359— 360) ошибочно указывает, что ‘но сравнению со вторым изданием’}. Первые два тома (оба вышли в 1817 г.) повторяют первые издания, в трех последних (1818 г.) строго по жанрам перераспределен материал третьего, четвертого и пятого томов второго издания (третий том — комедии, четвертый — комические оперы и ‘Орфей’, пятый — стихотворения и прозаические сочинения). Стихотворения также размещены по жанрам (‘Смесь’, ‘Послания’, ‘Басни’, ‘Сказки’), причем разделение это в значительной мере произведено по формальному признаку (в раздел ‘Послания’ включены, например, такие различные вещи, как ‘К княгине Дашковой’, ‘Исповедание Жеманихи’ и ‘Ты и Вы’). Текст этого издания несколько лучше предыдущего, многие опечатки выправлены, но часть их сохранилась и к ним прибавились новые. К тому же редактор (по-видимому, тот же Л. Я. Княжнин) произвольно изменял отдельные строки (например, в ‘Хвастуне’).

Наконец, в 1847— 1848 гг. в серии ‘Полное собрание сочинений русских авторов’, издававшейся Л. С. Смирдиным, вышло четвертое и последнее собрание сочинений Княжнина в двух томах, текст которого и расположение материала в основном повторяют третье издание. В дальнейшем собрания сочинений Княжнина не выходили, печатались только отдельные произведения — ‘Вадим Новгородский’ (см примеч., стр. 733), ‘Сбитенщик’ (в сб. ‘Комическая опера XVIII века’, с предисловием и под редакцией И. Розанова и Н. Сидорова, М., 1913). В ‘Русской поэзии’ С. А. Венгерова (вып. 4, СПб., 1894) была перепечатана значительная часть стихотворений и басен Княжнина.

После Великой Октябрьской социалистической революции отрывки из произведений Княжнина входили во все хрестоматии по русской литературе XVIII в. Впервые после 1793 г. полностью и в исправном виде был напечатан ‘Вадим Новгородский’ в сборнике ‘Русская литература XVIII века’, составленном Г. А. Гуковским (Л., 1937). В однотомник включено и несколько стихотворений Княжнина. В сборнике ‘Русская комедия и комическая опера XVIII века’ (редакция текста и вступительная статья П. Н. Беркова, М.—Л., 1950) перепечатано ‘Несчастие от кареты’, в сборник ‘Поэты XVIII века’ (Малая серия ‘Библиотеки поэта’, Л., 1958) включено шесть стихотворений и отрывки из ‘Вадима Новгородского’.

В настоящее издание включены все достоверно принадлежащие перу Княжнина стихотворения и лучшие образцы оригинальных драматических произведений: трагедии ‘Дидона’, ‘Ольга’ (печатается впервые), ‘Росслав’, ‘Вадим Новгородский’, комедии ‘Хвастун’ и ‘Чудаки’, комическая опера ‘Несчастие от кареты’, мелодрама ‘Орфей’, а также избранные арии из комических опер ‘Сбитенщик’ и ‘Скупой’. Все произведения разбиты на два отдела: ‘Драматические произведения’ и ‘Стихотворения’, причем в стихотворениях выделены в особый раздел басни и сказки, {Подобно известному баснописцу 1770-х годов И. И. Хемницеру, Княжнин относил к сказкам произведения, в которых действуют люди, а к басням те, где выведены животные. Деление это на практике не проводилось: как в притчах родоначальника русской басни А. П. Сумарокова, так и у Крылова, и в баснях наших дней действуют и люди, и животные. Отсутствие четкой границы между жанрами приводило к тому, что одно и то же произведение Княжнина в разных изданиях именуемся то сказкой, то басней.} а драматические сочинения размещены по жанрам (трагедии, комедии, комические оперы, мелодрама). Внутри разделов соблюден хронологический порядок. Однако следует подчеркнуть, что стихотворения и басни размещены не в порядке их создания, а по дате первой публикации, то есть по дате, не позднее которой было написано произведение (такие даты заключены в угловые скобки). Время же написания подавляющего большинства стихотворений, хотя бы даже очень приблизительно, установить теперь совершенно невозможно из-за отсутствия рукописей оригинальных произведений Княжнина и детально разработанной биографии его. По-видимому, все-таки, за редкими исключениями, в 1770—1780-е годы Княжнин печатал свои стихотворения вскоре после их создания, так что принятая композиция в какой-то мере отражает творческую эволюцию поэта.

В основу текстов настоящего издания положен текст издания 1787 г., сверенный с прижизненными публикациями, из которых в необходимых случаях в текст внесены уточнения и поправки (наиболее существенные оговорены в примечаниях). Из разночтений, обнаруженных в результате сличения текстов различных публикаций, в примечаниях также указаны лишь важнейшие. Поэма ‘Попугай’, которая раньше публиковалась в обработке, относящейся к началу 1800-х годов, в настоящем издании впервые печатается по списку начала 1790-х годов.

К сожалению, автографы оригинальных произведений Княжнина до сих пор не обнаружены. Как известно, рукописи многих произведений, не опубликованных при жизни писателя, были проданы в 1793 г. опекуном детей драматурга П. Я. Чихачевым книготорговцу И. П. Глазунову. В дальнейшем рукописи, по-видимому, были перепроданы Л. Решетникову, и на их основании был напечатан пятый том издания 1802—1803 гг. Последующая судьба рукописей Княжнина нам неизвестна, как неизвестна и судьба архивов И. Глазунова и А. Решетникова. В настоящее время обнаружены автографы переводов Княжнина: трагедий Корнеля ‘Цид’ (‘Сид’), ‘Цинна’, ‘Смерть Помпеева’, ‘Родогуна’, ‘Гораций’, комедии Корнеля ‘Лжец’ (два последних перевода не опубликованы), поэмы Марино ‘Избиение младенцев’ и поэмы Вольтера ‘Генриада’ (фонд Г. Р. Державина в Рукописном отделе Института русской литературы Академии наук СССР в Ленинграде), автографы ‘Риторики’ (Гос. публичная библиотека им М. Е. Салтыкова-Щедрина) и несколько писем Княжнина к разным лицам (Институт русской литераторы Академии наук СССР, Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина).

В процессе подготовки настоящего издания были привлечены вес известные списки оригинальных произведений Княжнина, однако отсутствие автографов затрудняло работу, а и некоторых случаях сделало невозможным устранение явных погрешностей (так, например, не удалось восстановить строку в четвертом явлении второго действия ‘Хвастуна’, отсутствовавшую во всех изданиях и рифмующуюся со строкой ‘Зато какая ж честь ему! Какая слава!’). Все же обращение к рукописным источникам (пусть далее спискам) оказалось весьма плодотворным: оно дало возможность уточнить ряд вопросов, связанных с текстом и творческой историей произведений Княжнина.

Орфография и пунктуация текстов в настоящем издании приближены к современным нормам

Пояснения мифологических имен и названий, а также устаревших и малоупотребительных слов вынесены в особые словари.

В подготовке текста и составлении примечаний принимал непосредственное участие В. А. Западов.

Когда книга находилась в производстве, в ‘Записках отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (вып. 23, М, 1960, стр. 100) появилось известие о поступлении 94 писем Княжнина к обер-директору Воспитательного дома Г. Г. Гогелю. Ознакомиться с этими материалами, которые, может быть, дополнили бы нашу работу, не удалось.

Условные сокращения, принятые в примечаниях

АИ — журнал ‘Академические известия’.

ГБЛ — Государственная, библиотека СССР им В. И. Ленина в Москве. Рукописный отдел.

ГПБ— Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Рукописный отдел.

МЕИ — журнал ‘Модное ежемесячное издание, или Библиотека для дамского туалета’.

НЕС — журнал ‘Новые ежемесячные сочинения’.

РФ — ‘Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных сочинений’.

СВ — журнал ‘Санктпетербургский вестник’.

CJIPC —журнал ‘Собеседник любителей российского слова’.

Соч., изд. 1 — Собрание сочинений Якова Княжнина, тт. 1—4. СПб., 1787.

Соч., изд. 2 — Собрание сочинений Якова Княжнина, тт. 1—4. М, 1802, т. 5, М., 1803.

723

Соч., изд. 3 — Сочинения Якова Княжнина, тт. 1—2, СПб., 1817, тт. 3—5, СПб, 1818.

Хроника Носова — ‘Хроника русского театра’ Носова. С предисловием и новыми разысканиями о первой эпохе русского театра Е. В. Барсова. М., 1883.

ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов в Москве.

Письмо графа Комменжа к матери его. Впервые— МЕИ, 1779, ч. 1, стр. 1, без подписи. В собрания сочинений не включалось. Написано не позднее 1771 г., так как упоминается в ‘Опыте исторического словаря о российских писателях’ (СПб., 1772) Н. И. Новикова. Сюжет стихотворения заимствован из романа ‘Записки графа Комменжа’ (1735) французских писателей Клодин-Александрин Герен де Тансэн (1685—1749), Шарля-Огюстена де Ферриоля д’Аржанталя (1700—1788) и Антуана де Ферриоля Пон де Вейля (1697—1774). Перевод романа, сделанный Княжниным, вышел в 1771 г. в Петербурге под заглавием ‘Несчастные любовники, или Истинные приключения графа Коминжа, наполненные событий жалостных и нежные сердца чрезвычайно трогающих’. В романе рассказывается о любви Комменжа и Аделаиды, отцы которых — враги. Чтобы спасти возлюбленного от гнева отца, Аделаида выходит замуж за ревнивого графа Бенавида. Комменж находит ее. Молодые люди решают расстаться. Во время прощания входит Бенавид и вызывает Комменжа на дуэль, оба противника ранены. После выздоровления Комменж узнает о смерти возлюбленной и уходит в монастырь. На самом же деле слух о смерти Аделаиды был пущен Бенавидом, заточившим ее в темницу. После смерти мужа Аделаида решает постричься, но, остановившись в пути возле мужского монастыря, она услышала голос Комменжа и, переодевшись в мужское платье, осталась возле своего возлюбленного. Правда раскрывается только после смерти Аделаиды. Переживания Комменжа, узнавшего в умирающем послушнике Аделаиду, составляют содержание стихотворения Княжнина.

Предметом почитая — считая объектом почитания.

С нуждою — с трудом.

От ига крестного — от ига монашеской жизни, от ига служения богу.

Ода на торжественное бракосочетание их императорских высочеств государя цесаревича, великого князя Павла Петровича и государыни великия княгини Наталии Алексеевны, 1773 года, сентября 29 дня. Впервые — отдельное издание, СПб., без обозначения года (по-видимому, 1773). В собрания сочинений не включалось.

Дыхание зефиров веет — реминисценция из Ломоносова. ‘Какой приятый зефир веет… ‘ (‘Ода на прибытие Елисаветы Петровны, 1742 года’).

Не только горлицы лобзаньем, Но ветви точным помаваньем — реминисценция из Ломоносова:

И горлиц нежное вздыханье,

И чистых голубиц лобзанье

Любви являют тамо власть

Древа листами помавают…

(‘Ода на день брачного сочетания Петра Федоровича 1745 года’)

И все по области твоей — в твоей власти.

Премудрость. Имеется в виду Екатерина II, изображавшаяся в торжественной поэзии под видом Минервы.

Карл, германов повелитель Карл Великий (ок. 742—814), король франкский, император римский, завоевал почти всю территорию Германии.

На отрасль он свою взирает. Наталия Алексеевна (до принятия православия — Вильгельмина, принцесса Гессен-Дармштадтская, 1755—1776), первая жена Павла I, вела свой род от Карла Великого.

Магмет — Магомет, основатель мусульманской религии. Здесь символизирует Турцию, с которой Россия воевала в 1768—1774 гг.

Милостивому государю Сергею Герасимовичу Домашневу. Впервые — СВ, ч. 1, 1778, стр. 174, без подписи и с сопроводительным письмом, в котором Княжнин сообщает, что этим стихотворением он посвящает С. Г. Домашневу свой перевод ‘Генриады’ Вольтера (СПб., 1777). В собрания сочинений не входило.

Домашнев Сергей Герасимовым (ок. 1743—1796) — известный поэт и теоретик поэзии XVIII в., с 1775 по 1783 г. — директор Академии наук.

Вергилий Франции — Вольтер как автор эпической поэмы ‘Генриада’. Вергилий (I в до н. э.) — римский поэт, автор эпической поэмы ‘Энеида’, считавшейся в литературе классицизма образцом эпопеи.

Генрих — французский король Генрих IV Наваррский (1553—1610), главный герой поэмы Вольтера.

Флор и Лиза. Впервые — СВ, ч. 1, 1778, стр. 110, с подписью ‘Я. К**’ В Соч. изд. 1, не вошло. С изменениями (очевидно, редактора) и под заглавием ‘Наказанная неверность. Романс’ — Соч. изд. 2, т 5, стр. 246.

Утро. Впервые — АИ, ч. 1, 1779, стр. 301, без подписи. С поправками и с подписью автора — СЛРС, ч. 7, 1783, стр. 110. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 160. Вскоре после выхода в свет первого издания сочинений Княжнина И. А. Крылов напечатал стихотворение ‘Ода ‘Утро’. Подражание французскому’ (‘Утренние часы’, ч. 4, 1789, стр. 136), содержание которого совпадает с рядом строф оды Княжнина. Строф, соответствующих 7-й, 14-й, 15-й и 17-й княжнинского стихотворения, у Крылова нет Французского подлинника найти до сих пор не удалось, может быть потому, что описание ‘времени суток’ было общим местом в европейской поэзии 1780— 1790-х годов. Можно назвать и ряд русских стихотворений и прозаических отрывков, близких оде Княжнина (например, анонимное стихотворение, открывающее журнал ‘Утра’, 1782, май, л. 1, стр. 3: ‘Багряный вид заря на встоке лишь явила…’, анонимная ода ‘Вечер’ в ‘Покоящемся трудолюбце’, ч. 3, 1785, стр. 166, ‘Утро’ Е. Люценко в ‘Приятном и полезном препровождении времени’, ч. 7, 1795, стр. 273, прозаический отрывок ‘Утро’, подписанный ‘К Ф. С…’, в том же журнале, ч. 6, 1795, стр. 290, и др.

Кони вывозят дней царя. Согласно греческой мифологии, бог солнца Феб выезжал на колеснице.

Стансы богу. Впервые — СВ, ч. 6, 1780, стр. 83, без подписи. С поправками, под заглавием ‘Мысли некоторой госпожи, данные автору к изображению того, каким образом человек в простом понятии разумеет бога. Стансы’ и с подписью ‘Я. К.’ — СЛРС, ч. 8, 1783, стр. 49. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 157.

Послание к российским питомцам свободных художеств. Впервые — ‘Утра’, 1782, август, л. 3, стр. 81, с подписью ‘***’. С поправками и без подписи — СЛРС, ч. 1, 1783, стр. 78. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 199. Послание развивает идеи, высказанные Княжниным в ‘Речи, говоренной в публичном собрании императорской Академии художеств при выпуске из оной питомцев в 1779 годе’. Весьма возможно, что и стихотворение написано в это же время. В ГПБ (фонд Г. Р. Державина) хранится копия послания под заглавием ‘Епистола к российским питомцам свободных художеств’, текст котором является, по-видимому, первоначальной редакцией стихотворения. Он в основном совпадает с текстом первой публикации, но имеются н отдельные разночтения, а также четыре строки, отсутствующие во всех печатных текстах. После строки: ‘Не должно ль, чтоб и вход приманчив был очам’ следует развитие этой мысли:

Хотя бы внутренность, включая тьму богатства,

Чудесные в себе имела бы приятства, —

Когда поверхность наш страшит собою взор,

Обманывается мысль, снаружи видя вздор.

Вместе со списком послания хранится письмо неизвестного лица, содержащее оценку стихотворения: ‘Присланную от вас епистолу я читал, перечитывал и еще читать стану. Всякий раз, читая ее, я восхищался! В ней есть мысли, в рассуждении морали достойные Оксенштерна, а красоты и великолепие в изображениях Томасовы. {Оксенштерна (Оксеншерна) Аксель (1583—1654) — шведский государственный деятель и мыслитель. Томас (Тома) Антуан (1732—1785) — французский писатель и теоретик поэзии.} Но я, долгом почитая не быть противу вас лицемерным, скажу и то, что в ней есть и пороки, но они едва приметны’.

Под сению спокойства. Россия не вела войн с 1775 по 1787 г.

Рубенс Петер-Пауль (1577—1640) — фламандский художник.

Пигалл — Пигалль Жан-Батист (1714—1785), французский скульптор.

Минерва. Имеется в виду Екатерина II.

Север — здесь: Россия.

Апелл — Апеллес (IV в. до н. э.), древнегреческий художник.

Победоносного царя достойный друг. По преданию, Апеллес был другом Александра Македонского.

Рафаел — Рафаэль Санти (1483—1520), итальянский художник.

Желает чина лишь вдобавок дарованью. В первой публикации более остро: ‘…взамену дарованью’.

Исповедание Жеманихи. Послание к сочинителю ‘Былей и небылиц’ Впервые — СЛРС, ч. 8, 1783, стр. 177, без подписи и с вводным замечанием: ‘Сочинитель ‘Былей и небылиц’, получа сие исповедание, нашел оное яко сущую быль и небылицу и помещает здесь’. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 202.

Дюшесса — герцогиня (франц. duchesse).

Дюк — герцог (франц. duc).

Вертиж — головокружение (франц vertige).

Конкеты — победы (от франц. conqute).

Для приседающих — для седеющих.

На то ведь надобен эспри и т. д. Игра слов: эспри (франц. esprit) — ум, а также прямое перо, украшение для дамских шляп и причес

К княгине Дашковой. Письмо на случай открытия Академии российской. Впервые — СЛРС, ч. 11, 1784, стр. 3, под заглавием ‘Письмо ее сиятельству княгине Екатерине Романовне Дашковой. На день, в который Екатерина Вторая благоволила пролиять свою благость здешним музам учреждением Российской академии’ и с подписью ‘Я… Кн… ‘ Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 193. Тексты Соч. и СЛРС имеют ряд существенных разночтений и не совпадают по числу строк. Стихи 87—88 в журнале имели такой вид:

Хотя еще талантом слаб,

Да духом ничему не раб.

Вместо стиха ‘Уже его бессильно жало’ в журнале было: ‘Его уже без действа жало’, после чего следовали четыре стиха, опущенные в Соч.:

Минервы нашей твердый щит

Вам явно в Дашковой открыт.

Ее влекомы просвещеньем,

Стремитеся бессмертья в путь…

Стих 100 читался: ‘Доставлен свету их делами’, а оканчиваюсь послание обращением к Дашковой, опущенным в Соч.:

А ты, имея ум пространным,

Чувствительность и тонкий вкус,

Предстательница здешних муз,

Свершай тобою путь избранный.

Сей путь тебе принадлежит.

Хоть тяжек он, но полон славы,

Хоть злость невежества претит,

Но росской честь на нем державы.

Российская академия, главной цепью которой было усовершенствование русского языка, была открыта 21 октября 1783 г.

Е. Р. Дашкова (1743—1810) была ее первым президентом.

Минерва — здесь Екатерина II.

Днесь мыслить и счастливым быть От ней имеет разрешенье. Ср. в оде Державина ‘Фелица’: ‘И знать и мыслить позволяешь’. Екатерина в своем ‘Наказе’ Комиссии по составлению Нового уложения 1767 г. чисто декларативно провозгласила ряд гражданских свобод, в первую очередь — для дворянства. Однако на практике в России ‘Наказ’ не только не выполнялся, но во второй половине царствования Екатерины стал фактически запрещенной книгой.

Иль могут чувств своих не крыть Одни певцы иноплеменны и т. д. ‘Наказ’ Екатерины, скомпилированный из трудов европейских философов-просветителей и законоведов, был восторженно встречен в Европе. Стихи в честь русской императрицы написали французские писатели-просветители Вольтер, Мармонтель, итальянский поэт Джианетти и др.

Я ведаю, что дерзки оды и т. д. Княжнин выступает против авторов многочисленных бездарных од.

Екатерину… Уподобляли райску крину. Княжнин иронизирует над штампами классицистической оды, в которой некоторые рифмы становились как бы обязательными. Данной рифмой особенно часто пользовался ‘карманный стихотворец’ Екатерины II В. Петров, у которого она встречается десятки раз, попадается она у Ломоносова, Сумарокова, Кострова, Богдановича, Державина и др. Позднее насмешка Княжнина над обязательными рифмами-штампами была подхвачена поэтом-сатириком начала XIX в. А. Нахимовым:

В творениях его у ног Екатерины

Цветут для рифмы райски крины,

А где стоит великий Петр,

Там поневоле дует ветр.

(Сочинения Нахимова, СПб., 1849, стр. 96)

Карфагена — Карфаген, город и государство, путем захвата колоний превратившийся в крупнейшую рабовладельческую державу. В результате трех войн с Римом (с 264 по 146 г. до н. э.) город был разрушен, а его владения стали колониями Рима. Говоря, что память о Карфагене сохранилась лишь благодаря римским писателям и историкам, Княжнин высказывает характерную для просветителей мысль: истинную славу народам приносят не пышность владык и завоевательные войны, а высокая культура и искусство.

Ты и Вы. Письмо к Лизе. Впервые — НЕС, ч. 1, 1786, стр. 83, без подписи. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 190. Вольный перевод стихотворения Вольтера ‘Tu et Vous’.

Дружеское наставление торгующим своею красотою от соболезнующих о их неумении. Впервые— ‘Лекарство от скуки и забот’, ч. 1, 1786, стр. 133, без подписи. В Соч., изд. 1, не вошло. Под названием ‘Послание прелестницам’ — Соч., изд. 2, т. 5, стр. 256. Номер журнала со стихотворением Княжнина вышел в свет 9 сентября, а в No 15 того же журнала (стр. 175, вышел 7 октября) был напечатан анонимный ‘Ответ на дружеское наставление торгующим своею красотою’. Всю мораль стихотворения Княжнина автор ‘Ответа’ увидел в том, что Княжнин якобы ‘Хотел, чтоб день от дня Лаисы брали подороже’, и, рассердившись, возражал:

Нет! изъясню сие не ложно,

Что очень дорога

Покупка здесь рога, —

Их покупать дешевле можно.

Во древни времена Аспазия, Лаиса… Умели честь снискать себе.. Аспазия (V в до н. э.) — известная своею красотой, образованностью и умом древнегреческая гетера, подруга, затем жена Перикла (ок. 490—429 до н. э.), политического вождя Афин в период их расцвета. При Перикле был воздвигнут ряд шедевров древнегреческой архитектуры: Парфенон, Одеон, Пропилеи, причем Аспазия, по преданию, давала деньги на строительство некоторых храмов. Лаиса — имя двух греческих гетер: одна из них — современница Аспазии, другая — подруга Апеллеса (о нем см. на стр. 748).

На брегах прославленныя Сены — во Франции.

Письмо к гг. Д. и А. Впервые — НЕС, ч. 7, 1787, стр. 55, без подписи и под заглавием ‘Письмо к моим друзьям, которые сердились на меня, вздумав, будто я, хваля роскошь, советую быть порочным’. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 229. Д. — вероятно, И. А. Дмитревский (1734—1821), выдающийся театральный деятель, актер, писатель (был масоном). А. — возможно, И. А. Алексеев (1751—1816), знакомый Княжнина по ‘Собранию, старающемуся о переводе иностранных книг’, плодовитый переводчик, масон.

Не следуя духам и т. д. ‘Духами’ Княжнин иронически называет масонов, приверженцев мистико-моралистического учения, распространенного в России и Европе в XVIII в. Они якобы общались с духами, потусторонним миром и т. п. В своем учении масоны придерживались аскетизма, отрицали любовь и земные наслаждения.

Кто видит сатану И ангела в себе и т. д. Княжнин возражает против учения популярного среди масонов шведского мистика Э. Сведенборга (1688—1772), утверждавшего, что на первой ступени своею развития — от рождения до появления разума и совести — человек одинаково предрасположен и к добру и к злу, на второй он выбирает между добром и злом, на третьей — превращается, согласно выбранному им направлению в ангела или беса.

Пасмурный учитель — возможно, идеолог московских масонов И. Г. Шварц (ум. 1784) или, скорее, заместивший его Ф. Л. Шредер, уехавший из России в 1787 г. Они говорили, что со времени грехопадения Адама человек стал ‘гнилым и вонючим сосудом’, наполненным всякой мерзостью.

Что к ленте прилепил. Лента давалась вместе с орденами первых степеней, которыми награждались высшие сановники.

Ветрены народы, Пиющи Сенски воды — французы. Одной из черт национального характера французов в XVIII в считалась ветреность.

Бертель — известный в то время ювелир.

От дяди стихотворца Рифмоскрыпа. Впервые — Соч., изд. 1, т. 4, стр. 249.

Иным покажется запутанно, темно и т. д. Княжнин, осмеивая высокопарных одописцев, намекает, в частности, на В. Петрова (см. вступ. статью, стр. 25).

Депрео—Боало — Буало-Депрео Никола (1636—1711), французский поэт, критик и теоретик литературы, в поэме ‘Поэтическое искусство’ обосновал принципы классицизма.

Ты помнишь ли врача, достойна слез и смеха и т. д. — краткий пересказ содержания вставного рассказа из четвертой песни ‘Поэтического искусства’.

Царь подземных царств — Плутон.

Гиппократ (460—377 до н. э.) — древнегреческий врач, основоположник античной медицины.

Галиен — Гален Клавдий (ок. 130 — ок. 200), римский врач, самый крупный после Гиппократа теоретик античной медицины.

Вечер. Впервые — ‘Зеркало света’, ч. 5, 1787, стр. 513, без подписи. С поправками — НЕС, ч. 17, 1787, стр. 56, без подписи и под заглавием ‘Ода. Вечер’. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 245.

Послание трем грациям. Впервые — НЕС, ч. 49, 1790, стр. 51.

Ферт. Вероятно, Княжнин имеет в виду кого-то из известных драматургов своего времени, может быть Д. И. Хвостова, Н. П. Николева или И. Ф. Богдановича. Не исключено, однако, что Ферт — собирательный образ строгого ревнителя теории классицизма.

Ефим — Д. В. Ефимьев (1768—1804), ученик Я. Б. Княжнина по Кадетскому корпусу, автор пьес ‘Преступник от игры, или Братом проданная сестра’ (СПб., 1788), ‘Следствие братом проданной сестры’ и ‘Вояжер’ (не напечатаны). ‘Преступник от игры’ считался одной из лучших ‘слезных комедий’ XVIII в. и пользовался у публики большим успехом.

Торговок зданье модных — создание торговок модными товарами.

Эпитафия. Впервые — Соч., изд. 2, т. 5, стр. 259.

Пл ….в — возможно, имеется в виду какое-то реальное лицо, например Степан Плохов, представивший в 1787 г. в московскую цензуру перевод романа ‘История Альсины, принцессы персидской’ (см. у Сопикова, No 4713). Но может быть, тут следует читать и какую-нибудь вымышленную фамилию вроде ‘Плутов’ и т. п.

Стансы на смерть. Впервые — Соч., изд. 2, т. 5, стр. 236.

Крез (VI в. до н. э.) — лидийский царь, считавшийся одним из богатейших людей древности, имя его стало нарицательным.

Воспоминание старика. Впервые — Соч., изд. 2, т. 5, стр. 241.

Первый Фебов въезд — см. примеч. к стих. ‘Утро’, стр. 747.

Смотрели из рук — то есть из-под руки.

Рыбак. Впервые — СB, ч. 2, 1778, стр. 272, без подписи и под заглавием ‘Притча. Рыбак’. С изменениями — СЛРС, ч. 1, 1783, стр. 122, без подписи. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 183.

Феридина ошибка. Впервые — МЕИ, 1779, ч. 1, стр. 26, без подписи. С поправками — СЛСР, ч. 1, 1783, стр. 107, без подписи. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 186.

Какая честность в нем! В журнальных текстах было: ‘Какой нрав ангельский!’

Мор зверей. Впервые — АИ, ч. 2, 1779, стр. 275, без подписи. С исправлениями — СЛРС, ч. 1, 1783, стр. 112, без подписи Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 173. Сюжет заимствован из басни Лафонтена ‘Les animaux malades de la peste’, которую позднее перевел И. А. Крылов. В первой публикации последние четыре строки имели другую редакцию:

И ради лучшего животных исправленья

Осла повелено казнить.

И у людей такой же нрав:

Кто силен, и у них тот прав.

Улисс и его сопутники. Впервые — СЛРС, ч. 10, 1783, стр. 158, с подписью ‘Я. Кн.’ Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 167, с исправлением опечатки в 44-й строке ‘Цирцея говорит’ вместо ‘Царица говорит’. В журнале басня оканчивалась ‘моралью’, опущенной в Соч.:

Чтоб нрава свойствие загрубла пременить,

Напрасно тратить труд: того не может быть.

Вероятно, Княжнин опустил ‘мораль’ сознательно, но, возможно, это произошло и по ошибке писца, переписывавшего басню для издания. Дело в том, что текст самой ‘сказки’ кончается на стр. 163 журнала и после него стоит звездочка, отделяющая основной текст от ‘морали’. ‘Мораль’ и подпись напечатаны на обороте, на стр. 164. Возможно, что писец просто не заметил ее (аналогичную ошибку допустил в своем ‘Историческом разыскании’ и А. Н. Неустроев, посчитавший конец основного текста за конец всей басни и не заметивший подписи Княжнина).

Улисс (Одиссей) — главный герой поэмы Гомера ‘Одиссея’. После взятия Трои Одиссей в течение десяти лет не может вернуться на родину. По воле богов бури забрасывают его корабль на остров волшебницы Цирцеи, дочери бога солнца Гелиоса, которая превратила половину его спутников в свиней. Сам Одиссей избежал этой участи с помощью богов и заставил Цирцею вернуть человеческий облик его спутникам.

Живописец в полону. Впервые — НЕС, ч. 6, 1786, стр. 62, без подписи и с подзаголовком ‘Сказка’. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 227.

Ладно и плохо. Разговор двух мужиков — Козовода и Мирохи. Впервые — НЕС, ч. 8, 1787, стр. 70, без подписи и под заглавием ‘Ладно и плохо. Разговор двух мужиков’. С изменениями — ‘Зеркало света’, ч. 6, 1787, стр. 668, без подписи и с распространенным названием (в тексте имя — Козавод). Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 241.

Микола — святой Николай.

Меркурий и Резчик. Впервые—НЕС, ч. 8, 1787, стр. 67, без подписи и с подзаголовком ‘Басня’. Печ. по Соч., изд. 1, т. 4, стр. 237.

Судья и вор. Впервые — Соч., изд. 1, т. 4, стр. 188. Источник сказки — ‘анекдот’, напечатанный в СВ, ч. 2, 1778, стр. 207. Возможно, что переводчиком или автором этого анекдота был сам Княжнин, являвшийся одним из редакторов журнала и активно сотрудничавший в нем. Анекдот этот дожил в литературе до конца XIX в. (см., например, ‘Финтифлюшки’ А. П. Чехова. — Собрание сочинений в двенадцати томах, т. 3. М., 1955, стр. 283).

Добрый совет. Впервые—Соч., изд. 1, т. 4, стр. 239. Печ. по НЕС, ч. 19, 1788, стр. 69.

Меркурий и Аполлон, согнанные с небес. Впервые — Соч., изд. 1, т. 4, стр. 176. Аналогичный сюжет находим и притче А. П. Сумарокова ‘Аполлон и Минерва’. Ср. также ‘Торг семи муз’ из книги ‘Сны’ И. X. Крюгера (1722—1750), вольный перевод Д. И. Фонвизина ‘Торг семи муз. Из Кригеровых снов’ (‘Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия’, 1762) и письмо Любопытного зрителя, озаглавленное ‘О граждане, граждане, ищите прежде денег, а потом добродетели’ (‘Живописец’, 1772, ч. 2, л. 2).

Потом бесчестие возьмут. См. примеч. к комедии ‘Чудаки’, стр. 741.

Латонин сын — Аполлон.

Бадины — тросточки (от франц. badine).

Прекрасны покраснели. Намек на то, что Меркурий был покровителем сводников.

‘А ла дюшес’ — герцогские, в стиле герцогини (франц. la duchesse), название духов.

Дуб и Трость. Впервые — Соч., изд. 1, т. 4, стр. 243. Печ. по НЕС, ч. 20, 1788, стр. 68. Сюжет заимствован из басни Лафонтена ‘Le Chne et le Roseau’, которую перевели также А. П. Сумароков, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, И. И. Дмитриев, И. А. Крылов и др.

Трость — тростник.

Волосочесатель-сочинитель. Впервые — НЕС, ч. 30, 1788, стр. 73, без подписи. С незначительными изменениями — Соч., изд. 2, т. 5, стр. 258.

СЛОВАРЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ ИМЕН И НАЗВАНИЙ

Аврора (рим.) — богиня утренней зари, заря.

Алкид — см. Геркулес.

Аполлон — см. Феб.

Аргус (греч.) — многоглазый великан, всегда бодрствующий, так как глаза его снят поочередно. В переносном значении — неусыпный страж.

Ахерон (греч.) — река в подземном царстве.

Ахиллес (греч.) — храбрейший вождь греков в Троянской войне. Подвиги его воспеты Гомером в ‘Илиаде’.

Борей (греч.) — северный холодный ветер, бог этого ветра.

&nbsp,

Венера (рим.) — богиня любви и красоты.

Гектор (греч.) — храбрейший вождь троянцев, сын Приама и Гекубы. Пал от руки Ахиллеса.

Геркулес (рим.) или Геракл (греч.) — мифический герой, самый могучий из людей, совершивший двенадцать подвигов, последним из которых был спуск в Тартар и укрощение трехглавого пса Цербера, стража адских врат.

Гидра (греч.) — многоголовое чудовище с телом змеи, убитое Геркулесом.

Гостомысл — легендарный новгородский посадник IX в., по совету которого новгородцы пригласили к себе на княжение варягов Рюрика, Синава и Трувора.

Грации — латинское наименование харит, греческих богинь красоты и радости, олицетворение женской прелести.

Зевес (Зевс, греч.) — бог-громовержец, царь и отец богов и людей.

Зефир (греч) — бог западного ветра, в литературе XVIII — начала XIX в. — теплый, мягкий, приятный ветерок.

Иксион — мифический древнегреческий царь. За первое на земле убийство родича и оскорбление, нанесенное жене Зевса Гере, прикован в Тартаре к вечно вертящемуся со страшной быстротой огненному колесу.

Именей — Гименей, бог брака у древних греков и римлян.

Кастальский ключ. (греч.) — источник на Парнасе, посвященный Аполлону и музам, в переносном смысле — источник поэтического вдохновения.

Латона (греч.) — жена Зевса, мать Аполлона.

Марс (рим.) — бог войны, в переносном смысле — воитель, драчун.

Мельпомена (греч.) — муза трагедии.

Меркурий (рим.) — бог торговли, хитрости, воровства, покровитель странников, вестник богов.

Минерва (рим.) — богиня мудрости, покровительница ваятелей, музыкантов, поэтов.

Морфей (греч.) — бог сновидений.

Музы (греч.) — богини поэзии, искусств и наук.

Наяды (греч.) — водяные божества.

Нектар (греч.) — напиток богов, дававший им бессмертие и вечную юность.

Нептун (рим.) — бог морей.

Осколд — Аскольд, легендарный киевский князь IX в.

Паллада (греч.) — одно из прозвищ Афины, богини мудрости, девы-воительницы, покровительницы наук, искусств и ремесел, давшей древним Афинам закон и порядок. У Княжнина выражение ‘поэзии Паллада’ означает: произведение, отличающееся мудростью, показывающее, как надо писать.

Парис (греч.) — прекрасный юноша, сын троянского царя Приама. Три богини избрали его судьей в споре о том, кто из них прекраснее Гера обещала ему власть и богатство, Афина — мудрость и военную славу, Афродита — обладание прекраснейшей женщиной — Еленой. Парис отдал предпочтение Афродите, с ее помощью похитил Елену и стал виновником Троянской войны и гибели Трои.

Парнас — гора в Греции, считавшаяся местопребыванием Аполлона и муз, в переносном смысле — поэзия, сообщество поэтов.

Пегас (греч.) — волшебный крылатый конь, символ поэтического вдохновения.

Пермесский (греч.) — от названия ручья, посвященного музам.

Перун — бог грома и молнии, верховное божество древних славян.

Плутон (греч.) — бог царства мертвых.

Помона (рим.) — богиня садовых плодов.

Приам (греч.) — последний царь Трои, города и государства в Малой Азии. Был убит греками при взятии Трои.

Сирены, (греч.) — мифические существа, наполовину — прекрасные женщины, наполовину — птицы, волшебным, чарующим голосом увлекавшие мореходов к гибели. В переносном смысле — соблазнительные красавицы, прекрасные и опасные.

Стикс (греч.) — одна из рек подземного царства.

Сфинкс (греч.) — крылатое чудовище с львиным туловищем и головой женщины, обитавшее в пещере около Фив. Сфинкс убивал всех, кто не мог отгадать предложенную им загадку.

Тантал — мифический древнегреческий царь. За оскорбление, нанесенное богам, вечно терпит в Тартаре муки голода и жажды он стоит по горло в воде, но она отступает, как только он нагибается к ней, над ним склоняется ветвь с плодами, но, как только он протягивает к ним руки, ветвь поднимается.

Тартар (греч.) — царство мертвых, преисподняя.

Тенар или Тенарон — древнее название мыса Матапан на юге Греции, где в пещере находилась пропасть, считавшаяся входом в подземное царство Княжнин называет Тенаром Тартар.

Троил (греч.) — один из сыновей Приама, царя Трои. Убит Ахиллесом.

Феб (греч.) — бог солнца и света, победитель многих злых сил, бог поэзии и искусств.

Фемида (греч.) — богиня правосудия

Феникс (греч.) — мудрая птица, которая каждые пятьсот лет сгорает в своем гнезде и вновь возрождается молодой из пепла, имя мудреца, учителя Ахиллеса. У Княжнина употреблено в значении: ‘чудо мудрости’.

Флора (рим.) — богиня полевых плодов, цветов и весны.

Фортуна (рим.) — богиня счастья, изображавшаяся стоящей с завязанными глазами и ‘рогом изобилия’ в руках на беспрерывно катящемся колесе, счастье.

Фурии (рим.) — адские богини ужаса и мести. Изображались в виде седых старух, обвитых змеями, со змеями в волосах, с факелами и бичами в руках.

Церера (рим.) — богиня плодородия и земледелия, мать Прозерпины, владычицы преисподней.

Юпитер (рим.) — см. Зевес.

СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ И МАЛОУПОТРЕБИТЕЛЬНЫХ СЛОВ И ПОНЯТИЙ

Агны — агнцы, ягнята.

Акафист — церковная хвалебная песнь и молитвы.

Аллилуйя — припев, а также отдельная торжественная песнь в христианском богослужении (по-древнееврейски — ‘хвалите господа’).

Аркадский — от названия области в Греции. В литературе Аркадия — идиллическая страна счастливых пастухов и пастушек.

Багряница — багряный плащ, торжественное облачение владетельных особ.

Белт — Балтийское море.

Бесстудно — бесстыдно, не чувствуя стыда.

Бесчинный — нарушающий приличия, нравственность, порядок, буянящий.

Благочиние, благочинный — полиция, полицейский.

Блажи — проказники, шалуны, шутники.

Блонды — шелковые кружева.

Буфон (буффон) — шут.

Вержут — ввергают.

Вина — иногда употребляется в значении ‘причина’.

Винновый — пиковый (пиковый туз при гадании обозначает неожиданный удар).

Виталище — жилище, убежище, дом.

Власяница — рубашка из грубой шерсти, которую носили для ‘умерщвления плоти’ монахи, аскеты.

Вместный — вмещающийся, заключенный.

Вниду — см. внити.

Внити — войти, вступить.

Вой — воины.

Вотще — напрасно, тщетно.

Вполы — наполовину.

Вратя — вращая, вертя.

Врютиться — увязнуть, погрязнуть в чем-нибудь, попасть в долги.

Втюриться — здесь попасть в беду, попасть во что-либо нечаянно.

Гейдук (гайдук) — служитель у вельмож, выездной лакей высокого роста.

Гетулы — название, под которым в древности были известны племена, жившие в оазисах Сахары.

Готфы — шведы.

Дей — титул владетелей Алжира в XVII — начале XIX в.

Держава — одна из царских регалий, золотой шар с крестом наверху.

Дерние — дерн, трава.

Десница — правая рука.

Длань — рука, ладонь.

Днесь — ныне, сегодня.

Доднесь — доныне, до этого дня, до настоящего времени.

Должность — долг.

Древляне — славянское племя, жившее по берегам реки Припять.

Дрязг — сор, дрянь.

Емлет — берёт.

Епанча — широкий плащ.

Есень — осень.

Ёдна — карточная игра (‘одно’, то есть ‘очко’, ‘двадцать одно’).

Заразы — прелести.

Зеницы — зрачки глаз, глаза.

Зрак— взгляд, взор, лицо, облик, образ, вид.

Изражать — выражать, изображать.

Казанье — проповедь, речь.

Казнодей — проповедник.

Квартирмейстер (квартермистр) — во флоте — унтер-офицер, в армии— офицер, располагающий войска на постой (‘на квартиры’).

Кеньги — род теплой обуви без голенищ, надеваемой поверх башмаков или сапог.

Ков — лесть, вредный замысел, заговор, злоумышление.

Кондак — краткая хвалебная церковная песнь.

Констапель — младший офицерский чин в морской артиллерии.

Карали — кораллы.

Крестовая — комната с образами, молельня при доме, домашняя церковь.

Крин — лилия.

Купно — вместе, совокупно, вместе с тем.

Лавр — вечнозеленое дерево, символ победы, славы.

Лакомство — лихоимство, взяточничество.

Ланиты — щеки.

Лик — хор, сонм, собрание.

Лист — номер журнала.

Лих — ан, же, нет, наоборот.

760

Ловитва — ловля, охота.

Льзя — можно.

Махина — машина.

Минавея — менуэт.

Мира — вечнозеленый кустарник или деревцо с белыми цветами, символ любви.

Модуль — архитектурный термин (радиус комля колонны, служащий мерилом ее высоты).

Мрежа — мережа, разновидность рыболовной сети.

Налой — столик с покатым верхом, на который в церкви кладут иконы или книги.

Наста — настало.

Настоит — предстоит, настает, наступает, приближается.

Наступить — нападать.

Неблазный — чуждый соблазна, смиренный, скромный.

Незапный — внезапный.

Неразрешимый—иногда в значении нерушимый.

Неудобен — неспособен, непригоден.

Ниже — ни, ни даже, отнюдь не.

Одр — ложе.

Оклечетать— оправиться от болезни, выздороветь.

Омрак — обморок.

Опровергает — иногда у Княжнина означает ‘свергает’.

Осетить — уловить, схватить, поймать я сети, понять.

Оставить, оставлять — простить, прощать.

Отжени — отгони.

Отмена — отличие, различие.

Отмещет — отметает, отказывается.

Очеса — очи, глаза.

Паки — еще, снова, опять.

Патент — свидетельство на чин, сан или звание.

Паче — больше.

Пени — упреки.

Пергамский — троянский.

Петиметр — щеголь.

Печность — заботливость.

Пешки точить — точить балясы, пустословить, шутить, насмехаться.

Пиита — поэт.

Подвигнуться — возбуждаться к чему-нибудь или против кого-нибудь.

Покров — защита, покровительство.

Полнощный — северный, в переносном смысле — российский.

Польш — польский (танец).

Помаванье — помахиванье, кивание, подавание знаков.

Поносный — наносящий обиду, стыд, позор, поношение.

Понт — море.

Порфира — см. багряница.

Потазать — побить.

Преврат — переменчивость, непостоянство, превратность.

Превыспренние — небеса, рай.

Предлоги — предложения.

Предстатель — покровитель, защитник, ходатай за других.

Прелестный — иногда означает обольщающий, коварный.

Преступки — преступления.

Приосамиться— принять вид, осанку, приосаниться, приободриться.

Пря — спор, битва.

Пукольки — букли.

Пустосвят — ханжа, лицемер, притворно набожный.

Пустыня, пустынь — необитаемое место, монастырь, далекий от населенных мест.

Пыха — гордость, чванство, надменность.

Пялиться — тянуться, приподниматься, вытягиваться.

Рамена — плечи, сила, впасть.

Риза—облачение священника, торжественное одеяние.

Рядная — договор, условие о браке.

Сарматы — поляки.

Сбитень — старинный русский напиток из меда с пряностями, который пили горячим, сбитенщик— уличный торговец сбитнем.

Се — вот.

Седя — сидя.

Сень — тень, шалаш, шатер, защита, покров.

Скло — стекло.

Скорпия — скорпион, у Княжнина — ядовитая змея.

Скрынка — ларец, сундучок.

Случай — счастье, сила, фавор при дворе. Случайный человек — человек, попавший в случай, фаворит.

Собор — собрание, сборище, совокупность.

Совместник — соперник.

Содрог— заставил содрогнуться.

Спираться — стискиваться, стесняться, сдавливаться, спорить, отстаивать свое мнение, не соглашаться.

Списанье — список, копия.

Спрягусь — соединюсь браком.

Сретать, сретенье — встречать, встреча.

Станица — толпа, собрание.

Стезя — дорога, путь, след.

Степени — ступени.

Степенями — постепенно.

Страна — иногда у Княжнина означает ‘сторона’.

Студ — стыд, позор, поругание, поношение.

Тазать — бить, таскать.

Тать — вор, хищник, похититель.

Теку — иду.

Течь — идти, двигаться.

Травник—зеленщик, торговец съедобными кореньями, травами и овощами.

Трутить — натруждать, утруждать, жать, давить.

Тупей — мужская прическа, взбитый хохол на голове.

Угар — удалец, кутила, буян.

Удобный — у Княжнина иногда означает: способный, пригодный.

Уклоняться — склоняться.

Усов — засов, жердь или бревно для запирания ворот, человек, который суетится между людьми и мешает им делать что-нибудь.

Фандары — род женского платья в XVIII в, сильно расширяющегося от талии вниз с помощью вшитых кусков материи, имеющих форму длинных равнобедренных треугольников (фанды).

Фижмы — род женской одежды XVIII — начала XIX в. — юбка с широким каркасом.

Фрон — трон.

Цуг — упряжка в четыре или шесть лошадей попарно. Езда цугом была привилегией высшей знати.

Часть — участь, доля, судьба.

Чивый — щедрый, тороватый.

Чоска — прическа.

Экстракт — краткое изложение судебного и т. п. дела.

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Я. Б. КНЯЖНИНА, НЕ ВОШЕДШИЕ В НАСТОЯЩЕЕ ИЗДАНИЕ

‘Владимир и Ярополк’, трагедия — Соч., изд. 1, т. 2.

‘Титово милосердие’, трагедия — Соч., изд. 1, т. 1.

‘Владисан’, трагедия — Соч., изд. 1, т. 2.

‘Софонисба’, трагедия — Соч., изд. 1, т. 2.

‘Неудачный примиритель, или Без обеду домой поеду’, комедия — Соч., изд. 1, т. 4.

‘Траур, или Утешенная вдова’, комедия — Соч., изд. 2, т. 5. ‘Мужья — женихи своих жен’, комическая опера — Соч., изд. 2, т. 5.

‘Притворно сумасшедшая’, комическая опера — Соч., изд. 1, т. 4.

Я. Б. Княжнин

Стихотворения

БАСНИ И СКАЗКИ

ПРИМЕЧАНИЯ

Условные сокращения, принятые в примечаниях

СЛОВАРЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ ИМЕН И НАЗВАНИЙ

СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ И МАЛОУПОТРЕБИТЕЛЬНЫХ СЛОВ И ПОНЯТИЙ

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Я. Б. КНЯЖНИНА, НЕ ВОШЕДШИЕ В НАСТОЯЩЕЕ ИЗДАНИЕ

Читайте также: