<ИЗ No 3 'СОВРЕМЕННИКА'>
<ИЗ No 3 'СОВРЕМЕННИКА'>
Стихотворения графини Ростопчиной. Том первый. СПБ. 1856 1.
Стихотворения графини Ростопчиной. Том первый. СПБ. 1856 1.
Стихотворения графини Ростопчиной, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1856
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том II.
М., ОГИЗ ГИХЛ, 1947
Самое неприятное и самое бесполезное дело на свете — восставать против общепринятых, укоренившихся мнений. Неприятно оно потому, что человек, отваживающийся противоречить всем, приобретает себе множество противников. ‘Как? ты хочешь быть проницательнее всех? Так, по-твоему, мы все ошибались? Да ты говоришь парадоксы, да ты говоришь явные нелепости!’ И, если прежде считали этого человека неглупым, он компрометирует репутацию своего ума, даже своего здравого смысла. Легко бы ему перенести эту неприятность, если бы его отважное противоречие общему убеждению принесло хотя малейшую пользу тому делу, которое он решился защищать, если б он убедил хотя немногих в истине того оригинального мнения, которое он считает справедливым. Но нет, никого не убедит он: все до одного читатели согласно решат, что он странно, непростительно ошибается, и если произведет его смелое восстание против общепринятых суждений какое-нибудь действие, то разве только утвердит публику еще более прежнего в старых мнениях.
Эти слова достаточно убедят каждого читателя, что мы очень хорошо чувствуем трудность и опасность борьбы с закоснелыми предрассудками. Но иногда эти предрассудки бывают столь очевидно неосновательны, столь несообразны с несомненными фактами, что самый осторожный и робкий человек увлекается мыслью: ‘эти призраки мнений держатся только потому, что ничья рука до них не дотрогивалась, самое легкое прикосновение здравого смысла низвергнет, рассыплет в пыль и прах эти лживые фантомы!’ Бывают, говорим мы, случаи, когда нелепость прежнего мнения, правота нового столь очевидны, что борьба против самообольщения публики представляется очень легкою и обещает быть успешною. К небольшому числу таких случаев, бесспорно, принадлежит вопрос о существенном характере, внутреннем смысле, задушевной идее,— одним словом, о пафосе стихотворений нашей известной писательницы графини Ростопчиной, которая всегда справедливо почиталась одним из украшений русского Геликона. Обыкновенно думали и доныне продолжают думать, что эта замечательная поэтесса изливала в своих стихотворениях чувства и мысли, которые казались ей высокими, правдивыми, глубокими, что ее пафос — пафос увлечения идеями и ощущениями, которые составляют содержание ее стихотворений, все единодушно признавали, что ее поэзия — положительное отражение той жизни, которая казалась и кажется для самого поэта идеалом жизни.
Это мнение положительно ложно. Надобно только перечитать со вниманием прекрасные стихотворения графини Ростопчиной, и очевидна будет его ошибочность.
Критик, с суждениями которого мы не любим расходиться, на авторитет которого мы любим ссылаться, потому что лучшего авторитета нет у нас, более справедливых суждений мы не найдем ни у кого2 — этот критик заметил, что существеннейшее содержание стихотворений графини Ростопчиной — бал.
Отличительные черты музы графини Ростопчиной — наклонность к рассуждениям и светскость. Исключительное служение ‘богу салонов’ не совсем выгодно. Наши салоны — слишком сухая и бесплодная почва для поэзии. Правда, они даже и зимою дышат ароматом, или, как говорит муза графини Ростопчиной, сыплют аромат, но этот аромат искусственный, возросший на почве оранжерейной, а не на раздолье плодотворной земли, улыбающейся ясному небу. Бал, составляющий источник вдохновения нашего автора, конечно, образует собою обаятельный мир даже и у нас,— не только там, где царит образец, с которого он довольно точно скопирован, но бал у нас — заморское растение, много пострадавшее при перевозке, помятое, вялое, бледное. Поэзия — женщина: она не любит показываться каждый день в одном уборе, напротив, ей нравится каждый час являться новою, всегда быть разнообразною — это жизнь ее. А все балы наши так похожи один на другой, что поэзия не пошлет туда и своей ассистентки, не только сама не пойдет. Между тем, поэзия графини Ростопчиной, прикована к балу: даже встреча и знакомство с Пушкиным, как совершившиеся на бале, суть собственно описание бала {Приводим здесь это поэтическое воспоминание:
На бале блестящем, в кипящем собранье,
Гордясь кавалером и об руку с ним *,
Вмешалась я в танцы, и счастьем моим
В тот вечер прекрасный весь мир озлащался.
Он с нежным приветом ко мне обращался,
Он дружбой без лести меня ободрял,
Он дум моих тайну разведать желал…
Он выманить скоро доверье умел…
Под говор музыки, украдкой, дрожа,
Стихи без искусства ему я шептала…
Он пылкостью прежней тогда оживлялся,
Он к юности знойной своей возвращался,
Со мной молодея, он снова мечтал…
(Изд 1856 г., стр. 256).
* Александром Сергеевичем Пушкиным. Примеч. автора.}. Талант графини Ростопчиной мог бы найти более обширную и более достойную себя сферу, и стихи, подобные следующим, выражают только мнение, кажется, несправедливое в отношении к высокому назначению женщины вообще:
А я, я женщина во всем значеньи слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина… гордиться тем готова…
Я бал люблю… отдайте балы мне!
(‘Отечественные записки’, 1841, т. XVIII, ‘Библиографическая хроника’, стр. 6).
В словах об отношении балов к поэзии есть своя справедливость, но — как ни прискорбно нам опровергать суждения критика, который был истинным учителем всего нынешнего молодого поколения,— мы должны откровенно сказать, что он совершенно ошибался, применяя эти общие соображения к стихотворениям графини Ростопчиной. Он, по нашему непоколебимому убеждению, слишком поверхностно взглянул на их ‘салонное содержание’, заметил только общую черту — присутствие бальных мыслей в каждом стихотворении, и ограничился этим. Но этого мало. Надобно было глубже вникнуть в это ‘салонное содержание’, и тогда характеристика вышла бы точнее, основательнее, тогда и заключения его о таланте графини Ростопчиной были бы совершенно другие. Мы постараемся это сделать и доставить посильный материал для истории нашей литературы, в которой г-жа Ростопчина, по общему мнению и по заключениям критика, должна занимать довольно или даже очень значительное место {Заключения критика, которого мы цитировали, выражены в следующих словах:
‘С 1835 года почти во всех периодических изданиях начали появляться стихотворения, отмечаемые таинственною подписью Гр-ня Е. Р-на. Но поэтическое инкогнито недолго оставалось тайною. Истинный талант как-то не уживается с инкогнито. К тому же люди — странные создания. Иногда они потому именно и не знают вашего имени, что вы поторопились сказать его, и добиваются знать и. узнают потому только, что вы его скрываете или делаете вид, что скрываете. Повторяем, главная причина того, что литературное инкогнито графини Ростопчиной скоро было разгадано, заключалось в поэтической прелести и высоком таланте, которым запечатлены ее прекрасные стихотворения’.}.
С этим полезным стремлением мы приступаем к анализу стихотворений графини Ростопчиной. Чтобы изобличить неверность мнений, приведенных нами, надобно только собрать черты для составления полной характеристики того женского лица, которое, в большей части стихотворений нашей поэтессы, является описывающим свои ощущения и мечты. Но прежде всего напомним читателю, что вообще не следует предполагать, будто каждое ‘я’, излагающее в лирической пьесе свои ощущения, по необходимости есть ‘я’ самого автора, которым написана пьеса. Так, у г. Фета есть прелестное стихотворение:
Еще ребенком я была,
Все любовались мной:
Мне шли и кудри по плечам
И фартучек цветной…
Есть у него другая прекрасная пьеса:
Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом,
при свечах навела…
У Кольцова также есть много подобных пьес, например:
Я любила его
Жарче дня и огня…
Или:
Без ума, без разума
Меня замуж выдали.
Золотой век девичий,
Силой укоротали…
Есть такие пьесы и у Пушкина:
Подруга милая, я знаю, отчего
Ты с нынешней весной от наших игр отстала.
Я тайну сердца твоего
Давно, поверь мне, угадала…
Конечно, никто не скажет, чтобы г. Фет, Кольцов, Пушкин о себе говорили здесь: ‘Я навела’, ‘я была’, ‘я любила’, ‘меня замуж выдали’, ‘я угадала’. Есть подобные ‘я’, несомненно различные от личности самого лирика, в лирических пьесах Гете и Шиллера, Беранже и Гейне,— одним словом, почти каждого великого поэта.
Мы нарочно выбирали примеры самые неоспоримые, где уже самая грамматика различием родов в глаголе, относящемся к ‘я’, с исторически несомненным полом автора, показывает справедливость нашего положения. Но и там, где грамматика оставляет нас в сомнении, по одинаковости пола автора пьесы и пола выводимого им ‘я’, здравый смысл и несомненные биографические факты часто убеждают, что ‘я’ пьесы не есть ‘я’ автора, и поступки, положения или ощущения, усвояемые первому, нимало не могут быть приписываемы последнему, то есть автору. Так, например, в одном стихотворении у Лермонтова читаем:
Молча сижу под окошком темницы…
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцырь железный.
Но положительно известно, что в 1841 году, когда написана эта пьеса, Лермонтов не сидел в темнице или в тюрьме, а сражался за отечество на Кавказе, и никогда не было у него ни меча, ни железного панцыря, а носил он всегда форменную саблю или шашку и мундир, как следует по положению. В известном романсе Пушкина ‘Черная шаль’ читаем, что ‘я убил какого-то армянина и какую-то девушку-гречанку’ и потом
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их бросил тела.
Но положительно известно, что Пушкин во всю свою жизнь никого не убивал, что рабов у него не было, а были дворовые люди, и что на Дунае Пушкин никогда не жил, следовательно, не мог с лакеем своим бросать тел в дунайские волны. Мы готовы привесть миллион подобных примеров из всех без исключения лирических поэтов.
Из этого неоспоримо следует: 1) что ‘я’ лирического стихотворения не всегда есть ‘я’ автора, написавшего это стихотворение, 2) что в приписывании самому поэту поступков, положений и ощущений являющегося в лирическом стихотворении ‘я’ надобно поступать с крайнею осмотрительностью и не иначе, как сообразив ощущения и поступки лирического ‘я’ с положительными историко-литературными фактами.
Да не упрекнет нас читатель в педантизме за длинное доказательство столь очевидных положений: мы хотели поставить их вне всякого спора, вне всякого сомнения, придать им достоверность математической истины, потому что на этих положениях основано наше мнение о пафосе графини Ростопчиной.
Соберем же теперь черты для характеристики того лирического ‘я’, которое является в стихотворениях графини Ростопчиной, докажем, что подобное ‘я’ не может быть идеалом… не говорим: графини Ростопчиной,— но вообще какого бы то ни было поэта, укажем источник’ заблуждения, господствующего в критике и публике, наконец обнаружим истинные — прекрасные — отношения графини Ростопчиной к этому ‘я’, и тогда читатели согласятся, что поэтическое значение произведений графини Ростопчиной доселе не было еще оценено по достоинству, что они должны считаться… не говорим: прекрасным, в этом никто не сомневался до сих пор,— но в высшей степени замечательным явлением в истории нашей литературы,— явлением не менее замечательным, нежели стихотворения Лермонтова,
‘Я’, говорящее о себе в пьесах нашей поэтессы, до страсти любит балы. Эта черта, как мы видели, замечена критикою как черта непривлекательная, но замечена без глубокого анализа, только вообще. Если молодая девушка, только что начавшая выезжать в свет, увлекается два-три года балами, это еще ничего не значит: увлечение молодости, прелесть новизны оправдывают ее. Нет беды, если она две-три зимы потанцует с удовольствием, нет особенного преступления, если она в первые выезды заслушается комплиментов: какая светская девушка не мечтала о первом бале, не мечтала после первого бала? Не бойтесь за нее: ведь это все очень скоро проходит: как только балы перестанут быть для нее новизною, она будет очень часто скучать на бале, будет находить большую часть кавалеров скучными, и верить никакому комплименту решительно не будет. Из десяти светских девушек так бывает с девятью. Ведь, если смотреть на вещи беспристрастно, надобно сказать, что далеко не все светские девушки и молодые дамы кокетки в строгом смысле слова: ведь и женщины такие же люди, как мужчины, ведь и светские женщины тоже люди. Согласитесь же, если вы не мизантроп, что между людьми редки решительно дурные характеры и совершенно пустые головы, а кокеткою, говоря вообще, может быть только женщина с сухим, дурным сердцем и с пустою головою. И уж если могла стать женщина кокеткою, останется она кокеткою до конца жизни: такова ее натура. Теперь судите, к обыкновенным ли светским женщинам принадлежит лицо, которому графиня Ростопчина дает первое место, уступает первое лицо глагола и местоимение ‘я’ в своих стихотворениях. Но ведь нам приходится говорить об этом ‘я’, пока еще загадочном, в третьем лице, и пока будем называть это лицо неопределенным местоимением ‘она’. ‘Она’ все счастье свое находит только на бале не в продолжение каких-нибудь двух или трех, а в продолжение целых двенадцати лет, с самого начала стихотворений, расположенных по хронологическому порядку, до самого конца первого тома, с 1829 до 1841,— то же будет и в течение всех остальных лет до настоящей минуты: в рассеянных по журналам стихотворениях всех следующих лет, где только является ‘она’, ‘она’ проникнута мечтами о бале. Вот, например, ‘она’ в деревне, как видно, замужем, у ‘нее’ уже двое детей,— бьет двенадцатый час, ‘она’ восклицает:
Бывало, только ты пробьешь,
Я в полном упоенье,
И ты мне радостно несешь
Все света обольщенья.
Теперь находишь ты меня
За книгой, за работой…
Двух люлек шорох слышу я
С улыбкой и заботой.
И мне представилось: теперь танцуют там,
На дальней родине, навек избранной мною…
Рисуются в толпе наряды наших дам,
Их ткани легкие, с отделкой щегольскою,
Ярчей наследственных алмазов там блестят
Глаза бессчетные, весельем разгоревшись…
Опередив весну, до время разогревшись,
Там свежие цветы свой сыплют аромат…
Красавицы летят, красавицы порхают,
Их вальсы Лайнера и Штрауса увлекают
Неодолимою игривостью своей…
И все шумнее бал, и танцы все живей!
И мне все чудится! Но, ах! в одном мечтанье!
Меня там нет! Меня там нет!
И, может быть, мое существованье
Давно забыл беспамятный сей свет!
И что же привлекательного для ‘нее’ на бале? Не поэтическая сторона его, если он имеет в себе хотя каплю поэзии, не пылкая страсть, не таинственная интрига,— нет, не бойтесь за ‘нее’,— просто наряды, комплименты и вальс, для натур пламенных, которым прощается многое, даже любовь к балам в зрелые лета, бал — место страстных, таинственных разговоров с одним, бал — рай или ад, для ‘нее’ бал — просто развлеченье, очень приятное потому, что там много кавалеров, говорящих очень лестные комплименты:
Когда ровесницам моим в удел даны
Все общества и света развлеченья,
И царствуют они. всегда окружены
Толпой друзей, к ним полных снисхожденья,
Когда их женский слух ласкает шум похвал,
Их занят ум, их сердце бьется шибко,—
Меня враждебный дух к деревне приковал,
И жизнь моя лишь горькая ошибка!
Так вот почему ‘она’ восклицает: ‘Я бал люблю! Отдайте балы мне!’ — ‘Она’ с самого начала до самого конца любуется собою, своею красотою,— этим чувством проникнуто каждое излияние ‘ее’ сердца, ‘она’ описывает свою наружность и наряды, ‘она’ даже говорит при случае:
Что мне до прелести румянца молодого?
красота не в румянце, очаровательна та женщина, которая имеет
В движеньях, в поступи небрежную сноровку (Стр. 192).
Наконец, ‘она’ просто признается, что любила балы не по страстному увлечению, а просто по тщеславию, что ‘она жила тщеславием’:
Потом была пора, и света блеск лукавый
Своею мишурой мой взор околдовал:
Бал, искуситель наш, чарующей отравой
Прельстил меня, завлек, весь ум мой обаял…
Пиры и праздники, алмазы и наряды,
Головокружный вальс вполне владели мной,
Я упивалася роскошной суетой,
Я вдохновенья луч тушила без пощады
Для света бальных свеч… я женщиной была!
Тщеславьем женским я жила! (Стр. 158.)
А теперь — говорит ‘она’ — настала пора другая, мечты прошли, ‘существенность’ стала интереснее, нежели ‘игра воображения’: прежде, говорит ‘она’:
Я с детским жаром увлекалась
Воображения игрой…
Но теперь уж не то:
Я в горний мир не увлекаюсь,
Я песней сердца не пою,
Но к хладу жизни приучаюсь
И уж существенность люблю! (Стр. 82—83.)
Но о ‘существенности’ после: нам нужно еще послушать, что ‘она’ говорит на бале. Надобно кстати заметить, что ‘она’ постоянно жалуется на то, что светские мужчины не умеют оценить сердца, жаждущего любви: они боятся ‘молвы’, и ‘она’ убеждает их не бояться пустых, лживых толков света. Зато, как сострадательно она готова утешать мужчину, который грустит о подобной же неудаче! Вот один пример:
Зачем, страдалец молодой,
Зачем со мною лицемерить?
Нет! хитростью своей пустой
Тебе меня не разуверить!
Ты любишь! Это говорят
Твоя задумчивость немая,
Безжизненный, унылый взгляд,
Болезнь и бледность гробовая!
Так, твоя любовь несчастна, и ты никому не хочешь говорить этого, ты не хочешь нарушать тайну своей любви!
Ты прав! молчи! но знай, что мною
Твоя оплакана судьба! (Стр. 29.)
Вот другой пример:
Скажите, отчего ваш взор
Всегда горит тоской сердечной?
Зачем напитан грустью вечной
Ваш непритворный разговор?
Зачем таинственные думы
Легли на томное чело.
И скорбь оттенок свой угрюмый
На вас вперила, как клеймо?
В вас что-то тайное, родное
Красноречиво говорит,
И сострадание святое
Меня невольно к вам стремит!
О, если б этим состраданьем
Могла купить я вам покой!
Но я богата лишь желаньем,
А не ходатай пред судьбой.
Примите ж все, что в приношенье
Вам дать в порыве умиленья
Я, бесталанная, могу:
Души свободной уваженье
И сострадания слезу! (Стр. 103—104.)
Будь тверд, не унывай, возьми пример с меня:
Смотри, тверда, сильна, невозмутима я!
Пред бедной женщиной, созданием ничтожным,
Легко волнуемым, и страстным и тревожным,
Себя мужчиною обязан ты явить,
Великодушней ты, смелее должен быть!
Не слушай толк людской и вражьи пересуды!
Пусть люди против нас — сам бог за нас покуда! (Стр. 366.)
Но что делать, если мужчина разрывает союз сердец? Обыкновенной светской женщине остается одно — страдать и тосковать, ‘она’ делает не так: она, если ей вздумается взгрустнуть о таком обстоятельстве, тотчас же умеет переломить себя, превозмочь горе, ‘она’ говорит себе:
Опомнись! призови на помощь силу воли,
Оковы тяжкие героем с плеч стряхни!
Сердечных тайных язв скрой ноющие боли
И свету прежнюю себя припомяни!
Где ленты и цветы, где легкие наряды?
Блестящей бабочкой оденься, уберись,
И поезжай на бал, спеши на маскарады,
Рассмейся, торжествуй, понравься, веселись!
Придут к твоим ногам поклонники другие,—
Меж них забудешь ты цепей своих позор,
И он, он будет знать! Затеи молодые
Встревожат и его внимательный надзор!
Он в очередь свою узнает страх и муку,
Он будет ревновать, он будет тосковать,
Ты выместишь на нем страданья, горе, скуку,
Потом простишь его и призовешь опять! (Стр. 393.)
А если и это не удастся — что тогда? Тогда ‘она’ говорит ему следующее:
Свободен ты! и я свободна тоже!
Без ссоры мы с тобою разошлись.
Найдется ли другой, душой моложе
И сердцем понежнее,— не сердись!
Ты так хотел! (Стр. 400 и последняя.)
А когда найдется другой, душой моложе, как сделать его соучастником своим в отмщении неверному? ‘Она’ будет говорить с ним о поэзии, о своем одиночестве, о том, что мир не понимает высоких стремлений и чувств. Но как вы думаете, что такое для ‘нее’ поэзия, ‘чистые думы’ и т. д.? — Отдых после утомительного бала и средство приподняться после различных житейских невзгод:
Когда в шуме света, в его треволненье.
Гонясь за весельем, прося наслаждений.
Умается сердце, душа упадет,—
Тогда в думе чистой приюта ищу я,
Тогда я мечтаю и, душу врачуя,
Поэзия крылья и мощь ей дает. (Стр. 164.)