Стихотворения Дранмора
Стихотворения Дранмора
Стихотворения Дранмора, Дранмор Фердинанд, Год: 1876
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Поместив в ‘Отечественных Записках’ несколько стихотворений из Дранмора, в переводе Д. Л. Михаловского, и печатая еще несколько произведений того же писателя в переводах гг. Михаловского и Вейнберга, редакция считает не лишним сказать о нем несколько слов.
Дранмор (псевдоним), родом швейцарец, живущий в Южной Америке и пишущий на немецком языке, приобрел известность в немецкой литературе с 1861 г., когда он издал сборник своих стихотворений, под заглавием ‘Поэтические отрывки’ (Poetische Fragmente). Этот сборник был принят немецкою критикою с большим сочувствием и сразу поставил Дранмора в ряду замечательных немецких поэтов. Мастерский стих, проникающий все эти произведения элегический тон, полный искренности и задушевности и чуждый всякой сантиментальности, философское настроение, соединенное с поэтическим творчеством, оригинальность взглядов и приемов, с которыми Дранмор трактует о темах, по-видимому, исчерпанных поэтами всех времен и народов, — все эти качества не могли не обратить внимания на него, как на поэта, в произведениях которого слышится веяние какого-то нового духа. Один из немецких критиков выразился о них таким образом: ‘Только две породы людей подвергнуть их непримиримому преследованию: это — ханжи и цех посредственных поэтов по ремеслу. И тем, и другим мы скажем, вместе с Гервегом: посторонитесь, господа, дайте простор парению свободной души’. Другой критик сказал, что Дранмор глубиною духа и мыслей возвышается как великан над нашими (немецкими) дюжинными лириками’. Перлами ‘поэтических отрывков’ немецкая критика признала стихотворения под следующими заглавиями: ‘Хижина рыбака’, ‘Листок из времен юности’, ‘Perditta’, ‘Возвращение на родину’, ‘Febre amarella’ и ‘Ночная вахта’. Это последнее стихотворение исполнено высокого лиризма и проникнуто величественным миросозерцанием. Поэт бодрствует на палубе корабля, бросившего якорь у острова св. Елены. Тишина звездной тропической ночи, вид утёса, бывшего могилой знаменитого изгнанника, внушают ему целую массу впечатлений, чувствований и дум. Все это изливается с какою-то порывистою страстностью в стихах, в которых слышится и вдохновенный гимн свободе, всеобщему миру, прогрессу и знанию, и горькая ирония над кровавою славою завоевателей, и хватающая за сердце грусть там, где поэт касается своего внутреннего мира, своего одиночества в своих неудовлетворенных стремлений.
Еще более впечатления произвел другой сборник стихотворений Дранмора, появившийся в 1867 году, под названием ‘Requiem’, с эпиграфом: ‘Ueber den Tod soll man veder lachen noch weinen’, т. e. смерть не должна возбуждать ни смеха, ни слез’ (старинное изречение). В этом сборнике, прежде всего, поражает оригинальность темы. Тема эта — апофеоза смерти, смерти самой в себе, как предела всяких страданий, как единственного и лучшего утешения для человечества, как сна, не возмущаемого никакими грезами, как властительницы мира, как разрушительницы, создающей новую жизнь. По выражению самого поэта, реквием есть ‘заупокойная месса, в которую преобразилось, мало-помалу, все, к чему он стремился, чего надеялся, что приобрел, будучи переработано в горниле его дум, в сокровеннейшей глубине его существования’. Действительно, в Драпморе мы видим — как грустный оттенок, заметный с самых ранних его стихотворений, переходит все в более и более мрачный колорит, как его рефлексия становится все глубже, лиризм — серьёзнее, пока все вынесенное им из жизненного опыта и размышлении не выразилось в его реквиеме. Во вступительном стихотворении к этому сборнику, поэт, обращаясь к смерти, говорит, что он желает быть ее певцом и пророком, чтобы увенчать ее розами. Нельзя сказать, чтобы это ‘увенчание розами’ удалось поэту вполне. Несмотря на прославление смерти, которую он ‘издавна лелеет в груди своей, как задушевный образ, озаренный звездным сиянием, и которая наполняет его сердце таким сладостным утешением’, Дранмор называет ее в другом месте ‘незаслуженным жребием’: возмущается тем, что после тысячи бурь, опасностей, битв со стихиями, человек исчезает бесследно в глубине океана, он приходит в ужас от мысли, что тело человека, ‘это зерно, так медленно возрастающее, должно медленно истлеть в могиле’. Словом, и в реквиеме, по временам, звучит то же отчаяние, которое в стихотворении, принадлежащем к ‘Поэтическим отрывкам’ (переведенном в ‘Отечественных Записках’ под заглавием ‘Дума’) заставило Дранмора воскликнуть:
К чему ж борьба, наука, вдохновенье,
Когда наш век одну минуту длится?
Все это — лишь желание забыться,
Поспешный бег пред словом: ‘истребленье’!
И в заключительном стихотворении реквиема вся эта прелесть смерти сводится к тому, что, вместе с наслаждениями жизни, кончаются и страдания, так как смерть уничтожает сознание — и поэт заканчивает мольбою, ‘чтобы его братья, преданные земле, были бессознательно счастливы‘.
Эти внутренние контрасты темы с ее выполнением, эти порывы души, вопреки своему неверию стремящейся пробиться за ту грань, которую указала для нее материалистическая философия, и при этом звучный, полный силы, точно выкованный стих — производят на читателя поразительное впечатление. Но и в реквиеме, и во всех стихотворениях Дранмора есть еще одна черта, в высшей степени симпатичная: они проникнуты любовью к человечеству. Несмотря на горькие жалобы Дранмора на бездушие, лицемерие, предательство и ничтожество людей, от которых, по-видимому, он перенес много горя, он примиряется с ними. В этом отношении, характеристичны два его стихотворения: одно в реквиеме, где он говорит, что он часто давал обет ожесточиться против людей, изведав всю их низость, но, едва проходили его страдания, он каждого желал прижать к своей груди. Другое — в ‘Поэтических отрывках’, под названием ‘Сплин’, где он говорит, что его гнев против людей превратился, наконец, в печаль, так как и ‘он сам, в сожалению, создан из той же глины’. Словом, он не давит своих ближних высокомерным презрением, подобно, например, Байрону, и находит человечество не ‘злым, а только слабым’.
Таков дух произведений Дранмора, представляющих законченное целое, далее которого он не пойдет, если верить вышеприведенным словам поэта, что весь его внутренний мир преобразился в заупокойную мессу, и уверению, что он навсегда расстался с поэзией, ‘прекрасным сном юности’, выставленному эпиграфом к полному собранию его сочинений, изданному в Берлине в 1873 г. Было бы желательно, чтобы Дранмор нарушил этот зарок, потому что подобные ему самобытные, оригинальные поэты во всяких литературах представляют редкое явление.
В заключение скажем, что многие стихотворения Дранмора не могут быть переведены вполне, а другие и вовсе не могут быть переведены для русского читателя, и, кроме того, при преобладании в них рефлексии, некоторые из них, блестя, по местам, первостепенными достоинствами, в других частях своих растянуты и многословны, и обе эти причины заставляют переводчика или сокращать их, или удерживать только главную мысль, относясь совершенно свободно к форме ее выражения. И вообще, этот писатель представляет большие трудности для перевода.
I.
О, что за время! Как все странно, смутно в нем!
Так скупо радостью и светом наделяя,
Оно, однако же, идет своим путем,
Безостановочно, усталости не зная,
В ту сторону, где солнечный восход…
Да, все вперёд, вперёд, вперёд
Спешит загадочное время,
С весами и с мечем. И, видя это, мы
Несем бодрей и легче бремя
Испуга и стыда, давящее умы,
Гнетущее сердца в те горькие мгновенья,
Когда перед врагом они с полей сраженья,
Разбитые, бегут…
Богатство мудреца —
Такая мелкая, ничтожная монета!
Удел мыслителя — глумление глупца,
Проклятие толпы, теперь, когда для света
Владыкою верховным стал Маммон…
Несчастный праведник! Что может сделать он,
Чье сердце отклик даст на все его мученья
Теперь, в дни общего броженья,
Когда на площадях, на улицах, в домах,
Пред золотым тельцом все падает во прах,
Когда везде гнездо свивает
Неумолимый демон тот,
И, торжествуя, ослабляет
Ума свободного полет?..
Увы! прельстителя медовые слова
Так соблазнительны! Кружится голова
Так сладостно от них! И с каждым днем все шире
Все больше цех глупцов — и в хаотичном мире
Воздушных призраков теряет человек
Свое достоинство и честь свою на век!..
Куда я ни взгляну — везде притворства маска,
Обман самих себя, тщеславье, мишура,
Скелетов позлащенных пляска…
Но, с ними на ряду, и светлый труд добра,
И к солнцу истины полёт орлиный знанья…
Куда я ни уйду, — везде передо мной
Коварство гнусное и эгоизм сухой,
Но, с ними на ряду, и гневные созданья
Голодной нищеты…
Да, все еще темно,
Загадочно и странно это время,
Рукой которого уж столько свершено,
Которое несет с глубоким стоном бремя
Тяжелых старых уз, и все-таки спешит,
Спешит гигантскими шагами
Туда, где солнце, облаками
Не омраченное, блестит…
Придет, придет пора, когда позор неволи
Земля, воспрянувши, растопчет наконец!
‘Е pur si muove’ [*] — так сказал пророк-мудрец
В предвиденье для ней иной и лучшей доли.
И только эта мысль — пытливому уму
Надежда, вера и отрада,
Она одна дает ему
Бальзам целительный от яда
Душевной скорби, с нею он,
Среди мучительных сомнений,
Порою твердо убежден,
Что для грядущих поколений
Заблещут всей своей красой
Лучи добра над мирозданьем,
И к ним дух новый с новым знаньем
Сойдет живительной росой!..
[*] — ‘А все-таки она (земля) движется!’ — известные слова Галилея.
II.
Обширен мир земной и расстилает он
Свои сокровища пред нашими глазами.
Кто хочет завладеть роскошными плодами,
Пусть прямо в бой идет, всегда вооружен
Запасом свежих сил, кто ищет охраненья
Природных прав своих, пусть растоптать спешит
Рой гадов мерзостных, что вьется и шипит
В пыли, у ног его… Бойцу для нападенья
Дорога трудная, преследуя врага,
По страшным крутизнам, по дебрям и болотам
Он пробирается, усталая нога
Скользит над безднами, покрытый кровью, потом,
То падая без сил, то вновь спеша вперед,
С нечеловеческим усильем победитель
Срывает наконец давно желанный плод…
Призыв мой лишь к тебе, бестрепетный воитель,
Герой открытого сражения, — не к вам,
Пираты жалкие, способные врагам
Мстить только воровски, из подленькой засады!..
Меж сотней доблестных едва-ль один боец
С победой из борьбы выходит, наконец!
Кровавые труды, неверные награды —
Вот весь его удел. На голову кладут
Страдальцу терн сухой, но не венок лавровый,
Из лестниц, на небо ведущих, подают
Обломки жалкие… Измученный, суровый,
Разочарованный, бесплодно погубя
Все силы лучшие, он слышит вкруг себя
Не хоры ангелов, а говор заурядный
Бесчувственной толпы… Порою лишь прохладный
Оазис встретится в пустыне, и потом —
Могила тихая с глубоким, вечным сном…
А где же прочие? Рассеяны, разбиты…
Тот — жалкий хлеб кропит слезами в нищете,
Тот — бродит по свету без крова, без защиты,
Тот, сам себя забыв, блуждает в темноте,
Полуразрушенный, с рассудком омраченным…
Но лучше сохранять энергию в борьбе
И смело, глубоко смотреть в глаза тебе,
О древне-фивский сфинкс! чем быть лишь обыденным
Нулем среди людей и робко не дерзать
Твои мудрёные задачи разрешать…
Смерть трупы громоздит без устали на трупы.
Но благороднее отдаться в руки ей,
Все силы истощив, чем задохнуться тупо
В ярме невольника, под гнусный звон цепей…
Обширен мир земной, и в нем сокровищ много.
Пароль у нас: ‘вперед, хотя темна дорога!’
Да, братья, все вперед, хотя-б лишь одному
Из всех мильонов Бог судил рассеять тьму
И, мир освободя от всех скорбей и болей,
Взойти с победою на жизни Капитолий!..
Петр Вейнберг.
III. К смерти
О смерть, моих властительница дум,
Конец надежд, порывов и желаний,
Вопрос души, тревожащий наш ум,
Колеблющий твердыню наших знаний,
Чей образ был так от меня далёк
В дни юности, когда я жил мечтами,
Когда моей души живой поток
Наполнен был весенними дождями,
Которой так боялся прежде я,—
Хотя мне жизнь за гробом обещали, —
Привыкнувши к утехам бытия,
К его страстям, заботам и печали,
Которой я теперь с надеждой жду,
Как сна, где нас не потревожат грёзы.,
Что всё уймет в груди: любовь, вражду…
И навсегда осушит наши слезы!
Как часто я взывал к тебе в тиши,
Желал твоих таинственных объятий!
О, смерть! бальзамом будь для ран души,
Отрадою моих скорбящих братий.
Тебя, тебя я буду прославлять!
Позволь мне быть, в смирении глубоком,
Твоим певцом, глашатаем, пророком,
Чтоб розами твой образ увенчать,
Превознести ту творческую силу,
Что бытие истлевшему даёт,
Жизнь новую из праха создаёт,
Ввергая все живущее в могилу…
………………………………………
………………………………………
Свой Requiem тебе я посвятил…
В нем каждый стих пропитан сердца кровью,
Всем существом моих душевных сил
И к ближнему глубокою любовью.
IV.
К чему слова напрасные поэта?
И песнь его — кому теперь нужна,
Когда не льстит она капризам света
Иль если в ней насмешка не слышна?
Да, в наши дни, чреватые грозою,
В наш зрелый век, кто станет прибегать
К поэзии, чтобы ее струёю
Своей души заботы облегчать?
Я не хочу быть гостем нежеланным
И с лирою не выступаю в свет
Ни как герольд тревоги, с кликом бранным,
Ни как любви чувствительный поэт.
Была пора: я с гордым ликованьем
Глядел на мир сквозь утренний туман,
Теперь — один, один исход мне дан:
Жить внутренним глубоким созерцаньем.
Дней юности прошел счастливый сон,
Давно уже мне чуждо наслажденье,
Борьба с собой и самоотреченье,
Дух жертв — вот мой теперешний закон.
И все, к чему душа моя стремилась,
В горниле дум моих преобразилось
В торжественный заупокойный звон…
Еще не все в моей груди погасло,
Не весь огонь, что некогда пылал,
К которому никто не подлил масла —
Его я сам лелеял и питал.
Нет, сердце, нет! в тебе еще мелькают
Струи огня от пламени того,
И искры вверх, сверкая, вылетают
По временам из пепла твоего.
Не много их, другие догорели, —
Зима близка и я стою у цели,
К которой все живущие придут,
И, может быть, напрасен был мой труд.
Мне кажется, что свет меня осудит
И обвинять тебя с насмешкой будет
Его сухой, холодный приговор,
За то, что ты уж слишком сильно билось,
Что не совсем ты в пепел превратилось,
Не унялось еще до этих пор!
Смущусь ли я холодностию века?
Нет, до конца я буду продолжать:
Певцы должны для блага человека
Свет истины и правды прославлять.
Смерть близится, а с ней — предел сознанья
Передо мной, как призрак, восстает,
Но страстное, тоскливое желанье
Влечет меня, по-прежнему, вперед.
Мне не дано того огня святого,
Не мой удел — тот вдохновенный дар,
Чтоб молнией пророческого слова
В сердцах людей производить пожар.
Вам первенство, светильники созданья,
Дари ума! призванье ваше в том,
Чтобы людей, томимых жаждой знанья,
Поить своим божественным вином.