Стихотворения, Алмазов Борис Николаевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 122 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОЧИНЕНІЯ Б. Н. АЛМАЗОВА.

ВЪ ТРЕХЪ ТОМАХЪ, СЪ ПОРТРЕТОМЪ, ГРАВИРОВАННЫМЪ НА СТАЛИ, И КРАТКИМЪ БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ.

Томъ II.

СТИХОТВОРЕНІЯ.

МОСКВА.
Университетская типографія, Страстн. бульв.
1892.

Стихотворенія сатирическія, юмористическія и шуточныя.

I. Неизбжный

II. Юному бюрократу

III. Безсребренникъ

IV. Весна

V. Мундиръ и фракъ

VI. Испугъ улана или Старое и Новое

VII. Полурусская барыня

VIII. Юной сочинительниц

IX. Онъ и Она. (Романъ въ куплетахъ)

X. Эманципированная провинціалка

XI. Русскіе ученые

XII. Недальновидное честолюбіе или Замоскворчье и Блый Городъ. (Историческій романъ)

XIII. Безкорыстный реформаторъ

XIV. Скептикъ

XV. Недовольный

XVI. Туристъ

XVII. Московскій Алкивіадъ

XVIII. Не говоря. (Романсъ на голосъ ‘Ten souviens-ta’)

XIX. Флюгеръ. (фантазія)

XX. Модные звуки

XXI. Разставаніе

XXII. Посланіе въ чиновнику-либералу отъ мирнаго обывателя. (фантазія)

XXIII. Москва въ 1873 году по P. X.

XXIV. На смерть стряпчаго

XXV. Кончина откупа или потерянный рай

XXVI. Четыре псни или поэтъ и синіе чулки. (Истинное происшествіе)

XXVII. Исповдь дамы

XXVIII. (Подражаніе Лермонтову)

XXIX. Танцовщица

XXX. Любители природы въ окрестностяхъ Москвы. (Идиллія)

XXXI. Разочарованіе

XXXII. Кофей

XXXIII. Бродяга

XXXIV. Завщанье

XXXV. Передъ портретомъ провинціалки

XXXVI. Испугъ. (Изъ Гейне)

XXXVII. Московскій поэтъ и Петербургскій обыватель

XXXVIII. Похороны ‘Русской Рчи’

XXXIX. Споръ. (Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы)

XL. Покаявшійся откупщикъ

XLI. ‘Передъ франтикомъ столичнымъ’

XLII. Венгерка. (Баллада)

XLIII. Половой

XLIV. Московскій театръ въ 1863 году

XLV. Гастрономъ

‘Попъ деревенскій сбиралъ’

XLVI. Коршъ

XLVII. Изъ Анакреона

Состояніе Европы въ 1866 году или губернскій франтъ, заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ

XLIX. Дары чиновника

L. Мечты чиновника

LI. Женихи

LIV. Изъ посланія къ консерватору

LV. Григорьевъ

LVI. Чичеринъ

LVII. Донья Бьянка. (Отрывокъ)

LVIII. Ренегатка. (Отрывокъ)

LIX. Предисловіе или вступленіе

LX. Ночная бесда. (Отрывокъ)

LXI. Октавы

N. N. (Варіантъ предыдущаго)

LXII. Исповдь современнаго стихотворца

LXIII. Надписи:

I. Къ портрету назидательнаго писателя

II. Къ портрету новйшей госпожи Сталь

III. Къ памятнику великаго историка

Посланія.

I. Озлобленному поэту. (Н. . Щербин)

II. П. М. Садовскому

I.
НЕИЗБЖНЫЙ.

Toujours luit lui partoutl
Victor Hugo.

Что-бъ ни послали боги намъ —

Счастливый случай иль печальный —

Во всемъ, друзья, какъ соль ко щамъ,

Необходимъ для насъ квартальный.

Повстку-ль съ почты принесутъ

На малый кушъ иль капитальный, —

Намъ денегъ съ почты не дадутъ,

Коль не подпишется квартальный.

Хотимъ ли видть Божій свтъ, —

И въ путь сбираемся мы дальный,

Кто дастъ на выздъ намъ билетъ?

Все онъ опять, опять квартальный!

И въ скорбный часъ, когда зажгутъ

Надъ нами факелъ погребальный,

Какъ насъ въ заставу провезутъ,

Кто намъ повритъ, коль и тутъ

Не дастъ свидтельства квартальный?

1860 года.

II.
ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

‘Не врь, не врь себ, мечтатель молодой!’
Лермонтовъ.

Со скамейки жесткой школьной

Соскочить ты лишь усплъ,

И быстре птицы вольной

Въ міръ чернильный полетлъ.

И съ слезою умиленья

Я любуюся тобой:

Какъ свтлы твои стремленья,

Какъ высоки убжденья,

Какъ невиненъ ты душой!

Какъ свжи твои ланиты,

Какъ ты любишь Божій міръ,

Какъ блеститъ твой взоръ открытый,

Какъ сидитъ, вчера лишь сшитый,

Твой зеленый вицъ-мундиръ.

Чистъ, какъ жертва для закланья,

Въ бой съ неправдою людской,

Какъ любовникъ на свиданье,

Такъ и рвешься ты душой!

Но увы, промчится время,

И незрлый разумъ твой

Канцелярской жизни бремя

Сдавитъ тяжкою пятой:

Въ годы мысленной отваги,

Не отечество спасать

Будешь ты, но лишь бумаги

Для начальства подшивать.

Погрузясь душой глубоко

Въ переписку черновыхъ,

Позабудешь ты до срока

Рядъ вопросовъ міровыхъ,

Заваленъ работой срочной,

Въ часъ, свободный отъ труда,

Чтобъ достичь карьеры прочной, —

Будешь столбъ свой позвоночный

Гнуть предъ старшимъ безъ стыда.

И въ ерархіи чиновной

Много скользкихъ ступеней

Ты по лстниц неровной

Проползешь, какъ червь безмолвный,

Къ свтлой цли юныхъ дней,

Къ цли трудной, но великой —

Санъ высокій получить,—

И своей рукой-владыкой

Родъ людской преобразить.

По пока, мой пролетарій,

Ты до цли добредешь, —

Въ атомсфер канцелярій

Силы лучшія убьешь.

Тамъ до сроку испарится

Всхъ мечтаній свтлый рой,

И вселится въ поясниц

Постоянный геморой,

Съ гемороемъ, какъ вожатый,

Приплетется ревматизмъ,

И душой твоей измятой

Овладетъ скептицизмъ.

И тогда, махнувъ рукою

На завтныя мечты,

Лишь комфорту да покою

Всей душой предашься ты.

Будешь спать ты за докладомъ,

Будешь искренне желать —

Съ тмъ же чиномъ и окладомъ

Въ сонм праздныхъ засдать.

1861 года.

III.
БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

Молва гласитъ, что ты живешь

Одной любовію къ законамъ, —

И доморощеннымъ Катономъ

Ты въ нашемъ обществ слывешь.

Я твердо врю въ гласъ народный…

Къ тому же твой изящный видъ —

Твой ликъ надменно-благородный,

Pince-nez и галстукъ новомодный —

Все ясно сердцу говоритъ,

Что не подьячій ты приказный

Съ тупымъ умомъ, съ душою грязной,

Не стракулистъ, не казнокрадъ,

Но жрецъ емиды неподкупный —

Гуманный, твердый, неприступный

Новйшей школы бюрократъ.

Ты чуждъ чиновничьихъ преданій:

Ты не пойдешь на шумный пиръ

Къ своимъ просителямъ въ трактиръ

Для вакханальныхъ возліяній.

Куда! Какъ можно — что за тонъ!

Вдь ты совсмъ не такъ рожденъ,

Чтобъ пить съ купцами по трактирамъ:

Ты вкъ не знался съ этимъ міромъ,

Теб открытъ любой салонъ

Съ его духовной, тонкой пищей,

Притомъ же ты совсмъ не нищій,

Чтобъ подкупить тебя возмогъ

Графинчикъ съ водкой да порогъ,

Нтъ! Хоть тебя въ ух стерляжьей

И хоть въ шампанскомъ закупай,

Хоть.десять тысячъ предлагай, —

Ты не поддашься сил вражьей —

Себя за деньги не продашь:

Ты крпокъ въ правилахъ, какъ кряжъ.

Какъ я люблю твой ликъ красивый,

Когда, съ осанкой горделивой,

Съ высоко поднятымъ челомъ,

Ты за столомъ судейскимъ алымъ

Сидишь, въ молчаньи, предъ зерцаломъ

Въ священномъ капищ своемъ,

Когда съ усмшкой и презрньемъ

Внимаешь длиннымъ, важнымъ преньямъ

Сдыхъ товарищей своихъ, —

И вдругъ нежданнымъ заключеньемъ

Въ словахъ и ясныхъ, и простыхъ

Ты въ пять секундъ ршаешь дло, —

И потупляясь со стыдомъ,

Въ подобострастіи нмомъ,

Приказныхъ сонмъ, заматерлый

Въ рутин добрыхъ старыхъ дней,

Дивится мудрости твоей.

Какое гордое сознанье

Природныхъ силъ и воспитанья

Ты ощущаешь той порой: —

Какъ вс ничтожны предъ тобой!

Люблю я тоже т мгновенья,

Когда чиновникамъ плохимъ

За ихъ гршки иль нераднье

Ты кротко длаешь внушенье:

О, какъ ты мягко стелешь имъ,

Какъ ты учтивъ, какъ ты гуманенъ!

А между тмъ, совсмъ израненъ,

Передъ тобой дрожитъ, какъ листъ,

Неаккуратный копіистъ

Хоть ты не топаешь ногами,

Не распекаешь, не кричишь,

Не сыплешь крпкими словами:

Зато улыбкой и очами

Ты вволю ближняго язвишь.

Всего-жъ ты лучше въ т минуты,

Когда какой-нибудь истецъ —

Степнякъ помщикъ иль купецъ,

Съ рукой за пазухой раздутой,

Не слишкомъ ловкій на языкъ,

Теб вдругъ ляпнетъ напрямикъ

О благодарности священной,—

Ужъ тутъ ты истинный герой: —

Какъ будто свыше вдохновенный,

Вдругъ вспыхнетъ взоръ орлиный твой,

Ты выпрямляешь грудь и плечи,

Ты выростаешь на вершокъ, —

И Демосеновскія рчи

Изъ устъ стремятся, какъ потокъ,

Полны святымъ негодованьемъ,

Гремятъ и жгутъ твои слова,

И мнится, нкіимъ сіяньемъ

Твоя объемлется глава…

И въ монолог страстномъ, длинномъ

Изливъ свой гнвъ предъ наглецомъ,

Ты, съ жестомъ истинно картиннымъ,

Своимъ хорошенькимъ перстомъ

На двери молча указуешь, —

И искуситель злобный твой

Летитъ изъ комнаты стрлой.

О, какъ въ душ своей ликуешь,

О, какъ ты счастливъ въ этотъ мигъ:

Ты сознаешь, что ты великъ,

Что совершилъ ты подвигъ дивный,

Что ты Баярдъ страны родной!…

О, какъ ты искренно, наивно

Благоговешь предъ собой.

И цлый годъ, по всмъ салонамъ,

И часто въ клуб, за столомъ,

Ты, будто вскользь — небрежнымъ тономъ

Твердишь о подвиг своемъ.

Теперь позволь иной картиной

Мое посланье оживить:

Позволь тебя изобразить

Не предъ зерцаломъ, а въ гостиной.

Сверкаетъ балъ. Взираешь ты

На пляску свтскую прилежно,

И дама — чудо красоты

Къ теб приблизилась небрежно,

И чуднымъ голосомъ своимъ,

Пвучимъ, мягкимъ — неземнымъ,

Подобнымъ только звукамъ рая,

Тебя ршается молить

За дурака и негодяя:

— Ему, представьте, нечмъ жить!

Нельзя-ль его опредлить

Куда нибудь!?— И ты ужъ таешь,

И тотчасъ мсто общаешь,

И разумется, даешь.

— Тутъ нту взятки и на грошъ —

Ты мн съ улыбкой возражаешь —

Къ тому-жъ — что длать красота…

Предъ ней одной я преклоняюсь…

Да, слабость къ женщинамъ — я каюсь —

Моя Ахиллова пята!

Ну такъ и быть, теб прощаемъ

Мы этотъ грхъ, въ твои лта

Всхъ подкупаетъ красота,

И по исторіи мы знаемъ,

Что люди, не теб чета,

Къ ней попадали часто въ сти.

Но предъ одной ли красотой

Ты преклоняешься главой,

Когда бываешь въ высшемъ свт?

О нтъ! Вс знаемъ мы, увы!

Что у ***скаго на бал

Тебя улыбкой подкупали

Уроды первые Москвы,

Что, старымъ бабамъ въ угожденье,

Ты измнялъ свои ршенья,

Что таешь, млешь ты душой,

Какъ предъ античной красотой,

Какъ предъ паосскою богиней,

Предъ Тугоуховской княгиней,

Предъ этой вдьмою въ чепц,

Съ пятномъ табачнымъ надъ губами.

Съ милльйономъ складокъ на лиц,

Но вдьмой съ сильными связами.

Да, мой законникъ-бюрократъ,

Въ судахъ повсюду говорятъ,

Что графу Нулину въ угоду,

Чтобы къ нему втереться въ домъ, —

Въ соблазнъ приказному народу,

Ты извращалъ десятый томъ.

Все это такъ, все это врно

И — извини — довольно… скверно.

Съ твоимъ логическимъ умомъ,

Ты согласишься, врно, въ томъ,

Когда разсудишь хладнокровно,.

Что, хоть подъ судъ подъ уголовный

Ты никогда не попадешь,

Однако взятки ты берешь,

Но лишь духовными дарами —

Берешь протекціей, связями…

Ну что же, Богъ съ тобой, бери.

Да только носъ свой не дери

Передъ минувшимъ поколньемъ: —

Не говори съ такимъ презрньемъ

Ты о предмстник своемъ,

Который гршными трудами

Воздвигнулъ трехъ-этажный домъ.

Немного разницы межъ вами!

Конечно, онъ открыто бралъ —

Бралъ прямо, грубо, неприлично,

Зато рельефно и пластично,

Зато онъ ясно сознавалъ,

Гордыней злой не обуянный,

‘Что я, де, гршникъ окаянный,’

И очи долу потуплялъ.

IV.
ВЕСНА.

Und Freud’ und Wonne
Aus jeder Brust!
О Erd’! о Sonne!
О Glck! о Lust!
Goethe.

Разбивъ ледяныя оковы,

Ужъ рки къ морямъ пронеслись,

Въ саду распуститься готовы

Подснжникъ, тюльпанъ и нарцисъ,

Ужъ носится бабочекъ стая

Среди оживленныхъ равнинъ,

И новымъ убранствомъ блистая,

Въ ручей заглядлся павлинъ,

И громъ благодатный ужъ грянулъ,

И землю ужъ дождь освятилъ, —

И міръ наскомыхъ воспрянулъ

На свтъ изъ холодныхъ могилъ,

Ужъ вынуты зимнія рамы

И спрятаны шубы подъ спудъ,

И смло по улиц дамы

Въ холодныхъ бурнусахъ идутъ,

Съ утра до утра ребятишки

Готовы на улиц жить,

И только посредствомъ коврижки

Ихъ можно домой заманить,

Гремятъ соловья переливы,

Поющаго гимнъ предъ Творцомъ,

Подернулись зеленью нивы,

Явилися щи изъ крапивы,

Ботвинья съ младымъ огурцомъ,

И радостной мысли быстре

Несется надъ нами весна,

Ужъ скоро во всей апоге

Блеснетъ и умчится она, —

И первою зеленью нжной

Однется роща и садъ,

И брюки свои блоснжны

Натянетъ пхотный солдатъ,

Ужъ признаки лта явились:

Уже отцвтаетъ сиренъ,

Уже вс журналы пустились

Печатать одну дребедень…

Весна! Вс съ восторгомъ встрчаютъ

Твой свтлый, волшебный приходъ,

Какъ будто съ тебя получаютъ

Кресты и чины каждый годъ.

И я, хоть не жду отъ весны я

Крестовъ и подобныхъ наградъ,

Но больше чмъ птицы лсныя

Ея возвращенью я радъ.

Весна лишь наступитъ, — и разомъ

Проснешься душой, оживешь,

Лирическимъ полонъ экстазомъ,

На горе рукою махнешь.

И смотришь на міръ веселе,

Забывши и старость, и плшь,

Мечтаешь и мыслишь сильне,

Охотне вришь и шь,

И жарче и чаще ласкаешь

Подругу въ объятьяхъ своихъ,

И глубже душой понимаешь

Кольцова и Шиллера стихъ,

Противны становятся споры

Про польскій вопросъ и прогрессъ,

И хочется спрятаться въ горы,

И хочется въ поле да въ лсъ,

И хочешь читать Вальтеръ-Скотта

И пть, и кутить, и рыдать,

И хочешь еще тамъ чего-то —

Чего-то… но схватитъ звота,

Лишь чувства начнешь разбирать,

Люблю я весну!… да и кто же

Изъ насъ недоволенъ весной?

Но цнитъ ее всхъ дороже

Сосдъ мой, убогій портной.

Ему драгоцнне вдвое

Весны благодатный приходъ:

Топливо ему даровое

Она каждогодно даетъ:

Карманы его утучняютъ

Весенняго солнца лучи:

Они съ барышомъ замняютъ

Мерцаніе сальной свчи.

Надюсь, мои государи,

Изъ словъ моихъ каждый пойметъ,

Что, право, простой пролетарій

Всхъ ближе къ природ живетъ.

4 апрля 1864 г.

V.
МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

Всмъ сердцемъ своимъ, всей душою

Я двочку Полю любилъ,

Когда она стала большою,

У ней я руки попросилъ.

Но съ хладной ироніей адской

Она мн сказала, ‘какъ быть!?

M-r Гумилевскій! вы штатскій:

Лишь чистой любовію братской

Я штатскихъ способна любить.

Чувствительной двы кумиромъ

Не можетъ быть фрачникъ никакъ,

Но если отставленъ съ мундиромъ,

Съ нимъ можно ршиться на бракъ.’

Я чуть не свалился со стула,

Отвтомъ такимъ пораженъ,

Она граціозно звнула

И вышла изъ комнаты вонъ.

Я тоже изъ комнаты вышелъ,

Но вышелъ притомъ изъ себя…

И вскор я въ клуб услышалъ,

Что шитый мундиръ возлюбя,

На дняхъ на линейномъ ученьи

Была, и влюбилась она, —

И руку свою и имнье

Отдать пожелала сполна

Усатому лейбъ-гренадеру…

И местію я воспылалъ, —

И тотчасъ письмо къ Искандеру

Про это съ нарочнымъ послалъ

1862 г.

VI.
ИСПУГЪ УЛАНА,или
Старое и Новое.

Въ полуночный часъ, на Таганк

У дона купца граматея

Стоятъ и кареты, и санки,

А въ дом идетъ ассанблея:

Бушуетъ оркестрикъ дешевый —

Три скрипки пронзительно плачутъ,

Реветъ контробасъ, какъ корова,

И гости кружатся и скачутъ,

Проносится пара за парой

Подъ музыку польки веселой,

Несется уланъ сухопарый

Съ купеческой дочкой тяжелой, —

Несется и думаетъ думу:

— ‘Ахъ, какъ бы узнать поврнй,

Какую въ приданое сумму

Отвадитъ родитель за ней?

Отличная, право, невста —

Солидные плечи и торсъ,

Бла, какъ пшеничное тсто,

Румяна, какъ клюковный морсъ!

И врно, глупа, какъ дубина,

И въ каждый мундиръ влюблена,

И прочитъ въ мужья дворянина,

И сердцемъ мягка, какъ перина, —

И славная будетъ жена.

Но кончился балъ, отплясали

И валятъ въ столовую гости —

Вс страшно вспотли, устали

И вс прогладались до злости.

И сли гурьбою веселой

За ужинъ стряпни допотопной,

Съ своею зазнобой тяжелой

Слъ рядомъ уланъ расторопный.

— Сударыня, вы, вроятно,

Не рады, что кончился балъ,

Съ улыбкой лукаво пріятной

Своей онъ сосдк сказалъ.

И съ радостью-бъ вы до разсвта

Порхали, когда бы могли,

Не правда-ли?

— Дурой отптой,

Должно быть, меня вы сочли?

Что-жъ, нешто вертушка, воза я,

Аль глупый рабенокъ трехъ лтъ,

Аль тамъ полотерка какая,

Что нужно тереть мн паркетъ?!

Я въ танцамъ имю презрнье,

Но тятенька строгій у насъ:

Ему, дураку, въ угожденье

Я нынче ударилась въ плясъ.

— А! врно ты лзешь въ Татьяны,

Смекнулъ прозорливый уланъ

И любишь стихи и романы,

Луну… ручейки и… туманъ.

Ну что-жъ, ничего! поведемъ мы

Аттаку съ другой стороны

И сердце въ полонъ заберемъ мы,

Коснувшись до слабой струны:

Я въ нихъ разыграю поэта —

Скажу, что всю жизнь я скучалъ

Въ салонахъ блестящаго свта

И въ хижин жить бы желалъ.

— И самъ я скучаю на балахъ,

Сказалъ съ разстановкой онъ вслухъ:

Я тломъ пляшу въ этихъ залахъ,

Межъ тмъ въ неземныхъ идеалахъ

Витаетъ мой сладостный духъ.

Что балъ?! пустяки! То-ли дло

Романъ Полеваго читать —

Тамъ можемъ свободно и смло

Мечтой за героемъ летать!…

— Терпть не могу я романы,

Сказала купчиха въ отвтъ:

Въ нихъ плутни одн, да обманы,

А жизни дйствительной нтъ.

Съ идеей одной идеальной

Что длать таперь я должна?

Мн надобно міръ матерьяльный: —

Мн практика въ книг нужна!!..

Читали ли вы Фейербаха?

Читали-ли?

— Какже-съ, читалъ,—

Исполненъ внезапнаго страха,

Сконфузясь, уланъ отвчалъ.

Уланъ нашъ былъ истымъ уланомъ:

Любилъ онъ подъ случай кутнуть,

Махнуть для компаньи въ цыганамъ

И уголъ у карты загнуть,

Ну, словомъ, былъ малый рубаха,

Но книгъ никогда не читалъ

И имени онъ Фейербаха,

Увы, никогда не слыхалъ.

Испуганъ, растерянъ, сконфуженъ,

Нашъ храбрый усачъ замолчалъ,

И такъ промолчалъ онъ весь ужинъ

И мудрой сосдк внималъ.

Межъ тмъ удалая купчиха

Пустилась въ большой монологъ,

И рчь ея бойко и лихо

Лилася, какъ мутный потокъ,

Хотя ни единаго слова

Купчиха понять не могла

Изъ рчи своей безтолковой,

Но фразъ философіи новой

Ей нравилась грозная мгла.

А бдный уланъ, оглушнный

Шумихой неслыханныхъ словъ,

Дивился купчих учной,

Какъ сонму семи мудрецовъ.

Когда-жъ изъ-за ужина встали,

Домой со всхъ ногъ онъ утекъ,

И полонъ тоски и печали,

Въ постель одинокую легъ.

И долго метался въ постели,

И тщетно старался уснуть:

Въ немъ мысли тревожно горли,

И ныла уланская грудь,

И образъ купчихи ученой,

Покоя ему не давалъ,

И смыслъ ея рчи мудреной

Его и бсилъ, и пугалъ,

Отъ новыхъ ‘идей и понятій’

Онъ весь превратился въ хаосъ

И выкурилъ, лежа въ кровати,

Восьмнадцать большихъ папиросъ.

А все-таки, какъ ни старался,

Себ уяснить онъ не могъ,

Какого предмета касался

Купчихи лихой монологъ.

— Кой чортъ! наконецъ онъ воскликнулъ,.

Вдь это ужъ просто бда:

Прогрессъ этотъ нынче проникнулъ,

Ужъ даже… чортъ знаетъ куда!

Нигд отъ него нтъ спасенья:

Онъ даже въ Таганку залзъ: —

И тамъ завелось просвщенье!

Купчиха кричитъ про прогрессъ!

Вдь это ужасно… вдь это…

Нтъ, видно, ужъ, чортъ побери,

Пришло преставленіе свта —

Антихристъ ужъ, видно, въ Твери,

Быть можетъ, и ближе — кто знаетъ:

Быть можетъ, онъ въ Химкахъ, подлецъ, —

Быть можетъ, къ Москв подъзжаетъ,

И мигомъ придетъ нашъ конецъ!!!

Встревоженный мыслью суровой,

Онъ быстро оставилъ кровать,

Послалъ за бумагой гербовой

И сталъ завщанье писать.

1864 года.

VII.
ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

(Посвящено П. М. Садовскому).

Іюль. Безоблаченъ палящій сводъ небесъ,

Въ туман дымчатомъ вдали синетъ лсъ,

Тяжелымъ колосомъ склонясь въ земл сонливо,

Блистаетъ золотомъ величественно нива,

Рка, красуяся на солнечныхъ лучахъ,

Спокойно нжится въ цвтистыхъ берегахъ,

Перекликаются въ лсу лниво птицы,

Припавши на снопы, заснули крпко жницы,

Въ деревн не видать нигд души живой —

Все будто вымерло отъ язвы моровой.

И съ поля, сонными гонимы пастухами,

Стада, измучены и зноемъ, и слпнями,

Лниво тянутся по зелени луговъ

Въ прохладу темную сараевъ и хлвовъ.

Всхъ давитъ жаръ и зной, все жадно ищетъ тни,

На всемъ видна печать бездйствія и лни,

И въ мыслящемъ ум раждается вопросъ —

Что лучше на Руси: жара или морозъ?

И въ этотъ жаръ и зной васъ, свтскую княгиню

Забросила судьба въ самарскую пустыню!

Съ веселыхъ береговъ красавицы-Невы

Впервые въ эту глушь и дичь попали вы.

Васъ утомляетъ зной, васъ раздираетъ скука:

Въ деревн жить одной, вдь это просто мука.

Кто-жъ наложилъ на васъ тяжелый этотъ крестъ?

Все онъ (увы!), все онъ — февральскій манифестъ!

Чтобъ не корили васъ въ постыдномъ нерадньи,

Явились лично вы теперь въ свои владнья —

Своимъ присутствіемъ народъ свой оснить

И словомъ мудрости въ немъ страсти утушить.

И вы, какъ Русская, по прихоти Зевеса,

Въ народномъ язык не смысля ни бельмеса,

Предъ сонмомъ выборныхъ держали тронный спичъ,

Но даже староста никакъ не могъ постичь,

Чего вамъ хочется. Внимая галлицизмамъ,

Народъ исполнился глубокимъ скептицизмомъ, —

И вашу кроткую родительскую рчь

Онъ принялъ за приказъ: всю волость пересчь,—

И вмигъ парламентъ вашъ пришелъ въ негодованье,.

И страшно бурное открылось засданье,

И дерзко завопилъ какой-то смлый вигъ,

Что нынче, молъ, ужъ нтъ помщичьихъ веригъ!

И грубо раздались слова его по зал,

И вы… вы распустить парламентъ приказали.

Парламентъ вышелъ вонъ, испачкавъ вамъ паркетъ,

И вы подумали, глядя ему во слдъ:

‘ Неблагодарные!… и этому народу

Тупому, дикому ршились дать свободу!

Нтъ, правду говорилъ покойный князь Андрей,

Что наши мужики глупе дикарей.

Какія странныя у нихъ все выраженья,

И кто имъ объяснить съуметъ Положенье,

Тогда какъ я сама едва могу понять,

Что значитъ, напримръ, угодья разверстать.

Такъ размышляли вы… Но не прошло недли

Вы снова выборныхъ призвать въ себ велли.

И вашихъ словъ они опять не взяли въ толкъ:

Вы говорили имъ про ихъ священный долгъ

Въ помщиц, къ властямъ, и говорили долга

О томъ, какъ пагубно несоблюденье долга,

И дружно грянули вамъ мужики въ отвтъ:

‘3а нами, матушка, вдь недоимокъ нтъ.’

И сессія опять должна была закрыться,

И вы, не зная какъ къ народу приступиться,

Ухать въ Петербургъ совсмъ ужъ собрались,

Но боги, сжалившись, вамъ сдлали сюрпризъ:

Не дожидался открытія палаты,

Явились сами къ вамъ съ поклономъ депутаты.

— ‘Что вамъ любезные?’ — ‘Мы къ милости твоей:

Пожалуй намъ лску на срубку сто корней!’

И вы приходите мгновенно въ умиленье:

Les pauvres gens, vraiment! имъ въ рдкость и коренья!

Имъ негд ихъ достать! Ахъ, бдный нашъ народъ!

Имъ нужно сто корней! Возьмите хоть семьсотъ,’

Вы говорите имъ чуть-чуть не со слезами,

И депутаты въ прахъ простерлись передъ вами.

Дань благодарности обычную платя, —

И вы сконфузились, какъ скромное дитя.

‘Ахъ, встаньте!… Ахъ, зачмъ такое униженье…’

Проговорили вы, красня отъ смущенья,

‘Вы кланяетесь мн, какъ Богу, до земли…

‘Ахъ, встаньте, это грхъ…’ Т встали и ушли.

И сжала сердце вамъ чувствительная жалость.

‘Какъ благодарны мн! И за какую малость!’

Вы восклицаете въ волненьи и слезахъ…

И вдругъ къ вамъ староста вбгаетъ въ попыхахъ

И говоритъ навзрыдъ въ испуг и печали:

— ‘Крестьяне говорятъ, что вы де приказали

Семьсотъ большихъ корней на срубку имъ отдать!…

Вы ихъ изволите, княгиня, баловать…’ —

И вы приходите сейчасъ въ негодованье:

‘Жестокій! Нтъ въ теб ни капли состраданья —

Теб совсмъ не жаль несчастныхъ мужичковъ:

Ты даже въ малости имъ отказать готовъ.

Какъ вс зазнались вы, вс — старосты, бурмистры, —

Воображаете, что вы почти министры,

И презираете свой прежній бдный классъ.

И оттого народъ не понимаетъ насъ

И недоврчиво такъ смотритъ на дворянство,

Что въ управителяхъ нтъ искры христіанства.

Нтъ, вижу, надо намъ во все самимъ входить,

Чтобы довріе народа заслужить,

И я возьмусь теперь сама за управленье…

Ступай и исполняй мои распоряженья!’

И староста ушелъ, потупя странно взоръ.

И глухо застоналъ сосновый древній боръ:

Гуляютъ заступы и топоры лихіе,

И съ трескомъ валятся деревья строевыя,

И поле новое довольно, широко,

Залоснилось, какъ плшь. ‘Какое quiproquo!’

Вы восклицаете: ‘какъ низко, какъ коварно

Со мною поступилъ народъ неблагодарный!

Въ немъ нтъ ни совсти, ни чести, ни стыда…

Вотъ дали вы кому свободу, господа!’

И сдлавъ реверансъ предъ книгой съ ‘Положеньемъ’,

Вы обратились въ ней съ такимъ нравоученьемъ:

‘Вотъ русскій вашъ народъ! Вотъ онъ, любимецъ вашъ!

Любуйтесь, господа, на этотъ пейзажъ.

(Тутъ указали вы на новую проску).

Нтъ, страшно волю дать такому человку!

Я говорила вамъ… Вотъ онъ — ce peuple russe!’

— ‘Я ефто тоже вамъ, княгиня, говорю-съ,’

Вашъ Несторъ-староста вступаетъ въ разсужденье:

— ‘Мужикъ, сударыня, не знаетъ обращенья

И въ деликатности, выходитъ, не привыкъ,

Что хоть ему толкуй — онъ, значитъ, все мужикъ,

А кабы счь его покрпче, да почаще,

Такъ онъ бы затвердилъ, что нсть, молъ, власти аще. ‘

И тутъ совтникъ вашъ разчислилъ вамъ какъ могъ,

Что обошелся вамъ въ вокабулахъ урокъ.

И много съ вами бдъ случилось въ этомъ род,

И вы отчаялись совсмъ въ своемъ народ.

О полурусская красавица моя,

Какъ живо васъ теперь воображаю я!

Томимы скукою, бездйствіемъ и зноемъ,

Вы бродите, какъ тнь, по ддовскимъ покоямъ,

Везд тоска и жаръ васъ душитъ и томитъ,

Все какъ-то не по васъ, все жметъ, все тяготитъ —

И платье легкое изъ кисеи воздушной,

И обувь, и коса. Везд вамъ душно, скучно,

И день вашъ тянется, какъ вчность, какъ процессъ,

Не манитъ васъ ни садъ, ни рощица, ни лсъ,

Все валится изъ рукъ — и книга, и работа.

Межъ тмъ украдкою всесильная дремота,

Васъ нжно оснивъ невидимымъ крыломъ,

Уноситъ бережно таинственнымъ путемъ

Въ предлы вашего возлюбленнаго міра, —

И вотъ вамъ грезится полночная Пальмира.

Какая красота, какой волшебный видъ!

Вотъ зеркало Невы, оправленной въ гранитъ,

Вотъ грозный памятникъ монарха-великана,

Вотъ храмъ Исакія — созданье Монферрана.

Вотъ стройные ряды дворцовъ и колоннадъ,

Вотъ крпость, вотъ манежъ, казармы, плацъ-парадъ!

Вотъ Невскій вашъ проспектъ, а вотъ и онъ… о Боже!…

Михайловскій театръ! Вамъ снится, будто въ лож

Сидите вы, бинокль на сцену устремивъ.

Безпеченъ, пустъ и милъ, кокетливо-игривъ

Французскій водевиль рзвится передъ вами:

Онъ разсыпается небрежно остротами,

Щекочетъ умъ и слухъ пріятно и легко,

Кипитъ и искрится, какъ рзвое клико,

И каламбурами бснуются и хлещетъ,

И чопорный партеръ въ восторг рукоплещетъ.

Вы улыбаетесь, вы счастливы… и вдругъ

До васъ доносится какой-то странный звукъ:

То псня русская на пробужденной нив

Внезапно грянула — и разбудила васъ,

И широко, раздольно понеслась,

Какъ Волга-матушка во всемъ своемъ разлив.

Несется и гремитъ по нивамъ и полямъ

То замираетъ вдругъ, то дружномъ хоромъ снова

Гремитъ, удалая, и вторя голосамъ,

Ей откликается сосдняя дуброва.

И откликается, заслышавъ звукъ родной,

Ей сердце русское, восторгомъ замирая, —

То ноетъ вмст съ ней бегдольною тоской,

То рвется на просторъ, надеждой оживая.

Ахъ, псня русская! Прекрасенъ и глубокъ

Твой ясный токъ, раздольный и свободный!

Ты сокровенныхъ силъ народный нашъ залогъ,

Родникъ поэзіи живой и самородной.

Да, слушая тебя, растроганный душой,

Все милой родин безропотно прощаешь:

Ты молишь за нее съ упрекомъ и тоской,

Ты за нее въ грядущемъ общаешь.

Но вамъ, Петрополя законнйшая дщерь,

Вамъ псня русская лишь нервы раздражаетъ,

Какъ будто бы скрипитъ немазанная дверь,

Иль вьюга зимняя въ камин завываетъ.

Да, звуки русскіе не очень вамъ сродни —

Совсмъ иной языкъ, совсмъ иное пнье

Вашъ слухъ леляли въ младенческіе дни,

И ваши первыя, святыя впечатлнья

Не въ русскомъ лепет впервые излились,

Не нянька русская, когда вы родились,

Васъ, крестнымъ знаменемъ съ молитвой осняя*

Укладывала спать, но англійская миссъ —

Британка кровная, Британка выписная.

Когда-жъ вы подросли, на вашъ незрлый умъ

Набили кандалы грамматики французской,

И вс зародыши едва возникшихъ думъ

Сдавили фразою опошленной и узкой,

Родной словесностью не занимались вы —

Вамъ все въ ней кажется такъ пошло и такъ грубо:

И только чтите вы, внявъ голосу молвы,

Творенья Мятлева, да графа Сологуба.

Отъ милой родины, какъ собственность свою,

Вы только приняли имніе да вру —

Вамъ родственнй звучатъ ‘Malbrouk s’en va-t-en guerre’

Чмъ даже ‘баюшки-баю’.

Digitized by Google

VIII.
ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦ.

(3. И. Ж — вой.)

Не плняйся бренной славой

Сходно купленныхъ внковъ,

Не мшайся ты съ аравой

Синихъ фраковъ и чулковъ!

Знаю, слогъ твой нжный, милый

Всхъ разнжитъ, умилитъ,

Даже злйшіе зоилы

Вс расплачутся навзрыдъ.

Павловъ гимнъ теб напишетъ,

Антоновичъ самъ, ей-ей,

О крас твоей прослышитъ,

И пощада будетъ ей.

Но въ теб, отъ упражненій

Въ книжныхъ мысляхъ и рчахъ,

Пропадетъ краса движеній

И наивность выраженій

Съ дтской робостью въ очахъ.

Въ сонмъ московскихъ ‘беллетристовъ’

Ты какъ въ омутъ попадешь:

Тамъ кагалъ вралей-софистовъ

И учено-женскихъ рожъ

Вознесетъ тебя высоко

И въ свой орденъ посвятитъ,

.И въ одно мгновенье ока

Преждевременно, до срока

Разовьетъ и просвтитъ.

Не топись ты въ этомъ мор,

Развиваться не спши,

И свободно на простор,

Безъ запутанныхъ теорій

Вольной жизнью подыши!

Погоди! твой срокъ настанетъ.

Лтъ, примрно, въ сорокъ пятъ

Красота твоя увянетъ.

Начинай тогда писать —

Упражняйся въ резонерств,

Книгу Бюхнера читай,

Хоть пиши объ акушерств,

Во вс тяжкія валяй.

Погоди же упражняться

Въ ремесл твоихъ друзей,

Дай ты намъ налюбоваться

Дтской прелестью твоей,

Непосредственностью милой,

Скромной нжностью очей,

Поэтическою силой

Безъискуственныхъ рчей.

1862 г.

IX.
ОНЪ И ОНА.

(Романъ въ куплетахъ).

Богатъ Онъ былъ очень и знатенъ,

Юна — не знатна и бдна,

Лицомъ Онъ былъ очень пріятенъ,

Пріятна была и Она.

Онъ жилъ на квартир огромной,

Всю жизнь упражнялся въ пирахъ,

Юна же жила очень скромно

У нмки-вдовы въ нумерахъ.

Моталъ Онъ съ имнья оброки,

Играя, кутя, волочась,

Она же давала уроки,

Брала по полтин за часъ.

Съ игры Онъ всегда возвращался

Ужъ утромъ, какъ истый игрокъ,

И съ нею онъ часто встрчался:

Она уже шла на урокъ.

Встрчался съ Нею, онъ смло

Ей слалъ поцлуи рукой,

Она отъ досады краснла

При дерзости глупой такой.

Онъ съ пьяну въ танцорку влюбился:

И съ нею пошелъ подъ внецъ.

На Ней, для хозяйства, женился

Богатый и старый купецъ.

Была та танцорка красива,

Легка, какъ безе изъ блковъ,

Купецъ былъ рябой и плшивый

И всилъ восьмнадцать пудовъ.

Онъ быстро свое состоянье

Съ танцоркой своей промоталъ,

А Ей ея мужъ въ завщаньи

Оставилъ большой капиталъ.

Она стала здить въ коляск,

Онъ скромно пшечкомъ гулялъ:

Она ему длала глазки,

Онъ строго глаза потуплялъ.

Прескъ онъ съ кутилами дружбу

И пить и играть пересталъ,

Потомъ поступилъ Онъ на службу

И службой семью содержалъ.

Она, не нуждаясь въ работ,

Лишь ла, пила да спала,

Весь день прохлаждалась въ капот,.

И жиромъ совсмъ заплыла,

Отъ жизни и сытой, и праздной

Ей въ голову лзъ всякій вздоръ —

Ей начали сниться соблазны, —

И съ ней подружился сапръ…

И такъ помнялись ролями

Герои мои межъ собой: —

Онъ вчно корплъ надъ длами,

Жилъ мирно съ дтьми и съ женой.

Она все съ друзьями кутила —

Каталась на тройкахъ, пила:

И съ пышу нердко ихъ била,

Нердко и бита была.

Читатель! позволь въ заключенье

Моралью покончить съ тобой: —

Коль ты не имлъ отъ рожденья

И двухъ десятинъ за душой, —

Работай, доволенъ будь малымъ,

Чужаго осла не желай!

Когда-жъ ты рожденъ съ капиталомъ,

Скоре его промотай!

X.
ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

Далеко, далеко,

Въ краю благодатномъ и райскомъ,

За Волгой широкой,

Въ узд Царевококшайскомъ,

Гд дешево мясо

И рыба, и все, что угодно,—

На свтъ родилася

Она отъ четы благородной.

Вдали отъ соблазна,

Науки, искусства и моды,

Росла она праздно

На лон Казанской природы,

Росла и толстла,

Родимой семь въ утшенье,

Читать не хотла

И ла пудами варенье,

Все больше дремала,

Ни шить, ни вязать не любила

И думала мало:

Все время въ д проводила,

Сидла все дома,

Довольная участью скромной,

Была лишь знакома

Съ своей попадьей да поповной.

Такъ два младая

Цвла подъ отеческихъ кровомъ,

Семью умиляя

Своимъ аппетитомъ здоровымъ.

Ни гнвъ, ни тревоги,

Ни бури восторженной страсти

Не знали дороги

Въ душ вчно-дремлющей Насти,

Достигла счастливо

Она двадцать перваго года,

Кротка, молчалива,

Тиха и скромна, какъ колода.

Въ своемъ о колодк

Она не была исключеньемъ:

Вс были тамъ кротки,

И славился край поведеньемъ,

Зане вс народы

Въ узд Царевококшайскомъ

Несчетные годы

Дремали въ засто Китайскомъ.

За это косннье

Весь край былъ наказанъ жестоко:

Утративъ терпнье,

Юпитеръ послалъ лжепророка, —

Орудіе кары,

Пророкъ сей — двойникъ Магомета —

Фанатикъ былъ ярый,

Но только особаго цвта.

Мудрецъ самородный,

Ршитель всхъ высшихъ вопросовъ,

Онъ былъ что угодно:

Политикъ, юристъ и философъ.

Онъ былъ гимназистомъ,

Но выгнавъ изъ третьяго класса, —

И сталъ публицистомъ,

Издателемъ ‘Трубнаго Гласа’.

Рычагъ и свтило

Великой науки всезнанья,

Свирпъ, какъ Аттила,

Громилъ онъ нещадно преданья.

Онъ былъ уроженцемъ

Царевококшайской пустыни: —

Когда то младенцемъ

Игралъ онъ съ моей героиней —

(Двоюроднымъ братомъ

Онъ Наст моей доводился),

Прогресса набатомъ

Теперь онъ надъ ней разразился.

Какъ змій тотъ проклятый,

Что древле предсталъ передъ Евой,

Прогресса глашатай

Явился предъ сельскою двой.

Легко искушенье:

Онъ быстро поддлался къ Наст —

лъ съ нею варенье,

Коврижки и прочія сласти.

И вотъ за сластями

Повелъ онъ свободно аттаку —

Трунилъ надъ властями,

Плъ гимны гражданскому браку,

Съ насмшкою злобной

Онъ все отвергалъ, какъ химеру —

Міръ жизни загробной,

Законы, семейство и вру,

Статей Молешотта

И Фогта поборникъ завзятый,

До пятаго пота

Изъ нихъ приводилъ онъ цитаты,

Онъ счелъ, безъ сомннья,

Работой, отчизн полезной —

Внушить ихъ ученье

Безграматной дур уздной,—

И смя лихое

Отъ плевелъ науки германской

Усилилось втрое

На двственной почв казанской.

Настась Андревн,

Сложенья простаго не знавшей,

Вкъ жившей въ деревн

И свта въ глаза не видавшей,

Такія ученья

Внезапно услышать пришлося,

Что въ то-же мгновенье

Въ ней умъ изнемогъ отъ хаоса —

Въ ней все помутилось

Отъ новыхъ понятій тумана, —

И два взбсилась,

Какъ будто хлебнула дурмана.

Средь этой маніи

Проектъ въ ней родился мудреный —

Дать міру другіе

Обычаи, нравы, законы.

И вотъ для начала

Взяла она въ ротъ папиросу,

Отца обругала

И въ скобку обрзала косу.

Съ тхъ поръ, какъ шальная,

Въ какомъ-то наитіи рьяномъ,

Дворянка младая

Являлась на сходки къ крестьянамъ

И тамъ для скандала,

Вщая имъ мудрое слово,

Она отвергала

Оброки и власть становаго,

И всмъ безъ разбору

Несла современныя враки —

Ткачу Никанору

Врала про гражданскіе браки,

Бурмистру Авдю

И прачкамъ, и ключниц екл

Плела ахинею

О Бюхнер, Фогт и Бкл.

Все въ дом дивилось,

Какъ Настя изъ кроткой голубки

Теперь превратилась

Въ гусара какого-то въ юбк.

Всхъ больше дивилась

Мать Насти — старушка простая —

Она лишь крестилась,

Ея монологамъ внимая.

Она не цнила

Страстей соціальныхъ экстаза,

И просто ршила,

Что дочь заболла ‘отъ глаза ‘,

Что ропотъ на власти

И термины фразъ философскихъ

Явились у Насти

Отъ порчи и возней бсовскихъ,

Что, слдственно, надо

Исторгнуть несчастную душу

Изъ челюстей ада —

И Настю лчить, какъ кликушу.

И вотъ собралися

Жрецы вс и жрицы Гекаты:

Лкарка Анфиса

И знахарь Аоньва Горбатый,

Танюшка Босая

И каторжникъ бглый Паисій,

И цлая стая

еклушекъ, едоръ и Анисій.

Открылися пренья,

Какъ пишутъ въ газетахъ — дебаты —

Давалъ направленье

Всмъ спорамъ Аоныса Горбатый.

(На докторскомъ създ

За то онъ былъ избранъ деканомъ,

Что всюду въ узд

Онъ смерть наносилъ тараканамъ.)

Въ больной не открыли

Припадковъ болзни наружной

И хоромъ ршили,

Что Настю отчитывать нужно.

Ученая два,

Услышавъ такое ршенье,

Исполнилась гнва,

Бранилась, дралась въ изступленьи.

Врачи растерялись,

Къ больной приступить не дерзая, —

И вс разбжались,

Осталась лишь Танька Босая.

Въ честь демонской власти

Оружья она не сложила,

И втайн отъ Насти,

Прилежно надъ ней ворожила:

Усердно твердила

Надъ спящею двой заклятья,

Украдкой курила

Ей ладономъ обувь и платье,

И въ пищу ей клала

Волшебнаго свойства коренья,

И что-то шептала

По цлымъ часамъ на варенье.

Но какъ ни старалась

Изъ Насти не выгнала бса, —

И два осталась

Поборницей ярой ‘прогресса’.

Смекнула Танюша,

Что, видно, она ворожила

Надъ мнимой кликушей,

Что барышня просто блажила,

И это сомннье

Открыла родителямъ Насти,

Т взяли ршенье —

Прибгнуть къ отеческой власти:

Лченье оставить,

А дйствовать строго и круто,

И дочку исправить

Посредствомъ древеснаго прута.

Но дочка смекнула

Объ этомъ ршеньи проклятомъ —

И вдругъ улизнула

Въ Петрополь съ двоюроднымъ братомъ.

И тамъ отличалась

Своимъ направленьемъ отптымъ —

Въ танцклассы являлась —

И кончила — желтымъ билетомъ.

1866 года.

XI.
РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

I
Ученый прежнихъ временъ.

Онъ былъ въ весн своей

И въ Бонн, и въ Берлин:

Пылалъ любовью въ ней

(Къ кухарк Каролин),

И брудершафты пилъ,

И на рапирахъ дрался,

И Фихте изучилъ,

И Кантомъ пропитался.

Онъ умъ свой упражнялъ

Въ мышленіи германскомъ

И пиво истреблялъ

Въ количеств гигантскомъ.

Онъ Нмцемъ сталъ кругомъ:

Вкушалъ онъ съ умиленьемъ

Картофель съ молокомъ,

Яичницу съ вареньемъ,

Прокислый кофей пилъ,

лъ супы изъ корицы

И гриву отростилъ

До самой поясницы.

Учился онъ лтъ шесть

И живмя жилъ въ биргал,

Но все усплъ прочесть,

Что Нмцы написали.

Усердно посщалъ

Профессорскія чтенья

И вчно имъ внималъ

Въ какомъ-то изступленьи.

Онъ бралъ изъ всхъ наукъ

Лишь общія начала,

И въ умъ свой, какъ въ сундукъ,

Валилъ ихъ какъ попало:

Духовный сей амбаръ,

Сей арсеналъ огромный

Везти хотлъ онъ въ даръ

Своей отчизн темной,

А тамъ — въ Москв у насъ

Его давно ужъ знали

И каждый день и часъ

Тревожно ожидали:

Ученая молва

Давно о немъ гремла,

И добрая Москва

Предъ нимъ благоговла:

По отзывамъ о немъ

Друзей его Берлинскихъ,

Онъ обладалъ умомъ

Размровъ исполинскихъ,

Твердили вс, что онъ

Нашъ будущій Спиноза,

Декартъ, Сократъ, Зенонъ —

Ихъ душъ апоеоза,

Что онъ произведетъ

Въ наук непремнно

Такой переворотъ,

Что ахнетъ вся вселенна.

Предсталъ онъ въ край родной

Косматымъ, исхудалымъ,

Съ восторженной душой,

Парящей къ идеаламъ.

Россію онъ обрлъ

Въ невжеств глубокомъ,

Въ пучин бдъ и золъ,

И сдлался пророкомъ.

Хотлъ онъ озарить

Отчизну свтомъ новымъ

И жизнь въ ней пробудить

Своимъ могучимъ словомъ:

Онъ просвтить желалъ

Московскихъ дамъ и франтовъ —

Въ мазурк имъ кричалъ

Про Гегелей и Бантовъ,

Палимъ святымъ огнемъ

Науки отвлеченной,

Ходилъ изъ дома въ домъ,

Оралъ, какъ изступленный:

Носилъ онъ въ голов

Какую-то идею

И бгалъ по Москв

Семь лтъ, чреватый ею.

Нова и глубока

Была идея эта,

Унесть за облака

Могла-бъ она поэта,

Могла бы разршить

Вопросы вковые,

И сразу намъ открыть

Вс тайны міровыя,

И могъ бы міръ земной

Вдругъ въ рай преобразиться,

Когда бы мой герой

Могъ ею разршиться.

Но тщетно онъ хотлъ

Найти ей выраженье —

Билъ въ грудь себя, пыхтлъ,

Потлъ отъ напряженья.

На сей жестокій трудъ,

На эти вс мученья

Москвы ученый людъ

Взиралъ въ благоговньи.

И долго, долго ждалъ

И ждалъ нетерпливо,

Чтобъ наконецъ насталъ

Тотъ день и мигъ счастливый —

Тотъ мигъ, какъ нашъ Сократъ

Идеей разршится,—

И тотчасъ новый взглядъ

Въ наук воцарится.

Казалось имъ порой,

Что мигъ сей приближался:

Философъ молодой

Вдругъ въ думу погружался…

И молча просидвъ

Минуты три на стул,

Вдругъ вскакивалъ, какъ левъ,

Задтый дерзкой пулей,

И будто пораженъ

Открытіемъ мгновеннымъ,

Сверкалъ какъ Аполлонъ

Онъ взоромъ вдохновеннымъ.

Вс думали: ‘ну вотъ!

Нашелъ онъ видно слово:

Разинетъ только ротъ —

И истина готова.

Вдь посл столькихъ мукъ,

Какъ Зевса порожденье,

Она предстанетъ вдругъ

Во всемъ вооруженьи,

И ротъ онъ развалъ,

Но тотчасъ запинался

И слова вновь искалъ,

И снова бсновался.

И будущій Зенонъ

Умомъ своимъ мудренымъ

Постигъ, что видно онъ

Не созданъ Цицерономъ,—

Что въ немъ недостаетъ

Ораторской отваги,

Что рчь онъ поведетъ

Смл на бумаг.

И вздумалъ онъ писать

Трактатъ, — трактатъ обширный,

Чтобъ имъ внецъ стяжать

Извстности всемірной,

Чтобъ въ ономъ воплотить

Завтную идею

И міръ ошеломитъ

Премудростью своею.

Онъ сшилъ себ тетрадь

Безъ малаго въ три пуда

И слъ было писать…

Но съ нимъ случилось чудо:

Увы! въ тотъ самый мигъ,

Какъ за перо онъ взялся,

Онъ сразу сталъ въ тупикъ

И въ мысляхъ растерялся: —

Въ себ онъ ощутилъ

Вдругъ страшное волненье —

Приливъ духовныхъ силъ

И мыслей наводненье:

Ходили ходуномъ,

Вздымались океаномъ

Бурливо думы въ немъ,

Покрытыя туманомъ,

Весь умственный запасъ,

Что въ немъ давно копился,

Возсталъ теперь заразъ

И выдти вонъ стремился.

Стремился, но увы,

То было лишь стремленье:

Не лзъ изъ головы,

Не шелъ изъ заточенья

Хаосъ великихъ думъ,

Въ ихъ скопищ огромномъ

Блуждалъ напрасно умъ,

Какъ въ лабиринт темномъ,

И тщетно мой герой

Ихъ выразить старался —

Теръ лобъ себ рукой,

По комнат метался,

То по Москв бродилъ,

То на диванъ ложился,

Грызъ ногти, воду пилъ

И плакалъ, и бсился,

А все никакъ не могъ

Привесть въ порядокъ стройный.

Туманныхъ думъ потокъ

Безплодно безпокойный.

Какъ будто сокрушенъ

Отверженной любовью,

Блднлъ и чахнулъ онъ

И даже харкалъ кровью,

Чуть ноги волочилъ.

Не зналъ ни сна, ни пищи,

Едва не угодилъ

Ad patres — на кладбище,

А все не могъ сыскать

Для мыслей оболочки,

И въ толстую тетрадь

Не внесъ онъ ни полстрочки.

——

И много, много лтъ

И лучшихъ лтъ умчалось,

А все на Божій свтъ

Идея не являлась.

И вотъ ученый мужъ

Увидлъ самъ, въ чемъ дло —

Смекнулъ, что просто чушь

Въ башк его сидла —

Что ровно никакой

Тамъ не было идеи,

И что всему виной

Поклонники злоди.

‘Не смысля ничего,

Они съ восторгомъ дикимъ

Прославили его

Премудрымъ и великимъ.’

И вотъ мечты покровъ

Съ очей его свалился:

Сталъ веселъ онъ, здоровъ

И весь преобразился,

На впадинахъ ланитъ

Румянецъ показался,

И волчій аппетитъ

Въ желудк разыгрался.

Сталъ клубъ онъ посщать,

Сталъ мирнымъ гражданиномъ..

Не сталъ пренебрегать

Ни орденомъ, ни чиномъ.

И мсто получилъ,

И выгодно женился,

И брюхо отпустилъ,

И съ жизнью примирился, —

И съ глупою женой

Подъ теплымъ одяломъ

Заспалъ философъ мой

Стремленье къ идеаламъ.

II.
УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

Дней своихъ еще весною —

На тринадцатомъ году —

Онъ прочелъ съ меньшой сестрою

Всю ‘Полярную Звзду’.

Былъ онъ мальчикъ скоросплый:

Въ эти раннія лта

Онъ кричалъ, съ осанкой смлой,

Что ученье суета.

Съ видомъ гордаго презрнья,

Онъ твердилъ въ кругу ребятъ,

Что склоненья и спряженья

И таблица умноженья

Ходъ прогресса тормозятъ,

Что великая преграда

Для прогресса буква,

Что ее давно бы надо

Изъ отечества изгнать,

Что она, сдружась издавна

Съ недостойною иnой,

Вмст съ ижицей безславной

Въ насъ поддерживаетъ явно

Духъ неволи и застой, —

Что грамматика, — наслдство

Схоластическихъ затй,

Есть надежнйшее средство

Притуплять умы дтей,

Что латынь — одно мученье, —

Старыхъ нмцевъ злой недугъ,

Что для насъ одно спасенье —

Свтъ естественныхъ наукъ.

Такъ нашъ будущій учитель,

Русской мудрости атлетъ —

Юной Руси просвтитель

Разсуждалъ въ двнадцать лтъ.

Разъ избравши путь реальный,

Вренъ взгляду своему,

Онъ въ гимназіи буквально

Не учился ничему.

Лишь сбиралъ букашекъ, мушекъ,

Травы всякія сушилъ

И мышей, крысятъ, лягушекъ

Съ наслажденьемъ потрошилъ.

Эти важныя занятья,

Эти тяжкіе труды,

Хоть марали страшно платье,

Дали чудные плоды:

Строгій методъ наблюденья

Рано въ отрок развилъ

Благотворный духъ сомннья

И реальное воззрнье

Въ немъ навки укрпилъ:

Мучимъ жаждой отрицанья,

Сомнвался онъ во, —

И съ тхъ поръ лишь въ осязанье,

Въ микроскопъ, да въ обонянье

Сохранилась вра въ немъ,

Міръ природы — міръ реальный

Весь раскрылся передъ нимъ,

И мальчишка геніальный

Сталъ философомъ лихимъ.

Много истинъ драгоцнныхъ…

Не высокихъ истинъ — нтъ!

Но безспорныхъ, несомннныхъ

Набрался онъ съ юныхъ лтъ: —

Онъ узналъ чрезъ неученье

Положительныхъ наукъ,

Что на свт есть творенье

Подъ названіемъ паукъ,

Онъ узналъ (то фактъ не новый,

Но наглядность дорога,

Дорогъ методъ намъ толковый)

Онъ узналъ, что у коровы

Есть дйствительно рога.

Этихъ фактовъ безъ сомннья

Онъ не могъ бы вкъ узнать,

Еслибъ Цезаря творенья

Принужденъ былъ изучать.

Съ этой массой колоссальной

фактовъ, взглядовъ и началъ

Эрудиціи реальной

Къ русской публик журнальной

Онъ въ диктаторы попалъ.

Не щадя остротъ лакейскихъ,

Онъ съ плеча въ своихъ статьяхъ

Всхъ ученыхъ Европейскихъ

Разгромилъ и въ пухъ и въ прахъ.

И Гизо, и Маколея,

И Токвиля, и Минье

Обвинялъ онъ, не красня,

Въ шарлатанств и врань.

И народной нашей славы

Онъ кумировъ не забылъ,—

И создателя ‘Полтавы’

Идіотомъ объявилъ.

Вренъ Бюхнера доктринамъ,

Онъ кричалъ, что самъ Ньютонъ

Былъ, какъ вс, умомъ куринымъ

Отъ природы одаренъ —

Что въ минуту вдохновеньи —

Въ мигъ, когда постигнулъ онъ

Міроваго тяготньи

Богомъ созданный законъ, —

Имъ владла та-же сила,

Та-же мысль свтилась въ немъ,

Что индйку научила

Пробавлять себя зерномъ.

И такихъ теорій кучи

Нашъ ученый сочинилъ,

Долго гласъ его могучій

Предъ толпой эффектъ трескучій

Въ мсяцъ разъ производилъ.

И могучее вліянье

За собой онъ укрпилъ,

И въ наук основанье

Новой школы положилъ:

Бурсаки, пансіонерки

И провинцій дикихъ львы,

И двицы-баядерки,

Фрины Мойки и Невы

Свято чтутъ его ученье,

Какъ Евреи свой Талмудъ,

И другаго направленья

Вплоть до гроба не поймутъ.

Май 1866 г.

XII.
НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.
или
Замоскворчье и Блый Городъ.

(Историческій романъ.)

Грядущаго знать невозможно:

День завтрашній — тайна для насъ.

На истин сей непреложной

Основанъ мой новый разсказъ.

Въ Москв близъ Коровьяго Вала

Младая купчиха жила,

(Для римы скажу обитала),

И первою львицей квартала

Въ общественномъ мнньи слыла.

Мила, какъ мечтанье поэта,

Пуста, какъ его кошелекъ,

Невинная двушка эта

На балахъ торговаго свта

Царила, какъ мстный божокъ.

Природа ее изваяла,

Какъ самый прилежный скульпторъ:

Въ ней всякая мелочь прельщала

Отдлкой изящною взоръ,

Все страстью и нгою томной

Дышало въ красотк моей,

Все — кончикъ ноги ея скромной,

Шикарная форма ногтей,

Рисунокъ бровей, подбородокъ

И личика строгій овалъ, —

И на версту весь околодокъ

Въ нее былъ влюбленъ наповалъ.

И вся молодежь холостая

Ея добивались руки,

И страстью преступною тая,

Къ ней льнули толпой старики.

Но въ сердц сей двы ужасной

Любовь никогда не жила:

Холодной, надменной, безстрастной

Природа ее создала:

Въ ней гордое сердце не знало

Ни сладкихъ восторговъ, ни мукъ,

Открыто она презирала

Своихъ жениховъ и подругъ

И матери нжной, старушки,

Какъ будто чуждалась она…

Ну, словомъ, какъ кожа лягушки,

Была въ ней душа холодна.

Въ мущинахъ ея не прельщали

Ни кудри, ни очи, ни станъ,

Ни зубы блестящей эмали,

Ни туго набитый карманъ,

Ни умъ, ни тлесная сила,

Ни усъ трехъаршинной длины:

За то она страстно любила

Кресты да большіе чины.

Ея благосклоннаго взора

Лишь тотъ удостоиться могъ,

Кто чиномъ не ниже майора,

Хоть будь онъ умомъ недалекъ,

Да, наша Анфиса Петровна

(Такъ будемъ ее называть)

Хотла быть дамой чиновной,

Пробраться въ дворянство и въ знать.

Въ Москв близъ Коровьяго Вала

Въ т дни проживалъ кандидатъ:

Вбивалъ онъ науки начала

Въ купеческихъ жирныхъ ребятъ.

Хоть былъ онъ учености рдкой,

Но малый былъ жолчный, больной.

И былъ онъ своею сосдкой

Три года плненъ, какъ шальной.

Подъхалъ онъ къ ней съ предложеньемъ,

И что-жъ? получилъ только носъ: —

Она отвчала презрньемъ,

Онъ это едва перенесъ:

И мщенья зловредная искра

Вдругъ въ сердц влюбленномъ зажглась, —

И сталъ онъ держать на магистра,

Чтобъ ей отомстить за отказъ.

Опасности грозной не чуя,

Не чуя предательскихъ ковъ,

Анфиса, на балахъ танцуя,

Искала межъ тмъ жениховъ.

И вотъ, наконецъ, отыскался

Какой-то майоръ отставной

И бракомъ онъ съ ней сочетался,

Но въ ма, въ конц оминой.

И гордою барыней стала

Анфиса Петровна моя:

Съ восторгомъ она промняла

Затишье Коровьяго Вала

На шумные наши края.

Но только своей атмосферой

Пахнулъ на Анфису Арбатъ, —

На званіе штабъ-офицера

Она измнила свой взглядъ.

И скоро она разгадала,

Раскинувъ кичливымъ умомъ,

Что то, что умы поражало

Въ предлахъ Коровьяго Вала,

Въ Арбатской части нипочемъ.

И вотъ съ высоты идеала

Майорство она низвела:

Теперь лишь звзд генерала

Она удивляться могла.

И стало на свт ей тошно:

Лишась аппетита и сна,

Къ супругу и денно, и нощно

Теперь приставала она,

Чтобъ онъ, дармодъ, непремнно

На службу опять поступилъ,

И чинъ генеральскій почтенный

Какъ можно скорй получилъ,

А бдный супругъ всей душою

На службу вступить былъ бы радъ,

Но былъ тутъ помхой большою

Служебный его аттестатъ.

Межъ тмъ, получивши магистра,

Учитель на службу вступилъ

И въ гору поднялся онъ быстро,

И пропасть чиновъ получилъ.

Его наградила природа

Умомъ бюрократа: постигъ

Онъ таинства службы въ полгода, —

А тамъ, съ быстротой парохода,

Четвертаго класса достигъ.

Однажды Анфиса сидла

Въ театр, давали балетъ:

До сцены ей не было дла —

Она въ бельэтажъ все глядла,

Любуясь на чопорный свтъ.

Глядла — и вдругъ задрожала,

Почувствовавъ холодъ въ крови:

Учитель съ Коровьяго Вала

Съ ней гордо сидлъ vis—vis: —

На персяхъ его красовались

Такихъ степеней ордена,

Что мысли ея вдругъ смшались, —

И замертво пала она.

Съ тхъ поръ Чальдъ-Гарольдъ мой чиновный

(Онъ страшно злопамятенъ былъ)

Везд за Анфисой Петровной

Съ ехидной улыбкой слдилъ:

Въ концертахъ, въ рядахъ, на гуляньи,

Везд передъ ней онъ торчалъ,

Встрчался ей въ каждомъ собраньи

И въ церкви молиться мшалъ.

И гд бы они не встрчались,

Онъ страшенъ ей былъ, какъ гроза: —

Съ упрекомъ ей въ сердце впивались

Его ордена и глаза.

И, кажется, вслухъ ей твердили

Безжалостно-злобный вопросъ:

— ‘Анфиса! зачмъ вы сглупили?

Зачмъ сгоряча наклеили

Хозяину нашему носъ?!

Конечно, левитовъ потомокъ,

Онъ рангомъ былъ такъ невысокъ,

За то онъ рыдалъ, какъ ребенокъ,

У вашихъ хорошенькихъ ногъ!

А вы… вы безчувственны были

И гордо стояли предъ нимъ,

И юное сердце разбили

Вы словомъ суровымъ однимъ.

Терпите же Тантала муки

Вы, съ завистью глядя на насъ,

Ломайте въ отчаяньи руки:

Теперь мы блестимъ не про васъ.

20 Января, 1865 г.

XIII.
БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

Въ Москв было душно и жарко,

Марія на дач жила,

Я жилъ близь Петровскаго парка,

А въ парк ихъ дача была.

Сошелся я съ ней подъ Всесвятскимъ.

Она какъ-то сбилась съ пути,

Взялся я съ участіемъ братскимъ

Съ ней до дому вмст дойти.

Съ тхъ поръ каждый день мы видались,

И вздумалось мн той порой

Поднять философскій анализъ

Въ головк ея молодой.

Огромный талантъ педагога

Въ себ я внезапно открылъ

И планъ воспитанія строго

Въ двнадцать минутъ обсудилъ.

Сей планъ изложу я вамъ вкратц.

Вопервыхъ, я сразу постигъ.

Что двушк, врящей въ святцы,

Нельзя все сказать напрямикъ

И міра открыть вдругъ изнанку, —

И прямо, безъ каверзъ и штукъ.

Впихнуть молодую дворянку

Въ тайникъ философскихъ наукъ.

Такимъ откровеннымъ пріемомъ

Лить можно ее запугать,

Ужъ лучше обухомъ иль ломомъ

Ей просто затрещину дать.

Притомъ же она перескажетъ

Все матери дур, а мать

Сейчасъ же лакеямъ прикажетъ

Философа въ часть отослать.

Итакъ я ршился на штуки —

Ршился съ Маріей хитрить

И въ храмъ нашей постной науки

Конфеткой ее заманить: —

Сначала въ ней къ чтенью охоту

Посредствомъ романовъ развить,

Задать ея мозгу работу,

И только тогда къ Молешоту

Открытымъ путемъ приступить,

Когда подо вс т ученья,

Что съ дтства внушаетъ намъ попъ,

При помощи легкаго,

Я вырою тайный подкопъ

Въ головк ея полудикой,

И въ душу къ ней вкрадусь, какъ тать…

И съ этою цлью великой

Я сталъ ей романы читать.

Задорный романъ ‘Наканун’

Въ одинъ я присстъ отмахалъ,

Вспотлъ я, какъ лошадь, но втун

Священный мой потъ не пропалъ.

Съ достоинствомъ, точна Юнона.

Сначала внимала она,

Полна родоваго аплона,

И двушка лучшаго тона

Была въ ней до пятокъ видна: —

Какъ слдуетъ свтской двиц,

Внимающей русскій романъ,

Сидла, не двинувъ рсницей,

Она, какъ какой истуканъ:

Во взор ни тни вниманья,

Лишь гордость, презрнье и лнь,

Какъ будто бы все мірозданье

Для ней нипочемъ, дребедень,

Какъ будто вся кровь въ ней застыла,

Какъ будто давилъ ее сплинъ,

Какъ будто она проглотила

Въ дни дтства желзный аршинъ.

Но посл, когда за живое

Елена ее забрала,

И вспыхнуло въ ней ретивое, —

Она точно вдругъ ожила.

Когда-жъ прочиталъ я то мсто,

Гд, долга сознаньемъ полна,—

Инсарова проситъ невста

Ее получить всю сполна, —

Она на меня устремила

Взоръ, полный любви и огня,

И съ хохотомъ нервнымъ спросила:

Что значитъ ‘возьми всю меня’?

Я обмеръ, какъ будто обухомъ

Меня угодили въ високъ,

И долго сбирался я съ духомъ,

Чтобъ ей отвчать, но не могъ.

Молчу, все лицо покраснло

Дрожу, словно пойманный воръ,

Она же въ меня очень смло

Вонзила насмшливый взоръ…

И чувствовалъ я… но словами

Тхъ чувствъ передать не могу…

‘Monsiur Вознесенскій, что съ вами?’,

Спросила, блистая глазами,

Марія. Но я — ни гу-гу!

‘Что съ вами?’ она повторила

И снова насмшливый взглядъ

Въ меня, какъ иголку, вонзила,

И съ хохотомъ скрылася въ садъ.

Оставшись одинъ, я невольно

Себя обругалъ дуракомъ

И въ собственный лобъ очень больна

Съ досады хватилъ кулакомъ.

Вдь двка-то бой, я воскликнулъ,

Какого же маху я далъ!

Какъ мало въ природу я вникнулъ,

Хоть Бюхнера много читалъ.

Увренъ я былъ, что Марія

Еще предразсудковъ полна,

Готовъ бы держать былъ пари я,

Что вритъ досел она,

Какъ вритъ любая двица

Ея воспитанья и лтъ,

Что племя людское родится

Изъ блой капусты на свтъ.

Воспитанъ по старой метод,

Вдь врилъ я самъ, съ годъ назадъ,

Что будто меня въ огород

Мамаша нашла между грядъ.

Но этотъ смшной, идеальный,

Отсталый, мистическій взглядъ

Во мн истребилъ радикально

Наукой своей либеральной

Философовъ новыхъ отрядъ:

Когда Молешотъ съ Фейербахомъ

Сорвали съ природы покровъ,

Во мн разлетлися прахомъ

Вс догматы Среднихъ Вковъ,

Въ тому же и лекціи Коха

Я въ прошломъ году посщалъ,

А прежде я какъ-то все плохо

Природу вещей постигалъ.

Марія же отроду въ руки

Ученыхъ брошюръ не брала,

Жила въ сторон отъ науки

И съ самаго дтства росла

Въ оковахъ желзныхъ преданья,

Идей современныхъ чужда…

Откуда же эти познанья

Она почерпнула? Когда?

Ужели она инстинктивно

Посредствомъ догадокъ простыхъ

Своею головкой наивной

Дошла до познаній такихъ?

Ее я считалъ прежде дурой,

Но вижу теперь, что она

Почти геніальной натурой

И быстрымъ умомъ снабжена,

Она совершенно созрла

Для самыхъ серьезныхъ идей, —

И можно открыто и смло

Начать пропаганду надъ ней.

И вотъ началась пропаганда.

Чтобъ дать ея взглядамъ просторъ,

Я ей прочиталъ Жоржа Санда,

Записки Селестъ Магадоръ,

Густава Надо, Беранжера, —

И мало-по-малу предъ ней

Открылася. новая сфера,

Открылась изнанка вещей.

Марія прилежно внимала

Съ участіемъ страстно-нмымъ,

О кажется, все понимала

Инстинктомъ природнымъ своимъ.

И часто, когда мн случалось

Прочесть ей пикантный куплетъ,

То грудь ея бурно вздымалась,

И такъ ея кровь волновалась,

Что лопнулъ однажды корсетъ.

Марія совсмъ измнилась

Отъ чтенья порядочныхъ книгъ: —

Со мной какъ съ сестрой обходилась,

Ни въ чемъ никогда не стыдилась,

Какъ будто ужъ былъ я старикъ: —

Свободно, и смло, безъ краски

Въ лиц, скидавала башмакъ,

При мн поправляла подвязки.

А я? Я краснлъ какъ дуракъ!

Краснлъ я, но въ эти минуты

Я въ ндрахъ души ликовалъ,

Что свтскихъ обычаевъ путы

На юной душ развязалъ.

Но ты усмхнулся лукаво.

Читатель и молвилъ: ‘хе, хе!..

‘Онъ малый не промахъ!’ Но право,

Меня обвинилъ ты неправо

Ловласства во мнимомъ грх.

Ей Богу, на двушку эту

Я видовъ совсмъ не имлъ:

На пользу отчизн и свту

Развить я Марію хотлъ.

Клянуся, и правую руку

Я съ чувствомъ на сердце кладу,

Что только прогрессъ и науку

Имлъ я при этомъ въ виду.

По мн, господа, что мущина

Что дама все это равно,

И страстной любви чертовщина

Есть вздоръ, пустословье одно.

Что мн красоты обаянье!

Я такъ отъ природы сложенъ,

Что даже лишенъ обонянья

И въ кушаньяхъ вкусу лишенъ

Ни страсти, ни нжныя чувства,

Души не смущаютъ моей,

Терпть не могу я искусства,

Природы, собакъ и дтей,

Противны мн музыка, пнье,

Вино и табакъ не терплю

Я знаю лишь два наслажденья:

Люблю я читать разсужденья

И мыслить ужасно люблю.

Франтить не люблю, — одваюсь

Я только, чтобъ тло прикрыть,

И чмъ ни попало питаюсь,

Чтобъ только голоднымъ не быть,

И чуждый мірскому веселью,

Я мрачнымъ аскетомъ слыву:

И мъ я съ ученою цлью,

И съ этой же цлью живу: —

Вдь жить для того я желаю,

Чтобъ умныя книги читать,

А умныя книги читаю,

Чтобъ посл людей просвщать…

Но я возвращаюсь въ Маріи.

Любовью къ наук полна.

Въ познаньяхъ успхи большіе

При мн оказала она.

Всего протекло три недли.

Какъ сталъ я ее развивать,

Но близокъ ужъ былъ а отъ цли.

Уже помышлялъ я начать

Знакомить ее съ Луи Бланомъ,

Съ Прудономъ, Бланки и Кабе,

Но это осталось лишь планомъ,

(Такъ было угодно судьб!)

Вдругъ осень нагрянула. Холодъ

Сталъ въ дачи ходить по ночамъ,

И бросились дачники въ городъ

Въ окошкамъ двойнымъ и печамъ.

Прощаясь со мною, Марія

Была и грустна, и блдна…

‘Прошли наши дни золотые’,

Вздохнувъ, прошептала она

И съ чувствомъ мн руку пожала,

И томно склонясь головой,

Почти со слезами сказала:

‘Я знаю, вамъ скучно со мной:

Вы такъ и умны, и учены,

И столько читали вы книгъ,

Что знаете все: я… законы…

И… этотъ… латинскій языкъ…

И химію… знаете даже,

Что въ мозгъ намъ кладется фосфоръ,

Что всякая собственность — кража.

Что бракъ и Юркевичъ — все вздоръ.

Вы такъ говорите прекрасно!…

И въ Зыковской рощ вчера

Вы такъ доказали мн ясно,

Что нту ни зла, ни добра,

Что въ людяхъ нтъ вовсе… экстаза,

А сдлана наша душа

Изъ угля прокислаго, газа,

И… какъ бишь его?… поташа,

По-русски сказать аммоньяка, —

Что, слдственно, нту грха

Любить иногда и безъ брака

И здить на балы безъ фрака,

И выбрать въ мужья бурлака,

Что можно курить за обдомъ,

Блья никогда не мнять,

Что можно Финляндію Шведамъ,

А Польшу Замойскимъ отдать,

Велть всмъ губерніямъ нашимъ

Жаргоны свои развивать,

Велть и Мордв, и Чувашамъ

Словесность родную создать,

Что можно порядочнымъ дамамъ

Въ квартальныхъ служить, какъ мужьямъ,

Что не было Евы съ Адамомъ,

Что міръ нашъ вдругъ сдлался самъ,

Что можно родиться изъ пыли,

Что люди, въ старинные дни,

Сперва обезьянами были

И ли легюмы одни,

Но стали читать и учиться,

И сдлались тотчасъ людьми, —

Что, слдственно, стыдно гордиться

И носъ подымать предъ зврьми,

А надо открыть имъ объятья:

Вс птицы, вс даже скоты

По крови намъ меньшіе братья,

Но мало еще развиты.

Когда же придетъ просвщенье,

И люди прогрессъ заведутъ,

И вс эти… тамъ… учрежденья

Совсмъ наконецъ упадутъ,

И будетъ порядокъ разрушенъ,

И люди скотовъ разовьютъ, —

То лошади вс изъ конюшенъ,

И изъ лсу волки уйдутъ.

Отъ матокъ отдлятся пчелы,

И свиньи сломаютъ хлва,

И бросившись съ жадностью въ школы,

Получатъ на служб права

И будутъ безплатно учиться,

И даже стипендіи брать,

И наше начальство ршится

Усадьбами ихъ надлять.

И будетъ у насъ все прекрасно,

И такъ хорошо будетъ всмъ,

И будетъ все длаться гласно,

И просто наступитъ эдемъ:

Пройдутъ у людей вс пороки

И страсти: крестьяне тогда

Платить перестанутъ оброки,

Не будетъ судей и суда,

Дадимъ мы всмъ нищимъ богатство,

На выборахъ — всмъ голоса, —

И будетъ вдругъ равенство, братство,

Свобода, любовь… et… tout… са!…’

‘И много вы мн говорили

Хорошихъ и умныхъ вещей,

Но больше всего поразили

Вы фразой одною своей…

Сказали вы: еслибъ аптека*

Была подъ рукою у васъ,

Вы сдлать могли-бъ человка

По химіи вашей сейчасъ…

И врю я вамъ — вы философъ…

Вы химикъ и физикъ такой,

И столько ршили вопросовъ,

Что право… вамъ скучно со мной: —

Вдь я… Я глупа. Убдилась

Я въ этомъ недавно сама:

Хоть въ дтств я много училась,

Но въ памяти лишь сохранилось:

J’aimai, tu aimas, il aima,

Но ежели жаль хоть немного

Вамъ дурой меня оставлять,

То я васъ прошу, ради Бога,

Меня и въ Москв… развевать.’

Я принялъ ея предложенье

И былъ такъ глубоко счастливъ,

Что тотчасъ со мной отъ волненья

Ужаснйшій сдлался тифъ.

Я утромъ съ Маріей разстался,

А къ вечеру слегъ ужъ въ постель,

Въ постели же я провалялся

Ровнехонько восемь недль.

И лежа, горлъ я желаньемъ

Скоре оставить кровать,

Чтобъ снова и съ вящимъ стараньемъ

Марію начать развивать.

И только что я убдился,

Что въ силахъ ногами владть,

Сію же минуту ршился

Къ прекрасной адептк летть.

Надвъ панталоны, манишку

И прочій безсмысленный вздоръ

И взявъ восемь томовъ подъ мышку,

Во весь я помчался опоръ

На ваньк несчастномъ къ Маріи,

Везя ей духовный обдъ.

Дорогой сложилъ я по хріи

Ей краткій и сильный привтъ.

У нихъ былъ свой домъ близь Мясницкой,

Огромнйшій каменный домъ,

Гд, комфортъ любя сибаритскій,

Мать съ дочерью жили вдвоемъ.

Когда передо мною открылся

Его мрачно-гордый фасадъ,

Я вдругъ почему-то смутился

И думалъ ужъ хать назадъ.

Но ванька мой, мысли быстре,

Въ подъзду меня подкатилъ,

Швейцаръ въ темносиней ливре

Съ почтеньемъ мн дверь отворилъ.

Я вдругъ очутился въ швейцарской,

Межъ мраморныхъ статуй и вазъ.

И обмеръ: мой взоръ семинарскій

Такой обстановки боярской

Во сн не видалъ отродясь.

Я назвалъ себя, — и раздался

Зачмъ-то на лстниц звонъ.—

И тутъ я совсмъ растерялся,

Явленьемъ такимъ пораженъ.

(Досел считалъ ужъ бонтономъ

Я домъ, гд у двери звонокъ,

Но право же лстницъ со звономъ

Себ и представить не могъ).

Явился слуга трехъаршинный,

Потомъ обо мн доложилъ,

И мигомъ по лстниц длинной

Меня онъ наверхъ протащилъ.

И вотъ прохожу я съ смущеньемъ

Гостиныхъ безчисленныхъ рядъ,

Со стнъ на меня съ удивленьемъ

Фамильныя рожи глядятъ.

Иду и въ душ ощущаю

Какой-то паническій страхъ,

Ногами совсмъ утопаю

Въ безсовстно-мягкихъ коврахъ:

И поступью глупо-несмлой

Достигъ я до комнаты той,

Гд Марья Петровна сидла, —

И ожилъ варан душой.

Вошелъ… и сроблъ совершенно,

И бросило тло все въ жаръ: —

Предъ ней возсдалъ пренадменно

Огромный… гвардейскій гусаръ.

Взглянулъ на Марію тогда я,

И право, насилу узналъ,

Холодность и важность такая —

Ну просто — что твой генералъ!

Она мн кивнула головкой,

И этотъ небрежный кивокъ

Былъ сдланъ такъ мило и ловко,

Былъ такъ граціозно легокъ

И былъ онъ такъ вжливъ жестоко,

Презрительно ласковъ такъ былъ,

Что я, оскорбленный глубоко,

Невольно глаза опустилъ,

Глаза опустивши, впервые

Тутъ только замтилъ я вдругъ

Свои сапожищи худые

И пухомъ покрытый сюртукъ.

Я вздрогнулъ, и вдругъ изъ-подъ мышки,

Какъ бы къ довершенію бдъ,

Посыпались умныя книжки,

Какъ бомбы, на звонкій паркетъ.

Марія чуть-чуть улыбнулась,

Взглянувши на книги мои,

Но эта улыбка воткнулась

Мн въ сердце, какъ жало зми.

Мн было бы легче разъ во сто,

Когда-бъ, при пассаж такомъ,

Она разсмялась бы просто,

Какъ пьяный мужикъ, — на весь домъ.

Но былъ такъ обидно спокоенъ

Характеръ улыбки у ней,

Какъ будто ужъ я недостоинъ

И громко смха — ей, ей!

И взглядъ ея въ это мгновенье

Такъ мягко въ себ отражалъ

Такое ко мн снисхожденье, —

Что я… я сейчасъ убжалъ.

Вскиплъ я безмрною злобой

Къ адептк бездушной моей

И собственной жалкой особой

Гнушался четырнадцать дней.

И билъ себя съ яростью въ темя,

И плакалъ, и громко вопилъ:

‘Зачмъ я безцнное время

Для этой двченки губилъ!?

Зачмъ подл Зыкова въ рощ,

Красня, ее развивалъ!?

Ахъ, лучше бъ я дйствовалъ проще!..

И бисеръ предъ ней не металъ.

Тогда-бъ я имлъ утшенье,

Что ей напередъ отомстилъ

За гордый пріемъ и презрнье: —

Что въ глупомъ общественномъ мнньи

Навки ее погубилъ.’

Такъ гордости раненой муки

Я самъ предъ собой изливалъ,

И съ горя, прогрессъ и науки,

И Фогта, и всхъ проклиналъ.

И думать о нихъ не хотлось,

Противенъ мн былъ Фейербахъ…

Въ мечтахъ все Марія вертлась,

Съ улыбкой на тонкихъ губахъ,

И каждую ночь мн являлась

Во сн и какъ будто дразня,

Съ вопросомъ ко мн обращалась:

‘Что значитъ: возьми всю меи?’

И съ нжностью истинно женской,

Присвши ко мн на диванъ,

Шептала: ‘Monsieur Вознесенскій,

Вдь вы совершенный болванъ:

Съ большимъ убжденьемъ и жаромъ

Громите вы сильныхъ земли,

Но лишь повстрчались съ гусаромъ, —

И къ полу сейчасъ приросли! ‘

1864 г.

XIV.
СКЕПТИКЪ.

Дивлюсь ли грому фразъ журнальныхъ.

Веду-ль про гласность разговоръ,

Сижу-ль межъ франтовъ либеральныхъ,

Хулу ли слышу на квартальныхъ, —

Я грустно потупляю взоръ.

Внимаю-ль старца рчи страстной

Въ честь новыхъ взглядовъ и началъ,

Я мыслю: ‘старецъ мой прекрасный,

Зачмъ же прежде столь же гласно

Ты мракъ и рабство восхвалялъ?’

Внимаю-ль рчи гимназиста,

Кипящей токомъ модныхъ словъ

И кроткихъ чувствъ либръ-эшанжиста,

Я въ немъ провижу афериста,

Героя винныхъ откуповъ.

И слышу-ль слово громовое

Я противъ взятокъ и судовъ

Изъ устъ чиновника героя,

Смекаю: видно родовое

Ты получилъ, братъ, отъ отцовъ!

Когда-бъ ты былъ бднякъ безродный

И семью службою питалъ,

емиды тощей и голодной

Такъ горячо и такъ свободно

Ты-бъ на тощакъ не осуждалъ.

Твержу я всмъ: промчатся годы,

Остепенится снова міръ,—

И вы, поборники свободы,

Вс облечетесь въ вицъ-мундиръ.

За правду вы теперь стоите,

Но вамъ лишь пальцемъ погрози,

И вы въ минуту замолчите,

Пугни, — и хоромъ запищите:

‘И вашимъ Боже помози!’

И мало тхъ, въ комъ правды ‘пламя

Средь бурь житейскихъ не замретъ,

Кто не продастъ святое знамя

И съ поля битвы не уйдетъ!

1862 г.

XV.
НЕДОВОЛЬНЫЙ.

Даръ прекрасный, даръ широкій —

Крпостные мн даны!

Но почто по вол рока

Быть отпущены должны?

Кто? зачмъ? къ какому чорту

Мн дворянство даровалъ?

Тло пріучилъ въ комфорту,

Умъ гордыней обуялъ?

Цли нтъ передо мною,

Праздны думы, пустъ карманъ,

И томитъ меня тоскою

Сложный выкупа туманъ.

1869 г.

XVI.
ТУРИСТЪ.

Соблазнясь паспортовъ крайней дешевизной,

Вс спшатъ разстаться съ дорогой отчизной,

Вс спшатъ оставить родины предлы:

Кто для исцленья боли застарлой,

Кто для осмотрнья фабрикъ и заводовъ,

Кто для истребленья годовыхъ доходовъ,

Юноша — для пользы и ученыхъ цлей,

Франтъ — для созерцанья милыхъ дамъ — камелій,

Купчикъ — поучиться жизни и комфорту,

И привычки предковъ вс отправивъ къ чорту,

Получивъ манеры, заведясь туалетомъ,

Въ край родной вернуться комъ-иль-фо отптымъ.

Словомъ, вс ужъ нынче прутъ въ края чужіе —

Вс: купцы, сидльцы, даже цеховые.

При такомъ движеньи черни самой низкой,

Я-ль останусь дома, дворянинъ россійскій??

Соберу-жъ скоре съ вотчины доходы,

Притворюсь, что боленъ, что хочу пить воды,

Поручу имнье ближнему сосду,

Дамъ обдъ прощальный и въ Парижъ уду.

Изучу тамъ нравы въ модномъ водевил,

Натолкаюсь вдоволь въ скромномъ,

Наглазюсь вдоволь въ опер, на бал,

Тысячи посю я въ Роше d’Канкал

И на бирж счастье разикъ попытаю,

Предъ лореткой милой въ нжностяхъ растаю,

На ея капризы сильно промотавшись,

Всюду натаскавшись, весь поистаскавшись,

Износившись тломъ, утомленъ душою,

Свидться ршуся съ родиной святою.

Но весь кушъ, что спрятанъ мной на путь возвратный.

Сбуду на дорог я въ игр азартной

Нмцамъ — и пшечкомъ поплетусь къ Карлсбаду:

Тамъ, изнеможенный, прямо въ ванну сяду,

И усвшись въ ванну, въ сильномъ нетерпньи,

Буду ждать доходовъ съ моего имнья.

1869 г.

XVII.
МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Какъ изъ почтамта объявленье,

Въ минуту крайней нищеты.

Я голодалъ, и ни полушки

На пропитанье не имлъ,

А въ долгъ и сахару осьмушки

Никто мн врить не хотлъ.

Къ тому же сроки роковые

Пришли: на личность ужъ мою

Въ судъ представляли кормовыя, —

И я былъ ямы на краю.

Но и во дни тоски голодной

Я бодрость духа не терялъ

И смло, поступью свободной,

Съ осанкой гордой, благородной,

Передъ окномъ твоимъ гулялъ.

Тогда вдовою неутшной

По всей Таганк ты слыла,

Но и тебя на помыслъ гршный

Моя наружность навела.

Мой усъ, мой профиль молодецкій,

Мой крупный ростъ тебя смутилъ, —

И огнь любви замоскворцкой

Теб весь корпусъ обхватилъ.

Твоей любовью очарованъ,

Я оттолкнуть тебя не могъ…

И былъ за то окопированъ,

Какъ денди, съ головы до ногъ.

Въ великолпную квартиру

Я вдругъ свалился съ чердака

И сталъ кутить на диво міру:

Купилъ въ пять тысячъ рысака,

Царилъ надъ таборомъ цыганскимъ,

Держалъ безумныя пари,

Поилъ друзей своихъ шампанскимъ

Я ‘отъ зари и до зари.’

Москвы общественное мннье

Меня клеймило, какъ могло.

И Катилиной — въ изступленьи —

Врагомъ отчизны нарекло.

Но хоть бранили Катилину

Катоны гордые Москвы,

Въ глаза предъ нимъ сгибали спину

Высоконравственные львы.

Съ какимъ нмымъ благоговньемъ

Я въ оны дни встрчаемъ былъ

По всмъ московскимъ заведеньямъ,

Гд я съ тупымъ остервенньемъ,

Какъ купчикъ, деньгами сорилъ.

Купеческій и шустеръ клубы

Меня страшились, какъ врага,

Никто не могъ такъ свистнуть въ зубы,

Чужую даму чмокнуть въ губы,

Какъ вашъ покорнйшій слуга.

Купцы, извощики, модистки,

Вс говорили обо мн,

И первоклассныя артистки

Со сцены улыбались мн.

Казалось, все, сама природа

Мн ухмылялась… но, увы,

Тогда я былъ всего полгода

Любимцемъ счастья и молвы.

Новйшій Лейчестеръ, скучая

Своей любовью должностной,

Насильно ласки расточая,

Я думалъ: ‘эка доля злая —

Я, право, точно крпостной!’

Душа алкала перемны,

Любови жаждалъ я иной,

Искалъ предмета для измны,—

И отыскался таковой.

Я измнилъ… младой цыганки

Меня плнилъ нескромный ликъ,—

И слухъ объ этомъ до Таганки

Въ одно мгновеніе достигъ…

Подобно древней Клеопатр,

Ты напустилась на меня —

Въ мигъ похудла пальца на три…

Нигд, какъ только на театр,

Подобныхъ сценъ не видлъ z.

Я, право, плакалъ непритворно,

Клялся, что измнилъ любя,

Но все напрасно… и позорно

Меня прогнали отъ тебя.

И вотъ, какъ встарь, изъ бельэтажа

Я возвратился къ чердаку:

Жилъ безъ слуги, безъ экипажа,

Безъ папиросъ и табаку.

Томился долго я въ опал,

Костюмъ мой видимо поблкъ,

Отъ злой діэты щеки впали,

Но бодрость духа я сберегъ.

Но вотъ настало примиренье:

Умилосердилася ты,

И возврата благоволенье,

Вновь извлекла изъ нищеты.

И вотъ опять пошли попойки,

Обды, жженки, пикники,

Съ углами загнутыми двойки,

Катанья за городъ на тройк,

Цыгане, драки, рысаки.

1859 г.

XVIII.
НЕ ГОВОРИ.

Романсъ на голосъ ‘T’en souviens-tu.’

Не говори, что страсти знойное муку

Познала ты въ бунтующей крови,

Что ты ему вручила нжно руку

Въ святомъ чаду восторженной любви,

Не говори, что ты о немъ мечтала

Давно, почти съ младенческихъ пеленъ,

Мы знаемъ вс: презрннаго металла

Тебя плнилъ пріятный, нжный звонъ.

Не говори, что ты не разгадала

Его главы бездонной пустоты,

И что твой умъ невинный обуяло,

Какъ волшебство, сіянье красоты: —

Не говори, что онъ, какъ ангелъ божій,

Какъ вешній цвтъ, красивъ, пріятенъ, милъ,

Мы видимъ вс: такой противной рожи

Еще никто изъ смертныхъ не носилъ.

Не говори, что будто полюбила

Ты въ немъ ума и сердца простоту:

Мы знаемъ вс, что ты себя сгубила

И продалась влюбленному плуту,

Не говори, что глупости съ обманомъ

Еще никто въ душ не сочеталъ: —

Мы знаемъ вс, что водкой съ кукельваномъ

Онъ въ простот душевной торговалъ.

Не говори, что ты толп голодной

Весь свой доходъ желала бы отдать

И что свой домъ роскошный и доходный

Ты на шалашъ готова промнять.

Не говори съ улыбкой грустно-томной,

Что ты была счастливй раза въ три,

Когда жила въ квартир тсной, темной…

Мой милый другъ, пожалуйста, не ври!

1865 г.

XIX.
ФЛЮГЕРЪ.

(Фантазія.)

Вс говорятъ: ‘блаженства нтъ

Въ земной заброшенной юдоли —

Здсь много слезъ, заботъ и бдъ

И ни одной счастливой доли.’

Неправда! Въ мір что ни шагъ,

Везд мы зримъ людей блаженныхъ,

Блаженъ въ гарем падишахъ

Среди, красавицъ обнаженныхъ,

Блаженъ, кто страсти обуздалъ,

Обрекъ всего себя смиренью,

Блаженъ, кто съ роду не страдалъ

Зубною болью и мигренью,

Блаженъ поэтъ, когда творитъ,

И въ немъ кипитъ небесный пламень.

Блаженъ обжора-сибаритъ —

Тотъ, чей желудокъ все варитъ —

И фрикасе, и дикій камень.

Блаженны жавронки весной,

Блаженъ кутила записной

Среди камелій и бутылокъ,

Блаженъ оплаканный женой

Бдняга рекрутъ молодой,

Когда кричатъ надъ нимъ ‘затылокъ’,

Блаженъ былъ странникъ Одиссей,

Когда въ Итаку возвратился,

Блаженъ, блаженъ, кто въ жизни сей

Ни разу страстно не влюбился —

И съ дтскихъ лтъ владлъ собой,

Какъ ловеласъ, какъ фатъ отптый,

Блаженъ подпрапорщикъ младой,

Сейчасъ надвшій эполеты,

Блаженна мать, въ священный мигъ,

Когда она средь адской муки,

Простретъ съ восторгомъ къ небу руки,

Заслышавъ первый дтскій кривъ,

Блаженъ супругъ давно влюбленный,

Когда, вступивши въ бракъ законный,

Онъ въ первый разъ наедин

Остался съ плнницей своею,

Блаженъ, кто первый на войн

Вскочилъ на вражью баттарею

И тамъ, предъ носомъ вражьихъ силъ

Родное знамя водрузилъ,

Блаженъ газетчикъ благородный,

Въ ужасный годъ войны народной,

Блаженъ, кто лежа на боку,

Дла обдлывать уметъ,

Блаженъ стократъ, кто не пьянетъ

Отъ двухъ бутылокъ коньяку…

Блаженныхъ много положеній!…

Но всхъ блаженнй, господа,

Тотъ, кто не вдалъ никогда

Въ себ серьезныхъ убжденій.

Ахъ, убжденья!.. это ядъ:

Они насъ за-живо дятъ —

Отъ нихъ и раннія сдины,

И нервъ разстройство, и морщины,

Они мшаютъ спать порой,

Какъ самый сильный геморой,

Въ длахъ по служб, по имнью

Они намъ пакостятъ всегда,

Они вредятъ пищеваренью…

Кто ихъ завелъ, тому бда!

Есть у меня одинъ знакомый

(Кто онъ такой — вамъ дла нтъ)

Поклонникъ музъ, поклонникъ Кома,

Онъ любитъ карты, здитъ въ свтъ,

Не врагъ ученыхъ словопреній

И тайныхъ паоса даровъ,

Но не иметъ убжденій,

И оттого всегда здоровъ:

Всегда онъ веселъ и любезенъ

И всми искренно любимъ,

И хоть повсюду безполезенъ,

Повсюду онъ необходимъ.

Все въ немъ пріятно мягко, мило —

И хоть ему перекатило

Давнымъ-давно за шестьдесятъ,

Но вчно молодъ онъ на взглядъ:

На лбу короткомъ ни морщинки,

Въ кудряхъ душистыхъ ни сдинки,

Всегда и бодръ, и свтелъ взоръ,

И зубы блещутъ, какъ фарфоръ.

— ‘Но почему же вашъ пріятель

Такъ сохранить себя умлъ?’

А потому, мой другъ, читатель,

Что убжденій не имлъ!

Онъ обладаетъ дивнымъ даромъ:

О всемъ онъ споритъ съ сильнымъ жаромъ

Пріятнымъ дамскимъ голоскомъ,

Но ни въ гостиной онъ, ни въ клуб

Московскихъ барскихъ самолюбій

Не тронетъ въ спор волоскомъ.

Его ораторскіе споры

Не доведутъ его до ссоры

Нигд съ вліятельнымъ лицомъ,—

Онъ всхъ слегка по шерстк гладитъ

И оттого со всми ладитъ —

И правды съ доблестнымъ борцомъ,

И съ самымъ явнымъ подлецомъ.

Онъ, безъ борьбы и сожалнья,

Хоть каждый день, готовъ мнять,

Свои начала, взгляды, мннья.

Тому назадъ лтъ тридцать пять

Онъ вольнодумцемъ былъ открытымъ —

Разилъ сарказмомъ ядовитымъ

Земныя власти и чины

И былъ пророкомъ новивны,

Не признавалъ онъ міръ загробный

И не хотлъ нигд служить…

Но въ этомъ дух говорить

Вдругъ оказалось неудобно:

Подуло втромъ вдругъ инымъ —

Нашъ якобинецъ встрепенулся

И вмигъ, какъ флюгеръ, обернулся

И сталъ служакой записнымъ

И гражданиномъ благонравнымъ,

И человкомъ православнымъ.

И сталъ открыто онъ ругать

Опасный духъ нововведеній

И пересталъ пренебрегать

Сіяньемъ бренныхъ украшеній.

Такъ велъ себя лтъ тридцать онъ.

Но новымъ втромъ вновь подуло —

И вновь его перевернуло:

Онъ, всей душой преображенъ,

Сталъ прославлять нововведенья,

Хвалилъ крестьянъ освобожденье

И, было, началъ ужъ кричать

О польскомъ царств съ увлеченьемъ,

Но втеръ новымъ дуновеньемъ

Первернулъ его опять.

Онъ шныритъ, нюхаетъ въ народ, —

Чтобъ съ большинствомъ прожить въ ладу,—

Какой товаръ сегодня въ мод,

Какое мнніе въ ходу,

Онъ одаренъ чутьемъ собачьимъ —

Онъ разъ нюхнулъ, и въ тотъ же мигъ

Духъ современности постигъ, —

И патріотомъ сталъ горячимъ,

Онъ за толпой слдитъ, какъ тнь, —

И этотъ годъ, въ Михайловъ день,

Онъ за здоровье Муравьева

Просвирку вынуть поспшилъ

И утро цлое юлилъ

Съ сладчайшей миной у Каткова.

А спотыкнись, пади Катковъ

На политической тропинк, —

Онъ шаркъ ногой, и былъ таковъ,

И не проронитъ ни слезинки

По миломъ идол своемъ,

Да еще скажетъ: ‘подломъ!

Да, подломъ ему награда!

Его унять давно бы надо.

Вдь вамъ извстно, господа:

Его теорій, мыслей, взгляда

Не раздлялъ я никогда…

Онъ волновалъ насъ всякимъ вздоромъ.’

Такъ скажетъ онъ, и громкимъ хоромъ

Ему поддакнутъ cell же часъ…

Sic transit gloria… у насъ!

О Россъ, о родъ вели,

О твердо-каменная грудъ.

Втрамъ измнчивымъ послушный,

Ты каждый мигъ мняешь путь!

Въ тебя вложило Провиднье

Тьму чувствъ высокихъ и даровъ,

Но твоего пищеваренья

Не затрудняютъ убжденья…

Не потому-ль ты такъ здоровъ?..

1864 г. 10 ноября.

XX.
МОДНЫЕ ЗВУКИ.

Есть вирши — теченье

Ихъ ровно и гладко,

Но смыслъ ихъ, при чтеньи,

Для смертныхъ загадка.

Но дамскія уши

Имъ внемлютъ прилежно:

Такъ много въ нихъ чуши

Таинственно нжной!

И критикъ, что строчитъ

Статьи за лафитомъ,

Творцу ихъ пророчитъ

Быть первымъ піитомъ.

Но дома ли, въ свт,

И гд я ни буду,

Заслышавъ стихи т’

Уйду отовсюду:

Куска не довши,

Съ обда рвануся,

Сапогъ не надвши,

Изъ бани умчуся.

XXI.
РАЗСТАВАНЬЕ.

Шумла широкая Волга,

Пыхтлъ и визжалъ паровозъ,

Мы съ ней разставались и долго

Рыдали безъ словъ и безъ слезъ.

А долго и много, и много

Хотлось намъ говорить: —

Хотлось, прощаясь навки,

Всю душу другъ другу излить.

Но только несвязные звуки

Съ трудомъ произнесть мы могли,

И грудь надрывалась отъ муки…

И слезы изъ глазъ не текли…

Шумла родимая Волга,

И плыть пароходъ былъ готовъ,

Мы что-то сказать все хотли

И все другъ на друга глядли,

Страдая безъ слезъ и безъ словъ.

Но судно вдругъ тронулось, — взвизгнулъ

Неистовымъ голосомъ паръ,

Я быстро на палубу вспрыгнулъ

И могъ лишь сказать, ‘au revoir.’

Она затряслась, поблла,

Какъ шляпы придворной плюмажъ,

И только сказать мн съумла:

‘Adieu, Дормидонтъ, bon voyage!’

Сказала я въ ту же минуту

На землю упала безъ силъ,

Я бросился мигомъ въ каюту,

И горе отправивши къ шуту,

Я выпилъ и… и закусилъ

1865 г.

XXII.
ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

(Фантазія)

Хоть ты и въ новой кож,

Да сердце у тебя все то же.

Крыловъ (Басня: Крестьянинъ и Змя).

Какъ хочешь, братъ, а мы живемъ

Во дни волшебныхъ превращеній,

Какой-то магъ иль добрый геній

Своимъ невидимымъ жезломъ

Съ плеча безъ устали махаетъ,

Всему давая новый видъ: —

Онъ дряхлыхъ старцевъ молодитъ,

Волковъ въ овечекъ превращаетъ,

Воронъ и галокъ — въ соловьевъ,

И самыхъ явныхъ дураковъ

Гражданскимъ смысломъ надляетъ.

Ужъ много лтъ, какъ я гляжу

На вс метаморфозы эти,—

И мн сдается, что сижу

Я въ фантастическомъ балет,

Сижу, гляжу, а предо мной,

Подъ громы музыки лихой

И при бенгальскомъ освщеньи,

Мелькаютъ быстро превращенья.

Да, другъ сердечный, мы живемъ

Во дни волшебные. Не тамъ ли?

Какъ декораціи въ спектакл,

Вдругъ измнилось все кругомъ!

Порядки, нравы, учрежденья,

Поступки, рчи, убжденья,

Стремленья, мысли и мечты —

Все измнилось… Даже ты

Пріялъ печать преображенья.

Злыхъ бюрократовъ идеалъ,

Ты сталъ открытымъ либераломъ,

Ты, кто предъ каждымъ генераломъ,

Какъ два, взоры потуплялъ!

Ты либераломъ сталъ!! Ты самъ!!!

О баснословное явленье!..

Ну какъ не врить чудесамъ

Въ виду такого превращенья?!

Какъ не принесть благодаренья

Смягчившимъ гнвъ свой небесамъ!

Хоть о твоемъ преображеньи

Давно ужъ слухъ везд гремлъ,

Но я все врить не хотлъ,

Все напрягалъ воображенье,

Чтобы знакомый образъ твой —

Санктпетербургскій дловой,

Казенный, форменный, ‘похвальный’

Представить въ поз либеральной,

Но какъ ни бился, все не могъ.

Да и могло ли быть иначе?

Я знаю вдоль и поперекъ

Твою натуру: ты подъячій —

Подьячій съ головы до ногъ.

Начальства стараго отрада,

Прямое чадо Петрограда,

Его посильный, милый даръ,

Его продуктъ, его товаръ,

Ты съ юныхъ лтъ постигъ искусство

Въ начальству въ душу заползать —

На вс слова свои и чувства

Казенный штемпель налагать.

Я помню, помню очень живо,

Когда ты такъ краснорчиво

Хвалилъ до слезъ и плеть, и кнутъ,

И крпостной пріятный трудъ,

Когда доказывалъ такъ ясно,

Что и безбожно и опасно

Ввести въ Россіи гласный судъ,

Когда плнялся откупами

И громоносными рчами

Плоды науки поносилъ,

Какъ проявленье адскихъ силъ.

Тебя начальство полюбило:

Оно, дивясь твоимъ рчамъ.

Съ надеждой сладкой говорило,

Что ты уменъ не по лтамъ.

Но этотъ отзывъ благосклонный

Всего ты больше заслужилъ

Своей спиной низкопоклонной:

Сей частью тла ты служилъ

Съ такою ревностью похвальной,

Во славу родины святой,

Что поршилъ начальникъ твой,

Что ты чиновникъ идеальный,

Что ты работаешь какъ волъ,

Что по уму ты просто геній, —

И быстро въ гору ты пошелъ

Путемъ гражданскихъ повышеній.

И точно былъ ты идеалъ

Дльцовъ, но высшаго полета:

Ты только издали видалъ,

Что значитъ дло и работа,

И было некогда теб

Заняться пристально длами:

Ты постоянно былъ въ ходьб,

Вертясь у старшихъ предъ глазами,

И не знавалъ иныхъ заботъ,

Какъ только бгать взадъ-впередъ,

Таская портефель огромный,

Отъ кабинета до пріемной

И изъ пріемной въ кабинетъ.

И такъ ты бгалъ двадцать лтъ:

А дло длали другіе —

Плебеи, хамы дловые: —

Ты только руку прилагалъ

И на чужой рабочей вы

Передъ начальствомъ вызжалъ.

И былъ ты мастеръ на парады —

Начальству пыль въ глаза пускалъ,

Какъ Цицеронъ, ты велъ доклады,

А потому всегда хваталъ

Чины и жирные оклады.

Таковъ твой былъ гражданскій цвтъ,

Твой неуклонный путь служебный

Тому назадъ шестнадцать лтъ,

Но геній съ палочкой волшебной

Однажды ночью, будто тать,

Къ теб пролзъ, тебя коснулся,—

И вдругъ твой мозгъ перевернулся:

Ты консерваторомъ легъ спать,

А реформаторомъ проснулся.

Ты всю семью перепугалъ

Своимъ нежданнымъ обращеньемъ:—

Лишь только ты съ постели всталъ,

Какъ заревлъ съ остервенвьемъ

Про судъ присяжныхъ и прогрессъ..

Твоя супруга ужасалась,

Теб внимая: ей казалось,

Что кто-нибудь въ тебя залзъ,

Что изъ тебя, какъ изъ болвана,

Какой-нибудь профессоръ спьяна

Начальство дерзко порицалъ

И о реформахъ прорицалъ.

Твои слова ей дики были,

И даже думала она,

Что ей на зло, во время сна,

Тебя родные подмнили.

И странно: сей переворотъ

Въ твоемъ мозгу въ тотъ самый годъ,

Въ тотъ самый день и часъ случился,

Когда начальникъ старый твой

Вдругъ по болзни, удалился

Со службы царской на покой.

Текли года, и съ ними вмст

Воды довольно утекло…

Теб по прежнему везло.

И вотъ ко мн приходятъ всти,

Что ты на новомъ важномъ мст

И что, подъ бременемъ наградъ,

Оставивъ шумный Петроградъ,

Ты, какъ центральной власти око,

Среди провинціи далекой

Благіе подвиги творить —

По правд вяжешь и ршишь.

Твои друзья кричали всюду,

Что ты правитель, просто чудо:

Что ты сталъ мудръ, какъ Соломонъ,

Что цлый край въ тебя влюбленъ,

Что ты отецъ для подчиненныхъ,

Покровъ и щитъ для угнетенныхъ,

Что область проста процвла,

Съ тхъ поръ какъ ты ведешь дла,

Что ты устроилъ для народа

Не жизнь, а медленный восторгъ,

И что такая тамъ свобода,

Какой не видывалъ Нью-Йоркъ.

Таковъ былъ гласъ молвы летучей

О чудныхъ подвигахъ твоихъ,

Но, наконецъ, мн выпалъ случай

И самому взглянуть на нихъ.

Въ той самой области счастливой,

Что геній твой нетерпливый

Вдругъ обратилъ въ Эдемскій садъ,

Лтъ пятъ иль шесть тому назадъ

Въ одномъ изъ храмиковъ емиды

Случилось дло у меня,

Его бы кончили въ три дня,

Безъ притсненій и обиды

И для меня, и для другихъ:

По всмъ инстанціямъ проворно,

Какъ цо дорог гладкой, торной.

Оно прошло на почтовыхъ,

И наконецъ, къ теб попало —

Къ теб, мудрйшій изъ судей —

И въ канцеляріи твоей

На вки вчные застряло.

И много лтъ я хлопоталъ:

Во вс суды, во вс правленья

Писалъ я слезныя прошенья,

И къ самому теб писалъ,

Писалъ не разъ — писалъ разъ двсти,

И что-жъ? Ни граматки, ни всти

Ни отъ кого не получалъ.

И потерявъ совсмъ терпнье,

На быстрой тройк почтовой

Я прискакалъ въ твои владнья,—

И… и поникнулъ головой,

Узрвъ повсюду предъ собой

Роскошный видъ столпотворенья.

Да я увидлъ, наконецъ,

Такой блестящій образецъ,

Такой свободы безпримрной,

Какой ни Брутъ, ни Коллатинъ,

Ни Гарибальди, ни Франклинъ

Не пожелали бы наврно

Для блага родины святой:

Они вс дти предъ тобой!

Чтобъ въ этомъ ясно убдиться

И чтобъ войти въ твой кругъ идей,

Мн только стоило пройтиться

По канцеляріи твоей,

Куда за справкой я явился:

Тамъ мн представилось, ей, ей,

Что по оплошности своей

Я какъ-нибудь съ дороги сбился —

Ошибся улицей, крыльцомъ —

И межъ безумныхъ очутился,

Попавши въ сумашедшій домъ.

Лишь только я передъ собою

Дверь изъ передней отворилъ,

Меня чуть съ ногъ не повалилъ

Табачный дымъ, густой волною,

Какъ изъ мортиры, онъ пахнулъ:

Я пошатнулся и чихнулъ.

Вхожу, — и предо мной картина, —

Tableau de genre la Гогартъ:

Повсюду пыль и паутина,

Здсь подл длъ колода картъ,

Тамъ на подписанной бумаг

Вареной колбасы кусокъ,

При немъ графинъ какой-то влаги,

А тамъ — кондитерскій пирогъ.

Глядлъ я долго въ изумленьи

На эти вс нововведенья…

Твоихъ чиновниковъ почтенныхъ,

Писцовъ и даже сторожей

Засталъ я сильно углубленныхъ

Въ міръ политическихъ идей,

Предъ ними длъ твоихъ правитель,

Новйшей школы либералъ,

Актрисъ губернскихъ покровитель,

Съ великимъ паосомъ читалъ

Листокъ какой-то заграничный,

Гд авторъ бранью неприличной

Россію-матушку каталъ

И уврялъ краснорчиво,

Что лишь тогда стезей счастливой

У насъ въ отчизн все пойдетъ

И поумнетъ вашъ народъ,

И просвщенье разовьется,

Когда Россія распадется,

По предписанію властей,

На сто четырнадцать частей,

И что для насъ одно спасенье

Въ семъ благодатномъ разрушеньи:

Что все измнится тогда

Подъ знаменемъ Россіи юной,

Везд устроятся коммуны,

И вмигъ исчезнутъ безъ слда

Вс язвы жизни современной:

И власть, и собственность, и бракъ, —

И мы засвтимъ для вселенной

Свободы истинной маякъ…

И декламируя брошюру,

Оффиціальный либералъ,

Не знаю, съ умысломъ иль сдуру,

Во всеуслышанье оралъ.

Меня замтивъ, онъ свободно,

И не женируясь, спросилъ:

— Кто вы такой? Что вамъ угодно?

Но только я заговорилъ,

Меня онъ тотчасъ перебилъ:

— Вы говорите очень мило…

Я вамъ помочь душевно радъ…

Но сколько дней тому назадъ

Къ намъ ваше дло поступило?

— У васъ пять лтъ лежитъ оно!…

— Уже пять лтъ . Ахъ, какъ давно!…

И вы, почтеннйшій, хотите

Такую ветошь подымать…

Кто-жъ будетъ вамъ его искать?!

У насъ нтъ времени… Подите!…

— Но вдь у васъ, конечно, есть

Всегда реестеръ дламъ входящимъ —

Вы справку можете навесть…

Сказалъ я голосомъ дрожащимъ,

Уже предчувствіемъ томимъ,

Какъ предъ ударомъ роковымъ,

Но только я единымъ словомъ

Задлъ ‘реестеръ входящихъ длъ’,

Какъ дружнымъ хохотомъ громовымъ

Весь людъ чиновный заревлъ.

Вс долго, сильно хохотали,

А всхъ сильне сторожа, —

И стекла въ рамахъ дребезжали,

Подъ гуломъ хохота дрожа.

Затмъ правитель либеральный,

Съ улыбкой важной и нахальной,

Закинувъ голову назадъ,

Мн вдругъ сказалъ: — Вы ретроградъ,

Сказать иначе, — вы престранный

И преотсталый человкъ:

Скажите, можно ли въ нашъ вкъ,

Въ вкъ либеральный и гуманный,

Реестры старые беречь?¹

Мы ихъ кидаемъ прямо въ печь.

— Да это просто ужъ нахальство…

Я закричалъ ему въ отвтъ,

Пускай у васъ реестровъ нтъ,

Однако, врно, есть начальство,

Ему я жалобу подамъ,

И врно, плохо будетъ вамъ!

— Ну, что же, жалуйтесь, пожалуй!…

Съ чего вы взяли, что у насъ

Начальникъ человкъ отсталый?

Нтъ! Онъ вамъ ротъ зажметъ какъ разъ:

У насъ онъ малый либеральный!

Онъ заклятой, открытый врагъ

Реестровъ всякихъ и бумагъ:

Онъ выше истины формальной:

Онъ говоритъ, что слишкомъ строгъ

Законовъ нашихъ смыслъ буквальный,

И въ нихъ читаетъ между строкъ,

Ему противенъ, тошенъ, гадокъ

Наружный пошленькій порядокъ:

Онъ лишь начальника тснитъ…

Его онъ скоро замнитъ

Порядкомъ внутреннимъ, незримымъ,

Для вншнихъ чувствъ неощутимымъ…

А вамъ реестры подавай!

Подите вонъ! Здсь не Китай!

Я поплелся. И на квартир

Я долго, долго размышлялъ

Все о теб, мой либералъ,

Какъ измняется все въ мір!

О, чмъ ты сталъ и чмъ ты былъ

Въ т дни, когда еще служилъ

Такъ грозно въ Сверной Пальмир!

Тому назадъ шестнадцать лтъ

Ты былъ бичемъ для подчиненныхъ,

Ты видлъ въ нихъ военно-плнныхъ

И трактовалъ ихъ какъ кадетъ:

Веллъ имъ стричься подъ гребенку,

По форм баки подбривать,

Не то, задавъ публично гонку,

Ихъ подъ арестъ веллъ сажать.

А кто бывало къ вицмундиру

Наднетъ брюки не подъ цвтъ,

Ужъ тотъ пропалъ — спасенья нтъ!

Подобно лютому вампиру,

Ты либерала пожиралъ,

И грозно топая, кричалъ:

‘Вы, вольнодумецъ!— Кто не знаетъ,

Что благодтельный законъ

У насъ отнюдь не допускаетъ

На служб пестрыхъ панталонъ?!.

Вдь это превышенье власти!

Вотъ до чего доводятъ страсти!

Вотъ плодъ отъ западныхъ наукъ!

Я васъ негоднымъ аттестую!’

И подчиненный зачастую

Лишался мста изъ-за брюкъ.

Такъ угнеталъ ты подчиненныхъ,

Во времена страстей военныхъ,

Мундироманіи въ бреду,

А нынче, въ новомъ опьяненьи,

Пожалуй, дашь имъ повелнье

Играть на служб въ чехарду

Что длать! Знать, съ согласья рока,

Издалъ Зевесъ законъ жестокій,

Гд говорится, что вашъ братъ,

Санктпетербургскій бюрократъ,

Какой бы ни былъ онъ доктрины,

Все будетъ длать не впопадъ —

Ни въ чемъ не сыщетъ середины,

И что когда, плняя насъ,

Свой хвостъ онъ вынетъ изъ трясины,

То это значитъ, носъ увязъ.

Такъ разсуждалъ я самъ съ собою,

Сигару съ горя закуривъ,

И долго не давалъ покою

Мн мыслей горестныхъ приливъ.

Но нить моей печальной думы

Хозяинъ дома перервалъ.

— ‘Что это съ вами? онъ сказалъ,

Войдя ко мн,— вы такъ угрюмы,

Какъ будто злы на цлый свтъ’

Я разсказалъ ему въ отвтъ,

Какія принялъ впечатлнья,

Какихъ наслушался рчей

Я въ канцеляріи твоей.

Онъ слушалъ все безъ удивленья,

Когда-жъ я кончилъ свой разсказъ,

Онъ мн сказалъ:— ‘Ну, жаль мн васъ!

Когда, въ надежд ни законы,

Вы къ намъ пріхали сюда

Искать защиты и суда,

То даромъ бросили прогоны:

Законъ, порядокъ, правда, судъ

У насъ на пенсіи живутъ

(У насъ на нихъ теперь не мода):

Здсь только царствуетъ свобода…

Свобода грабить, воровать,

Счь безъ суда и взятки брать.

Начальникъ нашъ префектъ отличный,

Гуманный, добръ онъ безгранично,

Но добръ онъ только для воровъ —

Для нихъ онъ истинный покровъ.

Съ улыбкой нжной снисхожденья

Взираетъ онъ на преступленья:

‘Къ чему де гршника карать,

Онъ долженъ въ людяхъ возбуждать

лишь состраданье, сожалнье’.

И вотъ у насъ жалетъ онъ

Лишь тхъ, кто преступилъ законъ,

А тхъ, кто жертва преступленья,

Кто отъ него должны терпть

Ущербъ и даже разоренье,

Онъ и не думаетъ жалть.

И оттого-то въ нашемъ кра

Счастливы только негодяи,

Но обывателямъ простымъ,

Не заслужившимъ состраданья

Передъ начальствомъ городскимъ

Ни совершеньемъ злодянья,

Ни поведеньемъ воровскимъ,

Здсь не житье, а наказанье.

‘Вотъ вы захали куда

Искать управы и суда!

Теперь, какъ Несторъ осторожный,

Я вамъ подамъ совтъ благой:

Послать сейчасъ за подорожной

И укатить скорй домой.

Вы не найдете лучше средства

Покончить дло. Право такъ!

Я вашъ характеръ знаю съ дтства.

Вдь вашъ языкъ — вашъ первый врагъ,

Вы говорите слишкомъ вольно,

Какъ здсь не говорятъ (увы!),

И вотъ теперь, какъ недовольный,

Ругать при всхъ начнете вы

Чиновниковъ и воеводу.

А онъ… онъ къ правд не привыкъ:

Хоть онъ на все намъ далъ свободу,

Но не далъ воли на языкъ:

Кто про его распоряженья

Неодобрительныя мннья

Дерзаетъ громко излагать,

Тому у насъ не сдобровать.

Скажите, напримръ, публично,

Что края здшняго патронъ,

Стремяся къ власти безграничной,

Толкуетъ вкривь и вкось законъ

И искажаетъ безъ зазрнья

Верховной власти повелнья:

Нашъ либеральный бюрократъ

Про вашу рчь сейчасъ прослышитъ

И вмигъ на васъ доносъ напишетъ,

И напугаетъ Петроградъ

Своими страшными встями:

Вдь онъ разскажетъ, напримръ,

Что вы страшнй, чмъ Робеспьеръ,

Что вы, ругаясь надъ властями,

Хотите бунтъ произвести —

Разжечь въ народ злыя страсти,

Чтобы оплотъ верховной власти

Въ его основ потрясти.

Такъ мой хозяинъ, врагъ стсненья,

Твоихъ владній старожилъ,

Передо мною изложилъ

Твою систему управленья.

Ну, разсуди теперь ты самъ,

Какая выгода всмъ намъ —

И государю, и народу —

Что ты толкуешь про свободу,

Что въ либералы ты попалъ?…

Но я отвтъ твой угадалъ:

Ты говоришь, что благородно,

Пріятно либераломъ быть,

Что вчно въ памяти народной.

Какъ другъ народа, будетъ жить

У насъ чиновникъ либеральный,

Что онъ въ потомств не умретъ,

Хотя бы просто былъ квартальный…

Братъ! не надуешь ты народъ,

Не обморочишь ловкой штукой!

Ты, братъ, слыхалъ ли кто у насъ

Стяжалъ любви народной гласъ?

Сенаторъ Яковъ Долгорукій!

А вдь онъ былъ не: —

Ворамъ потачки не давалъ:

Но до-Петровскій духъ боярскій —

Народной правды духъ въ немъ жилъ.—

И не страшась опалы царской,

Царю онъ правду говорилъ.

Въ глаза царю, да вдь какому!?

Неукротимому, крутому!…

А ты не то что предъ царемъ,

Ты пресмыкаешься ужомъ,

Вертишься безсловесной мошкой

Передъ любой придворной… кошкой.

Такимъ путемъ не обртешь

Ты славы истинной, нетлнной!…

Но точно-ль службу ты несешь

Для этой цли отдаленной?!

Нтъ! мн сдается, что ты врешь.

‘Теб, мой другъ, не славы надо,

Не насъ ты хочешь обмануть,

Не чернь, а власти Петрограда:

Ты служишь только для оклада,

Да чтобъ свою украсить грудь.

И вашей братьи много, много

Идетъ съ тобой одной дорогой,

Влекомы цлію одной —

Пожить на счетъ земли родной.

XXIII.
МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

(Экспромптъ.)

Увы, увы, увы, увы!!!

Восплачьте плачемъ Бреміи,

Вс отъ Амура до Невы

О горькой участи Москвы:

Ахъ, та Москва, что въ дни былые*

Была главою всей Россіи,

Сама теперь безъ головы!

XXIV.
НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

Предстала, — и стряпчій великій смежилъ

Поповскія очи въ поко,

Онъ умеръ спокойно, зане накопилъ

Себ состоянье большое,

Надгробную надпись прочтешь ты въ Донскомъ:

‘Коллежскій ассессоръ здсь спитъ съ старшинствомъ.’

Все плоть въ немъ питало: опека дтей,

По векселямъ старымъ взысканье,

Спасенье банкротовъ отъ врныхъ плетей,

Сомнительныхъ купчихъ созданье.

Два разные смысла на каждый законъ,

Со скоростью вихря, подъискивалъ онъ.

Съ палатой одною онъ жизнью дышалъ, —

Заране зналъ вс ршенья,

Сенатскихъ нердко въ трактиръ зазывалъ,

Кому сколько сунуть, — по рож онъ зналъ.

Питалъ къ правовдамъ презрнье,

Десятаго тома вся книга ясна

Была для него, — и казалась сносна.

Не разъ попадался, — подъ слдствіемъ былу

Но всюду умлъ отвертться

И сухъ изъ воды онъ всегда выходилъ,

И связи повсюду себ находилъ,

И всюду умлъ протереться:

Лазейку онъ быстро прорыть себ могъ —

И въ домъ къ правовду, и въ графскій чертогъ..

Ограбленъ, обманутъ имъ былъ человкъ,

Но, если общественнымъ мнньемъ

Казниться мерзавцы не будутъ вовкъ, —

О немъ вс помянуть съ почтеньемъ:

Ограбленныхъ вопли исчезнутъ какъ паръ, —

Плута оправдаетъ его формуляръ.

И если загробная жизнь намъ дана,

Онъ, въ здшней въ Сибирь не попавшій’.

Въ крючкахъ и уверткахъ себя издавна

Съ любовью такой упражнявшій,

Хотя и съ поличнымъ предстанетъ во адъ,—

Допросные пункты его не смутятъ.

1869 г.

XXV.
КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

Pleurez, doux alcyons! vous, oiseaux saors!

Oiseaux chers Tthys, doux alcyons, pleurez!

Elle a vcu, Myrto, la belle Tarentme!

A. Chenier

Восплачьте, Рюмины! Восплачь, о Бенардаки!

Стенайте, Утины! Стенай, Кондоянаки!

Визжи, о Мамонтовъ! О Кокоревъ, взреви,

На потребителяхъ гнвъ лютый оборви!

Реви, о Кокоревъ, поклонникъ музъ и грацій,

Реви съ Медынцевымъ, реви съ Козьмой Варваци!

Ревите хоромъ вс отечества отцы,

Вс безъ различія — дворяне и купцы,

Вс, подписавшіе проектъ великодушный:

Въ долин жизни сей вамъ скверно, тошно, душно…

Нтъ больше откупа — низринутъ сей колоссъ!

Вы думали поднять, да видно ‘сорвалось!’

Да, откупъ шлепнулся акцизу въ назиданье.

Прощай погибшее, но милое созданье!

‘Прощай кормилецъ нашъ’, кричите громко вы —

‘Тебя оклеветалъ коварный гласъ молвы.

Да, въ Питер понять, какъ видно, не хотли

Проекта нашего гуманной, мудрой цли.

Желая родину отъ гибели спасти,

Мы вс надялись наврно провести

Дв тысячи турусъ… бишь верстъ дорогъ желзныхъ:

Но нашихъ замысловъ высокихъ и полезныхъ

Не поняли, и мы отъ смерти на вершокъ —

Мы угнетенная невинность, что въ мшокъ

Посажена, и тамъ пищитъ, визжитъ и злится.

Что длать намъ теперь?!’ Что длать вамъ?— Топиться.

Топитесь въ Яуз, въ Днпр, въ Москв-рк

И въ Волг-матушк, и въ Клязьм, и въ Ок!

Вс рки вамъ равны, вс врно вамъ служили:

По ихъ вдь милости дышали вы и жили.

Теперь же съ помощью ихъ благодатныхъ водъ

Кончайте смертію прекрасный свой животъ!

Идите вс гуртомъ къ волнамъ родной стихіи,—

Воды достаточно у матушки Россіи,

Не всю исчерпали и распоили вы —

Топитесь же, сыны любимые молвы!…

Постойте! Прежде чмъ начнете вы топиться,

Позвольте къ вамъ теперь съ вопросомъ обратиться:

Кто боле изъ васъ отечества отецъ?

Чей благородный ликъ на мрамор сердецъ

Ясне выдолбитъ народное преданье?

Въ чьемъ сердц боле къ народу состраданья?

Кто боле добра отечеству желалъ

И въ праздникъ кабаки всхъ раньше отпиралъ?

Скажите поскорй! исторія готова.

Въ лиц историка Сергя Соловьева,

То имя занести въ нетлнную скрижаль,

Потомству дальнему на диво и въ мораль.

XXVI.
ЧЕТЫРЕ ПСНИ
ИЛИ
Поэтъ и синіе чулки.

(Истинное происшествіе).

‘Споетъ ли намъ псню нашъ милый поэтъ?’

Сказала двица Еноховскихъ лтъ.

И вотъ къ фортепьяно подходитъ піитъ.

Въ немъ желчь и презрнье, и юморъ кипитъ.

‘Три псни я знаю, онъ мрачно сказалъ:

Одну у камелій я часто пвалъ,

Вторую же псню я зналъ да забылъ,

Бе я съ похмлья когда то сложилъ.

А третій псня — всхъ лучше она,

И мной въ пьяномъ вид была сложена.’

Она слъ къ фортепьяно,— педаль надавилъ

И въ клавиши грозно съ розмаху хватилъ:

Педаль затрещала подъ мощной стопой,

И рвется со звономъ струна за струной,

Притихнулъ, сконфузясь, ученый салонъ,

И рявкнулъ піита во весь баритонъ

Такую канцону, что… даже Барковъ

Не слыхивалъ съ роду подобныхъ стиховъ.

И взвизгнули дамы при первой строф, —

И пали притворно безъ чувствъ на соф.

Лишь сей катастрофы поэтъ ожидалъ —

И вихремъ безъ шапки домой побжалъ:

На воздух вольномъ онъ ожилъ, вздохнулъ

И съ радости псню опять затянулъ:

‘Раздайся-жъ послдняя псня моя!

Ту псню и другу, и недругу а

Твердить безвозмездно повсюду готовъ, —

Та псня: ‘бгите отъ синихъ чулковъ!’ ‘

XXVII.
ИСПОВДЬ ДАМЫ.

Falso queritur de natara sua genus

humanum, quod imbecilla atque aevi

brevis sorte potius quam virtute regatur.

(C. Sallust. C. Bel. jugurthin).

Вс говорятъ обыкновенно,

Что счастье слпо совершенно,

Что, какъ придетъ ему капризъ.

Оно подниметъ насъ, возвысить,

А тамъ въ грязь втопчетъ… Quelle btise!

Все, все отъ насъ самихъ зависитъ!

Къ чему-жъ намъ дали небеса

И умъ, и память… et tout a…

Ну тамъ способности вс эти?

Къ тому, чтобъ съ первымъ шагомъ въ свтъ,

Умть себя поставить въ свт,

Чтобъ съ небольшимъ въ шестнадцать лтъ

Какъ въ сорокъ пять владть собою,

Съумть, какъ говорится, съ бою,

На зло и людямъ, и судьб —

Составить партію себ.

Я въ жизни много испытала

И знаю хорошо людей,

И потому-бъ теперь желала,

По доброт души своей,

Вамъ, молодое поколнье,

Благое дать нравоученье.

Послушайте меня, mesdames,

Я вамъ совтъ полезный дамъ.

Вопервыхъ, въ гор не ропщите

На жребій (то великій грхъ!),

Враговъ своихъ за неуспхъ

Стремленій вашихъ не вините:

Поврьте, много въ насъ самихъ

Враговъ найдется самыхъ злыхъ.

Нашъ главный врагъ, врагъ самый первый,

Начало всякихъ золъ и бдъ,

Les nerfs, какъ говорится,

И счастливъ тотъ, въ комъ нервовъ нтъ!

Я никогда ихъ не имла

И потому на все, всегда

Спокойно, холодно смотрла,

Но съ нервами у насъ бда: —

Отъ нихъ вс эти искушенья,

Волненья разныя въ крови,

Безврье, къ старшимъ непочтенье,

Бунты и браки по любви,

Отъ нихъ Жоржъ-Зандъ и страсть къ романамъ,

Отъ нихъ Вольтеръ и Робеспьеръ

И филантропія въ крестьянамъ.

Всему виной одно — les nerfs.

Родители должны вс средства

И силы вс употреблять

На то, чтобъ дочекъ съ малолтства

Отъ этихъ нервовъ отучать.

Откуда въ жизни вс страданья,

Любовь и прочіе грхи,

Разводы, тайныя свиданья,

Безъ состоянья женихи?

Все отъ дурнаго воспитанья…

Ахъ, воспитанье! всмъ ему

Одолжена я одному!

Чины и связи родовыя,

Гербы и даже красота,

Поврьте мн, все суета,

И только правила благія,

Внушенныя нимъ съ малыхъ лтъ,

Здсь прочны: посреди всхъ бдъ,

Соблазновъ, бурь и козней свта

Они хранятъ, какъ талисманъ…

Чтобъ вамъ яснй представить это,

Я разскажу вамъ свой романъ.

II.

Въ тотъ годъ, когда Москва изъ пепла,

Красуясь, снова поднялась,

Въ приход мученика Евпла,

Въ успенскій постъ, я родилась.

Отецъ мой, отставной военный,

Былъ человкъ весьма почтенный:

Его весь городъ уважалъ

За то, что былъ онъ генералъ,

Что домъ имлъ свой на Мясницкой,

Высокъ былъ ростомъ и богатъ

И на княжн Абдулмеджидской,

Умнйшей женщин, женатъ.

Они открыто, славно жили,

И посл свадьбы черезъ годъ,

Свои имнья заложили.

Хоть мой отецъ и не былъ мотъ,

Хотя терпть не могъ онъ свта —

Ни вечеровъ, ни этикета…

Онъ былъ предобрый, но чудакъ:

Пилъ квасъ, держалъ борзыхъ собакъ,

Охотникъ былъ до щей и каши,

далъ онъ даже съ чеснокомъ

Кой-что отъ матушки тайкомъ,

И ежели-бъ не связи наши,

Ни съ кмъ бы не былъ онъ знакомъ,

Но, къ счастью, воли не давали

Ему, совтовъ и морали

Его не слушались, и онъ

Былъ жить открыто принужденъ,

То было матушки желанье:

Какъ урожденная княжна,

Она жить свыше состоянья

Bon gr, mal gr была должна…

И по отцу мой родъ предревній:

Въ его владимірской деревн

Во всхъ амбарахъ, кладовыхъ

Портретовъ куча родовыхъ

Валялась съ старыми вещами,—

Все генералы въ парикахъ,

Въ цвтныхъ кафтанахъ съ кружевами,

Mais quelles figures! и вспомнить страхъ!

И вс прогрызены мышами…

И было множество у насъ

Старинныхъ кубковъ, блюдъ и вазъ.

(Какой-то предокъ мой, когда-то,

Не помню при какомъ цар,

Былъ чмъ-то важнымъ при двор

‘И деньги загребалъ лопатой’,

Какъ говорила нянька мн),

Но вазы, кубки, блюда эти,

По вол матушки, въ Совт,

Отцомъ моимъ заложены

Сперва, а посл проданы.

И не продать нельзя ихъ было:

Разъ какъ-то денегъ не хватило

У матушки, чтобъ сдлать балъ,

Тогда зачмъ-то (я забыла)

Хозревъ-Мирза здсь прозжалъ,

И вся Москва была въ волненьи

Отъ удивленья, умиленья, —

Такъ кто же могъ тутъ устоять,

Чтобъ бала съ радости не дать?!…

III.

Но извините, отъ предмета

Я отдалилась, увлеклась…

Итакъ, mesdames, я родилась,

Въ Москв, въ сред большаго свта,

И потому отецъ и мать

Меня ршились воспитать

На славу просто. Ихъ желанье

Богъ внялъ, и въ самомъ дл мн

На славу дали воспитанье..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда на свтъ я родилась,

Мн взяты были въ тотъ же часъ

Три няньки: русская — Прасковья,

Француженка, чтобы съ пеленъ

Внушенъ мн былъ хорошій тонъ,

Для чистоты же и здоровья

Мн взяли мистриссъ Варингтонъ,

Она жила при мн лтъ десять.

За то француженокъ у насъ

Мняли въ дв недли разъ

За то, что съ ними почудесить

Любилъ домашній нашъ Ловласъ —

Мой батюшка, не тмъ помянутъ:

Какихъ, бывало, страшныхъ рожъ

Ни брали въ домъ нарочно, что-жъ?

Недли не пройдетъ — застанутъ

Глазъ на глазъ съ батюшкой, ей-ей!

Прошу представить рядъ мученій,

Въ виду подобныхъ приключеній

Несчастной матушки моей!…

Бдняжка мучилась безмрно

И изо всхъ старалась силъ,

Чтобы сожитель благоврный

Скандалы эти прекратилъ:

Просила, плакала, сердилась,

Ногами топала, бранилась.

Ну только-только не дралась,

По суткамъ въ спальн запиралась,

Больной и мертвой притворялась,

формально развестись клялась,

Начальству просьбы подавала,

Совта спрашивать зжала

Къ Корейш — въ сумашедшій домъ,*)

Ходила къ Троиц пшкомъ,

Но ничего не помогало.

Не знаю право, отчего

Вс эти ссоры и тревоги

Не сбили съ истинной дороги

Образованья моего?

Лишь только стала я ходить,

Какъ присдать меня учить

Былъ нанятъ самъ покойникъ Іоголь,

Наврное не знаю, много-ль

Ему лтъ было, но твердилъ

Онъ намъ шутя, что ужъ училъ

Онъ ее временъ Елизаветы.

Когда я стала подростать,

Мн стали высшіе предметы

Учителя преподавать,

И стада я учить спряженья,

Стихи, таблицу умноженья.

Ко мн ходилъ monsieur d’Olbert.

Его я очень полюбила —

Училъ онъ очень, очень мило:

Quelle loquence et quelles mani&egrave,res!

Ко мн учитель русскій тоже

Зачмъ-то цлый годъ ходилъ.

Вкъ не забуду этой рожи,

Сюртукъ до пятокъ онъ носилъ

И томъ Хераскова претолстый.

(Такой противный!). Онъ былъ просто

Дьячковскій сынъ — семинаристъ,

Неловокъ страшно и нечистъ…

Не знаю я, какимъ наукамъ

Могъ научить подобный пень:

Вдь отъ него на пять сажень

Благоухало вчно лукомъ.

У насъ онъ на застольной лъ,

Пилъ въ кабакахъ вино простое:

При мн садиться онъ не смлъ,

А потому училъ все стоя.

За то ужъ вовсе не такой

Былъ мой учитель рисованья!

Хоть былъ онъ тоже цеховой

И не имлъ образованья,

Но дло онъ отлично зналъ:

Такъ мн рисунки поправлялъ,

Что вс отъ нихъ въ восторг были.

Меня и музык учили,

J’avais un maitre de piano,

Покойникъ Фильдъ къ намъ здилъ. Но

Онъ былъ мной недоволенъ что-то…

Со мною длалась звота,

Когда садилась я играть.

И то сказать: кому охота

Крючки тамъ въ нотахъ разбирать!

И много, много къ намъ таскалось

Еще другихъ учителей,

Но мало въ памяти моей

Отъ ихъ учености осталось.

Вдь я, по правд вамъ сказать,

Учиться очень не любила,

Когда же стала вызжать,

И то, что знала, позабыла.

Теперь я помню, какъ во сн,

О томъ, что говорили мн

Про умноженье и дленье,

И какъ за грхъ столпотворенья

Вс люди разбрелися врозь,

Что у земли у нашей ось

Въ середк будто бы продта,

Что облака и тамъ все это

Совсмъ не облака, а паръ,

И что земля кругла, какъ шаръ,

И вокругъ солнца все вертится,

А солнце какъ-то тамъ стоитъ,

Что Cloptre была царица,

Что былъ у Грековъ царь Солонъ,

А въ Рим Цезарь и Катонъ…

Какія глупости — ужасно!

Я не могу никакъ понять,

Зачмъ ихъ дамамъ нужно знать?

Безъ нихъ вдь можно безопасно

И жить, и всюду вызжать.

Вдь, чтобъ въ Москв во всхъ салонахъ

Казаться умной и блистать,

Объ этихъ Цезаряхъ, Солонахъ

У насъ совсмъ не нужно знать.

*) Иванъ Яковлевичъ Корейша — извстный московскій прорицатель, содержавшійся къ дом умалишенныхъ.

IV.

Но я недолго обучалась:

Лишь стукнуло шестнадцать лтъ

(А съ виду взрослой я казалась),

Меня ршились вывезть въ свтъ.

Мн платье длинное надли,

Игрушки выбросить велли,

Велли съ старшими сидть

И чаще въ зеркало смотрть.

Такъ шесть недль меня томили,

И наконецъ мой день насталъ:

Мн наканун объявили,

Что повезутъ меня на балъ.

Съ шести часовъ меня рядили,

Помадили, чесали, мыли

И ночью, въ безъ четверти часъ,

На балъ умчали, помолясь.

Примчали. Съ громомъ подкатилась

Карета тяжкая къ крыльцу —

И сердце трепетно забилось

Во мн. и блдность по лицу,

И дрожь по тлу пробжала:

Мн страшно вдругъ чего-то стало.

Чего? не знала я сама,

Но новыхъ чувствъ и мыслей тьма

Тогда мн душу вдругъ сдавила,

Какъ будто горе иль бда

Мн неминучая грозила,

Какъ будто съ чмъ-то навсегда

Я разставалась и прощалась.

А полчаса всего назадъ

Я дома въ бальный свой нарядъ

Съ такимъ восторгомъ одвалась:

То пла весело, то вдругъ

У старыхъ горничныхъ изъ рукъ

Я съ звонкимъ смхомъ вырывалась

Съ недошнурованной спиной,

Вертлась, прыгала козой,

При мысли радостной о бал,

И няньки съ матушкой толпой

Мои восторги унимали.

Давно ли? А теперь съ тоской,

Дрожа, по лстниц чужой

Стопой неврной я всходила*

И такъ мн тяжко, тяжко было

И такъ хотлось мн домой.

Я даже маменьку хотла

Тутъ на колняхъ попросить

Меня съ каретой отпустить,

Но отчего-то не посмла.

Ужъ мы полъ-лстницы прошли,

Ужъ намъ послышались вдали

Оркестра звуки, и страшне

Еще мн стало. Мы идемъ,

И все слышне и слышне

Оркестра раздается громъ,

И сердце бьется все сильне.

Мы все идемъ, идемъ впередъ…

Ужъ мы пришли къ дверямъ, — и вотъ

Дверь въ залу съ шумомъ распахнулась.

Я вся со страху обмерла,

Едва-едва не пошатнулась,

Но я себя превозмогла

И вслдъ за маменькой вошла.

Вошла, и все, какъ по сигналу,

Глаза, лорнеты и очки.

Гусары, дамы, старички,

Все, все, что наполняло залу,

Все жаднымъ взоромъ вдругъ впилось

Въ меня, и быстро пронеслось

По зал шумное волненье —

Раздался шопотъ удивленья,

Все встрепенулось въ этотъ, мигъ.

Поправивъ орденъ и парикъ,

Вс старцы какъ-то подбодрились:

Юсуповъ выронилъ лорнетъ,

Въ сосдней комнат пикетъ,

Бостонъ и вистъ остановились,

И вспыхнулъ ярко лютый гнвъ

На злобныхъ лицахъ старыхъ двъ.

Ну, словомъ, все мной любовалось…

И тутъ я только догадалась,

Что я… я очень хороша.

И вмигъ совсмъ другой я стала:

Во мн воспрянула душа,

Свои я силы вдругъ узнала,

Свое призванье я нашла.

И тутъ, съ сознаньемъ власти полной,

Походкой твердой и спокойной

По зал гордо я прошла.

Кто не рожденъ для самовластья,

Тотъ не постигнетъ головой,

Какой восторгъ и сладострастье

Владть по прихоти толпой!

О, въ вечеръ тотъ я ей владла,

Какъ будто свыклась съ ней давно:

Царицей бала я летла,

Все на меня одну глядло,

Все было мной упоено!

Но вамъ теперь невроятно,

Что я могла такой фуроръ

Надлать въ свт. Но съ тхъ поръ

Все измнили безвозвратно

Болзни, хлопоты, года!

Но находили вс тогда,

Что хороша я, какъ Мадонна…

И я сознаться вамъ должна,

Что, не шутя, во время оно

Была я очень недурна

То скажутъ вс въ одинъ вамъ голосъ.

Была я ростомъ высока,

Была тонка, гибка, какъ колосъ,

Какъ колосъ срзанный, легка,

Густыя черныя рсвицы,

Походка, рчь,— какъ у царицы,

Небрежный, смлый, гордый взоръ,

Носъ тонкій, правильный и длинный,

Въ середк съ маленькой горбиной,

Лицо и зубы, какъ фарфоръ,

Коса тяжелая, густая,

Вилась змей вкругъ головы,

Черня углемъ и блистая

Отливомъ легкой синевы…

Итакъ j’avais un grand succ&egrave,s: —

Наперерывъ старались вс

По зал сдлать туръ со мною,

И я, успхомъ оживясь,

Съ безпечно дтскою душою,

По вал весело неслась,

Съ восторгомъ въ сердц безконечнымъ…

Ахъ, первый выздъ, первый балъ!

Кто съ сладкимъ трепетомъ сердечнымъ

О немъ всю жизнь не вспоминалъ?

Какъ обаятельно надъ нами

На хорахъ музыка гремитъ,

Какими чудными огнями

Вся зала рдетъ и горитъ!

Какимъ раздольнымъ и богатымъ

Намъ вдругъ предстанетъ жизни путь,

Какимъ весеннимъ ароматомъ

Тснится воздухъ въ нашу грудь!

Съ какой доврчивостью дтской,

Впервые станъ свой отдаешь

Рук гвардейца молодецкой

И ручку дтскую прижмешь,

Въ невдньи, къ рук могучей

И съ грудью грудь помчишься съ нимъ

Четою бшено-летучей,

Какъ будто съ кмъ-то неземнымъ!

И мчишься, мчишься… все мелькаетъ

Въ глазахъ, летишь какъ ураганъ,

А онъ… онъ съ жадностью впиваетъ

Твое дыханье и твой станъ

Рукою дерзкой прижимаетъ,

И шепчетъ нжныя слова…

Кружится сладко голова,

Какъ въ смутномъ, сладкомъ сн, внимаешь

Слова неясныя любви,

И какъ-то стыдно, и не знаешь,

Зачмъ пылаетъ жаръ въ крови!

Но конченъ вальсъ, и въ утомленьи

Садишься, чувствуя душой,

Что вс любуются тобой

Въ какомъ-то нжномъ умиленьи,

Какъ первымъ по весн цвткомъ,

Какъ оперившимся птенцомъ,

Впервой вспорхнувшимъ такъ охотно

На свтъ изъ теплаго гнзда

И полетвшимъ беззаботно,

Не зная самъ, зачмъ, куда?!

Ахъ балъ!… Тотъ жалкое созданье,

Тотъ счастья вовсе не знавалъ,

Кто, въ годы двственныхъ мечтаній,

Хоть разъ на бал не блисталъ!

На этотъ разъ я проблистала

Вплоть до утра. Когда я встала,

Ужъ православная Москва

Посл обда отдыхала.

Я встать могла едва-едва:

Болла страшно голова

Отъ новыхъ чувствъ и утомленья.

Я долго не хотла встать,

И несмотря на возраженья

Прасковьи, чай себ подать,

Въ постели лежа приказала:

Ужъ я себя воображала

Совсмъ большой… Но вдругъ приказъ:

‘Явиться къ матушк сейчасъ’

Меня извлекъ изъ заблужденья.

Я встала, зная напередъ,

Что, врно, матушка прочтетъ

За что-нибудь нравоученье…

Что услыхала я тогда

Запало въ душу навсегда

‘Послушай, матушка сказала,

Вчера на бал ты была

Къ лицу одта и… мила,

Не дурно очень танцовала,

Но вотъ что дурно вонъ изъ рукъ,

Что танцовала ты, мой другъ,

Вчера со всми безъ разбору,

Вдь я на балъ тебя взяла

Совсмъ не для такого вздору —

Ты какъ дитя себя вела…

Мн, право, совстно и больно

И вспомнить про вчерашній балъ:

Ты безпрестанно танцовала

Со всми, кто ни приглашалъ,

И всю мн душу истерзала,

И хоть бы разъ кому-нибудь

Ты отказать, мой другъ, ршилась,

Хоть для того, чтобъ отдохнуть.

Нтъ, ты кружилась да кружилась.

Вдь я на балъ тебя взяла

Не для пустаго развлеченья:

У насъ разстроены дла:

Грозитъ намъ стыдъ и разоренье,

У насъ нтъ въ дом пятака, —

А ярославское имнье

Какъ разъ, продастся съ молотка!

Въ теб одно для насъ спасенье,

И если скоро жениха

Ты не отыщешь съ состояньемъ,

То доведешь насъ до грха:

Придется жить хоть подаяньемъ —

Все: домъ и мебель продадимъ

И въ Устьсысольскъ мы укатимъ.

‘Вотъ потому-то не должна ты

Теперь вести себя дитй.

Кто танцовалъ вчера съ тобой?!

Ты только вспомни! Тотъ женатый,

А этотъ вовсе небогатый,

Гвардеецъ твой ужасный мотъ,

Игрокъ и пьяница прескверный

И черезъ полгода наврно

Все состоянье проживетъ.

Нтъ, мы должны себя иначе

Въ хорошемъ обществ держать:

Кто поважнй да побогаче,

Кто душъ иметъ тысячъ пять,

Того не должно съ глазъ спускать,

Но ежели вс души эти

Въ приказ или тамъ въ совт,

Иль гд-нибудь заложены, —

Мы холоднй съ нимъ быть должны’.

И въ этомъ дух долго, долго

Читала матушка мораль —

Про долгъ въ Совтъ, про святость долга

Дтей къ родителямъ, про даль

И скуку жизни въ Устьсысольск,

И поняла я съ разу тутъ,

Что путь извилистый и скользкій

Мн предстоитъ, но въ пять минутъ

Я создала себ маршрутъ.

И вотъ съ маршрутомъ этимъ твердо

Дорогой жизни я пошла,

Всхъ сплетницъ въ дружбу забрала

И осмотрительно и гордо

Себя съ мужчинами вела.

Какъ вкругъ меня они ни вились,

Какъ застрлиться ни грозились,

Какихъ жилетовъ шутовскихъ

Ни доставали у портныхъ,

Какъ мн платковъ ни поднимали,

Какихъ любезностей ни врали,

Но я была ко всмъ одна, —

Со всми важно холодна.

Ихъ это больше поджигало,

Но твердо помня свой маршрутъ,

Я и смотрть на нихъ не стала.

Бдняжки! Какъ, бывало, ждутъ,

Когда взгляну, скажу хоть слово,

Но взглядъ мой скромный и суровый

Ихъ никогда не баловалъ,

И въ немъ никто не прочиталъ,

Что на душ моей таилось,

Но комъ сильне сердце билось.

И какъ-то сладко было мн

Ихъ жечь на медленномъ огн.

Но изъ влюбленнаго конвоя,

Везд бродившаго за мной,

Всхъ рзче выдлялись двое,

Какъ, въ кучк мди, золотой.

Одинъ изъ нихъ простой былъ смертный,

Но человкъ былъ молодой,

Другой былъ князь, но пожилой

И даже съ лысинкой замтной.

Обоихъ я съ ума свела,

Но съ княземъ мн бывало скучно,

А съ молодымъ… Къ нему была,

Признаться, я неравнодушна,

Но это чувство это всхъ

Таила я, какъ смертный грхъ,

Но отъ maman не утаила.

И сердца юнаго въ тайникъ,

Какъ сверхъестественная сила,

Орлиный взоръ ея проникъ.

N N красивый былъ мущина,

А князь на мумію похожъ,

Но мать сказала мн: ‘Полина,

Ужель простаго дворянина

Ты съ дуру князю предпочтешь?!

Въ тому же князь богаче втрое

Другаго твоего героя

Конечно, тотъ хорошъ лицомъ,

Есть у него и состоянье,

Но не въ рукахъ, а въ ожиданьи, —

Не отдленъ еще отцомъ,

И вс твердятъ единогласно,

Что человкъ онъ преопасный.

Вдь слухи носятся, что онъ

Ужасный… химикъ и масонъ,

Что по ночамъ въ своемъ камин

Онъ зелья разныя варитъ,

Лакеямъ вы всмъ говоритъ,

Рецепты пишетъ по-латыни

И втайн страшный филантропъ,

И если ты его полюбишь,

То душу навсегда погубишь

И мать свою положишь въ гробъ.

А князь женихъ, какихъ немного,

И генералъ, и вритъ въ Бога,

И будетъ онъ примрный мужъ,

Вдь у него семь тысячъ душъ.

Ты понимаешь ли?— семь тысячъ! ‘

И взоромъ дикаго коня

Мать такъ взглянула на меня,

Какъ будто собиралась высчь.

Но я сказала ей въ отвтъ,

Что сердце у меня свободно.

Что я привыкла съ дтскихъ лтъ

Все длать такъ, какъ ей угодно.

— ‘Вотъ это мило и умно’,

Мать, прослезившись, мн сказала

И въ лобъ меня поцловала…

И дло было ршено

Была я вовсе не упряма

Покорна матушк во всемъ…

Однако маленькая драма

Тутъ разыгралася тайкомъ…

Не то чтобъ драма въ самомъ дл:

Ни отравленья, ни дуэли

Тутъ не было… А только такъ…

Но, еслибъ нервы я имла,

Бда-бъ была…. Но вотъ въ чемъ дло.

N N мой былъ большой чудакъ.

Онъ былъ влюбленъ, въ томъ нтъ сомннья,

Но даже тни объясненья

Со мной себ не позволялъ.

Не знаю, робость ли мшала,

И онъ руки не предлагалъ,

Или онъ зналъ меня такъ мало,

Что прежде справки собиралъ.

Да, человкъ онъ былъ престранный:

Всегда задумчивъ, молчаливъ,

Должно быть, все читалъ романы

И врно страшно былъ ревнивъ.

Онъ былъ мужчина статный, стройный,

Лицомъ недуренъ: римскій носъ,

Высокій лобъ, всегда спокойный,

И темнорусый цвтъ волосъ,

Глаза же черные, большіе,

Живые, добрые такіе,

Но если что его кольнетъ,

Бывало ими такъ сверкнетъ,

Такое дастъ имъ выраженье,

Что, кажется, въ одно мгновенье

Онъ человка вамъ убьетъ.

Ни по рчамъ, ни по манерамъ

Онъ былъ нисколько не похожъ

На остальную молодежь,

Хоть могъ бы ей служить примромъ.—

Ни въ карты не игралъ, не пилъ

И даже трубки не курилъ.

Стыдливъ, какъ красная двица:

Бывало, слишкомъ близко стулъ

Ко мн придвинуть онъ боится,

Ни разу страстно не взглянулъ,

Ни разу въ вальс иль кадрили

Руки мн съ чувствомъ не пожалъ…

Хоть комплиментъ бы разъ сказалъ!…

А въ одинъ голосъ вс твердили,

Что отъ меня онъ безъ ума.

Я это видла сама,

И мн неловко крайне было,

Всегда конфузно какъ-то съ нимъ:

За каждымъ шагомъ онъ моимъ.

За каждымъ взглядомъ и движеньемъ

Съ какимъ-то страхомъ, напряженьемъ,

Съ какой-то нжностью слдилъ:

Меня онъ будто сторожилъ,

Какъ вещь какую-то святую,

Какъ бы боялся каждый часъ,

Что я его разочарую

Хоть чмъ-нибудь — движеньемъ глазъ,

Поступкомъ, фразой задушевной.

Какъ бы увриться желалъ,

Что я такая совершенно,

Какой меня онъ представлялъ,

А не обманъ воображенья.

При немъ, бывало, мн мученье:

Сидишь, какъ будто на огн,

Не то чтобъ скучно было мн,

Но какъ-то страшно, но пріятно.

И какъ при мн онъ ни роблъ,

Какой-то властью непонятной

Онъ надо мною тяготлъ.

При немъ мн было бы обидно

Себя кокеткой показать,

При немъ мн страшно было, стыдно

И фразу пошлую сказать,

При немъ солгать я не умла,

Мн даже въ душу заползать

И мысль нечестная не смла,

Когда онъ въ комнат бывалъ

И робкимъ взоромъ то и дло

Мой гордый взоръ подстерегалъ,

При немъ казаться я боялась

Похожей быть на всхъ другихъ,

При немъ такъ пошло представлялось

Все въ рзвыхъ сверстницахъ моихъ

И все казалось пошлымъ вздоромъ

Въ обычной свтской болтовн,

Всему онъ былъ живымъ укоромъ,

Что вкругъ меня и что во мн.

Когда мы съ матушкой Энъ-Эну

Ршились князя предпочесть,

Во мн большую перемну

Она нашла: въ дней пять иль шесть

Вс платья широки мн стали,

Такъ что мн все перешивали,

Все — лифы, юбки и корсетъ,

Меня почти не узнавали —

Я просто сдлалась скелетъ.

Княгиней сдлаться затя,

Я изо всхъ старалась силъ,

Чтобъ князь какъ можно поскоре

Свою мн руку предложилъ.

Намъ торопиться нужно было

Окончить дло все, пока

Имнье наше съ молотка

Не продано. Собравшись съ силой

И помолясь отцу щедротъ,

Пошла на князя я въ походъ.

Я вмигъ его атаковала

И безо всякаго стыда

Кокетничать открыто стала

Съ нимъ какъ никто и никогда,—

Такъ танцовала съ нимъ усердно,

Что даже докторъ говорилъ,

Что для здоровья это вредно.

Князь отъ меня не отходилъ,

Почти въ любви ужъ признавался,

И дло шло на почтовыхъ,

Но нашъ дуэтъ вдругъ обрывался

На фразахъ только начатыхъ,

Когда N N тутъ появлялся,

Обычно важенъ, скроменъ, тихъ.

Я вся терялась: потупляла

Глаза и путалась въ словахъ,

Улыбка хладно замирала

Гримасой глупой на губахъ,

А князь мой видитъ все и злится,

Ревнуетъ, смотритъ какъ медвдь…

О, какъ сквозь землю провалиться,

Или на мст умереть

Хотлось мн, иль съ балу скрыться,

Домой скоре убжать,

Прижаться къ нянюшк старушк,

Или упасть къ себ въ кровать,

Скорй лицо закрыть въ подушки

И такъ всю жизнь бы пролежать,

И не глядть на свтъ главами,

И плакать, плакать безъ конца

И жизнь всю выплакать слегами!..

Но я, благодаря Творца,

На эту глупость не ршилась

Какъ мн ни плохо приходилось!

N N былъ добръ: когда узналъ,

Что онъ безъ умысла, напрасно

Такъ сильно мучилъ и терзалъ

Сердчишко двочки несчастной,

Къ намъ здить въ домъ онъ пересталъ

А все, бдняжка, всей душою

Меня по прежнему любилъ

И всюду, всюду онъ за мною

Украдкой издали слдилъ:

Какъ романическій влюбленный,

Стоялъ въ собраньи за колонной

Или слдилъ за нами съ хоръ,

И хоть его я не видала,

Но сердце всть мн подавало,

Когда его ревнивый взоръ,

Какъ жгучій совсти укоръ,

Въ меня впивался, точно жало.

И я блднла и дрожала.

О, какъ тогда хотлось мн

Остаться съ нимъ наедин

И говорить съ нимъ много-много.

Всю душу передъ нимъ открыть,

Его просить, его молить,

Чтобъ не судилъ меня онъ строго,

Не презиралъ хоть ради Бога

И взоромъ не терзалъ своимъ…

О, какъ мучительно желала

Я оправдаться передъ нимъ,

А чмъ и въ чемъ, сама не знала,

А какъ на зло въ подобный мигъ,

Бывало, нжный мой старикъ

Мн длалъ сладенькіе глазки…

Я выбивался изъ силъ…

Но дло наконецъ къ развязк

Пришло, день счастья наступилъ —

Мой князь мн руку предложилъ.

И по Москв въ одно мгновенье —

Слухъ прокатился точно громъ,

Что князь мн сдлалъ предложенье,

И вдругъ родными цлый домъ

У насъ наполнился биткомъ:

Восторги, слезы, поздравленья

На насъ какъ дождикъ полились, —

И люди вс перепились,

Подъ шумъ всеобщаго волненья.

И счета не было у, насъ

Въ тотъ день привтствіямъ, объятьямъ..

Maman велла въ тотъ же часъ

Служить молебенъ съ водосвятьемъ

И громко клялась на весь домъ

Въ Ростовъ отправиться пшкомъ.

Когда же эта вся тревога

И чувствъ родительскихъ потокъ

Поуспокоились немного,

Услись чинно вс въ кружокъ,

Мн дали мсто посередк,

И разразилась въ меня

Моралью вся моя родня:

Дв бабушки, четыре тетки

И до семнадцати кузинъ,

Дожившихъ въ двств до сдинъ,

Мн стали длать наставленья,

И полились тутъ разсужденья

О томъ, какъ вышній промыслъ благъ,

О томъ, какой великій шагъ

Я въ жизни длаю, какая

Теперь обязанность святая

Мн предстоитъ: съ какимъ умомъ

Должна умть я мужемъ править,

И съ разу такъ его поставить,

Чтобъ вкъ онъ былъ подъ башмакомъ.

И тутъ семейный весь соборъ

Ршилъ, что я должна стараться

Стать прежде мужа на коверъ

Въ тотъ мигъ, какъ станемъ мы внчаться.—

Что это самый врный знакъ,

Что мужъ окажется колпакъ.

Но вдь всему на этомъ свт

Дождешься наконецъ конца, —

И вотъ, по благости Творца,

Вс наставленья, толки эти

Ршились родичи прервать:

Maman меня послала спать.

Утомлена всей смутой этой,

Я спать легла полураздтой,

И мн приснился страшный сонъ…

И знаю врно я, что онъ

Былъ мн внушеньемъ духа злаго.

Приснилось мн, что я готова

Совсмъ, чтобъ хать подъ внецъ.

И вотъ меня благословляютъ,

И вс вокругъ меня рыдаютъ,

И всхъ сильне — мой отецъ,

Потомъ совсмъ одну сажаютъ

Меня въ карету Тамъ темно.

(Какъ будто ночь пришла давно!)

И мн какъ будто показалось,

Что кто-то тамъ уже сидитъ

И грозно мн въ глаза глядитъ…

Карета къ паперти примчалась…

Вотъ въ церковь я вхожу одна,

А церковь вся уже полна

Безмолвно-мрачною толпою…

Иду, — я вс передо мною

Со страхомъ пятятся назадъ,

Какъ передъ чумною какою,

И съ гнвомъ на меня глядятъ,

И шепчутся между собою…

Иду… И кто-то, что есть силъ,

Меня вдругъ за руку схватилъ…

Гляжу: то князь — такой ужасный

И смотритъ на меня такъ страстно.

И хочетъ къ алтарю вести..

Я рвусь, кричу: ‘пусти, пусти!

Я не хочу’. Но все напрасно:

Ужъ начался обрядъ святой,

Уже внцы на насъ надли…

И вдругъ на клиросахъ запли

Намъ ‘Со святыми упокой!’

И вотъ подъ пнье гробовое

Насъ повели вкругъ аналоя.

Ужъ провели насъ разъ, другой

И въ третій ужъ вести хотли,

Но я не движусь: подо мной

Мгновенно ноги омертвли…

Я на полъ падаю, и мать

Меня старается поднять,

Бранитъ и проситъ, и толкаетъ…

Вдругъ съ шумомъ закричалъ народъ г

‘Вотъ онъ, вотъ онъ, идетъ, идетъ!’

И въ церковь съ яростью вбгаетъ

N N и страшно такъ глядитъ,

И быстро за руку хватаетъ

Священника и говоритъ,

Дрожа отъ гнва и волненья:

‘ Опомнись, батюшка, постой!

Не совершай ты преступленья

Надъ этой дтскою душой,

Не призывай благословенья

Ты всуе Троицы святой

На дло гршное и злое,

И это сердце молодое

Не дай навки погубить

И въ землю заживо зарыть!’

Такъ говорилъ онъ золъ, неистовъ…

Но вмигъ затихло все вокругъ,

Толпа вся разступилась вдругъ —

Явился въ церковь частный приставъ…

Тмъ кончился мой страшный совъ.

Но былъ совсмъ не въ руку онъ,

Какъ я потомъ уразумла…

А между тмъ давно, давно

Все въ дом поднялось, шумло,

И утро майское глядло

Черезъ гардины мн въ окно.

Въ то утро я съ постели встала

Едва, едва — почти больной,

И мрачныхъ чувствъ за роемъ рой

Вмигъ овладлъ моей душой.

О, какъ я плакала, страдала,

Какъ жадно, пламенно желала,

Чтобъ мой ужасный сонъ сбылся —

Чтобы въ минуту обрученья

N N мой въ церковь ворвался

И грознымъ словомъ обличенья,

Какъ Божьимъ громомъ, разгромилъ

Меня гнетущія оковы

И чтобъ заран отомстилъ

Молв, проклясть меня готовой,

И спасъ меня, какъ отъ грха,

Отъ брачныхъ узъ и жениха.

Тогда мечтамъ моимъ кипучимъ

Являлся онъ такимъ могучимъ,

Такимъ прекраснымъ и святымъ,

Какой-то тайной въ сердц мучимъ,

Какой-то грустію томимъ,

Какъ мой судья и повелитель,

Какъ мужъ рожденный для чудесъ,

Какъ добрый геній-игбавитель,

Ко мн ниспосланный съ небесъ,

Чтобы рукою нжной, врной

Меня отъ гибели спасти

И отъ людскихъ суетъ и скверны

Куда-то выше унести.

Въ тотъ часъ, когда мечтанья эти

Вдругъ одурили разумъ мой.

Совсмъ въ какомъ-то новомъ свт

Весь міръ явился предо мной,

И неестественная сила

Во мн кипла и бурлила..

Тутъ былъ одинъ опасный мигъ:

Я такъ въ мечтаньяхъ расхрабрилась,

Что объявить было ршилась

Властямъ семейнымъ напрямикъ,

Что гадокъ мн до омерзнья

Мой князь, что онъ уродъ, дуракъ.

Что невозможенъ этотъ бракъ.

Что онъ гршнй, чмъ преступленье…

О, въ этотъ страшный, дерзкій мигъ

На все-бъ ршился мой языкъ,

И за свою свободу смло

Тогда я выступить хотла

Въ открытый и упорный бой —

На бой хоть со вселенной цлой,

Хоть съ стаей тигровъ, хоть съ судьбой.

Хоть даже съ маменькой самой,

Но лишь одна боязнь скандала

Мои мечтанья перервала…

Но вотъ день брака наступилъ…

Хоть мн мой князь противенъ былъ,

Хоть я страдала, сердцемъ ныла,

Грустила страстно по другомъ,

Когда стояла подъ внцомъ,

Хоть мн такъ тяжко, тяжко было,

Что я едва могла сдержать

Себя, чтобъ вдругъ не зарыдать,

Но я себя переломила:

Достало силъ въ душ моей,

Достало воли въ ней, искусства

Скрыть на лиц моемъ вс чувства —

Все, все, что волновалось въ ней.

И вотъ невстою счастливой,

Съ открыто радостнымъ лицомъ,

Съ улыбкой свтлой, горделивой

Я простояла подъ внцомъ.

Вс благородныя двицы

Москвы, дворянство всей столицы

И, словомъ, вся моя родня

Толпой тснилась вкругъ меня.

Вс съ любопытствомъ ненасытнымъ.

Съ безцеремоннымъ, первобытнымъ

Меня отъ головы до ногъ

Глазами жадно пожирали…

И что-жъ!? Никто, никто не могъ

И тни легонькой печали

Подмтить на лиц моемъ, —

Такъ все спокойно было въ немъ!

И весь романъ мой скоротечный

Остался тайной, тайной вчной

Для нашихъ сплетницъ городскихъ,

Моихъ враговъ — соперницъ злыхъ.

Оконченъ мой простосердечный

И безъискуственеый разсказъ.

Mesdames! Пусть буду я для васъ

На жизненной стез опасной

Примромъ вчнымъ. Еслибъ я

Ршилась взять себ въ мужья

Того, кого любила страстно

И кмъ жила душа моя,

Когда-бъ (какъ нынче это мода),

Я умъ богатству предпочла

И замужъ за глупца урода

(То есть за князя) не пошла,

Когда-бъ желзной силой воли

Я не сломила страсти злой,

Теперь жила-бъ я въ низкой дол

И шлялась, можетъ быть, съ сумой…

Mesdames! Не смйтесь надо мной!

Была-бъ я нищей непремнно,

Когда бъ N N мн мужемъ былъ:

Вдь онъ въ три года совершенно

Все состоянье разорилъ…

Онъ филантропомъ оказался:

Крестьянъ на волю отпустилъ

И весь на нихъ же промотался,

(Надлалъ много онъ чудесъ!)

И въ чемъ-то наконецъ попался,

И изъ Москвы навкъ исчезъ…

А я съ супругомъ неразлучно,

Хоть былъ совсмъ онъ идіотъ

И замчательный уродъ,

Жила межъ тмъ благополучно,

И сорокъ лтъ проживши съ нимъ,

Какъ крайне врная супруга,

Теперь, по титуламъ моимъ,

Почетомъ пользуюсь большимъ

Я въ сферахъ избраннаго круга.

Счастлива я… А отчего?

Да ужъ, конечно, оттого,

Что очень, очень я богата,

А я богата потому,

Что воли сердцу своему

Я не дала, и этимъ свято

Свой долгъ исполнила во всемъ

Передъ maman, передъ отцомъ

И даже предъ самимъ Творцомъ.

Признайтесь мн теперь, mesdames,

Что врно трудно было-бъ вамъ

Въ шестнадцать лтъ такою властью

Вооружиться надъ собой,

Чтобъ устоять въ борьб со страстью

И тмъ исполнить долгъ святой?

Тутъ нужно мужество, геройство…

А вы! откуда вамъ ихъ взять?!

Вамъ стоитъ платье разорвать,

У васъ ужъ нервное разстройство!

1876 г.

Январь.

XXVIII.
(Подражаніе Лермонтову).

За все, за все тебя благодарю я —

За стерлядей, за трюфели, за джинъ.

За поншъ-глясе, мадеру выписную,

За кло-вужо, клико и мараскинъ,

За портеръ твой, разливки заграничной,

За все, чмъ я вчера отравленъ былъ,

Устрой лишь такъ, чтобы тебя вторично

За эту смсь я не благодарилъ.

XXIX
ТАНЦОВЩИЦА.

‘Le cynisme des moeurs doit salir la parole,.

Et la haine du mal enfante l’hyperbole.

А. Barbier.

Чу! по городу волненье:

Новый ставится балетъ, —

Вс закладывать имнье

Мчатся весело въ Совтъ.

Прибгаютъ и къ продаж —

(Такъ танцовщица мила!)

Въ день спектакля, экипажей

У театра нсть числа.

Ужъ балетъ во всемъ развал,

Страшно музыка гремитъ,

Полны ложи, кресла, стали

И раекъ биткомъ набитъ.

Ярко, ярко сдинами

Блещетъ креселъ первый рядъ:

Старцы съ юными сердцами,

Точно муміи, сидятъ.

Ненасытно-жаднымъ взоромъ

На танцовщицу глядятъ,

Полны старческимъ задоромъ,

Страстно млютъ и дрожатъ.

Терпсихоры русской жрица

Не щадитъ ни силъ, ни ногъ:

То юлой она вертится,

То летитъ подъ потолокъ,

‘Вотъ искусство такъ искусство!—

Старцы пылкіе твердятъ, —

‘Гретъ кровь, волнуетъ чувства,

Какъ съ ванилью шоколадъ.’

Доморощенной Тальони

Щедро сыплются цвты,

Отбиваются ладони

Въ честь тлесной красоты.

Жены старыя трепещутъ

За сердца своихъ мужей

И блднютъ, и скрежещутъ, —

А мужья-то рукоплещутъ

Все сильнй и все сильнй!

А балетная царица

Угодить имъ норовитъ:

Шибче прежняго вертится,

Выше, выше все летитъ..

XXX.
ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

Идиллія.
(Подражаніе буколикамъ Виргилія Марона.)

Два пріятеля въ Всесвятскомъ

Повстрчались невзначай,

Обнялись съ восторгомъ братскимъ

И ршились… кушать чай.

Былъ прекрасенъ вечеръ майскій,

Мсяцъ на неб сіялъ,

Передъ ними ромъ ямайскій

Рядомъ съ чайникомъ стоялъ.

Чистъ и милъ, какъ грезы дтства,

Но могучъ былъ этотъ ромъ,

Описать его нтъ средства

Ни словами, ни перомъ.

Но лниво, безъ желанья,

Пился чай между друзей,

Длилось мрачное молчанье,

Было страшно состоянье

Ихъ тоскующихъ очей.

И какая-то забота

Не сходила съ ихъ лица,

И таинственное что-то

Ихъ тревожило сердца.

Каждый тайное желанье

На душ своей питалъ

И глубокое страданье

Въ ндрахъ сердца ощущалъ,

Но съ гордыней непреклонной

Чувствъ своихъ не выражалъ.

Лишь порой то сей, то оный,

Взоръ косой, но благосклонный,

На бутылку устремлялъ.

Наконецъ, одинъ ршился…

Ложный стыдъ свой превозмогъ

И съ пріятелемъ пустился

Въ философскій діалогъ.

Хозяинъ.

Ахъ, зачмъ мы нектаръ этотъ

Въ этотъ чай дурацкій льемъ!

Это крайне ложный методъ:

Надо пить его гольемъ.

Джентельменамъ комильфотнымъ

Неприлично пуншъ глотать,

Этимъ сладко-теплымъ рвотнымъ

Офицерамъ лишь пхотнымъ

Можно душу услаждать

Ты согласенъ ли?..

Гость.

Конечно,

Я себ совсмъ не врагъ!

Но сознаюсь, многогршный,

Предпочелъ бы я коньякъ.

Хозяинъ.

И прекрасно. Эй, Гаврилка,

Принеси-ка коньяку,

У меня тамъ есть бутылка

Въ спальн, въ темномъ уголку.

(Коньякъ приносится и быстро приходитъ къ концу.)

Хозяинъ

Что ты смотришь такъ уныло?

Что вздохнулъ такъ глубоко?

Гость.

Ахъ, теперь не худо-бъ было

По стаканчику клико!

Я по-англійски — серьезно

И солидно пить привыкъ.

Какъ мн жаль, что такъ ужъ поздно!

Какъ мн жаль, что въ этотъ мигъ

Мы на скверной этой вилл,

А не въ царственной Москв.

Будь мы тамъ — мигнулъ Гаврил,

И слеталъ бы онъ къ Леве.

Хозяинъ.

Что съ тобой?— ты пьянъ мертвецки.

Или бредишь середь дня?

Вспомни, здсь не Соловецкій:

Ты на дач у меня.

У меня здсь свой есть погребъ,

Слава Богу, есть что пить!

Разсуди ты самъ, ну могъ ли-бъ

Я безъ погреба здсь жить?

(Встаетъ и декламируетъ la Rachel):

Je suis un gentilhomme bien n et qui sait vivre,

Gbaqne matin je suis gris et chaque soir je suis ivre.

И къ тому-жъ теперь холера

Здсь гуляетъ.

Гость. (Весело.)

Неужель?!

Хозяинъ.

Слушай: есть у насъ мадера,

Хересъ, портеръ, даже эль,

Три бутылки эрмитажа

Да клико бутылокъ шесть,

Словомъ, въ погреб поклажа

Препорядочвая есть.

Выпьемъ все, мой другъ! Не такъ ли?

Гость.

Но…

Хозяинъ.

Тсъ! слушай, милый мой,

Я порядокъ весь спектакля

Изложу передъ тобой.

Ты коньякъ еще не допилъ?

И не пей — довольно съ насъ,

Принесутъ сейчасъ намъ доппель:

Ужъ закуски близокъ часъ —

Часъ, назначенный закономъ…

Перестань же, братецъ, пить, —

Я велю подъ этимъ кленомъ

Столъ для ужина накрыть.

Ужинъ будетъ не невинный,

На меня ты положись,

А покуда выпьемъ тминной,

Для закуски есть редисъ,

Колбасы съдимъ немножко,

Покуримъ, поговоримъ,

А какъ явится окрошка,

Мы, пожалуй, повторимъ,

Станемъ сть потомъ. Уврясь,

Что окрошка уже вся,

Я велю подать намъ хересъ

И въ сметан карася.

Карася бордо заправимъ,

И усвшись на траву,

Передъ собою мы поставимъ

Неутшную вдову.

Этой чудной, нжной влаги

Выпьемъ быстро въ полчаса

Мы съ тобою по три фляги,

Восхваляя небеса.

Можно зельтерской водицы

Подпустить. А тамъ ужо,

Передъ тмъ какъ спать ложиться,

Мы приступимъ къ кло-вужо.

Если тонкія вс вина

Мы покончимъ въ этотъ разъ,

Какъ намедни въ именины,

И они не свалятъ насъ, —

Тотчасъ портеръ принесется,

Если-жъ онъ не свалитъ съ ногъ —

Длать нечего — придется

Намъ приняться за медокъ.

Гость.

Что ты, что ты?! Можно-ль это

Все въ желудк сочетать?

Вдь теперь почти ужъ лто,

Отъ жары нельзя дышать,

Просто, длать что, не знаешь,

Безъ вина всхъ мучитъ жаръ,

Если-жъ нить, какъ ты желаешь,

Можетъ сдлаться ударъ.

Хозяинъ. (Торжественно.)

О другъ коварный, малодушный!

Я не могу тебя любить!

Ты лжешь: теперь совсмъ не душно,

Къ тому же если пить — такъ пить.

Ты вспомни, братъ, какъ князь Владиміръ

Отозвался про нашъ народъ!

Ужель съ тхъ поръ духъ русскій вымеръ?

Нтъ! Русь по прежнему все пьетъ.

Падутъ вс царства, встанутъ снова,

Пройдутъ несчетные вка,

Исчезнетъ все съ лица земнаго,

Русь не отстанетъ отъ хмльнаго.

Натура русская крпка!

Не Нмецъ ты съ душою узкой,

А истый русскій человкъ:

‘Не посрамимъ же земли Русской!‘

Какъ кто-то въ древности изреку.

——

И они не посрамили

Край родной, святую Русь,

Пили, пили, пили, пили, —

Погребъ весь опустошили,

Пили какъ… сказать боюсь.

На ногахъ едва держались,

Пли, плакали, дрались,

Обнимались, цловались

И природой любовались,

И насилу улеглись.

XXXI.
РАЗОЧАРОВАНІЕ.

Я шелъ, не имя копейки,

Онъ шелъ, не имя гроша,

Мы выпили съ нимъ наканун:

Съ похмлья томилась душа.

Мы шли по пути къ заведенью, —

Къ притоку живительныхъ влагъ:

Я думалъ, что съ нимъ есть полтинникъ,

Онъ думалъ, — со мной четвертакъ.

Мы мрачно молчали, и было

Безвыходно-тягостно намъ,

Одна насъ надежда живила —

Графинчикъ роспить пополамъ.

И зналъ я, о чемъ онъ тоскуетъ,

И зналъ онъ, о чемъ я грущу:

Я думалъ, меня угоститъ онъ,

Онъ думалъ, что я угощу.

Идемъ мы, и зритъ наше око

Вдругъ вывску: блещетъ, какъ жаръ,

Написанный кистью широкой

На вывск той самоваръ.

Мы шагъ ускорили, въ волненьи,

Но бодро мы къ цли идемъ,

Конецъ предвкушаемъ мученьямъ

И мысленно водку ужъ пьемъ.

Вотъ съ вывской мы поровнялись,

И вотъ ужъ къ крыльцу подошли,

Но взглядами мы помнялись —

И нашу въ нихъ участь прочли:

Т взгляды и думъ безпокойство,

Вопросъ и мольбу, и отказъ,

Испугъ и финансовъ разстройство, —

И все намъ сказали заразъ.

Съ тоской по разбитой надежд,

Главу опустивши на грудь,

Безмолвно, мрачне чмъ прежде,

Мы съ нимъ продолжали свой путь.

И былъ тотъ нашъ путь безконеченъ,

Мы шли, не питаясь ничмъ,

И шли мы все дальше и дальше,

Не зная — куда и зачмъ.

XXXII.
КОФЕЙ.

Я сначала терпть не могъ кофей,

И когда человкъ мой, Прокофій

По утрамъ съ нимъ являлся къ жен,

То всегда тошно длалось мн.

Больше чувствовалъ склонность я къ чаю.

Но записочку разъ получаю:

‘ Завтра утромъ приди, милой мой,—

‘ Вмст кофей пить будемъ съ тобой.’

Въ мигъ всю ложность и вс затрудненья

Я постигъ моего положенья.

Но законъ для меня billet doux

На свиданіе къ милой иду.

Я дорогой дрожу весь заран.

Прихожу. Что-жъ? она на диван

Передъ столикомъ чайнымъ сидитъ: —

На спирту сама кофей варитъ.

Я не ждалъ такой дивной картины!

Опустили мы мигомъ гардины,

Чтобъ чей злой и насмшливый глазъ

Не замтилъ бы съ улицы насъ…

Опишу ли весь пылъ упоенья?!

Все, что можетъ себ въ услажденье,

Когда время свободное есть,

На простор любовь изобрсть —

Все тогда съ нею мы испытали.—

О, съ какимъ наслажденьемъ глотала

Жирный кофей мы посл того:

Чашекъ десять я выпилъ его.

Она выпила тоже не мало,

И прощаясь, мн нжно сказала:

‘Другъ мой милый, до этого дня

‘Не любила вдь кофею я.

‘Я его съ отвращеньемъ варила*

‘Но себя той надеждою льстила,

‘Что охотникъ до кофею ты, —

‘И сбылось предвщанье мечты.

‘Но чего и въ мечтахъ мн не снилось’.

‘То со мною внезапно случилось:

‘Прежде кофей я въ ротъ не брала,

‘А теперь съ наслажденьемъ пила!’

— ‘Онъ мн тоже всегда былъ противенъ,

(Я сказалъ ей въ отвтъ), о, какъ дивенъ

Волканическій пламень страстей:

Онъ привычки мняетъ людей.’

Съ той поры полюбилъ я и кофей.

Весьма часто, когда мой Прокофій

По утрамъ съ нимъ приходитъ къ жен..

Я кричу: ‘дай, братъ, чашку и мн.’

1851 г.

XXXIII.
БРОДЯГА.

Съ похмлья жаждою томимъ,

Вкругъ заведенья я влачился,

И полицейскій господинъ

Изъ-за угла мн вдругъ явился.

Перстами грязными, какъ илъ,

Меня за шиворотъ схватилъ,

Шинель съ застежекъ оторвалась, —

Въ его владніи осталась,

За галстукъ взявъ меня рукой,

Онъ снялъ несчастный галстукъ мой,

И полинялый, и дырявый,

Презрвъ мольбы мои и стонъ,

Меня въ сибирку быстро онъ

Втолкнулъ десницею костлявой.

Какъ трупъ, въ сибирк я лежалъ:

Ко мн гласъ частнаго воззвалъ:

Проснись, бродяга, и отсел

Домой стопы свои направь:

Но объ утраченной шинели

Мысль безпокойную оставь!’

1859 г.

XXXIV.
ЗАВЩАНІЕ.

Когда одно благословенье

Да разоренное въ конецъ

И заложенное имнье

Теб оставитъ твой отецъ, —

И у тебя уже не станетъ

Ни брюкъ приличныхъ, ни сапогъ,

И за имніе настанетъ

Платить въ Совтъ послдній срокъ,

Когда предъ свтскимъ приговоромъ

Ты смолкнешь, голову склона,

И будетъ для тебя позоромъ

Фамилья громкая твоя: —

Того, кто далъ теб съ рожденьемъ

Гербы фамильные одни, —

Сынъ, неприличнымъ выраженьемъ

Ты въ черный день не помяни!

Но предъ толпою празднословной

Скажи, что взятъ въ учителя

Теб Французъ былъ самый кровный,

Что я платилъ безпрекословно

Твои младые векселя,

Что къ жизни втреной приманкамъ

Ты страстью съ дтства былъ палимъ,

И что зжали по цыганкамъ

Вы вмст съ батюшкой своимъ.

1859 г.

XXXV.
ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

Я не люблю холодныхъ, вялыхъ

Московскихъ чопорныхъ двицъ,

Всегда измученныхъ на балахъ.

Что мн въ ихъ ручкахъ, грудкахъ впалыхъ?

Я не люблю казенныхъ лицъ

Московскихъ дамъ, московскихъ львицъ.

И вы, изящныя созданья,

Ундины царственной Невы —

Одинъ лишь страхъ да состраданье

Внушать къ себ способны вы.

Въ васъ совершенно нту плоти:

Легки, прозрачны вы, какъ тнь,

Вы врно воздухомъ живете,

Вамъ даже сть какъ будто лнь.

Цивилизаціей измяты

Вы съ самыхъ раннихъ дтскихъ лтъ,

Вы совершенно автоматы, —

Въ васъ ни страстей, ни крови нтъ.

Богъ съ вами, право!

Толи дло

Степной губерніи краса!

Какая жизнь, какое тло,

Какая толстая коса!

Вотъ, напримръ, передо мною

Приволжскихъ странъ природный фруктъ,

Сырой — какъ есть, совсмъ съ корою —

Россіи-матушки продуктъ.

Да, господа! двица эта,

Какъ говоритъ ея портретъ,

Не извелась въ забавахъ свта:

Она здорова, какъ атлетъ,

Въ ней — за глаза ручаюсь смло —

Закваска русская крпка.

Ея и пальцемъ не задла

Цивилизаціи рука,

Десятка два нжнйшихъ нянекъ

Ее кормили день и ночь,

Она полна, бла точь въ точь…

Точь въ точь тверской рублевый пряникъ,

Ея глаза горятъ, какъ жаръ,—

Какъ новый тульскій самоваръ,

Проста душа ея младая,

Какъ воды Волжскія, чиста,

Какъ лучшій колоколъ Валдая,

Звучатъ широкія уста.

Блаженъ тотъ юноша практичный,

Кому назначено судьбой

Владть, на зло молв столичной,

Ея громадною рукой,

Кто, одаренъ разсудкомъ точнымъ,

Благоразумно предпочтетъ

Плодамъ тепличнымъ, малосочнымъ

Сей огородный, сочный плодъ.

Дла отцовъ ея не громки,

Но отъ нея за то пойдутъ

Такіе сильные потомки,

Что сами родъ свой вознесутъ.

Она супругу не наскучитъ

Разстройствомъ нервъ. Счастливый мужъ

За ней въ приданое получитъ

Не восемьсотъ тщедушныхъ душъ,

Покрытыхъ сказочнымъ туманомъ:

Ему отсыпать чистоганомъ

Кредитокъ пестрыхъ толстый кушъ.

Хвала вамъ, Пенза и Саратовъ,

Мокшанъ, Алатырь и Ардатовъ,

Бугурусланъ, Сердобскъ, Казань,

Мамадышъ, Бузулукъ, Сызрань

И Бугульма, и Чебоксары,

Курмышъ, Тетюши и Чембаръ: —

Вы шлете прочные товары

На нашъ пустющій базаръ!

Цивилизаціи десница

По васъ едва-едва прошлась, —

И ваши красныя двицы

Ростутъ, полнютъ въ добрый часъ,

Еще у васъ по вол неба

Всего довольно — рыбы, хлба,

И всякій въ волю спитъ и стъ,—

Такъ шлите-жъ въ пользу львовъ столичныхъ

Съ приличнымъ кушемъ суммъ наличныхъ

На славу вскормленныхъ невстъ,—

Для поддержанья нашей расы

Притокомъ новыхъ свжихъ силъ

И пополненья тощей кассы

Остепенившихся кутилъ.

1803 г.

XXXVI.
(изъ Гейне).
ИСПУГЪ.

Свтила сонная луна,

Свча задумчиво горла…

Она сидла у окна

И въ садъ безсмысленно глядла,

И не сводила срыхъ глазъ

Съ аллеи темной и печальной.

И вдругъ вскочила, затряслась:

Ей, въ этотъ скорбно-сладкій часъ,

Въ саду привидлся квартальный.

Я подалъ ей воды стаканъ

И убдить ее старался,

Что то оптическій обманъ —

Что онъ ей только показался.

Я говорилъ: ‘воротника

‘Тебя смутилъ сей колеръ адскій…

‘Какъ ты пуглива и робка!

‘ Вдь это нашъ — коммиссаріатскій!

‘Клянусь любовію моей,

‘То не квартальный надзиратель.’

И въ подтвержденье клятвы сей,

Дверь отворилась, и предъ ней

Предсталъ старинный мой пріятель.

И вмигъ въ себя она пришла

Передъ лицомъ давно знакомымъ

И самоваръ намъ подала,

И принесла бутылку съ ромомъ.

Мы съ нимъ болтали межъ собой…

Она разсянно внимала,

И грустно, трепетной рукой

Намъ въ чай все рому подливала.

И въ нашъ веселый разговоръ

Она вмшаться не хотла,

Все грустно потупляла взоръ

И, все блднла, да блднла.

То содрагалась, и лицо

Румянцемъ нервнымъ разгоралось,

И мнилось ей, что на крыльцо

Хожалыхъ сонмище взбиралось.

А равнодушная луна

Глазами сонными смотрла,

Какъ страшно мучилась она

И какъ краснла и блднла.

И толстый флегма-самоваръ,

Ея тоски не раздляя,

Пускалъ ей въ носъ угаръ и паръ,

Мотивъ бравурный напвая,

И на поверхности своей

Онъ отражалъ довольно врно

Ликъ блдный двушки моей

И двухъ пирующихъ друзей —

Два лика красные чрезмрно.

XXXIII
МОСКОВСКІЙ ПОЭТЪ
И
Петербургскій обыватель.

Какъ нын сбирается желчный поэтъ

Отмстить Петербургскимъ журналамъ:

Ихъ прозу и вирши за гнусный памфлетъ

Обрекъ онъ во сндь эпиграммамъ.

Въ татарскомъ халат, за старымъ бюро

Сидитъ онъ и злобно кусаетъ перо.

Изъ темной передней предъ нимъ вдругъ предсталъ

Прихвостникъ всхъ Русскихъ талантовъ,

Редакторовъ Русскихъ курьеръ и фискалъ,

Наперсникъ неопытныхъ франтовъ,

Для сплетенъ и кляузъ встающій чмъ свтъ.

И сплетнику водки подноситъ поэтъ.

— ‘Скажи мн, Тряпичкинъ, какъ въ обществ львовъ

Находятъ мои сочиненья,

И скоро-ль, на гибель отчизны враговъ,

Собранье моихъ громозвучныхъ стиховъ

Достигнетъ втораго тисненья?

Скажи мн всю правду, не бойся, и въ даръ

За то ты получишь стиховъ экземпляръ.

— Мы, денди и львы, не боимся писакъ,

Стихи же твои мн не нужны —

Попробуй, сгруби мн. отдлаютъ такъ…

Со мной вс редакторы дружны.

Я въ Питер знаю весь избранный кругъ

По скачкамъ, гуляньямъ и клубамъ: —

Самъ Гречъ мн родня, Григоровичъ мн другъ,

Я даже на ты съ Сологубомъ.

Нашъ критикъ извстный играетъ въ ланскне

Съ моею прислугой въ передней,

Аскоченскій чай пить заходитъ ко мн.

Идучи отъ ранней обдни,

Мн деньги разъ двадцать взаймы предлагалъ

Андрей Александрычъ Краевскій,

И въ долгъ папиросы всегда отпускалъ

Редакторъ Мишель Достоевскій:

Некрасовъ партнеръ мой: съ нимъ въ клуб сижу

За картами я до разсвта.

Съ Тургеневымъ вмст на утокъ хожу

И съ Майковымъ ужу все лто.

Панаевъ впервые у Шармера фракъ

По моему сдлалъ совту,

Нердко у Мея пивалъ я коньякъ

И рифмы подыскивалъ Фету.

Иванъ Гончаровъ для меня издаетъ

Романъ про мадамъ Бловодовъ,

А Гербелъ, какъ встртитъ, сейчасъ пристаетъ:

Изъ Шиллера дай переводовъ.

Громека мн отдалъ свой синій картузъ,

Въ тотъ день, когда снялъ эполеты,

А Боткинъ привезъ мн мшокъ кукурузъ

И тещ моей кастаньеты.

Съ Бодянскимъ я вмст въ казакахъ служилъ,

А съ Хавскимъ Петромъ — въ лейбъ-гусарахъ.

Про Пушкина Анченковъ, мн говорилъ,

При встрч со мной въ Чебоксарахъ.

А Писемскій часто при мн умиралъ

(Разъ сорокъ!)… Какія страданья…

Отходную съ чувствомъ надъ нимъ я читалъ,

А онъ диктовалъ завщанье.

Толстой Алексй, Теофиль и Леонъ,

И вс, что ни пишутъ, Толстые,

(Ихъ много: названіе имъ легіонъ)

Со мной хороши чуть не съ самыхъ пеленъ…

Такіе все право чудные!

Ристори съ Ольдриджемъ, Рашель съ Бурдинымъ

Мои посщали салоны,

Бурдинъ безъ утайки, но на ухо имъ

Открылъ, какъ любимымъ адептамъ своимъ,

Искусства святые законы.

Въ Москв каждый вечеръ я въ клуб сижу,

Тамъ царствуетъ Лонгиновъ Миша…

Кричитъ онъ ужасно… Я только твержу:

‘Мой милый! потише, потише.’

Мадамъ Толмачеву я слышалъ въ Перми,

Китарры въ Москв и Студничку…

А Саша Стаховичъ!..Его не корми,

Лишь дай прочитать хоть страничку.

При мн вс комедьи свои написалъ

Извстный писатель Островскій,

Во всхъ мн изданьяхъ паи предлагалъ

Извстный издатель Ооновскій

Съ Садовскимъ знакомъ я, Мартынова зналъ…

(Я другъ и наставникъ артистовъ)

И даже мн руку однажды пожалъ,

Повришь ли кто? еоктистовъ!!.

Нашъ Щепкинъ не разъ про жокартовъ станокъ

Разсказывалъ мн со слезами,

Я тоже отъ слезъ удержаться не могъ,

И плакали Корши вс съ нами.

Въ печатн Каткова я часто внималъ

Тисненья торжественный грохотъ.

Мн Павелъ Якушкинъ самъ псни пвалъ,

И слышалъ я Кетчера хохотъ.

Я зрлъ драматурговъ Россійскихъ главу

Потхина… то-есть втораго

И въ Брынскихъ лсахъ середь дня, наяву

Григорьева видлъ… Живаго!!!

Вс двсти Россійскихъ писательницъ дамъ

Мн туфли въ святой вышиваютъ,

Колошинъ Сергй и калужскій Имамъ

Меня одного уважаютъ.

При мн Аанасьевъ — Московскій Нарцисъ —

Глядлся въ колодезь въ Мытищ,

Кузьма Солдатенковъ — Козьма Медичисъ —

При всхъ на Рогожскомъ кладбищ

Меня поощрялъ и обдъ мн давалъ,

И дачу мн съ прудомъ купить общалъ.

‘Совтъ сихъ Улемовъ, собравшись вчера

На общемъ торжественномъ сейм,

Въ виду колоссальной статуи Петра,

Ршилъ, при самомъ Розенгейм,

Что вирши нечесанной музы твоей

Не стоятъ и браннаго слова, —

Что площе они аравійскихъ степей,

Наивне папскихъ всхъ буллъ и рчей,

Пошле комедіи Львова.

На счастье твое былъ Аскоченскій тутъ

И подалъ протестъ дерзновенный, —

И вирши твои поступаютъ на судъ

Къ какой-то просвирн почтенной.’

1861 г.

XXXIV.
ПОХОРОНЫ ‘РУССКОЙ РЧИ
скончавшейся посл непродолжительной, но тяжкой болзни

Все великое земное

Разлетается какъ дымъ,

Нын жребій выпалъ Тро,

Завтра выпадетъ другимъ.

Жуковскій.

Палъ журналъ новорожденный —

Органъ женскаго ума,

И надъ плачущей вселенной

Воцарилась снова тьма.

Важенъ, толстъ, какъ частный приставъ,

Жертва злобной клеветы,

Палъ великій еоктистовъ

Съ двухъ-аршинной высоты.

И съ предвдньемъ во взгляд,

Жертву самъ Катковъ заклалъ.

— ‘Слава Зевсу и Паллад,

Онъ Леонтьеву сказалъ,

Слава мышцамъ Аполлона,

Ратоборца свтлыхъ силъ,

Онъ шипящаго Пиона

Прямо въ темя угодилъ.’

Зритель, День и Развлеченье,

И журналовъ цлый полкъ.

Вс сошлись на погребенье,

Чтобъ отдать послдній долгъ

Брату, падшему со славой,

Какъ отчизны врный сынъ, —

И вломились всей аравой

Въ Базунову въ магазинъ.

Тамъ, взваливъ себ на плечи,

Какъ священный нкій кладъ.

Хламъ останковъ Русской Рчи,

Ихъ несли въ Лоскутный рядъ.

У Петровскаго бульвара

Ихъ догнавъ, библіофилъ

Русской Рчи экземпляра,

Какъ диковинки, просилъ.

Съ воплемъ шла толпа густая

Горько плачущихъ Коршей,

Слезы падали блистая

Изъ безчисленныхъ очей.

И смиривъ свой пылъ воинскій,

Польско-Русскій Маколей

Шелъ задумчивъ панъ Вызинскій —

Хитроумный Одиссей.

Провожая прахъ любезный,

Шла редакція-вдова

И причитывала слезно

Прежестокія слова:

‘Ахъ, когда-бъ на дл знала

Я журнальные труды,

Я-бъ журналъ не затвала —

Вотъ безумія плоды!

Но могла-ль я Олимпійца

Снесть восточный произволъ?

Онъ — редакторъ-кровопійца,

Не щадитъ и слабый полъ:

Онъ терзалъ мои созданья

И подъ каждою статьей

Длалъ дерзко примчанья

Святотатственной рукой.

Нтъ, крутымъ его законамъ

Ни за что не подчинюсь:

Съ нимъ, какъ Сталь съ Наполеономъ:

Хоть умру, а не сойдусь!

Кетчеръ, жизнью убленный,

Нацдилъ вина бокалъ

И вдовиц сокрушенной

Подкрпиться предлагалъ:

— ‘Пей и знай: виномъ заморскимъ-

Накатиться нтъ грха,

Вотъ другое дло горскимъ

Или водкой, ха, ха, ха!

Ха, ха, ха! Вино — лкарство…

Ха, ха, ха! Ну, ней скорй,

Ха, ха, ха! Ну, къ шуту барство,

Пей да только не пролей!

Вспомни матерь Ніобею,

Что извдала она,

Сколь ужасная надъ нею

Казнь была совершена,

Но и въ вкъ тотъ безотрадный.

Солдатенковъ тоже жилъ, —

Онъ ей влаги виноградной

Цлый ящикъ подарилъ.

Ты, чай, знаешь: Ніобея

Схоронила всхъ дтей, —

Ну такъ пей же, не робя,.

Въ память внучки Атенея,

Рчи, дочери твоей!’

Но редакція подняла

Гордо голову свою

И съ презрньемъ отвчала:

‘Отвяжитесь, я не пью!’

И рукой своей сурово

Оттолкнула прочь бокалъ, —

Блага брызнула, и снова

Кетчеръ вдругъ захохоталъ.

И на хохотъ Провъ Садовскій

Запыхавшись прибжалъ:

Жбанъ эпохи допетровской

Онъ въ рукахъ своихъ держалъ,

Силой генія чудесной

Чрезъ толпу Коршей пролзъ

И куда-то (неизвстно!)

Быстро съ Кетчеромъ изчезъ.

— ‘Смерть велитъ умолкнуть злоб’,

Жрецъ Аскоченскій сказалъ,

‘Миръ покойниц во гроб:

Преневинный былъ журналъ!’

Миша книжникъ книжной ражи

Удержать въ себ не могъ,

И на улиц сейчасъ же

Настрочилъ онъ некрологъ:

— ‘Молъ, жила-была тетка,

Такъ себ, не безъ гршковъ

(Сей журналъ ужасно рдкій

Здсь читалъ одинъ Сушковъ),

Нравъ имла тихій, кроткій:

Не бросалась на своихъ,

А скончалась отъ сухотки

Къ сожалнію родныхъ.’

‘Господа! Ей Богу, тошенъ

Жребій родины моей’,

Загремлъ Сергй Волошинъ,

Катилина нашихъ дней,

‘У боговъ на умномъ вч,

Видно, правда не живетъ,

Нтъ громовой Русской Рчи,

Наше Время все не мретъ.’

— ‘Да, нашъ вкъ ужасно скверенъ*

Нтъ людей — все я одинъ,’

Возгласилъ Борисъ Чичеринъ, —

Публицистъ и дворянинъ.

‘Вс желаютъ вертикально

Мой народъ разгородить,

Я хочу горизонтально:

Кто мн можетъ запретить?’

Взоръ вперяя изступленный

Въ сроватый небосклонъ,

Вдругъ Медузой вдохновенный

Рекъ Григорьевъ Аполлонъ:

— ‘Демоническимъ началамъ

Честно, врно я служу —

И съ сочувствіемъ не малымъ

За паденьями слжу:

Легіоны журналистовъ,

Точно мухи, такъ и мрутъ,

Нынче умеръ еоктистовъ,

Завтра Павлову капутъ.’

1862 г.

XXXIX.
СПОРЪ.

(Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы).

Въ дни, когда отдохновеньемъ

Занимался Россъ —

И хорошимъ поведеньемъ

Всхъ плнялъ до слезъ,

Въ дни, когда еще въ пеленкахъ

Журнализмъ нашъ былъ

И вполголоса, въ потемкахъ

Онъ кряхтлъ и вылъ, —

И отъ свера до юга

По родной земл,

Отъ великаго Устюга

До Сухумъ-Кале,

И отъ губы Анадырской

Вплоть до Финскихъ скалъ,

Сонъ вкушая богатырскій,

Русскій умъ молчалъ,

И застрявъ въ рутин старой,

Край нашъ погибалъ,

И купечеству Китарры

Лекцій не читалъ,

Въ дни, когда еще Громека

Былъ и тихъ, и нмъ, —

И у насъ за человка

Страшно было всмъ,

Въ дни, когда не издавали

Въ Бельгіи le Nord

И на свтъ не выползали

Изъ щелей и норъ

Вереницы наскомыхъ

(Будущихъ писакъ):

Всякъ, кто былъ тогда не промахъ,

Нмъ былъ, какъ чурбакъ.

Въ оны дни проспектомъ Невскимъ

На Апраксинъ дворъ

Шли Краевскій съ Достоевскимъ

И вступили въ споръ.

— ‘Не кичись своею властью,’

Достоевскій рекъ:

‘Твоему слпому счастью

Не продлиться вкъ.

Твой журналъ — въ томъ спору нту —

Ужъ который годъ,

Опираясь на газету,

Молодцомъ идетъ:

Но грядущее въ туман —

Что подъ нимъ, Богъ всть!

Забастуй-ка, братъ, заран,

Благо деньги есть.

Брось журнальныя занятья

(Ты ужъ сдъ, какъ лунь).

И въ другое предпріятье

Капиталъ свой ссунь!

Можетъ быть, настанетъ время,

И на твой журналъ

Журналистовъ новыхъ племя

Хлынетъ, словно шквалъ.

Отъ напора силы вражьей

Рухнетъ твой колоссъ.

Забастуй! Займись продажей

Крпкихъ папиросъ!

— ‘Что ты мелешь, Достоевскій?!

Что за низкій тонъ!

Крикнулъ съ гордостью Краевскій,

Гнвомъ омраченъ.

Никогда не забастую,

Выи не согну

И въ коммерцію простую

Рукъ не окуну!

И кого мн опасаться?!

Оглянись кругомъ —

Все изволитъ заниматься

Размертвецкимъ сномъ:

Вотъ эффекта вчный плнникъ,

Рзвыхъ модъ дитя,

Вотъ зваетъ Современникъ,

Надо всмъ шутя,

Библіотеки для Чтенья

Не боюсь: она

Джентельменскаго презрнья

Ко всему полна,

Смерть безжалостной рукою

Ералашъ взяла,

И раздавленная мною

Чуть жужжитъ,

Инвалидъ еще хромаетъ

И бредетъ съ клюкой,

Сынъ Отечества вкушаетъ

Праведный покой,

Внукъ Варяговъ Москвитянинъ,

Юный ветеранъ,

Мной ощипанъ и израненъ,

И умретъ отъ ранъ,

Сонмъ безвредныхъ драмодевъ —

Дремлетъ Пантеонъ,

И не страшенъ Пропилеевъ

Мн архитектонъ.

Я согналъ съ лица земнаго

Цлый полкъ писакъ,

Я дорзалъ Полеваго,

Я задулъ Маякъ.

А журнальные атлеты,

Что еще въ живыхъ,

Окропясь струями Леты,

Посл длъ благихъ,

Съ носовымъ протяжнымъ свистомъ

Спятъ, покой цня…

Нтъ, не нашимъ журналистамъ

Подорвать меня!’

Достоевскій вспыхнулъ гнвомъ,

При такихъ словахъ,

И прежалостнымъ напвомъ

Онъ воскликнулъ: ‘Ахъ!

Ахъ! Ужели безъ движенья,

Какъ нмой гранитъ,

Русь до свта представленья

Глупо пролежитъ?!

Нтъ! Придетъ пора прогресса,

Славныхъ длъ пора, —

И воспрянетъ наша пресса

Съ жесткаго одра,

Снова мыслями богата,

Юныхъ силъ полна,

Загребая мдь и злато,

Закутитъ она

И пронзитъ всезрящимъ окомъ

Темныхъ длъ покровъ,

И загнетъ людскимъ порокамъ

Много крпкихъ словъ.

Нтъ, я вчно, вчно буду

Врить въ русскій умъ.

Чу!… ты слышишь — отовсюду

Вдругъ раздался шумъ!…’

И Краевскій этимъ шумомъ

Сильно былъ смущенъ,

И въ молчаніи угрюмомъ

Слушать началъ онъ.

И въ большомъ недоумньи

Слушалъ журналистъ,

Слышно чье-то приближенье —

Хохотъ, брань и свистъ.

Все ясне и ясне

Слышенъ сей содомъ,

Хохотъ громче, брань сильне, —

Мчится пыль столбомъ:

Отъ Петропольскихъ каналовъ

И Москвы-рки

Вновь-родившихся журналовъ

Движутся полки.

Делибашъ литературный

Всхъ напереди —

Русскій Встникъ мчится бурно

И кричитъ: ‘поди!’

А за нимъ въ костюм дда,

Но душой нова,

детъ Русская Бесда

И при ней Молва.

Вслдъ за ней младенецъ хилый,

Скучный Атеней

Мчится, мчится, что есть силы,

Прямо въ міръ тней.

Вотъ Домашняя Бесда

Пляшетъ, какъ медвдь,

И въ припадк алаго бреда,

Всхъ зоветъ въ ‘камедь.’

Какъ мордашки, въ изступленьи,

Гонятся за ней

Искра, Зритель, Развлеченье

И кричатъ: ‘смлй’!

Наше Время, просто Время

Мчатся имъ во слдъ

И безчисленное племя

Площадныхъ газетъ.

Мчатся новые журналы.

Шумны, какъ потокъ,

Сыплютъ въ публику скандалы.

(Пуще всхъ Свистокъ).

Все кипитъ, полно броженья,

Хоть ивой и вретъ,

Но въ какомъ-то опьяненьи

Претъ себ впередъ.

И созвавъ своихъ вассаловъ,

Журналистъ сдой

Сталъ считать число журналовъ

И махнулъ рукой

И смекая, что въ облаву

Въ недругамъ попалъ,

Онъ Дудышкину въ забаву

Отдалъ свой журналъ.

1868 г.

XL.
ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

Любви къ добру опасныхъ бредней

Не испыталъ я никогда.

У князя Холмскаго въ передней

Провелъ я юности года.

Женился я изъ-за имнья,

Жена моя была глупа,

И первой страсти въ упоеньи,—

Все отдала мн въ управленье,

И я пустился въ откупа.

Съ тхъ поръ съ утра до поздней ночи

Сидлъ я сиднемъ въ кабак,

Обмривалъ, что было мочи,

И водку гналъ на табак.

По всей губерніи Рязанской

Желудки водкой растравилъ,

Но капиталъ за то гигантскій

Въ короткій срокъ я сколотилъ.

Составивъ быстро состоянье

И домъ построивъ щегольской,

Принесъ предъ небомъ покаянье

Я въ прежней жизни воровской.

И вмигъ пролзъ я въ граматеи, —

И всюду смло сталъ кричать

Про либеральныя идеи

И про свободную печать.

Святую гласность, судъ присяжныхъ

Превозносилъ, что было силъ,

Бранилъ чиновниковъ продажныхъ

И даже откупъ поносилъ.

И въ мнньи общемъ такъ прилично

Съ тхъ поръ я ухитрился стать,

Что люди честные публично

Мн не стыдятся руку жать!

XLI.

Передъ франтикомъ столичнымъ

Два извощика стоятъ.

Оба въ паос обычномъ:

Оба везть его хотятъ.

Оба рядятся съ Неглинной

На Устртенку, въ Грачи

Довезти за пять-алтынный,

Оба съ виду лихачи.

Оба молоды и свжи,

Оба ростомъ высоки,

Оба съ полостью медвжьей,

У обоихъ рысаки.

Оба только на почин,

Оба мигомъ долетятъ.

По какой же злой причин

Не садится гордый фатъ?

1851 г.

XLII.
ВЕНГЕРКА.

(Баллада)*

Веселится домъ питейный,

Позабывши часъ указный:

Нынче праздникъ тамъ семейный,

Плясъ и прочіе соблазны.

Цловальникъ весь блистаетъ

Въ новыхъ портахъ и поддевк:

Именины онъ справляетъ

Дорогой своей плутовки.

Нынче ликъ его угрюмый

Свтлой радостью сіяетъ,

Нынче онъ безъ дальней думы

Всхъ знакомыхъ угощаетъ,

Нынче онъ позабываетъ

Треволненіе мірское, —

Торбанъ слухъ его ласкаетъ,

Пляска тшитъ ретивое, —

Онъ любуется на Врку —

Какъ, платкомъ своимъ махая,

Пляшетъ съ сыщикомъ венгерку

Цловальница лихая.

Пляшетъ Врка предъ гостями:

Какъ волчекъ, вдругъ замираетъ,

То плыветъ, то вдругъ ногами

Дробь съ азартомъ выбиваетъ.

Засмотрлись на молодку

Вс — отъ старца до двчонки,

И забыли вс про водку

И закуску изъ печенки.

Раздаются одобренья:

Вдругъ то тотъ, то этотъ скажетъ:

‘Вотъ ужъ, братъ… мое почтенье!

Эка баба! ужъ уважитъ!’

Пляшетъ Врка удалая,

Полки, штофы, все трясется…

А венгерка-то шальная

Такъ и брызжетъ, такъ и льется.

И какъ оборотень словно,

То смется, то вдругъ плачетъ,

То катится ямбомъ ровно,

То хореемъ вдругъ заскачетъ,

То умомъ народнымъ блещетъ,

То заноетъ нгой страсти,

То сатирой дкой хлещетъ

Исполнительныя власти.

Вс заслушались венгерки,

Какъ французскаго романа,

Лишь вздремнулъ сожитель Врки….

Пожалйте Митрофана!

Онъ вздремнулъ, забылъ несчастный.

Что всю ночь не спитъ законъ,

Что давно съ нимъ въ ссор частный…

Чу! Полиціей всевластной

Домъ питейный окруженъ!

И мгновенно отворились

Двери съ шумомъ роковымъ,

И хожалые вломились

Съ предводителемъ своимъ.

Все притихло.— ‘А, здсь пляска!

Всхъ вязать и прямо въ часть!’

И пошла и брань, и таска,

И аресты. Значитъ,— власть!

Врка, думать что, не зная,

Въ рожу сыщику глядитъ,

А бородка подвязная

Подл ногъ ея лежитъ.

——

Вы, кому послали боги

Важный постъ или имнье,

Ахъ, не будьте слишкомъ строги

Въ меньшимъ братьямъ: — снисхожденье!

Какъ у нихъ, у васъ попойки

Тоже за-полночь бываютъ,

Но у васъ родной настойк

Вс клико предпочитаютъ.

Какъ у нихъ, порой аккорды

Потрясаютъ ваши стны,

Защищайте-жъ ихъ, милорды,

Не тсните, джентельмены!

1862 г.

XLIII.
ПОЛОВОЙ.

На свтскія цпи,

На блескъ упоительный бала

Цвтущія степи

Украйны она промняла..

М. Лермонтовъ.

На санъ половаго

(Увы!) промнять онъ ршился

Видъ края роднаго

И избу, въ которой родился,

Но съ тайной тоскою

Глядитъ онъ на жизнь городскую,—

Стремится душою

Въ губернію все Костромскую.

И края роднаго

На немъ сохранилися знаки:

Безъ юмора злаго

Не можетъ глядть онъ на фраки,

Откупоривъ пробку,

На водку онъ гордый не проситъ

И волосы въ скобку

И бороду длинную носитъ,

Недлю проводитъ,

Предавшись трактирнымъ заботамъ,

Но париться ходитъ

Онъ въ баню всегда по субботамъ,.

Пьетъ водку онъ рдко,

За то ужъ, когда онъ напьется,—

Ругается мтко

И сильно и больно дерется.

Въ немъ мало задора

Откроешь неопытнымъ глазомъ:

Ударитъ не скоро,

За то пришибетъ тебя разомъ.

1851 г.

XLIV.
МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

(Изъ письма въ Петербургъ).

Меня просили вы

Писать къ вамъ изъ Москвы,

Чмъ подчуетъ насъ сцена: —

Чмъ Талія смшитъ.

Чмъ ближняго страшитъ

Родная Мельпомена?

Но что-жъ мн вамъ писать?

Вдь вы должны ужъ знать

Изъ устъ Московской прессы,

Кто будетъ въ чемъ играть,

Какія идутъ пьесы:

О всякихъ новостяхъ

Про скучный бытъ Московскій,

Отчетъ въ вдомостяхъ

Печатаетъ Пановскій.

По прежнему у насъ

Потребность въ Русскомъ Кин,

Васильевъ нашъ угасъ,

Все тотъ-же Живокини,

Нашъ Щепкинъ такъ-же хилъ:

Нашъ Ольгинъ такъ-же грозенъ::

Самаринъ такъ-же милъ

И такъ-же граціозенъ:

Онъ прелесть, говорятъ,

Въ ‘Испанскомъ дворянин.

Даютъ здсь ‘Маскарадъ’,

И Познякова въ Нин

У насъ съ ума свела

Не мало молодежи,

Медвдева вяла,

Шубертъ везд мила

И Колосова тоже.

Васильева блеститъ,

Какъ прежде, въ Гувернантк *)..

Акимова смшитъ

Въ Пошлепкиной мщанк..

*) Въ піес г. Боборыкина ‘Однодворецъ’.

— ‘А что Садовскій Провъ?’

Спросить васъ подмываетъ, —

Живъ, мраченъ и здоровъ

Да типы созидаетъ:

Что роль, то новый типъ, —

То онъ служака статскій,

То ловкій плутъ Антипъ

Антипычъ, купчикъ рядскій *),

То старый дворянинъ,

Помщикъ деревенскій,

А тамъ — дьячковскій сынъ —

Максимъ Беневоленскій,

То честный онъ купецъ —

Простой, патріархальный,

То Птуховъ наглецъ

Съ походкою нахальной,

То самодуръ Диковъ,

То смирный Подколесинъ…

— ‘Дмитревскій вашъ каковъ?’

Дмитревскій всюду сносенъ…

— ‘Что Шумскій?’ Славно онъ

Играетъ свтскихъ фатовъ

И копируетъ тонъ

Разслабленныхъ магнатовъ,

Какъ дивно онъ высокъ

На сцен офицеромъ!

Онъ научить бы могъ

Шамборовскій кружокъ

Порядочнымъ манерамъ!!!

*) Купецъ въ піес Островскаго ‘Картина семейнаго счастія’.

Теперь сказалъ бы я

О нашихъ Итальянцахъ,

Но я вдь не судья

Ни въ опер, ни въ танцахъ.

Никакъ не положусь

На свой природный вкусъ —

Вкусъ шаткій стихотворца,

Но вотъ что говорятъ:

Панкани нашъ не кладъ —

Хорошъ онъ только въ forza:

Пріятный голосокъ

Находятъ вс у Нери,

Но истинно высокъ

По тембру и манер

Былъ прошлогодній басъ,

Прекрасный басъ Вьялети,

Да публика у насъ

Толкъ знаетъ лишь въ балет:

Онъ насъ не удивилъ, —

За то во вс ладони

Стучали, что есть силъ.

Мы всякой примадонн.

Гассье вс хвалятъ сплошь, —

Прекрасный голосъ, ровный,

Однимъ лишь нехорошъ —

Не Итальянецъ кровный,

Почище есть, чмъ онъ,

Здсь quasi Итальянецъ —

То Стеллеръ баритонъ,

Все слышно, что Германецъ!

Вамъ хочется узнать.

Кто наши драматурги?

Да т-же, что блистать

Изволятъ въ Петербург.

По пьес каждый годъ

Намъ жалуетъ Островскій,

Да ставитъ переводъ

Съ французскаго Тарновскій.

Кобылинъ все молчитъ,

Замолкъ давно Владыкинъ,

За то теперь строчитъ

Для сцены Боборыкинъ.

Дьяченко пропасть далъ

Намъ пьесъ, одну Устряловъ.

Марковъ здсь отломалъ

Камедь на либераловъ,

Она недурно шла,

Но юморъ въ ней отсталый,

И такъ она пошла, —

Что я, совсмъ усталый,

Куда-то укатилъ,

Полъ-акта не прослушавъ,

И недоволенъ былъ

Ей даже князь Еугушевъ.

Вотъ все, на что глядимъ

Мы съ рвеніемъ большимъ

Въ лорнеты и бинокля,

Не чувствуя душой

Потребности большой

Въ Шекспир и Софокл.

XLV.
ГАСТРОНОМЪ.

Нтъ, не тебя такъ нжно я люблю,

Не веселятъ меня твои бесды, —

Люблю твои роскошные обды,

Мадеру старую душистую твою.

Когда за кофеемъ я на тебя смотрю,

Въ твой жирный ликъ вникая соннымъ взоромъ,

Не внемлю я тобой несомымъ вздорамъ

И про себя я злобно говорю:

‘Вдь далъ же Богъ милльйонъ и аппетитъ

Въ распоряженіе безсмысленной скотины

Француза повара и ддовскія вина,

А онъ клико съ донскимъ не различитъ!’

——

Попъ деревенскій сбиралъ въ праздникъ гроши по приходу,

Мальчикъ ему помогалъ. Мальчикъ, оставь ты попа!

Куши иные тебя ожидаютъ, иные доходы:

Ежели ты одаренъ гибкимъ и прочнымъ хребтомъ,

Будь бюрократомъ (везетъ вашему брату на служб!):

Будешь милльйонами брать — будешь въ чинахъ ты большихъ.

XLVI.
КОРШЪ.

Въ Москв въ книжной лавк Краевскій стоялъ

И тронную рчь онъ держалъ.

И Кетчеръ, и Щепкинъ, и Корши толпой

Внимали той рчи съ тоской.

Твердилъ онъ: ‘Какая, друзья, благодать

Казенный журналъ издавать!’

Твердилъ про доходъ съ объявленій большихъ —

Съ казенныхъ, а также съ простыхъ.

Итогъ тхъ доходовъ запалъ той порой

У Корша въ душ молодой, —

И цифрой итога томилась она,

Желаньемъ законнымъ полна —

Доходъ собирать съ объявленій большихъ —

Казенныхъ, а также простыхъ.

1868 г.

XLVII.
ИЗЪ АНАКРЕОНА.

Узнаемъ коней ретивыхъ

Мы по выжженнымъ таврамъ,

Узнаемъ Парянъ кичливыхъ

По высокимъ клобукамъ:

Я любовниковъ счастливыхъ

Узнаю по ихъ глазамъ…

А. Пушкинъ.

Узнаютъ людей коронныхъ

По кокардамъ и усамъ,

Старыхъ пьяницъ забубенныхъ —

По краснющимъ носамъ,

А писакъ низкопоклонныхъ —

По журнальнымъ похваламъ.

XLVIII.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,
ИЛИ
ГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,
заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

(эпическая поэма въ стихахъ и проз)

Желая всегда и во всемъ подражать

Витіи-пвцу Ламартину,

Ршился я въ прошломъ году предпринять

Вояжъ на Востокъ — въ Палестину.

Обдумавъ заран кратчайшій маршрутъ,

Запасшись большимъ чемоданомъ,

Махнулъ я въ Одессу — оттуда въ Бейрутъ,

Оттуда пшкомъ съ караваномъ

Прибрелъ въ Палестину, пробывъ тамъ пять дней,

Верхомъ на верблюд пустился

Я въ самую глубь Аравійскихъ степей, —

И въ оныхъ степяхъ заблудился.

Блуждалъ я съ недлю — не пилъ и не лъ, —

И струсилъ, но вдругъ предъ собою

Тнистую пальму нежданно узрлъ…

Спрыгнулъ я съ верблюда, подъ дерево слъ

И въ думу поникъ всей душою:

Сталъ думать я, чмъ червячка заморить,

И выдумалъ странное блюдо:

Ршился я злое убійство свершить

И скушать сыраго верблюда.

Хоть мн не хотлось дворянскую длань

Въ крови обагрить неповинной,

Но голодъ не тетка, — и зврю въ гортань

Вонзилъ я булатъ… перочинный.

Питался я мясомъ верблюжьимъ дней шесть,

Когда-жъ мой запасъ истощился,

Я снова сталъ думать, чего бы мн състь, —

И пальмы отвдать ршился.

И сорокъ недль я прожилъ, какъ аскетъ,

Питаясь древесной корою,

И скучно мн стало, и проклялъ я свтъ: —

Безъ чаю, безъ винъ, безъ сигаръ и газетъ,

Не зналъ я, что длать съ собою

‘О боги, вопилъ я, какъ скучно здсь жить!

Ахъ, еслибъ хоть карты здсь были, —

Я-бъ могъ на песк гранъ-пасьянсъ разложить,

Но видно здсь люди не жили:

Здсь картъ не отыщешь и за сто рублей: —

Въ стран сей восточной и грубой,

Точь въ точь какъ въ Тамбовской деревн моей,

Нтъ лавокъ овощныхъ, ни клуба.

А въ книгахъ все пишутъ: ‘Востокъ да Востокъ’

Вотъ тамъ де раздолье поэту!

Какое раздолье — песокъ да песокъ…

Здсь даже полиціи нгу:

Тутъ могутъ ограбить, хоть волкомъ завой,

Тебя не услышитъ квартальный,

Къ теб не примчится родной становой, —

Здсь край черезчуръ либеральный!

Шли дни. Я всю пальму усплъ ободрать,

Питая тревожное чрево,

Я сълъ всю кору, начиналъ ужъ глодать

Прилежно и самое древо…

Здсь я долженъ на нсколько секундъ оставить стихъ, происшествіе, которое постигло меня и которое я хочу изобразить, было такъ неожиданно и такъ ‘благополучно,’ что мой тяжелый и мшковатый стихъ не въ состояніи передать публик электрической быстроты впечатлнія, потрясшаго мой организмъ. Однажды утромъ, когда я съ большимъ аппетитомъ завтракалъ пальмовымъ деревомъ, коего прочность имю честь рекомендовать всмъ добросовстнымъ столярамъ, вдругъ позади себя я услышалъ нашъ родной bonjour, произнесенный самымъ чистымъ французскимъ выговоромъ. Я такъ обрадовался, что совершенно оцпенлъ, и потому долго не могъ обернуться назадъ: ‘Боже мой! воскликнулъ я въ глубин своего сердца, какъ здсь прекрасно говорятъ по-французски, напрасно же я ругалъ эту страну и называлъ ее восточной: — здсь можно очень пріятно провести время.’ Когда столбнякъ мой прошелъ, и я обернулся назадъ, — передо мной стоялъ извстный Московскій фельетонистъ, одтый по послдней мод, въ правой рук его былъ зонтикъ, а на лвой висло блое лтнее пальто. Между нами произошелъ нижеслдующій діалогъ. Діалогъ этотъ я намренъ изложить стихами, но уже не тмъ размромъ, какимъ начата сія піима. Подобно древнимъ греческимъ трагикамъ, я мняю метръ стиха, сообразно съ метромъ біенія моего сердца, въ минуты, вдохновенья.

ДІАЛОГЪ
между франтомъ и фельетонистомъ.

Франтъ.

Кого я зрю!?… Иль это сонъ!

Какъ ты попалъ сюда, дружище, —

Ты, чей роскошный фельетонъ

Вскормилъ Москву духовной пищей?

Вотъ ужъ кого совсмъ не ждалъ!…

Но ты однако издалека

И врно голоденъ жестоко,

Такъ закуси, чмъ Богъ послалъ —

Не церемонься, будь какъ дома!…

Фельетонистъ.

Merci, я только что полъ…

Франтъ.

А! ты все корчишь гастронома..

Ну, хоть присядь!

Фельетонистъ.

Я все сидлъ!

Франтъ.

Эхъ, брось вс отговорки эти,

Садись и говори сейчасъ,

Что новаго на бломъ свт?

Скажи, что Польша, что Кавказъ?

Повдай, кто въ Москв у васъ

Теперь примируетъ въ балет?

Ршенъ ли, наконецъ, сполна

Вопросъ о герцогств Гольштинскомъ?

Смирили-ль, наконецъ, слона,

Что бсновался подъ Новинскимъ?

Смирилъ ли Бисмаркъ удалой

Палаты Прусской гоноръ дерзкій,

Иль со скамейки министерской

Уже свалился онъ долой?

Смирили-ль Сверные штаты

Южанъ, на зло молв людской?…

Скажи, утверждены ли штаты

Московской думы городской,

И ледъ прошелъ ли москворцкій?

Прорытъ иль нтъ каналъ Суэцкій?

Въ Москв у Троицкихъ воротъ

Не починили-ль мостовую?

Не покосилъ ли ось земную

Какой-нибудь переворотъ,

И уцлла ли Европа?

Москву не освтилъ ли газъ?

Не совершилось ли у насъ

Опять всемірнаго потопа?

Скажи мн все, скажи скорй!…

Я здсь газетъ не получаю,

Въ пустын сей, безъ новостей,

Я совершенно одичаю.

Фельетонистъ.

Изволь, скажу. Съ чего-жъ начать?

Начну съ Германіи ученой,

Вопросъ о герцогствахъ мудреный

Тамъ сильно взволновалъ печать:

Забористъ онъ, — вопросъ Гольштинскій,

Навелъ онъ на германцевъ страхъ,

Зажегъ въ ученыхъ ихъ сердцахъ

И гнвъ, и грозный пылъ воинскій.

Вотъ дло въ чемъ. Они прочли

Въ одномъ хорошемъ сочиненьи,

Что часть нмецкой ихъ земли

Теперь у Датчанъ во владньи,

Что датскій маленькій народъ,

Тому назадъ лтъ восемьсотъ,

Внушеньемъ силы сатанинской

У нихъ отжилилъ край Гольштинскій.

Все это въ книжк прочитавъ,

Сыны германскихъ всхъ державъ —

Потомки Цумита и Клопштока,

Сперва задумались глубоко

И долго думали — лтъ пять,

Потомъ, надумавшись, степенно

Пустились справки собирать,

Чтобы доподлинно узнать

И убдиться совершенно,

Что край гольштинскій — имъ родной

И дышитъ жизнію одной

Съ нмецкой націей священной.

И вотъ работа началась,—

И пыль столбами поднялась

Въ книгохранилищахъ, въ архивахъ:

Милльйоны нмцевъ кропотливыхъ

Тамъ рылись, воздымая прахъ,

И рылись, рылись, рылись, рылись,

Пока вполн не убдились

Въ своихъ затерянныхъ правахъ.

И убдившись, вдругъ озлились

Они на новаго врага,

Открытаго въ архивной пыли,

И хоромъ вдругъ заголосили:

— ‘Ура! побда! Мы открыли,

Что намъ мила и дорога

Земля священная Гольштейна,

Что мы ее должны любить.

Что безъ нея не можемъ жить! ‘,

И вотъ отъ Одера до Рейна…

Франтъ.

Ну братъ довольно, довольно о гольштинскомъ вопрос! онъ мн надолъ при самомъ своемъ зарожденіи: для меня ничего лтъ, интереснаго въ нмецкомъ археологическомъ патріотизм. Скажи лучше что-нибудь объ Англіи, или, какъ весьма основательно называютъ ее нкоторые поэты, объ Альбіон.

Фельетонистъ.

О Альбіонъ, Альбіонъ! какъ онъ могучъ и спокоенъ!

О, какъ похожъ онъ на Римъ, строемъ гражданскимъ своимъ!

Такъ все въ немъ дышитъ доднесь духомъ республики римской —

Крпость семейственныхъ узъ, нравовъ* простыхъ чистота,

Мужество врныхъ гражданъ, страстью къ отчизн горящихъ,

Все отпечатокъ живой свтлыхъ античныхъ временъ.

Да, братъ, великъ Альбіонъ, такъ онъ могучъ и прекрасенъ,

Что невозможно о немъ въ ямбахъ простыхъ говорить:

Только гекзаметръ одинъ, хоть и плохой, да гекзаметръ.

Шумомъ державнымъ своимъ, музыкой строгой своей

Можетъ достойно воспть сей надувательный островъ —

Островъ гражданскихъ чудесъ, островъ всесвтныхъ крамолъ.

Счастливъ былъ древле всякъ мужъ, что получалъ отъ рожденья

Въ Рим гражданство:— предъ нимъ міръ преклонялся челомъ.

Въ наши дурацкіе дни счастливъ надменный британедъ:

Всюду, куда-бъ ни забрелъ англійскій рыжій матросъ —

Въ Нанкинъ, въ Тунисъ, въ Лиссабонъ, въ Любекъ, иль въ край Готтентотовъ,

Или хоть въ тартарары, — всюду ему хорошо.—

Всюду хозяинъ Джонъ-Буль — всюду, предъ нимъ пресмыкаясь,

Пляшетъ подъ дудку его взапуски все передъ нимъ.

Но хоть въ гостяхъ онъ какъ свой, дома ему еще лучше:

Въ льготахъ гражданскихъ своихъ тамъ онъ по горло сидитъ

Словно нжнйшая мать, леди-Британія крпко

Грудью стоитъ за своихъ плотныхъ и ражихъ птенцовъ:

Учитъ всему ихъ, какъ баръ, холитъ, лелетъ, ласкаетъ,

Въ комфорт нжитъ ихъ плоть, нжитъ въ свобод ихъ духъ,

Все, что ни просятъ, даетъ, прихотямъ всмъ потакаетъ,

Тшитъ игрушками всласть: строитъ дворцы изъ стекла,

Землю прорывъ подъ ркой, строитъ тамъ смло чугунку,

Чтобъ подъ водой покатать умныхъ, послушныхъ дтей.

Но ты спроси-ка, мой другъ, что этотъ комфортъ волшебный,

Эти катанья, дворцы стоятъ народамъ другимъ.

Солоно имъ обошлись эти зати Джонъ-Буля,

Шкура давно ужъ на нихъ внятно и громко трещитъ:—

Чтобы потшить своихъ, мистриссъ Британія рада

Силой съ народовъ другихъ брюки послднія снять,

Рада китайцевъ споить опіемъ или дурманомъ,

Кожу съ индйцевъ содрать, Турками Грековъ травить,

Только бы всласть накормить милыхъ своихъ ребятишекъ.

Ихъ воспитать, обучить, въ люди лицомъ показать.

Такъ лихоимецъ иной, взяточникъ наглый и грубый,

Грабитъ безжалостно всхъ — старцевъ и вдовъ, и сиротъ,

По міру міръ онъ пустилъ, собственныхъ дтокъ питая:

Въ людяхъ онъ волкъ, людодъ, дома же агнецъ ручной,

Страстный и врный супругъ, кроткій и нжный родитель.

Рядитъ онъ въ бархатъ жену, тшитъ и нянчитъ дтей,

Щедро онъ тратитъ на нихъ то, что содралъ съ постороннихъ —

Грабитъ сиротъ, но за то собственныхъ милыхъ дтей

Учитъ, какъ принцевъ какихъ, онъ всевозможнымъ наукамъ:

Домъ его полонъ всегда нянекъ и дядекъ всхъ странъ —

Дти на всхъ языкахъ чешутъ свободно и смло,

На клавикордахъ гремятъ, пляшутъ, рисуютъ, поютъ.

Франтъ.

Ты отчасти правъ. Но, воображая, что говоришь гекзаметромъ, ты, то и дло, попадаешь въ пентаметръ.

Фельетонистъ.

Это я нарочно: хочу поморочить публику, она у насъ не очень сильна въ метрик.

Франтъ.

Ну что-жъ — ничего! отчего не поморочить?— Теперь скажи что-нибудь про Францію, только не стихами, а прозой: эта страна не стоитъ не только гекзаметра, но даже и одностопнаго амба, потому что во всю жизнь не могла вообразить ничего лучше силлабическаго стихосложенія. Разсказывай же!.. Ну что, во Франціи все по прежнему, — французы все такъ-же непостоянны?

Фельетонистъ.

Напротивъ: они все такъ-же постоянны, какъ и десять лтъ тому назадъ.

Франтъ.

Какъ такъ?! вдь это самый непостоянный народъ!

Фельетонистъ.

Или самый постоянный. Разв политическія идеи, на коихъ онъ вертится, какъ стрекоза на булавк, не подаваясь ни взадъ, ни впередъ, политическія идеи, олицетворяемыя его политическими партіями, не представляютъ образецъ самаго умилительнаго постоянства? Разв во Франціи переводятся когда-нибудь легитимисты, орлеанисты, бонапартисты и республиканцы? Никогда! они живехоньки: званіе легитимиста и другихъ истовъ и анцевъ тамъ наслдственно. И вотъ ужъ Богъ знаетъ сколько времени, какъ партіи во Франціи заняты однимъ и тмъ же: он строятъ всевозможныя каверзы другъ противъ друга. Если въ сил легитимисты, подъ нихъ подкапываются орлеанисты заодно съ другими партіями, но восторжествуютъ бонапартисты, орлеанисты уже заискиваютъ въ легитимистахъ, чтобъ общими силами подставить ножку бонапартистамъ, и такъ дале. Такимъ образомъ дйствуютъ они въ продолженіе полустолтія, и политическія партіи постоянно чередуются между собой властью и успхомъ.— Итакъ новаго я не могу теб ничего сказать о Франціи. Ты знаешь исторію: что происходило при первой имперіи, то происходитъ и теперь — политическій репертуаръ французскаго народа все тотъ-же — все т-же піэсы и смняются одна другою все въ томъ-же порядк. Такъ будетъ продолжаться если не вчно, то долго, долго. Скоре изсякнетъ океанъ, померкнетъ солнце, починится московская мостовая и книжки русскихъ журналовъ будутъ выходить въ срокъ, то есть опаздывать только однимъ мсяцемъ, — чмъ Французы придумаютъ что-нибудь новое вмсто своихъ вчныхъ легитимистовъ, орлеанистовъ и проч. и проч. и замнятъ свое силлабическое стихосложеніе метрическимъ.

Франтъ.

Ну, а что Италія?

Фельетонистъ.

О Италія святая,

О страна земныхъ чудесъ!

Ты…

Франтъ.

Стой, стой! объ Италіи невжливо говоритъ хореемъ: тутъ надо размръ Данта, попробуй-ка качнуть терцинами!

Фельетонистъ (откашливаясь).

Италія, страна земныхъ чудесъ,

Страна чудесъ — искусства и природы!

Духъ праотцевъ въ сынахъ твоихъ воскресъ:

Въ теб вскиплъ духъ брани и свободы,

Воспрянули отъ вковаго сна

Для подвиговъ святыхъ твои народы.

Да, ты спала, чудесная, страна,

Спала ты снопъ святымъ очарованья,

Въ міръ красоты душой погружена.

И грезились роскошныя мечтанья

Твоей душ, ихъ воплощала ты

Въ нетлнныя святыхъ искусствъ созданья,

Ты нжилась на лон красоты,

Твои друзья-поклонники внчали

Твое чело и въ лавры, и въ цвты.

Но грозные враги твои не спали —

Подкралися неслышною стопой

И спящую въ оковы заковали,

Проснулась ты, но плнницей, рабой,

Вокругъ тебя толпа враговъ стояла

И спорила, кому владть тобой.

Но и въ цпяхъ ты духомъ не упала:

Ты вынесла судьбины злой ударъ

И новою вдругъ славой возсіяла:

Въ твоей груди проснулся псенъ даръ,

Ты пснями неволю усладила,

Въ нихъ излила ты сердца страстный жаръ.

И пснями весь міръ ты огласила,

Онъ имъ внималъ, дыханье притая,

И даже (о, мелодій сладкихъ сила!)

Частенько ихъ заслушивался я

И плъ имъ гимнъ въ газетномъ фельетон.

Ужъ чуяла давно душа моя,

Когда внималъ я жирной примадонн,

Что скоро цпь съ Италіи спадетъ,

И слышался мн въ каждомъ полутон

Свободы кривъ торжественный. И вотъ

Сбылися сны души моей веселой:

Италія неволи свергла гнтъ,—

И тщетны вс враговъ ея крамолы.

Франтъ.

Ну, теперь скажи, что подлываетъ наша матушка Россія?

Фельетонистъ.

Отчизна наша въ этотъ годъ

Далеко двинулась впередъ.—

Пусть наши недруги лихіе

Кричатъ изъ зависти къ Россіи,

Что будто нашъ обильный край

Въ коснньи дремлетъ, какъ Китай,

Что будто мы китайцевъ хуже —

Что просвщенье лишь снаружи

На насъ набросило свой лоскъ,

А намъ не вълось въ кровь и мозгъ,

. Что въ насъ нтъ жизни настоящей,

Что подъ наружностью блестящей

Еще мы просто дикари,—

Все это вымыселъ злодйскій

Печати наглой европейской,

И что про насъ ни говори,

Ругай, пожалуй, дикарями,

А мы впередъ таки идемъ,

Идемъ гигантскими шагами

И хорошемъ съ каждымъ днемъ,

На зло завистливой Европ,

И какъ узоръ въ калейдоскоп,

И каждый день, и каждый часъ,

Все измняется у насъ.

Да, въ наши дни мы вскачь шагаемъ

И просвщаемся, мужаемъ

Ужъ не по днямъ, а по часамъ:

Едва дивиться успваемъ

Прогресса новымъ чудесамъ,

Мы вдаль спшимъ для цлей новыхъ

Во весь опоръ, какъ на почтовыхъ,

Взоръ въ безконечность устремя,—

Все тройку нашу понукаемъ

И верстъ по триста, не кормя,

Въ одн мы сутки пролетаемъ.

И безъ оглядки все впередъ

Прогресъ удалый насъ несетъ.

Франтъ.

Полно, такъ ли?

Фельетонистъ.

Ей-Богу такъ! коли не вришь, посмотри самъ. Это очень любопытно: стоитъ того, чтобъ возвратиться въ отечество. Подемъ!

Франтъ.

Ну что-жъ, я очень радъ… Подемъ.

Фельетонистъ.

Дорожныя издержки пополамъ?

Франтъ.

Пополамъ.

Фельетонистъ.

Ну, такъ отправимся.

Абдулбейрамъ *)

1865 г. 10 іюня, стараго стиля.

*) Приморскій городъ въ Азіатской Турціи.

XLIX.
ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

(Подражаніе Лермонтову).

Онъ гремитъ, и яръ, и злобенъ,

На чиновниковъ своихъ —

Бур гнвъ его подобенъ,

Слезы капаютъ у нихъ,

Но, въ коляску помщаясь,

Онъ игривый принялъ видъ,

И привтно улыбаясь,

Къ Мин Карловн летитъ.

Прилетлъ… она въ кровати.

— ‘Мина, другъ, пусти къ себ!

Утомился я въ палат.—

Отдохнуть пришелъ къ теб’,

Но склоняся на подушку,

Притворись, что будто спитъ,

На свого ‘милашку-душку’

Злая Мина не глядитъ

— ‘Я привезъ теб гостинецъ

И гостинецъ не простой —

Вотъ колечко на мизинецъ,

На колечк вензель мой’.

Но, уткнувши носъ въ подушку,

Мина хитрая лежитъ:—

На свого милашку-душку

Разсердилась, — не глядитъ.

— ‘Слушай, Мина!.. даръ солидный…

Завтра будетъ здсь, ей, ей,

Пара срыхъ, кучеръ видный,

Раззолбченный лакей

И моднйшая коляска…

И какая! просто рай:

И просторна, и нетряска —

Хоть по пашн позжай.

И никто не отгадаетъ,

Гд досталъ я этотъ кладъ,

Лишь купецъ про это знаетъ,

Что съ казной имлъ подрядъ.’

И погибшее созданье

Поднялось при сихъ словахъ, —

Замерло у ней дыханье,

Алчность вспыхнула въ глазахъ:—

Воплотилась передъ нею

Задушевная мечта…

Мина бросилась на шею

Умиленнаго скота.

1868 г.

L.
МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

(Подражаніе Лермонтову.)

Я доволенъ и счастливъ на служб:

Предо мной мой начальникъ дрожитъ,

Потомучто министръ со мной въ дружб

И публично со мной говоритъ.

Грудь мои украшена роскошно

И медалями, и лентой, и крестомъ,

Отчего-жъ въ присутствіи мн тошно?—

Жду-ль чего, жалю-ли о чемъ?

Ужъ не жду отъ службы ничего я

И не жаль мн совсти ничуть:—

Я желалъ бы пенсіи, покоя,

Я-бъ хотлъ отъ дла отдохнуть…

Но не чистой жажду я отставки:

Я-бъ все числиться желалъ и состоять —

Чтобъ мн шли награды и прибавки,

Чтобъ чины и ленты получать.

LI.
ЖЕНИХИ.

Предъ Испанкой благородной

Двое рыцарей стоятъ,

Оба смло и свободно

Въ очи прямо ей глядятъ.

А. Пушкинъ.

Предъ купчихой благосклонной

Двое фатовъ предстоятъ,

Оба въ бракъ вступить законный

Страстью пламенной горятъ.

Оба Шармеромъ одты

Съ благородной простотой,

Оба прежде — въ оны лты —

Всхъ дивили красотой.

Оба крпкаго сложенья,

Оба въ нг возросли,

Но здоровье и имнье

Въ бурной жизни растрясли.

Оба люди молодые,

Но ужъ въ долгъ давно живутъ,

Оба родъ свой отъ Батыя

Съ достоврвостью ведутъ.

Оба спси благородной

Въ сердц огнь святой хранятъ,

Оба смертію голодной

Жизнь окончить не хотятъ.

Бракъ съ купчихой запятнаетъ

Ихъ могучій древній родъ,

Но геральдики не знаетъ

Голодающій животъ.

Много шуму, много срама

И безславія ихъ ждетъ,

До не славится и яма,

Что у Иверскихъ воротъ.

Съ этой мыслью непріятной,

Потупляя нжно взглядъ,

Предъ купчихой необъятной

Оба фата предстоятъ.

А купчиха съ папироской

Возсдаетъ. Дивный видъ:

Ну точь-въ-точь колоссъ Родосскій

Или просто рыба Китъ!

Но на кончик дивана

Съ дивной ловкостью сидитъ,

Отъ нея оделавана

Запахъ на версту разлитъ.

Много крупныхъ брилліантовъ

На серьгахъ ея горятъ

И сердца голодныхъ франтовъ

Смертью раннею разятъ.

‘Кто, скажи, любимъ тобою?’

Дв франты говорятъ:

‘Кто изъ насъ избранъ судьбою?

Чей удлъ кинжалъ и ядъ?’

Два щурится лукаво,

И жеманясь, говоритъ:

‘Я сама не знаю, право, —

Мн какъ тятенька велитъ.’

Бичъ семьи патріархальной,

Сухъ и хладенъ какъ гранитъ,

Допотно-колоссальный

Тутъ-же ‘тятенька’ сидитъ.

Чай изъ блюдечка спокойно

Онъ себ въ прикуску пьетъ,

И довольно непристойно

Потъ съ чела его течетъ.

То вздохнетъ, то брови сдвинетъ,

Точно чмъ-то нездоровъ,

Точно вовсе онъ не видитъ

Двухъ прізжихъ молодцовъ.

Лишь порой украдкой взглянетъ

Подозрительно на нихъ,

И свой чай опять потянетъ:

‘Намъ-де надо не такихъ’.

LIV.
ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

На поприщ ума нельзя намъ отступать.

А. Пушкинъ.

Гд-бъ ни встрчался я съ тобой:

Въ театр, церкви, на гуляньи —

Я утопаю всей душой

Въ благоговйномъ созерцаньи,

Меня чаруетъ и дивитъ

Твой непомрно гордой видъ: —

Ни папа Сикстъ средь Ватикана,

Ни торжествующій Давидъ,

Когда свалилъ онъ великана,

Ни Петръ Великій въ оный мигъ,

Когда гремлъ передъ Полтавой

Его полковъ побдный кликъ —

Никто изъ царственныхъ владыкъ

Или гражданъ, покрытыхъ славой

Своихъ безсмертныхъ думъ и длъ,

Никто, наврно, не владлъ

Такой осанкой величавой,

Никто такъ гордо не глядлъ —

Съ такимъ презрньемъ безграничнымъ

И отвращеньемъ неприличнымъ

На насъ — на маленькихъ людей,

Какъ ты, простой небесъ коптитель,

Великій, славный истребитель

Паштетовъ, устрицъ, стерлядей.

Пока я зналъ тебя лишь съ виду,

Пока не зналъ, кто ты такой,

Я, право, думалъ — ты герой,

Соравный славою Пелиду,

Или нашъ русскій Галилей,

Или Пожарскій нашихъ дней.

Повсюду вида поклоненье,

Нмой восторгъ и удивленье

Передъ особою твоей,

Я, въ простот души моей,

Томимый жаждою познанья,

Усердно справки наводилъ,

Какія именно дянья,

Какой ты подвигъ совершилъ

На пользу родины священной?

И всюду слышалъ я отвтъ,

Что мужъ ты истинно почтенный —

Гражданскихъ доблестей атлетъ: —

Что если взвсить дло строго.—

Конечно, сдлалъ ты немного

Для блага края своего,

Иль — выражайся точне —

Не сдлалъ ровно ничего, —

Но что, въ душ о немъ радя,

Ты иного-бъ сдлалъ славныхъ длъ,

Когда бы только захотлъ,

Что ты землевладлецъ крупный

И eo ipso неподкупный

И безкорыстный гражданинъ,

Что ты во здравь вожделнномъ,

Въ довольств, счасть неизмнномъ

Со дня рожденья до сдинъ

Безпечно прожилъ сибаритомъ,

Что безпримрнымъ аппетитомъ

И вкусомъ въ винахъ и д

Извстенъ, славенъ ты везд —

Въ краю родномъ и заграницей,

Что первымъ поваромъ въ столиц

Счастливо обладаешь ты,

Что человкъ ты тароватый,

И что всегда въ твои палаты

Широко двери отперты

Для лицъ порядочнаго круга,

И хоть долга ты платишь туго,

Но что за то, какъ хлбосолъ,

Имешь ты открытый столъ

И каждый день гостей ораву

Поишь и кормишь ты на славу,

Ну, словомъ, я такой отвтъ

На мой вопросъ повсюду слышалъ,

Что хоть и съ самыхъ юныхъ лтъ

Въ отставку ты изъ службы вышелъ,

Но что и праздностью своей

Приносишь пользу ты отчизн:

Являешь, въ назиданье ей,

Примръ, изящной свтской жизни,

Что умъ и блескъ твоихъ бесдъ,

Твои глубокія сужденья

Во вс умы вливаютъ свтъ, —

Даютъ благое направленье

Волнамъ общественнаго мннья,

Что ты защитой служишь намъ,

Являясь истиннымъ отпоромъ

Всмъ политическимъ страстямъ.

— ‘Да!’ повторялъ мн дружнымъ хоромъ

Ареопагъ разумныхъ дамъ:

‘Да, онъ одинъ изъ тхъ немногихъ

Послднихъ общества столповъ,

Хранителей приличій строгихъ,

Отчизны истинныхъ сыновъ —

Послднихъ Римлянъ, безъ которыхъ

Погрязнетъ въ смутахъ и раздорахъ,

Погибнетъ нашъ родимый край!

Умри они, — и все прощай:

Исчезнетъ безвозвратно барство,

Наступитъ грязной черни царство,

И превратятся въ кабаки

Вдругъ наши вс дома и дачи,

И вс дворяне, горько плача,

Сейчасъ поступятъ въ мужики.

Ну, словомъ, все въ одно мгновенье

Вкругъ насъ очутится вверхъ дномъ, —

И будетъ истинный содомъ, —

Содомъ, Гоморръ, столпотворенье!’

Въ какомъ-то клуб какъ-то разъ

Твои сужденья я подслушалъ,

То было въ тотъ великій часъ,

Когда ты только-что покушалъ,

И въ мягкихъ креслахъ развалясь

Всмъ существомъ своимъ мясистомъ,

Ворчалъ проклятья нигилистамъ,

И съ сладострастіемъ нмымъ

Витійствомъ тшились твоимъ

Пять-шесть существъ теб подобныхъ.

Имъ сладокъ былъ, какъ ароматъ

Весеннихъ розъ, душевный ядъ

Твоихъ остротъ тупыхъ и злобныхъ.

Безмолвно сидя въ сторон,

Тебя я слушалъ съ удивленьемъ,

И странно, диво было мн

Угнать, что то съ такимъ презрніемъ,

Какъ бы о паріяхъ какихъ,

О нигилистахъ разсуждаешь!

Неужто то воображаешь,

Что чмъ-нибудь ты лучше ихъ?!

Желалъ бы я, чтобъ ты отвтилъ

Мн на вопросъ весьма простой:

Въ чемъ ты различіе подмтилъ

Межъ нигилистомъ и собой?

Уже предвижу я заран,

Какъ развалившись на диван

Съ моимъ посланіемъ въ рукахъ,

Ты вдругъ привскочишь въ попыхахъ,

Ошеломленъ вопросомъ страннымъ,

И разразишься словомъ браннымъ,

И бурной лавой закипитъ

Въ твоей груди негодованье,

И вольнодумное посланье

Подъ столъ за дерзость полетитъ.

— ‘Какое дикое сравненье,

Какая наглость, клевета!’

Воскликнешь ты, скрививъ уста

Въ улыбку гордаго презрнья.

‘Вотъ вамъ свободная печать!

Какой то враль, поэтъ негодный,

Меня вдругъ вздумалъ приравнять

Всей этой сволочи голодной —

Немытой, грязной и безродной,

Что нигилистами зовутъ!

Ну, есть ли капля правды тутъ?

И какъ ршились, какъ посмли

Пустить въ печать такую ложь?..

Ну, посмотрите, — неужели

На нигилиста я похожъ?’

Такъ говоря, ты устремляешь

Невольно въ зеркало свой взглядъ

И свой изысканный нарядъ

Съ самодовольствомъ созерцаешь.

Ну, что же?! я сознаюсь самъ,

Что, вопреки моимъ словамъ,

Между тобой и нигилистомъ

Найдется разница кой въ чемъ:

Ты утираешь носъ батистомъ,

А онъ копечнымъ платкомъ,

Платкомъ подъ часъ не слишкомъ чистымъ::

Ты — свтскій щеголь-сибаритъ,

Родился ты въ большихъ хоромахъ,

Изященъ въ жизни и пріемахъ,

Всегда ты тщательно обритъ

И напомаженъ, и причесавъ,

А онъ — онъ грубъ и неотесанъ,

Ему не сроденъ свтскій тонъ,

Онъ не чета твоей особ,

Богъ знаетъ гд, въ какой трущоб

Бднякъ воспитанъ и рожденъ,

Въ своихъ ты вкусахъ прихотливъ —

Подъ часъ и цнную сигару

Бросаешь ты, не докуривъ,

А онъ доволенъ и счастливъ,

Когда упьется до угару,

До одуренья и до слезъ,

Дурманомъ смрадныхъ папиросъ.

Вы не враги бутылки оба,

Но небомъ въ даръ теб дана

Благословенная утроба, —

Какъ чанъ, вмстительна она:

Ты никогда не запьянешь,

Но вдь оно не мудрено —

Ты пьешь лишь тонкое вино.

Къ тому же ты и пить умешь:

Въ глотаньи Вакховыхъ даровъ

Нашелъ ты фортель и снаровку,

А нигилистъ — онъ не таковъ —

Онъ какъ наткнется на дешевку,

Такъ и конецъ — сейчасъ готовъ.

Ну, однимъ словомъ, все различье

Межъ вами въ томъ лишь состоитъ,

Что чище ты его на видъ

И знаешь свтскія приличья,

Что онъ плебей, а ты магнатъ,

Что бденъ онъ, а ты богатъ,

А въ остальномъ во всемъ вы братья, —

И смло можете въ объятья…

— ‘Что?!. какъ?!’

Ты восклицаешь въ изступленьи —

‘Мы братья съ нимъ?! Да онъ вдь врагъ

Порядка всякаго и власти,

Онъ признаетъ свои лишь страсти,

Свой произволъ, да свой кулакъ…

Онъ хуже всякаго Марата,

Онъ извергъ, демонъ, для него

Вдь нтъ святаго ничего!!’

— А для тебя, скажи, что свято?

— ‘Что свято мн?!. Да мн , того…

Мн свято все, что свято!..

— Что-же?

— ‘Да все, что свято быть должно!’

— Да что же именно?—

— ‘Ахъ, Боже!..

Исчислить даже мудрено,

Что свято мн… Ну, безъ сомннья,

Мои мн святы убжденья,

Мн святъ порядокъ, власть’…

— Постой!

Порядокъ чтишь ты, но какой?

Не настоящій, но отжившій —

Давно ужъ падшій, нын сгнившій:

Ты хвалишь время то, когда

Держалъ ты въ рабскомъ подчиненьи

Героевъ земскаго суда,

И предъ тобой въ твоемъ имньи

Дрожалъ всмъ тломъ становой,

Когда квартальный съ страхомъ дтскимъ.

Шелъ толковалъ съ твоимъ дворецкимъ

На счетъ починки мостовой.

Да, спору нтъ теб былъ сладокъ

Сей безпорядочный порядокъ,

И чтилъ ты искренно законъ,

И защищалъ его съ экстазомъ,

Когда онъ, въ спячку погруженъ,

Былъ слабъ, какъ стриженый Сампсонъ,

И не мшалъ твоимъ проказамъ:

Тогда и власть теб была

Свята, гуманна и мила,

Какъ темныхъ длъ твоихъ эгида.

Когда-жъ, воспрянувъ это сна,

Бодра, свободна и грозна,

Во всеоружіи, емида

Къ отвту сильныхъ призвала,

Не стснена лицепріятьемъ,

И нашимъ слабымъ меньшимъ братьямъ.

Защиты руку подала,

И предъ лицомъ ея смирился

Самоуправства злой разгулъ,—

Тогда на власть ты обозлился

И громко рявкнулъ ‘караулъ’,

Не побоясь грха и срама.

— ‘Да, я и рявкнулъ! Ну, такъ что-жъ?’-

Ты возражаешь мн упрямо.

‘Я всмъ скажу открыто, прямо

Въ лицо, въ глаза, что не хорошъ,

Что нестерпимъ, противенъ, гадокъ

Весь этотъ новый вашъ порядокъ,

Вашъ гласный судъ и вашъ жюри,

И эти — чортъ ихъ побери —

Ну какъ ихъ?.. Мировые судьи!..

Я допускаю ихъ, но тамъ —

Въ чужихъ краяхъ, но гд же намъ —

Гд мы ихъ сыщемъ на безлюдь?

Къ намъ не привьется никогда

Духъ европейскихъ учрежденій…

Но вотъ безъ дальнихъ разсужденій

Образчикъ новаго суда —

Недавній случай, въ эту среду

Я торопился въ клубъ къ обду,

А кучеръ мой былъ подъ хмлькомъ

И — en passant — хватилъ кнутомъ

Онъ межеваго топографа.

Конечно, кучеръ мой неправъ:

Нарушилъ новый онъ уставъ,

И можетъ быть, достоинъ штрафа.

Но въ чемъ же тутъ повиненъ я?

Ни въ чемъ. А мудрый вашъ судья

Въ меня повсткой разразился,

Чтобъ я въ свидтели явился

Да и грозитъ еще (свинья!)

Такимъ противнымъ дерзкимъ тономъ.

Что если не явлюсь я самъ,

То по какимъ-то тамъ законамъ

Со мной поступятъ какъ-то тамъ.

Представьте: я къ нему явлюся!

Меня онъ вздумалъ испугать

Своимъ судомъ! Напалъ на труса!

Но я веллъ ему сказать,

Съ разсыльнымъ коротко и ясно,

Что не пойду и чтобъ впередъ

Онъ не пугалъ меня напрасно,

Что де шутить со мной опасно.

‘Ну’ думалъ я, ‘сейчасъ придетъ

Онъ у меня просить прощенья:

Сообразитъ, что самъ неправъ’.

А онъ постановилъ ршенье,

Чтобы съ меня же взяли штрафъ!!!

И кто же онъ — онъ, власть имущій

Ршать насъ бдныхъ и вязать?

Такъ просто дрянь — мальчишка сущій,

Смшно и совстно сказать,

Алеша Муромскій!!… Алешка!!!…

Онъ мой судья, начальникъ мой!

Ну, согласитесь же со мной,

Что вдь оно смшно немножко: —

Я былъ женатъ давно, а онъ

Еще ходилъ безъ панталонъ!

Вотъ дали власть какимъ мальчишкамъ —

Они и правятъ, какъ паши…

Нтъ, воля ваша, это слишкомъ

C’est la terreur!.. c’est l’anarchie!

Вдь эти судьи — все Мараты,

Дантоны, Герцены…’

— Итакъ,

Законъ и власть теб не святы?

— ‘Да, сознаюсь, я власти врагъ,

Но власти вашей — современной’.

— Что-жъ въ наши дни теб священно?

— ‘Все остальное: вра, бракъ,

Наука, церковь, просвщенье,

Трудъ, собственность…’

— Постой, постой!

Все это только повторенье

Рчей, затверженныхъ тобой,

Попробуй вникнуть въ ихъ значенье.

Ты говоришь, что будто святъ

Теб союзъ священный брака.

Оно и видно! ты женатъ,

Имешь дочерей, однако,

Я слышалъ отъ твоихъ друзей,

Что будто нкая вдовица,

Киприды записная жрица,

Теб милй семьи твоей…

Не знаю, какъ ея фамилья,

Но вс зовутъ ее Эмилья…

Эмилья Францевна. Ты съ ней…

Ты, какъ всему извстно міру,

Даешь по дружб ей квартиру

И пару кровныхъ лошадей,

Даришь ей ткани дорогія…

И ходятъ слухи городскіе,

Что будто не для ней одной

Ты тратишь пылъ любовный свой

И кошелекъ свой истощаешь,

Но что съ цвточка на цвтокъ

Съ своей любовью ты порхаешь,

Какъ безсемейный мотылекъ.

— ‘Да, и порхаю! Ну, такъ что-жъ?

Не оттого-ль я и похожъ,

Въ глазахъ невждъ, на нигилиста?

О, если такъ, то взглядъ такой

Достоинъ логики тупой

Минувшихъ дней семинариста.

Вдь нигилистъ не признаетъ

Семью и бракъ по убжденью:

Въ пріютъ камелій онъ идетъ,

По вольнодумному влеченью:

При томъ же въ немъ не развиты

Ни вкусъ, ни чувство красоты,

Вдь онъ не ищетъ идеала —

Не ищетъ римскихъ онъ носовъ,

Ни лицъ Мурильевскихъ овала,

Ни легкихъ Грзовскихъ головъ —

Онъ ласки расточать готовъ,

Закрывъ глаза, кону попало:—

Вполн доволенъ онъ собой,

Когда склоняется въ объятья

Торговки уличной — любой,

Курносой, грязной и рябой —

Онъ чуждъ совсмъ лицепріятья!

А я?.. я чуть ли не съ пеленъ

Изящнымъ чувствомъ пропитался —

На всякихъ нимфъ, Венеръ, Мадоннъ

Въ кипсекахъ я налюбовался:

Міръ красоты мн міръ святой —

Сгараю съ дтства я душой,

При вид стройныхъ женскихъ талій,

И плечъ, и ручекъ и такъ дал.

И такъ, хоть твердо я стою

За святость брака и семью,

Но не могу же простодушно

Въ среду домашней жизни скучной

Заколотить себя, какъ въ гробъ:—

Вдь я мірянинъ, а не попъ!

Питомецъ истинный искусства,

Могу-ль я женщинъ не любить,

Могу ли въ сердц потушить

Жаръ эстетическаго чувства?!

Не можетъ этотъ жаръ святой

Пылать предъ женщиной одной —

Передъ моей женой законной: —

Она уже въ пор преклонной.

И всякій, кто лишь знаетъ свтъ,

Его обычъя, этикетъ,

Кто родился въ хорошемъ круг,

Всегда найдетъ, что въ прав я,

Какъ вс бонтонные мужья,

Помимо пожилой супруги,

Кого хочу избрать въ подруги.

А взглядъ на нравственность иной

Теперь никто не раздляетъ,

Взглядъ этотъ только процвтаетъ,

Быть можетъ, за Москвой-ркой —

Въ глуши части Серпуховской

Или на улиц Татарской,

То взглядъ отсталый семинарскій…

И вижу ясно я, что тотъ,

Кто написалъ ко мн посланье,

Иль совершенный идіотъ,

Иль родился въ духовномъ звань’.

Ну, твой языкъ — твой сильный врагъ:

Изъ словъ твоихъ нельзя никакъ

Логично вывесть заключенье,

Что при безпутномъ поведень —

Киприд ревностномъ служень,

Ты свято чтишь семью и бракъ,

Прикрыть любовію къ искусству

Себя напрасно хочешь ты:

Не идеалу красоты,

Не эстетическому чувству

Всю жизнь такъ рьяно ты служилъ: —

Ты, просто на просто… кутилъ…

Напрасно ты воображаешь,

Что будто любишь, понимаешь

Искусства чистаго красы:

Красы ты любишь, но —

Ты любишь щеки молодыя,

Шикозно-вострые носы,

Пустыя, милыя головки

И шейки, ножки, губки, бровки,

И плутовской, и наглый взглядъ

Вертлявыхъ, втренныхъ Менадъ.

Себя ты вчно окружаешь

Тмъ мелкимъ миленькимъ дрянцомъ,

Что съ важнымъ жестомъ и лицомъ

Искусствомъ гордо величаешь.

Везд — на всхъ твоихъ стнахъ

И этажеркахъ, и столахъ —

Размщены весьма красиво

Твои сокровища, — на диво

Твоихъ знакомыхъ и друзей —

Искусства втренныхъ судей.

Какія, Боже, изваянья,

Какихъ картиночекъ собранья

Твой услаждаютъ умъ и взоръ!

Я далъ бы имъ одно названье: —

Красивый неприличный вздоръ.

Поврь, вс эти бездлушки,

Дтей сдющихъ игрушки,

Не суть ума и чувства плодъ,

А плодъ голоднаго желудка —

Корыстно-подлаго разсудка

На глупость общую расчетъ: —

Вдь это все произведенье

Голодныхъ, ловкихъ. Парижанъ —

Въ нихъ порождаетъ вдохновенье

Пустой желудокъ и карманъ…

Взглянувъ на дло безпристрастно,

Имъ, право, нужно честь отдать,

И въ хладномъ сердц ‘пламень страстный’

Они умютъ разжигать

И воспалять воображенье,

Пріятно чувство щекотать

И кровь и въ старцахъ волновать…

Смотри, какое положенье

Вотъ этой дв молодой

Далъ живописецъ удалой —

Вдь это просто загляднье!

Она какъ будто… но Богъ съ ней!..

Нтъ! долженъ я пройти молчаньемъ

Всхъ этихъ нимфъ, наядъ, цирцей,

Чтобъ ихъ подробнымъ описаньемъ

Не оскорбить всхъ чувствъ святыхъ

Въ сердцахъ читателей моихъ.

Вотъ каковы произведенья,

Что въ сладострастномъ умилень,

Какъ обожатель красоты,

Искусствомъ называешь ты!

Нтъ! Настоящее искусство

Намъ просвтляетъ умъ и чувство

И восторгаетъ духъ гор,

И страсти въ сердц усмиряетъ,

И волю нашу укрпляетъ

Въ стремленьи къ правд и въ добр,

А эти жалкія созданья

Дешевой кисти и рзца —

Одни лишь низкія желанья

Вливаютъ въ слабыя сердца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я могъ бы многое сказать

Теб еще, чтобъ доказать

Нелпость всхъ твоихъ сужденій,

Но знаю я, что не поймешь

Ты изъ рчей моихъ ни слова,

И шагомъ твердымъ, наглымъ снова

Дорогой жизни ты пойдешь,—

И вкъ пребудутъ безъ движенья

Твои начала, убжденья,

Неколебимы, какъ гора,

Къ тому-жъ и кончить ужъ пора

Мн это длинное посланье…

Но я желалъ бы на прощанье

Еще кой-что теб сказать,

Сказать не съ тмъ, чтобъ колебать

Твои святыя убжденья,

А потому что оставлять

Никакъ нельзя безъ заключенья

Ни одного стихотворенья: —

Такой стснительный законъ

Намъ далъ французскій Геликонъ.

Вотъ мой привтъ теб прощальный:

Будь счастливъ, веселъ и здоровъ —

Пусть Зевсъ, гонитель облаковъ,

Хранитъ твой корпусъ колоссальный

Отъ силы Вакховыхъ паровъ

И Кома щедрыхъ угощеній!

Живи всю жизнь, какъ прежде жилъ,

Средь утонченныхъ наслажденій —

Пей, шь, какъ прежде лъ и пилъ,

Бги серьезныхъ размышленій,

Друзей, какъ прежде, угощай,

Подъ говоръ ихъ бесдъ нескромныхъ,

И на всъ золота скупай

Коллекціи картинъ скоромныхъ

И составляй изъ нихъ музей,

Всещедро поощряй балеты,

Дари танцовщицамъ букеты

И измняй жен своей.

Вс, вс подобныя дянья,

Оставлю я безъ порицанья:

Они хоть составляютъ зло,

Но только частное: едва-ли

И ради страждущей морали

Мое-бъ вниманье привлекло

Оно на образъ твой прекрасный: —

Оно нисколько не опасно

Для хода міровыхъ идей

И блага родины моей —

Ну, то-есть, ты хоть и кутишь,

Но неприличнымъ поведеньемъ

Отнюдь конечно не вредишь

Всмъ тмъ благимъ нововведеньямъ,

Что приняты съ благоговньемъ

Сынами лучшими страны,

Какъ напримръ, суду присяжныхъ,

Суду, которымъ спасены

Мы отъ чиновниковъ продажныхъ,

Но все-таки въ нашъ шаткій вкъ,

Ты презловредный человкъ:

Вредишь всмъ лучшимъ начинаньямъ

Своимъ ты сквернымъ языкомъ

И растлвающимъ вліяньемъ.

Теб давно весь свтъ знакомъ,

Ты даже принятъ, какъ диктаторъ,

Въ иныхъ общественныхъ слояхъ,

И вотъ, какъ quasi-консерваторъ

Вселяешь подозрнье, страхъ

Ты въ нершительныхъ умахъ:

При всякомъ новомъ учрежденьи

Ты имъ внушаешь опасенье

За собственность и капиталъ

И за общественный порядокъ,

Пророчишь скорый имъ упадокъ

Всхъ крпкихъ нравственныхъ началъ,

Какъ будто по внушенью бса,

Ты каждый новый шагъ впередъ,

На почв мирнаго прогресса

Встрчаешь градомъ злыхъ остротъ,

Потомъ серьозно-мрачнымъ тономъ

И съ обаятельнымъ аплономъ,

Какъ длъ общественныхъ знатокъ

Иль какъ оракулъ и пророкъ,

Ты разглашаешь по салонамъ,

Что этотъ новый шагъ впередъ

Россію къ гибели конечной

И къ революціи ведетъ,

И въ дтской простот сердечной

Толпы мужчинъ сдыхъ и дамъ

Внимаютъ, въ страх, со слегами,

Твоимъ пророческимъ словамъ

И вопіютъ: ‘Что будетъ съ нами?!’

Когда-бъ все это говорилъ

Ты просто сдуру, простодушно,

Какъ дурака, великодушно

Тебя бы всякій извинилъ.

Но говоришь вдь ты не сдуру —

Ты бьешь на то, чтобъ все назадъ

У насъ подвинуть: ты-бъ былъ радъ

Вопервыхъ всю литературу

Затиснуть подъ старинный гнетъ

(Она де первая толкаетъ

Все наше общество впередъ

И власть къ реформамъ подстрекаетъ),

Затмъ вс новые суды

(Сей главный пунктъ твоей вражды)

Похрить сразу безъ зазрнья,

А судъ общественнаго мннья

Рукой желзной подавить

И, наконецъ, возстановить

Со славой крпостное право, —

Да вновь задремлетъ нашъ народъ,

И да воскреснетъ, разцвтетъ

У насъ кулачная управа!

Вотъ то, о чемъ мечтаешь ты,

И эти смлыя мечты

Осуществить скорй желаешь,

И оттого ты такъ ругаешь

По всмъ вліятельнымъ домамъ,

Передъ лицомъ плаксивыхъ дамъ

И кавалеровъ слабоумныхъ,

Всей нашей жизни новый строй:

Теб-бъ хотлось, чтобъ ихъ вой

И крики ихъ протестовъ шумныхъ

Смутили власть, и чтобъ она

На все свой взглядъ перемнила,

И мукъ раскаянья полна,

Порядокъ прежній водворила

По всей Руси — отъ Соловковъ

До Черноморскихъ береговъ.

Но, врь ты мн, твои мечтанья

Стократъ ложнй инаго сна:

Уже прошли т времена,

Когда твое вліянье злое

Несло съ тобой и въ высшій кругъ

Боязни мыслей злой недугъ

И мракобсіе слпое,

Ты говорилъ тамъ что хотлъ:

Въ т времена никто не смлъ

Вступить съ тобою въ состязанье.

Хоть иногда въ иномъ собраньи

Сидло много предъ тобой

Людей съ развитой головой,

Людей… людей не безъ вліянья,

Но и они, потупя взоръ,

Хранили, слушая твой вздоръ,

Благоразумное молчанье.

И — надо правду всю сказать —

Въ то время было бы напрасно,

Неловко, странно и опасно

Открыто громко возражать

Теб и всмъ теб подобнымъ:

Считалось дломъ неудобнымъ

Свой умъ публично показать,

Затмъ, что почитался краснымъ

И потому весьма опаснымъ

Въ то время умный человкъ,

И только умственныхъ калкъ

Да мертвецовъ не опасались,

Но безвозвратно миновались

Т дни, когда нашъ русскій умъ

Боялся, будто преступленья,

Своихъ же помысловъ и думъ

И гнилъ во тьм безъ проявленья,

Когда его со всхъ сторонъ

И злые люди, и законъ

Нещадно гнали, какъ заразу:

Но нынче умъ намъ разршенъ,

По высочайшему указу.

И потому безплодный трудъ

Позорно на себя берутъ

Вс т, кто въ странномъ ослпленіи

Кричатъ: ‘долой нововведенья!’

Лишь въ старомъ, дрябломъ поколньи

Они сочувствіе найдутъ,

А въ поколньи бодромъ, новомъ

Ихъ встртятъ жесткимъ, грознымъ словомъ,

А власть наврно не возьметъ

Отъ вашей братіи совта,

И обновленный нашъ народъ

Съ пути свободы, правды, свта,

Какъ вы ни бейтесь, не свернетъ!

1873 г.

LV.
ГРИГОРЬЕВЪ.

(Изъ антологій).

Мраченъ ликъ, взоръ дико блещетъ,

Умъ отъ чтеньи извращенъ,

Рчь парадоксами хлещетъ…

Се Григорьевъ Аполлонъ!

Это-жъ его въ свое изданье

Безъ контроля допустилъ?

Ты, невинное созданье, —

Достоевскій Михаилъ.

LVI.
ЧИЧЕРИНЪ.

(Изъ А. Шенье.)

Нтъ, въ искреннность его я вчно буду врить!

Чичеринъ публицистъ, не можетъ лицемрить.

Все непритворно въ немъ: теорій темныхъ бредъ:

Абстрактность — Гегеля неизгладимый слдъ,

Задоръ, періодовъ нмецкая протяжность

И фразъ напыщенныхъ ребяческая важность.

LVII.
ДОНЬЯ БЬЯНКА.

(Отрывокъ).

Кто не знаетъ въ Сарагос

Доньи Бьянки де-Алава?

До Мадрида, до Севильи

Про нее промчалась слава.

Нтъ красавицы подобной

На сто миль вкругъ Сарагосы,

Что за профиль, что за ножка,

Что за плечи, что за косы!

Грудь ея бла, какъ мраморъ,

Гибокъ станъ ея, какъ колосъ,.

И звучитъ, какъ струны арфы,

Молодой, веселый голосъ,

Цвтъ очей черне угля,

Черны длинныя рсницы,

Изъ подъ нихъ блистаютъ взоры,

Какъ огни ночной зарницы.

Всмъ пріятна, всмъ по вкусу

Красота синьоры Бьянки:

Въ ней слились два выраженья

Серафима и вакханки.

Вс любуются синьорой:

И студенты вертопрахи,

И исчахшіе въ пощеньи

Сдовласые монахи.

Всхъ знатне въ Сарагос

По богатству и по роду

Донья Бьянка, — всхъ миле

Сердцу чернаго народа.

Нтъ добрй синьоры Бьянви

И щедрй на подаянье,

Безъ нея давно-бъ лишились

Вс бродяги пропитанья.

Въ сердц рьяная карлистка,

Бьянка злобствуетъ до зврства

На безпутные кортесы,

Проклинаетъ министерство.

Въ угожденье власти новой

Не отдастъ и папиросу,—

Но носки стирать готова

Съ умиленьемъ донъ-Карлосу.

Донья Бьянка ежегодно

Вчный городъ посщаетъ,

И лобзая туфлю папы,

Вся въ блаженств утопаетъ.

Лишь свершенъ обрядъ лобзанья,

Бьянка въ вихр карнавала

Мчится быстро на гулянье,—

А съ гулянья на два бала.

Нту церкви въ Сарагос,

Нтъ часовни отдаленной,

Гд-бъ о здравьи доньи Бьянки

Не молились умиленно.

Каждый годъ пріемлютъ вклады,

Въ вид лепты добровольной,

Вс приходы, вс часовни

Отъ синьоры благосклонной.

Какъ монахъ, синьора Бьянка

Вс посты содержитъ строго.

Да! подобныхъ богомолокъ

И въ Испаніи немного.

Утро цлое проводитъ

Передъ образомъ Мадонны

Донья Бьянка и безъ счету,

До истерики и поту,

Все кладетъ она поклоны.

Но лишь кончена молитва,

Въ экипажъ она садится,

И дрожа отъ нетерпнья,

Быстро за городъ стремится.

Тамъ молитвы жаръ священный

Въ ней мгновенно остываетъ,

Бьянка въ страстномъ упоеньи

Бой съ быками созерцаетъ.

Передъ ней ркой струится

Кровь бычачья и людская,

А она хохочетъ громко,

Что есть силъ рукоплеская.

Красота синьоры Бьянки

Мощно властвуетъ сердцами:

Всюду взапуски за нею

Молодежь бжитъ толпами.

Гд-бъ она ни появлялась —

Въ церкви, въ цирк, на гуляньи,

Вс, въ нее впиваясь взоромъ,

Млютъ въ страстномъ обаяньи.

Но ея младое сердце

Сладкихъ чувствъ любви не знаетъ:

Всхъ мужчинъ безъ исключенья

Донья Бьянка презираетъ.

Если врить всмъ разсказамъ,

Что молва о ней твердила,

Много, много душъ влюбленныхъ

Донья Бьянка погубила.

Говорятъ, что три француза,

Три туриста ей въ отмщенье

Застрлилися публично,

Не стерпи ея презрнья,

До ста юношей погибло

За нее на поединк,

Ни по комъ синьора Бьянка

Не пролила ни слезинки.

А ужъ сколько расточила

Бьянка плюхъ тяжеловсныхъ

За любовныя признанья,

Это даже неизвстно!

Сколько разъ толпы влюбленныхъ,

При лун, съ гитарнымъ звономъ,

Пть пытались серенады

У нея передъ балкономъ.

Но едва она заслышитъ

Пнье нжнаго хорала, —

Какъ велитъ толкать въ три шеи

Всхъ поющихъ чмъ попало.

Женихи у Доньи-Бьянки

Были все народъ богатый —

Все маркизы, гранды, лорды

Да венгерскіе магнаты.

Были умные межъ ними,

Были также и красавцы,

Но по мннью Доньи Бьянки,

Были вс они мерзавцы.

И наврно, Донья Бьянка

Перешла бы въ міръ загробный,

По разборчивости вкуса,

Старой двой желчно-злобной, —

Но случилося иное:

Вдругъ, по вол рока тайной,

Появился въ Сарагос

Человкъ необычайный:

Хоть наружностью своею

Никого не поражалъ онъ,

Но великіе таланты

Въ ндрахъ духа содержалъ онъ,

Но про нихъ лишь только знали

Т, кто зналъ его поближе —

Т таланты состояли…

Но о нихъ увидимъ ниже.

Человкъ онъ былъ не рослый,

Былъ сложенъ довольно дурно,

Цвтъ волосъ имлъ онъ рыжій,

Цвтъ лица почти пурпурный,

Былъ одтъ всегда степенно,

Былъ обстриженъ очень гладко,

Улыбался принужденно,

Говорилъ красно и сладко,

Былъ онъ немолодъ годами,

Красотой не отличался:

Взоръ его, сказать межъ нами…

Но за синими очками

Взоръ его всегда скрывался…

Получилъ онъ отъ природы

Рядъ зубовъ бле мла,

Оттого предъ женскимъ поломъ

Улыбался то и дло.

Онъ ходилъ походкой ровной, —

Осторожно, плавно, тихо.

Въ немъ два типа сочетались —

Коцебу и Метерниха.

Чмъ-то врод дипломата

Былъ сей мужъ во время оно,

Но пріемами своими

Походилъ онъ на шпіона.

Родился сей мужъ почтенный

Въ славномъ град Рудольштат,

И себя по узамъ крови

Причислялъ къ нмецкой знати.

Славныхъ рыцарей тевтонскихъ

Былъ онъ отпрыскъ несомннный,

И всегда передъ фамильей

Выставлялъ свой фонъ священный.

Обладалъ въ своей отчизн

Онъ наслдственымъ имньемъ,

Оттого къ своей особ

Былъ пропитанъ уваженьемъ,

То былъ клокъ земли песчаной,

Въ четверть русской десятины, —

Тамъ стоялъ старинный экмокъ,

Смежный съ стойломъ для скотины.

По семейному преданью

Замкoмъ гордо величалась

Куча камней, съ щебнемъ, съ глиной,

Что шесть футовъ съ половиной

Надъ землею возвышалась.

Въ этой куч ухитрился

Нмецъ нашъ устроить что-то,

Для жилья своей особ,

Родъ амшанника иль грота.

Въ семъ наслдственномъ помстьи

Помщался годъ онъ цлый

Вмст съ врною кухаркой,

Доротеей престарлой.

Долго, жребію покорный,

Онъ за роскошью не гнался,

Скромно кофей пилъ цикорный

И картофелемъ питался…

Но ему сей пищей скудной

Напитать себя о* сыта

Было очень, очень трудно,

По причин аппетита.

Но какъ нмецъ истый, кровный,

Всюду фортель находящій,

Для смиренья аппетита

Способъ онъ нашелъ блестящій:

Чтобъ смирить желудка ропотъ,

Онъ питать свой духъ старался

И величіемъ природы

Съ прилежаньемъ любовался,

Но когда уже не въ мру

Аппетитъ въ немъ разгарался,

Философскіе вопросы

Разршать онъ принимался.

Подъ ворчаніе желудка,

Погружался въ размышленья,

Подвергалъ поврк строгой

Фихте младшаго ученье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1873 г.

LVIII.
РЕНЕГАТКА.

(Отрывокъ).

Настасья Павловна была

Стройна, какъ лилія бла,

И профиль правильный имла…

Москва во вс колокола

О красот ея гремла.

Но что такое красота?!

Ужель, забывъ свои лта,

Москва съ своимъ степеннымъ нравомъ,

Съ своимъ дородствомъ величавымъ,

Подобно двочк пустой,

Могла увлечься красотой?!

Нтъ, красота безъ состоянья,

Какъ громкій стихъ безъ содержанья,

Ея души не потрясетъ:

И много, много здсь цвтетъ

И женъ, и двъ, и вдовъ прелестныхъ,

Спсивой знати неизвстныхъ,—

И много глазъ, носовъ и плечъ

Напрасно силятся привлечь,

Наперекоръ слпой фортун,

Вниманье чопорной среды,—

Увы! напрасны вс труды!

Ихъ красота блистаетъ втун:

Судьба судила имъ цвсти

И возбуждать восторгъ любовный

Въ своей сред мелкочиновной.

Въ предлахъ Яузской части.

Да, мудрый гласъ молвы столичной

Въ Настась Павловн моей

Цнилъ не только блескъ очей

Да крупный ростъ, да носъ античный:

Еще въ т дни, когда она,

Худа, плшива и красна,

Вкушая сладко сонъ невинный,

Вмщалась въ люльк поларшинной,

Когда ея двухдневный носъ

Былъ сплюснутъ въ вид чечевицы,

Ужъ занималъ умы столицы

Глубокомысленный вопросъ:

Кто тотъ богачъ, патрицій кровный,

Кому назначено судьбой

Владть имньемъ и рукой

Такой невсты баснословной?

И я скажу вамъ не шутя,

Въ pendant въ общественному мннью,

Что это милое дитя

И по гербу, и по имнью,

И по связямъ, и по всему

Могло быть парой хоть кому.

Родитель нашей героини

Имлъ въ Москв огромный домъ

Съ трехпольномъ княжескимъ гербомъ.

Сей домъ стоитъ еще понын,

Но безъ герба ужъ пятый годъ,

Какъ размстились въ немъ безчинно —

Трактиръ, цирюльня, погребъ винный,

Харчевня, водочный заводъ,

Кабакъ и хлбные лабазы:

А прежде онъ смотрлъ дворцомъ,

И красовались гордо въ немъ

Картины, статуи и вазы,

И свтлый рядъ высокихъ залъ,

Взоръ поражая блескомъ царскимъ,

Повсюду мраморомъ карарскимъ

И русскимъ золотомъ сіялъ.

Среди сихъ прихотей вельможныхъ,

Подъ властью нянекъ всевозможныхъ

И гувернантокъ безъ числа,

Настасья Павловна росла.

Отецъ и мать ее любили,

Какъ говорится, не щадили

Для блага дочери своей

Заботъ и средствъ и дали ей

Они на славу воспитанье..

Я вамъ исчислю въ двухъ словахъ

Ея блестящія познанья:

Она на многихъ языкахъ

Могла болтать свободно, смло,

Могла романсъ французскій спть,

Держалась прямо и умла

На все съ достоинствомъ глядть,

Весьма отчетливо играла

На фортепьяно, рисовала

Недурно, шила по канв,

И лучше всхъ во всей Москв,

Всхъ граціознй танцовала.

Про вс же прочія познанья

Настасьи Павловны, увы,

Молчитъ народное преданье,

Молчатъ вс хроники Москвы.

Могу однако по догадк

Я вамъ сказать здсь объ одномъ,

Что въ язык ея родномъ

Ея познанья были шатки.

Она могла на немъ читать,

За то съ трудомъ большомъ писала, —

И кажется, едва ли звала.

Что есть на свт буква ять.

Съ такимъ блестящимъ воспитаньемъ

(Тутъ нтъ насмшки никакой),

Съ незаложеннымъ состояньемъ

И безупречной красотой, —

Не долго въ двахъ оставалась

Моя княжна и наслаждалась

Двичьей волей золотой:

Едва, едва она успла

Красою первой расцвсти

И кудри въ косу заплести,

И платье длинное надла,

Едва она на первый балъ,

На первый судъ едва предстала,

И первый вальсъ протанцовала,

Предъ ней ужъ суженый стоялъ.

То былъ худой, невзрачный, рыжій

Мужчина четырехъ вершковъ —

(Читатель нашъ увидитъ ниже,

Откуда онъ и кто таковъ),

Но по связямъ и воспитанью

Онъ ровня былъ княжн моей,

Она давно о немъ слыхала,

Но былъ теперь хозяйкой бала

Онъ въ первый разъ представленъ ей.

Онъ посмотрлъ нахально, тупо

Настась Павловн въ лицо —

И отпустилъ довольно глупо

Избито-острое словцо

На счетъ красы ея чудесной,

Ея очей всесильныхъ чаръ,

То комплиментъ былъ крайне лестный,

И какъ онъ ни былъ пошлъ и старъ,

Сей комплиментъ, но онъ мгновенно

И мтко въ цль свою подалъ,

И на лиц княжны смущенной,

Хвалой крас своей польщенной,

Румянецъ яркій заигралъ.

И фатъ нашъ долго восхищался

Успху собственныхъ рчей,

Самъ острот своей смялся,

Раздвинувъ ротъ свой до ушей.

Затмъ опять и въ томъ же стил

Княжн любезность отпустилъ

И танцовать ее просилъ

Съ нимъ въ собиравшейся кадрили,

Лишь отошла кадриль, опять

Ее просилъ онъ танцовать,

И лишь они оттанцовали,

Ее онъ снова приглашалъ,

Потомъ звалъ снова — и такъ дал,

И вплоть до утра, цлый балъ

Онъ съ ней одной протанцовалъ.

Затмъ представился княгин,

(Виновниц законной дней

Невинной нашей героини),

Онъ съ просьбой обратился къ ней:

Въ отборныхъ фразахъ, полныхъ лести,

Просилъ онъ, какъ великой чести

Быть съ ней знакомъ, у ней бывать,

И осчастливленъ позволеньемъ,

Съ большимъ усердіемъ и рвеньемъ,

Сталъ домъ княгини посщать.

И двухъ недль не миновало

Со дня помянутаго бала,

Гд въ первый разъ его очамъ

Настасья Павловна предстала,

Какъ онъ, по смлости своей,

Уже руки просилъ у ней,

Отецъ и мать княжны Настасьи

Сочли, по глупости, за счастье,

Что ненаглядной дочк ихъ,

Нашелся скоро такъ женихъ,—

И дали тотчасъ же согласье,

И вотъ молвы горластый кликъ

Въ тотъ самый день, въ тотъ самый мигъ,

Быстре самой быстрой птицы,

Разнесъ по всмъ концамъ столицы

Слухъ крайне важный, что княжна

Уже совсмъ сговорена.

Заклокотавъ, какъ хлябь морская,

Отъ Моховой до Разгуляя,

Отъ Пимена до Покрова,

Отъ Яузы до Ермолая,

Переполошилась Москва.

Пошли повсюду толки, криви,

И поднятъ былъ вопросъ великій

Межъ мандариновъ столбовыхъ,—

Вопросъ: достоинъ ли женихъ

Такой невсты первоклассной?

И сей вопросъ единогласно

Былъ разршенъ во всхъ устахъ,

Во всхъ вліятельныхъ домахъ, —

Отъ кабинета до лакейской

Послышался одинъ отвтъ,

Что жениха достойнй нтъ

Во всей Россіи Европейской.

Читатель спроситъ: ‘почему-жъ

Сей малорослый, рыжій мужъ,

Невзрачный, нсколько плюгавый

Былъ окруженъ такою славой

Въ глазахъ почтенныхъ Москвичей?’

Отвтъ мой будетъ простъ, читатель:

Настасьи Павловны женихъ

Везд былъ чтимъ, какъ обладатель

Съ полсотни тысячъ душъ живыхъ.

Онъ былъ потомокъ достославный

Чувашскихъ, кажется, князей,

Крещеныхъ въ вр православной

Лишь за сто лтъ до нашихъ дней.

Имлъ онъ въ сверной Пальмир

Свой домъ — ему дивились вс —

Какъ бы осьмому чуду въ мір,

По неописанной крас.

Толпой безчисленной, блестящей

Прислуги окруженъ онъ былъ,

Давалъ пиры… ну, словомъ, жилъ

Какъ русскій баринъ настоящій…

Сперва въ военной онъ служилъ,

Потомъ зачисленъ по гражданской,—

Но въ силу вольности дворянской,

На службу вовсе не ходилъ, —

Имлъ онъ къ служб отвращенье,

Заботъ и длъ не признавалъ

И цлью жизни почиталъ

Покой, комфортъ и наслажденье.

Любилъ онъ хорошо поспать,

Любилъ и въ карты поиграть,

Любилъ онъ, по трапез пышной,

Хвативъ вина бокальчикъ лишній,

При дамахъ сальности поврать,

Любилъ онъ въ цирк, иль въ балет

Красы артистокъ созерцать.

Всего же боле на свт

Любилъ онъ хорошо пость —

(И лъ онъ страшно, всмъ на диво)!

Своей утроб прихотливой

Готовъ былъ въ жертву все принесть:

Богатство, связи, даже честь.

За то онъ къ мыслямъ отвлеченнымъ,

Искусствъ къ созданьямъ вдохновленнымъ

И тупъ, и хладенъ былъ душой,—

Хоть онъ охотникъ былъ большой

До тхъ картиночекъ скоромныхъ,

Что къ намъ въ количествахъ огромныхъ,

Чтобы потшить праздный людъ.

Изъ стнъ Лютеціи везутъ.

Питомцевъ музъ и ихъ творенья

Нашъ мудрый князь терпть не могъ,

Но удостоенъ исключенья

Изъ ихъ числа, за направленье,

Былъ пресловутый Поль-де-Кокъ.

Онъ романистомъ первокласснымъ,

Его онъ геніемъ считалъ, —

И часто вслухъ съ восторгомъ страстнымъ

Его творенія читалъ.

Таковъ былъ тотъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LIX.
ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

Читатель! (ежели судьб

Послать читателя угодно

Моей поэм старомодной)

‘Скажи, случалось ли теб,

Что мн случалось зачастую,

Въ т беззаботные года,

Какъ жизнь влачилъ я холостую, —

Случалось ли теб когда,

Бывать въ томъ жалкомъ положеньи,

Когда сидишь ты мсяцъ, годъ,

Одинъ въ святомъ уединеньи, —

И вдругъ тоска тебя возьметъ, —

И ты почувствуешь охоту

Оставить скучную работу

И убжать куда нибудь,

Чтобъ на живыхъ людей взглянуть?

Ужъ ты совсмъ собрался въ гости,

Уже въ пальто себя облекъ,

Надлъ картузъ, подходишь къ трости

И съ ней идешь черезъ порогъ, —

И вдругъ нежданною препоной

Тебя встрчаетъ на пути

Вопросъ несложный, немудреный:

‘Куда же мн, къ кому идти?’

И ты въ ум перебираешь

Своихъ знакомыхъ — и не знаешь,

Кого избрать: вс въ этотъ мигъ

Противны — этотъ глупъ и скученъ,

Тотъ слишкомъ желченъ на языкъ,

А тотъ — ужъ слишкомъ добродушенъ,

Тутъ — много незнакомыхъ рожъ

И церемонныхъ дамъ найдешь,

Пожалуй, надо быть во фрак,

Тамъ — все сойдетъ, въ чемъ ни войдешь,.

За то не встртишь ни собаки,

У этихъ — слишкомъ тонъ высокъ,

И не велятъ курить при дамахъ,

А къ тмъ лишь ступишь за порогъ, —

Замрешь въ табачныхъ иміамахъ,

Здсь — кормятъ на убой гостей,

Объшься борща и сластей

И опьянешь отъ наливокъ,

А тамъ — другая тамъ бда:

Чай слишкомъ жидокъ, какъ вода,

И подаютъ его безъ сливокъ.

Такъ перебравъ въ ум своемъ

Поочередно каждый домъ,

Гд ждетъ тебя пріемъ радушный,

Ты ясно видишь напередъ,

Что всюду будетъ гадко, скучно,

И даромъ время пропадетъ.

LX.
НОЧНАЯ БЕСДА.

(Отрывокъ)

Передъ лампадой, въ часъ полночи,

Среди священной тишины,

Вперивъ орлины грозны очи

Въ тетрадь гигантской толщины,

Съ лицомъ исполненнымъ отваги,

Въ очкахъ, съ потющимъ челомъ,

Водя безъ устали перомъ

Съ великимъ скрипомъ по бумаг

И за листомъ марая листъ

Съ непостижимой быстротою,

Довольный, гордый самъ собою

Сидлъ россійскій прогрессистъ.

Предъ нимъ лежали грудой цлой,

Какъ глыбы золотой руды,

Россійской мысли скоросплой

Столъ быстро взросшіе плоды,

Тутъ было все, чмъ умъ нашъ вялый

Щекочетъ съ голоду печать,

Чтобъ насъ отъ спячки растолкать:

Газеты, толстые журналы

И кипы книгъ, листковъ, брошюръ,

Тутъ были мудрые трактаты

О томъ, какъ лчатъ скотъ рогатый

И кормятъ кахетинскихъ куръ,

Тутъ были книги о раскол,

Проекты о смягченьи боли

Собакъ цпныхъ и лошадей,

Объ укрощеніи мужей,

О женской инженерной школ…

И много, много было тутъ

Брошюръ и книгъ про женскій трудъ.

И вообще о слабомъ пол.

Лежалъ какой-то тутъ романъ,

Лежали въ русскомъ перевод

Статьи Дарвина о природ

И пропасть книгъ про обезьянъ.

Лежали также тутъ безъ счета

Краснорчивые отчеты

Россійскихъ банковъ всхъ родовъ,

Дянья окружныхъ судовъ

И протоколы засданій

Различныхъ обществъ и компаній

И земскихъ и иныхъ собраній,—

Ну, словомъ, все, въ чемъ нашъ прогрессъ.

(На насъ ниспосланный съ небесъ)

Печатно, гласно проявился

Съ тхъ поръ, какъ снова пробудился

Нашъ край родной отъ грзъ и сна, —

Все обрталось здсь сполна.

Сія вещественная груда

Цвтовъ духовныхъ и плодовъ

Была той почвою, откуда

Такъ часто для своихъ трудовъ

Нашъ прогрессистъ рукой могучей

Хваталъ тотъ матерьялъ трескучій,

Которымъ щедро заряжалъ

Свои перуны громовые,

Когда для блага всей Россіи

Враговъ прогресса поражалъ.

Сей прогрессистъ былъ важный, крупный

Гражданскій дятель — герой

Отважный, грозный, неподкупный,

Готовый жертвовать собой —

Своею кровью, головой,

Женой, дтьми и даже тщей

.Для процвтанья пользы общей.

Давно въ пословицу вошла

Его ‘неслыханная’ честность

И ‘колоссальную’ извстность

Ему межъ гражданъ обрла.

У молодаго поколнья

Онъ сталъ особенно въ чести

Съ тхъ поръ, какъ ночевалъ въ части.

Хоть никакого преступленья

Онъ въ оный вечеръ не свершилъ

И никакимъ великимъ дломъ

Или поступкамъ дерзко-смлымъ

Своихъ идей не заявилъ,

Хоть просто на просто ошибкой

Онъ былъ отправленъ въ частный домъ,

Хоть посл извинялся въ томъ

Съ обворожительной улыбкой

Полицеймейстеръ передъ нимъ,

Тоской раскаянья томимъ,

Хотя полиція премило,

Какъ самъ онъ говорилъ не разъ,

Съ нимъ въ частномъ дом обошлась

И даже ужиномъ кормила,

Но тмъ не меньше ‘общій гласъ’,

(Вдь не всегда же онъ vox Dei!)

Его за мученика счелъ

И вмигъ въ страдальцы за идеи,

Въ борцы за правду произвелъ,

Ужъ имъ того довольно было,

Что просидлъ онъ ночь въ части,

Чтобы его произвести

Въ литературное свтило.

И вотъ все дружно завопило:

‘Онъ пострадалъ, онъ пострадалъ’!

За что и какъ, никто не зналъ

Да и узнать не добивался,

Но съ той поры, какъ я сказалъ,

Онъ вчной славою внчался,

И вс въ немъ стали признавать

Ученость, умъ и вдохновенье

И принялися восхвалять

Его пера произведенья,

И даже стали ихъ читать.

Итакъ полуночной порою,

Склонясь надъ письменнымъ столомъ,

Вооруженъ стальнымъ перомъ,

Исполненъ врою святою

Въ прогрессъ и самого себя,

Все человчество любя

Любовью высшей, неземною,

Великъ душою, сердцемъ чистъ,

Сидлъ россійскій прогрессистъ.

Все въ дом сонъ давно вкушало

Въ тотъ часъ, и тишины святой

Никая тварь не нарушала

Вокругъ героя моего,

Лишь по бумаг то и дло

Со зврской яростью скрипло

Перо задорное его.

И вдругъ, и вдругъ (о страхъ, о чудо!)

Надъ нимъ, невдомо откуда,

Среди полуночной тиши

Раздался нкій грозный голосъ,

И дыбомъ сталъ послдній волосъ

У прогрессиста на плши.

Тотъ голосъ громко, плавно, ясно

Такъ прогрессисту съ гнвомъ ревъ:

‘Почто ты въ гордости напрасно

Трудишься, глупый человкъ!?

Почто, спины не разгибая

Ты, неподвиженъ, словно пень,

И сонъ и пищу забывая,

Сидишь здсь въ креслахъ ночь и день,

И все читаешь да читаешь,

Все сочиняешь, сочиняешь

И даже думаешь порой,

И жизнью каторжной такой

Свой вкъ насильно сокращаешь,

И въ тучномъ тл развиваешь

Неизцлимый геморой?

Ахъ, не пиши ты, ради Бога,

Не трать здоровья, не трудись,

Вдь ты ужъ совершенно лысъ,

Хоть лтъ теб весьма немного!

Добро бы, отъ трудовъ твоихъ

Была намъ выгода какая,

Добро-бъ, отчизна дорогая

Хоть на волосъ нуждалась въ нихъ.

Ты мн внушаешь состраданье:

По мн, толченіе воды,

Фигляра глупаго кривлянья

Достойны меньше посмянья,

Чмъ эти вс твои труды —

Бумаги вчное маранье.

Я понимаю тхъ людей,

Тхъ прогрессистовъ петроградскихъ,

Что трескомъ выходокъ дурацкихъ,

Безстыдствомъ, наглостью своей

Приводятъ въ трепетъ умиленья

Превосходительныхъ невждъ,

И блескомъ розовыхъ надеждъ

Мутя младое поколнье,

Ведутъ его путемъ растлнья

Къ убійству, краж и бунтамъ

И обращаютъ на простор

Въ блудницъ какихъ-то con amore

Провинціальныхъ глупыхъ дамъ.

Ужъ я давно безъ удивленья

Гляжу на этотъ грязный сбродъ

Друзей насилья, разрушенья:

Я понимаю сихъ господъ

И цль ихъ гнуснаго ученья: —

У нихъ отъ юношескихъ лтъ

Ни совсти, ни чести нтъ,

А убжденій не бывало,

Ума и знаній очень мало,

И нтъ копйки за душой,

А аппетитъ весьма большой.

Ихъ мучитъ зависть къ слав, къ знаньямъ,

Къ богатству, къ титуламъ, чинамъ,

Къ красивымъ лицамъ, къ дарованьямъ,

Къ мундирамъ, шпорамъ, орденамъ.

И вотъ заклятыми врагами

Они на всхъ и все глядятъ

И непремнно вверхъ ногами

Поставить общество хотятъ,

Они вс жаждутъ жадно, страстно

Коммуны русской, самой красной…’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXI.
ОКТАВЫ.

Былъ у меня пріятель, съ годъ назадъ

Онъ въ цвт лтъ, но кстати взятъ могилой,

И кажется, самъ искренно былъ радъ

Покинуть міръ давно ему постылый:

Давно въ себ носилъ онъ скуки ядъ,

Давно ужъ въ немъ души дремали силы,

Тревожный умъ въ бездйствіи коснлъ,

И сердца пылъ огнемъ послднимъ тллъ.

II.

А много думъ и грзъ кипло въ немъ

Въ т дни, когда, людей еще не зная,

Онъ на борьбу готовился со зломъ,

Когда влекла надежда молодая

Его мечту тмъ радужнымъ путемъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гд въ праздничной одежд издалека

Плняла жизнь неопытное око.

III.

И долго жилъ онъ въ области мечты,

Жизнь постигалъ по книгамъ, a priori,

Хоть онъ и зналъ, что не одни цвты

Увидитъ въ ней, — что бдствіе и горе,

И демонъ зла, неправды, суеты,

Ужъ ждутъ его въ житейскомъ мутномъ мор,

Но жаждалъ онъ вступить скоре въ бой

Лицомъ къ лицу съ неправдой и бдой.

IV.

Не то, чтобъ онъ въ ум своемъ незрломъ

Размры волъ житейскихъ уменьшалъ,

Борьбу со зломъ считалъ ничтожнымъ дломъ

И торжество заран предвкушалъ:

Нтъ, онъ въ своемъ воображеньи смломъ

Всему размръ гигантскій придавалъ

И все мечталъ о подвиг священномъ —

За правду пасть въ бою ожесточенномъ.

Да, онъ смотрлъ въ мечтахъ своихъ на зло

Не бренными, житейскими глазами,

Но будто сквозь волшебное стекло,

И въ глубь, и въ даль всезрящими очами

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иль чудищемъ съ милльономъ острыхъ жалъ,

Такимъ почти онъ зло воображалъ.

——

(И нищеты весь вкъ онъ не видалъ,

Той нищеты жестокой, настоящей,

Что бьетъ людей въ упоръ и наповалъ,

Насъ холодомъ и голодомъ томящей, —

Той нищеты, чей голосъ иногда

Будилъ отъ сна и разлучалъ съ толпою

Могучій умъ, отмченный судьбою,

И велъ путемъ суроваго труда).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(ВАРРІАНТЪ ПРЕДЫДУЩАГО).

N. N.

Былъ у меня пріятель… съ годъ назадъ

Онъ въ цвт лтъ, но кстати взятъ могилой,

И кажется, самъ искренно былъ радъ

Покинуть міръ, давно ему постылый.

Да, ужъ давно онъ къ жизни охладлъ,

Онъ встртилъ въ ней хорошаго такъ мало,

Душа его въ безстрастіи дремала,

И пылкій умъ въ бездйствіи коснлъ.

Давно ужъ онъ не покидалъ халата

И поджидалъ лишь мирнаго заката.

II.

А много думъ и грезъ кипло въ немъ,

И жизнь его была совсмъ иная,

И весь пылалъ онъ жизненнымъ огнемъ

Въ т дни, когда, людей еще не зная,

Онъ только въ жизнь готовился вступить,

И зналъ ее по слухамъ, да по книгамъ, —

Не вдая, какимъ тяжелымъ игомъ

Она его готова подавить, —

И въ праздничной одежд издалека

Весь міръ плнялъ неопытное око.

III.

Межъ тмъ текли дни, мсяцы, года,

А онъ все ждалъ, когда тотъ день настанетъ,

Тотъ мигъ, когда неправда иль бда

Вдругъ на него грозой нагрянетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

А имъ давно ужъ завладло зло,

Оно пришло не грознымъ исполиномъ,

Но гадиной, чуть видной, подползло

Изподтишка своимъ ползкомъ зминымъ

И вкругъ него змею обвилось,

И жаломъ въ грудь впилося ядовитымъ.

И онъ погибъ, но не въ бою открытомъ,

Не рухнулся со славой, какъ колоссъ,

Не встртилъ смерть въ тюрьм иль лютой мук,

Но извелся въ бездйствіи и скук.

Безъ важныхъ длъ вся жизнь его прошла,

Она текла безъ блеска и безъ шума,

Безъ бурь, безъ грозъ, безцвтна и пошла,

Какъ тянется осенній день угрюмый,

Когда ни дождь, ни втеръ не шумитъ,

Ни Божій громъ на неб не грохочетъ,

Морозовъ нтъ, и снгъ идти не хочетъ,

Но тучами небесный сводъ покрытъ,

И ни на нить лучъ солнца не проглянетъ,

И васъ тоска такъ за душу и тянетъ.

VI.

И всю-то жизнь онъ прожилъ какъ байбакъ,

Все ждалъ борьбы со зломъ и не дождался,

Какъ на бду, ни разу сильный врагъ

На жизнь его напасть не покушался:

И хоть враговъ довольно онъ имлъ,

Но вс они ему казались мелки,

Пускалися въ столь пошлыя продлки,

Что въ нихъ враговъ онъ видть не хотлъ,

И съ ними онъ боялся состязаться,

Чтобъ самому объ нихъ не замараться.

VII.

Отъ нищеты и бдности далекъ,

Онъ жилъ въ тепл и столъ держалъ изрядный,

Одтъ всегда отъ головы до ногъ

Какъ юный франтъ, изысканно, нарядно.

Но жизнь свою на голодъ и суму

Онъ промнять желалъ бы въ т минуты,

Когда портной, невольно имъ надутый,

Неся свой счетъ, врывался въ дверь къ нему,

И мой герой, униженный глубоко —

Молилъ его объ отдаленьи срока.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXII.
ИСПОВДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

Le monde ancien finit…

Beranger.

Отъ одного берега отсталъ, n

другому не присталъ.

Пословица.

Нтъ, нтъ, не долженъ я… и просто не могу,

Какъ встарь, поэзіи высокой предаваться!

Когда встрчаемъ грязь на каждомъ мы шагу,

Скажите, что тутъ пть и чмъ тутъ восторгаться?

Что видитъ вкругъ себя пугливый взоръ пвца?

Противныхъ образовъ толпы и вереницы —

Въ расчетахъ будничныхъ ивсохшія сердца,

Порокомъ скривленныя липа.

И нтъ оазиса, гд-бъ взору отдохнуть…

Скажите-жъ: гд живой источникъ вдохновенья?

Гд современному поэту почерпнуть

Живыя, свтлыя, святыя впечатлнья?

Нтъ спору, что нашъ вкъ великъ, полезенъ — святъ,

Имъ рождены на свтъ Даггеры, Макъ-Адамы,

Ему паровики хвалебный гимнъ визжатъ,

И торфъ и антрацитъ возносятъ иміамы.

Но это-ль воспоетъ восторженный піитъ?!

Съ сухою прозою его не сродны римы,

Ужели прославлять мы будемъ антрацитъ?

Ужели воспоемъ пониженный тарифъ мы?

‘Пустое намъ гремятъ эстетики въ отвтъ):

Насъ не подднете вы рчію коварной,

Поэты! въ васъ огня и вдохновенья нтъ

Совсмъ не оттого, что глупъ и пошолъ свтъ,

А просто-на-просто, что сами вы бездарны.

Зачмъ же сваливать молчанье вашихъ лиръ

На окружающихъ, когда душа поэта

Сама ужъ по себ отдльный, цлый,

Источникъ пламени, гармоніи и свта?

Итакъ вы видите, — вамъ вовсе нужды нтъ

Искать на сторон предметовъ пснопнья,

Вы сами для себя источникъ и предметъ

Восторговъ, важныхъ думъ и даже удивленья.

Зажмурьте-ка глаза на все, что сердитъ васъ,

И герметически себ заткните уши,

И пойте душу намъ свою, и будетъ съ васъ,

Коли въ васъ водятся еще живыя души.

Не то укройтеся въ дремучій темный лсъ —

Подальше отъ людей и суеты столичной

И пойте синеву полуночныхъ небесъ, —

Предметъ хоть не того… но важный и приличный.

Иль погрузитесь въ глубь священную вковъ:

Запритесь, книгами себя кругомъ обставьте

И пойте хоть о томъ, какъ дрался Фригіофъ,

Иль Мараонское сраженье намъ представьте.

И въ эпос себя попробуйте родномъ,

Воспойте намъ въ стихахъ Полкана съ Ерусланомъ,

Археологіей займитесь, и потомъ

Представьте гибель намъ Помпеи съ Геркуланомъ.’

Эхъ, господа, конечно, правы вы!

Нтъ спору, что душа предметъ для пснопнья,

Но вы спросите-ка, въ насъ души каковы?

Что съ ними сталося отъ вншнихъ впечатлній?

Поврьте, съ радостью-бъ мы каждый день и часъ

И души, и сердца, и думы наши пли,

Но души и сердца такъ истаскались въ насъ

Отъ горькихъ неудачъ, такъ страшно наболли

Отъ скуки и тоски, — что если описать

Ихъ добросовстно, правдиво и подробно,

То, право, въ публику портретъ нашъ показать

Намъ будетъ совстно и крайне неудобно.

Вы шлете насъ, друзья, въ дремучій темный боръ

Искать поэзіи. Но гд онъ, лсъ дремучій?

Онъ въ сказкахъ лишь живетъ, его срубилъ топоръ

Цивилизаціи безжалостно-могучій.

Что длать, видно власть прогресса такова!

Послдняя краса полуночной природы

Въ большомъ количеств выходитъ на дрова

И топитъ фабрики, да движетъ пароходы.

До тундровъ сверныхъ далеко, не дойдешь,

А хать дорого, въ Сокольнической рощ

На пьяныхъ бюргеровъ, пожалуй, набредешь:

Для вдохновенія предметъ довольно тощій.

Терпнье, господа, настанетъ вкъ иной,

Иное, лучшее насъ смнитъ поколнье,

Предъ вами выступитъ поэтовъ бодрый строй, —

Пвцовъ высокаго — любви и примиренья,

Въ иныхъ преданіяхъ пвцы т возрастутъ,

Иныя, лучшія ихъ вскормятъ впечатлнья:

Имъ въ дтств прописи ума не пришибутъ,

Ихъ юность не застъ безврье и сомннье.

Не истощенные безплодною борьбой,

Не раздраженные мечтаніемъ напраснымъ,

Они въ міръ выступятъ свободною стопой

Съ душой здоровою, съ умомъ прямымъ и яснымъ,

И чуденъ будетъ звукъ ихъ стройныхъ, громкихъ лиръ,

И славу родины онъ разнесетъ далеко,

То будетъ торжество роднаго слова, — пиръ

Для васъ, поборники поэзіи высокой!

Вы тхъ послушайте… В васъ, больныхъ калкъ,

Страдающихъ моральнымъ ревматизмомъ,

Насъ изувченныхъ, разрушенныхъ навкъ

Мечтами дикими и мрачнымъ скептицизмомъ,

Какъ спавшихъ съ голоса хористовъ и пвцовъ,

Мурлычащихъ финалъ давно извстной псни,

Скорй, скорй, не тратя много словъ,

Въ отставку чистую увольте по болзни.

Да, муза, замолчимъ!..

Но, почему-жъ порой

Мн не черкнуть, шутя, стихотворенья,

Когда такъ выпукло предстанетъ предо мной

Смшное, подлое, типичное явленье?

Не вырвать остраго игриваго словца

У музы, у моей напересницы упрямой,

И злаго умника, иль просто подлеца,

Искусно изловчась, не шлепнуть эпиграммой?

Не съ тмъ, чтобы сердца погибшихъ исправлять,

Чтобы въ согражданахъ будить святыя чувства

(Такъ много на себя я не посмю взять),

А такъ по принципу — искусство для искусства.

Я знаю, мн сердецъ народныхъ не потресть,

Что не способенъ я къ благимъ нравоученьямъ,

Въ пророки лзть смшно, да какъ же въ нихъ и лзть

Съ моимъ умомъ и поведеньемъ!

Поврь, читатель, мн, когда встрчаешь ты

Неисправимое, зловредное явленье,

Подмтить ловко въ немъ забавныя черты —

Для сердца нашего большое утшенье,

Браниться, въ драку лзть не нужно никогда

Со зломъ, которое пресчь лишь можетъ время.

Давайте же пока смяться, господа, —

Намъ легче будетъ несть печалей общихъ бремя.

1860 г.

LXIII.
НАДПИСИ.

I.
КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

Мн лучшей похвалы нельзя ему сказать:

Попъ дьякону велитъ труды его читать.

II.
КЪ ПОРТРЕТУ НОВЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

(Подражаніе г-ну Рубану.)

Здсь ликъ изображенъ великой госпожи,

Прославившей себя на поприщ романовъ.

Другъ человчества, врагъ тьмы и всякой лжи,

Она за правду лзть готова на ножи,

Для истребленія слпыхъ ультрамонтановъ.

Какъ съ Бонапартомъ Сталь, она борьбу вела

Съ крутымъ редакторомъ извстнаго изданья,

Тверда, какъ сталь, въ борьб своей была,

Какъ Сталь, она за то въ изгнаніе пошла,

Но не опишетъ намъ, какъ Сталь, свое изгнанье.

III.
КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

(Подражаніе Хераскову.)

Великій, человкъ здсь заживо, зарытъ.

Онъ аркой славою на время былъ покрытъ

За то, что проникалъ своимъ орлинымъ взоромъ

Въ родную лтопись, засыпанную соромъ

И плотнымъ мусоромъ критическихъ трудовъ

Да дкой ржавчиной безграматныхъ вковъ.

Въ наук онъ открылъ путь истинный и новый…

Что Шлецеры предъ нимъ, Гизо и Соловьевы!

Се Жмудскій нашъ Колумбъ, се Росскій нашъ Нибуръ!

Въ наук до него свирпствовалъ сумбуръ,

И Кліо русская была еще въ пеленкахъ,

Терялась критика въ соображеньяхъ тонкихъ,

Откуда Рюрикъ къ намъ съ дружиною пришелъ,

Но онъ пришелъ, взглянулъ, не видлъ и нашелъ!

Въ Норманство Рюрика онъ съ дтскихъ лтъ не врилъ,

Норманскій періодъ въ исторіи похрилъ

И Жмудь намъ откопалъ, вковъ разсявъ мракъ.

Смотрите, какъ глубокъ его ученый зракъ!

Блистаетъ взоръ его, какъ солнце съ небосклона,

Глубокимъ знаніемъ литовскаго жаргона,

Изъ дутой мди зракъ его сооруженъ,

Но оловомъ за то снаружи онъ луженъ,

Но не сойти вовкъ дешевой сей полуд, —

Зане сооруженъ за иждивенье Жмуди.

Прохожій, выслушай совтъ полезный мой:

Боль хочешь славенъ быть въ стран своей родной

И слыть историкомъ, не зная сей науки,

Пустись, благословясь, на фокусы и штуки.

Потщися доказать, да только поскорй,

Что т отважные властители морей,

Которыхъ управлять призвали предки наши,

Суть просто-на-просто Мордва или Чуваши, —

И на рукахъ тебя до облакъ вознесетъ

Чувашей иль Мордвы высокій, славный родъ,

И дастъ теб тріумфъ, и въ сильномъ нетерпньи

Скоре выразить свое благоволенье —

На памятникъ теб подписку соберетъ

И за-живо твою персону погребетъ.

1860 г.

ПОСЛАНІЯ.

I.
ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

(Н. . Щербин).

Memini te virum esse.

Томишься ты болзненною мукой,

Когда въ толп, ругаясь и смясь,

Невжда злой, оцнщикъ близорукій

Твой честный трудъ надменно топчетъ въ грязь.

Растерянный, униженный, убитый,

Внимаешь ты съ досадой и тоской

Насмшкамъ злымъ и брали ядовитой,

И клевет безсмысленной людской.

Ты внемлешь ей заботливо и чутко

(Тебя страшитъ и черни приговоръ!) —

И подавить ты голосомъ разсудка

Не можешь гордости униженной укоръ.

И въ глубь души поэта безпокойной

Украдкой чувствъ вползаетъ злобныхъ рой,

На грубый крикъ сатиры недостойной

Мняешь ты высокій лиры строй, —

И давъ просторъ порывамъ злобы мелкой,

Весь соръ души пустить желая въ ходъ,

Прилежно ты трудишься надъ отдлкой

Злыхъ эпиграммъ, сарказмовъ и остротъ.

II.
П. M. САДОВСКОМУ.

(Посл представленія ‘Короля Лира’)

Да позволятъ взять мн лиру,

Чтобъ, по мр силъ моихъ,

Подколесину и Лиру

Я проплъ хвалебный стихъ.

Исполать, скажу я съ чувствомъ,

Добрый, честный нашъ артистъ,

Что предъ Богомъ, предъ искусствомъ

И людьми ты правъ и чистъ,

Что, на зло толп и мод,

Чуждый западныхъ началъ,

Видишь въ Русскомъ ты народ

Человка идеалъ.

Врагъ дендизма и приличій,

Сохранилъ ты русскій умъ,

Православный нашъ обычай,

Величавый нашъ костюмъ,

Не заманивалъ вниманья

Фарсомъ вызванныхъ похвалъ,

Презиралъ рукоплесканья

И толп не потакалъ.

I.НЕИЗБЖНЫЙ.

II.ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

III.БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

IV.ВЕСНА.

V.МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

VI.ИСПУГЪ УЛАНА,илиСтарое и Новое.

VII.ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

VIII.ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦ.

IX.ОНЪ И ОНА.

X.ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

XI.РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

IУченый прежнихъ временъ.

II.УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

XII.НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.или Замоскворчье и Блый Городъ.

XIII.БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

XIV.СКЕПТИКЪ.

XV.НЕДОВОЛЬНЫЙ.

XVI.ТУРИСТЪ.

XVII.МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

XVIII.НЕ ГОВОРИ.

XIX.ФЛЮГЕРЪ.

XX.МОДНЫЕ ЗВУКИ.

XXI.РАЗСТАВАНЬЕ.

XXII.ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

XXIII.МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

XXIV.НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

XXV.КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

XXVI.ЧЕТЫРЕ ПСНИИЛИПоэтъ и синіе чулки.

XXVII.ИСПОВДЬ ДАМЫ.

XXVIII.(Подражаніе Лермонтову).

XXIXТАНЦОВЩИЦА.

XXX.ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

XXXI.РАЗОЧАРОВАНІЕ.

XXXII.КОФЕЙ.

XXXIII.БРОДЯГА.

XXXIV.ЗАВЩАНІЕ.

XXXV.ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

XXXVI.(изъ Гейне).ИСПУГЪ.

XXXIIIМОСКОВСКІЙ ПОЭТЪИ Петербургскій обыватель.

XXXIV.ПОХОРОНЫ ‘РУССКОЙ РЧИскончавшейся посл непродолжительной, но тяжкой болзни

XXXIX.СПОРЪ.

(Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы).

XL.ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

XLI.

XLII.ВЕНГЕРКА.

XLIII.ПОЛОВОЙ.

XLIV.МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

XLV.ГАСТРОНОМЪ.

XLVI.КОРШЪ.

XLVII.ИЗЪ АНАКРЕОНА.

XLVIII.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,ИЛИГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

ДІАЛОГЪмежду франтомъ и фельетонистомъ.

XLIX.ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

L.МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

LI.ЖЕНИХИ.

LIV.ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

LV.ГРИГОРЬЕВЪ.

LVI.ЧИЧЕРИНЪ.

LVII.ДОНЬЯ БЬЯНКА.

LVIII.РЕНЕГАТКА.

LIX.ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

LX.НОЧНАЯ БЕСДА.

LXI.ОКТАВЫ.

N. N.

LXII.ИСПОВДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

LXIII.НАДПИСИ.

I.КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

II.КЪ ПОРТРЕТУ НОВЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

III.КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

ПОСЛАНІЯ.

I.ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

II.П. M. САДОВСКОМУ.

Читайте также:

I.
НЕИЗБЖНЫЙ.

II.
ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

III.
БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

IV.
ВЕСНА.

V.
МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

VI.
ИСПУГЪ УЛАНА,или
Старое и Новое.

VII.
ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

VIII.
ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦ.

IX.
ОНЪ И ОНА.

X.
ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

XI.
РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

I
Ученый прежнихъ временъ.

II.
УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

XII.
НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.
или
Замоскворчье и Блый Городъ.

XIII.
БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

XIV.
СКЕПТИКЪ.

XV.
НЕДОВОЛЬНЫЙ.

XVI.
ТУРИСТЪ.

XVII.
МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

XVIII.
НЕ ГОВОРИ.

XIX.
ФЛЮГЕРЪ.

XX.
МОДНЫЕ ЗВУКИ.

XXI.
РАЗСТАВАНЬЕ.

XXII.
ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

XXIII.
МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

XXIV.
НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

XXV.
КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

XXVI.
ЧЕТЫРЕ ПСНИ
ИЛИ
Поэтъ и синіе чулки.

XXVII.
ИСПОВДЬ ДАМЫ.

XXVIII.
(Подражаніе Лермонтову).

XXIX
ТАНЦОВЩИЦА.

XXX.
ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

XXXI.
РАЗОЧАРОВАНІЕ.

XXXII.
КОФЕЙ.

XXXIII.
БРОДЯГА.

XXXIV.
ЗАВЩАНІЕ.

XXXV.
ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

XXXVI.
(изъ Гейне).
ИСПУГЪ.

XXXIII
МОСКОВСКІЙ ПОЭТЪ
И
Петербургскій обыватель.

XXXIV.
ПОХОРОНЫ ‘РУССКОЙ РЧИ
скончавшейся посл непродолжительной, но тяжкой болзни

XXXIX.
СПОРЪ.

XL.
ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

XLII.
ВЕНГЕРКА.

XLIII.
ПОЛОВОЙ.

XLIV.
МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

XLV.
ГАСТРОНОМЪ.

XLVI.
КОРШЪ.

XLVII.
ИЗЪ АНАКРЕОНА.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,
ИЛИ
ГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,
заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

ДІАЛОГЪ
между франтомъ и фельетонистомъ.

XLIX.
ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

L.
МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

LI.
ЖЕНИХИ.

LIV.
ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

LV.
ГРИГОРЬЕВЪ.

LVI.
ЧИЧЕРИНЪ.

LVII.
ДОНЬЯ БЬЯНКА.

LVIII.
РЕНЕГАТКА.

LIX.
ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

LX.
НОЧНАЯ БЕСДА.

LXI.
ОКТАВЫ.

LXII.
ИСПОВДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

LXIII.
НАДПИСИ.

I.
КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

II.
КЪ ПОРТРЕТУ НОВЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

III.
КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

I.
ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

II.
П. M. САДОВСКОМУ.