Величие вселенной.
Беспредельность.
Совершенствование.
Антики в Париже.
Ответ.
Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гёте и Шиллера. Книга первая, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1845
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 9. Статьи и рецензии 1845—1846.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
55. Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гёте и Шиллера. Книга первая. Санкт-Петербург. В тип. военно-учебных заведений. 1845. В 8-ю д. л., 225 стр.1
Г-н Струговщиков давно уже снискал себе в нашей литературе лестную известность замечательным талантом, с каким передает он на русский язык сочинения Гёте. О его счастливых переводах говорили, спорили и писали, словом, г. Струговщиков в короткое время сделал себе имя этими трудами. В самом деле, нисколько не увлекаясь пристрастием, можно сказать, что некоторые пьесы Гёте были усвоены русской литературе г. Струговщиковым, ‘Римские элегии’, ‘Песнь Маргариты’, ‘Молитва Маргериты’, ‘Песнь Клары’, ‘Фантазия Клары’ и в особенности исполинское произведение гения Гёте — ‘Прометей’,— все эти пьесы воспроизведены переводчиком по-русски с блестящим успехом, который мог внушить всем смелую надежду, что, может быть, некогда лучшие произведения Гёте, а может быть, и весь Гёте, явятся в достойном их русском переводе. Особенную честь таланту г. Струговщикова делает его перевод ‘Прометея’: одного такого перевода достаточно, чтоб переводчик сделал себе имя в литературе. Таково было почти общее мнение о переводных трудах г. Струговщикова и о прекрасных надеждах для русской литературы, которые они подавали в будущем… Но стали замечать, что г. Струговщиков не всегда переводит, иногда и переделывает. Даже сам г. Струговщиков не старался скрывать этого, напротив, он где-то печатно сказал, что, по его мнению, переводить иностранного писателя значит заставлять его творить так, как он сам бы выразился, если б писал по-русски. Подобное мнение очень справедливо, если оно касается только языка, но во всех других отношениях оно более, нежели несправедливо. Кто угадает, как бы стал писать Гёте по-русски? Для этого самому угадываю щему надобно быть Гёте… Кто имеет право модифировать, изменить, укоротить, распространить мысль гения, переделать его создание?— разве только такой же гений! Какая цель перевода? — дать возможно близкое понятие об иностранном произведении так, как оно есть. В таком случае, если вы своими приделками и переделками сделали его даже и лучше, нежели как оно написано автором,— перевод неверен, следовательно, нехорош. Но это случается только с слабыми произведениями, хорошего же произведения великого поэта нельзя сделать в переводе лучшим против подлинника: поправки и переделки только портят его. В переводе из Гёте мы хотим видеть Гёте, а не его переводчика, если б сам Пушкин взялся переводить Гёте, мы и от него потребовали бы, чтоб он показал нам Гёте, а не себя. Говорят: переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник.2 Последнее справедливо только вполовину: соперник по языку, слогу и стиху, словом — по выражению, но не по мысли, не по содержанию. Тут он раб. Талант переводчика есть талант формы, разумеется, при способности вникать в дух чужих произведений и чувствовать их красоты. Это человек, который мастер рассказывать, но который, в то же время, лишен дара изобретения и вечно ищет сюжетов.
Как бы то ни было, если г. Струговщиков и оставил свое убеждение касательно переводов, то не для того, чтоб воротиться назад, а для того, чтоб пойти дальше. Это доказывает вышедшая теперь книжка его стихотворений. На первом заглавном листке сказано просто: ‘Стихотворения Струговщикова’, на втором заглавном листке: ‘Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гёте и Шиллера’. Но в предисловии еще яснее высказалась задушевная мысль автора:
Стараясь,— говорит он,— оставаться верным подлиннику в поэзии повествовательной и драматической, не допускающей произвола и исключающей, так сказать, в переводчике всякое творчество, я не мог и не хотел покоряться тому же условию, когда вступил в. очаровательную область лиризма. Убеждение, что для произведений лирической поэзии переводов не существует, примиряло меня с чувством ответственности перед лицом гениев, избранных мною в руководители. Здесь, забывая и отбрасывая иногда подробности, я был напутствуем одними главнейшими впечатлениями подлинника: так иногда воспоминания действуют на душу сильнее самых явлений.3
Это откровенное объяснение со стороны автора избавляет нас от труда объяснять идею его произведений.
Это — поэтические вариации, разыгрываемые на темы, взятые из Гёте и Шиллера. Такой способ творчества имеет свою выгодную сторону: питаясь чужим вдохновением, заимствователь в то же время обнаруживает и свое собственное вдохновение, и сам является как будто творцом. Но этот способ творчества имеет также и свою невыгодную сторону, которая хорошего заимствователя ставит ниже хорошего переводчика: последний, как не имеющий претензий на творчество, выказывает самостоятельную способность формы, обогащающую родную литературу сокровищами иностранных, тогда как талант первого есть не более, как ‘пленной мысли раздраженье’,4 — не говоря уже о том, что заимствователь обязан выдерживать соперничество с великими поэтами. Но г. Струговщиков, кажется, думает об этом иначе, как это можно заключить по двустишию ‘Переводчику-поэту’:
Ежели твой перевод перестал переводом казаться,
Ставь свое имя в челе, сам за себя отвечай.
Конечно, всякий волен и прав в выборе своей дороги, потому именно, что не волен в нем. Г-н Струговщиков тоже прав в своем стремлении так же, как были бы не правы все те, которые не захотели бы признать законности этого стремления. Теперь посмотрим, как осуществляет г. Струговщиков свою теорию.
Признаемся откровенно, муза г. Струговщикова не совсем удовлетворяет нас с этой стороны. Вновь перечли мы с новым наслаждением его переводы из Гёте, но переводы и заимствования из Шиллера показались нам не совсем удачны, отчасти по выполнению, отчасти по выбору. Так, например, пьесы: ‘Поэзия жизни’, ‘Три слова’, ‘Женщину чтите’, ‘Величие вселенной’, ‘Надежда’, ‘Колумб’, ‘Олимпийские гости’, ‘К радости’, ‘Три заблуждения’, ‘Илиада’, ‘Раздел’, ‘Сбиралися тучи’ выбраны удачно, но в их исполнении мы не узнаём Шиллера: в них мало художественности, и мысль высказывается с какою-то прозаическою наготою. Некоторые изменены против оригинала очень неудачно, особенно ‘Величие вселенной’. Шиллер говорит в этом стихотворении не о величии, а о великости, бесконечности вселенной, die Grosse der Welt, что же до выполнения, то предоставляем самим читателям быть судьями в этом деле и для того просим их сравнить перевод г. Струговщикова с переводом г. Шевырева.
В мир, что из хаоса вечною силой
Создан,— полет направляет кормило
Мысли орлиной, крылатой:
Мчуся, надежды глашатай,
Мчуся туда, где стихии молчат,
Грани вселенной на страже стоят
Вижу миров вековое теченье,
Дальше несуся, в средину творенья,
Где ни раскину ветрило —
Жизнь и движенье и сила.
Мимо несметных промчался светил,
Око в пустое пространство вперил.
Мимо пространства в ничто устремился,
Солнечный луч не быстрее носился:
Всюду нетленный и вечный
Вечности дух бесконечный
Миру прядет беспредельный покров,
Звезды в ночи — мириады миров!
Путник навстречу: ‘Что видел, что знаешь?’ —
То же, что ты. Ты о чем вопрошаешь?—
Мчуся на край мирозданья,
Где же конец упованья?
Мчуся туда, где стихии молчат,
Грани вселенной на страже стоят.
Тщетный порыв. Пред тобой бесконечность!
Тщетная мысль. Не откликнется вечность!
Кайся, орлиная сила,
Сдай провиденью кормило,
Дальше, крылатая мысль, не дерзай,
Духом смирися и якорь бросай!
Вот перевод г. Шевырева:
По морю вселенной направил я бег,
Там якорь мнил бросить, где видится брег
Пучины созданья,
Где жизни дыханья
Не слышно, где смолкла стихийная брань,
Где богом творенью поставлена грань.
Я видел, как юные звезды встают,
Путем вековечным по тверди текут,
Как дружно летели
К божественной цели…
Я дале, и взор оглянулся окрест,—
И видел пространство, но не было звезд…
И ветра быстрее, быстрее лучей
Я в бездну ничтожества мчался бодрей.
И небо за мною
Оделося мглою…
Как волны потока, так сонмы планет
За странником мира летели вослед.
И путник со мной повстречался тогда
И вот вопрошает: ‘Товарищ, куда?’
— К пределам вселенной
Мой путь неизменный:
Туда, где умолкла стихийная брань,
От века созданьям поставлена грань.—
‘Кинь якорь! пределов им нет пред тобой’.
— Их нет и за мной: путь кончен и твой.—
Свивай же ветрило,
О дух мой унылый,
И далее, смелый, лететь не дерзай
И здесь же с отчаянья якорь бросай!5
Но пьесы Шиллера: ‘Крестоносцы’, ‘Пегас’ (впрочем, прекрасно переведенный), ‘Панорама света’, ‘Фортуна и мудрость’ до такой степени не в духе нашего времени, что нельзя похвалить их выбор. Особенно же удивил нас выбор таких пьес из Гёте, каковы: ‘Водворение прав’ и ‘Пляска мертвецов’, особенно последняя. Кому ее читать? — разве старой няне детям для того, чтоб запугать их фантазию чудовищными образами, порожденными невежеством? Взрослым смешны эти пустяки, в какие бы стихи ни были облечены они…
К чему также переведена из Уланда баллада — ‘Слуга-убийца’? Она уже была переведена Жуковским в то еще время, когда поэтические бредни средних веков были в ходу, и переведена была превосходно. Сравним первые двустишия обоих переводов,— Жуковского:
Изменой слуга паладина убил:
Убийце завиден сан рыцаря был.
Г-на Струговщикова:
Завиден слуге господин,
Слугою убит паладин.6
Пьеса эта всем известна по превосходному переводу Жуковского и потому не выписываем ее всю. Слуга убил рыцаря, надел на себя его доспехи и, переезжая реку, утонул от тяжести панцыря. Какая мораль этой пьесы? Та, что слабосильный слуга, убив рыцаря, не должен надевать на себя его панцыря, из опасения утонуть. И стоило такую нелепицу переводить дважды!..
Из антологических пьес г. Струговщикова многие прелестны и по мысли и по выполнению, но есть между ними и такие, которые как-то странно видеть в печатной книге, например:
Как достигать совершенства? Этому учит растенье:
Волей стремися к тому, чем мимо воли оно.
Это что-то темновато! Не знаем, что хорошего в двустишиях: ‘Тайна’, ‘Гекзаметр и пентаметр’, ‘Претензия’…
Странное впечатление производит на читателя манера г. Струговщикова обращаться с старыми стихотворениями, как будто с написанными сегодня. Он переводит пиесу Шиллера и пишет на нее ответ. Вот перевод его ‘Антиков в Париже’ и ответ на эту пьесу:
Что искусство создавало
В век Эллады золотой,
Забирает он, грабитель,
Святотатственной рукой:
Вековыми образцами
Наполняет свой музей —
И богов Олимпа
Кажет как трофей.
Но они с своих подножий
На паркеты не сойдут
И в сердца бессмертной жизни
Прометея не вдохнут,
Тот лишь бога понимает,
В ком огонь его горит —
Музы и хариты
Вандалу — гранит.
В век, судьбою обреченный
В жатву будущим векам,
Шлет она, предтечей мира,
Изумленным племенам
Сына с волей необъятной,
С всеобъемлющим умом —
Неисповедимым
Он идет путем.
Он сооружает с царством
Благо Франции своей
И, громя полсвета, ставит
Грани деспоту морей —
И грабитель исчезает
Перед гением, как тень
Мимолетной тучи
В лучезарный день.
Не говоря уже о том, что неуместно и странно отвечать на вопрос по истечении почти полувека,— ответ г. Струговщикова совсем не приходится на вопрос. Шиллер этою пьесою не столько метил в грабителя, сколько во французский народ, который он хотел огласить варваром, скифом в деле искусства До некоторой степени Шиллер был прав: Франция при Наполеоне до того была исполнена грубо-солдатского духа, что чувство изящного должно было в ней до времени притаиться и как бы исчезнуть вместе с литературою и всеми науками, развивающими в человеке мыслительность: так нужно было самовластию цивилизованного Аттилы XIX века. Явно, что стихотворение Шиллера внушено минутою, обстоятельствами, по прекращении которых оно потеряло всё свое значение. Г-н Струговщиков в ответ на него написал не защищение целой нации от несправедливого навета одного человека, а апологию Наполеона, которая так же хорошо может идти и к Тамерлану, как и к Наполеону. К чему всё это?
Странным еще показалось нам, почему из своего превосходного перевода Гётева ‘Прометея’ г. Струговщиков поместил в ‘Стихотворениях’ только небольшой отрывок, не имеющий никакого интереса, а не всю пьесу.
В заключение скажем, что книжка стихотворений г. Струговщикова во всяком случае приятное явление в нашей литературе. Правда, в ней нет этого жгучего, охватывающего интереса, потому что нет ничего современного, жизненного, но всё исключительно посвящено искусству. Это что-то вроде академической антологии, ряд блестящих и прекрасных заметок об искусстве, это не поэзия жизни, но поэзия кабинета. В этом ее главный недостаток, но в этом же и ее главное достоинство.
Книга издана прекрасно.
1. ‘Отеч. записки’ 1845, т. XLII, No 10 (ценз. разр. 30/IX), отд. VI, стр. 25—29. Без подписи.
2. Неточная цитата из статьи В. А. Жуковского ‘О басне и баснях Крылова’. У Жуковского: ‘Переводчик в прозе есть раб, перевод-чик в стихах — соперник’.
3. Курсив Белинского.
4. Цитата из стихотворения Лермонтова ‘Не верь себе’.
5. Курсив Белинского.
6. Курсив в переводах Жуковского и Струговщикова принадлежит Белинскому.