СТИХОТВОРЕНИЯ А. А. ФЕТА. Издание К. Солдатенкова. 2 части. Москва. 1863.
СТИХОТВОРЕНИЯ А. А. ФЕТА. Издание К. Солдатенкова. 2 части. Москва. 1863.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихотворения А. Фета, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1863
Время на прочтение: 6 минут(ы)
М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5
В семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест. Большая половина его стихотворений дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия, благодаря услужливым композиторам, которые, впрочем, всегда выбирали пьески наименее удавшиеся, как, например, ‘На заре ты ее не буди’ и ‘Не отходи от меня’. Если при всей этой искренности, при всей легкости, с которою поэт покоряет себе сердца читателей, он все-таки должен довольствоваться скромною долею второстепенного поэта, то причина этого, кажется нам, заключается в том, что мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет, довольно тесен, однообразен и ограничен.
Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть только первые, несколько стыдливые зачатки его, нет ясной и положительно сформулированной мысли, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых и вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. Мысль и чувство являются мгновенною вспышкою, каким-то своенравным капризом, точно так же скоро улегающимся, как и скоро вспыхивающим, желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания.
И не знаю я, что буду
Петь, но только песня зреет…
Вот как выразил сам г. Фет сущность своей поэзии, и, по нашему мнению, выразил ее совершенно верно.
Родоначальником этой, так сказать, эмбрионической поэзии, от которого она перешла и на нашу почву, можно считать известного немецкого поэта Гейне, но у Гейне это просто один из множества разнообразных оттенков общей картины, свидетельствующей об избытке силы, у г. Фета — это все содержание картины, содержание, из которого можно заключить только о скудости его творческих средств. Другие свойства таланта Гейне, как, например, его исполненное горечи отрицание, его желчный юмор и то холодное полуотчаяние, полупрезрение, выражающееся в постоянном и очень оригинальном раздвоении мысли, те свойства, которые именно и составляют основной и самый прочный капитал его поэтической деятельности, остались для нашего поэта чем-то вроде очарованного замка, в двери которого он даже и стучаться не пробовал, потому что инстинктивное (и, конечно, похвальное) чувство скромности подсказывало ему: беги сих мест, ибо здесь совершается запутанное и нерадостное людское дело! настоящее же твое место там, где кузнечики (цикады) поют свой радостный гимн. Он послушался этого тайного голоса и, разумеется, поступил весьма благоразумно, но поэзия его от этой скромности не выиграла: она все-таки скудна содержанием, все-таки страдает крайним однообразием мотивов и порою даже прискучивает. Прочесть одно, два стихотворения г. Фета всегда бывает приятно, но прочесть целую книжку его стихотворений составляет уже труд довольно значительный. Бесспорно, в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени, как следующее стихотворение г. Фета:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы —
И заря, заря!..
Но если это самое прелестное стихотворение представят вам в нескольких стах вариантах, то очень будет немудрено, что наконец и самая прелестность его сделается для вас несколько сомнительною. Ибо что, в сущности, составляет содержание этого прелестного стихотворения? содержание его составляет чувство до такой степени неясное, до такой степени мало себя сознающее, что даже для своего собственного определения оно не может остановиться ни на каком отдельном образе, а беспрерывно мечется от одного образа к другому. Тут что ни строка, то один или два образа, так что обилие их делается наконец равносильным совершенному их отсутствию. В сущности, это даже не образы, а просто недоконченные штрихи, по которым внимание скользит, не останавливаясь, и которые, в результате, производят впечатление очень смутное и потому малопродолжительное. Понятно, следовательно, что читателю, незнакомому специально с музой г. Фета, кажется, что он всё одно и то же стихотворение пишет, или много два, три стихотворения. И если такому читателю вы прочтете следующее, предположим, неизвестное еще ему стихотворение:
Летний вечер тих и ясен,
Посмотри, как дремлют ивы,
Запад неба бледно-красен,
И реки блестят извивы.
От вершин скользя к вершинам,
Ветр ползет лесною высью,
Слышишь ржанье по долинам:
То табун несется рысью.
Или следующее:
Ночью как-то вольнее дышать мне,
Как-то просторней…
Даже в столице не тесно.
Окна растворишь:
Тихо и чутко
Плывет прохладительный воздух.
А небо? а месяц?
О! этот месяц волшебник!
Как будто бы кровли
Покрыты зеркальным стеклом,
Шпили и кресты — бриллианты,
А там за луной небосклон,
Чем дальше — светлей и прозрачней.
Смотришь — и дышишь.
И слышишь дыханье свое,
И бой отдаленных часов,
Да крик часового,
Да изредка стук колеса
Иль пение вестника утра.
Вместе с зарею и сон налетает на вежды,
Светел, как призрак,
Голову клонит, а жаль от окна оторваться.
то он, наверное, скажет: да! это стихотворение прелестно, но я уже читал его! И не придет ему в голову, что он совсем не это стихотворение читал, а другое, начинающееся стихом: ‘Шепот, робкое дыханье’, и не сообразит он даже, например, того, что в одном стихотворении (‘Ночью как-то вольнее дышать мне’) изображается картина вечера городского, а в обоих других картина вечера сельского — до такой степени впечатление, производимое всеми тремя стихотворениями, одинаково по своей неопределенности.
Это вообще участь всех сильных и энергических талантов — вести за собой длинный ряд подражателей и последователей, которые охотно овладевают пышною ризой богатого патрона, но, не будучи в состоянии совладать с нею, расщипывают ее по кусочкам. Там, где патрон отзывается на многочисленные и разнообразные запросы жизни, клиенты его выбирают какой-нибудь один мотив и притом, по большей части, самый слабенький и, овладевши им, изувечивают его вконец. И несмотря на то что в некоторых из этих второстепенных деятелей отнюдь нельзя отрицать присутствия таланта, бессилие и ограниченность этого последнего скажется непременно, и скажется очень скоро. В двух, трех пьесах он выльется весь со всем своим внутренним содержанием, и затем вся его дальнейшая поэтическая деятельность будет не более как повторением задов, иногда даже очень неловким.
До какой степени это последнее замечание справедливо, пример тому представляет г. Фет. Читая его стихотворения в сборнике, отказываешься верить, что одна и та же рука писала приведенные нами выше три прекрасные, хотя и очень однообразные стихотворения и, например, следующее:
Ночь нема, как дух бесплотный,
Теплый воздух онемел,
Но как будто мимолетный
Колокольчик прозвенел.
Тот ли это, что мешает
Вдалеке лесному сну
И, качаясь, набегает
На ночную тишину?
Или этот, чуть заметный
В цветнике моем и днем,
Узкодонный, разноцветный
На тычинке под окном?
Прочитывая это воплощенное противоречие грамматике, читатель недоумевает, уж не загадка ли какая перед ним, не ‘Иллюстрация’ ли это шутки шутит, помещая на своих столбцах стихотворные ребусы без картинок? Нет, читатель, это не загадка, а продолжение той же самой поэтической деятельности, которая уже исчерпала скудное свое содержание, но не хочет еще сознаться в этом. Поэтическую трапезу г. Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее, затем: кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи. Понятно, что такими кушаньями не объешься, какие бы соусы к ним ни придумывались, понятно тоже, что придумыванье соусов представляет работу тяжкую и притом до того ослабляющую воображение, что последнее под конец даже вовсе отказывается от всяких придумываний, а просто-напросто довольствуется некоторыми слабыми и притом не всегда впопад делаемыми изменениями в старых рецептах. Вот в эти-то горькие минуты и пишутся стихотворения, подобные выписанному нами ‘Колокольчику’.
И между тем находятся глубокомысленные критики, которые поэтическую деятельность г. Фета ставят до такой степени высоко, что даже для оценки произведений других его собратий употребляют выражение: ‘тут есть что-то фетовское’. Смеем их уверить, что даже в стихотворениях самого г. Фета, некоторой части которых мы, впрочем, отдаем должную справедливость, есть очень мало ‘фетовского’.
‘Совр.’, 1863, No 9, отд. II, стр. 83—87.
Рецензия написана на двухтомное издание стихотворений Фета 1863 г., подводившее итог его двадцатипятилетней работы. Фет для Салтыкова ‘высокий поэтический талант’ (‘Наша общественная жизнь’, апрель 1863 г.). Его стихотворения дышат ‘самою искреннею свежестью’, они ‘прелестны’, и, ‘бесспорно’, что не только в русской, но и в ‘любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени’, как знаменитое ‘Шепот, робкое дыханье…’.
Тонко и точно характеризует Салтыков поэтический мир Фета. Это ‘мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений’, в котором все зыбко, эскизно, все подчинено не мысли, а вспышкам настроений и ‘тревогам желаний’. Но как раз эти элементы импрессионизма и иррационализма фетовской поэзии, а также ее тематическое содержание — только природа и любовь — противостоят салтыковской просветительской эстетике, построенной на страстном возвышении в искусстве мысли и большой общественной темы. Отсюда — признание идейной бедности мировоззрения и стихов Фета, несмотря на их высокое художественное достоинство.
Остро полемический характер выступления Салтыкова объясняется прежде всего эстетической позицией Фета в конце 50-х — начале 60-х годов, его пропагандой искусства, свободного от общественных и гражданских интересов современности. (См. например, заявления Фета в статье 1859 г. ‘О стихотворениях Тютчева’: ‘Вопросы о правах гражданственности поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался’ {‘Русское слово’, 1859, No 2, стр. 64, 84.}.)
Резкость памфлетных характеристик в рецензии заострена отношением Салтыкова, как и всего демократического лагеря, к реакционно-помещичьей публицистике Фета этого времени. С его ‘письмами’ ‘Из деревни’, печатавшимися в 1862—1863 гг. в ‘Русском вестнике’, Салтыков ядовито полемизировал в апрельской хронике ‘Нашей общественной жизни’ (см. в т. 6 наст. изд.). Кроме того, летом 1863 г. Фет написал при участии В. П. Боткина злобный памфлет на ‘Что делать?’ Чернышевского, который ему не удалось напечатать, но о существовании которого было известно в редакции ‘Современника’ {‘Литературное наследство’, т. 25—26, М. 1935, стр. 483—599.}. Однако, в отличие от других критиков демократического лагеря (см., например, ‘Искра’, 1863, No 23 и 24, ‘Русское слово’, 1863, No 6, отд. II, стр. 62—67), полностью переносивших отрицательные оценки публицистики Фета на его поэзию, Салтыков в своей рецензии стремился разобраться в сильных и слабых сторонах творчества Фета.
Стр. 383. ‘На заре ты ее не буди’, ‘Не отходи от меня’ — пользовавшиеся большой популярностью романсы композитора А. Е. Варламова на стихи Фета (относятся к 1842 г., то есть к началу его творческого пути).
‘И не знаю я, что буду петь, но только песня зреет…’ — Неточная цитата из стихотворения ‘Я пришел к тебе с приветом…’. Как программную для Фета и представленного им направления эстетическую декларацию рассматривали эти строки и другие критики (‘Русское слово’, 1803, No 9, отд. II, стр. 34, ‘Библиотека для чтения’, 1863, No 9, стр. 87 и др.).
Стр. 386. ‘Ночь нема… / На тычинке под окном’. — Приведено стихотворение ‘Колокольчик’ (1859).
…не ‘Иллюстрация’ ли это шутки шутит, помещая… стихотворные ребусы… — ‘Иллюстрация’ — выходивший в Петербурге (1858—1863) еженедельник, откровенно рассчитанный на вкусы обывателя. Регулярно помещал ребусы.