Стихотворения 1815-1852 годов, Жуковский Василий Андреевич, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 442 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах

Т. 2. Стихотворения 1815—1852 гг.

М.: Языки русской культуры, 2000.

СТИХОТВОРЕНИЯ

1815-1852 годов

СОДЕРЖАНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ 1815—1852 гг.

1815

<П. А. Вяземскому> (‘Ах! Весь я в хлопотах!..’)

<П. А. Вяземскому> (‘Друг мой любезный, князь тупоносый…’)

К генерал-майору Б. В. Полуектову, на выступление в поход 1815 г. 17 февраля

Стихи, вырезанные на гробе А. Д. Полторацкой

К Т. Е. Боку (‘Мой друг, в тотчас, когда луна…’)

Фурману от Жуковского

В альбом кн. Е. И. Голенищевой-Кутузовой

‘Здравствуй, новый гость земной!..’

Старцу Эверсу

Ю. А. Нелединскому-Мелецкому…………….. 15 435

К кн. Вяземскому (‘Благодарю, мой друг, тебя за доставленье…’)

Песнь Русскому Царю от его воинов

1816

Ирине Дмитриевне Полторацкой при посылке стихотворений в первом издании 1815 г.

К Т. Е. Боку (‘Любезный друг, гусар и Бок!..’)

‘Сон — утешитель! Пусть образу смерти твой образ подобен…’

<К Т. Е. Боку> (‘Мой милый Бок!..’)

Певец в Кремле

Явление богов

В альбом княжны М. А. Щербатовой

<К Карлу Петерсену> (‘Я предсказатель! Радость за горем пришла! Заменило…’)

1817

АРЗАМАССКИЕ ПРОТОКОЛЫ

I. Протокол двадцатого арзамасского заседания

II. Протокол несостоявшегося заседания. Июнь 1817 г.

III. Протокол заседания. Начало июля 1817 г.

IV. Протокол заседания. 14 или 15 июля 1817 г.

К портрету великой княгини Александры Федоровны

Утренняя звезда

1818

Первая утрата

Цветы

‘В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде…’

Деревенский сторож в полночь

Тленность. Разговор на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин замка Ретлера, вечером

Летний вечер

<Обеты>

Горная дорога

К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой. В Гатчине

I. ‘Не грех ли вам, прекрасная графиня…’

II. ‘Варвара Павловна! графиня! помогите…’

III. ‘Графиня, можно ль так неблагодарной быть!..’

Молитва Русского народа

Екатерине Федоровне Вадковской

<А. А. Плещееву> (‘Друг милый, оставь прихотливой судьбе…’)

Смерть Иисуса. Кантата Карла Вильгельма Рамлера

<К М. Ф. Орлову>

1819

ПАВЛОВСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

‘Я с благодарностью сердечной извещаю…’

В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловский векши, или белки, от депутата Жуковского

Ея превосходительству, Варваре Павловне Ушаковой, их сиятельствам, графине Самойловой, графине Шуваловой, княжне Козловской и княжне Волконской, от некоторого жалкого стихотворца прошение

Гр. С. А. Самойловой (‘Уж думал я, что я забыт…’)

Перовскому (‘Счастливец! Ею ты любим!..’)

‘Варвара Павловна, Элиза и Лизета…’

К Эмме

К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца

Циркулярное послание к чувствительным сердцам

Василию Алексеевичу Перовскому

К *** (‘Едва на миг один судьба нас породнила…’)

К мимопролетевшему знакомому Гению

К портрету Императрицы Елизаветы Алексеевны

I. ‘Кто на блистательной видал ее чреде…’

II. ‘В царицах скромная, любовь страны своей…’

К портрету Батюшкова

К Столыпину

‘Графиня, будьте вы спокойны!..’

‘Считаю вызов ваш я милостью судьбы!..’

‘Я только что хотел гонца к вам посылать…’

Праматерь внуке

Эпитафия Мими

На смерть чижика

Государыне Императрице Марии Федоровне (‘От вашего величества давно…’)

‘Хотя по-русски я умею…’

‘О дивной розе без шипов…’

С того света

Графине С. А. Самойловой

I. ‘Напрасно я мечтою льстился…’

II. ‘Вчера я вас не убедил…’

Путешественник и поселянка

Призвание

Персидская песня

1820

Прощальная песнь воспитанниц Института, при выпуске

Близость весны

К графине Шуваловой. 20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру

‘Минуту нас она собой пленяла!..’

Письмо к А. Г. Хомутовой (‘Благодарю вас всей душою!..’)

‘Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка…’

Письмо к А. Л. Нарышкину

К Голицыну

К кн. А. Ю. Оболенской (‘Итак, еще нам суждено…’)

К княгине А. Ю. Оболенской (‘Княгиня! для чего от нас…’)

1821

Воспоминание (‘О милых спутниках, которые наш свет…’)

В альбом Е. А. Алябьевой, рожденной Римской-Корсаковой

‘Узрев черты сии пленительно-живые…’

В альбом А. А. В.<оейковой>

1822

<Шуточные записки к Н. И. Гнедичу>

<Записка к Н. И. Гнедичу>

I. ‘Сладостно было принять мне табак твой, о выспренний Гнедич!..’

Победитель

1823

<Записка к Н. И. Гнедичу>

II. ‘Я также, Николай Гомерович почтенный…’

‘Ты вс жива в душе моей!..’

Надгробное слово на скоропостижную кончину именитого паука Фадея

Ангел и Певец

Привидение

1824

Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года

Мотылек и цветы

Поездка на маневры

1825

<Гр. А. Е. Комаровской> (‘Давно уж нет мне вдохновенья!..’)

‘Друзья, без горести на гроб взирайте мой!..’

1826

Хор девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня

1827

Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1827 года

1828

На мир с Персиею

(Записка к Н. И. Гнедичу)

III. ‘Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй…’

Государыне Императрице Александре Федоровне

У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны. В ночь накануне Ея погребения

Видение

Солнце и Борей

Умирающий лебедь

Звезда и комета

‘Меня ты хочешь знать, я вс и ничего!..’

1829

ИЗ ‘СОБИРАТЕЛЯ’

Памятники

I. ‘То место, где был добрый, свято!..’

II. ‘Кто скрыт во глубине сих грозных пирамид?..’…… 263 645

III. ‘Смертный! Смерти учись на могиле вечного града!..’

Мысли (Из Гте)

I. ‘Чист душой ты был вчера…’

II. ‘Будь не солнечен наш глаз…’

Homer

Главк Диомеду

1830

Стихи, написанные для лотереи в пользу бедных

1831

‘Звезды небес…’

‘В долину к пастырям смиренным…’

Приход весны

<Помпея и Геркуланум>

Исповедь батистового платка

Детский остров

Пери

Песнь бедуинки

Мечта (‘Всем владеет обаянье!..’)

Остров

А. О. Россет-Смирновой

Старая песня на новый лад (На голос: ‘Гром победы, раздавайся!’)

Русская слава

‘Поэт наш прав: альбом — кладбище…’

‘Тронься, тронься, пробудись!..’

‘Я на тебя с тоской гляжу…’

‘Чего ты ждешь, мой трубадур?..’

1833

Орел и голубка. Басня

Князю Дмитрию Владимировичу Голицыну

Русская народная песня (Вместо Английской God save the King)

1834

Песнь на присягу Наследника

Народные песни

I. ‘Боже, Царя храни!..’

II. ‘Слава на небе солнцу высокому…’

III. ‘Боже, Царя храни!..’

Многолетие

Народная песня (‘Многи лета, многи лета…’)

Песня русских солдат

‘Грянем песню круговую…’

1835

Д. В. Давыдову, при посылке издания ‘Для немногих’

1837

<Из альбома, подаренного графине Ростопчиной>

I. Роза

II. Лавр

III. Надгробие юноше

IV. Голос младенца из гроба

V. ‘О веселая младость! О печальная старость!..’

VI. ‘Фидий, иль сам громовержец к тебе нисходил от Олимпа…’

VII. Судьба

VIII. Завистник

IX. ‘Он лежал без движенья, как будто но тяжкой работе…’

<К своему портрету> (‘Воспоминание и я — одно и то же…’)

Ермолову

1838

Предсказание

Stabat mater

Посвящается нашему капитану ‘Геркулеса’

‘Ведая прошлое, видя грядущее, скальд вдохновенный…’

Эолова арфа

I. Могила

II. Любовь

III. К младенцу

IV. Утешение

V. К сестрам и братьям

VI. Жалоба

VII. Тоска

VIII. Стремление

1839

В Сардамском домике

Поэту Ленепсу, в ответ на его послание ко мне

Бородинская годовщина

‘Молитвой нашей Бог смягчился…’

1840

<Елизавете Рейтерн>

1841

‘Друг мой, жизни смысл терпенье…’

1842

1-ое июля 1842

1843

‘Завидую портрету моему!..’

1851

Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне приветствие от русских, встретивших ее в Бадене

1852

Четыре сына Франции

Розы

Из черновых и незавершенных рукописей

<Объяснение портного в любви>

<Экспромт к глазам А. М. Соковниной>

‘Заступ, заступ, рой могилу!..’

<Записка к И. П. Черкасову>

Басня (‘Однажды в гору, в круть, измученные жаром…’)

‘Назад тому с десяток лет…’

<Миртил и Палемон>

‘Был зайчик косолап, зверь добрый, но чудак!..’

Прогна и Филомела

‘Мой друг, часы летят — и юность погибает!..’

Романс (‘На верху горы утесистой…’)

Описание крючка удочки, по-русски и по-французски

<Начало поэмы: Вельмира>

<К. Н. Батюшкову> (‘С холодных невских берегов…’)

‘Остатки доброго в сей гроб положены!..’

<К Ваничке>

<А. А. Прокоповичу-Антонскому>

<В альбом Императрице Марии Федоровне. 2-ое сентября 1815>

‘Вот Пушкин, добрый наш поэт!..’

<Послание к П. А. Вяземскому> (‘Хоть мы в такие дни живем…’)761

‘Аглая грация, в России потаскушка…’

‘За множество твоих картин…’

<В. А. Жуковский в день рождения своего нашел перстень...>

[1] ‘Нельзя ль вам моего решить недоуменья?..’

[2] ‘Нашелся ль, дайте мне ответ…’

‘Варвара Павловна, Графиня и княжна!..’

Всевысочайшему существу. Подражание Гердеру, написавшему сии стихи в последний день своей жизни

‘Спеша без всякого роптанья…’

‘Согласен я: мой мирт уныл!..’

‘И Феб и музы известились…’

‘Оставьте вы свою привычку…’

‘Гельвеция, приветствую тебя…’

<Послание к И. И. Козлову>

‘Перу, княжна, я отдаю…’

Послание к Тутолмину

‘Забавляйтесь, как хотите…’

‘По милости своей…’

‘Тому блаженства будет на год…’

(Альбом) (‘Тот истинный мудрец, кто выдумал альбом!..’)

<Филоктет> (‘Мрачен Лемнос, хромоногого бога Ифеста обитель…’)

‘Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера и темной…’

‘Какая хитрая обманщица надежда!..’

‘Есть в русском царстве граф Орлов…’

‘Прими, России верный сын…’

‘Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера…’

‘Помнишь ли, друг мой, Егора Петровича Щетку?..’

<П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

Ах!

Весь я в хлопотах!

Впопыхах!

Ах!

И вчера

От утра

Без пера

Для сребра

Не был ни минуты,

¹⁰ Все минуты люты.

Все пиши,

Не дыши,

Не спеши,

Не смеши

За гроши!

Все чужие деньги!

Надобны мне кеньги!

Где же взять?

Ну писать,

²⁰ Сочинять

Мадригалы

И в журналы

Отдавать.

Жизнь такое горе!

Кинусь с грусти в море,

Моря нет.

Так в Фонтанку.

И Фонтанки нет.

³⁰ В Мойку.

Мойки нет,

В Невку.

Невки нет,

Так в Москву-реку,

Кукареку!

Ты напрасно

(Это очень ясно)

Посылал.

Я с Дмитревским уж вкушал

⁴⁰ Трапезу

И ему сказал,

Что к тебе полезу.

<П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

Друг мой любезный, князь тупоносый,

В мире сем тленном все пустяки,

Все привиденье, призрак минутный!

Это вчерашний я вечер узнал!

Я, разлучившись, милый, с тобою,

Вздумал поехать, так и сказал,

К нашему басней творцу Лафонтену,

О Провиденье! Тайны твои

Кто из безумных двуногих животных

¹⁰ Может рассудком слепым изъяснить!

Я по дороге вздумал заехать

Для корректуры прочтенья домой!

Сел и читаю… читаю… читаю…

Глядь на часы! Десять часов!

Шубу и шляпу — в сани скорее…

Вихрем, собака, извозчик, лети!

Скачем… несемся… трех баб задавили,

Шавку измяли — в спину нона

Толкнули оглоблей… Семь поросенков

²⁰ Наскоком зашибли… Кота наповал

В тот час, как он кошке мяуканьем нежным,

Хвостом помавая, любовь изъяснял.

Примчались… О небо!.. Запор на вратах!

Ни свечки не видно сквозь светлые окна…

Поэт мой, конечно, подумал я, спит,

Иль, палец приставя ко лбу стихотворну,

Над рифмами сидя, кусает перо,

Иль в кипу указов, экстрактов, докладов,

Копышась, кивает сквозь сон головой!..

³⁰ Назад, быстроногий, наемный Пегас!

Сказал я, закутав свой красный нос в шубу,

И с сердцем стесненным помчался домой,

В досаде великой, что я потерял

Сей вечер, который я мог бы приятно

С тобою в том доме любезном про весть,

Где я — несмотря на то, что краснею

От каждого слова — и счастлив, и весел,

Журнал посылаю, читай и зевай!

К ГЕНЕРАЛ-МАЙОРУ Б. В. ПОЛУЕКТОВУ, НА ВЫСТУПЛЕНИЕ В ПОХОД 1815 г. 17 ФЕВРАЛЯ

Наш Кульмский богатырь, ура! счастливый путь!

Лети с полками в поле брани,

Сбирай с покорной славы дани,

И новые кресты нанизывай на грудь!

Твоя судьба — парить под небом за орлами,

А наша — за твое здоровье робко пить,

Хвалить исподтишка дела твои стихами,

И вслух тебя любить!

СТИХИ, ВЫРЕЗАННЫЕ НА ГРОБЕ А. Д. ПОЛТОРАЦКОЙ

Как радость чистая, сердца влекла она,

Как непорочная надежда расцветала

Была невинность ей в сопутницы дана,

И младость ей свои все блага обещала.

Но жизнь ея — призрак! Пленил нас и исчез.

Лишь плачущим о ней гласит ея могила,

Что совершенное судьба определила

Не для земли, а для небес.

К Т. Е. БОКУ

Мой друг, в тот час, когда луна

Взойдет над русским станом,

С бутылкой светлого вина,

С заповедным стаканом

Перед дружиной у огня

Ты сядь на барабане —

И в сонме храбрых за меня

Прочти Певца во стане.

Песнь брани вам зажжет сердца!

¹⁰ И, в бой летя кровавый,

Про отдаленного певца

Вспомянут чада славы!

ФУРМАНУ ОТ ЖУКОВСКОГО

В корыстолюбии себя ты упрекаешь,

Но бескорыстия являешь образец:

За бедные стихи ты щедро предлагаешь

Богатый дружбы дар. Но знай, что твой певец,

Тобою прозванный славянским Оссианом,

Любя небесных муз, не любит жить обманом:

Он дружбу добрую дает в придачу сам

Тебе к дурным своим стихам.

В АЛЬБОМ КН. Е. И. ГОЛЕНИЩЕВОЙ-КУТУЗОВОЙ

Я счастлив был неизъяснимо!

Семью вождя великого я зрел,

И то, что я смиренной лирой пел

В честь памяти его боготворимой,

Теперь вдове его дерзаю посвятить!

Дерзаю гордое в душе питать желанье:

С воспоминанием о нем соединить

И обо мне воспоминанье!

*** * ***

Здравствуй, новый гость земной!

К счастью в мир тебя встречаем!

И в восторге над тобой

Небеса благословляем!

За минуту все в слезах:

Мать растерзана страданьем!

Близ нее безмолвный страх

С безнадежным ожиданьем!

Вдруг вс тихо — вс для нас

¹⁰ Полно жизни и надежды,

Твой раздался первый глас,

И твои раскрылись вежды!..

Там грядет с востока к нам

Утро, гость небес прекрасный,

И спокойным небесам

День пророчествует ясный!

Ободримся! в добрый час,

Новый жизни посетитель!

Небеса его — для нас!

²⁰ А над нами наш хранитель!

СТАРЦУ ЭВЕРСУ

Вступая в круг счастливцев молодых,

Я мыслил там — на миг товарищ их —

С веселыми весельем поделиться

И юношей блаженством насладиться.

Но в сем кругу меня мой Гений ждал!

Там Эверс мне на братство руку дал…

Благодарю, Хранитель-Провиденье!

Могу ль забыть священное мгновенье,

Когда, мой брат, к руке твоей святой

¹⁰ Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,

Когда стоял ты, старец, предо мной

С отеческим мне счастия желаньем!

О старец мой, в прекрасных днях твоих

Не пропадет и сей прекрасный миг,

Величием души запечатленный,—

Но для тебя я был пришлец мгновенный,

Как друг всего, и мне ты другом был,

Ты с нежностью меня благословил,

Нечаянно в сей жизни повстречавши!

²⁰ Уже отсель ты в лучший смотришь свет,

И мой тебе незнаем будет след!

Но я, едва полжизни испытавши,

Едва сошед с предела ранних лет,

Не с лучшею, не с легкою судьбою

(И может быть, путь долгий предо мною)

Мысль о тебе, о брат священный мой,

Как божий дар, возьму на жизнь с собой!

Врат Эверса!.. так! я сказать дерзаю,

Что имени сего всю цену знаю!

³⁰ В сем имени мой долг изображен!

Не беден тот, кто свойства не лишен

Пред добрыми душою согреваться,

Кто мыслию способен возвышаться,

Зря благости величественный лик.

О! сладкий жар во грудь мою проник,

Когда твоя рука мне руку сжала!

Мне лучшею земная жизнь предстала,

Училищем для неба здешний свет!

‘Не унывать, хотя и счастья нет,

⁴⁰ Ждать в тишине и помнить Провиденье,

Прекрасному — текущее мгновенье,

Грядущее — беспечно небесам,

Что мрачно здесь, то будет ясно там!

Земная жизнь, как странница крылата,

С печалями от гроба улетит,

Что было здесь для доброго утрата,

То жизнь ему другая возвратит!’

Вот правила для Эверсова брата.

Я зрел вчера: сходя на край небес,

⁵⁰ Как божество, нас солнце покидало,

Свершив свой день, прощальный луч бросало

Оно с высот на холм, и дол, и лес,

И, тихий блеск оставя на закате,

От нас к другим скатилось небесам.

О! сколько мне красот явилось там!

Я вспомянул о небом данном брате,

О дне его, о ясной тишине

И сладостном на вечере сиянье,

Я вспомянул о нежном завещанье,

⁶⁰ Оставленном в названье брата мне,—

И мужество мне в душу пробежало!..

Благослови ж меня, священный друг!

Что б на пути меня ни ожидало,

Отныне мне, как благотворный дух,

Сопутником твое воспоминанье.

Где б ни был я, мой старец брат со мной!

И тихое вечернее сиянье,

С моей об нем беседуя душой,—

Таинственный символ его завета,—

⁷⁰ Учителем отныне будет мне:

‘Свой здешний путь окончить в тишине!’ —

И вестником прекраснейшего света.

Ю. А. НЕЛЕДИНСКОМУ-МЕЛЕЦКОМУ

Друзья, стакан к стакану!

Парнаса капитану

Я, рядовой поэт,

Желаю многих лет!

Бессмертье уж имеет

За песни он давно,

И, в свой черед, оно

За жизнию поспеет!

Но в свете будет он

¹⁰ Жить долго нам на радость!

Ему Анакреон

Души веселой младость

С струнами завещал!

Хоть Крон и насчитал

Ему с тремя годами

Уж полных шестьдесят!

Но все под сединами

Глаза его блестят!

И в сердце молодое

²⁰ Хлад жизни не проник:

Младой с ним молод вдвое!

Старик с ним не старик!

Для бога Аполлона

Стократ Анакреона

Милей быть должен он!

И чем Анакреон

Известен? Лишь стихами.

Он сладко ел и пил

И звонкими струнами

³⁰ В хмелю сквозь сон хвалил

Вино, Киприду, радость

И быстротечну младость!

То так ли добр он был,

Как наш поэт бесценный?

Не верится! Плененный

Той милой простотой,

Той нежностью родного,

С какой певца младого,

Меня, сравняв с собой!

⁴⁰ Забывши сан и лета,

Он был товарищ мой

При входе скользком света:

За доброго поэта

Я душу рад отдать!

Теперь же хоть сказать

В задаток: многи лета!

К КН. ВЯЗЕМСКОМУ

Благодарю, мой друг, тебя за доставленье

Твоих пленительных стихов!

На Волге встретилось с тобою вдохновенье!

Ты, с крутизны ее лесистых берегов

Смотря на пышные окрестностей картины,

С природы список нам похожий написал.

И я тебе вослед мечтою пробегал

Прибрежных скал вершины,

Смотрел, как быстрые крылатые струга,

¹⁰ Сокровищ земледелья полны,

Рулями острыми разрезы вал и волны,

Как селы между рощ пестрили берега,

Как дым их, тонкими подъемляся столбами,

Взвивался и белел на синеве лесов

И, медленно всходя, сливался с облаками,—

Вот что, но милости твоих, мой друг, стихов,

Как наяву, я видел пред собою.

Прочел я их один, потом прочли со мною

Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков.

²⁰ Потом и критику-богиню пригласили

Их с хладнокровием, ей сродным, прочитать.

Мы, слушая ее, стихи твои херили,

Тебе же по херам осталось поправлять!

Вот общий приговор богини беспристрастной:

‘Ваш Вяземский прямой поэт!

Он ищет простоты, но простоты прекрасной,

И вялости в его стихах признака нет.

Дар живописи он имеет превосходный!

Природу наблюдать его умеет взор!

³⁰ Презревши вымыслов блистательный убор,

Он в скромной простоте, красам природы сродный,

Живописует нам природы красоты!

Он в ней самой берет те сильные черты,

Из коих создает ее изображенье

И списка точностью дивит воображенье’.

Такой был общий приговор!

Потом перебирать свободно

Богиня принялась стихи поочередно,

И вышел строгий перебор!

⁴⁰ Послушай и поправь, когда тебе угодно!

Благоухает древ

Трепещущая сень. Богиня утверждает

(Я повторяю то, поэту не во гнев),

Что худо делает, когда благоухает.

Твоя трепещущая сень!

Переступившее ж последнюю ступень

На небе пламенном вечернее светило —

В прекраснейших стихах ее переступило,

Да жаль, что в точности посбилось на пути,

⁵⁰ Нельзя ль ему опять на небеса взойти,

Чтоб с них по правилам грамматики спуститься,

Чтоб было ясно все на небе и в стихах?

И скатерть синих вод сравнялась в берегах:

Равняться в берегах твоих ей не годится,

Когда в моих она сравнялась давно

Не синей скатертью, а попросту рекою:

Мой стих перед тобою,

Но красть у бедняка богатому грешно!

О сем стихе, где живописи много:

⁶⁰ Кто в облачной дали конец тебе прозрит?

Богиня говорит,

И справедливо, хоть и строго:

Прозреть, предвидеть — все равно!

Прозреть нам можно то одно,

Что не сбылось еще, чему лишь можно сбыться,

Итак, сие словцо не может пригодиться

К концу реки! Он есть давно, хотя и скрыт,

Ты вместо вялого словечка различит,

Великолепное прозрит вклеил не к месту

⁷⁰ И безобразную с ним сочетал невесту:

И неподвижный взор окованный стоит!

&nbsp, Как хочешь стой, но он в жестоком положенье!

Из одинаких весь сей стих лоскутьев сшит:

Стоит, оковы, недвиженье —

Одно! Такой халат читателя смешит!

Огромные суда в медлительном паренье:

Запрещено, мой друг,— и нечем пособить! —

Указом критики судам твоим парить:

&nbsp, Им предоставлено смиренное теченье,

⁸⁰ А странное: столбы на них —

Простым словцом: и мачты их

Сама своей рукой богиня заменила!

Но те твои стихи она лишь похерила,

В которых ты, внимая гласу волн,

&nbsp, Нам говорить: люблю гнать резво челн

По ропотным твоим зыбям и, сердцем весел,

Под шумом дружных всел

И прочее: зво… челн — ей неприятный звук,

А всел рифма ли на весел, милый друг?

⁹⁰ Жаль! Ведь последний стих разительно прекрасен!

Воображению он сильно говорит,

Но рифма вздорная косится и брюзжит!

Как быть? Она деспот, и гнев ее ужасен!

Нельзя ли рифму нам другую приискать,

Чтобы над веслами беспечно задремать,

Не опасаяся, чтоб вздорщицу смутили,

И также, чтобы нас воздушные мечты,

А не тяжелые златые веселили?..

Но наше дело — хер! Поправки ж делай ты.

¹⁰⁰ Покаты гор крутых!— не лучше ли пещеры?

Воспрянувших дубрав! — развесистых дубрав,

Или проснувшихся! Слова такой же меры,

А лучше! В этом вкус богини нашей нрав!

Воспрянувших, мой друг, понятно, да не ясно.

Все прочее прекрасно!

Но я б весьма желал, чтоб своды глас забав

&nbsp, Не галлицизмами окрестности вверяли,

А русским языком волнам передавали.

Младое пенье их— прекрасная черта!

¹¹⁰ Их слава ясная, как вод твоих зерцало!

Стих сильный, а нельзя не похерить начало!

Поставь, прошу тебя: и слава их чиста,

Чтоб следующим трем был способ приютиться.

О двух других стихах — прекрасных, слова нет —

Ни я, ни критика не знаем, как решиться:

В них тьма, но в этой тьме скрывается поэт!

Гремящих бурь боец, он ярости упорной

Смеется, опершись на брег, ему покорный!

Боец не то совсем, что ты хотел сказать.

¹²⁰ Твой Гении, бурь боец, есть просто бурь служитель,

Наемный их боец, а мне б хотелось знать,

Что он их победитель!

Нельзя ли этот стих хоть так перемарать:

Презритель шумных бурь, он злобе их упорной

Смеется, опершись на брег, ему покорный!

Презритель — новое словцо, но признаюсь:

Не примешь ты его, я сам принять решусь!

К Фетиде с гордостью… Твоей, мой друг, Фетиде

Я рад бы из стихов дорогу указать.

¹³⁰ В пучину Каспия приличней бы сказать.

Сравнение полней, и Каспий не в обиде!

А бег виющиися ручья —

Неловко — власть твоя,

Я б смело написал: журчащего в дубраве,

&nbsp, Спроси о том хоть музу ты свою,

Виющийся идет не к бегу, а к ручью.

Вот все!.. Согласен будь иль нет, ты в полном праве!

ПЕСНЬ РУССКОМУ ЦАРЮ ОТ ЕГО ВОИНОВ

Гряди, наш Царь, Твоя дружина

Благословляет Твой возврат,

Вселенной решена судьбина,

И ниспровергнут супостат.

Гряди, гряди к стране своей,

Наш Царь, наш славный вождь царей.

К Его стонам мечи кровавы,

К Его стопам и шлем и щит,

Его главу да знамя славы

¹⁰ При кликах славы осенит,

Ему венцы готовьте в дань —

Решившему святую брань.

Наш Царь, в отчизну с поля чести

Твою мы славу принесли,

Вот гром, Твоей свершитель мести,

Вот знамена еще в пыли,

Вот нашей верности алтарь,

Пред ним обет наш: честь и Царь!

Младый Наследник полвселенны —

²⁰ Меж нас впервой Ты меч приял,

Наш Царь — ко брани ополченный,

Ты путь нам к славе указал,

Наш вождь — Ты был предтечей нам

Везде во сретенье врагам.

Скажи ж, о вождь, где изменилась

Твоя дружина пред Тобой?

Погибель нас пожрать стремилась —

Ее отбил наш твердый строй.

Нам взор Царя, как Божий луч,

³⁰ Светил во мгле громовых туч.

Ко мщенью Ты воззвал народы,

Ты спас владычество царям,

Ты знамена святой свободы

Покорным даровал врагам,

И Твой покрыл вселенну щит,

И брань окован на молчит.

От Немана до океана

Твоих трофеев славный ряд,

И где парил орел тирана,

⁴⁰ Там днесь орлы твои парят,

И гром, безмолвный в их когтях,

На брань и бунт наводит страх.

Но кто на Русь Твою восстанет?

Противных нет полкам Твоим,

Твой страшный гнев с престола грянет,

И север грянет вслед за ним,

И, казни вестник, грозный страх,

Врагов умчит, как дым и прах.

Гряди, наш Царь, Твоя дружина

⁵⁰ Благословляет Твой возврат,

Вселенной решена судьбина,

И ниспровергнут супостат.

Гряди, гряди к стране своей,

Наш Царь, наш славный вождь царей.

1816

ИРИНЕ ДМИТРИЕВНЕ ПОЛТОРАЦКОЙ

при посылке стихотворений в первом издании 1815 г.

Певцом невинности, любви и красоты

Назвал меня поэт, к стихам моим пристрастной.

Когда б владел его я лирой сладкогласной,

Когда 6 моих стихов была предметом ты —

Я пел бы, вс забыв, одним собой счастливой,

И был бы наречен от славы справедливой:

Певцом невинности, любви и красоты.

К Т. Е. БОКУ

Любезный друг, гусар и Бок!

Планетам изменять нимало нам не стыдно!

Их путь от нас далек,

К тому ж, мой друг, для звезд небесных не обидно,

Когда забудешь их на час для звезд земных!

Для беспредельности одной они сияют,

И в гордости своей совсем не замечают

Слепцов, которые из мрачности земной

Их куртизируют подзорною трубой!

10 Хоть я и не гусар, но клясться рад с тобой

Священным именем пророка,

Что, встретившись, как ты, с прекрасною четой,

Забыл бы звезды все, Жуковского и Бока!

В осьмом часу тебя готов я ждать!

Но завяжи глаза, чтоб к нам дойти вернее,

Чтобы опять сирены не видать!

Близ пропасти слепой всегда пройдет смелее.

* * *

Сон — утешитель! Пусть образу смерти твой образ подобен,

Я призываю тебя! посети одинокое ложе!

Дай мне покоя! Сколь сладко нам в жизни не чувствовать жизни,

Столько ж нам сладко и в смерти не чувствовать смерти.

<К Т. Е. БОКУ>

Мой милый Бок!

Не думай, чтоб я был ленивый лежебок!

Или пренебрегал твоим кабриолетом,—

Нет, нет! но как гусар ты поступил с поэтом!

(Как друг-гусар, прошу меня понять):

Как друг ты, согласив с своим мое желанье,

Спешишь скорей меня обнять,

Скорее разделить со мной очарованье,

Которое сестра прелестная твоя

¹⁰ Своим присутствием вокруг нас разливает —

И дружба этому прямую цену знает.

Но как гусар ты все смутил, душа моя:

Ты хочешь приступом взять мирного поэта,

Ты силою кабриолета

Затеял, в миг один, весь план его взорвать!..

Послушай: сняв мундир, привычку разрушать

Оставь с мундиром и усами!

Капитуляция была уж между нами,

Стояло в ней: тебе от друга вести ждать,

²⁰ Дождавшись же, за ним в своем кабриолете

И налицо во весь опор скакать.

Но, видно, это все ты предал жадной Лете

И в памяти одну лишь дружбу сохранил!

Итак, чтоб памяти ты вновь не утопил,

Вот для тебя рецепт от сей чумы ужасной,

Вот план мой письменный, по пунктам, точный, ясный:

Пункт первый: подождать!

Ты знаешь, до Печор я еду провожать

Своих друзей — на то дней семь иль восемь сроку.

³⁰ Коль скоро возвращусь, тотчас записку к Боку,

И в этом пункт второй — но как ее послать?

Не лучше ли тебе меня уж в Дерпте ждать?

Мы вместе славно прокатимся!

Мой план не весь! еще есть пунктов пять,

Но на словах мы лучше объяснимся!

Прости! завидуя моим дурным стихам,

На месте их теперь желал бы быть я сам.

P. S. Когда ты через десять дней,

По обстоятельствам, за другом и поэтом

⁴⁰ Не можешь сам скакать с своим кабриолетом,

То хоть одних пришли с ним лошадей.

ПЕВЕЦ В КРЕМЛЕ

Певец

Бегите в Кремль! На холме том,

Где пели наши деды

Победну песнь пред Божеством,

Мы грянем песнь победы.

Зовет Кремля священный глас,

Как древле вестник славы,

С его высот глядит на нас

Орел наш двоеглавый,

Бегите в Кремль и стар и млад!

¹⁰ При гимнах ликованья,

Обымемся, как брата брат

Объемлет в час свиданья.

Народ

Бегите в Кремль и стар и млад!

При гимнах ликованья,

Обымемся, как брата брат

Объемлет в час свиданья!

Певец

О, Кремль отеческий! твой враг

Лобзаем в умиленье.

Смотрите: на его стенах

²⁰ Отчаянное мщенье

След черный впечатлело свой.

Казня в безумстве камень,

Губитель трепетной рукой

На них свой бросил пламень.

‘Не будь Кремля!’ изрек злодей,

Но Кремль стоит священный,

Вспылал лишь древний дом Царей,

Убийцей оскверненный.

Но ты, Царя венчавший храм!..

³⁰ Рукой небес хранимый,

Светлен вознес ты к небесам

Свой крест непобедимый.

И ты, Царей минувших прах,

Твой сон не возмутился,

Когда в пожаре и громах

Дух злобы разразился

Над тихой сению твоей…

О, наш Сион священный,

О, Кремль, свидетель славных дней,

⁴⁰ Красуйся, обновленный!

Народ

О, наш Сион священный,

О, Кремль, свидетель славных дней,

Красуйся, обновленный!

Певец

С хвалою первой к Богу сил,

Друзья, подымем длани,

Он здесь, в Кремле Себя явил

Ужасным Богом брани,

Он, в заревах но небесам

Над рдеющей Москвою

⁵⁰ Промчавшись, стал в лице врагам

Карающей бедою.

Он в дым Москвы Себя облек,

И знамением мести,

Как пред Израилем, потек

Перед полками чести.

И славою Ему вослед

Шумели их знамена,

При звучном клике их побед

Распались цени плена,

⁶⁰ На брань пошли рука с рукой

Владыки и народы,

И грянул страшный Божий бой,

И гимн Его свободы…

Греми ж торжественно в Кремле

Днесь: ‘Богу в вышних слава!

Живущим радость! мир земле!

И Вечному держава!’

Народ

Греми ж торжественно в Кремле

Днесь: ‘Богу в вышних слава!

⁷⁰ Живущим радость! мир земле!

И Вечному держава!’

Певец

Тебе Россию, Царь земли!

Народ Твой уповает:

Прими ее и новели,

Да славой процветает!

Да сила, иноземным страх,

Врежет ее пределы,

Да на святых ее нолях

Сияет мир веселый,

⁸⁰ Да нравов древних чистотой

Союз семей хранится,

Да в них с невинной простотой

Свет знаний водворится.

О! повели, чтоб наш Орел,

Вселенной страж могучий,

Спокоен на громах сидел,

А в брани вражьи тучи,

Как ныне, грудью пробивал,

И под небесны своды

⁹⁰ Всегда при кликах возлетал

Спасенья и свободы.

Вели, да восшумят моря

Под русскими рулями,

И слава русского Царя

Восцарствуй над водами.

Вели, да помнит Славянин,

Что он наследник славы,

Что он великих предков сын,

Которых меч кровавый

¹⁰⁰ И древле был противным страх…

Друзья! отцы пред нами,

На тех же мы цветем полях,

Под теми ж небесами,

Где чада славы расцвели,

Пред нами та ж дорога,

По коей деды протекли

За Русь, Царя и Бога.

О Русь, да наш язык прильннет

Иссохнувший Егортани,

¹¹⁰ Да крепость древняя спадет

С увядшей нашей длани,

Когда престанешь ты для нас —

И в час борьбы кровавой,

И в нощь, и в день, и в смертный час —

Быть радостью и славой!..

А Ты, Всевышний, наш обет

Прими в Твою десную,

И горней благодати свет

Пролей на Русь святую.

Народ

¹²⁰ Прими, Всевышний, наш обет,

Прими в Твою десную,

И горней благодати свет

Пролей на Русь святую.

Певец

Храни Царя! Царю пошли

Твое благословенье.

Ему все радости земли!

Тебе ж благодаренье

За царственную высоту

Его души благия,

¹³⁰ За чистой славы красоту,

В какой им днесь Россия,

За первенство среди Царей,

Отъятое не бранью,

Но искуплением людей

И миротворной дланью,

За твердое презренье бед,

За благость в правой мести,

За кротость на верху побед

И верность Царской чести,

¹⁴⁰ За блеск, в каком умел явить

Он доблесть Славянина,

За сладкий жребий наш: любить,

Как друга, Властелина —

О всемогущий Царь земли,

Тебе благодаренье!

Храни Его, Ему пошли

Твое благословенье!

Храни Его! то общий клик

С Кремлевский вершины…

¹⁵⁰ И угасающий старик,

В виду своей кончины

Молящий ясных дней сынам,

И брани сын ретивый,

Привыкший, к трепету врагам,

Знамена горделивы,

Царем ведомый, воздвизать,

И юноша цветущий,

Минутой славы заблистать

В волненьи сердца ждущий,

^l6⁰ И безмятежный селянин,

Воспитанник природы,

И смелый просвещенья сын,

Алкающий свободы

Воспламенить во благо свой

Светильник вдохновенный —

Все, все с молитвою одной

К Тебе, Царю вселенны:

Твою щедроту посели

Над Царскою главою,

¹⁷⁰ Чтоб долго был красой земли,

И трона красотою.

Народ

Твою щедроту посели

Над Царскою главою,

Чтоб долго был красой земли,

И трона красотою.

Певец

Тебе спасительную рать!

Тебе вождей спасенья!

На них да снидет благодать,

На них благословенья

¹⁸⁰ С Кремлевских благодарных стен.

Их груди, как твердыни,

От нас отбили срам и плен,

И бешенство гордыни.

Москва, они твоим стенам

Рекли: ‘оденьтесь в пламень,

Взлетите гибелью врагам,

Будь ратник — каждый камень’.

И мщенье — грозный их обет,

Ему не изменили:

¹⁹⁰ Твоей дружиной, Царь побед,

Они себя явили.

Бестрепетны сквозь зной и хлад,

Сквозь пепельны пустыни,

Пронзая силой сильных ряд,

Перунами твердыни,

На мышцу мышцу, грудь на грудь,

И брань самой природе,

Кровавый протоптали путь

И чести и свободе.

²⁰⁰ Везде, во славу Бога сил,

Воздвиглись их знамена,

Орел свободных — раздробил

Орла рабов, и Сена,

Послышав гром их, чрез ноля

Помчала обновление —

И за развалины Кремля

Парижу мзда: спасенье.

И се на родину стеклись,

В ножнах уж меч кровавый…

²¹⁰ О Кремль священный, оживись!

Яви им пепел славы!

Стекитесь, чада и отцы,

Младые девы, жены,

На их главы надеть венцы,

Их увенчать знамени,

С рамен могучих снять щиты,

Принять из рук их громы,

Узреть возлюбленны черты,

Услышать глас знакомый.

²²⁰ Се на Кремлевской высоте,

Еще под прахом брани,

Стоят в смиренной красоте,

И к вам простерли длани…

Благословляем ваш возврат

В отчизну с ноля чести!

Святое титло верных чад

Ценой кровавой мести,

Ценою ран купили вы…

Здесь, на скале пожарной,

²³⁰ На ваши бодрые главы

Рукою благодарной

Отчизна славная кладет

Печать любви и славы,

И слезы исцеленья льет

На раны их кровавы…

На них, на них Твой крепкий щит

Склони, о Вседержитель,

Да и пред мирными дрожит,

Как в бранный день, губитель.

Народ

²⁴⁰ На них, на них Твой крепкий щит

Склони, о Вседержитель,

Да и пред мирными дрожит,

Как в бранный день, губитель.

Певец

Простри, Всевышний, длань Твою

На бранным сном почивших,

За Русь главы свои в бою,

За правду положивших,

Введи их в ту бессмертну сень,

Где мир Твой обитает,

²⁵⁰ Да Твой незаходимый день

Им радостью сияет,

Да там для них о жизни сей

Живет воспоминанье,

Да будут родины своей

И щит и упованье.

Друзья, с молитвою о нем,

О старце, о великом!..

О наш герой, когда с мечом,

С покойным светлым ликом,

²⁶⁰ Во храме, об руку Царя,

Младый под сединами,

Перед святыней алтаря,

Внимаем небесами,

Обет спасенья ты изрек,

Мы мнили, ослепленны —

Забыв, что вождь наш человек —

Что дни твои нетленны…

И где же ты, о вождь побед?

Мы гимн поем спасенья:

²⁷⁰ Почто ж спасителя здесь нет?

На праздник Провиденья

Мы ныне в Кремль свой притекли…

А наш герой не с нами?

Здесь громы вражески в пыли

Безмолвными рядами,

Здесь их разбитые щиты,

Их знамена кровавы,

Здесь наша слава… где же ты,

Создатель нашей славы?..

²⁸⁰ Друзья, сей день да освятит

О нем воспоминанье,

Да к тени бранной долетит

Отечества призванье,

На верхних славы ступенях

Ему рука судьбины,

При блеске молний, при громах,

Постлала одр кончины,

На нем простерт, он угасал,

Как вечер светозарной,

²⁹⁰ И, угасающий, внимал

Отчизне благодарной…

Почий же в славе, наш герой!

Да при твоей гробнице

Архистратиг, соратник твой,

С мечом небес в деснице,

Страж пепла твоего, сидит,

Пред ней, неугасимый,

Да пламенник любви горит,

Отчизною хранимый.

³⁰⁰ И будь сей огнь священный знак,

Что свыше Провиденье

На Русь, сквозь самый бедствий мрак,

Сияет во спасенье.

И вы, которых бурный бой

Похитил средь полета,

Вы, быстро за рубеж земной

Утекшие из света,

Друзья, благословенье вам!

Вы пали за отчизну,

³¹⁰ И здесь, прискорбная, сынам

Она свершает тризну,

И Кремль ее преобращен

В алтарь благодаренья,

На нем был первый воспален

Светильник Провиденья.

Вы, в память чадам поздних лет,

Своим геройским прахом

Спасенный одарили свет,

И враг свободы с страхом

³²⁰ От зеленеющих холмов,

Где пепел ваш хранится,

Как от карающих богов,

Смятенный, отстранится,

Они народам будут весть,

Сколь шатки зданья силы —

Вы проповедовать им: честь!

Оставили могилы.

Здесь вс в воспоминанье вам,

Сей пир Кремля священный,

³³⁰ Сей гимнами гремящий храм,

Сей град, за честь сожженный,

И сей народ, толпа семей,

Ликующих в покое —

Все вы! вс нам от ваших дней

Наследие святое!..

Простри ж, Всевышний, длань Твою

На бранным сном почивших,

За Русь главы свои в бою,

За правду положивших.

Народ

³⁴⁰ Простри, Всевышний, длань Твою

На бранным сном почивших.

За Русь главы свои в бою.

За правду положивших.

Певец

Тебе России верных чад.

Подпор могущих трону!..

О! как их двинул царский взгляд

Отчизне в оборону!

Летят! огню домы, ноля!

Перунам грудь и длани!

³⁵⁰ И грозно Русская земля

Встает гигантом брани!

Гремит ее призывный щит…

И, гневом мести рдея,

Войной Иртыш и Дон шумит,

Войной скалы Рифея.

Калмык, Башкир, Черкес и Финн

К знаменам побежали,

И все оградой из дружин

Кругом престола стали…

³⁶⁰ Где ж враг?.. о Русская земля,

Готов твой пир священный!

И се! на высоте Кремля,

И селянин смиренный,

И верный славных предков сын,

И алтаря служитель,

К Тебе, ликуя, глас един

Возносят, Вседержитель!

Вы, чада бодрственных сынов,

Потомки знаменитых,

³⁷⁰ Близ их изрубленных щитов,

Близ их кольчуг разбитых,

Свои кольчуги и щиты

Повесьте в отчем доме,

На них чудесных дел черты,

Для чад, при бранном громе,

Мечом кровавым врезал враг,

Пускай на их обломках

Хранится повесть об отцах

Великая в потомках.

³⁸⁰ Вам подвиг новый предлежит:

Величие в покое.

Да сладкий мир не изменит

Вас, неизменных в бое,

Да вкруг вас тишина цветет,

Устройство и свобода,

Да вам покорная дает

Сторичну дань природа,

К зерцалу — совесть и закон,

В семействе — чисты нравы,

³⁹⁰ Без рабства верность — перед трон,

Пред Бога — души нравы.

Ты ж, чудо верности, народ,

Покорностью могущий,

Цвети! да заградится вход

В твои смиренны кущи

Судьбы посланницам-бедам,

Да плуг трудолюбивый

Дарует жизнь твоим нолям.

Умеренным счастливый,

⁴⁰⁰ Чужд развратительных сует,

Презрев роскошных негу,

Теки беспечно через свет

К спасительному брегу.

А Ты их, Вышний, осени

Отеческой рукою:

Да будут благ Твоих они

Достойны пред Тобою.

Народ

Детей, Всевышний, осени

Отеческой рукою:

⁴¹⁰ Да будут благ Твоих они

Достойны пред Тобою.

Певец

Тебе народов и Царей!..

Да знает всяк властитель,

Что он лишь мудрости Твоей

Безвластный совершитель…

Вы, неподвижные в ныли,

Невольники могилы,

Цари — смутители земли,

Цари — земли светилы,

⁴²⁰ Призраки! встаньте из гробов

На голос, к вам зовущий!

Кто были вы: друзья богов,

Иль боги всемогущи?

О нет! орудие одно

В деснице Провиденья…

Внимай! внимай! летит Оно

С жезлом мироправленья

Над темной бездною времен,

И с вечной колесницы

⁴³⁰ Судьбы держав, судьбы племен

Бросает из десницы.

Кто быстрый переменит ток?

Чья сила? чья упорность?

Летит… а нам Его урок:

‘Умеренность, покорность!’

О! совершись, святой завет!

В одну семью, народы!

Цари, в один отцев совет!

Будь, сила, щит свободы!

⁴⁴⁰ Дух благодати, пронесись

Над мирною вселенной,

И вся земля совокупись

В единый град нетленный!

В совет к царям, небесный Царь!

Символ им: Провиденье!

Трон власти, обратись в алтарь!

В любовь повиновенье!

Утихни, ярый дух войны,

Не жизни истребитель,

⁴⁵⁰ Будь жизни благ и тишины

И вечных прав хранитель.

Ты, мудрость смертных, усмирись

Пред мудростию Бога,

И в мраке жизни озарись,

К небесному дорога.

Будь, Вера, твердый якорь нам

Средь волн безвестных рока,

И ты, в нерукотворный храм

Свети, Звезда востока.

Певец и народ

⁴⁶⁰ Свети, свети, Звезда небес!

К ней взоры! к ней желанья!

К ней, к ней, за тайну сих завес,

Земные упованья!

Там вс, что здесь пленило нас

Явлением мгновенным,

Что взял у жизни смертный час,

Воскреснет обновленным.

Рука с рукой! вождю вослед!

В одну, друзья, дорогу!

⁴⁷⁰ И с нами в братском хоре, свет,

Пой: слава в вышних Богу!

ЯВЛЕНИЕ БОГОВ

Знайте, с Олимпа

Являются боги

К нам не одни,

Только что Бахус придет говорливый,

Мчится Эрот, благодатный младенец,

Следом за ними и сам Аполлон.

Слетелись, слетелись

Все жители неба,

Небесными полно

Земное жилище.

¹⁰ Чем угощу я,

Земли уроженец,

Вечных богов?

Дайте мне вашей, бессмертные, жизни!

Боги! что, смертный, могу поднести вам?

К вашему небу возвысьте меня!

Прекрасная радость

Живет у Зевеса!

Где нектар? налейте,

²⁰ Налейте мне чашу!

Нектара чашу

Певцу, молодая

Геба, подай!

Очи небесной росой окропите,

Пусть он не зрит ненавистного Стикса,

Быть да мечтает одним из богов!

Шумит, заблистала

Небесная влага,

Спокоилось сердце,

³⁰ Провидели очи.

В АЛЬБОМ КНЯЖНЫ М. А. ЩЕРБАТОВОЙ

О грустном написать я должен в твой альбом.

Могу ль желанию такому покориться?

При мысли о тебе, невольно под пером

Одно веселое родится,

При мысли о тебе, невольно твой поэт

Воображеньем жизнь земную украшает,

Жилищем радости он видит здешний свет

И имя грусти забывает.

<К КАРЛУ ПЕТЕРСЕНУ>

Я предсказатель! Радость за горем пришла! Заменило

Небо, что отнято им! Будь же утешен, отец!

Двух ты имеешь сынов! Твой младший с тобою, твой старший

Будет, как ангел, с небес милого брата хранить.

1817

АРЗАМАССКИЕ ПРОТОКОЛЫ

I
ПРОТОКОЛ ДВАДЦАТОГО АРЗАМАССКОГО ЗАСЕДАНИЯ

Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку,

Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен,

Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень, известно,

Очень давно за Зимой волочился, теперь уж они обвенчались.

С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана.

(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок).

Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался

Тихо на береге Карповкп (славной реки, где водятся карпы,

Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам

¹⁰ Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной

В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый. Под сводом

Новосозданного храма, на коем начертано имя

Вещего Штейна, породой германца, душой арзамасца,

Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки,

Сел Арзамас —и явилось в тот миг небывалое чудо:

Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось,

Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье.

Члены смутились, Рейн дернул за кофту Старушку,

С страшной перхотой Старушка бросилась в руки Варвику,

²⁰ Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея,

Начал бодать Асмодеи Громобоя, а этот облапил,

Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра

Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом,

Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу,

В креслах сидела. ‘Уймись, Арзамас!— возгласила Кассандра.—

Или гармония пуза Эоловой Арфы тебя изумила?

Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им

Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква

Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались?

³⁰ Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром,

Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю, внимайте!’

Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе,

Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая

Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам:

‘Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы

Много добра. Не одни в нем кишки и желудок.

Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце!

Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая.

Бродит, я чувствую, в темном Дедале, поблизости пуза,

⁴⁰ Честный отшельник — душа, она в своем заточенье

Все отразила прельщенья бесов и душиста добротой!

(ТаЕговорит об ней Николай Карамзин, наш историк).

Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет:

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно

Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев,

Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных,

Время проснуться!.. Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж,

Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время,

Время летит. Нас доселе сбирала беспечная шутка,

⁵⁰ Несколько ясных минут украла она у бесплодной

Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет.

Смех без веселости — только кривлянье! Старые шутки —

Старые девки! Время прошло, когда но следам их

Рой обожателей мчался! теперь позабыты, в морщинах,

Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши.

Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой.

Слава — твой обожатель, скорее браком законным

С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще хуже,

Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею,

⁶⁰ Светом отверженных, жалких, тебе самому в посрамленье.

О арзамасцы! все мы судьбу испытали, у всех нас

В сердце хранится добра и прекрасного тайна, но каждый,

Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет,

В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне,

Свет одинокий окрестиыя мглы не осветит. Напрасно

Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет.

Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне

Так же тускло и тщетно братский пылает светильник?

Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга

⁷⁰ Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной

Хладу убийственной жизни), достоинства первое благо

(Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья!

Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая,

Сердце, жадное жизни, томяся бесплодным стремленьем.

Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды.

Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком

Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно

Ищет себя, он чужд и себе и другим, каменеет,

К мертвому рабству привыкнув, и, цени свои презирая,

⁸⁰ Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно

В миг единый все, что было душою полжизни,

Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья

Строить не смеет, и если бы смел, то где ж ободритель,

Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья? Над грудой развалин

Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший

Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец,

Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший

В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье:

Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет.

⁹⁰ Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый,

Рад бы разлить но вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень,

К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне.

Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья

Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась.

Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой,

Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен,

Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею,

Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!

Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством?

¹⁰⁰ Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен.

Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Подросты,

Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной,

Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет!

С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель,

Но свободный судья современных, потомства наставник,

С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев,

Но священное чувство достоинства, внятный не многим

Голос души и с голосом избранных, лучших согласный.

С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы,

¹¹⁰ С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы!

Там, где во имя Отечества но две руки во едину

Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки!

Все минувшее, все, что в честь ему некогда жило,

С славного царского трона и с тихой обители сельской,

С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает,

С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести,

Вс к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили!

Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! —

Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!’

¹²⁰ Так говорила Кассандра, холя десницею пузо.

Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены,

Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем

К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой.

Тут осанистый Рейн разгладил чело, от власов обнаженно,

Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто

Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим.

Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский.

Мощной рукою врата растворил он, за ними кипели

В светлом хаосе призраки веков, как гиганты, смотрели

130 Лики славных из сей оживленныя тучи, над нею

С яркой звездой на главе гением тихим неслося

В свежем гражданском венке божество— Просвещенье, дав руку

Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы,

Пламень ночуя в душе, к вратам побежали… Вс скрылось.

Рейн сказал: ‘Потерпите, голубчики! я еще не достроил,

Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно’.

Члены, зная, что Рейн — искусный строитель, утихли,

Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь,

Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы.

¹⁴⁰ Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший

Тяжкий курдюк на скрипящих колесах,— Шишков седорунный,

Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал.

Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов

Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка

В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась, и, качаясь на дышле,

Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов.

Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова,

Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени

Членам показывать. В первом явленье предстала

¹⁵⁰ С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре,

Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко

Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая.

Вслед за Политикой вышла Словесность, платье богини

Радужным цветом сияло, и следом за ней ее дети:

С лирой, в венке из лавров и роз, Поээия-дева

Шла впереди, вкруг нее как крылатые звезды летали

Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних

В дар ей собравшие. 06 руку с нею поступью важной

Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно

^l6⁰ Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой,

Сев в углу на словарь, Академия делала рожи).

Свита ее была многочисленна, в ней отличался

Важный маляр Демид-арзамасец. Он кистью, как древле

Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма, творились

Лица, из видов заемных в свои обращенные виды.

Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа

Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской ризы.

Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой

Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку, за нею

¹⁷⁰ Князь Тюфякин нес на закорках Театр, и нещадно

Кошками секли его Пиериды, твердя: не дурачься.

Смесь последняя вышла. Пред нею музы тащили

Чашу большую с ботвиньей, там все переболтано было:

Пушкина мысли, вести о курах с лицом человечьим,

Письма о бедных к богатым, старое заново с новым.

Быстро тени мелькали пред взорами членов одна за другою.

Вдруг все исчезло. Члены захлопали. Вилы пред ними

Важно склонил Асмодей и, стряхнув с них Шишкова,

В угол толкнул сего мериноса, он комом свернулся,

¹⁸⁰ к стенке прижался и молча глазами вертел. Совещанье

Начали члены. Приятно было послушать, как вместе

Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло

Быстрым своим язычком работала Кассандра, и Рейн

Громко шумел, Асмодей воевал на Светлану, Светлана

Бегала взад и вперед с протоколом, впившись в Старушку,

Криком кричал Громовой, упрямясь родить анекдотец.

Арфа курныкала песни. Пустынник возился с Варвиком.

Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.

II
ПРОТОКОЛ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ЗАСЕДАНИЯ. ИЮНЬ 1817 г.

Был Арзамас в день Изока и в день, я не знаю, который,

Был Арзамас как не был, ибо все члены от Арфы

Вплоть до Светланы священным сумбуром друг друга душили,

Вот почему Прото<ко>ла не вышло, а вышел с натугой

Карлик один, протоколец незнатной, достойный Беседы.

Есть же тому и другая причина: жарко Светлане?

А в жар протоколы писать не безделка. Итак, не взыщите.

III
ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. НАЧАЛО ИЮЛЯ 1817 г.

В доме важного Рейна был Арзамас не на шутку,

В том Арзамасе читали законы, читали Вадима,

В том Арзамасе Эоловой не было Арфы, слонялась

Арфа беспутная, мучась жестоким, увы! геморроем.

Так как сие заседанье не в счет заседаний обычных,

То и об нем протокол дурной необычно и краткий,

Есть же тому и другая причина, Светлана поела

Плотно весьма земляники в доме Кассандры грекини

С Резвым Котом, служащим в коллегии дел иностранных,

¹⁰ Есть же тому и третья причина: какая?— Не знаю!

Если ж не знаю, то и писать мне не должно,— и так перестанем.

IV
ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. 14 ИЛИ 15 ИЮЛЯ 1817 г.

Пламенный месяц Червен явился, лягнул во Изока,

Сбил его с неба и сам нарядился в парик лучезарный,

Гордо потек по эфиру, сказав арзамасцам: Сбирайтесь!

Но арзамасцы не вдруг собрались, спустя две седмицы

С той норы, как Червен воцарился, они у великого Рейна

В кучку сошлись поболтать о законах, и впрямь поболтали,

Взяв рукописное оных законов святилище, то есть тетрадку,

Где регистратор коллежский Нагибин их написал узорочно,

Рейн прочел их внятно, понятно, приманчивым гласом.

¹⁰ Смирно слушали члены, дослушав, во всем согласились,

Дан был Светлане приказ к подписанью законы представить.

Вот Светлана представила их! Дело с концом: Подпишите!

К ПОРТРЕТУ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ

Для нас рука судьбы в сей мир ее ввела,

Для нас ее душа цвела и созревала,

Как гений радости, она пред нами стала,

И вс прекрасное в себе нам отдала!

С веселой младостью мила, как упованье!

В ней дух к великому растет и возрастет,

Она свой трудный путь с достоинством пройдет:

В ней не обманется России ожиданье!

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Откуда, звездочка-краса?

Что рано так на небеса

В одежде праздничной твоей,

В огне блистающих кудрей,

В красе воздушно-голубой,

Умывшись утренней росой?

Ты скажешь: встала раньше нас?

Ан нет! мы жнем уж целый час,

Не счесть накиданных снопов.

¹⁰ Кто встал до дня, тот днем здоров,

Бодрей глядит на Божий свет,

Ему за труд вкусней обед.

Другой привык до полдня спать,

Зато и утра не видать.

А жнец с восточною звездой

Всегда встает перед зарей.

Работа рано поутру —

Досуг и песни ввечеру.

А птички? Все давно уж тут,

²⁰ Играют, свищут и поют,

С куста на куст, из сени в сень,

Кричат друг дружке: ‘Добрый день!’

И томно горлинки журчат,

Да чу! и к завтрене звонят.

Везде молитва началась:

‘Небесный царь, услыши нас,

Твое владычество приди,

Нас в искушенье не введи,

На путь спасения наставь

³⁰ И от лукавого избавь’.

Зачем же звездочка-краса

Всегда так рано в небеса?..

Звезда-подружка там горит.

Пока родное солнце спит,

Спешат увидеться оне

В уединенной вышине.

Тайком сквозь дремлющий рассвет

Она за милою вослед

Бежит, сияя, на восток,

⁴⁰ И будит ранний ветерок,

И, тихо вея с высоты,

Он милой шепчет: ‘Где же ты?’

Но что ж? Увидеться ли?.. Нет.

Спешит за ними солнце вслед.

Уж вот оно: восток зажгло,

Свой алый завес подняло,

Надело знойный свой убор

И ярко смотрят из-за гор.

А звездочка?.. Уж не блестит,

⁵⁰ Печально-бледная, бежит,

Подружке шепчет: ‘Бог с тобой!’

И скрылась в бездне голубой.

И солнце на небе одно,

Великолепно и красно.

Идет по светлой высоте

В своей спокойной красоте,

Затеплился на церкви крест,

И тонкий пар встает окрест,

И взглянет лишь куда оно,

⁶⁰ Там мигом все оживлено.

На кровле аист нос острит,

И в небе ласточка кружит,

И дым клубится из печей,

И будит мельницу ручей,

И тихо рдеет темный бор,

И звучно в нем стучит топор.

Но кто там в утренних лучах

Мелькнул и спрятался в кустах?

С ветвей посыпалась роса.

⁷⁰ Не ты ли, девица-краса,

Душе сказалася моей

Веселой прелестью своей?

Будь я восточною звездой

И будь на тверди голубой,

Моя звезда-подружка, ты

И мне сияй из высоты —

О звездочка, душа моя,

Не испугался б солнца я.

ПЕРВАЯ УТРАТА

Вы промчались, дни прекрасны,

Время первой любви и счастья!

Ах! Когда б хотя мгновенье

Жизни прошлой воротить!

Я грущу в уединенье!

Трачу жалобы напрасно!

Счастью милому не быть!

Вы промчались, дни прекрасны!

И душа отвыкла жить.

ЦВЕТЫ

С приветом ласки нас встречайте!

Мы к вам идем из глубины!

Но, видя нас, не вопрошайте,

Какой страной мы рождены.

Как семя каждою весною

Цветком восходит вас пленять

Благоуханной красотою —

Не тщитесь тайны сей познать.

Мы спим во тьме уединения,

¹⁰ Недостижимой для очес,

Выводит нас из заточения

Одно могущество небес!

Лишь тронет солнце нас сиянием,

Нам станет тесен хладный дом,

И сладким двигнуты призванием

К веселой жизни восстаем!

Любовь как цвет — никто не знает,

Когда бывает рождена,

Глубоко в сердце ожидает

²⁰ Лучей создательных она!

И только к сердцу прикоснулось

Очарованье милых глаз —

Желанье смутное проснулось

И жизнь в нем страстию зажглась.

Цветы умрут — когда сияния

С небес им солнце не прольет.

Когда любовь без упования —

Душа любовию умрет.

* * *

В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде,

Вышнего, тайного мира невеста, земную корону

Тихо сняла и земле возвратила, и в свежем из зрелой

Жатвы венце от нас полетела… вс зарыдало,

Плакал — кто только слыхал о тебе, но более плакал

Знавший тебя, а те, кого прижимала ты к сердцу,

Слез найти не могли, а после уж их не считали.

Время придет, нам завидовать станут в великом, в прекрасном,

Станут завидовать в счастии, нас посетившем, а скорби,

¹⁰ Скорби, с какой от себя мы его проводили, не вспомнят.

В час тот, когда бытие на земле для нея начиналось,

Ангел жизни ея прилетел пред Судьбу и сказал ей:

Много венцов у меня для младенца: из лилий сплетенный

Свежий венец красоты, и брачный из мирт, и корона,

Есть и дубовый венец героической чести германской,

Есть и терновый — который избрать повелишь для младенца?

Все избираю, сказала Судьба. Но остался единый,

Вс награждающий. В день испытанья, когда появился

Счерти венец на высоком челе, унывающий ангел

²⁰ Снова предстал… и одне лишь слезы его вопрошали.

Голос раздался: воззри! Он воззрел — перед ним Искупитель.

ДЕРЕВЕНСКИЙ СТОРОЖ В ПОЛНОЧЬ

Полночь било, в добрый час!

Спите, Бог не спит за нас!

Как все молчит!.. В полночной глубине

Окрестность вся как будто притаилась,

Нет шороха в кустах, тиха дорога,

В пустой дали не простучит телега,

Не скрипнет дверь, дыханье не провеет,

И коростель замолк в траве болотной.

Все, все теперь под занавесом спит,

¹⁰ И легкою ль, неслышною стопою

Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.

Но чу… там пруд шумит, перебираясь

По мельничным колесам неподвижным,

Сонливою струй бежит вода,

И ласточка тайком ползет по бревнам

Под кровлю, и сова перелетела

По небу тихому от колокольни,

И в высоте, фонарь ночной, луна

Висит меж облаков и светит ясно,

²⁰ И звездочки в дали небесной брезжут…

Не так же ли, когда осенней ночью,

Измокнувший, усталый от дороги,

Придешь домой, еще не видишь кровель,

А огонек уж там и тут сверкает?..

Но что ж во мне так сердце разгорелось?

Что на душе так радостно и смутно?

Как будто в ней но родине тоска!

Я плачу… но о чем? И сам не знаю!

Полночь било, в добрый час!

³⁰ Спите, Бог не спит за нас!

Пускай темно на высоте,

Сияют звезды в темноте.

То свет родимой стороны,

Про нас они там зажжены.

Куда идти мне? В нижнюю деревню,

Через кладбище?.. Дверь отворена.

Подумаешь, что в полночь из могил

Покойники выходят навестить

Свое село, проведать, все ли там,

⁴⁰ Как было в старину. До сей норы,

Мне помнится, еще ни одного

Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!

&nbsp, Покойникам?.. Нет, лучше но гробам

Пройду я молча, есть у них на башне

Свои часы. К тому же… как узнать!

Прошла ль уже их полночь или нет?

Быть может, что теперь лишь только тьма

Сгущается в могилах… ночь долга,

Быть может также, что струя рассвета

⁵⁰ Уже мелькнула и для них… кто знает?

Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?

Дай бог!.. Но мне чего-то страшно стало.

Не все здесь умерло: я слышу, ходит

На башне маятник… ты скажешь, бьется

Пульс времени в его глубоком сне.

И холодом с вершины дует полночь,

В лугу ее дыханье бродит, тихо

Соломою на кровлях шевелит

И пробирается сквозь тын со свистом,

⁶⁰ И сыростью от стен церковных пашет —

Окончины трясутся, и порой

Скрипит, качаясь, крест —здесь подувает

Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!

И для тебя готовят уж постелю,

И каменный покров лежит при ней,

И на нее огни отчизны светят.

Как быть! а всем одно, всех на пути

Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем

На милой родине, кто на кладбище

⁷⁰ Нашел постель — в час добрый, ведь могила

Последний на земле ночлег, когда же

Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем

На новый свет, тогда пути и часу

Не будет нам с ночлега до отчизны.

Полночь било, в добрый час!

Спите, Бог не спит за нас!

Сияют звезды с вышины,

То свет родимой стороны:

Туда через могилу путь,

⁸⁰ В могиле ж… только отдохнуть.

Где был я? где теперь? Иду деревней,

Прошел через кладбище… Все покойно

И здесь и там… И что ж деревня в полночь?

Не тихое ль кладбище? Разве там,

Равно как здесь, не снят, не отдыхают

От долгия усталости житейской,

От скорби, радости, под властью Бога,

Здесь в хижине, а там в сырой земле,

До ясного, небесного рассвета?

⁹⁰ А он уж недалко… Как бы ночь

Ни длилася и неба ни темнила,

А все рассвета нам не миновать.

Деревню раз, другой я обойду —

И петухи начнут мне откликаться,

И воздух утренний начнет в лицо

Мне дуть, проснется день в бору, отдернет

Небесный занавес, и утро тихой

Струй прольется в сумрак, наконец

Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют,

¹⁰⁰ Все встрепенулося, там ставень вскрылся,

Там отворилась дверь, и все очнулось,

И всюду жизнь свободная взыграла.

Ах! царь небесный, что за праздник будет,

Когда последняя промчится ночь!

Когда все звезды, малые, большие,

И месяц, и заря, и солнце вдруг

В небесном пламени растают, свет

До самой глубины могил прольется,

И скажут матери младенцам: утро!

¹¹⁰ И вс от сна пробудится, там дверь

Тяжелая отворится, там ставень,

И выглянут усопшие оттуда!..

О, сколько бед забыто в тихом сне!

И сколько ран глубоких в самом сердце

Исцелено! Встают, здоровы, ясны,

Пьют воздух жизни, он вливает крепость

Им в душу… Но когда ж тому случиться?

Полночь било, в добрый час!

Спите, Бог не спит за нас!

¹²⁰ Еще лежит на небе тень,

Еще далеко светлый день,

Но жив Господь, он знает срок:

Он вышлет утро на восток.

ТЛЕННОСТЬ

Разговор на дороге, ведущей в Базель,
в виду развалин замка Ретлера, вечером

Внук

Послушай, дедушка, мне каждый раз,

Когда взгляну на этот замок Ретлер,

Приходит в мысль: что, если то ж случится

И с нашей хижинкой?.. Как страшно там!

Ты скажешь: смерть сидит на этих камнях.

А домик наш?.. Взгляни: как будто церковь,

Светлеет на холме, и окна блещут.

Скажи ж, как может быть, чтобы и с ним

Случилось то ж, что с этим старым замком?

Дедушка

¹⁰ Как может быть?.. Ах! друг мой, это будет.

Всему черед: за молодостью вслед

Тащится старость: все идет к концу

И ни на миг не постоит. Ты слышишь:

Без умолку шумит вода, ты видишь:

На небесах сияют звезды, можно

Подумать, что они ни с места… нет!

Все движется, приходит и уходит.

Дивись, как хочешь, друг, а это так.

Ты молод, я был также молод прежде,

²⁰ Теперь уж все иное… старость, старость!

И что ж? Куда бы я ни шел — на пашню,

В деревню, в Базель—все иду к кладбищу!

Я не тужу… и ты, как я, созреешь.

Тогда посмотришь, где я?.. Нет меня!

Уж вкруг моей могилы бродят козы,

А домик, между тем, дряхлей, дряхлей,

И дождь его сечет, и зной палит,

И тихомолком червь буравит стены,

И в кровлю течь, и в щели свищет ветер…

³⁰ А там и ты закрыл глаза, детей

Сменили внуки, то чини, другое,

А там и нечего чинить… все сгнило!

А поглядишь: лет тысяча прошло —

Деревня вся в могиле, где стояла

Когда-то церковь, там соха гуляет.

Внук

Ты шутишь: быть не может!

Дедушка

Будет, будет!

Дивись, как хочешь, друг, а это так!

Вот Базель наш… сказать, прекрасный город!

Домов не счесть — иной огромней церкви,

⁴⁰ Церквей же боле, чем в иной деревне

Домов, все улицы кипят народом,

И сколько ж добрых там людей!.. Но что же?

Как многих нет, которых я, бывало,

Встречал там… где они? Лежат давно

За церковью и спят глубоким сном.

Но только ль, друг? Ударит час — и Базель

Сойдет в могилу, кое-где, как кости,

Выглядывать здесь будут из земли:

Там башня, там стена, там свод упадший

⁵⁰ На них же, но местам, береза, куст,

И мох седой, и в нем на гнездах цапли…

Жаль Базеля! А если люди будут

Все так же глупы и тогда, как нынче,

То заведутся здесь и привиденья,

И черный волк, и огненный медведь,

И мало ли…

Внук

Не громко говори,

Дай мост нам перейти, там у дороги,

В кустарнике, прошедшею весной

Похоронен утопленник. Смотри,

⁶⁰ Как пятится Гнедко и уши поднял,

Глядит туда, как будто что-то видит.

Дедушка

Молчи, глупец, Гнедко пужлив: там куст

Чернеется — оставь в покое мертвых,

Нам их не разбудить, а речь теперь

О Базеле, и он в свой час умрет.

И много, много лет спустя, быть может,

Здесь остановится прохожий: взглянет

Туда, где нынче город… там все чисто,

Лишь солнышко над пустырем играет,

⁷⁰ И спутнику он скажет: ‘В старину

Стоял там Базель, эта груда камней

В то время церковью Петра была…

Жаль Базеля’.

Внук

Как может это статься?

Дедушка

Не верь иль верь, а это не минует.

Придет пора — сгорит и свет. Послушай:

Вдруг о полуночи выходит сторож —

Кто он, не знают — он не здешний, ярче

Звезды блестит он и гласит: Проснитесь!

Проснитесь, скоро день!.. Вдруг небо рдеет

⁸⁰ И загорается, и гром сначала

К два стучит, потом сильней, сильней,

И вдруг отвсюду загремело, страшно

Дрожит земля, колокола гудят

И сами свет сзывают на молитву:

И вдруг… все молится, и всходит день —

Ужасный день: без утра и без солнца,

Все небо в молниях, земля в блистанье,

И мало ль что еще!.. Все, наконец,

Зажглось, горит, горит и прогорает

⁹⁰ До дна, и некому тушить, и само

Потухнет… Что ты скажешь? Какова

Покажется тогда земля?

Внук

Как страшно!

А что с людьми, когда земля сгорит?

Дедушка

С людьми?.. Людей давно уж нет: они…

Но где они?.. Будь добр, смиренным сердцем

Верь Богу, береги в душе невинность —

И все тут!.. Посмотри: там светят звезды,

И что звезда, то ясное селенье,

Над ними ж, слышно, есть прекрасный город,

¹⁰⁰ Он невидим… но будешь добр, и будешь

В одной из звезд, и будет мир с тобою,

А если Бог посудит, то найдешь

Там и своих: отца, и мать, и… деда.

А может быть, когда идти случится

По Млечному Пути в тот тайный город,—

Ты вспомнишь о земле, посмотришь вниз

И что ж внизу увидишь? Замок Ретлер.

Все в уголь сожжено, а наши горы,

Как башни старые, чернеют, вкруг

¹¹⁰ Зола, в реке воды нет, только дно

Осталося пустое — мертвый след

Давнишнего потока, и все тихо,

Как гроб. Тогда товарищу ты скажешь:

‘Смотри: там в старину земля была,

Близ этих гор и я живал в ту пору,

И нас коров, и сеял, и пахал,

Там деда и отца отнес в могилу,

Был сам отцом, и радостного в жизни

Мне было много, и Господь мне дал

¹²⁰ Кончину мирную… и здесь мне лучше’.

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

Знать, солнышко утомлено:

За горы прячется оно,

Луч погашает за лучом

И, алым тонким облачком

Задернув лик усталый свой,

Уйти готово на покой.

Пора ему и отдохнуть,

Мы знаем, летний долог путь.

Везде ж работа: на горах,

¹⁰ В долинах, в рощах и лугах,

Того согрей, тем свету дай

И всех притом благословляй.

Буди заснувшие цветы

И им расписывай листы,

Потом медвяною росой

Пчелу-работницу напой

И чистых капель меж листов

Оставь про резвых мотыльков.

Зерну скорлупку расколи

²⁰ И молодую из земли

Былинку выведи на свет,

Пичужкам приготовь обед,

Тех приюти между ветвей,

А тех на гнездышке согрей.

И вишням дай румяный цвет,

Не позабудь горячий свет

Рассыпать на зеленый сад,

И золотистый виноград

От зноя листьями прикрыть,

³⁰ И колос зрелостью налить.

А если жар для стад жесток,

Смани их к роще в холодок,

И тучку темную скопи,

И травку влагой окропи,

И яркой радугой с небес

Сойди на темный луг и лес.

А где под острою косой

Трава ложится полосой,

Туда безоблачно сияй

⁴⁰ И сено в копны собирай,

Чтоб к ночи луг от них пестрел

И с ними ряд возов скрипел.

Итак, совсем немудрено,

Что разгорелося оно,

Что отдыхает на горах

В полупотухнувших лучах

И нам, сходя за небосклон,

В прохладе шепчет: ‘Добрый сон’.

И вот сошло, и свет потух,

⁵⁰ Один на башне лишь петух

За ним глядит, сияя, вслед…

Гляди, гляди! В том пользы нет!

Сейчас оно перед тобой

Задернет алый завес свой.

Есть и про солнышко беда:

Нет ладу с сыном никогда.

Оно лишь только в глубину,

А он как раз на вышину,

Того и жди, что заблестит,

⁶⁰ Давно за горкой он сидит.

Но что ж так медлит он вставать?

Все хочет солнце переждать.

Вставай, вставай, уже давно

Заснуло в сумерках оно.

И вот он всходит, в дол глядит

И бледно зелень серебрит.

И ночь уж на небо взошла

И тихо на небе зажгла

Гостеприимные огни,

⁷⁰ И все замолкнуло в тени,

И по долинам, по горам

Все спит… Пора ко сну и нам.

<ОБЕТЫ>

Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока,

Верны далеким от вас, доступны близким друзьям!

Нет их, некогда здесь беспечною жизнию живших,

Мы, сменя их, им вслед смиренно ко счастью идем.

С нами, Любовь, обитай, богиня радости чистой!

Жизни прелесть она, близко далекое с ней!

ГОРНАЯ ДОРОГА

Над страшною бездной дорога бежит,

Меж жизнью и смертию мчится,

Толпа великанов ее сторожит,

Погибель над нею гнездится.

Страшись пробужденья лавины ужасной:

В молчанье пройди по дороге опасной.

Там мост через бездну отважной дугой

С скалы на скалу перегнулся,

Не смертною был он поставлен рукой —

¹⁰ Кто смертный к нему бы коснулся?

Поток под него разъяренный бежит,

Сразить его рвется и ввек не сразит.

Там, грозно раздавшись, стоят ворота:

Мнишь: область теней пред тобою,

Пройди их — долина, долин красота,

Там осень играет с весною.

Приют сокровенный! желанный предел!

Туда бы от жизни ушел, улетел.

Четыре потока оттуда шумят —

²⁰ Не зрели их выхода очи.

Стремятся они на восток, на закат,

Стремятся к полудню, к полночи,

Рождаются вместе, родясь, расстаются,

Бегут без возврата и ввек не сольются.

Там в блеске небес два утеса стоят,

Превыше всего, что земное,

Кругом облака золотые кипят,

Эфира семейство младое,

Ведут хороводы в стране голубой,

³⁰ Там не был, не будет свидетель земной.

Царица сидит высоко и светло

На вечно незыблемом троне,

Чудесной красой обвивает чело

И блещет в алмазной короне,

Напрасно там солнцу сиять и гореть:

Ее золотит, но не может согреть.

К ВАРВАРЕ ПАВЛОВНЕ УШАКОВОЙ
И ГР. ПРАСКОВЬЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ ХИЛКОВОЙ

В Гатчине

Не грех ли вам, прекрасная графиня,

С Варварой Павловной соседа забывать?

Ее высочество великая княгиня

Сейчас за тайну мне изволила сказать,

Что вы давно уж прочитали

Тот розовый роман,

В котором нехристи так мучат христиан,

Где есть Малек-Адель, Матильда, Лузиньян,

И прочее. Вам нет заботы. Вы узнали,

¹⁰ Чем кончилась беда в Рихардовых шатрах:

Соединился ль он с женою,

И что случилось с той чудесною сестрою,

Которой нравится герой Малек-Адель,

Как итальянцу вермишель.

Но я, признаться вам, в великом затрудненье

И только что успел войти в Птолемаис,

Вокруг меня еще и драки и волненье,

И нехристи еще шуметь не унялись,

В таком опасном положенье

²⁰ Кому приятно быть?

К тому ж, хотел бы я (готов и в том признаться)

Скорей до свадьбы дочитаться,

Малек-Аделя окрестить

И на монахине женить.

Прошу вас, горю помогите

И розовый роман Жуковскому пришлите.

Варвара Павловна! графиня! помогите,

От вас одних отрады жду!

Хотите ль знать мою беду?

Прочтите:

Вчера, известно вам, мы вместе за столом

Не высочества великия княгини

Обедали, был спор о том и о другом,

Потом

Мне помнится, упал из рук графини

¹⁰ (Любезнейшей из всех любезных Катерин)

Неосторожный апельсин,

Потом наш граф Моден, с приятнейшим приветом,

Назло соседкам злым, мне в шляпу положил

Матильду и с причетом:

С Агнесой, Глостером, с угрюмою толпой

Степных разбойников, с святым анахоретом,

С Малек-Аделем и с войной.

И я подумал: в шляпе дело!

Пришел домой,

²⁰ Но что же? Боже мой!

Уж в шляпе у меня несчастие скипело.

Матильда, чтоб спасти Рихардову жену,

Осталася в плену,

Глазами плакала, а сердцем восхищалась,

Что пленницей осталась,

Герой Малек-Адель, как ветреный дитя,

Пустился в разные проказы:

Рассудка здравого послушать не хотя,

Забыв султановы указы,

³⁰ Матильду он с собой на шлюпку посадил,

И в первый раз тогда великолепный Нил

Увидел, как деспот Востока

К ногам невольницы смиренно положил

Могущество, любовь, желанье и пророка.

Но были б все его труды но пустякам,

Когда б не вздумалось Матильде по пескам

Пустынным прогуляться,

Чтоб незнакомому отшельнику признаться

В такой вине, в которой без вины

⁴⁰ Мы были, будем, быть должны

Обвинены!

Матильда каялась — но, к счастью, не успела

Докаяться, толпа разбойников степных

В час добрый налетела,

Чтоб исповедь прервать, и тут все следом им,

Как будто по звонку, явился

Малек-Адель герой

С мечом, с верблюдами, палаткой и водой.

С разбойниками он нимало не чинился,

⁵⁰ Он попросту их всех оставил без голов,

Матильду ж взял, с отцом духовным не простился

И был таков!

И на пути, в степи, под страшным зноем

Полумонахиня была обручена

С поскрестившимся героем,

И рад был этому проказник сатана!

Но это ли беда? беда над головою!

Султан, разгневанный сей свадьбою степною,

Отправил палачей за мужем и женою.

⁵⁰ Матильда, правда, спасена,

Но друг Малек-Адель!.. Что будет он несчастной?

Я в шляпе роюся напрасно:

В ней ничего уж боле нет.

Соседки, сжальтеся! мне третий том пришлите,

Или… тогда уж не шутите —

Сойдет с ума сосед!

III

Графиня, можно ль так неблагодарной быть!

Такое качество ужели вас достойно!

Могли ль, скажите, вы так жестоко забыть

То, что служило вам, себя позабывая!

Я нынче поутру, окончив свой урок

И красный свой портфель смиренно запирая,

Уж шляпу в руки брал и в темный уголок

Из светлого дворца готов был перебраться,

Как вдруг пред зеркалом на мраморной доске

¹⁰ Увидел — что? нельзя самим вам догадаться!

Малек-Аделя? Нет! Но то, что на руке

Малекаделевой, я думаю, бывало,

Что в тот сердитый век, когда существовал

Блаженной памяти Малек-Адель, давало

Знак к бою, что теперь годится лишь на бал,

Что с места не сойдет, хоть десять ног имеет,

Что страшно сморщится, лишь только опустеет,

Но что, наполнившись, умеет все: играть

²⁰ В пикет, вязать чулки, записочки писать,

В романах, не читав, листы перебирать,

Бить по щекам, подчас трепать их с нежной лаской,

Что служит, так сказать, спасительною маской,

Но только не к лицу, не с тем, чтобы в обман

Вводить смиренных христиан,

Но с тем, чтоб прелестей не тронул злой, сердитый,

Еще скажу: оно всегда кое-как сшито

Из тонкой кожицы бывает всех цветов.

³⁰ И то, которое теперь в руках поэта,

Есть бледно-палевого цвета,

И он уж этот цвет своим признать готов.

Скажу вам: долго я стоял в недоуменье,

Смотря, как бедное бездушное творенье

В морщинах скомкавшись, измятое, одно

На мраморном столе забытое лежало

И жизнь ничтожную собой изображало.

Давно ль, подумал я, оно

⁴⁰ Одеждой красоты одушевленно было

И с нею жизнью нераздельной жило?

Но что ж теперь? Не то ль, что будет всяк из нас

В тот неизбежный час,

Когда рука судьбины,

Измяв и скомкав нас, набив на нас морщины,

Сперва положит нас на стол,

Потом нас со стола отправит в заточенье

На вечное забвенье.

⁵⁰ Забвенье! можно ль? Нет! Но то, что я нашел,

Не будет позабыто!

Для славы вечныя оно из лайки сшито!

И не износится в моих стихах оно!

Но чувствую давно,

Что время объяснить, графиня, мне загадку.

Извольте ж знать:

Нашел я вашего сиятельства перчатку!

Но знайте, вам ее до тех пор не видать,

⁶⁰ Пока четвертого мне тома не пришлете

Матильды — признаюсь (вы, верно, назовете

Меня глупцом или, учтивей, чудаком),

Чтоб разлюбить любовь, довольно попытаться

Прочесть Матильду раз:

Каких наделала любовь смешных проказ!

Агнесу не она ль заставила подраться?

Герой Монморанси не ею ли убит?

Но только ль? Тот, кто всех и учит, и бранит,

⁷⁰ Не спасся от ее магического хмеля:

Преосвященнейший Гильом

К неверным в стан отправился пешком

В глазах у нехристей крестить Малек-Аделя.

Смиряся, в сватовство пустился Солиман,

Малек-Алель, зайдя тайком в Рихардов стан,

Матильду испугал, словами покусался,

С соперником хотел подраться и не дрался,

Потом, хоть рад, хотя не рад,

Туда, где ждал его величественный брат,

⁸⁰ Отправился, но с тем, чтоб с ним прийти назад,

Чтоб над могилою с Матильдой повидаться,

Примерно полежать во гробе мертвецом,

И с Лузиньяном не подраться,

И за святым отцом

Гильомом побежать, его из заточенья

Снасти, при весть назад, затем, чтоб он в совет

Войдя, сказал сердито: нет!

И не дал бы ему на брак благословенья!

⁹⁰ Посмотрим, что-то мне последний скажет том!

Признаться, голова от первых трех кружится.

Послушайте, в свой час любовь к вам постучится

И к вам дотронется магическим крылом.

Тогда — прошу вас об одном —

Матильду вспомните: пример ее бесценный!

В предосторожность же примите мой совет:

Узнайте наперед, крещен ли или нет

Малек-Адель, вам обреченный!

МОЛИТВА РУССКОГО НАРОДА

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли,

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Вс ниспошли!

Перводержавную,

Русь православную,

¹⁰ Боже, храни!

Царство ей стройное!

В силе спокойное!

Вс ж недостойное

Прочь отжени!

Воинство бранное,

Славой избранное,

Боже, храни!

Воинам-мстителям,

Чести спасителям,

²⁰ Миротворителям

Долгие дни!

Мирных воителей,

Правды блюстителей,

Боже, храни!

Жизнь их примерную,

Нелицемерную,

Доблестям верную

Воспомяни!

О Провидение!

³⁰ Благословение

Нам ниспошли!

К благу стремление,

В счастье смирение,

В скорби терпение

Дай на земли!

Будь нам заступником!

Верным Сопутником

Нас провожай!

Светло-прелестная

⁴⁰ Жизнь наднебесная,

Сердцу известная,

Сердцу сияй!

ЕКАТЕРИНЕ ФЕДОРОВНЕ ВАДКОВСКОЙ

О той, которой боле нет,

И с ней о счастии прекрасных ею лет

При вас воскресиyjо о ней воспоминанье,

Мне драгоценное, но скорбное мечтанье,

Я здесь в моих стихах для вас изобразил.

Что вы произвели, то вам я посвятил,—

Вы были для души, согретой умиленьем,

Воспоминанием и милым вдохновеньем.

<А. А. ПЛЕЩЕЕВУ>

Друг милый, оставь прихотливой судьбе

Беду посылать за бедою!

В замену ниспослан тебе от небес

Прекраснейший дар: быть любимым!

И горе, и счастье как тени летят,

Всечасно сменялся в жизни!

Но то, в чем прямое для нас бытие,

Чем мир перед нами прекрасен,

Священное сердце…— над сердцем судьба

¹⁰ Бессильна! Оно неизменно!

О друг, в нем богатство прямое твое!

Ты им, как волшебною силой,

Всех добрых сбираешь в согласный твой круг!

Ты царствуешь в милом семействе,—

Счастливый мечтою, любовью друзей!

Им сладко читать в твоем взоре.

В нем видят они, что хранится в душе,

Он светел, желанием блага!

Им сладостно руку твою пожимать —

²⁰ Она лишь покорствует чувству.

Им сладостно слышать приветный твой глас —

Он верный души изъяснитель!

В сем круге и я! Пусть язык мой не твой!

Но сердце твое — и навеки!

Я знаю, что будет приятен тебе

От искренней дружбы подарок!

Желал бы веселья златого при несть

Иль влить утешения каплю

В ту чашу, в которой судьба подала

³⁰ Тебе безотрадную горесть,

Но кто переменит, и можно ль сказать

Не будь невозвратному было!

<К М. Ф. ОРЛОВУ>

О Рейн, о Рейн, без волненья

К тебе дерзну ли подступить?

Давно уж ты — река забвенья

И перестал друзей поить

Своими сладкими струями!

На ‘Арзамас’ тряхнул усами —

И Киев дружбу перемог!

Начальник штаба, педагог —

Ты по ланкастерской методе

¹⁰ Мальчишек учишь говорить

О славе, пряниках, природе,

О кубарях и о свободе —

А нас забыл… Но так и быть!

На страх пишу к тебе два слова!

Вот для души твоей обнова:

Письмо от милой красоты!

Узнаешь сам ее черты!

Я шлю его через другова,

Санктпетербургского Орлова —

²⁰ Чтобы верней дошло оно.

Прости! Но для сего посланья,

Орлов, хоть тень воспоминанья

Дай дружбе, брошенной давно!

1819

ПАВЛОВСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *

Я с благодарностью сердечной извещаю,

Что, выпивши у вас три полных чашки чаю

И съев полдюжины тартин и сухарей,—

Не умер я, а сделался живей,

И сверх того, мне сон привиделся чудесной…

Мне снилось: будто я стал муж жены прелестной,

Что будто счастливо с ней прожил я сто лет,

И что когда пришло покинуть здешний свет —

Мы умереть, как должно, поленились,

¹⁰ А так, как Филемон с Бавкидой, превратились

В две липы свежие, у вас перед крыльцом,

И что под нашими согласными ветвями,

За круглым, дружеским столом

Сидите весело вы в летний жар с гостями

И пьете крепкий чай с салэ и сухарями.

Я только что хотел гонца к вам посылать,

Чтоб попросить у вас условного обеда

Для вашего соседа —

Как ваш гонец пришел меня к вам звать.

²⁰ Ваш дар: в любезности других предупреждать,

И я, благодаря любезность вашу,

В исходе трех часов явлюсь к вам на обед,

Чтобы, отведав кашу,

Сказать, сидя близ вас: я счастливый сосед!

PS. Прошу вас извинить рассеянность поэта!

Я так был рад тому, что буду видеть вас,

Что проглядел в записке вашей час

И ветрено, в конце ответа,

Назначил свой

³⁰ (Не справясь с стрелкою дворцовой).

Что мы, поэты, все хвораем головой,

Вы знаете, но вам и то уже не ново,

Что если видеть вас —

Какой час ни пошел, все будет добрый час!

В КОМИТЕТ, УЧРЕЖДЕННЫЙ ПО СЛУЧАЮ ПОХОРОН ПАВЛОВСКОЙ ВЕКШИ, ИЛИ БЕЛКИ, ОТ ДЕПУТАТА ЖУКОВСКОГО

Прошу меня не осуждать,

Что я промедлил суд свой дать

О надписях покойной белке!

Здесь дело шло не о безделке!

Я прежде должен был узнать

О том, какой была породы

Покойница с большим хвостом,

Как жизнь вела, и как потом

Лишившися своей свободы

¹⁰ (Быть может за грехи свои),

С домашней веточки вскочила

В карман безжалостный Ильи,

Как сделался карман могила,

И прочее. Вот мой ответ!

Зверок покойный был поэт!

За то, что он явиться в свет

Дерзнул с своею музой мелкой,

Обиженный им Аполлон

Велел, чтобы по смерти он

²⁰ Еще бродил по свету белкой,

Безумным рифмачам в урок!

Но Феб и в гневе своенравен:

Поэт был как поэт бесславен,

Зато стал славен как зверок!

Илья искал в лесу забавы,

Но вс на свете сем обман!

Он белку спрятал в свой карман!

Потом карман стал храмом славы

Для осужденного певца!

³⁰ Пока поэт искал венца

Себе в горячке вдохновенья,

Он был добычею забвенья!

Но только что он белкой стал

И равнодушно променял

На рощу, волю и орехи

Все стихотворные утехи —

Судьбе разгневанной назло

Его бессмертие нашло!

О ты, задохшийся в кармане

⁴⁰ Неумолимого Ильи,

Хотя, бедняк, стихи твои

И скрыты навсегда в тумане

Забвенья для грядущих лет,

Но для тебя забвенья нет!

Судьбы напрасно вероломство!

Ты белкой перейдешь в потомство!..

Теперь, как избранный судья,

Осмелюсь вам представить я

На беспристрастное решенье

⁵⁰ Мое о надписях сужденье.

Их шесть готово нумеров —

Все хороши! без дальних слов!

Но похвалой, признайтесь сами,

Не должно бременить могил:

Илья же белку задушил,

На что ж ее душить стихами!

К тому ж — скажу на всякий страх —

Не вс в прекрасных сих стихах

Для всех покажется прекрасно:

⁶⁰ Вот, например, в одних есть Dreck!

Но в наш благопристойный век

К могиле подойти опасно

С такой душистой похвалой,

В сем слове, правда, смысл простой,

Оно и кратко, и понятно,

И знаем мы, что человек

И все его надежды — Dreck!

Но Dreck для вкуса неприятно! —

В других есть Hadzy-Padzy… Нет,

⁷⁰ Таких стихов не примет свет!

Они и черствы и не гладки!

К тому ж на камнях гробовых

Мы ищем надписей простых:

На них не нужны нам загадки.

Чтоб Hadzy-Padzy объяснить,

В веках грядущих, может быть,

Ученость завела бы споры,

И доброй белки мирный прах

Надолго б поселил в умах

⁸⁰ Недоуменье и раздоры!

На что ж могилой белки нам

Времен грядущих докторам

Давать несчастный случай драться

За смысл неизъяснимых слов

И в толкованьях завираться.

Короче — выбор мой готов:

Для блага докторов почтенных

Из надписей, мне порученных,

Назначил я одну — и вот

⁹⁰ Ее смиренный перевод:

‘Веселое дитя природы,

В лесу беспечно я жила,

И в нем довольства и свободы

Изображением была.

Но бросил неизбежный камень

Судьбою посланный Илья,

И вмиг, как будто легкий пламень,

Потухла быстро жизнь моя!

И мне приют могила стала,

¹⁰⁰ И камень тяжкий надо мной,

Но счастье здесь, и я знавала:

Жила и Божий свет был мои!’

ЕЯ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ, ВАРВАРЕ ПАВЛОВНЕ УШАКОВОЙ, ИХ СИЯТЕЛЬСТВАМ, ГРАФИНЕ САМОЙЛОВОЙ, ГРАФИНЕ ШУВАЛОВОЙ, КНЯЖНЕ КОЗЛОВСКОЙ И КНЯЖНЕ ВОЛКОНСКОЙ, ОТ НЕКОТОРОГО ЖАЛКОГО СТИХОТВОРЦА ПРОШЕНИЕ

Больной, покинутый поэт

Напомнить о себе дерзает.

Шесть дней, похожих на шесть лет,

Болезнь упрямая мешает

За царским быть ему столом.

Он лакомка, как все поэты,

Но Эскулаповым жрецом

Запрещены ему конфекты,

Зато позволены плоды.

¹⁰ Увы! с прошедшей середы

В глаза он не видал клубники

И только запах земляники

Дразнил его унылый нос.

А апельсин? а абрикос?

Он их теперь и не узнает!

Итак, смиренно умоляет

Из душной гошпитал и он

Варвару Павловну, княжон,

Графинь, здоровья им желая,

²⁰ Вздохнуть об участи его,

Да и прислать того-сего

Из царского земного рая:

Десяток вишен в башмаке,

Клубники в носовом платке,

&nbsp,Малины в лайковой перчатке

И просто на тарелке слив.

Такую милость получив,

Укажет двери лихорадке

И мигом вылечится он.

³⁰ Пускай искусен наш Крейтон —

Хвала и честь его латыни! —

Его достойно славит свет,

Но для поэта факультет

Теперь — две милые графини,

Две добродушные княжны,

Варвара Павловна. Властны

Они одной своей подачкой,

Назло рецептам, победить

Простуду с желчною горячкой

⁴⁰ И даже мертвых воскресить!..

ГР. С. А. САМОЙЛОВОЙ

Уж думал я, что я забыт,

Что рифмы жалкого посланья

Не пробудили состраданья,

И что пора мне за Коцит,

Сказав ‘прости’ земному свету,

Где нет и жалости к поэту!..

С тоски я потащился в сад,—

А скука прогнала назад,

Но подхожу к дверям с кручиной,

¹⁰ А у дверей уж радость ждет,

И с очарованной корзиной

Мне, улыбаясь, подает

Здоровье, силы, вдохновенье!

Не думайте, чтоб сновиденье

Сшутило так с душой моей

И чтоб придворный ваш лакей,

Отправленный с корзиной вами,

Моими принят был глазами

За милую царицу фей,

²⁰ За жизнедательную радость!

Нет! не обманчивая сладость

Мечты пленила душу мне!

Могу ль так грубо обмануться?

Когда б случилось то во сне —

Я не подумал бы проснуться!

Сама богиня то была!

Сосуд судьбы она дала

Мне в скромном образе корзины!

В задаток всех житейских благ,

³⁰ В бумажке свернуты, в листах,

В ней золотые апельсины,

Янтарный, сочный виноград,

Душистых абрикосов ряд,

И ананасы с земляникой,

И сливы пухлые с клубникой

Явились в блеске предо мной!

Я принял трепетной рукой —

И мнилось, таинство судьбины

На дне лубочныя корзины

⁴⁰ Разоблачилось для меня,

И жизнь уж стала не загадка!

О, ты прелестная перчатка,

Тебя я знаю! ты родня

Перчатки той честолюбивой,

Которую поэт счастливой

Весной прошедшею, в Кремле,

Поймал на мраморном столе,

Когда, гордясь сама собою,

И в ссоре с милою рукою,

На волю рока отдана,

⁵⁰ Гляделась в зеркало она!

А ты, башмак, ты брат Дельфину!

Отправим брата-близнеца

За странником-платком в пучину,

Найди для странника-певца

На суше верную дорогу,

Хотя и сшит для красоты,

Хотя ему не в нору ты,

Хотя пожмешь немного ногу!

Но как тебя назвать, платок?

⁶⁰ Как ты зашел в мой уголок?

В час добрый! гость, судьбою данный!

Я знаю, тот непостоянный

Платок-изменник и беглец,

Не может быть твоей родню!

Пускай сияет он звездою,—

Ты будь моим! тебе певец

Себя отныне поверяет!

Когда он жизнью заскучает,

И мрачным путь найдет земной —

⁷⁰ Лицо закроет он тобой,

Под сей завесою чудесной

Вс станет вдруг опять прелестно

Для добровольного слепца!

А вс, что оскорбляет око,—

Незримо будет и далко

От покровенного лица!

Когда ж в страну воображенья

Сберется полететь поэт,

А рифм и жарких мыслей нет,

⁸⁰ И вялы крылья вдохновенья —

Тебя лишь только разостлать,

Ты будешь коврик окрыленной,

И можешь за предел вселенной

Певца и музу неремчать!

ПЕРОВСКОМУ

Счастливец! Ею ты любим!

Но будет ли она любима так тобою,

Как сердцем искренним моим,

Как пламенной моей душою!

Возьми ж их от меня, и страстию своей

Достоин будь своей судьбы прекрасной!

Мне ж сердце и душа и жизнь и вс напрасно,

Когда всего нельзя отдать на жертву ей.

* * *

Варвара Павловна, Элиза и Лизета,

Не позабыла вас вам верная Анета!

Плещеев здесь, и будет он готов

В одиннадцать часов

Исполнить вашу волю,

То есть вам прочитать как должно вашу ролю.

К ЭММЕ

Ты вдали, ты скрыто мглою,

Счастье милой старины,

Неприступною звездою

Ты мелькаешь с вышины!

Ах! звезды не приманить!

Счастью бывшему не быть!

Если б жадною рукою

Смерть тебя от нас взяла,

Ты была б моей тоскою,

¹⁰ В сердце вс бы ты жила!

Ты живешь в сиянье дня!

Ты живешь не для меня!

То, что нас одушевляло,

Эмма, как то пережить?

Эмма, то, что миновало,

Как тому любовью быть?

Небом в сердце зажжено,

Умирает ли оно?

К ГРАФИНЕ ШУВАЛОВОЙ

После ее дебюта в роли мертвеца

Графиня, не забудьте слова,

Оставьте маску мертвеца!

Какая страшная обнова

Для столь прелестного лица!

Как наряжаться в ваши лета,

С такою милой красотой —

По образцу другого света,

По страшной моде гробовой?

Вчерашняя, скажу вам, шутка

¹⁰ Была разительный урок,

Урок для сердца и рассудка!..

И этот тихий уголок,

Где предо мной, в одно мгновенье,

На место прелести младой,

Явилось грозное виденье,

Унылый призрак гробовой —

Его я не забуду вечно.

Нет! так шутить бесчеловечно!

И это будь в последний раз!

²⁰ Когда, оставив в свете нас,

Вы в темноту ночную скрылись,

С веселым прелести лицом —

И вдруг на нас оборотились

Из тьмы ужасным мертвецом,

Невольно сердце взволновалось,

И в быстрой перемене сей

Ему житейское сказалось

Всей ненадежностью своей:

‘Как вс желанное неверно!

³⁰ Как упованье лицемерно,

Как счастья переменчив вид!

Душа ли вслед за ним порвется,

Оно лицом к ней обернется,—

И перед ней мертвец стоит’.

Графиня! ваше превращенье

Меня в сей бросило испуг,

Но, вдруг сразив воображенье,

Оно ж и ободрило вдруг:

И я забыл свою ошибку,

⁴⁰ Когда веселую улыбку

Вы отдали своим устам,

Когда почерпнувшим глазам

Очаровательную ласку

Позволили изображать,

Свободней начали дышать

И сняли привиденья маску.

Графиня! будьте просто вы!

Забудьте страшное искусство,

И — в сердце зарождая чувство,

⁵⁰ Не убивайте головы…

Графиня, ваше превращенье,

Ужель оно изображенье

Для нас всей участи земной?

Как? этой прелести живой

Назначено так измениться,

Сим ясным взорам помутиться,

Ланитным розам побледнеть,

Младым устам охолодеть

И не манить души улыбкой?

⁶⁰ Итак, прекрасное ошибкой

На землю к нам заведено!

Поспешным странником оно

Нас посещает ненароком,

Минуты здесь не отдохнет,

Лишь повернется и уйдет

Переживаемое роком.

А то, к чему так манит он,

Столь часто тайное стремленье,

Оно нам только заблужденье

⁷⁰ И лишь изменчивости глас?

С душой от странствия усталой

О бреге жизни небывалой

[Нрзб.] несчастий говорит,

А наша лучшая надежда

Одна лишь тленности одежда,

И лишь мертвец под нею скрыт.

* * *

Циркулярное послание к чувствительным сердцам, в котором изображается горестное состояние некоего стихотворца, принужденного употребить собственные две ноги для путешествия в жаркое время на званый обед и желающего переменить сие горестное состояние на радостное и роскошно прокатиться в императорской линейке, услаждаяся, в ожидании земного обеда, небесным завтраком разговора с любезными грациями двора их императорских величеств и высочеств

Известно всем, что Аполлон

Вс ведает, вс хочет ведать:

Теперь узнать желает он,

Званы ли фрейлины обедать

К графине Бобринской? и в чем

Сбираются туда: в карете,

В линейке, дрожках иль верхом?

И просит их он о поэте,—

Которому в жары пешком

¹⁰ На званый пир идти накладно!

Ему от рифм довольно чадно,

Им поэтический угар

Давно владеет своевольно,

Одной горячки уж довольно,

И солнечный не нужен жар.

Надежду робкую приносит

Он к нежным фрейлинским сердцам

И места на линейке просит,

Когда найдется место там!

²⁰ Земные милые Богини,

Хариты царского дворца,

Возьмете ль вы с собой певца

На дачу Бобринекой графини?

Скажите в двух словах ответ.

Когда нельзя, то просто: нет!

&nbsp, Но если может рок решиться

Из тайной урны вынуть да,

Тогда примолвите когда

&nbsp, Поэт ваш должен к вам явиться,

³⁰ Чтоб граций не заставить ждать

И на обед не опоздать?..

ВАСИЛИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ПЕРОВСКОМУ

Товарищ! Вот тебе рука!

Ты другу вовремя сказался,

К любви душа была близка:

Уже в ней пламень загорался,

Животворитель бытия,

И жизнь отцветшая моя

Надеждой снова зацветала!

Опять о счастье мне шептала

Мечта, знакомец старины…

¹⁰ Дорогой странник утомленный,

Узрев с холма неотдаленный

Предел родимой стороны,

Трепещет, сердцем оживает,

И жадным взором различает

За горизонтом отчий кров,

И слышит снова шум дубов,

Которые давно шумели

Над ним, игравшим в колыбели,

В виду родительских гробов.

²⁰ Он небо узнает родное,

Под коим счастье молодое

Ему сказалося впервой!

Прискорбно-радостным желаньем,

Невыразимым упованьем,

Невыразимою мечтой

Живым утраченное мнится,

Он снова гость минувших дней,

И снова жизнь к нему теснится

Всей милой прелестью своей…

³⁰ Таков был я одно мгновенье!

Прелестно-быстрое виденье,

Давно не посещавший друг,

Меня внезапно навестило,

Меня внезапно уманило

На первобытный в жизни луг!

Любовь мелькнула предо мною.

С возобновленною душою

Я к лире бросился моей,

И под рукой нетерпеливой

⁴⁰ Бывалый звук раздался в ней!

И мертвое мне стало живо,

И снова на бездушный свет

Я оглянулся как поэт!..

Но удались, мой посетитель!

Не у меня тебе гостить!

Не мне о жизни возвестить

Тебе, святой благовеститель!

Товарищ! мной ты не забыт!

Любовь — друзей не раздружит.

⁵⁰ Сим несозревшим упованьем,

Едва отведанным душой,

Подорожу ль перед тобой?

Сравню ль его с твоим страданьем?

Я вижу, молодость твоя

В прекрасном цвете умирает

И страсть, убийца бытия,

Тебя безмолвно убивает!

Давно веселости уж нет!

Где остроты приятной живость,

⁶⁰ С которой ты являлся в свет?

Угрюмый спутник — молчаливость

Повсюду следом за тобой.

Ты молча радостных дичишься

И, к жизни охладев, дружишься

С одной убийственной тоской,

Владельцем сердца одиноким.

Мой друг! с участием глубоким

Я часто на лице твоем

Ловлю души твоей движенья!

⁷⁰ Болезнь любви без утоленья

Изображается на нем.

Сие смятение во взоре,

Склоненном робко перед ней,

Несвязность смутная речей

В желанном сердцу разговоре,

Перерывающийся глас,

К тому, что окружает нас,

Задумчивое невниманье,

Присутствия очарованье,

⁸⁰ И неприсутствия тоска,

И трепет, признак страсти тайной,

Когда послышится случайно

Любимый глас издалека,

И это все, что сердцу ясно,

А выраженью неподвластно,

Сии приметы знаю я!..

Мой жребий дал на то мне право!

Но то, в чем сладость бытия,

Должно ли быть ему отравой?

⁹⁰ Нет, милый! ободрись! она

&nbsp, Столь восхитительна недаром:

Души глубокой чистым жаром

Сия краса оживлена!

Сей ясный взор — он не обманчив:

Не прелестью ума одной,

Он чувства прелестью приманчив!

Под сей веселостью живой

Задумчивое что-то скрыто,

Уныло-сладостное слито

¹⁰⁰ С сей оживленной красотой,

В ней что-то искреннее дышит,

И в милом голосе ея

Доверчиво душа твоя

Какой-то звук знакомый слышит,

Всему в нем лучшему родной,

В нее участие лиющий

И без усилия дающий

Ей убежденье и покой.

О, верь же, друг, душе прекрасной!

¹¹⁰ Ужель природою напрасно

Ей столько милого дано?

Люби! любовь и жизнь — одно!

Отдайся ей, забудь сомненье

И жребий жизни соверши,

Она поймет твое мученье,

Она поймет язык души!

К * * *

Едва на миг один судьба нас породнила,

И вдруг младенец наш, залог родства исчез!

Любовь Создателя его переселила

С неверныя земли в приятный край небес!

Воспоминанием будь прошлое хранимо!

Но рок… им правит Божество!..

Для нас же вс еще осталося родство —

В утрате, дружбою делимой.

К МИМОПРОЛЕТЕВШЕМУ ЗНАКОМОМУ ГЕНИЮ

Скажи, кто ты, пленитель безымянной?

С каких небес примчался ты ко мне?

Зачем опять влечешь к обетованной,

Давно, давно покинутой стране?

Не ты ли тот, который жизнь младую

Так сладостно мечтами усыплял

И в старину про гостью неземную —

Про милую надежду ей шептал?

Не ты ли тот, кем вс во дни прекрасны

¹⁰ Так жило там, в счастливых тех краях,

Где луг душист, где воды светло-ясны,

Где весел день на чистых небесах?

Не ты ль во грудь с живым весны дыханьем

Таинственной унылостью влетал,

Ее теснил томительным желаньем

И трепетным весельем волновал?

Поэзии священным вдохновеньем

Не ты ль с душой носился в высоту,

Пред ней горел божественным виденьем,

²⁰ Разоблачал ей жизни красоту?

В часы утрат, в часы печали тайной,

Не ты ль всегда беседой сердца был,

Его смирял утехою случайной

И тихою надеждою целил?

И не тебе ль всегда она внимала

В чистейшие минуты бытия,

Когда судьбы святыню постигала,

Когда лишь Бог свидетель был ея?

Какую ж весть принес ты, мой пленитель?

³⁰ Или опять мечтой лишь поманишь

И, прежних дум напрасный пробудитель,

О счастии шепнешь и замолчишь?

О Гений мой, побудь еще со мною,

Бывалый друг, отлетом не спеши,

Останься, будь мне жизнию земною,

Будь ангелом-хранителем души.

К ПОРТРЕТУ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕЛИЗАВЕТЫ АЛЕКСЕЕВНЫ

Кто на блистательной видал ее чреде,

Тот вс величия постиг очарованье,

Тому, как тайный друг, сопутником везде

Благотворящее о ней воспоминанье.

В царицах скромная, любовь страны своей,

И в бурю бед она душой была спокойна,

И век ея свой суд потомству даст об ней:

‘Была величия и счастия достойна’.

К ПОРТРЕТУ БАТЮШКОВА

С ним дружен бог войны, с ним дружен Аполлон!

Певец любви, отважный воин,

По дарованию достоин славы он,

По сердцу счастия достоин.

К СТОЛЫПИНУ

Вот вам, слуга Фемиды верной,

Записка с просьбою усердной,

Состряпать маклерский патент,

По просьбе ж Зверева смиренной,

Здесь в копии вам приложенной.

Неприхотливый мой клиент

Получит вс с сим даром скромным.

Он с маклерством головоломным

Давно на опыте знаком,

¹⁰ Он мещанином был в Белеве

Или купцом, имел свой дом

И торговал. Но рок во гневе

Судил клиенту моему

Безжалостно проторговаться,

Войти в долги и взять суму,

Чтоб только с честностью остаться.

Защитой будьте вы ему!

Слуга закона правосудный,

Я знаю, согласить не трудно

²⁰ Для вас с достоинством закон.

Прекрасный будет маклер он,

Белвскому полезный свету.

Судья, поверьте в том поэту!

При первом ходе на Парнас,

С торжественным всех лир трезвоном

Перед блаженным Аполлоном —

Поставлю свечку я за вас!

* * *

Графиня, будьте вы спокойны!

Счастливцы-рыцари, которых жребий вас

Так нежно занимал, здоровы в добрый час,

И быть здоровыми достойны

За то, что в вас могли участье возбудить!

Приятно умереть, слыхал я, на дуэли!

Но тот, о ком бы вы с минуту пожалели,

Тот будет жизнью дорожить.

* * *

Считаю вызов ваш я милостью судьбы!

Как отказаться от обеда,

К которому зовет соседа —

Любезность милая на дружбу и грибы!

* * *

Я только что хотел гонца к вам посылать,

Чтоб попросить у вас условного обеда

Для вашего соседа —

Как ваш гонец пришел меня к вам звать.

Ваш дар: в любезности других предупреждать,

И я, благодаря любезность вашу,

В исходе трех часов явлюсь к вам на обед,

Чтобы, отведав кашу,

Сказать, сидя близ вас: я счастливый сосед!

¹⁰ P. S. Прошу вас извинить рассеянность поэта!

Я так был рад тому, что буду видеть вас,

Что проглядел в записке вашей час

И ветрено, в конце ответа,

Назначил свой,

(Не справясь с стрелкою дворцовой).

Что мы, поэты, все хвораем головой,

Вы знаете, но вам и то уже не ново,

Что, если видеть вас —

²⁰ Какой час ни пошел, вс будет добрый час!

ПРАМАТЕРЬ ВНУКЕ

Мое дитя, со мною от купели

Твой первый шаг житейский соверши,

Твои глаза едва еще прозрели,

Едва зажжен огонь твоей души…

Но ризой ты венчальной уж одета,

Обручена с священным бытием,

Тебя несет праматерь к прагу света:

Отведать жизнь пред вечным алтарем.

Не чувствуя, не видя и не зная,

¹⁰ Ты на моих покоишься руках,

И Благодать, младенчеству родная,

Тебя принять готова в сих вратах,

С надеждою, с трепещущим моленьем

Я подхожу к святыне их с тобой:

Тебя явить пред вечным Провиденьем,

Его руке поверить жребий твой.

О, час судьбы! о, тихий мой младенец!

Пришед со мной к пределу двух миров,

Ты ждешь, земли недавний уроженец,

²⁰ Чтоб для тебя поднялся тот покров,

За коим вс, что верно в жизни нашей.

Приступим… дверь для нас отворена,

Не трепещи пред сею тайной чашей —

Тебе несет небесное она.

Пей жизнь, дитя, из чаши Провиденья

С младенчески-невинною душой,

Мы предстоим святилищу спасенья,

И здесь его престол перед тобой,

К сей пристани таинственно дорога

³⁰ Проложена сквозь опыт бытия…

О, новое дитя в семействе Бога,

Прекрасная отчизна здесь твоя.

Сюда иди покорно и смиренно

Со всем, что жизнь тебе ни уделит,

Небесному будь в сердце неизменно —

Небесное тебе не изменит.

Что ни придет с незнаемым грядущим —

Все будет дар хранительной руки,

Мы на земле повсюду с Вездесущим,

⁴⁰ Везде к Нему душой недалеки.

Свершилось!.. Ты ль, посол небес крылатый,

Исходишь к ней из таинственных врат?

Ты ль, Промыслом назначенный вожатый,

Земной сестре небесный, верный брат?

Прими ж ее, божественный хранитель,

Будь в радости и в скорби с сей душой,

Будь жизни ей утешный изъяснитель

И не покинь до родины святой.

ЭПИТАФИЯ МИМИ

В могиле сей покоится Мими,

Веселыя природы гость мгновенной!

Он образцом был дружбы неизменной

Меж птицами и даже меж людьми.

Пока был жив товарищ легкокрылый,

Мими играл, и жизнь любил, и пел,

Но верный друг из света улетел —

Мими за ним покинул свет постылый.

Покойся ж здесь, пленительный певец!

¹⁰ Нам доказал нежданный твой конец,

Что без любви — могила жизни краше,

Что наша жизнь лишь там, где сердце наше.

НА СМЕРТЬ ЧИЖИКА

В сем гробе верный чижик мой!

Природы милое творенье,

Из мирной области земной

Он улетел, как сновиденье.

Он для любви на свете жил,

Он нежной песенкой ответной

За ласку нежную платил,

И подлетал к руке приветной.

Но в свете страшно и любить:

¹⁰ Ему был дан дружок крылатый,

Чтоб милого не пережить,

Он в гробе скрылся от утраты!

И, верный, вместе с ним угас.

Они здесь веют дружной тенью.

¹⁵ И здесь нередко в поздний час

Внимаешь грустному их пенью.

ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ

От вашего величества давно

Я высочайшее имею повеленье —

О Павловской луне представить донесенье.

Спеша исполнить то, что мне новелено,

И надлежащее окончив обозренье,

Я всеподданнейше теперь имею честь

Стихами вашему величеству донесть

О том, что прозой скудной

Описывать и совестно и трудно.

¹⁰ С послушной музою, с усердною мечтой

По берегам Славянки я скитался,

И ночью за луной

Присматривать старался,

Но с горем должен я признаться, что луна

Лишь для небес теперь сияет красотою!

Знать, исключительно желает быть она

Небесною, а не земной луною,

Иль солнце, может быть, в досаде, что для нас

Она пленительней своей красой заемной,

²⁰ Чем пышный блеск его, столь тягостный для глаз,

Преобратило ночь в прозрачную из темной,

Дабы чрез то лишить всей яркости луну.

Изгнанница луна теперь на вышину

Восходит нехотя, одним звездам блистает,

И, величался прозрачностью ночей,

Неблагодарная земля ея лучей

Совсем не замечает,

К два, едва при них от сосен и дубов

Ложатся на траву сомнительные тени,

³⁰ Едва трепещет блеск на зелени лугов,

Едва сквозь зыбкие, решетчатые сени

Прозрачным сумраком наполненных лесов

Печальный полусвет неверно проникает,

Едва туманит он верхи густых древес,

И словом, жить луне мешает

Ревнивый свет ночных небес!

Не изменили ей одни лишь только воды,

В них отражается по-прежнему она:

То полумесяцем всходя на тихи своды,

⁴⁰ То пламенным щитом катясь, окружена

Разорванными облаками,

То одинокая, то с яркими звездами,

По-прежнему она — то в зеркале реки

Недвижима сияет,

И в ней нагбенный лес, прибрежны челноки

И тихо шепчущий тростник изображает,

То вдруг, когда порхнет над спящею волной

Пролетный ветерок, с волною затрепещет,

И воды огненной подернет чешуей,

⁵⁰ Иль ярко в них блеснет излучистой змеей,

Иль раздробленная заблещет!

Короче: на водах пленительна она,

А на земле как будто не луна,

И солнце гордое, затмив ее собою,

Тирански властвует и небом и землею.

Но как ни жаль луны, а надобно отдать

И солнцу справедливость!

Не безрассудная хвастливость

И не надменное желание блистать

⁶⁰ Теченьем пылкого светила управляют:

Прямым достоинством оно

На небесах воцарено,—

Его лучи палят, но вместе и пленяют.

Свидетелем тому сама Славянка нам,

И если вашего величества желанье

Исполнить я не мог, представив описанье

Прекрасной Павловской луны, то смею вам

О солнце Павловском прекрасном

В изображенье беспристрастном

⁷⁰ Стихами верными донесть!

Оно приветливо (за то ему и честь!)

К приятной Павловской природе.

Я здесь его видал и в пламенном восходе,

И на полдневной вышине,

И в светозарной тишине

Великолепного с лазури снисхожденья.

Какие пышные творит оно явленья

На очарованных Славянки берегах!

Но величавое в младых лучах рассвета

⁸⁰ И неприступное в полуденных лучах,

В спокойном вечере оно с душой поэта

Красноречивей говорит.

Сколь милы в Павловске вечерние картины!

Люблю, когда закат безоблачный горит,

Пылая, зыблются древесные вершины,

И ярким заревом осыпанный дворец,

Глядясь с полугоры в водах, покрытых тенью,

Мрачится медленно, и купол, как венец,

Над потемневшею дерев окрестных сенью

⁹⁰ Заката пламенем сияет в вышине

И вместе с пламенем заката угасает.

Люблю смотреть, когда дерновый скат в огне

И сеть багряная во мраке лип сияет,

Когда на падший храм, прорезав ткань листов,

Лучи бросаются златыми полосами,

Горят на белизне разрушенных столпов,

И пеной огненной с кипящими волнами

По камням прядают и гаснут на лету.

Разнообразнее становятся картины,

¹⁰⁰ Когда идем рекой вдоль Красныя долины,

Так названной за красоту.

То рощей молодой веселые осины

Столпились на брегу, и легкие листы,

Завесой редкою задернув солнце, блещут

И неколеблемы трепещут,

То воду зеленят прибрежные кусты,

И пламень запада, сквозь чащу их прорвавшись,

В их лиственной сети сверкает из реки,

То ива, разметавшись

¹¹⁰ И ветви дряхлые оперши на клюки,

Поток завесила своей обширной сенью,

То одинокий вяз с холма через реку

Огромною перетянулся тенью,

То, парус свой отдав на волю ветерку,

Между зелеными брегами

Плывет сияющий челнок,

Куда несет его поток

Одушевленными волнами,

И воздух флагом шевелит,

¹²⁰ И рядом тень его бежит,

И струйка следом за кормою

Блестящей тянется змеею,

Там светится в кустах полусокрытый храм,

И тень младых берез, решеткой по стенам

Раскинувшись, чернеет,

А там у башни мост, отважною дугой

Реку перескочив, на зыби вод белеет.

Но место есть — туда вечернею норой

Приходишь следом за мечтой

¹³⁰ Влеком неволей сладкой,

Порхает там украдкой

С листочка на листок

Вечерний ветерок.

Там тихо волны плещут,

И трепетные блещут

Сквозь тень лучи небес,

Там что-то есть живое,

Там что-то неземное

За тайну занавес,

¹⁴⁰ Невидимой рукою

Опущенных, манит:

Над юной сей главою

Пророчески горит

Звезда огнем заката,

А жизнь сия крылата,

Молящая в слезах

Невнемлющую младость,

А тихой веры сладость

В сих пламенных очах,

¹⁵⁰ И вечера молчанье,

И мирное сиянье

Сих гаснущих небес

С задумчивою тенью

Недвижимых древес…

Как все воображенью

Здесь душу придает!

Ей слышится полет

Недвижимых прелестных —

Одних уже небесных,

^l6⁰ Других еще земных,

И блага лет младых,

И поздних лет утраты,

Товарищи крылаты —

В бывалой красоте

Слетаются к мечте!

Но чувствую, что я забылся,

И что мой вашему величеству отчет

Из описания в поэму превратился,

Напомнить смею вам: о солнце речь идет,

¹⁷⁰ Итак, немудрено, что мысль им разогрета,

Что пламенный предмет воспламенил поэта.

Меня еще картина ждет:

Сей павильон уединенный,

Мечте безмолвной посвященный,

Столь милый именем своим.—

Как он приманчив красотою,

Когда вечернею порою

Долина блещет перед ним!

Когда багряными водами,

¹⁸⁰ Равна с отлогими брегами,

Сверкает тихая река,

Прибрежный бархат тростника

На солнце ярко отливает,

И, приливая, опеняет

Его веселая волна,

И в лоне вод лазурь видна,

И по лазури тихо рея,

То загораясь, то бледнея,

Как дым, вечерни облака

¹⁹⁰ Минуту на небе играют!

Играя с неба улетают

За дуновеньем ветерка.

Здесь милы вечера картины!

В конце раздавшейся долины,

Сквозь пламень запада, село

Глядится в зыбкое стекло

Реки, извившейся дугою,

Там челн, качаемый волною

У брега в чаще тростника,

²⁰⁰ Мелькает с тенью рыбака,

Там, на дороге, воз скрипучий,

Передвигаяся, пылит,

Там, над рекою, мост зыбучий,

А здесь, под сводами ракит,

Каскад дымится и шумит,

Разбрызнув млечной пеной воды!

Приятно здесь в вечерний час

Подслушивать последний глас

Полузаснувшия природы,

²¹⁰ Когда шептанье ветерка,

Иль звучный рог издалека,

Иль говор птиц, иль шум от стада

Перезываются порой

С унылым шумом водопада,

Приятно об руку с мечтой

Здесь, на площадке павильона,

Прохладой вечера дышать

И солнце взором провожать

В его нисходе с небосклона,

²²⁰ Когда безоблачно оно!

Пред ним полнеба зажжено,

Земля в лучах благоухает,

И мнится, ангел отверзает

Ему спокойствия чертог,

Оно, взглянув, как светлый Бог,

На тихое уединенье

Им покидаемых небес,

Последнее благословенье

Из-за таинственных завес

²³⁰ Им, исчезая, посылает,

И долго сладостно сияет

Воспоминанием святым

Его, оставленная им

В залог возврата багряница…

Не благотворная ль царица

Тогда является мечте?

Ты видишь день ее прекрасной,

Всходящий прелестию ясной

И заходящий в красоте!

²⁴⁰ Его веселие встречает,

Его надежда провожает,

И провожающая ждет,

Что он по-прежнему взойдет

Для уповающих усладой,

Для сирых верною отрадой,

Для всех приветной красотой,

И все с молитвою одной:

Не изменяйся, день прекрасный!

Будь долго радостью очес

²⁵⁰ И, вечно тихий, вечно ясный,

Не покидай родных небес!

Post-scriptum

Вашему величеству в отчете

Представил с точностью я то, что видел сам,

И ежели моим стихам

Не много удалось сказать о лунном свете,

То не моя вина:

В июне месяце луна,

Как я уже донес, едва-едва сияет,

Ее сонливый свет

²⁶⁰ Воображения совсем не пробуждает,

И, глядя на нее, лишь сердится поэт.

Но то, что ныне у’, бывает завтра нет,

И строгая велит признаться справедливость,

Что поубавилась уже луны сонливость,

Что донесение мое десятком дней

И боле опоздало,

Пришел июль, ленивей солнце стало,

А ночи сделались темней.

Вчера, имея честь в саду быть вместе с вами,

²⁷⁰ Заметил мельком я луну за облаками,

И смею утвердить, что сделалась она

Почти по-старому луна,

И что по-старому кругом ее носились

Младые облака воздушною толпой,

То, разлетаясь, серебрились,

То вдруг, слиянные, тянулися грядой,

То волновалися, то рделись, то дымились.

А должно вспомнить, что она

Едва лишь только рождена

²⁸⁰ И что лишь миг — тогда, как запад догорает —

Серпом серебряным на западе сияет!

Когда же полною заблещет красотой,

То будет, как была, и музе вдохновеньем,

И ночи милым украшеньем,

И павловских небес достойною луной.

Еще postscript uni. Я, сбирая замечанья

Для составления отчета о луне,

Нашел, чего не ждал: счастливый случай мне

Открыл забытый след старинного преданья.

²⁹⁰ Однажды позднею норой

Я к павильону шел рекой.

Уж вс в окрестности дремало,

И день давно уже погас,

Я был один… вдруг прозвучало!

На крепости пробило час!

Иду… к развалинам дорожка

Вдоль брега привела меня.

Взглянул… и что ж увидел?.. Кошка

В дупле растреснутого пня

³⁰⁰ Между упадшими столпами,

Как привидение, сидит

И блещет яркими глазами,

И ярко на меня глядит,

Я от нее — она за мною,

Назад я — и она назад,

И все по-прежнему звездою

Сверкает неподвижный взгляд!

Но я к дуплу — и легкой тенью

Она пропала предо мной!

³¹⁰ Лишь искры брызнули струей.

Чудяся страшному виденью,

‘Тут тайна есть!’, подумал я,

Не без труда рука моя

Большой корнистый пень разрыла…

И что же, что же наконец,

Его разрыв, она открыла?

Не тяжкий кованый ларец,

Не золота огромный слиток —

Пергаментный истлевший свиток,

³²⁰ И что-то писано на нем

Славянским древним языком,

Но разобрать рукоиисанье

До сих нор я еще не мог,

Язык старинный, грубый слог…

Однако, знаю, в нем преданье

Какое-то заключено

О князе древния Герсики,

Которого Альберт Великий,

Кииском, сжег (как то давно

³³⁰ Из летописцев нам известно),

Еще упоминают в нем

О сыне князя молодом.

О розе, о любви чудесной

Какой-то девы неземной,

И прочее… Итак, быть может,

Когда фантазия поможет

Мне подружиться с стариной,

Я разгадаю список мой,

Быль небылицею приправлю.

³⁴⁰ И всеподданнейше представлю

Вам, государыня, в стихах,

О том, что было в древни леты

На тех счастливых берегах,

Где павильон Елизаветы.

29 июля

Я должен вашему величеству признаться,

В неудовольствии большом я на луну.

Возможно ли? Вчера ее на вышину

На ферме ждали мы и не могли дождаться!

Упрямство вижу лишь одно.

³⁵⁰ По небесам ночной норою

С своею прежней красотою

Она гуляет уж давно,

И я довольно часто в саде

Встречался с нею по ночам,

Мне кажется, она в досаде

За то, что в донесеньи вам

Не поместил я грубой лести

И ей незаслуженной чести

Не отдал, совесть позабыв,

³⁶⁰ И, солнцу лиру посвятив,

Его прославил в воздаянье

За постоянное сиянье…

Еще догадка есть верней:

Ей показаться было стыдно

В одежде скромной и невидной

Последней четверти своей,

К тому ж, и свет ее не ярок:

Вчерашний день был очень жарок,

Сквозь душный дым паров она

³⁷⁰ Едва туманисто сияет

И, знойным днем распалена,

Во мгле туманной исчезает

С своей напрасной красотой.

Но если истинной луной

(Застенчивой или упорной)

Мы любоваться не могли,

Зато замену мы нашли

В луне прекрасной стихотворной.

Небесную, в небесной мгле

³⁸⁰ Оставим странствовать с звездами,

Мы стихотворную в столе,

Между летучими листками

Открывши, вызвали на свет.

Любезный грациям поэт

Ей прелесть милыми стихами,

Неизменяемую даль

И тайны все ее сказал

Душе немногими словами,

Как верно он изобразил

³⁹⁰ Лучей пленительных сиянье!

Он с милой кротостью сравнил

Их животворное влиянье!

Как на лазурной вышине

К очаровательной луне,

Манимы светлой красотою,

Младой игривою семьею

Бегут, летят издалека

Одушевленны облака:

Так все неволею приятной

⁴⁰⁰ Летит к богине благодатной.

С веселой нежностью в очах,

С приятной лаской на устах,

Дав руку молодой свободе,

Она приветная стоит,

И радость вкруг нее шумит

В непринужденном хороводе.

Как жаль, что наш Анакреон,

Парнасский баловень, счастливец,

Не в пору сделался ленивец,

⁴¹⁰ И к верной музе на поклон

Стихов пленительных не носит,

Как то бывало встарину,

И что на Пинда вышину

Его и случай не забросит:

Ему бы петь нам про луну,

Мое же бедно дарованье.

Когда б меня он научил,

Я то б воспел, что он забыл:

Священное воспоминанье!

⁴²⁰ ‘Как на душу его привет

Унылой думою находит,

Когда безмолвная наводит

Луна свой робкий полусвет

На лик уснувшия природы,

Как сладостно средь тишины

Из блеска трепетной луны

На нас глядят минувши годы —

Бывалых радостей земных

Умчавшееся поколенье!

⁴³⁰ Как узнает воображенье

Там лица милые родных,

Когда-то мир наш украшавших

И вместе с нами в нем видавших,

Что видим мы теперь без них’.

3 августа

Я должен признаться, в<аше> в<еличество>, что мне стоило большого труда разобрать ту рукопись, которую нечаянный случай открыл мне между развалинами павильона Елизаветы.

Считаю должностью святой

Вам, государыня, признаться,

Что я один не мог добраться

До смысла рукописи той,

Которую судьба зарыла

⁴⁴⁰ Таинственно под древний пень,

И где ее доныне тень

Волшебной кошки сторожила,

Но Ливии Севера помог

Понять мне непонятный слог

И выбрать золото из сора,

При свете опытного взора

Проникнуть сумрак старины,

И силою воображенья

Из сей священной глубины

⁴⁵⁰ Исторгнуть древние виденья.

И вот я сделал перевод

Старинного рукописанья…

Но слова два и столкованья

Сказать мне нужно наперед.

Была Герейка, город славный,

В сем граде Всеволод державный,

Супруг Литовский княжны,

Герой славянския породы,

Княжил пред сим за шесть веков!

⁴⁶⁰ Союзник верный, бил врагов,

На все соседние народы

Он страх и трепет наводил!

И сын у Всеволода был

Прекрасный видом, милый нравом,

Неустрашимый, как отец,—

Любовь очей, любовь сердец,

Достойно слывший Радославом.

<13 сентября>

В Литву отец войной ходил,

В Литве он девицу пленил,

⁴⁷⁰ Она ж его пленила сына.

Свежа как молодость была

И девой-розою слыла

Между красавиц всей долины.

И душу ей свою отдав,

Жених любимый, Радослав,

Уж близким видел час желанный,

В который стал бы он супруг.

Уж брачный пир готов был — вдруг

Грозою зашумело бранной,

⁴⁸⁰ И сына в бой повел отец,

Альберт, Епископ и боец,

Перед Герсикою явился

С полками рыцарей меча,

Главу шеломом облача,

Он сам в рядах как ратник бился.

Разил противников мечом

И в буйном мужестве крестом,

Символом мира и спасенья,

Стремил своих в огонь сраженья.

⁴⁹⁰ Герсика в пепел сожжена.

Погибла Князева жена,

И с ней погибла вся долина,

И царству славному конец.

И князь, изгнанник и вдовец,

(Спасла судьба ему лишь сына)

Взглянув, рыдая, на Двину,

Над коей град его дымился,

Один в далекую страну

С печальным Радославом скрылся.

⁵⁰⁰ Вот все, что верный Клии сын,

Наш вдохновенный Карамзин

О разорении Герсики

И о судьбе ее владыки

Нашел в преданьях для меня!

Итак, без кошки и без пня

Мы вечно были бы в незнанье

О том, что делал князь в изгнанье,

О том, что делал Радослав.

Итак, мой свиток прочитав,

⁵¹⁰ Открыл я то, что утаила

От любопытных старина,

Что муза рассказать забыла

В истории Карамзина.

Близ холмика, где видим ныне

Елизаветин павильон,

По всем приметам жил в пустыне

Святой отшельник, келью он

Себе на том построил месте,

Где, трон и славу потеряв,

⁵²⁰ Жил Всеволод, где Радослав

О милой сетовал невесте.

Отшельник, может быть, застал

Еще изгнанника в пустыне

И, с ним спознавшись, написал

Нам повесть об отце и сыне.

Он свиток скрыл под древний пень,

К нему приставил кошки тень,

Чтобы сберечь его от света

Для обреченного поэта.

⁵³⁰ Я обреченный сей поэт,

Но Биограф-анахорет

Еще нам в повести чудесной

За правду говорит о том,

Что скажут с правдой несовместно

И что давно уже умом

Передано воображенью.

Хвала всезрящему уму,

Пускай властно бросать ему

На истребление сомненью

⁵⁴⁰ Созданья светлыя мечты

И быть убийцей красоты —

Я верю верою поэта

Сказаниям анахорета!

Но что ж сказал анахорет?

Он в повести своей правдивой,

Изобразив красноречиво

Двух витязей минувших лет,

Рукою сильной отверзает

Нам область тайную духов

⁵⁵⁰ И для земных очей снимает

С непостижимого покров.

И все то ложно, что чудесно?

Не то одно, что нам известно,

Что внемлет ухо, видит глаз,

Уму доступное, земное,

Имеет бытие прямое,

Есть и незримое для нас.

Ужель земля все истощила,

И вне ее созданий нет,

⁵⁶⁰ И темного стремленья сила

Влечет нас в небывалый свет?

О нет! он есть, сей свет чудесный,

Язык предчувствия небесный

С душой не тщетно говорит.

Душа невидимое зрит!

Ее великая порода

В родстве с невидимым видна,

И жизнью для нее полна

Неистощимою природа!

⁵⁷⁰ Нет мертвого! все населил

Бессмертным бытием Создатель,

И самый жадный прах могил

Есть бытия знаменователь.

Взгляните на поблеклый цвет

Во гроб одетого младенца —

То ясный вид переселенца

Прекрасного в прекрасный свет!

Он смерти душу раскрывает

И тихим ангелом летает.

⁵⁸⁰ Над ним, столь мило спящим, весть,

Что верой знаемое есть,

И сей глагол, душе понятный,

Толь сладостный, толь благодатный

Нетщетной вымышлен мечтой!

Всегда кругом души летают,

Ее живят и ободряют

Жильцы обители иной,

И самый трепет, с коим внемлет

Она незримого привет,

⁵⁹⁰ Создатель занавес подъемлет,

За коим скрыт нездешний свет,

Своим томительным волненьем

Ей убедительно гласит,

Что прорицательным виденьем

Ей кто-то близкий предстоит.

Уж миру отдана другому

<.....................>

Во дни блаженныя отцов

Все было полно красотою,

Все жило жизнию двойною

⁶⁰⁰ И область светлая духов

Выла союзница с земною.

А в наши дни ум все убил!

<.....................>

Фантазия лишилась крил,

История сменила сказки,

А истины все нет как нет!

О прародители, ваш свет

Прекрасней нашего был света!

Земля была землей поэта

И не была разорена

⁶¹⁰ Очарований сторона.

В каком пределе поднебесной

Она цвела — нам неизвестно,

Но чудеса ея хранит,

Не изменялся, преданье.

Теперь на западе горит

Одно лишь мертвое сиянье,

И, взором следуя за ним,

Мы равнодушно говорим:

Садится солнце! к в ту пору

⁶²⁰ Иное там являлось взору:

Земля волшебников и фей

Сквозь тонкий занавес заката

Манила прелестью своей!

Чертоги зрелись там из злата,

Из них но светлым ступеням,

По разноогненным коврам

Младые феи выбегали

Вперед царицы молодой

И в кладези воды живой

⁶²⁰ Златые чаши наполняли,

И пили молодость из них,

И разлетались и слетались,

И облака вкруг загорались

От риз эфирно-золотых…

* * *

Хотя по-русски я умею

И сам иное сочинить —

Но признаюсь, переводить

Irrsistible я не смею!

Глубокий смысл таится в нем,

Пугающий воображенье.

Во всяком случае другом

Я для него бы выраженье

Свободно в словаре нашел,

¹⁰ Но здесь хотят, чтоб перевел

И с ясностью и с полнотою

Для вас такое слово я.

Здесь муза робкая моя

Мне не поможет, как бывало!

Она иль скажет слишком мало,

Иль слишком станет говорить!

К тому ж, бывает и опасно

То вслух для всех переводить,

Что самому тихонько ясно.

²⁰ Но если б слово, как ни есть,

Я принужден был перевесть,

Я б не задумался нимало,

Его б мне сердце подсказало

И не спросясь у головы.

Для той, которая как вы

Мила, достойна быть любима,

Да и должна любима быть!

Всего верней переводить

Irrsistible, неизбежима.

* * *

О дивной розе без шипов

Давно твердят в стихах и прозе,

Издревле молим мы богов

Открыть нам путь к чудесной розе:

Ее в далекой стороне

Цветущею воображаем,

На грозной мыслим вышине,

К которой доступ охраняем

Толпой драконов и духов,

¹⁰ Средь ужасов уединенья —

Таится роза без шипов,

Но то обман воображенья —

Очаровательный цветок

К нам близко! В райский уголок,

Где он в тиши благоухает,

Дракон путей не заграждает:

Его святилище хранит

Богиня-благость с ясным взором,

Приветливость — сестра харит —

²⁰ С приятным, сладким разговором,

С обворожающим лицом —

И скромное Благотворенье

С тем очарованным жезлом,

Которого прикосновенье

Велит сквозь слез сиять очам

И сжатым горестью устам

Улыбку счастья возвращает.

Там невидимкой расцветает

Созданье лучшее богов —

³⁰ Святая Роза без шипов.

С ТОГО СВЕТА

Он прав, наш Вяземский! Я думал, что он льстец!

Я в истине его катреня сомневался!

Но в свой последний час вчера я сам признался,

Что он тебя хвалил, спросясь у всех сердец!

И чтоб его стихи не оправдать собою,

Чтоб подле мудрости свой ум не погубить,

Чтобы хоть умереть со здравою душою —

Себя я поскорей решился уморить!..

Самоубийство мне, увы! не пособило!

Я уморил себя… но то уж поздно было!

ГРАФИНЕ С. А. САМОЙЛОВОЙ

Напрасно я мечтою льстился,

Напрасно я вчера просился,

Графиня, к вам, поздравить вас!

Что в позgравненье, вы сказали

И холодно мне отказали —

Благодарю и за отказ!

Не до меня вам — вы с гостями!

Я знаю, повидаться с вами

Теперь небесные пришли

¹⁰ Очарователи земли,

Вас посещавшие и прежде!

Любовь и вера — благодать,

Подруга молодой надежде,

И мудрость, милая их мать,

Вам давшая свое названье

И вас нарекшая своей]

Я ваше не дерзну вниманье

Отвлечь от светлых сих гостей,

А разве тайное желанье

²⁰ Шепну вам издали душой!

И в нем вам нужды нет, я знаю!

Но я вам благ земных желаю,

Как верный, вшедший в храм святой.

На жертвеннике Провиденья

Приносит теплые моленья

Не для небес, а для себя,

Моляся душу возвышает,

И все в молитве заключает,

И мысль награды истребя!

³⁰ И кто же запретит мне сладость

Жить с вашим благом, как с мечтой,

Души сопутницей родной,

Желать, чтоб все, что ваша младость

Так обещает нам, сбылось,

Чтоб счастье жизни вам далось

Достойным вас и неизменным,

Не тем ничтожным и пустым

Рассеянно-обыкновенным,

Которое так часто зрим

⁴⁰ Желаний ветреных предметом,

Которое — один обман,

К молитвам хладный истукан,

Вотще боготворимый светом!

Кто вашу душу прочитал,

Тот сердца тайным упованьем

Иное счастье вам создал,

Тому любезнейшим желаньем

Сия прекрасная мечта,

И ободряющей звездою

⁵⁰ Сияет над его тропою

Любимой жизни красота!

Вас небо, верьте, отличило!

Оно недаром отворило

Вам область опыта, сей свет!

Прекрасного в сем мире нет:

В него прекрасное с собою

Мы вносим с нашим бытием!

Мы лишь в себе его найдем!

О, ваше сердце верно встретит

⁶⁰ Прямую прелесть жизни сей,

И ряд веселых фонарей

Дорогу вашу всю осветит!

Пусть друга-ангела рука

Их зажигает перед вами!

А я, хотя издалека

За вами следуя глазами,

Вас буду сердцем провожать

И благодарно их считать!

Вчера я вас не убедил

Своею прозою убогой,

С холодностью внимали строгой

Вы все, что я ни говорил.

Не знаю, быть красноречивым,

Умел ли б Цицерон при вас,

Но только знаю, что подчас

Хотя и рад бы стать болтливым,

Но все растеряны слова,

¹⁰ И бродит кругом голова!

Но дело не о том — стихами

Позвольте то мне повторить,

О чем уж я дерзнул просить

Вас прозы скучными словами.

Вот самый верный вам рассказ:

На этих днях — в последний раз,

²⁰ Когда из Павловского сада

Так быстро я перескочил

На мостовую Петрограда,

Когда я в Петербурге был —

Я шел Фонтанкой, в размышленье,

И ваше божество, забвенье.

Ваш верный, неразлучный друг,

Не шло, к несчастию, со мною,

Я был один или с мечтою

Вдвоем — не помню! только вдруг

У Семионовского моста

Служивый Марса молодой,

Приятный, небольшого роста,

³⁰ С лицом, блестящим остротой,

В измайловском мундире, словом —

Черкасов встретился со мной,

И вижу я, что под покровом

Его веселости живой

Как будто грустное таилось!

Он руку дружески мне дал,

И слово за слово открылось

Мне то, что взор мой угадал!

Увы! по виду он виною

⁴⁰ Тяжелою обременен,

Но вправду — виноват ли он?

Зачем коварною судьбою

Ему был тот альбом вручен,

Который вы своей рукою

Весь потрудились исписать?

Его ужасно в руки брать!

Волшебство — каждая там строчка!

Там каждая в линейках точка

Коварным хвостиком своим,

⁵⁰ Как талисман, об во рожает,

И сердцу глас тот повторяет,

Который, раз быв слышан им,

С ним познакомит вдохновенье,

И раззнакомит с ним — забвенье!

&nbsp, Чем виноват Черкасов мой?

Поверьте, долго он сражался

С неизбежимою судьбой,

И ей бы, верно, не поддался,

Когда бы не поддаться мог!

⁶⁰ Враждующий какой-то бог

Его невольно в преступленье

Увлек. Отвергнув подозренье,

Сестре любезной в угожденье,

Неосторожным он пером

Ваш переписывал альбом!

А рядом с ним мечта сидела,

И шепотом по нотам пела

Все то, что вслух певали вы!

⁷⁰ И сердце слушало невольно!

А сердца слишком уж довольно

Для потрясенья головы!

Ему всегда победа в споре

С напрасно-гордой головой:

Но что ж, когда еще с судьбой

Она в коварном заговоре?

Неосторожный витязь мой,

Занявшись милой перепиской,

Не мог беды заметить близкой

И лишь тогда ее узнал,

⁸⁰ Когда ее добычей стал!

Судьбы постигнувши коварство,

Он вздумал, что найдет лекарство

От яда, выпитого им,

В сообществе с подругой думы,

Которою часы угрюмы

Так часто мы животворим,

Которой действие чудесно,

Которая в досужный час

Приводит неприметно нас

⁹⁰ К приятному самозабвенью,

Нас покоряет размышленью

И нам, обманутым тщетой,

Тщеты обманчивость являет —

И призрак, узнанный душой,

С летучим дымом исчезает,

Короче — в помощь слабых сил,

Совсем расстроенных борьбою

С необоримою судьбою,

Черкасов трубку закурил!

¹⁰⁰ Судьба того-то и желала!

Коварная очаровала

Непостоянный трубки дым!

Все мысли вдруг слиялись с ним!

Как легкий гений, подымался

Он над сверкающим огнем —

И милый образ отражался

Душе обрадованной в нем!

И вместе с ним душа летала,

И, с ним летая, прилипала

¹¹⁰ К тем очарованным листам,

Которых вид, очам опасной,

Ее пленил так самовластно…

Она с ним и осталась там!

Итак, судьбою побежденный,

Черкасов, вам боясь отдать

Альбом ваш, дымом окуренный,

Опять для вас переписать

Его своей рукой решился!

Ужель напрасно он трудился?

¹²⁰ Графиня! Умоляю вас:

Не требуйте оригинала!

Его судьба уж наказала!

К тому ж — сказать бы в добрый час! —

То в первый и в последний раз!

ПУТЕШЕСТВЕННИК И ПОСЕЛЯНКА

Путешественник

Благослови Господь

Тебя, младая мать,

И тихого младенца,

Приникшего к груди твоей,

Здесь, под скалою,

В тени олив твоих приютных,

Сложивши ношу, отдохну

От зноя близ тебя.

Поселянка

Скажи мне, странник,

¹⁰ Куда в палящий зной

Ты пыльною идешь дорогой?

Товары ль городские

Разносишь по селеньям?..

Ты улыбнулся, странник,

На мой вопрос.

Путешественник

Товаров нет со мной.

Но вечер холодеет,

Скажи мне, поселянка,

Где тот ручей,

²⁰ В котором жажду утоляешь?

Поселянка

Взойди на верх горы,

В кустарнике тропинкой

Ты мимо хижины пройдешь,

В которой я живу,

Там близко и студеный ключ,

В котором жажду утоляю.

Путешественник

Следы создательной руки

В кустах передо мною,

Не ты сии образовала камни,

³⁰ Обильно-щедрая природа.

Поселянка

Иди вперед.

Путешественник

Покрытый мохом архитрав,

Я узнаю тебя, творящий Гений,

Твоя печать на этих мшистых камнях.

Поселянка

Вс дале, странник.

Путешественник

И надпись под моей ногою,

Ее затерло время:

Ты удалилось,

Глубоко врезанное слово,

⁴⁰ Рукой Творца немому камню

Напрасно вверенный свидетель

Минувшего богопочтенья.

Поселянка

Дивишься, странник,

Ты этим камням?

Подобных много

Близ хижины моей.

Путешественник

Где? где?

Поселянка

Там, на вершине,

В кустах.

Путешественник

⁵⁰ Что вижу? Музы и хариты.

Поселянка

То хижина моя.

Путешественник

Обломки храма.

Поселянка

Вблизи бежит

И ключ студеный,

В котором воду мы берем.

Путешественник

Не умирая, веешь

Ты над своей могилой,

О Гений, над тобою

Обрушилось во прах

⁶⁰ Твое прекрасное созданье…

А ты бессмертен.

Поселянка

Помедли, странник, я подам

Кувшин, напиться из ручья.

Путешественник

И плющ обвесил

Твой лик божественно прекрасный.

Как величаво

Над этой грудою обломков

Возносится чета столбов.

А здесь их одинокий брат.

⁷⁰ О, как они,

В печальный мох одев главы священны,

Скорбя величественно, смотрят

На раздробленных

У ног их братии,

В тени шиповников зеленых,

Под камнями, под прахом

Лежат они, и ветер

Травой над ними шевелит.

Как мало дорожишь, природа,

⁸⁰ Ты лучшего созданья своего

Прекраснейшим созданьем!

Сама святилище свое

Бесчувственно ты раздробила

И терн посеяла на нем.

Поселянка

Как спит младенец мой.

Войдешь ли, странник,

Ты в хижину мою

Иль здесь, на воле отдохнешь?

Прохладно. Подержи дитя,

⁹⁰ А я кувшин водой наполню.

Спи, мой малютка, спи.

Путешественник

Прекрасен твой покой…

Как тихо дышит он,

Исполненный небесного здоровья.

Ты, на святых остатках

Минувшего рожденный,

О, будь с тобой его великий Гений,

Кого присвоит он,

Тот в сладком чувстве бытия

¹⁰⁰ Земную жизнь вкушает.

Цвети ж надеждой,

Весенний цвет прекрасный,

Когда же отцветешь,

Созрей на солнце благодатном

И дай богатый плод.

Поселянка

Услышь тебя Господь!.. А он все спит.

Вот, странник, чистая вода

И хлеб, дар скудный, но от сердца.

Путешественник

Благодарю тебя.

¹¹⁰ Как все цветет кругом

И живо зеленеет!

Поселянка

Мой муж придет

Через минуту с ноля

Домой, останься, странник,

И ужин с нами раздели.

Путешественник

Жилище ваше здесь?

Поселянка

Здесь, близко этих стен

Отец нам хижину построил

Из кирпичей и каменных обломков.

¹²⁰ Мы в ней и поселились.

Меня за пахаря он выдал

И умер на руках у нас…

Проснулся ты, мое дитя?

Как весел он! Как он играет!

О милый!

Путешественник

О вечный сеятель, природа,

Даруешь всем ты сладостную жизнь,

Всех чад своих, любя, ты наделила

Наследством хижины приютной.

¹³⁰ Высоко на карнизе храма

Селится ласточка, не зная,

Чье пышное созданье застилает,

Лепя свое гнездо.

Червяк, заткав живую ветку,

Готовит зимнее жилище

Своей семье.

А ты среди великих

Минувшего развалин

Для нужд своих житейских

¹⁴⁰ Шалаш свой ставишь, человек,

И счастлив над гробами.

Прости, младая поселянка.

Поселянка

Уходишь, странник?

Путешественник

Да Бог благословит

Тебя и твоего младенца!

Поселянка

Прости же, добрый путь!

Путешественник

Скажи, куда ведет

Дорога этою горою?

Поселянка

Дорога эта в Кумы.

Путешественник

¹⁵⁰ Далек ли путь?

Поселянка

Три добрых мили.

Путешественник

Прости! О, будь моим вождем, природа,

Направь мой страннический путь,

Здесь, над гробами

Священной древности, скитаюсь,

Дай мне найти приют,

От хладов севера закрытый,

Чтоб зной полдневный

Тополевая роща

^l6⁰ Веселой сенью отвевала.

Когда ж в вечерний час,

Усталый, возвращусь

Под кров домашний,

Лучом заката позлащенный,

Чтоб на порог моих дверей

Ко мне навстречу вышла

Подобно милая подруга

С младенцем на руках.

ПРИЗВАНИЕ

В робком сердце ожиданье —

Пред святилищем стою,

Благодатное сиянье

Оживит ли грудь мою?

Приступить иль удалиться?

Снять иль нет с дверей затвор?

Недостойному ль явиться

К посвященным в братский хор?

Расступились, зашумели

¹⁰ Словом спертые врата,

Очи тайный мир узрели,

И печать с него снята,

Взор, ко мраку приученный,

В неприступное летит,

Но бесплодно дерзновенный

Меркнет, пламенем облит.

Вдруг простерлось покрывало

Над моею головой,

Тише в смутном сердце стало,

²⁰ Нежной взяв меня рукой,

Тайный вождь путем священным

К той стране меня ведет,

Где пред взором откровенным

Мрак последний пропадет.

ПЕРСИДСКАЯ ПЕСНЯ

Все глядят и все дивятся:

Что в глазах ее сверкает!

Я молчу, но молча знаю

То, что блеск их выражает.

Ясно, ясно говорит он:

‘Одного люблю я страстно!’

Перестаньте ж, добры люди,

Ждать любви ее напрасно.

Скажешь: пламенные духи!

¹⁰ Видя глаз ее сверканье.

Нет! Они лишь обещают

Другу тайное свиданье!

1820

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ ВОСПИТАННИЦ ИНСТИТУТА, ПРИ ВЫПУСКЕ

1-й голос

Подруги! час разлуки наступил —

Покинут нам приют наш безопасной!

Беспечно здесь, со младостию ясной,

Играли мы… то сон прекрасный был!

И улетел наш сон прекрасный!

2-й голос

Хранительная сень,

Приют весны младыя!

Здесь годы золотые

Для нас прошли, как день!

¹⁰ Здесь нам подругой было

Веселье каждый час,

И счастие у нас

Незваное гостило.

Надежда нам была

Знакома без волненья,

Душа без нетерпенья

Грядущего ждала!

Когда же долетала

О горе весть до нас:

²⁰ То был нам чуждый глас,

Душа не постигала.

Покой наш сторожил,

Сам ангел наш хранитель,

И он нам изъяснитель

Судьбы земныя был.

3-й голос

Подруги! мы еще не разлучились,

Но близок неизбежный час!

Уж двери нам исхода отворились

И ждет судьба за ними нас!

30 Мы здесь ее не знаем грозной воли,

Ей чужд был наш приют святой,

Но там… увы! какие вынем доли

Себе из чаши роковой?

Три голоса

Приступим без смятенья

К сей чаше роковой,

То чаша Провиденья,

А не судьбы слепой!

К знакомому нам Богу

Смиренно воззовем

⁴⁰ И с верою в дорогу

Житейскую пойдем.

1-й голос

Легко нам верить в Провиденье!

Младым понятное сердцам,

Оно давно открылось нам

В святом лице благотворенья.

2-й голос

Как часто здесь видали

Мы ту перед собой,

Которой имя дали

Сердечное: родной!

⁵⁰ От нас она таила

Величество царей

И матерью входила

В семью своих детей.

И зримо и незримо —

Хранитель наш была,

И мыслию любимой

В душе у нас жила.

И мы, на расставанье

С приютом детских лет,

⁶⁰ Об ней воспоминанье

Возьмем, как благо, в свет.

Оно нам откровенье,

Им жизнь объяснена,

Подруги! Провиденье

Не то же ль, что она?

И мы в печальный час разлуки,

Поднимем вместе к небу руки,

Соединим в последний раз

Сердца в один молящий глас!

Хор

⁷⁰ О, Провидение святое!

Тебя, в торжественный сей час,

Когда свершается для нас

Определение земное,

Когда мы в новый путь идем,—

Тебя с надеждою зовем!

В твою хранительную руку

Нам сладостно себя предать,

О, дай во благо нам узнать

Сей жизни трудную науку!

⁸⁰ И твой для нас да будет свет,

Что был приют сей с детских лет.

Услышь, Хранитель-Провиденье,

Услышь молитвы нашей глас!

И ту, которая для нас

Была твое изображенье —

Благослови! благослови

Ее рукой твоей любви!

А мы, прощаясь со слезами

С своею милою родной,

⁹⁰ Ей, в дар за вс, обет святой

Приносим детскими сердцами:

В любви к добру — ее любить,

И жизнью — ей не изменить!

БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ

На небе тишина,

Таинственно луна

Сквозь тонкий нар сияет,

Звезда любви играет

Над темною горой,

И в бездне голубой

Бесплотные, летая,

Чаруя, оживляя

Ночную тишину,

¹⁰ Приветствуют весну.

К ГРАФИНЕ ШУВАЛОВОЙ
20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру

Уже одиннадцатый час!

Графиня, поздравляю вас

С веселым вашим возвращеньем

Из той печальной стороны,

Куда вы были сновиденьем

Обманчивым отвлечены

От милых света наслаждений,

От ясной младости своей,

От жизни, счастья и друзей!

¹⁰ Поверьте мне, тот мрачный гений,

Который весть вам приносил

О вашей трате невозвратной,

Не грозный гений смерти был,

Но жизни гений благодатный!

Он вашу душу испытал!

Ея невинности прекрасной

Изображением ужасной

Могилы он не испугал!

Вы с тихой твердостью взглянули

²⁰ На чашу, поданную вам,

О свете, может быть, вздохнули,

Но поднесли ее к устам

С покорной верой в Провиденье…

Итак, забудьте сновиденье,

Смутившее напрасно вас!

Теперь вы заживо узнали,

Сколь мало страшен смертный час!

Вы на пороге том стояли,

³⁰ К которому идет наш путь,

К которому невольно мчимся,

Но за который так боимся

Из бытия перешагнуть!

Смотрите! гений-испытатель

На сем пороге роковом

Стоит уж в образе ином!

Веселый блага прорицатель,

Дав руку младости живой,

Обнявшись с милою надеждой,

⁴⁰ Он ужас двери гробовой

Своей волшебною одеждой

Для взора вашего закрыл!

Он факел жизни воспалил,

Он светит вам к земному счастью!

Он вас к прекрасному влечет

Своею дружественной властью!

Идите же, куда зовет

Его священное призванье!

Живите, веря небесам!

⁵⁰ Для добрых жизнь очарованье —

Кому ж и жить, когда не вам!

*** * ***

Минуту нас она собой пленяла!

Как милый блеск, пропала из очес!

Рука Творца ее образовала

Не для земли, а для небес.

ПИСЬМО К А. Г. ХОМУТОВОЙ

Благодарю вас всей душою!

Вчера мне милою рукою

Графини Бобринской был дан

Сей мрачный том, сей чемодан,

Набитый туго мертвецами,

Предчувствиями, чудесами,

И всем, что так пугает нас.

Люблю я страшное подчас!

Но этот том теперь сто раз

¹⁰ Милей мне милыми стихами,

Которые шепнул шутя

Вам бог парнасский мимоходом,

Лишь для того, чтоб, их прочтя,

Я стал счастливым сумасбродом

И веселился, как дитя.

Я очень рад, что я ваш крестник,

Благодаря моим духам —

Без них пришло ли 6 в мысли вам

Мне титул: гробовой прелестник

²⁰ Прелестными стихами дать!

Он мой теперь навек, но нраву!

В го ни за какую славу

Не соглашуся променять.

Еще ж прибавлю я: вы правы —

Искатели парнасской славы

Мне все завидовать должны.

Они, венцом ее пленяясь,

К нему но кочкам, задыхаясь,

Карабкаться осуждены.

³⁰ Моя ж судьба совсем иная:

Сама Харита молодая

Своим магическим пером

Мне написала мой диплом

На сей венец, поэту лестный,

С улыбкой славе подала,

С улыбкой слава приняла

И полетела в путь небесный,

К нему я бабочкой прильнул

И вслед за славою порхнул…

⁴⁰ Хоть я венца и недостоин,

Но мной он получен от вас,

Пускай бранит меня Парнас —

Я буду в совести спокоен!

P.S. Я честь имею вам послать

Тафту для траурного платья.

Не думайте, что наша братья,

Певцы, не знают исполнять,

В жару небесных вдохновений,

Простых земных препоручений.

⁵⁰ Поверьте совести моей,

Здесь виноват не сын ваш крестный,

Не Феб, отец его небесный,

Но попросту земной лакей.

Третьеводни довольно ясно

Я Санхе моему сказал,

Чтоб он с тафтой к вам побежал…

Но проповедовал напрасно

В пустыне я глухим ушам!

Служитель мой был непокорен,

⁶⁰ Как Феб, который так упорен

Приискивать к моим стихам

И смысл и рифму. В уверенье,

Что он приказ исполнил мой,

Я прихожу вчера домой —

И что ж? Тафта, как привиденье

Ужасное, предстала мне

В бумаге на моем окне!

Я, с неожиданной досады,

Перекувыркнулся раз пять

⁷⁰ И уж хотел было кусать

Слугу-ленивца для отрады…

Но я его не укусил.

Зачем же медлил он? — Забыл?

Вс утро дождик ливмя лил,

Нет, не забыл, совсем другое:

И мой посланник рассудил,

Что существо его земное

Небесной смочится водой,

Что лучше для него в покое

⁸⁰ Погоды подождать сухой,

И что страшнее простудиться,

Дождем гуляя проливным,

Чем быть здоровым и сухим

И с сыном Феба побраниться.

*** * ***

Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка.

Судьба? — Капризная и вздорная старушка.

Надежда? — легкая вертушка.

А жизнь? — их жалкая игрушка.

ПИСЬМО К А. Л. НАРЫШКИНУ

Нарышкин, человек случайный,

Действительный советник тайный,

Гофмаршал русского царя

И заслуженный царедворец,

Вас просит русский стихотворец,

Жуковский (просто говоря),

Чтоб в Петергофе вы призрели

Его земное существо,

И в теплом уголке согрели

¹⁰ С ним то младое божество,

Которое за ним летает,

Ему покоя не дает

И в свете музою слывет.

Он вам богиню поверяет,

Сказав за тайну, что она

Причудлива и прихотлива,

В просторе жить приучена,

Зябка и временем ленива!

Богиня — женщина, и ей

²⁰ Дана причудничать свобода!

А петергофская природа

Известна сыростью своей!

Легко ей дать певцу потачку

И в нем восторг воспламенить,

Легко певца и простудить,

И за небесную горячку

Земной горячкой заплатить!

Итак, прошу вас о квартире,

Такой, чтоб мог я в ней порой

³⁰ Непростуженною рукой

Не по студеной бегать лире!

Нельзя ль, чтоб был и камелек!

На севере, где часто вьюга

Сменяет теплый ветерок,

Поэту важная услуга

В камине яркий огонек!

Другую тайну вам открою:

Да я и не один сбираюсь к вам,

Вся сволочь Пинда вслед за мною

⁴⁰ Воздушной тянется толпою,

Привыкнув к теплым небесам,

И на земле тепло мне нужно!

К тому же, сверх моих богов,

На всякий случай в Петергоф

Беру семью крылатых снов,

Товарищей мечты досужной,

Волшебниц, лешиев, духов,

Да для моих стихотворений

Запас домашних привидений

⁵⁰ И своекоштных мертвецов!

Короче, еду целым домом!

Хотя меня с таким содомом

Вам и трудненько поместить —

Но, знаю, вы найдете средство!

Позвольте, например, спросить:

Нельзя ль мне море дать в соседство!

Нельзя ль найти мне уголок

(Но не забыв про камелек)

В волшебном вашем Моннлезире!

⁶⁰ Признаться, вспомнишь лишь об нем,

Душа наполнится огнем,

И руки сами рвутся к лире.

Объяснение

Когда без смысла к Монплезиру

&nbsp, Я рифмою поставил лиру,

Тогда сиял прекрасный день

На небе голубом и знойном,

И мысль мою пленила тень

На взморье светлом и спокойном.

Но всем известно уж давно,

⁷⁰ Что смысл и рифма не одно —

И я тому примером снова!

Мне с неба насмурно-сырова

Рассудок мокрый доказал,

Что Монплезир приют прекрасный,

Но только в день сухой и ясный,

Что от дворца он далеко,

Что хоть поэту и легко

За вымыслами, за мечтами,

За привиденьями, чертями

⁸⁰ Воображенье посылать,

Но что на прочие посылки —

Чтоб утром кофе для певца

Принесть из царского дворца,

Чтоб попросить ножа иль вилки,

Чтоб просто сбегать за водой —

Необходим посол другой,

Что на сии препоручения

Небесный гений слишком дик,

И что последний истопник

⁹⁰ Проворнее воображенья!

Итак, сказав мое прости

Пленительному Монплезиру,

И дав ему для рифмы лиру.

&nbsp, Спешу для смысла перейти

Поближе к царскому жилищу!

И здесь, как там, найдет поэт

Свою мечтательную пищу!

Зато здесь ужин и обед

Верней — ведь не одной мечтою,

¹⁰⁰ А делом брать я их привык,

К тому же здесь, ходя за мною,

Не уморится истопник.

К ГОЛИЦЫНУ

Я слова, князь, не позабыл,

Я ваш должник за Каталани!

И если я не заплатил

Еще обещанной вам дани,

То вс я перед вами прав!

Собачий верный биограф,

Я ждал от вас нетерпеливо

Записок точных, чтоб на них

Сослаться в надписи правдивой

¹⁰ И честь воздать в стихах моих,

Согласно с истиною строгой,

Покойнице четвероногой!

Но я напрасно ожидал:

Князь Федор, в шумном круге света,

Среди веселий пировал,

Забыв собаку и поэта.

Пора напомнить вам об ней!

Чтоб в эпитафии моей

Напрасно пышными стихами

²⁰ Перед потомством не солгать,

Чтоб о собаке не сказать

Того, что часто над гробами

Временщиков и богачей

И полководцев и царей

Чертят бесстыдными резцами

На гордых бронзовых досках.

Короче, чтобы мог в стихах

Я пса покойного представить

В его, а не в чужой красе,—

³⁰ Прошу мне полную доставить

Записку о покойном псе.

У вас, я думаю, остался

В бумагах список послужной.

Во-первых: как он назывался?

Потом: породы был какой:

Дворовый, гончий иль лягавой?

Иль пудель с головой курчавой?

Иль мопс, изнеженный храпун,

С наморщенной арапской мордой?

⁴⁰ Иль шпиц? иль дог, флегматик гордой?

Иль быстрый английский прыгун?

Иль, может быть, он мышеловкой

Коротконогой вам служил?

Иль триксой желтопузой был?

Или с кудрявою головкой,

С обритой спинкой и хвостом,

Для шутки назывался львом?

Выл детям мирною игрушкой,

И редко ссорился с подушкой?

⁵⁰ Еще знать хочет Аполлон:

Чему покойник был учен?

Умел ли подавать он лапку?

Умел ли по приказу шапку

С прохожих невзначай срывать?

Умел ли, морду приподнявши,

Моргая носом, хвост поджавши,

На задних лапочках стоять?

Да, сверх того, каков был свойством:

Приветен был ли для своих?

⁶⁰ Умел ли лаять на чужих?

И отличался ли геройством,

Когда случалось вызывать

Ему на рыцарскую драку

За кость соперницу-собаку?

Короче, я желаю знать

В подробность вс, что с ним случалось,—

Какою смертью .умер он,

Когда и где похоронен,

И много ли сирот осталось,

⁷⁰ Чтобы об нем воспоминать,

Чтобы для вас, ворча и лая,

Покойника изображая,

Его утрату заменять?

К КН. А. Ю. ОБОЛЕНСКОЙ

Итак, еще нам суждено

Дорогой жизни повстречаться,

И с милым прошлым заодно

В воспоминанье повидаться.

Неволею, внимая вам,

К давно утраченным годам

Я улетал воображеньем,

Душа была пробуждена —

И ей нежданным привиденьем

¹⁰ Минувшей жизни старина

В красе минувшей показалась.

И вам и мне — в те времена,

Когда лишь только разгоралась

Денница младости для нас —

Одна прекрасная на час

Веселой гостьей нам являлась,

Не живая красота,

Пленительная, как мечта

Души, согретой упованьем,

²⁰ В моей душе с воспоминаньем

Всего любимого слита,

Как сон воздушный мне предстала

На утре дней моих она

И вместе с утром дней пропала

Воздушной прелестию сна.

Но от всего, что после было,

Что невозвратно истребило

Стремленье невозвратных лет,

Ее, как лучший жизни цвет,

³⁰ Воспоминанье отделило…

Идя назначенным путем,

С утехой тайной видит странник,

Как звездочка, зари посланник,

Играет в небе голубом,

Пророчествуя день желанный,

Каков бы ни был день потом,

Холодный, бурный иль туманный —

Но он о звездочке своей

С любовью вспомнит и в ненастье.

⁴⁰ Нашлось иль нет земное счастье —

Но милое минувших дней

&nbsp, (На ясном утре упованья

Нас веселившая звезда)

Милейшим будет завсегда

Сокровищем воспоминанья.

К КНЯГИНЕ А. Ю. ОБОЛЕНСКОЙ

Княгиня! для чего от нас

Вы так безжалостно спешите?

На годы скрыться вы хотите,

Нам показавщися на час.

Я знаю: что, какою властью

К Москве старинной вас манит!

Я знаю дивный сей магнит:

По почте скачете вы к счастью.

Нельзя ль мне на ухо шепнуть,

¹⁰ Когда вы сей открыли путь,

И как его открыть возможно?

Нельзя ль маршрута показать

И мне на случай подписать

Своей рукою подорожной?

О благодатной стороне,

Где это счастие таится,

Известно по преданью мне,

Порою же об нем и снится!

Но милый сон, как ни зову,

²⁰ Прийти не хочет наяву,

Хотя прийти бы и не трудно!

В нем вс и просто и не чудно,

И сверхъестественного нет!

Об этом счастье вздорный свет

Имеет ложные познанья,

Его жилищу описанья

В печатных книгах не найдем,

Любимцы же его о нем

Рассказывать весьма ленивы:

³⁰ Счастливцы вечно молчаливы,

Одно несчастие — крикун!

Но мой домашний говорун —

Досужное воображенье —

Мне сочинило наугад!

Хотя сей бог на первый взгляд

Очаровательной приманкой

И не коснется до души,

Но нечувствительно, в тиши,

Приятностью, лицом, осанкой

⁴⁰ Сдружит вас нехотя с собой!

Он жить привык в ладу с природой,

Любовь с доверчивой свободой

И верный спутник их покои

Гостят безвыходно у бога

И отгоняют от порога

Его им вверенных дверей

Душегубительную ревность.

Стыдливость, пред которой древность,

Не воздвигая алтарей,

⁵⁰ В молчании благоговела —

Прелестный сторож красоты,

Без блеска риз, без наготы,

Сего счастливого предела

Очарование хранит,

И, угощая в нем харит.

Узнать препятствует Гимену

Подругу скуки — перемену.

Умеренность, довольства друг,

Порядок, их животворитесь,

⁶⁰ Занятие, души хранитель,

Приятный брат его досуг,

С ним неразлучное веселье

И легкокрылое безделье,

Товарищ резвости младой,

Живут там дружною семьей.

И в сем приюте вс земное

Приемлет существо иное:

Надежда радостнее там,

Живее вера в Провиденье,

⁷⁰ Печаль находит утоленье

В сердечном слове: пополам!

Там даже смерть, пришлец жестокий,

Склонясь на одр неодинокий,

Теряет хладный ужас свой,

Жизнь, уводя одной рукою,

Спешит разоблачить другою

Лицо грядущего для нас

И платит нам за быстрый час

Мучительного расставанья

⁸⁰ Надеждой вечного свиданья!..

Но виноват!.. Без нужды вам

Высокопарными стихами

Описываю то, что сами,

Назло и музе и стихам,

Верней вы опытом узнали!

Назвать бы имя божества,

И вы бы вмиг, без колдовства,

Вс остальное угадали!

Сей бог — докончу в двух словах —

⁹⁰ Есть бог семейственного счастья,

Его могу я без пристрастья

Хвалить и в прозе и в стихах:

Я от него благодеяний

До сей поры не получал,

А что я знаю, то узнал

Из сновидений и преданий.

Известно: должно быть двоим.

Чтоб сметь явиться перед ним —

Для одиноких нет приема!

¹⁰⁰ Княгиня! вас прошу теперь! —

К нему дорога вам знакома! —

Нельзя ль, чтоб отворилась дверь

В его пристанище святое

И для меня,— чтоб в добрый час

Вдруг я преобразился в нас,

Чтоб я один вдруг стал нас двое!

Прошу мне спутника найти

Такого, чтоб к жилищу бога

Была приятна с ним дорога,

¹¹⁰ Чтоб не пришлось с полупути

Назад бежать, не озираясь!

Хоть, вам доверчиво вверяясь,

И не боюсь я не дойти,

Но все на всякий страх желаю

(Чтоб легче было выбирать)

Попутчика вам описать,

Каким его воображаю.

Скажу вам: он, иль нет, она

Уж не ребенок быть должна:

¹²⁰ Ребенку надобен учитель!

А я, мечтательного зритель,

Глядел до сей поры на свет

Сквозь призму сердца, как поэт!

С его прекрасной стороною

Я неиспорченной душою

Знаком, но в тридцать с лишком лет

Я вс дитя, и буду вечно

Дитя, жилец земли беспечной,

Могу товарищем я быть

¹³⁰ Во всем, что в жизни сей прекрасно,

С душой невинною и ясной

Могу свою я душу слить:

Но неспособен зорким взглядом

Приманок света различать,

Могу на счастье руку дать,

Но не вперед идти, а рядом.

Что вам сказать о красоте?

Я не желаю идеала,

Одной знакомого мечте,

¹⁴⁰ Хочу, чтобы она пленяла

Не тем, что может взор пленять,

Чему легко названье дать,

На что есть в лексиконе слово,

Но что умчит стремленье лет…

Но тем, чему названья нет,

Что вечно молодо и ново

И что прекрасней красоты!

Какие б ни были черты,

Желаю только, чтоб сияло

¹⁵⁰ Сквозь их живое покрывало

Мне сердце, чистое, как день!

Нет совершенства, и напрасно

В го желать нам! Здесь прекрасно

Лишь то, в чем слиты свет и тень?..

Боюсь разборчивости строгой!

Чтобы идти земной дорогой,

Большой не надобен запас…

Любовь к добру — и в добрый час!

Еще б я много здесь прибавил,

¹⁶⁰ Но нас в Москву зовущий рок,

К несчастью, слишком малый срок

Моей болтливости оставил!

Итак, желаю, чтоб она

Со мной в дурном была сходна,

А в добром разнилась со мною,

Страдая вместе злом одним,

Скорее зло мы истребим!

Добро ж, согласною душою

Деля, в одно соединим,

¹⁷⁰ Рассудок ясный и надежный

Я предпочту неосторожной,

Хотя и милой, остроте,

Хочу, чтоб свет она судила

В спокойной сердца простоте,

И мыслью верною светила,

Не ослепляя, в тишине,

Как друг-путеводитель мне!

Не пылкого воображенья,

Живого я желаю ей,

¹⁸⁰ Одно — товарищ заблужденья,

Другое — гений наших дней,

На всех путях цветы находит

И краски свежие наводит

На жизнь, поблекшую от лет…

. . . . . . . . . . . . . . .

Княгиня, вас уж с нами нет!

Мелькнули вы, как привиденье!

И, бедный сирота-поэт,

Я остаюсь теперь в сомненье:

Вы сами ль показались мне,

¹⁹⁰ Иль только ваша тень во сне

Являлась мне с воспоминаньем

О днях веселыя Москвы,

С любезностью, с очарованьем,

Каким тогда пленяли вы,

И с милостивым обещаньем

Необходимой мне жены?

Как жаль, что нас такие сны

Лишь мимоходом навещают,

Лишь только дразнят счастьем нас,

²⁰⁰ И прочь летят в тот самый час,

Когда остаться обещают!

Как жаль, что с вами суждено

Моей судьбою своенравной

Мне быть знакомым — так давно,

А быть коротким — так недавно!

Умом бы ясным и живым

Вы сонный ум мой разбудили

И зоркость опыта сдружили

С слепым ребячеством моим,

²¹⁰ Не испугав воображенья!

Как жаль, что ваши наставленья

Не могут мне компасом быть!

Я признаюсь: опасно плыть

Мне по морю большого света

С обманчивой звездой поэта:

Любуясь милой сей звездой

И следуя мечтой послушной

За прелестью ее воздушной,

Я руль позабываю мой,

²²⁰ Не знаю камней, жертвы ждущих,

И в обольстительных лугах

Зрю призрак берегов цветущих

На неприступных берегах…

Но вас здесь нет, и вас напрасно

В путеводители мне звать!

Кое-как буду путь опасный,

Судьбе отдавшись, продолжать!

Беречь свой челн от потопленья

Среди неверной глубины,

²³⁰ И терпеливо доставленья

Ждать мне обещанной жены.

ВОСПОМИНАНИЕ

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

В АЛЬБОМ Е. А. АЛЯБЬЕВОЙ,
рожденной Римской-Корсаковой

Кто вас случайно в жизни встретит,

Тот день нечаянный такой

Меж днями счастия заметит,

И скажет случаю спасибо всей душой!

И я ему, причудливому богу,

Спасибо всей душой сказал

За то, что мне он на дорогу

Попутчиком любезным дал

Приятное об вас воспоминанье!

¹⁰ На чуже страннику сей дар — благодеянье!

С таким товарищем не скучен скучный путь,

Веселый веселее вдвое!

Кто ж раз увидел вас, тому невольно в грудь

Вселяется желание живое:

Чтоб в жизни встретить вас еще когда-нибудь,

Чтоб, стоя счастия, вы и счастливы были,

Но чтоб и нового знакомца не забыли!

*** * ***

Узрев черты сии пленительно-живые,

Как можно тайну угадать!

Всяк скажет: две сестры прелестно-молодые!

Никто не скажет: дочь и мать!

В АЛЬБОМ А. А. В.<ОЕЙКОВОЙ>

Ты свет увидела во дни моей весны,

Дни чистые, когда вс в жизни так прекрасно,

Так живо близкое, далекое так ясно,

Когда лелеют нас магические сны,

Тогда с небес к твоей спокойной колыбели

Святые Радости подругами слетели —

Их рой сном утренним кругом тебя играл,

И Ангел прелести, твоя родня, с любовью

Незримо к твоему приникнул изголовью

И никогда тебя с тех пор не покидал.

Лета прошли — твои все спутники с тобою,

У входа в свет с живой и ждущею душою

Ты в их кругу стоишь, прелестна, как они.

А я, знакомец твой в те радостные дни,

Я на тебя смотрю с веселием унылым,

Теснишься в сердце ты изображеньем милым

Всего минувшего, всего, чем жизнь была

Так сладостно полна, так пламенно мила,

Что вдохновением всю душу зажигало,

Всего, что лучшего в ней было и пропало…

О упоение томительной мечты,

Покинь меня! Желать безжалостно ты учишь,

Не воскрешая, смерть мою тревожишь ты,

В могиле мертвеца ты чувством жизни мучишь.

<ЗАПИСКА К H. И. ГНЕДИЧУ>

Сладостно было принять мне табак твой, о выспренний Гнедич!

Буду усердно, приявши перстами, к преддвериям жадного носа

Прах сей носить благовонный и, сладко чихая, сморкаться!

Будет платкам от него помаранье, а носу великая слава!

Где ты сегодня? Что Алексей Николаевич? Лучше ль

Стало ему? Постараюся ныне с ним видеться утром.

Если б ты, Николай, взгомозился зайти по дороге за мною:

Вместе б пошли мы, дорогой вещая крылатые речи друг другу!

ПОБЕДИТЕЛЬ

Сто красавиц светлооких

Председали на турнире.

Все — цветочки полевые,

А моя одна как роза.

На нее глядел я смело,

Как орел глядит на солнце.

Как от щек моих горячих

Разгоралося забрало!

Как рвалось пробиться сердце

¹⁰ Сквозь тяжелый, твердый панцирь!

Светлых взоров тихий пламень

Стал душе моей пожаром,

Сладкошепчущие речи

Стали сердцу бурным вихрем,

И она — младое утро —

Стала мне грозой могучей,

Я помчался, я ударил —

И ничто не устояло.

1823

<ЗАПИСКА К H. И. ГНЕДИЧУ>

Я также, Николай Гомерович почтенный,

Имею честь поздравить вас

С тем, что когда-то в этот час

Вы были Николай новорожденный.

*** * ***

Ты вс жива в душе моей!

Нет, не покинула ты землю…

Ты предо мной! Тебе я внемлю,

О светлый ангел прежних дней!

Но, ах! все та же в сердце младость!

А жизнь давно уж отцвела,

Я испытал любови сладость,

Но не воротится она!

НАДГРОБНОЕ СЛОВО
на скоропостижную кончину именитого ПАУКА ФАДЕЯ, служившего
целые сутки комнатным пауком у Ея превосходительства Варвары
Павловны Ушаковой, отличного благонравием, обжорством и пузом
и кончившего дни свои в пузырьке, в котором Ея превосходительству
благоугодно было его закупорить и поминутно кувыркать.
1823-го года сентября 13

И так ты кончил жизнь, почтеннейший наш друг!

Фадей-паук!

Досель обременен ты был тяжелым грузом!

Ты в одиночестве, на тоненьких ногах,

Таскался но земле с большим узорным пузом

И часто, часто мог затоптан быть во прах!

Но счастием судьба на миг тебя прельщала!

Варвара Павловна в саду тебя нашла,

В великокняжеский дворец перевела

¹⁰ И там — увы! — тебя до смерти заласкала!

Прости! ты кончил жизнь в ея прекрасном цвете!

И будут многие завидовать на свете

Кончине счастливой твоей,

Фадей!

АНГЕЛ И ПЕВЕЦ

Кто ты, Ангел светлоокой,

С лучезарною звездой?

Из какой страны далекой

Прилетел на север мой?

— ‘Прилетел я из прекрасной

Полуденной стороны,

Где без зноя небо ясно,

Где предел младой весны!’

Сладко мне твое явленье!

¹⁰ Гость воздушный, в добрый час!

Полюбуйся на творенье

И на севере у нас,

Но пленительному югу

Для чего ж ты изменил?..

— ‘Небом данную подругу

Я на север проводил!

Где над Неккаром дубровы

Сеннолиственны шумят,

Где на холме пурпуровый

²⁰ Созревает виноград.

Там, сердца обворожая

Тихой прелестью своей,

Непорочно молодая

Расцветала дочь царей!

Спутник ей от колыбели

Тайно зрел я, как в тиши

Родилися и созрели

Красоты ее души.

Провидение судило

³⁰ Вам питомицу мою!

Дар примите! Вс, что мило,

С нею вам передаю!’

Светлый Ангел с лучезарной

Путеводною звездой!

Милый дар твой благодарно

Принимает север мой!

Здесь, под сению державы

Благотворныя, живет

Верный ей, достойный славы

⁴⁰ И прославленный народ.

И любима им младая

Будет спутница твоя!

Здесь готова ей родная

С нежной матерью семья!

И с доверчивым участьем.

С сердцем, где добро живет,

Здесь ее делиться счастьем

Дружба радостная ждет!

И младой душе супруга

⁵⁰ Жизнь другую даст она,

И, союза их подруга,

Будет радость им верна!..

Ты же, Ангел, проводивший

К нам ее в полночный край,

Ты, досель ее хранивший,

И отныне сохраняй!

— ‘Навсегда с ее душою

Будет верный Ангел жить

И хранительной звездою

⁶⁰ Неизменно ей светить!

И уже в стране лазурной,

За границею земной,

Духи жизни с тайной урной

Собрались перед судьбой!

Умоляют, уповают,

С умиленной верой ждут,

И цветами обвивают

Полный жребиев сосуд’.

Дай обетам исполненье!

⁷⁰ О, судьба, не измени!

Провиденье, Провиденье!

Защити и сохрани!

ПРИВИДЕНИЕ

В тени дерев, при звуке струн, в сиянье

Вечерних гаснущих лучей,

Как первыя любви очарованье,

Как прелесть первых юных дней —

Явилася она передо мною

В одежде белой, как туман,

Воздушною лазурной пеленою

Был окружен воздушный стан,

Таинственно она ее свивала

¹⁰ И развивала над собой,

То, сняв ее, открытая стояла

С темнокудрявой головой,

То, вдруг всю ткань чудесно распустивши,

Как призрак, исчезала в ней,

То, перст к устам и голову склонивши,

Огнем задумчивых очей

Задумчивость на сердце наводила.

Вдруг… покрывало подняла…

Трикраты им куда-то поманила…

²⁰ И скрылася… как не была!

Вотще продлить хотелось упоенье…

Не возвратилася она,

Лишь грустию по милом привиденье

Душа осталася полна.

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ,
петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года

Прости, убежище святое,

Где наше утро золотое

Так мирно радовало нас!..

В защитном здесь уединенье

Мы зрели райское виденье,

Небесный слышали мы глас!

Но райский призрак улетает,

Небесный голос умолкает…

Спешит, спешит разлуки час!

¹⁰ О ты, младенчества обитель,

Да будет гений твой хранитель —

Всегда хранитель верный твой!

Да будет вс, что здесь бывало,

Что нас лелеяло, пленяло —

Невинность, радостный покой,

И легкий труд, и отдых ясный,

И детских лет союз прекрасный —

Неизменяемо с тобой!

Мы, уводимые судьбою,

²⁰ С благословеньем и мольбою

Стремим к тебе последний взгляд,

Предел покоя и свободы,

Вы, древни стены, пышны воды,

Забав свидетель, мирный сад!

Для нас прошли беспечны лета!

Мы покидаем вас для света!

Мы не придем уже назад!

Еще мы здесь — рука с рукою!

Но близок час — и за судьбою

³⁰ Путями розными пойдем!

Здесь вместе мы вверялись счастью,

А там, под тайной рока властью,

Мы все иное обретем!

Готовит свет нам испытанье!

Да будет же воспоминанье

Для вас хранящим божеством.

Минувшее не миновалось!

Во глубине души осталось

Оно сокровищем святым!

⁴⁰ И мы, не розно и в разлуке,

К житейской приступив науке,

Надеждой сердце ободрим!

Здесь, в тишине уединенья,

Мы были дети Провиденья —

И в шуме света будем с Ним!

Его, его мы призываем!

Его храненью поверяем

Здесь покидаемых друзей!

Живите, радуйтесь, играйте,

⁵⁰ И, нам подобно, расцветайте,

Подруги наших лучших дней!

И нашу матерь — нашу радость —

Да утешая, ваша младость

Об вас напоминает ей.

О, наша милая родная.

Твою обитель покидая,

Уносим в сердце образ твой!

&nbsp, И что б в грядущем нас ни ждало,

Повсюду будет, как бывало,

⁶⁰ Для нас любимою мольбой:

‘Чтоб Небо милую хранило!

Чтоб долго дней ее светило

Сияло радостью земной!’

МОТЫЛЕК И ЦВЕТЫ

Поляны мирной украшение,

Благоуханные цветы,

Минутное изображение

Земной, минутной красоты,

Вы равнодушно расцветаете,

Глядяся в воды ручейка,

И равнодушно упрекаете

В непостоянстве мотылька.

Во дни весны с востока ясного,

¹⁰ Младой денницей пробужден,

В пределы бытия прекрасного

От высоты спустился он.

Исполненный воспоминанием

Небесной, чистой красоты,

Он вашим радостным сиянием

Пленился, милые цветы.

Он мнил, что вы с ним однородные

Переселенцы с вышины,

Что вам, как и ему, свободные

²⁰ И крылья и душа даны,

Но вы к земле, цветы, прикованы,

Вам на земле и умереть,

Глаза лишь вами очарованы,

А сердца вам не разогреть.

Не рождены вы для внимания,

Вам непонятен чувства глас,

Стремишься к вам без упования,

Без горя забываешь вас.

Пускай же к вам, резвясь, ласкается,

³⁰ Как вы, минутный ветерок,

Иною прелестью пленяется

Бессмертья вестник мотылек…

Но есть меж вами два избранные,

Два ненадменные цветка:

Их имена, им сердцем данные,

К ним привлекают мотылька.

Они без пышного сияния,

К два приметны красотой:

Один есть цвет воспоминания,

⁴⁰ Сердечной думы цвет другой.

О милое воспоминание

О том, чего уж в мире нет!

О дума сердца — упование

На лучший, неизменный свет!

Блажен, кто вас среди губящего

Волненья жизни сохранил

И с вами низость настоящего

И пренебрег и позабыл.

ПОЕЗДКА НА МАНЕВРЫ

Вчера был день прекрасной доле:

По царской чудотворной воле

Я дам и фрейлин провожал

Туда, где на широком поле

Учтивый Марс увеселял

Гостей несмертоносным боем:

Там гром гремел, но не разил,

Там каждый, кто в войне героем

Не для одной игрушки был,

¹⁰ Героем мог быть для игрушки,

Там залпами стреляли пушки

И одиночные стрелки,

Там быстрым шагом шли полки

По барабану, чтоб без драки

Сломить мечтательных врагов,

Там были сшибки казаков,

Тяжелой конницы атаки,

Там было вс, чем страшен бой,—

Лишь смерти не было одной.

²⁰ Едва блеснул небес светильник,

Из облака прокрался свет,

Проснулся проводник-поэт,

В докучный обратясь будильник,

Пугнул и дам и фрейлин он,

Сказав, что сонный Аполлон

Велел к крыльцу небес златому

Коней небесных подводить,—

Что князь Гагарин, может быть,

К дворцовому крыльцу простому

³⁰ Простых извозчичьих коней

С тремя ландо, с одной коляской,

Велит подвесть еще скорей,

Но предвещанье было сказкой:

Проспал неверный ездовой!

Земные кони опоздали

(Не часто фрейлинам давали),

А сновидения летали,

Что им до солнечных лучей?

От милых фрейлинских очей

⁴⁰ Сон удалил поэт докучный,

В болезни ожиданья скучной,

Нахмурясь, князь Гагарин был,

Махал с досады он руками,

И по дороге он ходил

Нетерпеливыми шагами,

Надеясь, верно, что скорей

Он, ходя, выходит коней.

Уже шестого половина,

Шестого сорок пять минут:

⁵⁰ Поэт вздыхал, а дамы ждут.

Вот улыбнулася судьбина —

И три ландо с коляской тут!

Все радостно перекрестились,

Садятся… сели… Что ж? помчались?

Нет, с новой встретились бедой:

Один задорливый ландо

Вдруг заупрямился раскрыться,

Туда, сюда, ландо упрям,

Он всех переупрямил дам,

⁶⁰ Принудил их переселиться

Без церемонии в другой,

А сам отправился пустой,

И чуть трагической развязки

В сем фарсе не увидел свет:

Чтоб дамам угодить, поэт

Полез неловко из коляски,

И так себя заторопил,

Что при неловкости проворной

⁷⁰ Едва, с отвагой стихотворной,

Себе он шею не сломил,—

А вс ландо не отворил!

Но тем и кончилось страданье

Гагарина, певца и дам,

И небо, внявши их мольбам,

Вознаграждая ожиданья,

Вез остановки привело

Нас прямо в Красное Село.

Среди равнины там широкой

⁸⁰ Воздвигнут рукотворный холм,

Скамьи дерновые на нем,

С него вс ноле видит око.

Лишь дамы на него взошли,

Едва лишь сесть на нем успели,—

Перуны Марса загремели,

И заклубился дым вдали,

Вблизи же нас, среди равнины

Стояли тихие дружины,

Сомкнувшись, зрелись в тишине,

⁹⁰ Был слышен грохот барабанов,

На горизонте, в стороне,

Недвижно грозный строй уланов

Из-за кустарника сверкал,

И ветер быстрый колыхал

Их орифламмы боевые,—

А влеве, изготовясь в бой,

Колонны конницы густые

Стояли тучей громовой.

Кони под всадниками ржали,

¹⁰⁰ И яркой молнией сверкали

Лучи но медным шишакам!

И артиллерии летучей

Громады грозно вслед полкам

Шумящей двигалися тучей…

Но ближе гром, и ближе дым…

И вдруг, на высотах, мы зрим:

Строй необъятный появился,

Как будто вырос из земли!

Весь горизонт вдруг задымился,

И в пламени, в дыму, в ныли,

¹¹⁰ На всех концах зажглось сраженье!

В ужасно-тихом отступленье

Вс войско потянулось к нам,

Чтоб наступающим врагам

Дать строем, вмиг перемещенным,

Неожидаемый удар!

Открылся взорам изумленным

Сраженья весь ужасный жар,

Вдруг артиллерия вскакала

В раздвинувшийся интервал!

¹²⁰ Дым облаками побежал,

Земля от грома задрожала!

Остановился мнимый враг,

Под барабан удвоив шаг,

Полки колоннами густыми

Пошли, ружье наперевес,

Вперед, вперед! — и враг исчез!

Вдруг воинства как не бывало!

И вся окрестность замолчала.

Не слышен боле пушек гром,

¹³⁰ Лишь дым вился еще кругом,

И дамы на холме шли сами

В свои ландо, и за полками

Тихонько им пустились вслед,

Стрелков уже не видно боле…

А князь Гагарин и поэт

Через пустое битвы поле

Пошли, хоть солнце их и жгло,

Пешочком, в Красное Село.

1825

<ГР. А. Е. КОМАРОВСКОЙ>

Давно уж нет мне вдохновенья!

Мы раззнакомились давно!

Не откликается оно,

Не пробуждает песнопенья!

А смертно хочется писать

Стихи на ваши именины!

Но что ж, неужли пожелать,

Как водится, вам от Судьбины

Того, что может дать она! —

¹⁰ Ведь это будет старина!

Мне надоели мадригалы —

Товар Парнасский обветшалый,—

Не могут быть достойны вас!

Как жаль, что Гений мой погас!

Ваш Ангел —если бы хоть мало

Как прежде жив покойник был —

Я в этом слове вс б открыл!

Оно б для сердца музой стало.

Но как же случай потерять,

²⁰ Позвольте что-нибудь сказать.

Я свет не часто посещаю,

Но в свете вас когда встречаю,

Всегда любуюся на вас!

Для самых беспристрастных глаз

Вы Грация, люблю за вами,

Таясь в толпе, летать глазами,

Когда летите в вальсе вы,

Не прикасался к паркету,

Тогда не трудно головы

³⁰ И не поэту и поэту

Лишиться надолго — и я

До сей поры не понимаю,

Как не потеряна моя.

Когда ж об вас воспоминаю,

Всегда передо мной стоит

Прелестно-милое виденье

И радует воображенье

И что-то сердцу говорит.

Харитой вас всегда являла

⁴⁰ Мне постоянная мечта.

С последнего ж, признаться, бала

Картина сделалась не та.

Не в вихре вальса, не живою

Очаровательницей глаз

Воображаю нынче вас…

Но одинокою, хромою!

Все вижу я, как вы тишком,

С блестящим свежестью лицом,

Наморщенным от мнимой боли,

⁵⁰ Хромаете из доброй воли

И, оперт и ся на костыль,

Для взора кажетесь милее,

Чем в те часы, когда как фея

Одушевляете кадриль.

*** * ***

Друзья, без горести на гроб взирайте мой!

Да он питает в вас не скорбь, а упованье!

В нем — ненарушимый покой!

За ним — свиданье!

1826

ХОР ДЕВИЦ ЕКАТЕРИНИНСКОГО ИНСТИТУТА
на последнем экзамене, по случаю выпуска их,
1826 года февраля 20 дня

Расстаемся, расстаемся

Мы с пределом детских лет!

Мы судьбе, зовущей в свет,

Невозвратно предаемся.

Будь, что нам пошлет она…

В этот час не упованьем,

Но святым воспоминаньем

В нас душа напоена.

Здесь спокойно протекали

¹⁰ Золотые наши дни —

Как младенчество, они

Сном пленительным пропали!

Часто в наш беспечный круг

Матерь милая являлась,

К нам приветливо ласкалась,

Нам была нежнейший друг!

Был у нас другой хранитель,

Честь земли, земли краса,

Он уж взят на небеса!

²⁰ Небеса его обитель!

И напрасно мы хотим

Возвратить его мольбами:

Он невидимо над нами,

Но для нас невозвратим.

Ах, из той небесной сени,

Где таишься ты от нас,

Преклонись на детский глас,

Удалившийся наш гений!

Утешением слети

³⁰ К сердцу матери томимой!

Будь сопутник ей незримой,

Снова мир ей возврати!

1827

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ,
петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1827 года

Миновались, миновались

Дни младенчества для нас!

Сами прежде расставались

Мы с подругами не раз,

Со слезами провожали

Их в незнаемый нам свет

И молитвы посылали

Удалившимся вослед.

Ах! пришло и наше время

¹⁰ Слышать грустное прости!

&nbsp, Взять заботой жизни бремя,

В свет незнаемый идти!

О друзья! друзья! внемлите

Удаляющихся глас:

Сохраните, сохраните

Память верную об нас!

Мы идем, куда отселе

Небеса нас поведут!

Там на жизненном пределе

²⁰ Два сопутника нас ждут:

Ободритель — упованье,

Гений младости живой,

И любовь — воспоминанье,

Страж земного неземной.

О, святое упованье!

&nbsp, Озаряй нам жизни даль!

Счастью будь очарованье,

Заговаривай печаль:

Мир невидимо-небесный

³⁰ В мире видимом являй,

И в предел, душе известный,

По земле нас провожай!

Ты же, друг — воспоминанье,

С нами будь! Пролей свое

Благодатное сиянье

На земное бытие!

Говори о том, что было

Счастьем наших лучших лет,

Чтоб для нас хоть в сердце жило

⁴⁰ То, чего уж в жизни нет!

Лик твой душу утешает!

Он ей сладостно знаком!

Нам хранительно сияет

Покидаемая в нем!

Ты — она! в твоей святыне

Вс для нас заключено!

Где ни будем, нам отныне

Мысль о ней и жизнь — одно!

1828

НА МИР С ПЕРСИЕЮ

Мы вспомнили прекрасно старину!

Через Кавказ мы пушки перемчали,

В один удар мы кончили войну,

И Арарат, и мир, и славу взяли!

И Русской — в том краю, где был

Утешен мир дугой завета —

Свои знамена утвердил

Над древней колыбелью света!

<ЗАПИСКА К Н. И. ГНЕДИЧУ>

III

Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй,

Долго так от меня не имея ни строчки ответной,

Ведаешь, милый Гомеров толмач, что писать я не падок!

Ведаешь также и то, что и молча любить я умею,

Можешь об этом узнать от одесской новой знакомки,

Рад я весьма за тебя, что с нею ты встретился. Верь мне,

Дружба ея целительней воздуха. Крымское небо,

Память древности светлой, величие Понта, беседу

Женщины милой, с душой поэтической, песни Гомера,

¹⁰ Мир души, беззаботность — вс это смешай хорошенько

В чистой воде Иппокрены, и пей ежедневно, и будешь

Снова здоров. Честь имею пребыть с совершенным почтеньем,

Милостивый Государь, покорным слугою: Жуковский.

ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ
АЛЕКСАНДРЕ ФЕДОРОВНЕ

Ты памятник себе святой соорудила,

Бездомным отворив приют сей, дочь царей!

Голодных царскою рукой ты накормила,

Нагих одела ты порфирою своей.

С величием земным небесное смиренье

Слияла ты, приняв Христа за образец,

Престолу царскому — краса благотворенье,

И светел благостью властителей венец.

Из сердца твоего любви вода живая

¹⁰ Льет исцеление в сосуд скорбен земных,

И взор сияет твой, страдальца ободряя,

Светлее всех твоих алмазов дорогих.

Бог дал тебе твой сан наград своих залогом,

Ты знаешь: сеем здесь, а жнем на небесах,

Здесь данный нищему стакан воды — пред Богом

Заступ нее за нас, чем славы гордый прах.

Ты гласу Божию смиренно покорилась

И бесприютного причла к семье своей,

Призрела сироту, с вдовицею сдружилась —

²⁰ Благословенна будь пред Богом, дочь царей!

Ты знаешь: на земле прекрасней чем богатство,

Прекрасней почестей, прекрасней красоты

Благотворения с несчастьем робким братство

И за богатого молитва нищеты.

И созданный тобой сей дом благотворенья

Великолепных всех прекрасней он палат:

Там для скорбящего ты ангел утешенья,

Там благость Божию в твоей боготворят,

Там Богу молятся — и те мольбы доступны —

Чтобы от бед земных тебя он оградил,

Чтобы он в вечности покой свой неподкупный

В твоей душе, ему здесь верной, водворил.

Но, сердцем женщина, а мыслию царица,

И здесь уж прочную ты славу обрела:

Убогий, сирота, недужный и вдовица

В потомках возвестят любви твоей дела,

И их история внесет в одну страницу

С делами славными супруга твоего:

Он бодрою рукой взял предков багряницу,

Сравнилась благостью ты с бодростью его.

У ГРОБА ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕДОРОВНЫ

В ночь накануне Ея погребения

Итак, Твой гроб с мольбой объемлю,

Итак, покинула Ты землю,

Небесно-чистая душа,

Как Божий ангел, соверша

Меж нами путь благотворящий,

Как день, без облак заходящий,

Ты удалилася от нас.

Неизъяснимый смертный час!

Еще досель не постигаем,

¹⁰ Что на земле Тебя уж нет…

Тобой был так украшен свет!

Еще так тесно мы сливаем

Тебя со всем, что в мире есть

Нам драгоценного, святого,

Еще привычкою обресть

Тебя вс мним среди земного,

А ты?.. О! каждого из нас

Часть жизни умерла с тобою,

С Твоей отшедшею душою

²⁰ Какой-то сладкий свет угас,

Которым сердце ободрялось,

В котором таинство являлось

Святого Промысла ему.

Тобою радуясь беспечно,

Мы жизнь твою считали вечной…

И вдруг ко гробу твоему

Идем на вечную разлуку.

Твою ль целуем мы в слезах,

Досель подательницу благ,

³⁰ Теперь бесчувственную руку?

Ты ль в багрянице, под венцом

С сим безответственным лицом

На глас любви, на глас печали?

Такою ль мы тебя видали?..

Сей погребальный фимиам,

Сей лик, едва в нем зримый нам,

Сия возвышенная рака,

Среди таинственного мрака

Одна стоящая в лучах,

⁴⁰ Блистанье гробового трона,

Главы лишенная корона,

Порфира, падшая на прах…

Невыразимое виденье!

Трепещет здесь воображенье

Пред ужасом небытия…

Но здесь же умиленно я

Отрадным ангелом на землю

Сходящий сладкий голос внемлю:

Не возмущайтеся душой!

⁵⁰ О! это ты, сей голос твой.

Заутра пышность сей гробницы,

Сей прах минувшия царицы

Земле навеки отдадут —

Но что же, что в ней погребут?

Лишь гроб, лишь скрытое во гробе,

Лишь смерти безымянный знак,

В земной таинственной утробе

От глаз сокроет вечный мрак

Один лишь вид уничтоженья,

⁶⁰ Один символ небытия…

Но жизнь прекрасная Твоя,

Символ прекрасный Провиденья,

Меж нами будет, как была,

Всегда жива, чиста, светла,

Воспоминаньем благодатна,

И сердцу вечно безутратна.

В решительный прощанья час

С любовью, с горьким сокрушеньем,

С невыразимым умиленьем,

⁷⁰ Я надаю в последний раз

Перед гробницею Твоею…

О! я дерзаю перед нею

За всю Россию говорить,

И голос мой соединит

Все голоса, в сие мгновенье

В одно слиянное моленье:

‘Благодарим, благодарим

Тебя за жизнь Твою меж нами!

За трон Твой, царскими делами

⁸⁰ И сердцем благостным твоим

Украшенный, превознесенный,

За образец Тобой явленный

Божественныя чистоты,

За прелесть кроткой простоты

Среди блистанья царской славы,

За младость дев, за жизнь детей,

За чистые, душой Твоей

Полвека сохранении нравы,

За благодать, с какою Ты

⁹⁰ Спешила в душный мрак больницы,

В приют страдающей вдовицы

И к колыбели сироты…

С Тобой часть жизни погребая,

И матерь милую свою

В Тебе могиле уступая,

В минуту скорбную сию,

В единый плач слиясь сердцами,

Все пред Тобою говорим:

Благодарим! благодарим!

¹⁰⁰ И некогда потомки с нами

Все повторят: благодарим!

ВИДЕНИЕ

Блеском утра озаренный,

Светоносный, окрыленный,

Ангел встретился со мной.

Взор его был грустно-ясен,

Лик задумчиво-прекрасен,

Над главою молодой

Кудри легкие летали,

И короною сияли

Розы белые на ней,

¹⁰ Снега чистого белей

На плечах была одежда,

Он был светел, как надежда,

Как покорность небу, тих,

И на крылиях живых —

Как с приветственного брега

Голубь древнего ковчега

С веткой мира — он летел…

С чем летел? куда?.. Я знаю!

Добрый путь! благословляю,

²⁰ Божий Ангел, твой удел.

Ждут тебя: твое явленье

Будет там, как Провиденье,

Откровенное очам,

Сиротство увидишь там,

Младость плачущую встретишь

И скорбящую любовь

И для них надеждой вновь

Опустелый мир осветишь…

С ними был твой чистый брат,

³⁰ Срок земной его свершился,

Он с землей навек простился,

Он опять на небо взят,

Ты им дан за их утрату,

Твой черед — благотворить

И отозванному брату

На земле заменой быть.

СОЛНЦЕ И БОРЕЙ

Солнцу раз сказал Борей:

‘Солнце, ярко ты сияешь!

Ты всю землю оживляешь

Теплотой своих лучей!..

Но сравнишься ль ты со мною?

Я сто раз тебя сильней!

Захочу — пущусь, завою

И в минуту мраком туч

Потемню твой яркий луч.

¹⁰ Всей земле свое сиянье

Ты без шума раздаешь,

Тихо на небо взойдешь,

Продолжаешь путь в молчанье,

И закат спокоен твой!

Мой обычай не такой!

С ревом, свистом я летаю,

Всем верчу, все возмущаю,

Все дрожит передо мной!

Так не я ли царь земной?..

²⁰ И труда не будет много

То на деле доказать!

Хочешь власть мою узнать?

Вот, гляди: большой дорогой

Путешественник идет,

Кто скорей с него сорвет

Плащ, которым он накрылся,

Ты иль я?..’ И вмиг Борей

Всею силою своей,

Как неистовый, пустился

³⁰ С путешественником в бой.

Тянет плащ с него долой.

Но напрасно он хлопочет…

Путешественник вперед

Все идет себе, идет,

Уступить никак не хочет

И плаща не отдает.

Наконец Борей в досаде

Замолчал, и вдруг из туч

Показало Солнце луч,

⁴⁰ И при первом Солнца взгляде,

Оживленный теплотой,

Путешественник но воле

Плащ, ему не нужный боле,

Снял с себя своей рукой.

Солнце весело блеснуло

И сопернику шепнуло:

‘Безрассудный мой Борей!

Ты расхвастался напрасно!

Видишь: злобы самовластной

⁵⁰ Милость кроткая сильней!’

УМИРАЮЩИЙ ЛЕБЕДЬ

День уж к вечеру склонялся,

Дряхлый лебедь умирал.

Он в тени дерев лежал,

Тихо с жизнию прощался

И при смерти сладко пел.

И над ним сидел уныло

Голубочек сизокрылый,

Слушал пение, смотрел,

Как покойно он кончался,

¹⁰ И грустил и восхищался.

‘Что глядишь на старика?’ —

Так спросила голубка

Легкомысленная утка.

‘Ах! для сердца и рассудка

Смерть его — святой урок! —

Отвечал ей голубок.—

Слышишь, как он сладкогласно

При конце своем ноет!

Кто на свете жил прекрасно,

²⁰ Тот прекрасно и умрет!’

ЗВЕЗДА И КОМЕТА

‘Посторонись! дорогу дай!’

(Звезде бродящая комета закричала)

‘Ты неподвижно здесь сияла,

А я с моим хвостом все небо облетала!

Мой путь издалека! Спешу в далекий край!

Пусти, ленивая! лететь мне не мешай!’

Звезда, не давши ей ответа,

Осталася в своих лучах среди небес,—

А светом не своим блестящая комета

¹⁰ Промчалась вдаль, а там и след ее исчез.

На скучное болтанье

Насмешника глупца какой ответ?..—

Молчанье!

Пускай он, хвастая, кричит,

Не отвечайте — замолчит!

*** * ***

Меня ты хочешь знать, я вс и ничего!

&nbsp, Бываю видим я для взора твоего

В такую только пору,

Когда незрящему ничто не видно взору!

Я без лица, когда являюся с лицом,

Без слов, а говорю, кто слышит, тем не внятен,

Лишь тем, чей заперт слух, мой разговор понятен,

Творю из ничего, не будучи творцом,

Кажуся истинным, когда бываю ложным,

¹⁰ Вс от могущества зависит моего,

Вс невозможное могу явить возможным,

Вс дать могу — и дать не властен ничего!

К тебе я прихожу неслышною стопою,

Я был вчера с тобой, быть может, и теперь,

Но ты всегда один — в тот час, как ты со мною,

Хоть я не человек, не птица и не зверь —

Однако я и зверь и человек и птица!

Не зришь меня в лицо, но зришь мои ты лица!

Я громок не гремя, пылаю без огня,

²⁰ Без блеска быть могу блистательнее дня,

Короче — я в моих явленьях незаметных

Могу перед тобой быть в образах несчетных,

Но знай, когда твоим являюся очам,

Не существую я, и этот я ты сам,

Не будучи ничем, я вс в себе имею,

И свойства принимать на свете все умею!

Бываю тягостен, бываю и легок,

Могу быть страшен, тих, приятен и глубок,

То долог чересчур, то страшно быстротечный,

³⁰ Бываю смертен я, но быть могу и вечный.

Хоть обнимаю вс, себя не дам обнять,

Однако для тебя легко меня поймать!

Переверни меня, и буду под глазами,

Тогда себя схватить позволю и руками.

1829

ИЗ ‘СОБИРАТЕЛЯ’

ПАМЯТНИКИ

То место, где был добрый, свято!

Для самых поздних внуков там звучит

Его благое слово, и живет

Его благое дело.

Кто скрыт во глубине сих грозных пирамид?

Внимай! Забвенье здесь со смехом говорит:

Они мои! Я их пожрало!

Воспоминанье здесь оковы разорвало.

III

Смертный! смерти учись на могиле вечного града!

Гроб великого Рима! приличное место учиться,

Как разрешенья судьбы ожидать с равнодушным покоем.

МЫСЛИ

(Из Гте)

Чист душой ты был вчера,

Ныне действуешь прекрасно —

И от завтра жди добра,

Бывшим будущее ясно.

Будь не солнечен наш глаз —

Кто бы солнцем любовался?

Не живи Дух Божий в нас —

Кто б божественным пленялся?

HOMER

Веки идут, и веки уходят, а пенье Гомера

Все раздается, и свеж, вечен Гомеров венец.

Долго думав, природа вдруг создала и, создавши,

Молвила так: одного будет Гомера земле!

ГЛАВК ДИОМЕДУ

Друг, для чего о породе моей меня вопрошаешь?

Листьям лесным племена человеков подобны. На землю

Ветер бросает увядшие листья, другие выводит

Лес, оживая с весной молодою. И люди подобно!

Племя одно настает — исчезает племя другое.

1830

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ ДЛЯ ЛОТЕРЕИ В ПОЛЬЗУ БЕДНЫХ

Забудь житейские заботы,

Уписывая бергамоты.

Кто истинный славяноросс,

Тот вмиг проглотит абрикос.

В невинности души твоей

Ты можешь разом съесть десяток кренделей.

Когда ты чернокнижник,

Ты можешь превратить в червонец сей булыжник.

Это очень вкусно,

Ешь, не будет грустно.

Ах, как будешь ты счастлив,

Убирая чернослив.

Кем и твой не смутен ум,

Жуй и ешь себе изюм.

В ком ясен ум, душа светла,

Тому по вкусу шептала.

Оставь печаль

И ешь миндаль.

Читай для просвещенья книжки,

Для наслажденья ешь коврижки.

1831

*** * ***

Звезды небес,

Тихая ночь!

Ваше молчанье

Тайными чарами

Душу покоит!

Звезды небес,

Тихая ночь!

О счастье живом

Минувших времен,

Раз улетевшем,

Не будем мечтать…

*** * ***

В долину к пастырям смиренным

Являлась каждою весной,

При первом жаворонков пенье,

Младая дева-красота.

Откуда гостья прилетала

И кто была — не знали там.

Она, как милый сон, являлась,

Как милый пропадала сон!

Одушевительная благость

¹⁰ Ее — счастливила сердца,

Но вид небесно-величавый

Благоговенье пробуждал.

И всем она цветы дарила,

Не обделяя никого,—

Седой старик и отрок юный

Все милый получали дар.

Когда случайно ей встречалась

Чета любовников младых,

Им подавала, улыбаясь,

²⁰ Она избранный лучший цвет…

ПРИХОД ВЕСНЫ

Зелень нивы, рощи лепет,

В небе жаворонка трепет,

Теплый дождь, сверканье вод,—

Вас назвавши, что прибавить?

Чем иным тебя прославить,

Жизнь души, весны приход?

<ПОМПЕЯ И ГЕРКУЛАНУМ>

Что за чудо свершилось? Земля, мы тебя умоляли

Дать животворной воды! Что же даруешь ты нам?

Жизнь ли проникнула в бездну? Иль новое там поколенье

Тайно под лавой живет? Прошлое ль снова пришло?

Греки, римляне, где вы? Смотрите, Помпея восстала!

Вышел из пепла живой град Геркуланум опять!

Кровля восходит над кровлей! Высокий портал отверзает

Двери! Спешите его шумной толпой оживить!

Отперт огромный театр, сквозь семь изукрашенных входов

¹⁰ Некогда быстрый поток зрителей мчался в него.

Мимы, где вы? Спешите на сцену! Готовую жертву,

Сын Атреев, сверши! Выступи, хор Эвменид!

Кто вас воздвиг, триумфальные врата? Узнаете ль Форум?

Кто на курульном сидит пышном седалище там?

Ликторы, претор идет! Пред ним с топорами идите!

Стань, свидетель, пред ним, дай обвиненью ответ!

Тянутся чистые улицы, гладким выкладены камнем,

Узкий, возвышенный путь рядом с домами идет.

Кровли его защитили навесом, жилые покои

²⁰ Тихий двор окружат, скрытый уютно внизу.

Лавки, откройтесь, раздайтесь, давно затворенные двери,

В хладную, страшную ночь влейся, живительный день…

ИСПОВЕДЬ БАТИСТОВОГО ПЛАТКА

Я родился простым зерном,

Был заживо зарыт в могилу,

Но Бог весны своим лучом

Мне возвратил и жизнь и силу.

И долговязой коноплй

Покинул я земное недро,

И был испытан я судьбой,—

Ненастье зная, зная ведро.

Зной пек меня, бил тяжкий град,

¹⁰ И ветер гнул в свирепой злобе —

Так, что я жизни был не рад

И горевал о прежнем гробе.

Но было и раздолье мне!

Как веселился я, бывало,

Когда в час ночи, при луне,

Вокруг меня вс засыпало!

Когда прохладный ветерок

Меня качал, ко мне ласкался,

Когда веселый мотылек,

²⁰ Блестя, на колос мой спускался.

Но время юности прошло,

Созрел я — и пошла тревога!

Однако ж, на земле и зло —

Не зло, а только милость Бога.

Пока я цвел и созревал

С моими сверстниками в поле —

Я ни о чем не помышлял,

И думал век прожить на воле.

Но роковой ударил час!

³⁰ Вдруг на поле пришли крестьянки

И вырвали с корнями нас

И крепко стиснули в вязанки.

Сперва нас заперли в овин

И там безжалостно сушили,

Потом, оставя ствол один,

Нас безголовых потопили —

И мяли, мяли нас потом…

Но описать все наши муки

Нельзя ни словом, ни пером!..

⁴⁰ Вот мы ткачу достались в руки —

И обратил его челнок

Нас вдруг, для превращений новых,

В простой батистовый кусок

Из ниток тонких и суровых.

Тогда нежалостливый рок

Мне благосклонным оказался:

Я, как батистовый платок,

Княжне Урусовой достался.

По маслу жизнь моя пошла!

⁵⁰ (С батистом масло хоть не ладно,

Но масла муза мне дала,

Чтоб мог я выразиться складно) —

О, как я счастлив, счастлив был!

Готов в том подписаться кровью:

Княжне Софии я служил

С надеждой, верой и любовью.

Но как судьба нам неверна!

За радость зло дает сторицей!

Вот что случилося: княжна

⁶⁰ Каталась раз с Императрицей —

И захотела, торопясь,

Остановить она карету…

И я попал, несчастный, в грязь,

А из грязи — в карман к поэту.

И что же? Совестный поэт

Меня — мной завладеть не смея —

Вдруг в лотерею отдает!..

Спаси ж меня, о лотерея!

Спеши княжне меня отдать,

⁷⁰ И, кончив тем мое мученье,

Дай свету целому познать,

Что цель твоя: благотворенье!

ДЕТСКИЙ ОСТРОВ

Как весело, весело!

Опять собралися мы

Под светлыми сенями

Заветного острова!

Вкруг света оилавайте —

Нигде не найдете вы

Подобного острова!

Не море широкое

Шумя разливается

¹⁰ Вкруг нашего острова,

Не бездной глубокою

Отрезан от твердых он

Брегов матерой земли.

К ней крепко привязанный

Канатом хранительным,

Всегда нам доступен он,

И плотик с перилами,

Без ветра попутного,

Без паруса, кормщика,

²⁰ На остров привозит нас —

Увозит нас с острова…

У нашего острова

О буре не слыхано!

И воды окружные

При ветре порывистом

К два покрываются

Чешуйкой блестящею,

Как будто ласкался

К зеленому берегу.

ПЕРИ

Перед дверию Эдема

Пери тихо слезы льет:

Никогда не возвратиться

Ей в утраченный Эдем!

Внемлет глас она знакомый:

То, блаженствуя, ноют

Херувимы славу Бога…

Так певала и она!

Светлый ангел, страж Эдема

¹⁰ На печальную воззрел,

Он сказал ей: ‘Упованье!

Не навек погибла ты.

Полети на землю, Пери —

Возвратися от земли

С даром, сладостным для неба…

И отворится Эдем’.

Пери быстро полетела,

Облетает небеса,

Облетает поднебесье,

²⁰ Воды, горы и ноля.

Вот пред нею пышный Гангес,

Он катится по лугам,

Но луга облиты кровью,

И кипит на них война.

Грозны воины Махмуда

Разорили те страны —

И последний их защитник

Уж врагами окружен.

Лук с последнею стрелою

³⁰ Держит он в своей руке…

— ‘Покорись, и дам пощаду!’

Говорит ему Махмуд…

На своих сраженных братии

Юный воин указал,

И ответствовал не словом,

А свистящею стрелой.

Но впервые изменила

Неизбежная стрела…

И бесстрашный под мечами

⁴⁰ Пал, но пал свободным он.

Пери к юноше слетает

И, над мертвым наклонясь,

Каплю крови, за свободу

Пролиянныя, берет.

И она к дверям Эдема

Понесла прекрасный дар,

Ангел принял дар прекрасный…

Но дверей не отворил.

Пери снова полетела:

⁵⁰ Облетает небеса,

Облетает поднебесье,

Воды, горы и поля.

Вот пред нею храм Балбека,

Меж обломками его

На цветах сидит младенец,

Сам прекрасный, как цветок.

Смотрит Пери: близ младенца

Путник, с сумрачным лицом —

У ручья остановился

⁶⁰ Пламя жажды утолить.

На челе его глубоко

Жизнь морщины провела,

И тяжелой думы совесть

Отразилась страшно в них.

На младенца он уставил

Неподвижно мрачный взор…

Вдруг раздался с минаретов

Глас вечерния мольбы.

На колени стал младенец,

⁷⁰ Руки набожно сложил,

И с молитвою невинной

Взор поднял на небеса.

Сердце мертвое злодея

Потряслось при виде сем,

И росою умиленья

Оживилося оно.

Близ невинного младенца

Он с молитвой пал во прах —

И раскаяния слезы

⁸⁰ Полилися из очей.

Пери слезы те святые

Жадно в руку приняла,

И с слезами покаянья

Полетела к небесам…

Райски двери отворились

Сами радостно пред ней —

И торжественное пенье

Огласило небеса.

ПЕСНЬ БЕДУИНКИ

В степь за мной последуй, царь!

Трона там ты не найдешь,

Но найдешь мою любовь,

И в младой моей груди

Сердце, полное тобой!

Я твоя, когда твой взор

Для меня одной горит

Первым пламенем любви…

Будь чиста твоя любовь,

¹⁰ Как рождающийся ключ.

Если ж, царь, ты для меня

Сердце, верное тебе,

Оскорбил и пренебрег…

Не ходи за мною в степь!

Не мути моей души!

МЕЧТА

Всем владеет обаянье!

Все покорствует ему!

Очарованным покровом

Облачает мир оно,

Сей покров непроницаем

Для затменных наших глаз,

Сам спадет он. С упованьем,

Смертный, жди, не испытуй.

ОСТРОВ

Цветет и расцветает

Мой милый островок,

Там веет и летает

Душистый ветерок.

Сплела там роща своды,

В тени их тишина,

Кругом покойны воды,

Прозрачные до дна.

Там знойными лучами

¹⁰ День летний не палит,

Там сладостно листами

Прохлада шевелит.

Там звезды ясной ночи

Сквозь темный свод древес

Глядят, как будто очи

Блестящие небес.

Пленительно сквозь сени

Луна сияет там,

Раскидывая тени

²⁰ Дерев по берегам.

Там гении крылаты

Играют при луне,

Пьют листьев ароматы,

И плещутся в волне.

Там нас встречает радость,

Там все забава нам:

Подруга наша младость

&nbsp, Играет с нами там.

А. О. РОССЕТ-СМИРНОВОЙ

Милостивая государыня Александра Иосифовна!

Честь имею препроводить с моим человеком,

Федором, к вашему превосходительству данную вами

Книгу мне для прочтенья, записки французской известной

Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!

Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку

Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,

Я уж ее прочитал, во-вторых, столь несчастно навлекши

Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,

Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно

¹⁰ Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас,

Именем дружбы, прислать мне, сделать

Милость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла ли

Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,

Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и снова

Милость вашу к себе заслужить? О царь мой небесный!

Я на все решиться готов! Прикажете ль — кожу

Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам

Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,

Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль — уши

²⁰ Дам отрезать себе, чтоб, в летнее время хлопушкой

Вам усердно служа, колотили они дерзновенных

Мух, досаждающих вам, недоступной, своею любовью

К вашему смуглому личику? Должно, однако, признаться:

Если я виноват, то не правы и вы. Согласитесь

Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно

Бурному Черному морю? И сколько слов оскорбительных с ваших

Уст, размалеванных богом любви, смертоносной картечью

Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские пушки,

Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей,

³⁰ Мне благосклонной доныне, обители выгнан! Скажите ж,

Долго ль изгнанье продлится?.. Мне сон привиделся чудный!

Мне показалось, будто сам дьявол (чтоб черт его побрал)

В лапы меня ухватил, да и в рот, да и начал, как репу,

Грызть и жевать — изжевал, да и плюнул. Что же случилось?

Только что выплюнул дьявол меня — беда миновалась,

Стал по-прежнему я Василий Андреич Жуковский,

Вместо дьявола был предо мной дьяволенок небесный…

Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вами

Чувства глубокой, сердечной преданности, с коей пребуду

⁴⁰ Вечно вашим покорным слугою, Василий Жуковский.

СТАРАЯ ПЕСНЯ НА НОВЫЙ ЛАД

(На голос: ‘Гром победы, раздавайся!’)

Раздавайся, гром победы!

Пойте песню старины:

Бились храбро наши деды,

Бьются храбро их сыны.

Пробуждай, вражда, измену!

Подымай знамена, бунт!

Не прорвать вам нашу стену,

Наш железный Русский фрунт!

Мы под теми же орлами,

¹⁰ Те же с нами знамена,

Лях, бунтующий пред нами,

Помнит Русских имена.

Где вы? где вы? Строем станьте!

Просит боя Русский крик.

В стену слейтесь, тучей гряньте,

Грудь на грудь и штык на штык.

Нет врага… но здесь Варшава!

Развернися, Русский стан!

Братья, слышите ли? Слава!

²⁰ Бьет на приступ барабан.

С Богом! Час ударил Рока,

Час ожиданный давно.

Сбор гремят — а издалка

Русь кричит: Бородино!

Чу! как, пламенея, тромбы,

Поднялися и летят

Наши мстительные бомбы

На кипящий бунтом град.

Что нам ваши палисады!

³⁰ Здесь не нужно лестниц нам!

Мы штыки вонзим в ограды

И взберемся по штыкам.

Спи во гробе, Забалканский!

Честь тебе! Стамбул дрожал!

Путь твой кончил Эриванский

И на грудь Варшавы стал.

‘Эриванский! князь Варшавы!’

Клик один во всех устах.

О, как много Русской славы

⁴⁰ В сих волшебных именах!

За Араксом наши грани,

Арарат, чудесный плен

Арзерума, Эривани

И разгром Варшавских стен.

Спор решен! дана управа!

Пала бунта голова!

И святая наша слава,

Слава Русская жива!

Преклоните же знамена,

⁵⁰ Братья, долг свой сотворя,

Перед новой славой трона

И поздравьте с ней Царя.

На Него надежна вера:

В мирный час — Он в думу льет

Пламень чистого примера,

В час беды — Он сам вперед!

Славу, взятую отцами,

Сбережет Он царски нам,

И с своими сыновьями

⁶⁰ Нашим даст ее сынам.

РУССКАЯ СЛАВА

Святая Русь, Славян могучий род,

Сколь велика, сильна твоя держава!

Каким путем пробился твой народ!

В каких боях твоя созрела слава!

Призвал варяга Славянин,

Пошли гулять их буйны рати,

Кругом руля полночных братии

Взревел испуганный Эвксин…

Но вышел Святославов сын

¹⁰ И поднял знамя Благодати.

Была пора: губительный раздор

Везде летал с хоругвию кровавой,

За ним вослед бежали глад и мор,

Разбой, грабеж и мщенье были славой,

От Русских Русских кровь текла,

Губил Половчанин без страха,

Лежали грады кучей праха,

И Русь бедою поросла…

Но Русь в беде крепка была

²⁰ Душой великой Мономаха.

Была пора: Татарин злой шагнул

Через рубеж хранительныя Волги,

Погибло вс, народ, терпя, согнул

Главу под стыд мучительный и долгий!

Бесчестным Русь давя ярмом,

Баскак носился в край из края,

Катилась в прах глава святая

Князей под Ханским топором…

Но встала Русь перед врагом,

³⁰ И битва грянула Донская.

Была пора: коварный, вражий Лях

На Русский трон накликал Самозванца,

Заграбил вс, и Русь в его цепях,

В Цари позвать дерзнула чужестранца.

Зачахла Русская земля,

Ей лях напомнил плен татарский,

И брошен был венец наш Царский

К ногам презренным Короля…

Но крикнул Минин, и с Кремля

⁴⁰ Их опрокинул князь Пожарский.

Была пора: привел к нам рати Швед,

Пред горстью их бежали мы толпами,

Жестка далась наука нам побед,

Купили их мы нашими костями,

То трудная была пора:

Пришлец и бунтовщик лукавый

Хвалились вырвать знамя славы

Из рук могучего Петра…

Но дало русское ура!

⁵⁰ Ответ им с пушками Полтавы.

Была пора: Екатеринин век.

В нем ожила вся древней Руси слава,

Те дни, когда громил Царьград Олег,

И выл Дунай под лодкой Святослава.

Рымник, Чесма, Кагульский бой,

Орлы во граде Леонида,

Возобновленная Таврида,

День Измаила роковой,

И в Праге, кровью залитой,

⁶⁰ Москвы отмщенная обида.

Была пора: была святая брань,

От Запада узрели мы Батыя,

Народов тьмы прорвали нашу грань,

Пришлось поля отстаивать родные,

Дошли к нам Царские слова,

И стала Русь стеною трона,

Была то злая оборона:

Дрались за жизнь и за права…

Но загорелася Москва,

⁷⁰ И нет следов Наполеона.

Пришла пора: чудясь, узрели нас

И Арарат, и Тавра великаны,

И близок был Стамбула смертный час:

Наш богатырь шагнул через Балканы.

Знамена развернул мятеж,

Нас позвал лях на пир кровавый,

Но пир был дан на поле славы,

Где след наш памятен и свеж…

И гости пира были те же,

⁸⁰ И та ж была судьба Варшавы.

Трудна пора: война и грозный мор

Царя и Русь отвсюду осадили,

Народ в беде ударил к бунту сбор,

Мятежники знамена посрамили,

Явился Царь: их облил страх,

Губители оцепенели.

Но где же Он сам, пред кем не смели

Они воззреть, и пали в прах?..

Новорожденный сын в руках!

⁹⁰ Его несет Он к колыбели.

Покойся в ней, прекрасное дитя,

Хранимое святыней колыбели,

Ты Божий дар: судьбину укротя,

В тебе с небес к нам Ангелы слетели.

Под грозным шумом бурных дней

Сном непорочности почия,

Нам времена являй иныя

Святою прелестью своей:

Отец твой будет честь царей,

¹⁰⁰ Возблагоденствует Россия.

* * *

Поэт наш прав: альбом — кладбище,

В нем племя легкое певцов

Под легкой пеленой стихов

Находит верное жилище.

И добровольным мертвецом

Я, Феба чтитель недостойный,

Певец давно уже покойный,

Спешу зарыться в ваш альбом.

Вот надпись: старожил московский,

Мучитель струи, гроза ушей,

Певец чертей

Жуковский

В альбоме сем похоронен,

Уютным местом погребенья

Весьма, весьма доволен он

И не желает воскресенья.

* * *

Тронься, тронься, пробудись!

Милый мрамор, оживись!

Образ сладостный, дыши —

Пламеней огнем души!..

* * *

Я на тебя с тоской гляжу.

В груди огонь, в душе мечтанье.

Хочу сказать… Но что скажу?

О, друг, пойми мое молчанье!

Тиха любовь к тебе моя,

Она всех чувств успокоенье,

Хранитель-гений бытия,

Души надежда и спасенье.

* * *

Чего ты ждешь, мой трубадур?

Тебя неверная забыла.

Напрасно здесь ее искать:

Ке здесь нет, она далеко.

Навей на арфу кипарис,

Увяла роза упованья,

Пой муку сердца и любви:

Ты, трубадур, навек без милой!

‘Я позабыт! покинут я!

¹⁰ Кому теперь на свете верить?

Пойдем, пойдем в кровавый бой:

Пускай паду на ноле чести.

Жить без нее, жить без любви —

Такая жизнь тяжеле смерти.

Пусть знает свет, что трубадур

Погиб с тоски, погиб от милой!’

1833

ОРЕЛ И ГОЛУБКА

Басня

С утеса молодой орел

Пустился на добычу,

Стрелок пронзил ему крыло,

И с высоты упал

Он в масличную рощу.

Там он томился

Три долгих дня,

Три долгих ночи

И содрогался

¹⁰ От боли, наконец

Был исцелен

Живительным бальзамом

Всеисцеляющей природы.

Влекомый хищничеством смелым,

Приют покинув свой,

Он хочет крылья испытать…

Увы! они едва

Его подъемлют от земли,

И он в унынии глубоком

²⁰ Садится отдохнуть

На камне у ручья,

Он смотрит на вершину дуба,

На солнце, на далекий

Небесный свод,

И в пламенных его глазах

Сверкают слезы.

Поблизости, между олив,

Крылами тихо вея,

Летали голубь и голубка.

³⁰ Они к ручью спустились

И там по золотому

Песку гуляли вместе.

Водя кругом

Пурпурными глазами,

Голубка наконец

Приметила сидящего в безмолвном

Унынии орла.

Она товарища тихонько

Крылом толкнула,

⁴⁰ Потом, с участием сердечным

Взглянувши на страдальца,

Ему сказала:

‘Ты унываешь, друг,

О чем же? Оглянись, не вс ли,

Что нам для счастия

Простого нужно,

Ты здесь имеешь?

Не дышат ли вокруг тебя

Благоуханием оливы?

⁵⁰ Не защищают ли зеленой

Прозрачной сению своей

Они тебя от зноя?

И не прекрасно ль блещет

Здесь вечер золотой

На мураве и на игривых

Струях ручья?

Ты здесь гуляешь но цветам,

Покрытым свежею росою,

Ты можешь пищу

⁶⁰ Сбирать с кустов и жажду

В струях студеных утолять.

О друг! поверь,

Умеренность прямое счастье,

С умеренностью мы

Везде и всем довольны’,—

‘О мудрость!— прошептал орел,

В себя сурово погрузившись,—

Ты рассуждаешь, как голубка’.

КНЯЗЮ ДМИТРИЮ ВЛАДИМИРОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ

Друг человечества и твердый друг закона,

Смиренный в почестях и скромный средь похвал,

Предстатель ревностный за древний град у трона —

Каких ты доблестей в себе не сочетал?

Любовь высокую к святой земле отчизны,

Самозабвение и непрерывный труд,

В день брани — мужество, в день мира — правый суд,

И чистоту души и жизнь без укоризны…

Вельможа-гражданин! тебе в потомстве мзда!

¹⁰ И зависти назло уже сияет снова

Знакомая Москве бессмертия звезда

Еропкина и Чернышева!

РУССКАЯ НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

(Вместо Английской God save the King)

Боже, Царя храни!

Сильный, Державный,

Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам,

Царь Православный!

Боже, Царя храни!

1834

ПЕСНЬ НА ПРИСЯГУ НАСЛЕДНИКА

На древней высоте Кремля,

В великий праздник Воскресенья,

Узрела Русская Земля

Прекрасный день Его рожденья.

Сменялся быстро годом год:

Он сбросил детскую одежду,

И в Нем приветствует народ

России светлую надежду.

И умилительный обряд,

¹⁰ Встречая праздник Воскресенья,

Свершает ныне Петроград

В прекрасный день его рожденья.

В храм Божий входит царский сын,

И руку к небесам подъемлет,

Пред ним Отец и властелин!

Присягу сына Царь приемлет.

С благословением вонми

Словам души его младыя,

И к небу руку подыми

²⁰ С Ним вместе, верная Россия.

Молись, да, долго свои венец

Нося, пример владыкам славный,

Упрочит благостью Отец

&nbsp, И правдой трон самодержавный:

Чтоб Сыну власть легка была,

Чтоб мог свершать дела благия,

Чтобы на долги дни могла

Возблагоденствовать Россия.

НАРОДНЫЕ ПЕСНИ

Боже, Царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам,

Царь православный,

Боже, Царя храни!

Слава на небе солнцу высокому —

На земле Государю великому!

Слава на небе утру прекрасному —

На земле Государыне ласковой!

Слава на небе ясному месяцу —

На земле Государю Наследнику!

Слава ярким светилам полуночи —

Сыновьям, дочерям государевым,

И Великому Князю с Княгинею!

¹⁰ Слава громам, играющим на небе —

Слава храброму Русскому воинству!

Слава небу всему лучезарному —

Слава Русскому царству великому!

Веселися ты, солнце небесное —

Многи лета Царю благоверному!

III

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли,

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Вс ниспошли!

МНОГОЛЕТИЕ

Mноги лета, многи лета,

Православный Русский Царь!

Дружно, громко песня эта

Пелась прадедами встарь.

Дружно, громко песню эту

И теперь вся Русь твердит,

С ней но целому полсвету

Имя царское гремит.

Ей повсюду отвечая,

¹⁰ Мчится Русское ура —

От Кавказа до Алтая,

От Амура до Днепра.

С ней во дни Петровы шведу

Русский путь загородил,

И за Нарвскую победу

Днем Полтавы отплатил.

С ней во дни Екатерины

Славен стал наш Русский штык,

И Кагульские дружины,

²⁰ И Суворовский Рымник.

С нею грозно запылала

Венценосная Москва,

И небесной карой нала

На врагов ее глава.

В наши дни перешагнула

С нею рать Балканов грань,

Потрясла врата Стамбула,

Повалила Эривань.

Прогреми ж до граней света,

³⁰ И но всем сердцам ударь,

Наша песня: многи лета,

&nbsp, Православный Русский Царь!

НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Многи лета, многи лета,

Православный Русский Царь.

Строем станьте, песню гряньте

Про Царя и про народ.

Царь державный, Русью славной

Правь на славу в род и род.

Были годы, непогоды

Поднимались и на нас,

С громом брани в наши грани

¹⁰ Темный враг вбегал не раз,

Но проснулся, развернулся

Наш Орел вождем полков,

Свет дивится, Русь гордится

Славой дедов и сынов.

День Полтавы — праздник славы,

Измаил, Кагул, Рымник,

Бой Московский, взрыв Кремлевский,

И в Париже Русский штык.

За Балканом Русским станом

²⁰ Устрашенный старый враг,

И в ограду Царю-граду

На Босфоре Русский флаг.

Величайся ж, Русь святая,

Славься, доблестный народ,

От Камчатки до Дуная

Наше все и все поет:

Многи лета, многи лета,

Православный Русский Царь!

ПЕСНЯ РУССКИХ СОЛДАТ

Боже! Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Вс ниспошли!

Боже, Царя храни!

Верною стражей

¹⁰ В мире у трона мы,

Страх и препона мы

Дерзости вражей.

Боже, Царя храни!

Рады мы бою!

Царь наш, пред нами будь!

Смерти подставим грудь,

Встанем стеною.

Боже, Царя храни!

²⁰ Боже! Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Вс ниспошли!

* * *

Грянем песню круговую

Про Царя на русский лад.

Царь наш любит Русь родную,

Душу ей отдать он рад.

Прямо русская природа,

Русский видом и душой,

Посреди толпы народа

Выше всех он головой.

На коня мгновенно прянет,

¹⁰ Богатырь и великан,

В ратный стан командой грянет —

Огласит весь ратный стан.

Злися в море непогода —

Смех ему тревога вод,

Буря встань среди народа —

Взглядом он уймет народ.

Мир он любит, рад и бою

И на пушки сам вперед,

А по нужде и с чумою

²⁰ Подерется за народ.

А семья-то золотая!..—

Где видал такую свет?

А царица молодая?

Уж такой и в сказках нет.

Сыновьям пример он славы,

Благонравья дочерям!

Чистый в нравах, чисты нравы

Он в наследье даст и нам.

Славься, добрый царь с царицей,

³⁰ Силой, здравием цвети,

И за нас тебе сторицей

Царь небесный заплати.

1835

Д. В. ДАВЫДОВУ,
при посылке издания ‘Для немногих’

Мой друг, усастый воин,

Вот рукопись твоя,

Промедлил, правда, я,

Но, право, я достоин,

Чтоб ты меня простил!

Я так завален был

Бездельными делами,

Что дни вослед за днями

Бежали на рысях,

¹⁰ А я и знать не знаю,

Что делал в этих днях.

Вс кончив, посылаю

Тебе твою тетрадь,

Сердитый лоб разгладь

И выговоров строгих

Не шли ко мне, Денис!

Терпеньем ополчись

Для чтенья рифм убогих

В журнале ‘Для немногих’.

²⁰ В нем много пустоты,

Но, друг, суди не строго,

Ведь из немногих ты

Таков, каких немного.

Спи, ешь и объезжай

Коней четвероногих,

Как хочешь — только знай,

Что я, друг, как не многих

Люблю тебя.— Прощай.

1837

<ИЗ АЛЬБОМА, ПОДАРЕННОГО ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ>

I
Роза

Утро одно — и роза поблекла, напрасно, о дева,

Ищешь ее красоты, иглы одни ты найдешь.

II
Лавр

Вы, обуянные Вакхом, певцы Афродитиных оргий,

Бойтесь коснуться меня: девственны ветви мои.

Дафной я был. От объятий безумно любящего бога

Лавром дева спаслась. Чтите мою чистоту.

III
Надгробие юноше

Плавал, как все вы, и я по волнам ненадежныя жизни.

Имя мое Аганар. Скоро мой кончился путь.

Буря нежданно восстала, хотел я противиться буре,

Юный, бессильный пловец, волны умчали меня.

IV
Голос младенца из гроба

Матерь Луцина и матерь Земля одне благосклонны

Были минуту ко мне. Та помогла мне жизнь получить,

Тихо другая прикрыла меня, ничего остального.

Кто я, откуда, куда — жизнь не поведала мне.

О веселая младость! о печальная старость!

Та — поспешно от нас! Эта стремительно к нам!

Фидий, иль сам громовержец к тебе нисходил от Олимпа,

Или взлетал на Олимп сам ты его посетить.

VII
Судьба

С светлой главой, на тяжких свинцовых ногах между нами

Ходит судьба! Человек, прямо и смело иди!

Вели, ее повстречав, не потупишь очей и спокойным

Оком ей взглянешь в лицо, сам просветлеешь лицом,

Вели ж, испуганный ею, пред нею падешь ты, наступит

Тяжкой ногой на тебя, будешь затоптан в грязи!

VIII
Завистник

Завистник ненавидит

Любимое богами,

Безумец, он в раздоре

С любящими богами,

Из всех цветов прекрасных

Он пьет одну отраву.

О как любить мне сладко

Любимое богами!

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе

Руки свои опустив, голову тихо склоня,

Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем

Мертвому прямо в глаза, были закрыты глаза.

Было лицо его мне так знакомо, и было так ново,

Что выражалось на нем. В жизни такого

Мы не видали на этом лице: не горел вдохновения

Пламень на нем, не сиял острой иронией ум!

Нет! но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

¹⁰ Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье,

Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:

‘Что видишь?

<К СВОЕМУ ПОРТРЕТУ>

Воспоминание и я — одно и то же:

Я образ, я мечта,

Чем старе становлюсь, тем я

Кажусь моложе.

ЕРМОЛОВУ

Жизнь чудная его в потомство перейдет:

Делами славными она бессмертно дышет.

Захочет — о себе, как Тацит, он напишет,

И лихо летопись свою переплетет.

1838

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Венок ваш, скромною харитою сплетенный

Из маковых цветов, колосьев золотых

И васильков небесно-голубых,

Приличен красоте невинной и смиренной.

Богиня, может быть, самих вас сим венком

И тихий жребий ваш изобразить хотела.

Без блеска милой быть природа вам велела!

Не то же ль самое, что с милым васильком?

Приютно он растет среди прекрасной нивы,

¹⁰ Скрывается в семье колосьев полевых,

И с благотворною, непышной пользой их

Соединяет там свой цвет миролюбивый!

А мак? Им означать давно привыкли сон.

Напрасно! нет! не сон беспечный и ленивый,

Но сладостный покои изображает он,

Покой, сокровище души, ее хранитель,

Желанный спутник наш на жизненном пути,

Покой, не сердца хлад, но сердца оживитель,

Который здесь мы все так силимся найти,

²⁰ Который вам дает природа без исканья!

Княжна, будь ваш венок вам вместо предсказанья:

В нем образ вижу я сердечной чистоты,

Невинной прелести и счастья с тишиною,

И будет ваша жизнь, хранимая судьбою,

Прекрасного венка прекрасные цветы.

STABAT MATER

Горько плача и рыдая,

Предстояла в сокрушенье

Матерь Сыну на кресте.

Душу, полную любови,

Сожаленья, состраданья,

Растерзал ей острый меч.

Как печально, как прискорбно

Ты смотрела, Пресвятая

Богоматерь, на Христа!

¹⁰ Как молилась, как рыдала,

Как терзалась, видя муки

Сына-Бога твоего!

Кто из нас не возрыдает,

Зря святую Матерь Бога

В сокрушении таком?

Кто души в слезах не выльет,

Видя, как над Богом-Сыном

Безотрадно плачет мать,

Видя, как за нас Спаситель

²⁰ Отдает себя на муку,

На позор, на казнь, на смерть,

Видя, как в тоске последней,

Он, хладея, умирая,

Дух Свой Богу предает?

О святая! Мать Любови!

Влей мне в душу силу скорби,

Чтоб с Тобой я плакать мог!

Дай, чтоб я горел любовью —

Весь проникнут верой сладкой —

³⁰ К Искупившему меня,

Дай, чтоб в сердце смерть Христову,

И позор Его, и муки

Неизменно я носил,

Чтоб, во дни земной печали,

Под крестом моим утешен

Был любовью ко Христу,

Чтоб кончину мирно встретил,

Чтоб душе моей Спаситель

Славу рая отворил!

ПОСВЯЩАЕТСЯ
НАШЕМУ КАПИТАНУ ‘ГЕРКУЛЕСА’

Тише, ветер, тише, волны!

Ляг на море, тишина!

Покажи нам лик твой полный,

Путеводная луна!

Звезды яркие, светите

Из небесной бездны нам,

И безвредно проведите

Нас к желанным берегам!

*** * ***

Ведая прошлое, видя грядущее, скальд вдохновенный

Сладкие песни ноет в вечнозеленом венце,

Он раздает лишь достойным награды рукой неподкупной —

Славный великий удел выпал ему на земле.

Силе волшебной возвышенных песней покорствуют гробы,

В самом прахе могил ими герои живут.

ЭОЛОВА АРФА

I
Могила

В лоне твоем глубоком и темном покоится тайно

Весь человеческий жребий. Скорби, рыданье, волненье,

Страсти навеки в твоем засыпают целебном приюте.

Мука любви и блаженство любви не тревожат там боле

Груди спокойной. О жизнь, ты полная трепета буря!

Только в безмолвно-хранительном мраке могилы безвластен

Рок… Мы там забываемся сном беспробудным, быть может,

Сны прекрасные видя. О! там не кипит, не пылает

Кровь и терзания жизни не рвут охладевшего сердца.

II
Любовь

На воле природы,

На луге душистом,

В цветущей долине,

И в пышном чертоге,

И в звездном блистаньи

Безмолвныя ночи

Дышу лишь тобой.

Глубокую сладость,

Глубокое пламя

¹⁰ В меня ты вливаешь,

В весне животворной,

В цветах благовонных,

Меня ты объемлешь

Спокойствием неба,

Святая любовь.

III
К младенцу

Во дни твоей весны,

Не ведая тревог,

Ты радостно цветешь,

Прекрасное дитя.

Небесная лазурь,

И свежие цветы,

И светлая роса,

И зелень молодых

Деревьев и нолей,

¹⁰ Вс, вс, младенец мой,

Улыбкою любви

Приветствует тебя.

IV
Утешение

Слезы свои осуши, проясни омраченное сердце,

К небу глаза подыми: там Утешитель Отец!

Там Он твою сокрушенную жизнь, твой вздох и молитву

Слышит и видит. Смирись, веруя в благость Его.

Если же силу души потеряешь в страданье и страхе,

К небу глаза подыми: силу Он новую даст.

V
К сестрам и братьям

Рано от печальной

Жизни вы сокрылись.

Но об вас ли плакать?

Вы давно в могиле

Сном спокойным спите.

Вас, друзья, в лицо я

Прежде не видала,

Вас в печальной жизни

Вечно я не встречу.

¹⁰ Но за вами сердцем

Я из жизни рвуся,

И глубоко в сердце

Слышится мне голос:

Вс, мне говорит он,

Живо здесь любовью,

Ею к нам нисходит

Наш Создатель с неба,

И к нему на небо

Ею мы восходим.

VI
Жалоба

О, где вы, прекрасные дни?

Куда улетели так скоро?

Печаль поселилась в душе,

Весельем дышавшей так вольно.

О, где вы, младенчески дни,

Земное небес привиденье,

Когда и цветок в волосах

Бывал нам сокровищем жизни?

Порывисто ветер подул —

¹⁰ Весенняя роза поблекла,

Едва я успела расцвесть —

Уже безотрадная вяну.

VII
Тоска

Младость легкая порхает

В свежем радости венке,

И прекрасно перед нею

Жизнь цветами убрана.

Для меня ж в благоуханье

Упоительной весны —

Несказанное волненье,

Несказанная тоска.

Сердце мукой безыменной

¹⁰ Вс проникнуто насквозь,

И меня отсель куда-то

Вс зовет какой-то глас.

VIII
Стремление

Часто, при тихом сиянии месяца, полная тайной

Грусти, сижу я одна, и вздыхаю, и плачу, и душу

Вдруг обнимает мою содроганье блаженства. Живая,

Свежая, чистая жизнь приливает к душе, и глазами

Вижу я то, что в гармонии струн лишь дотоле таилось,

Вижу незнаемый край, и мне сквозь лазурное небо

Светится издали радостно, ярко звезда упованья.

1839

В САРДАМСКОМ ДОМИКЕ

Над бедной хижиною сей

Витают Ангелы святые:

Великий князь, благоговей!

Здесь колыбель империи твоей,

Здесь родилась великая Россия!

ПОЭТУ ЛЕНЕПСУ,
в ответ на его послание ко мне, писанное
на случай посещения Сардама

Е. И. В. Великим Князем наследником цесаревичем

Певец Батавии! с радушием приемлю

Я братский твой привет!.. Хотя язык мне твой

И чужд, но он язык Поэзии святой,—

И гласу твоему я слухом сердца внемлю.

Твое отечество давно в родстве с моим:

Наш Петр ему был друг. Работником простым

В сардамской хижине Великий Царь таился

И, плотничая там, владыкой быть учился.

Здесь был его рукой корабль застроен тот,

¹⁰ На коем но волнам времен и поколений,

Неизменяемо средь бурных изменений,

Им созданный народ

Плывет под флагом славы —

Корабль великия Российския державы.

И ныне правнук молодой

Великого Петра был внукою Петровой

По-царски угощен в той хижине простой,

Где праотец их жил так бедно и сурово,

И песня Русская и Русское ура!

²⁰ В сардамском домике Петра

С народной песнию Голландии слилися,

И два народа в этот час,

Как бы услышавши великой тени глас,

На дружбу братски обнялися!..

С почтением смотрю на твердый твой народ!

Я видел южные народы:

Природа нежит их, там ясны целый год

Небес лазоревые своды,

Там благовонные долины и леса,

³⁰ Там гор подоблачных могучая краса,

Там море вечно голубое,

И изобилие повсюду золотое,

И человек его из полной чаши пьет,

И для него не слышен там полет

Дней, исчезающих в бездейственном покое.

Но здесь явление иное:

У моря бурного отважные отцы

Отчизну дикую для внуков с боя взяли,

И, грозною нуждой испытанны, бойцы

⁴⁰ На крепостном валу плотин могучих стали,

И с той поры идет бес перерыв но брань

С стихией, славно побежденной,

Вотще громадой раздраженной

Ваш враг разрушить хочет грань,

Ему поставленную вами:

В борьбе с свирепыми волнами,

Как сталь под молотом, вы крепнете в бою,

Вы твердо на валу стоите,

И крепость древнюю свою

⁵⁰ Врагу постыдно не сдадите!

Неистощимый есть в стенах ее для вас,

Веками собранный, оружия запас:

Спокойно-ясный ум, святая вера, нравы,

Доверенность к себе, свободы страж — закон,

И мненье строгое, и мненьем чтимый трон,

И благодатные преданья древней славы.

БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА

Русский Царь созвал дружины

Для великой годовщины

На полях Бородина.

Там земля окрещена:

Кровь на ней была святая,

Там, престол и Русь спасая,

Войско целое легло

И престол и Русь спасло.

Как ярилась, как кипела,

¹⁰ Как пылала, как гремела

Здесь народная война

В страшный день Бородина!

На полки полки бросались,

Холмы в громах загорались,

Бомбы падали дождем,

И земля тряслась кругом.

А теперь пора иная:

Благовонно-золотая

Жатва блещет по холмам,

²⁰ Где упорней бились, там

Мирных инокинь обитель,

И один остался зритель

Сих кипевших бранью мест,

Всех решитель браней — крест.

И на пир поминовенья

Рать другого поколенья

Новым, славным уж Царм

Собрана на месте том,

Где предместники их бились,

³⁰ Где столь многие свершились

Чудной храбрости дела,

Где земля их прах взяла.

Так же рать числом обильна,

Так же мужество в ней сильно,

Те ж орлы, те ж знамена

И полков те ж имена…

А в рядах другие стали,

И серебряной медали,

Прежним данной ей Царм,

⁴⁰ Не видать уж ни на ком.

И вождей уж прежних мало:

Много в день великий пало

На земле Бородина,

Позже тех взяла война,

Те, свершив в Париже тризну

По Москве и рать в отчизну

Проводивши, от земли

К храбрым братьям отошли.

Где Смоленский, вождь спасенья?

⁵⁰ Где герой, пример смиренья,

Введший рать в Париж, Барклай?

Где, и свой и чуждый край

Дерзкой бодростью дививший

И под старость сохранивший

Вс, что в молодости есть,

Коновницын, ратных честь?

Неподкупный, неизменный,

Хладный вождь в грозе военной,

Жаркий сам подчас боец,

⁶⁰ В дни спокойные мудрец,

Где Раевский? Витязь Дона,

Русской рати оборона,

Неприятелю аркан,

Где наш Вихорь-атаман?

Где наездник, вождь летучий,

С кем врагу был страшной тучей

Русских тыл и авангард,

Наш Роланд и наш Баярд,

Милорадович? Где славный

⁷⁰ Дохтуров, отвагой равный

И в Смоленске на стене,

И в святом Бородине?

И других взяла судьбина:

В бое зрев погибель сына,

Рано Строганов увял,

Нет Сен-При, Ланской наш нал,

Кончил Тормасов, могила

Неверовского сокрыла,

В гробе старец Ланжерон,

⁸⁰ В гробе старец Бенингсон.

И боец, сын Аполлонов…

Мнил он гроб Багратионов

Проводить в Бородино…

Той награды не дано:

Вмиг Давыдова не стало!

Сколько славных с ним пропало

Боевых преданий нам!

Как в нем друга жаль друзьям!

И тебя мы пережили,

⁹⁰ И тебя мы схоронили,

Ты, который трон и нас

Твердым Царским словом спас,

Вождь вождей, Царей диктатор,

Наш великий Император,

Мира светлая звезда,

И твоя пришла чреда!

О година Русской славы!

Как теснились к нам державы!

Царь наш с ними к чести шел!

¹⁰⁰ Как спасительно Он ввел

Рать Москвы к врагам в столицу!

Как незлобно Он десницу

Протянул врагам своим!

Как гордится Русский им!

Вдруг… от всех честей далеко,

В бедном крае, одиноко,—

Перед плачущей женой,

Наш владыка, наш герой,

Гаснет Царь благословенной,

¹¹⁰ И за гробом сокрушенно,

В погребальный слившись ход,

Вся Империя идет.

И его как не бывало,

Перед кем вс трепетало!..

Есть далекая скала,

Вкруг скалы — морская мгла,

С морем степь слилась другая,

Бездна неба голубая,

К той скале путь загражден…

¹²⁰ Там зарыт Наполеон.

Много с тех времен, столь чудных,

Дней блистательных и трудных

С новым зрели мы Царем,

До Стамбула Русский гром

Был доброшен по Бал кану,

Миром мстили мы султану,

И вскатил на Арарат

Пушки храбрый наш солдат.

И все царство Митридата

¹³⁰ До подошвы Арарата

Взял наш северный Аякс,

Русской гранью стал Аракс,

Арзерум сдался нам дикий,

Закипел мятеж великий,

Пред Варшавой стал наш фрунт,

И с Варшавой рухнул бунт.

И, нежданная ограда,

Флот наш был v стен Царьграда,

И с турецких берегов,

¹⁴⁰ В намять северных орлов,

Русский сторож на Босфоре,

Отразясь в заветном море,

Мавзолей наш говорит:

‘Здесь был Русский стан разбит’.

Всходит дневное светило

Так же ясно, как всходило

В чудный день Бородина,

Рать в колонны собрана,

И сияет перед ратью

¹⁵⁰ Крест небесной благодатью,

И под ним в виду колонн

В гробе спит Багратион.

Здесь он пал, Москву спасая,

И, далеко умирая,

Слышал весть: Москвы уж нет!

И опять он здесь, одет

В гробе дивною бронею,

Бородинскою землею,

И великий в гробе сон

¹⁶⁰ Видит вождь Багратион.

В этот час тогда здесь бились!

И враги, ярясь, ломились

На холмы Бородина,

А теперь их тишина,

Небом полная, объемлет,

И как будто бы подъемлет

Из-за гроба голос свой

Рать усопшая к живой.

Несказанное мгновенье!

¹⁷⁰ Лишь изрек, свершив моленье,

Предстоявший алтарю:

Память вечная Царю!

Вдруг обгрянул залп единый

Бородинские вершины,

И в один великий глас

Вся с ним армия слилась.

Память вечная, наш славный,

Наш смиренный, наш державный,

Наш спасительный Герой!

¹⁸⁰ Ты обет изрек святой,

Слово с трона роковое

Повторилось в дивном бое

На полях Бородина:

Им Россия спасена.

Память вечная вам, братья!

Рать младая к вам объятья

Простирает в глубь земли,

Нашу Русь вы нам спасли,

В свой черед мы грудью станем,

¹⁹⁰ В свой черед мы вас помянем,

Если Царь велит отдать,

Жизнь за общую нам мать.

‘МОЛИТВОЙ НАШЕЙ БОГ СМЯГЧИЛСЯ…’

Молитвой нашей Бог смягчился,

Царевне жить еще велел:

Опять к нам Ангел возвратился,

Который уж к Нему летел.

М. Маркус

С полудороги прилетел ты

Обратно, чистый Ангел, к нам,

Вблизи на небо поглядел ты,

Но не забыл о нас и там.

От нас тебя так нежно звали

Небесных братьев голоса,

Тебя принять — уж отверзали

Свою святыню небеса.

И нам смотреть так страшно было

¹⁰ На изменившийся твой вид,

Нам горе сердца говорило:

Он улетит! он улетит!

И уж готов к отлету был ты,

Уж на земле был не земной,

Уж вс житейское сложил ты

И полон жизни был иной.

И неизбежное свершалось,

Был близок нам грозивший час,

Невозвратимо удалялось

²⁰ Святое, милое от нас.

Уж ты летел, уж ты стремился

Преображенный, к небесам…

Скажи же, как к нам возвратился?

Как небом был уступлен нам?

К пределам горним подлетая,

Ты вспомнил о друзьях земли,

И до тебя в блаженства рая

Их воздыхания дошли.

Любовь тебя остановила,

³⁰ Сильней блаженств была она,

И рай душа твоя забыла,

Страданьем наших душ полна.

И ты опять, как прежде, с нами,

Опять для нас твоя краса,

Ты повидался с небесами

И перенес к нам небеса.

И жизнь теперь меж нас иная

Начнется, Ангел, для тебя,

Ты заглянул в святыни рая —

⁴⁰ Но землю избрал сам, любя.

И в новом к нам переселенье

Стал ближе к вечному Отцу,

Его очами на мгновенье

Увидев там лицом к лицу.

И чище будет жизнь земная,

С тобой, наш друг, нам данный вновь:

Ты к нам принес с собой из рая

Надежду, Веру и Любовь.

1840

<ЕЛИЗАВЕТЕ РЕЙТЕРН>

О, молю тебя, Создатель,

Дай вблизи ее небесной,

Пред ее небесным взором

И гореть и умереть мне,

Как горит в немом блаженстве,

Тихо, ясно угасая,

Огнь смиренный лампады

Пред небесною Мадонной.

1841

*** * ***

Друг мой, жизни смысл терпенье.

Это в сердце запиши.

Входит вера в Провиденье,

С ним в святилище души.

Счастье наше сон прелестный,

Божий Ангел этот сон,

Здесь о радости небесной

Нам, пророчествуя, он

Слово вымолвит святое.

¹⁰ Им утешно одарит

Вс тревожное земное

И на небо улетит.

К тихой пристани привел я

Свой смиренный легкий члн,

Там убежище нашел я,

Безопасное от волн.

1842

1-ое ИЮЛЯ 1842

Встает Христов знаменоносец,

Георгии наш победоносец,

Седлает белого коня,

И в панцире светлее дня,

Взяв щит златой с орлом двуглавым,

С своим чудовищем кровавым,

По светозарным небесам,

По громоносным облакам

Летит в знакомый край полночи,

¹⁰ Горят звездами чудны очи,

Прекрасен блеск его лица,

В руке могучей два венца:

Один венец из лавров чистых,

Другой из белых роз душистых.

Зачем же он на Русь летит?..

Он с тех времен, как Русь стоит,

Всегда пророчески являлся,

Как скоро Божий суд свершался,

Во славу иль в спасенье нам.

²⁰ Он в первый раз явился там —

Как вождь, сподвижник и хранитель —

Где венценосный наш креститель

Во Иордан днепровских вод

Свой верный погрузил народ,

И стала Русь земля Христова.

Там у Крещатика святого

Союз свой с нами заключил

Великий ратник Божьих сил,

Георгий наш победоносец.

³⁰ Когда свирепый бедоносец

На Русь половчанин напал,

Перед врагом неверным стал

Он вместе с бодрым Мономахом,

И надолго, объятый страхом,

Враг заперся в своих степях.

Но наш великий Мономах,

Тех дней последнее светило,

Угас, и время наступило

Неизглаголанное зол:

⁴⁰ Пожар усобиц и крамол

Повсюду вспыхнул, брат на брата

Пошел войной и супостата

Губить отчизну подкупил,

И, обезумясь, потащил

Сам русский матерь-Русь ко гробу…

Тогда Господь на нашу злобу

Свой гнев карающий послал:

На нас ордынец набежал,

И опозорил Русь святую,

⁵⁰ Тяжелую, двухвековую

На шею цепь набросив ей,

Тогда погибла честь князей:

Топор ордынца своенравно

Ругался их главой державной,

И прежней славы самый след

Исчез… один во мгле сих бед,

В шуму сих страшных вражьих оргий,

Наш Божий ратник, наш Георгий

Нам неизменно верен был,

⁶⁰ Звездой надежды он светил

Нам из-за тучи испытанья,

О бодрых праотцах преданья

Унывшим внукам он берг,

Кто к нам милующий Бог

Ниспосылал, чтоб подкреплял нас,

Когда в огне скорбей ковал нас

В несокрушаемый булат

Тяжелый испытанья млат.

И, мученик победоносный,

⁷⁰ Он плен мучительно-поносный

Терпеть нас мужески учил,

В боях же наш сподвижник был,

Он с Невским опрокинул шведа —

И стала Невская победа

В начале долгих рабства бед

Святым пророчеством побед,

Создавших снова нашу силу,

Он был Тверскому Михаилу

Утешным спутником в Орду,

⁸⁰ Предстал с ним ханскому суду.

И братскую страдальцу руку

Простер, чтоб он во славу муку

За Русь и веру воcприял,

Когда Донской народ созвал,

Чтоб дать ордынцу пир кровавый,

В день воскресенья нашей славы,

Над нашей ратью в вышине

Победоносец на коне

Явился грозный, и, блистая,

⁹⁰ Как в небе туча громовая,

Воздвиглось знамя со крестом

Перед испуганным врагом,

И первый русский бой свободы

Одним великим днем за годы

Стыда и рабства отомстил.

Срок искупленья наступил,

В нас запылала жизнь иная,

Преображенная, младая,

Свершив дорогу темных бед,

¹⁰⁰ Дорогой светлою побед

Пошла к своей чреде Россия,

И вс, что времена лихие

Насильно взяли, то она,

В благие славы времена,

Сама взяла обратно с бою,

И вместе с ней рука с рукою

Ее победоносец шел.

Орды разрушился престол,

Казань враждебная исчезла,

¹¹⁰ За грань Урала перелезла

Лихая шайка Ермака,

И перед саблей казака

С своими дикими ордами

И златоносными горами

Смирилась мрачная Сибирь…

Тогда святой наш богатырь,

С нашествием и пленом сладив,

И с Руси след последний сгладив

Стыда и бед, взмахнул мечом,

¹²⁰ И быстро обскакал кругом

Ее врагам доступной грани:

И начались иные брани

На всех концах ее тогда,

Чудотворящая звезда

Петрова знамением славы

Нам воссияла в день Полтавы,

И светлый ратник Божьих сил

Свою торжественно развил

Хоругвь с крестом над Русью славной,

¹³⁰ Из Бельта флот ее державный

Нам путь открыл во все моря,

Смирился Каспий, отворя

Ей древние свои пучины,

Горами смерзшиеся льдины

И неподвижный свой туман

Ей Ледовитый океан

Воздвиг на полночь твердой гранью,

Могучею покрыла дланью

Весь север Азии она,

¹⁴⁰ Ее с победой знамена

Через Кавказ переступили,

И грозно пушки огласили

Пред ней Балкан и Арарат,

И дрогнул в ужасе Царьград.

Отмстились древние обиды:

Законно взяли мы с Тавриды,

Что было взято с нас Ордой,

И за отнятое Литвой

Нам Польша с лихвой заплатила

¹⁵⁰ В кровавый день, когда решила

Судьба меж двух родных племен

Спор, с незапамятных времен

Соседством гибельным зажженный,

И роковым лишь погашенный

Паденьем одного из двух.

И вс свершилося: потух

Для нас в победах пламень брани,

Несокращаемые грани

Нам всюду создала война,

¹⁶⁰ Жизнеобильна и сильна,

В могуществе миролюбива,

В избытке славы нестроптива,

Друзьям сподвижник, враг врагам,

Надежный царствам и царям

Союзник в деле правды, славы,

Россия все зовет державы

В могучий с ней союз вступить,

Чтоб миротворной правде слить

В одно семейство все народы.

¹⁷⁰ Небесные покинув своды,

Зачем же ныне посетил

Нас светлый ратник Божьих сил,

Сподвижник наш победоносный?

Давно ордынский плен поносный

Забыт, иноплеменный враг

На наших нивах и полях

Не разливает разоренья,

Мы сами для побед иль мщенья,

Как то бывало в старину,

¹⁸⁰ Не мыслим начинать войну —

Зачем же ныне вдруг предстал он?

Зачем поспешно оседлал он

Лихого белого коня,

И в панцире светлее дня,

Взяв щит златой с орлом двуглавым,

С своим чудовищем кровавым,

По небесам, по облакам,

Нежданный вдруг примчался к нам? —

Не бранный гость, а мироносец,

¹⁹⁰ Георгий наш победоносец,

Теперь пришел, не звать нас в бой,

А вместе с нами наш святой

Семейный пир царев отправить,

И русский весь народ поздравить

С прекрасным царской жизни днем,

С таким поздравить торжеством,

Какого царство не видало,

Какого прежде не бывало

Под кровлей царского дворца.

²⁰⁰ И два в руках его венца:

Один венец царю в подарок,

Из свежих лавров он, и ярок

Нетленный блеск его листов,

Он не увянет, как любовь

К царю, как царская держава,

Как честь царя, как Руси слава.

Царице в дар венец другой

Из белых роз— их блеск живой

С ее душою сходен ясной,

²¹⁰ Как роза белая, прекрасно

На троне жизнь ее цветет

И благодатное лиет

На все любви благоуханье,

Родной семьи очарованье,

Народа русского краса,

Светла, чиста, как небеса,

Да долго нам она сияет,

Нас радует, нас умиляет,

Незаход и мою звездой

²²⁰ Горя над русскою землей!..

Серебряную свадьбу правя

Царя великого и славя

Его домашний царский быт,

Которым он животворит

На всех концах своей державы

Семейные благие нравы —

Любви супружней образец,

Детей заботливый отец —

Народ о том лишь Бога молит:

²³⁰ ‘Да некогда Царю дозволит,

Чтоб он с царицею своей,

Всех сыновей и дочерей

И чад и внуков их собравши,

И трат в семье не испытавши,

Позвал народ, как ныне, свой

На праздник свадьбы золотой’.

1843

* * *

Завидую портрету моему!

Холодною, бесчувственною тенью

Он будет там, где жить бы сам хотел я

Внимающей, любящею душою.

Он будет там, где вечность нам глася,

Свершается светлейшее земное,

Где царское могущество пред Вышним

Смиряется, в одной покорной вере

Величие и славу заключая,

¹⁰ Где вдохновенный, опытом веков

Наставленный, грядущего пророк,

Вождь настоящего, могучий друг

Свободы, буйства враг, небесной правды

Свершитель на земле, державный гений

Неутомимо бодрствует для блага.

Святилище, где добрый царь наш верно

Им знаемому Богу служит, сердцем

Постигнув тайну царского призванья.

Да станет Ангел с пламенным мечом

²⁰ У входа твоего, как пред дверьми

Эдема, чтоб тебя не возмутили

Враждебные волнения земные,

И да гори светилом упованья,

Маяком плавателем в буре века,

Плывущим бодро с верою в добро

Нам сению твоею та звезда,

Которая на небе воссияла

В тот час, когда в нем ангелы о вести

Земле запели: ‘Слава в вышних Богу,

³⁰ Мир на земле, благоволенье в людях’.

1851

ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ,
ГОСУДАРЫНЕ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ МАРИИ НИКОЛАЕВНЕ
ПРИВЕТСТВИЕ ОТ РУССКИХ, ВСТРЕТИВШИХ ЕЕ В БАДЕНЕ

Посланником от наших добрых русских

Я выбран, чтоб—в цветах благоуханных

Полудня — вам, благословенной гостье

Из севера, привет их передать.

Благодарю соотчичей моих

За этот выбор, он глубоко мне

По сердцу, весело на чуже мне

Пред дочерью Царя России нашей,

Мне, устарелому ее поэту,

¹⁰ Сказать за них и за себя, что мы

Свою царевну здесь встречаем с тою

Любовию, какая согревает

Так душу нам, когда мы помышляем

О нашем славном, мирном и могучем

Отечестве и о его великом

Царе. В живых цветах здесь подношу я

Вам, русская великая княгиня,

Встречальный русский наш привет. А сам

С растроганной душою (после долгой

²⁰ С отечеством разлуки) вам смотрю

В лицо, столь мне знакомое, которым

От колыбели вашей до цветущих

Лет милой младости, день за день, я

Так любовался. Там, в царевом доме,

В его семье, под тайным обаяньем

Той Прелести, которая была

Мне и поэзией и сердца идеалом,

Как быстро для меня промчались годы!

Но жизнь из светлого того предела

³⁰ Перевела меня в уединенный

Приют семейный, далеко от шума

Мирского. И со мною на просторе

Там милое минувшее мое,

В воспоминании дружася с настоящим,

В отечество чужбину превращая,

Всегда присутственною невидимкой

Спокойно жило. Но теперь внезапно,

Здесь в очарованном явленье вашем,

Оно лицом к лицу передо мною

⁴⁰ Явилось вновь, прекрасное, каким

Бывало некогда. В час добрый! Я,

Им вдохновенный, за себя, за всех

Здесь собранных Царя любящих русских

И за мою жену с двумя моими

Детьми молитву приношу к святому

Хранившему ваш путь далекий Богу,

Чтоб до конца его Он сохранил,

Чтоб с вашего страдающего сердца

Отеческой рукой тревоги сгладил

⁵⁰ И чтоб, при радостном на Русь святую

Моем возврате, я Царю и царству

Мог весть сказать, что Божьей благодатью

Вам вс то спасено, в чем ваше сердце

Свои сокровища земные заключило.

1852

ЧЕТЫРЕ СЫНА ФРАНЦИИ

1789

Играет на широкой

Террасе Тюльери

Младенец светлокудрый,

Сын Франции, дофин.

Младенцем королева

Любуясь, говорит:

Он Франции надежда,

Расти, мое дитя!

Толпясь к решетке сада,

¹⁰ Народ кричит: Ура!

Наследует престол он,

Когда умрет отец!

И лет проходит мало…

Сын Франции, дофин,

Избитый, умирает

У Симона в когтях…

А мать на гильотине,

Всей Франции в виду,

Ругательной рукою

²⁰ Под нож кладет палач…

1812

Играет на широкой

Террасе Тюльери

Младенец светлокудрый,

И честь ему отдать

Седые гренадеры

Становятся во фрунт:

Ему завоевала

Полсвета храбрость их.

Толпясь к решетке сада,

³⁰ Народ кричит: Ура!

Он будет император,

Когда умрет отец!

&nbsp, И лет прошло немного…

Дней новых Прометей,

Угаснул император

В неволе на скале,

А сын, томимый прошлым

Величием отца

И сном времен чудесных,

⁴⁰ Исчах в тоске души…

1830

Играет на широкой

Террасе Тюльери

Младенец, Людовика

Святого милый внук.

Еще лилися слезы

На гроб его отца,

Когда он Богоданным

От всех был наречен.

Толпясь к решетке сада,

⁵⁰ Народ кричит: Ура!

Наследует престол он,

Когда умрет король!

И лет проходит мало…

В изгнании король,

В изгнанье Людовика

Святого милый внук,

Ему с клейнодом право

Осталося одно:

Надежды трость, чтоб тверже

⁶⁰ Он шел дорогой бед.

1848

Играет на широкой

Террасе Тюльери

Дитя… Его был прадед

Филипп Egalit,

И весело играет

Дитя на месте том,

Где весело играли

Предместники его.

Толпясь к решетке сада,

⁷⁰ Народ кричит: Ура!

Наследует престол он,

Когда умрет король!..

&nbsp, Дитя, не верь их крику:

Встречает криком чернь

И ход к коронованью

И к плахе страшный ход,

Не верь тому, что крадет

Здесь вор и точит моль,

Не верь своей короне…

⁸⁰ Верь Богу одному.

18…

Играет на широкой

Террасе Тюльери

Народ самодержавный,

Им созданный король

И им же сокрушенный

Сказал венцу: прости!

Близ места, где на плаху

Взведен был Людовик,

Сломив решетку сада,

⁹⁰ Ура! кричит толпа:

Разрушены за грады,

Теперь тво — мо!

И дней проходит мало…

Расстрелян царь-народ,

На тень Горы ступила

Наполеона тень…

Что дале?.. Бог не дремлет!

В один — мы зрели — год

Свершилося полвека!

¹⁰⁰ Он близко — день суда!

* * *

Шагает по широкой

Террасе Тюльери

Кровавый, страшный призрак,

И вопит день и ночь

Он граду: горе! горе!

И внемля грозный вопль,

Трепещет ожиданьем

Оцепененный град,

А бедностью голодной

¹¹⁰ Озлобленная чернь,

Грабеж желанный чуя,

Тайком свой точит нож.

Но вдруг из мрака ночи

Сверкнул граненый штык,

Заговорил — всех бунтов

Смиритель — барабан…

Исчез кровавый призрак,

И спрятала свой нож

Благим советом пушки

¹²⁰ Наставленная чернь.

* * *

Гуляет по широкой

Террасе Тюльери

Двойник Наполеона,

Пока лишь Президент,

Но скоро Император

Наполеон Второй,

Уже орлы сменяют

Повсюду петуха,

Свободу и равенство

¹³⁰ И братство на стенах

Народ самодержавный

Замазывать спешит,

И вс, что опрокинул

Бунтующий февраль,

Воскрешено волшебством

Второго декабря:

&nbsp, Воскресли дюки, пэры,

Полиции министр,

И шитые мундиры,

¹⁴⁰ И съезды в Тюльери.

* * *

Дала нам мелодраму

Ты, Франция, свою,

Полвека представленье

Тянулося ее,

Теперь, пять актов кончив,

Дать хочешь водевиль,

Но долго ль представленье

Протянется его?

Неопытный директор

¹⁵⁰ Театра невпопад

Созвал двух несовместных

Актеров вместе петь:

Народ самодержавный

С владыкою штыком.

Им спеться невозможно:

Они не знают нот,

Ни такта — будут соло

Поодиночке выть,

То штык самоуправный,

^l6⁰ То бунтовщик-народ…

* * *

О, Франция! такая ль

Должна развязка быть

Шестидесятилетних

Накликанных тобой

На все страны волнений,

Кровавых сеч и зол?

Суд Божий прав: из чаши,

В которой буйно ты

Цареубийства ужас,

¹⁷⁰ Безверия чуму,

И бешенство разврата

В один смешала яд —

Святой воды здоровья

Не можешь ты испить,

Ни ты, ни зараженный

Твоим безумством свет!

Но есть спасенья чаша,

Она перед тобой,—

К ней, к ней со страхом Божьим

¹⁸⁰ И с верой приступи!..

РОЗЫ

Розы цветущие, розы душистые, как вы прекрасно

В пестрый венок сплетены милой рукой для меня!

Светлое, чистое девственной кисти созданье, глубокий

Смысл заключается здесь в легких, воздушных чертах.

Роз разновидных семья на одном окруженном шинами

Стебле — не вся ли тут жизнь? Корень же твердый цветов —

Крест, претворяющий чудно своей жизнедательной силой

Стебля терновый венец в свежий венок из цветов?

Веры хранительной стебель, цветущие почки надежды,

¹⁰ Цвет благовонный любви в образ один здесь слились,—

Образ великий, для нас бытия выражающий тайну,

Все, что пленяет, как цвет, все, что пронзает, как терн,

Радость и скорбь на земле знаменуют одно: их в единый

Свежий сплетает венок Промысел тайной рукой.

Розы прекрасные! в этом венке очарованном здесь вы

Будете свежи всегда: нет увяданья для вас,

Будете вечно душисты, здесь памятью сердца о милой

Вас здесь собравшей руке будет ваш жив аромат.

ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ

<ОБЪЯСНЕНИЕ ПОРТНОГО В ЛЮБВИ>

О ты, которая пришила

Меня к себе красы и мой

И страсть любое ну укрепила,

Как самый лучший шов двойной!

Смягчись над горестью портнова,

Катюша, мой любезный друг!

Уж выкройка любви готова,

Нагрето сердце как утюг.

Ты грудь мне распорола взглядом,

¹⁰ Как ножницами старый шов.

С тех пор каток мой стал мне адом,

Как села на него любовь!

С тех пор тебя во всем мечтаю:

Я в нитках зрю твои власы,

С атласом белым вспоминаю

Пушистых рук твоих красы.

Твои уста как бархат алы,

Глаза как пуговки блестят,

А грудь, вздымаясь из-под шали,

²⁰ Как деньги мой прельщает взгляд.

Вс, вс наполнено тобою,

Поджавши ноги я сижу

И мастерской своей иглою

Рубцы на платье вывожу.

Во всем меня ты подкрепляешь,

Заплата сердца моего!

Но ты с холодностью внимаешь

Любви портного твоего.

Ах! спрысни ты водой отрады,

³⁰ И выгладь дух измятый мой,

Увы! без милой сей награды

Умрет несчастный твой портной!

<ЭКСПРОМТ К ГЛАЗАМ А. М. СОКОВНИНОЙ>

Жуковский

Твои глаза хвалить мне должно.

Филлида, я готов хвалить,

Но как? Стихами невозможно,

А сердцем — сердце лишь молчит,

Его молчание яснее говорит.

Соковнина

Молчанье не бывает яснее языка,

Чем больше чувствуешь,

Тем больше говоришь,

И то, что нравится, о том не умолчишь.

Жуковский

¹⁰ Оставим разуму искусство говорить,

Пусть сердце чувствует, вздыхает и молчит.

*** * ***

Заступ, заступ, рой могилу!

Хлеб, пристанище и силу,

Все в тебе имею я.

Будь в уборе, будь с сумою,

Будешь спрятан под землею.

Заступ, жертва все твоя!

Этот, череп обнаженный,

Прежде гордый и надменный,

Преклоняться не умел!

¹⁰ В сем разорванном покрове,

В сем разбросанном остове,—

Кто б царя искать посмел…

<ЗАПИСКА К И. П. ЧЕРКАСОВУ>

Герой Володьковский да знает,

Что завтра утром ровно в час

К себе любезность приглашает

Его на щи, на плов, на квас!

Причем покорно не забудьте

Сопутников своих во всем,

Приятность, ловкость, простоту,

Неколкость острых слов, забавность выражений

И в образе жены любовь и красоту!

¹⁰ Все, все, чем наградил его Зевес обильно!

Но можно ль их забыть — они придут насильно.

БАСНЯ

Однажды в гору, в круть, измученные жаром,

В песке, по колеям, бугристым крутоярам

Шесть дюжих лошадей повозку волокли:

Все — женщины, старик, монах — долой сошли.

Лошадки силятся, потеют, бьются — стали.

Откуда ни возьмись, пискунья-муха нырь

Навстречу к ним,— ‘Что, клячи? Знать, устали!

Вот я приструню вас! Я в нужде богатырь!’

И впрямь искусница! Пищит, жужжит, трудится,—

¹⁰ То на нос к кучеру, то с сердцем к колесу!

— ‘Дружней, одры! не здесь же поселиться!

Не срам ли? я одна весь труд за всех несу!’

Лишь клячи шаг вперед, а муха величаться:

‘Ну, где им без меня!..’

*** * ***

Назад тому с десяток лет,

Как жил у нас в краю спокойно и смиренно

Тит — добрый человек, ближайший наш сосед,

И юности моей хранитель незабвенной!

Увы! его уж нет!

Но память доброго поднесь боготворима:

Загладится ль когда души прелестной след!

Благих святая жизнь — в слезах любви хранима.

Весь Титов скромный век прошел, как светлый день:

¹⁰ Свой домик над ручьем, на тихом скате луга,

Своих питомиц лип гостеприимна сень,

Веселость, чистая невинности подруга,

Незнанье нищеты, незнание забот,

Ум ясный и душа, исполнения щедрот —

Вот все, чем наградил Господь небесный Тита.

Кто только Тита знал, тот Тита и любил!

Бедняк ли в дом его с молитвой приходил —

И Титова казна молящему открыта.

Нет денег?— словом награждал!

²⁰ Всегда утешенный, довольный Провиденьем,

Страдалец от него с надеждой отступал!

Иным благотворил полезным наставленьем!

В расстройке муж с женой:

Тит, добрый человек, придет… и вновь покой,

И вновь согласие златое между ними!

Он с нежной кротостью проказников журил,

Был с старыми старик и молод с молодыми,

А девушкам мужей хороших находил!

И недостатками чужими

³⁰ Не думая скучать, нередко говорил:

‘У всякого свое: тот крив, а тот безногой!

Добро и зло для всех назначено в удел!

Участки не равны,— но всем одной дорогой

Идти небесный Царь велел!

Путь трудный!— для чего ж вдобавок затрудненья?

Друг в друга камнями бросать!

Довольно случаев найдут для преткновенья!..’

<МИРТИЛ И ПАЛЕМОН>

В прохладну ночь Миртил [В час ночи Палемон] на холме отдыхал,

[Костер из хворосту треща пред ним пылал]

Костер сухих ветвей, пред ним воспламененный,

[Свет яркий по кустам окрестным разливал]

&nbsp, Окрестные кусты сияньем озарял

[Едва-едва зефир]

[Лучами месяца равнины осребренны]

&nbsp, Равнины и холмы луною осребренны,

[И тихая река, текущая в кустах]

И тихий ручеек, текущий в тростнике,

И мирный [темный] свод небес, усыпанный звездами,

И [рощи и холмы] кущи рыбаков, дрожащие в реке,

[И куща рыбака, дрожащая в реке]

И дикие скалы, увенчанны древами

[И дикие скалы с кудрявыми хребтами]

Все спало… Палемон, на руку наклонясь,

[Мечтал, пленяемый]

¹⁰ Пленялся в тишине — ночным очарованьем!

[Вдруг шорох в темноте мечтателя смутил]

Вдруг слышит [шум кустов] — гибкая ракита потряслася,

Встает, глядит [окрест] в кусты и с робким ожиданьем

[Внимает шороху, недвижим, оробев]

&nbsp,Чуть дышит, слушает… То был пастух Эгон,

[Сиянием огня]

К блестящему огню [костру] из дола привлеченный,

‘Отколь идешь, пастух? — воскликнул Палемон:

Весь мир покоится в дремоту погруженный…’

*** * ***

Был зайчик косолап, зверь добрый, но чудак!

Он вздумал всех скотов считать себе друзьями.

Не смех ли? Между нами

Находка — и один, а два и так и сяк!

Но зайчик мудрого запомнил изречение.

Давно Аристотель собравшимся в Лицей

Сказал: Друзья! Уж нет друзей!..

И так важнейшее косого упражненье:

Услужливость зверям, их песнями дарить.

¹⁰ Увидит ли сурка, тотчас к нему с поклоном,

Пожавши лапочку, учтивым тоном

К себе в нору его просить…

ПРОГНА И ФИЛОМЕЛА

Случилось прошлою весной,

Что Прогна-ласточка в ту рощу залетела,

Где много, много лет бедняжка Филомела,

Уединенная, грустя сама с собой,

Во мраке невидимкой пела! —

‘Насилу Бог судил увидеться с тобой,

Сестрица! Мы давно друг с др.угом не слетались!

Лет тысяча тому, как мы с тобой расстались!

С фракийских горестных времен

¹⁰ Тебя никто, нигде под солнцем не видает,

Пустыня лишь твоей гармонии внимает.

Тебе ль сей горестный удел определен?

Твое ль убежище лесов уединенье?..’

— Увы! найду ли где толь сладостный покров! —

‘О небо! и кого ж твое пленяет пенье?

Медведей, вепрей, сов,

Ночных нетопырей, а много — лесников!

Пустыню ль украшать толь милыми дарами?

Нет, нет! Ты создана —

²⁰ В обителях людей, по селам и градам,

Блистать их чудесами!

К тому же здесь во всем видны следы минувших дней,

Пустыня, сумрак и молчанье:

В подобных сим местах неистовый Терей…’

— Сие-то горестей протекших вспоминанье

Велит мне обитать пустынницей в лесах.

Увы! с людьми я вспомню боле!..

*** * ***

Мой друг, часы летят — и юность погибает!

Нас дряхлость хилая, наморщась, из дали

Манит к себе клюкой и гроб нам отверзает!

Уж розы детских лет навеки отцвели,

Уж крылья распустив и юность на отлете!

Хоть каждый день волов Плутону в дар,—

Вотще: все будем нить забвенье в страшной Лете!

Увидим черный Стикс! Для всех отверст Тенар!

Там злой старик Харон перстом на нас грозит

¹⁰ И в лодке роковой готовит место нам!

Пристанут царь и раб к неведомым брегам…

РОМАНС

На верху горы утесистой

Видны древние развалины

Замка, падшего от времени.

В старину сей замок знатен был.

Но теперь он, опустев, стоит

И, разрушившись, безмолвствует.

Заросли густой крапивою —

Мох седой шумит, колеблется

На колоннах развалившихся,

¹⁰ Ветр свистит в ущельях теремов,

И под сводами высокими

Царствует безмолвье мрачное.

На помостах белокаменных,

На чугунных крыльцах, лестницах

Стелется трава высокая,

Окна узкие, с решетками

Не дают пройти сиянью дня

В мрачные храмины теремов.

Странник с содроганьем крестится,

²⁰ Мимо замка идя в сумерках

В ту минуту, как луны лучи

Ударяют в спиц заржавленный

Медной кровли Башни Северной

И сияют на седой стене.

В этом замке жил за семь веков

Пресловутый витязь Аскалон,

Он везде гремел оружием,

Был бичом врагов Отечества —

Все его руки страшилися,

³⁰ Все искали с ним в союз вступить.

Старость хладная и скучная

Рыцаря главу сединами

Убелила и ослабила

Силу мощныя руки его —

Удалясь в свой замок рыцарский,

Бросил он заботы светские.

С дочерью своей любезною,

С Милославою прелестною

Он осенний вечер дней своих

⁴⁰ Провождал спокойно, радостно —

С сердцем и душою смирною

Ждал свое он кончить странствие.

Много рыцарей стараются

Сердце тронуть Милославино,

Но прекрасный рыцарь Рютомир

Лишь понравился красавице.

Их сердца самой природою

Друг для друга были созданы.

С сердцем, с робости трепещущим,

⁵⁰ Юноша своей красавице

Сильную свою любовь открыл,

И в объятиях любезныя

Запылало сердце милыя,

Щеки розами покрыл ися,

И она сказала: ‘Я люблю’.

Чувства нежные любящихся

Аскалон благословением

Освятил своим родительским,

Но неопытен был юноша,

⁶⁰ Не вращал еще оружием,

Не разил врагов Отечества.

Старец посылает рыцаря

В поле брани показать себя

И дает ему булатный меч.

‘Возвратись,— ему вещает он,—

Кровию врагов обрызганный

И получишь Милославу в дар’.

С сердцем радостью трепещущим,

С взором огненным, пылающим

⁷⁰ Рыцарь с милою прощается

И садится на быстра коня.

Взявши в шуйцу свой тяжелый щит,

Он летит — летит сражать врагов.

Долго нежная красавица,

Долго с терема высокого

На долину устремляла взор,

Дожидался любезного,

Вести нет об нем ни малыя

Слезы горьки льет красавица.

⁸⁰ Два уж года совершилися,

Третий уж во половине был,

Как прелестная из терема

Усмотрела пыль кружащую,

Панцыри от солнца блещущи,

И на шлемах перья вьющие.

Сердце вспыхнуло, забилося,

И красавица из терема

Сходит спешно на широкий двор,

Чтобы милого души своей

⁹⁰ В пламенном восторге радости

Встретить, с нежностью обнять его —

Сходит.— Бедная! Навстречу ей

Ратоборцы на щитах несут

Тело бледное, бездыханное,

Тело милого души ея —

Он, сражаясь для любезныя,

Встретил смерть свою среди битвы —

С горестной душой, несчастная,

Дни свои возненавидевши,

¹⁰⁰ Свет оставив, удалилася

В пустыню уединенную,

Чтоб слезами и молитвами

Испросить от неба гроб себе.

Долго стонами и вздохами

Дни свои считала бедная,

Долго сквозь окошки узкие

На зарю она вечернюю

Устремляла взоры, полны слез.

Наконец — она скончалася.

¹¹⁰ На скале, на дол склонившейся,

Видны и понынь развалины

Кельи той уединенныя,

Где несчастная томилася,

Где она с улыбкой радости

С жизнью навсегда рассталася.

Там железный крест заржавленный,

Над могилой Милославиной

Вкопанный, еще в земле стоит,

Он склонился — скоро, скоро мы

¹²⁰ Позабудем, где покоятся

Кости верныя любовницы.

ОПИСАНИЕ КРЮЧКА УДОЧКИ, ПО-РУССКИ И ПО-ФРАНЦУЗСКИ

Вот ясный толк для вас

Кривули сей священной!

В единый со вселенной

Она родилась час!

Так точно хитрый змей

Пред Евой изгибался,

Когда отдать старался

Плод запрещенный ей.

Ce signe est un crochet

¹⁰ Que l’homme et que la femme

Vont plonger jusqu’ l’me

Pour pcher un secret,

A le voir on croirat

Qu’il attrape sans cesse

Mais il a moins d’adresse

Qu’on ne lui voit d’attrait.

Любовник молодой

Из сердца у прелестной

Сей удочкой чудесной

²⁰ Мнит вынуть жребий свой.

Но часто оторвет

Крючок амур коварный

Или неблагодарный

Крючок поймает: нет!

Un autre ce crochet

Voulant prendre la gloire,

Du temple de la mmoire

Cherche en vain le loquet.

Осиплый граф Хвостов

³⁰ Венок поймать им чает,

Но лишь пуки таскает

Насмешливых свистков.

Un autre met du sang

Au crochet qu’il amorce

Mais souvent une entorse

Le remet dans son rang.

Недавно Дон Кишот

На Русь его закинул!

Но крюк порвав, покинул

⁴⁰ И шапку, и капот.

Mais vous qui m’coutez,

Objets toujours aimables,

Vos crochets sont des diables

Et quand vous les jettez,

Sans faute tout moment

Le poisson vient s’y prendre

Et ce qui doit surprendre

Le poisson est content.

<НАЧАЛО ПОЭМЫ: ВЕЛЬМИРА>

Вам скучно? Разложите

В камине огонек,

Сберитеся в кружок,

Дыханье притаите

И слушайте меня.

Чудесную, друзья,

Скажу вам сказку я.

Ни грифов, ни полканов,

Ни чуд-богатырей,

¹⁰ Ни грозных великанов,

Ни полуночных фей,

Летающих в коляске

На жуках, на совах,

На злых нетопырях —

Не будет в этой сказке…

<К. Н. БАТЮШКОВУ>

С холодных невских берегов

На берег Сены отдаленной

Посылка другу пук стихов

На память старины священной,

Веселой младости, друзей,

И славной жертвы наших дней,

Москвы, свободой истребленной!

Мой друг, в виду парижских стен

Под сенью веющих знамен,

¹⁰ В славянском стане водруженных,

В кругу товарищей твоих,

На щит спокойно преклоненных,

Ты повтори, что я для них

В виду Москвы, огнем объятой,

Когда лишь мыслию крылатой

Навстречу мщенью я летал,

На вещей лире прозвучал!

Меж тем, мой друг, песнь в русском стане,

При громком русском барабане.

²⁰ Ты нежишься в стране цветов

И ароматом вышним дышишь,

И в сказках лишь о вьюгах слышишь,

Мы здесь между родных снегов,

При шуме хладной непогоды

Лишь в сказках о красах природы

Пред дымным слышим камельком —

И кое-как воображенье

Приводим в сладкое забвенье

Стихами, дружбой и вином!

*** * ***

Остатки доброго в сей гроб положены!

Здесь мирный памятник утраченному другу-

Благотворителю, товарищу, супругу —

Последний скорбный дар тоскующей жены!

Здесь благодарное живет воспоминанье,

Здесь сердцу говорит из гроба тихий глас,

Что, милых бытие похитив, смертный час

Приготовляет нам бессмертье и свиданье!..

<К ВАНИЧКЕ>

В час добрый! Для тебя, мой милый Ваня, жить

Есть то же, что счастливым быть!

Забыл прошедшее, о будущем не знаешь,

А настоящее: смеяться и играть!

Когда же, наконец, поживши, угадаешь,

Что можно жизнь подчас от счастья отличать,

Останься с чистою душой,

Чтобы среди всего, что встретится на свете,

Довольным быть собой.

<А. А. ПРОКОПОВИЧУ-АНТОНСКОМУ>

Хранитель, друг моих весенних дней,

Опять в Москве нам рок судил свиданье!

Старинный обители твоей

Я не нашел. Там пепел и молчанье!

Вотще своих примет воспоминанье

Там ищет. Вс погибло! Самый след

Минувшего — добыча разрушенью!

Под темною пустых развалин сенью

Не слышен глас веселости младой!

¹⁰ Увы! исчез и скромный домик твой,

Где доброму подобясь Провиденью,

Ты опыта светильник зажигал

И им стезю земную озарял

Для нас, на свет еще пришельцев новых

И в дальний путь бестрепетно готовых.

Под сень его отцов и матерей

Как будто в дом заботливость сбирала,

Там с мирною надеждой поручала

Доверенность тебе судьбу детей!

²⁰ Там был приют и младости моей!

В младенчестве мой добрый покровитель

И в зрелости ты был благотворитель

Уроками и верной дружбой мне,

Всегда увы! к беспечной тишине

Переносясь мечтою благодарной,

К тем ясным дням, когда, товарищ твой,

Я разделял смиренный твой покой!

Где ж домик наш? Один скелет пожарной

Там, где он был, лежит передо мной!

³⁰ Минувших игр свидетели веселы

Окрест стоят, как трупы обгорелы,

Древа, твоей посажены рукой!

По площади скитаясь запустелой…

<В АЛЬБОМ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ 2-ое СЕНТЯБРЯ 1815>

Что пышные сады Царей,

Где блеск природу искажает?

Там вс чудесно для очей!

Души ничто не услаждает!..

Ты ж, Павловск наш, садов краса,

Любимец вкуса и природы,

Твои свободные леса,

Твои одушевленны воды,

Равно прелестны для сердец,

¹⁰ Равно пленительны для взгляда!

Здесь, уклонясь от Петрограда,

Сложив порфиру и венец,

Вкушает дни уединенны

Царица — радость наших дней!..

Приют Владычицы священный,

Под тихой сению твоей

Она от славы отдыхает

И сердце каждое пленяет

Доступной милостью своей!

²⁰ Здесь вс руки Ея созданья,

Здесь верные воспоминанья

Везде пред Ней животворит

Следы минувшего прекрасны,

Здесь день Ея, как благость ясный,

Полетом радостным летит!

Пускай средь пышныя столицы

Она величием царицы

Благоговеет всем сердцам,

Но здесь, среди уединенья,

³⁰ Красою кроткого смиренья,

Она стократ прелестней нам!

О! кто здесь счастьем насладился

Услышать звук Ея речей,

К кому приветливо склонился

Единый взор Ея очей,

Тому об Ней воспоминанье,

Как сладкое очарованье,

Сомутник на грядущи дни!

Небесный Гений! сохрани

⁴⁰ Сии развесистые сени!

Вы, рощей дружелюбных тени,

Распростирайтесь по холмам

С приятной свежестью прохлады,

Не умолкайте, водопады,

Денница, приноси цветам

Твою росу с благоуханьем!

Вс полно будь очарованьем

И радостью и тишиной!

И скоро к вам, холмы, дубравы,

⁵⁰ С пути величественной славы

Наш Миротворец, наш Герой

Благословенный возвратится!

Победным гимном огласится

Обитель сельской тишины!

Престанет в дальние страны,

К давно невидимому Сыну

Печальной мыслью улетать

Томимая разлукой Мать!

Вселенной утвердив судьбину,

⁶⁰ Придет, придет Он в отчий дом,

К Ея стопам положит гром,

Из уст Ея благословенье

Услышит подвигам Своим…

И светло озарится им

Владычицы уединенье.

*** * ***

Вот Пушкин, добрый наш поэт!

И человек прекрасный.

Он для ушей опасный был сосед,

Однако ж не был он сосед опасный.

<ПОСЛАНИЕ К П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

Хоть мы в такие дни живем,

Что нашу братью, стиходеев,

Сажают в крепость как злодеев

И как безумных в желтый дом,

Но я, считая пустяками

Гоненья рока и людей,

Привычке следую моей

И все нишу к тебе стихами.

Ты имя мудрого мне дал,

¹⁰ Ты думаешь, что я пол-лета

На диком Гохланде скучал,

Ты говоришь, что два портрета

(Какой-то первый и второй),

Как их ты называешь, лади

Тебе пришлю я дружбы ради.

Но ах! (я рад бы был душой

От восклицаний воздержаться,

Да как-то о! увы! и ах!

Чуть пишешь что-либо в стихах,

²⁰ Невольно под руку ложатся).

Итак, начнем, перекрестясь.

Но ах! увы! на свет родясь,

Бог знает для какой потребы

(Не знаю, как тебе, а мне бы

Хотелось очень это знать),

Мы все живем, ни дать ни взять,

Как ходят по свету слепые,

Или как слушают глухие,

То есть — ошибка всякий миг!

³⁰ И ты в суждениях своих

Преловкого, мой друг, дал маху:

Я мудрым звать себя могу

Так точно, как смычком дугу

Или плясуньей черепаху!

Я только иногда мудрю,

То есть, сказать тебе примерно,

Я вижу там довольно верно,

Куда как будто не смотрю,

Зато случается со мною

⁴⁰ Такая дурь, что я норою

И там не вижу ни аза,

Куда смотрю во все глаза.

Теперь о Гохланде! Я много

Наговорю тебе о нем:

К нему сперва сухим путем,

Потом водой ведет дорога,

Он остров — и со всех сторон

Балтийским морем окружен,

На нем есть птицы и собаки,

⁵⁰ И лошадь старая одна,

И люди —мирная чухна,

Живущая без ссор и драки,

На нем… Но что еще там есть,

Того подробно не умею

Ни рассказать, ни перечесть,

Затем, что лгать тебе не смею,

А Гохландских стремнин и скал…

Я и во сне их не видал!

Но где же, спросить ты, был летом?

⁶⁰ Вот, видишь, вся и штука в этом,

Что ехать я хотел, хотел,

Да лето в Дерите просидел.

То есть не то, чтоб я с полгода

Не ездив, не ходив нигде,

Сидел как птица на гнезде!

Совсем не то: когда погода,

Безделье, дело или лень

Мне позволяли быть на воле,

Я иногда в открытом поле

⁷⁰ Бродил без отдыха весь день,

Иль здесь из улицы в другую

Ходил я то вперед, то взад,

Да так ходил, что, говорят,

Попортил даже мостовую!

И между тем как в телескоп,

При щуря глаз, наморщив лоб,

Смотрели наши астрономы,

Я, с небесами не знакомый,

Смотрел здесь… спросишь ты, на что?

⁸⁰ Ах, как бы объяснить? — на то,

Чего мой взор искал повсюду,

Что и во сне, как наяву,

И видел я, и видеть буду,

Чего тебе не назову,

Затем, что имя вещь такая,

В которой толку вовсе нет:

Оно лишь назовет предмет,

Совсем его не объясняя,

И тот, кому не суждено

⁹⁰ Увидеть солнцева сиянья,

Тот не узнает из названья,

Что ярко и светло оно.

Итак без имени, а просто

Я побожусь тебе раз со сто,

Что ни один наш астроном

Не видел в небе голубом

Такого пышного светила,

Такой звезды, какая мне

На здешней неба стороне

¹⁰⁰ Лучами кроткими светила

И светит все еще теперь.

Ей Провиденье даровало…

(Как хочешь, верь или не верь:

Мне в этом нужды очень мало!)

Ей Провиденье даровало

Какой-то чудотворный свет:

Она, как радость юных лет,

Прекрасно и светло сияет,

Да так прекрасно и светло,

¹¹⁰ Что в изумруды превращает

Простое синее стекло.

Она… Но более об этом

Не станем говорить двух слов —

Я лучше перейти готов

К пункту последнему, к портретам.

Я рисовал их иногда

От скуки лишь, но вот беда:

Я сходство схватывал так точно,

Что если б кто-нибудь нарочно

¹²⁰ Их вместе все перемешал,

Я сам едва ли бы узнал,

С кого рисован был который!

Теперь же и охоты нет

Мне чей-либо писать портрет,

И впрочем все портреты вздоры.

Возможно ль кисти иль перу

Изобразить лица игру,

Его оттенки и движенья,

Души живое выраженье?

¹³⁰ Мне это опыт доказал:

Недавно с ревностной заботой

Заочно рисовать кого-то

Я раз пятнадцать начинал.

Все абрисы казались сходны,

Лица размеры и черты

Как будто с зеркала сняты,

Но этой живости свободной,

Но пламени сего в глазах,

Сей пол улыбки на устах,

¹⁴⁰ Какая чувством, жизнью дышит,

Какой никто и никогда

Не описал и не опишет —

Сего всей силою труда,

Как я ни мучился, ни бился,

Представить вовсе не возмог.

Я бросил кисть, рисунки сжег,

Дней десять на себя сердился

И стал бы драться, может быть,

(С самим собой: куды как мило!),

¹⁵⁰ Когда бы дракой пособить

Моей беде возможно было,

Но так как этого нельзя,

То я с собой и не дрался,

А только сделал обещанье

Иль вовсе бросить рисованье,

Иль тех писать, чей нужды нет,

Похож иль не похож портрет.

Итак, ты видишь, что работа

Моя имела прок плохой.

^l6⁰ Теперь прощай! Передо мной

Уж гаснет свечка, и зевота

Мне говорит, что время спать.

Ох, станешь, брат, и ты зевать,

Мое послание читая!

Что ж делать? Знать, судьба такая.

И ты, зевай иль не зевай,

Но все меня не забывай.

*** * ***

Аглая грация, в России потаскушка —

О Шаликов Петрушка!

*** * ***

За множество твоих картин,

Свиньин, ты должен быть Хвостов.

За множество твоих стихов,

Хвостов, ты должен быть Свиньин.

В. А. Жуковский в день рождения своего нашел перстень,
Аполлонову голову, при оном была записочка,
в которой объяснено, что перстень не ему, а его мизенцу

[1]

Нельзя ль вам моего решить недоуменья?

Мне нынче Аполлон

Прислал с записочкой подарок в день рожденья!

Каким-то образом об нем проведал он

И одарил меня с щедротою обычной!

Но я, бессмертного в душе благодаря,

Желал бы поскорее лично

Узнать любезного его секретаря!

Он верно вам родня! Он но уму и слогу

Не Фебовым писцом, а Фебом может быть!

¹⁰ А я, парнасскому служить отрекшись богу,

Его секретарю от сердца б стал служить.

[2]

Нашелся ль, дайте мне ответ,

Податель Фебова гостинца?

В больших заботах ваш сосед!

Ему на миг покоя нет

От гордого его мизинца!

Малютка стал совсем иной!

Смеется он над головой,

Своим убором щеголяет

И без зазренья уверяет,

¹⁰ Что с ним лишь дружен Аполлон,

Что даже я не я, а он!

Пропал покой мой драгоценный!

За перстень, Фебом подаренный,

Во мне надолго зажжена

Междуусобная война!

Как сладить мне с моим мизинцем!

Он точно стал немецким принцем,

Который хочет подражать

Могуществу владык отборных,

²⁰ Заводит войско, двор, придворных

И мелкотравчатую знать!

Прошу вас, вспомните соседство!

У вас однех осталось средство

Унять напыщенную тварь!

Вы Аполлонов секретарь!

Скажите ж прямо, что гостинец

Был прислан мне, а не ему,

Что но таланту, но уму

Я более, чем мой мизинец!

³⁰ Тогда хвастун уймется мой,

И я останусь без наклада!

Признаться, Фебова награда

Мне тем лестнее во сто раз,

Что перешла ко мне от вас!

Без Аполлона, без Пегаса,

И не тащась на верх Парнаса,

Могу поэтом быть теперь!

Понадобилось вдохновенье —

Без всякого приготовленья

⁴⁰ Я отворю лишь вашу дверь!

У вас найду того, кто редко

Теперь беседует со мной:

Животворящий Гений мой

Живет под кровлею одной

С моей любезною соседкой.

*** * ***

Варвара Павловна, Графиня и княжна!

Угодно ли будет вам соседа предложенье?

Сегодня в семь часов хотите ль слышать чтенье

Той сказки, где герой прелестный Сатана?

Согласен я, что вам Малек-Адель милее,

Матильда праведней и набожней Гильом,

Чем страшный мой герой с рогами и хвостом!

Но знайте, что он всех их во сто раз умнее,

Что он все то свершил, что вздумалось ему.

¹⁰ Он вздумал грешника навек отнять от рая

И отнял, хитростью безумца обольщая!

Начатое свершить прилично лишь уму,

Итак, мой Сатана умен! а ваши — право,

Так глупы, что глупее не было и нет!

Какой, скажите, их поступков был предмет?

Владел ли кем из них хоть миг рассудок здравый?

Стараясь всех мирить, Гильом всех помутил!

Рихард всегда глядел глазами Лузиньяна,

Герой Малек-Адель, который всех разил

²⁰ (При нужде целый полк рука его сбивала)

Как ветреный дитя: от робкого кинжала

Убийцы низкого погиб исподтишка…

ВСЕВЫСОЧАЙШЕМУ СУЩЕСТВУ

Подражание Гердеру,
написавшему сии стихи в последний день своей жизни

Господь мой, Бог — Бог сил несчетных,

Неизреченные творящий чудеса!

Он измеряет небеса!

Он треволнение смиряет бездн свирепых!

Суд, Правда предстоят Ему!

Сый — имя Богу моему!

В страны безвестны восхищенный,

Глядит, восторгом просвещенный,

Мой взор вокруг,

Зрит отблеск Божества, сей мир Его чудесный

И тот шатер небес, тот светлый взор небесный.

Но слаб мой дух,

К земле склоненный,

Он чувствует, что не вместит

В себя чудесного величия вселенны,

И чувствуя — молчит!

*** * ***

Спеша без всякого роптанья

Убор ненужный вам отдать,

Считаю должностью сказать,

Что я от грешного желанья —

Залог мне данный утаить

Не удержался б, может быть,

Когда бы в пору не открыли

Вы мне, что из волос чужих,

А не из ваших, кудри были

¹⁰ В руках обманутых моих!

Так! я проститься б равнодушно

Не мог с сокровищем таким:

Шепнул бы ум — расстаться с ним!

Да сердце было б непослушно!..

Прошу ж вас, от меня, княжна,

Принять убор ваш бесполезной!

Для вашей прелести любезной —

Его приманка не нужна!

Природа легкою рукою

²⁰ Уж ваши кудри завила,

И вас прекрасно убрала

Своей невинностью святою!

Ея — поверьте — простоте

Противны хитрости убора,—

И вы стократ милей для взора

В своей беспечной красоте!..

*** * ***

Согласен я: мой мирт уныл!

Но он таков не от природы,

Он прежде свеж и весел был!

Не замечал дурной погоды,

Он цвел и летом и зимой…

Увы! он вам был отдан мной

За тем, чтоб в грустном отдаленье,

Я вами не был позабыт!

Но, знать, мой жребий был — забвенье,

¹⁰ И верный мирт был им убит!

Хотя об нем — из состраданья

Вы и заботились подчас…

*** * ***

И Феб и музы известил ись,

Что в царском фрейлины саду,

Гуляя вместе, на беду —

Бессовестные, побранились!

Досель дорогою одной

Они здесь весело гуляли,

И заодно цветы срывали

Под их расцветшие рукой,—

Хотя и знали запрещенье,

¹⁰ Чтобы в саду травы не мять,

Цветов не рвать, птиц не пугать…

Таким поступком своевольным

Нельзя и музам быть довольным:

Весьма прогневан Аполлон!

И вот что публикует он:

Княжна Хованская, Хилкова,

Княжна…

*** * ***

Оставьте вы свою привычку

Не верить в свете никому,

И мне свою вверяя птичку,

Поверьте сердцу моему!

Мне будет другом — друг ваш милый,

И нежно, до его конца,

Любить крылатого певца

Клянется ваш певец бескрылый!..

Когда ж он кончит жизнь свою,

¹⁰ Отдам я честь ему стихами,

И, обливался слезами,

Его соломою набью…

*** * ***

Гельвеция, приветствую тебя.

Блаженствую с величием небесном,

Спокойствие с усилием любя,

Безмолвствую в стремлении чудесном.

Передо мной и слава и покой,

Волнение и радость вожделенья,

И мятежей сердечных исступленья,

И счастие с туманною главой.

Но тихие души моей гоненья,

¹⁰ Веселие и радость и покой,

И ясное сердечное желанье,

И тихое слияние с мечтой —

Вот вс теперь души моей исканье.

Но отчего и скорбь и тишина…

Ужели мне вотще уединенье,

Ужель душа тоски уже полна.

Куда зовет призывное стремленье,

Почто теперь во мне и скука и волненье?

<ПОСЛАНИЕ К И. И. КОЗЛОВУ>

Меня ты, друг, предупредил,

Я сам уже расположил

Мой вечер провести с тобою!

Итак, меня ты ожидай!

Приду я с Музой молодою

Пить твой гостеприимный чай!

Ты ж, милый мой слепец, терпеньем

Мне послужиться будь готов:

Тебе я угрожаю чтеньем

¹⁰ Своих безжалостных стихов!

Хочу я с Музою согреться

У пламенной души твоей —

И у тебя легко мне с ней

До полуночи засидеться.

*** * ***

Перу, княжна, я отдаю

На волю вольными стихами

В альбоме вашем перед вами

Всю душу высказать мою.

Не ждите от моей вы музы

Бывалых вымыслов ея,

Давно свои прекрасны узы

С моей души рука ея

Сняла — и Божества со мною

Животворительного нет!

Покинут спутницей мечтою

Разочарованный поэт

Без ожиданья и участья

Смотрю я холодно на свет!

От милого земного счастья

Бывало, знайте, много мне

Прекрасных было обещаний

В те дни, как жил я в стороне…

ПОСЛАНИЕ К ТУТОЛМИНУ

Давно уж знает свет,

Что всякий городской поэт

Без экипажей разъезжает!

Что не покинувши постель

Он часто лежа улетает

Сквозь сон за тридевять земель!

Седлает он подчас Пегаса,

Чтобы взлететь на верх Парнаса.

Но это уж не так легко:

¹⁰ Пегас ретив — с ним далеко

За мчаться можно поневоле.

С ним можно выше туч парить,

Но также можно и оттоле

Слететь и голову сломить.

Всего ж труднее для поэта

Поездка в праздник во дворец.

Тогда возвышенный певец,

Чтоб угодить причудам света,

Быть должен в пудре, башмаки

²⁰ Надеть обязан [нрзб.]

Надеть мундир, привесить шпагу

И стихотворную отвагу

Оставить дома под замком!

Ни на телеге, ни пешком

Неловко быть в таком уборе!

И я теперь в великом горе!

Вы знаете, что я певец,

А ехать надо во дворец

Мне в прозаическом мундире.

³⁰ Сказать молчи ненужной лире

Мне должно языком простым,

С каким-то праздником земным

Поздравить там императрицу.

Я мог бы к небу колесницу

Запрячь мечтательных коней,

Но далеко заскачешь в ней.

Кони крылатые, лихие

Не устоят с ней у дворца,

Да, может быть, и от крыльца

⁴⁰ Ее отгонят часовые!

В земной карете бы поэт

Пуститься мог на поздравленье,

Но вот какое затрудненье!

В карете недостатка нет,

Она уже немолодая,

Но и тихонько ехать в ней

Никак же нельзя без коней.

А наша лошадь коренная

Занемогла на этот час.

⁵⁰ Вы скажете — Пегаса в дышло!

Но к дышлу не привык Пегас.

Чтоб от него беды не вышло

Для экипажа и певца,

У вас есть кони и карета,

Возьмите же с собой поэта

И довезите до дворца.

*** * ***

Забавляйтесь, как хотите,

Перед вами ваш Перо,

А меня к себе не ждите:

У меня в руках перо.

*** * ***

По милости своей

Кирпичик сей из глины горской

Нам подарил граф Виельгорской

Матвей.

Кирпич мы взяли в лотерею

И очень все довольны им —

И благодарствуй! говорим

Матвею.

*** * ***

Тому блаженства будет на год,

Кто съест полфунта винных ягод.

<АЛЬБОМ>

Тот истинный мудрец, кто выдумал альбом!

В наш век чувствительный, когда друзей содом,

Признаться, очень можно

Невинным образом иного и забыть!

Что ж делать? — Дружество прямое осторожно!

В альбом друзей, в альбом! Запишешь, так и быть!

Нам скажут: в старину альбомов не знавали,

Но средство сохранять и дружбу, и друзей

Удобнейшее знали:

Их в сердце берегли!— Наш век еще хитрей!

Наш опыт доказал, что в сердце дружбе тесно!

О изобретенье чувствительных чудесно!

Теперь нам каждый шаг о дружбе говорит!

Там в бюсте гипсовом на печке друг стоит!

Там в шифре, в волосах, в портрете, на экране!

Но всех чудеснее магический альбом!

Здесь клятвы нежные скрепляются пером!

Как можно тех забыть, кто в сердце и в кармане?

<ФИЛОКТЕТ>

Мрачен Лемнос, хромоногого бога Ифеста обитель,

Голые горы его неприступно подъемлются к небу,

В недре их скрыты Ифестовы горны, и денно, и ночно

Их потрясают в подземных пещерах гремящие млаты.

Все там грозно и дико: по темным, глубоким долинам

Мутно влекутся потоки, теснимые трупами елей,

Сброшенных вихрем в волны с окружных утесов, пустыня

Властвует всюду, и нет нигде следов человека.

Десять уж лет протекло с тех пор, как, плывя к Ил иону,

¹⁰ К сим берегам приставали Эллины, и там хитроумный

Их Одиссей убедил Филоктета, Пеанова сына,

Язвой грызомого, бросить. Верный сотрудник Иракла,

Долго молчал Филоктет о месте, где скрыл он священный

Пепел великого друга, но острый взор Одиссея

Тайну проникнул, и был Филоктет небесами наказан:

Сам он себя уязвил одною из стрел, напоенных

Ядом гидры Лернейской и вверенных другу Ираклом.

Криком болезненным греческий стан оглашал он, и страшной

Язвой окрест разливалась зараза, и жертвы святые

²⁰ Были всечасно смущенными. Брошен на бреге безлюдном

Был наконец Филоктет, и Эллины пошли к Илиону.

Десять лет безуспешной осады, и битвы, и гибель

Многих вождей наказали предательство. Грозный оракул

Гласом Калхаса изрек наконец, что без стрел Филоктета

Вечно не пасть Илиону.

*** * ***

Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера и темной

Ночи, рожденна во мраке Стигийской пещеры, при диких

Воплях и криках, меж призраков смертных, сокрыта в глубокой

Бездне, где хмуро-угрюмая тьма распростерла ревнивые

Крылья, сидит и каркает ворон ночной без умолку.

Там под Эбеневой тенью среди безобразных утесов

Страшных, как кудри твои взгроможденны, во мгле Киммерийской

Вечно живые. А ты молодая, свободная дева,

Ты в небесах дфрозинои слывуща у смертных своих,

¹⁰ Дочь Киприды и пышно плющом венчанная Вакха,

Третьей с другими двумя Харитами, или как о том

Перешло к нам предание…

*** * ***

Какая хитрая обманщица надежда!

Как любит нашею играть она душой!

Посмотришь — чудная блестит на ней одежда!

И чтоб верней пленить, она перед тобой

Является или небесной благодатью

Или земной Ростопчиной!

И вот, дает пакет с таинственной печатью,

На нем написано: Кипренский, Рафаель,

Рембрант… Сорвал печать! и что ж? — Дь иммортель!

¹⁰ Перед тобой коза, медведь, мужик Долбила,

Иван Гвоздила

И де зепу тре ле с их первенцем козлом.

Мораль: О человек! ты в странствии земном,

От колыбели до погоста,

Игралище мечты! Далеко ты? Она

Из далека влечет тебя точь-в-точь Ростопчина.

Ты ближе подошел? Herr Jsus! Вот те на!

Она картинка с Каменного моста.

*** * ***

Есть в русском царстве граф Орлов.

Он добр, умен, хорош, здоров,

Но вот что худо: год .уж целой

Гуляет он в фуражке белой,

И так усердно, что она

Теперь бессовестно черна,

И не на что купить обнову

Его сиятельству Орлову.

Но добрая одна душа

¹⁰ Фуражку новую купила

И ею графа одарила.

И тем фуражка хороша,

Что графу ничего не стоит,

Когда ж но милости своей

На графской голове своей

Ее носить он удостоит,

То будет милый человек,

Засим с почтеньем

И таковым же услуженьем

²⁰ Честь быть имею:

Фуражку эту кто осмелится украсть,

Тот будет, первое: негодный вор, второе

Рогатый вол. Потом ему попасть

За дело дерзкое такое,

За свой бесчинный лов

Осуждено в глубокий ров,

И быть ему, когда прямова

Не сыщет имени — в том рву, пока он жив.

Но может отыскать он имя то, сложив

³⁰ Четыре здесь подчеркнутые слова.

*** * ***

Прими, России верный сын,

От русских в Риме русский блин

И скушай на здоровье!

Счастливый путь тебе, от нас же вот условье:

Гуляй, любуйся всем и всюду веселись,

Но лишь опять не простудись.

И много лет тебе с Царем и царским домом,

И будь во всм удача вам!

А царства русского врагам

Будь вс наперекор, будь каждый блин им комом.

*** * ***

Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера.

Он нам сказал: Кто верует, вели

Горам идти — оне пойдут. Своими

Очами видел я, как совершилось

Такое чудо на земле. И ныне,

Во славу имени Его святого,

Раб недостойный Божий, инок Климент,

Передаю смиренное сказанье

О чуде том потомкам, чтоб они

¹⁰ Пред Всемогущим Господом признали

Свое ничтожество и в том признанье

Спасение души своей нашли…

*** * ***

Помнишь ли, друг мой, Егора Петровича Щетку?

Каждой зимою — когда я еще у Николы Морского

Жил — ты его видал у меня, он казался

Чудным <тебе>, и подлинно был он чудак. Сухощавый,

Длинный, сутулистый, грустный и бледный, как будто из гроба

Выходец, в серой куртке, в лосиньих довольно потертых

Черных штанах, в таких же штиблетах…

ПРИЛОЖЕНИЯ

Светлой памяти
Вадима Эразмовича Вацуро
посвящается

ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ СТИХОТВОРЕНИЙ

Во второй том настоящего издания вошли стихотворения Жуковского 1815—1852 гг. Этот достаточно протяженный по времени период имеет два самостоятельных этапа. Первый (1815—1824) — наиболее интенсивный и творчески продуктивный — эпоха эстетических стихотворных манифестов Жуковского, когда его романтизм получил непосредственное выражение в лирике. От элегии ‘Славянка’ (1815) — своеобразной ‘прогулки по садам Романтизма’ (Д.С.Лихачев) — до цикла безжанровых стихотворений, с ярко выраженным символическим подтекстом (‘Таинственный посетитель’, ‘К мимопролетевшему знакомому Гению’, ‘Цвет завета’, ‘Невыразимое’, ‘Лалла Рук’, ‘Явление поэзии в виде Лалла Рук’, ‘Воспоминание’, ‘Мотылек и цветы’, ‘Подробный отчет о луне’, ‘Я Музу юную, бывало…’ и др.), происходит формирование новой концепции жизнетворчества и мифологии романтизма, рождаются оригинальные лирические метатексты. Песенные подборки в специальных выпусках сборников ‘Fur Wenige. Для немногих’ (1818) и несобранный цикл ‘Павловских стихотворений’ (1819—1820) своеобразно корреспондируют через соотношение переводного и оригинального, высокой лирики и бытового контекста, драматизма и озорной шутки, выявляя многообразие жизненных реалий и единство Поэзии и Жизни. Сам образ поэта-творца становится организующим центром всех произведений этого этапа.

Второй этап (1831—1852 гг.) дал немного лирических текстов. Жуковский последовательно и целенаправленно идет к стихотворному эпосу, что определяет его преимущественное внимание к лироэпосу и большим эпическим формам. Лирика этого периода обретает эпический потенциал, что проявляется в разработке исторических и религиозных сюжетов, в экспериментах с белым стихом и гекзаметром, в создании организованных лирических циклов.

Стихотворения этого периода нередко остаются в творческой лаборатории поэта. Жуковский не включает их в прижизненные собрания сочинений, а журнальные публикации (часто без его воли) носят, на первый взгляд, случайный характер. Даже готовя тексты для последнего прижизненного собрания сочинений (С 5), Жуковский, не имея возможности следить за их точностью и хронологией, строг в отборе. Из написанных в 1815—1852 гг. около 230 стихотворений он публикует всего 59, т. е. примерно четвертую часть.

Раздел ‘Из незавершенного и ненапечатанного’ заключает два тома лирики Жуковского. Здесь представлены лирические тексты Жуковского, которые не были закончены или же опубликованы без окончания в ПСС (Т. XI. С. 129—137) и при описании архива поэта (Бумаги Жуковского). В настоящем издании сделана попытка представить эти тексты в максимально полном объеме, по возможности их датировать и прокомментировать. Как и в общем корпусе тома, тексты даны в хронологической последовательности.

Логическим завершением двух томов лирики является статья С. А. Матяш ‘Стих лирики Жуковского’, позволяющая увидеть Жуковского — мастера стиха и реформатора в области стихосложения.

Об общих установках и некоторых текстологических принципах издания см. вступительную статью к первому тому.

В список сокращений внесены некоторые дополнения по сравнению с первым томом, продиктованные обращением к новым источникам и появлением новой литературы о Жуковском.

Авторский коллектив выражает свою глубочайшую признательность главе администрации Томской области В. М. Крессу, зам. главы администрации Томской области, начальнику департамента но образованию и научно-технической политике В. И. Зинченко, ректору Томского государственного университета Г. В. Май-еру, зав. рукописным отделом ИРЛИ (Пушкинский Дом) Т. Г. Ивановой, сотрудникам этого отдела Л. Н. Ивановой, М. В. Родюковой, Е. Б. Фоминой, M. M. Павловой, Н. Н. Колесовой, Е. Р. Обатниной, зав. отделом рукописей и редких книг Научной библиотеки Томского университета Г. И. Колосовой за помощь и материальную поддержку в подготовке этого тома.

1815

<П. А. Вяземскому>
(‘Ах! Весь я в хлопотах!..’)

Автограф (РГАЛИ, оп. 1, No 5, л. 9) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1986. С. 61—62. Публикация О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина января—первые числа марта (до 7-го) 1815 г.

Основанием для датировки послания служат прежде всего реалии текста, содержащего недвусмысленные указания на то, что оно написано из Москвы в Москву: на обороте л. 9 вместо подробного почтового адреса находится лаконичная надпись: ‘Князю Вяземскому’. Ст. 31—34 (‘Мойки нет ~ Так в Москву-реку…’ и 39—40 (‘Я с Дмитревским уж вкушал // Трапезу…’) также указывают на Москву как местопребывание Жуковского в момент создания послания.

Автограф послания ‘Ах! Весь я в хлопотах!..’ находится в контексте произведений Жуковского конца 1814—начала 1815 г. (послание ‘К Воейкову’, три послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину, беловая рукопись ‘Славянки’ и т. д.). Поэтому наиболее вероятным временем создания послания представляется начало 1815 г.— после 6 января, дата отъезда Жуковского из Долбина в Москву, до 7 марта, дата отъезда из Москвы в Дерпт (см. ПЖТ. С. 135—143),— время, проведенное в Москве впервые после лета 1811 г., когда Жуковский безвыездно жил в Муратове, Холхе и Долбине.

Ст. 17. Надобны мне кеньги!..— Кеньги — ‘теплая обувь, меховая или кожаная’ (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1979. Т. 2. С. 105).

Ст. 39. Я с Дмитревским уж вкушал…— К фамилии ‘Дмитревский’ Жуковский сделал в тексте послания примечание: ‘Т. е.: с Дмитриевым’. Имеется в виду поэт И. И. Дмитриев, с 1814 г., после окончательной отставки, поселившийся в Москве, в новом доме вблизи Патриарших прудов. В 1860 г. П. А. Вяземский посвятил ему стихотворение ‘Дом Ивана Ивановича Дмитриева’.

О. Лебедева

<П. А. Вяземскому>
(‘Друг мой любезный, князь тупоносый…’)

Автограф (РГАЛИ, оп. 1, No 5, л. 10) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1968. С. 62. Публикация О. Б.Лебедевой и А. С. Янушкевича.

Печатается но тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина января — первые числа марта (до 7-го) 1815 г.

Поскольку тексты посланий ‘Ах! Весь я в хлопотах!..’ и ‘Друг мой любезный, князь тупоносый…’ непосредственно соседствуют в рукописи и изобилуют одинаковыми реалиями московского периода жизни Жуковского в начале 1815 г., основания для аналогичной датировки данного послания те же, что и для предыдущего. Послание написано редким для русской поэзии метром державинского стихотворения ‘Снигирь’ — дактило-хореическими логаэдами.

Ст. 7. К нашему басней творцу, Аафонтену…— Имеется в виду поэт И. И. Дмитриев, особенную популярность которому принесли басни, в том числе и переведенные из Лафонтена. Сборник И. И. Дмитриева ‘Басни и сказки’ (СПб., 1798) — особый этап в развитии этого жанра (см.: И. А. Крылов. Проблемы творчества. Л., 1975. С. 198—205, 237—250). В 1823 г. Вяземский посвятил творчеству И. И. Дмитриева статью ‘Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева’, в которой высоко оценил басенное творчество поэта (Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 70—75). А в стихотворении ‘Дом Ивана Ивановича Дмитриева’ он заметил: ‘За Лафонтеном вслед, он вымысла цветы, // С оттенком свежести и блеском красоты, // На почву русскую переносил удачно’ (Там же. Т. 1. С. 330).

Ст. 12. Для корректуры прочтенья домой!..— Скорее всего, упоминаемая в этом стихе корректура является корректурой отдельного издания послания ‘Императору Александру’, напечатанного в пользу Жуковского по специальному распоряжению ими. Марии Федоровны. Если это предположение верно, время создания послания можно установить еще более точно: ц. р. отдельного издания ‘Императору Александру’ — от 15 января 1815 г., сигнальные экземпляры были готовы к 25 января этого же года.

Ст. 28. Иль в кипу указов, экстрактов, докладов…— Вероятно, Жуковский имеет в виду недавнее служебное прошлое И. И. Дмитриева: с 1810 по 1814 г. Дмитриев был членом Государственного совета и министром юстиции.

О. Лебедева

К генерал-майору Б. В. Полуектову, на выступление в поход 1815 г. 17 февраля

(‘Наш Кульмский богатырь, ура! счастливый путь!..’)

Автограф неизвестен.

Впервые: РМ. 1815. Ч. 2. No 6. С. 269 — с подписью: ‘Ж-ий’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 17 февраля 1815 г.

Стихотворение адресовано генерал-майору, участнику Отечественной войны 1812 г. и всех заграничных походов русской армии, воспитаннику Московского университетского благородного пансиона Борису Владимировичу Полуектову (1778—1843). Его портрет см.: Военная галерея 1812 года. СПб., 1912. No 214.

Жуковский, вероятно, был знаком с Полуектовым еще в 1812 г., в ставке Кутузова, но сблизился в Дерите, где в 1814—1815 гг. стояла 3-я бригада 2-й гренадерской дивизии, командиром которой с 1-го сентября 1814 г. был назначен Б. В. Полуектов. Рассказывая о пребывании русских полков в Дерпте, М. А. Протасова в письме к А. П. Киреевской от 6 марта 1815 г. замечала: ‘Еще есть здесь один генерал, который мне довольно нравится, Борис Влад., генер. майор Полуектов, он очень полюбил маменьку, которая читает ему мораль и хочет женить на одной красавице, похож он на Гутальса фигурой и такой добрый, простой малый, что хочется ему счастия…’ (УС. С. 142).

Поводом для создания послания было выступление бригады Полуектова в поход во Францию, где она участвовала ‘после побега Наполеона с острова Эльбы <...> в блестящих смотрах, происходивших в августе на равнинах Шампаньи под Вертю’ (Русский биографический словарь. Плавильщиков — Примо. СПб., 1905. С. 450). Судя по свидетельству М. А. Протасовой, выступление в поход задержалось, и еще б марта генералы, в том числе и Полуектов, были в Дерпте. Только 12 марта Маша Протасова записывает в дневнике: ‘Бука [имеется в виду сослуживец Полуектова и претендент на руку Маши генерал А. И. Красовский] уехал’ (УС. С. 140). Вполне возможно, что Жуковский, приехавший из Москвы в Дерпт около этого времени, еще застал Полуектова. Послание же, вероятно, он писал к дате предполагаемого выступления в поход Полуектова, возможно, по просьбе А. Ф. Воейкова.

Показательно, что в РМ вслед за стихотворением Жуковского помещено четверостишие, подписанное: ‘В-въ. Дерпт’ (т. е. А. Ф. Воейков) и адресованное ‘К нему же’:

Не слушая друзей, летишь на подвиг новый,

Остановись, скажи, где странствиям конец?

Когда сменяешь ты лавровый

На золотой венец?

С Полуектовым Жуковский встречался и позднее, в 1817 г., когда 4 ноября он женился на свояченице Вяземского — Любови Федоровне Гагариной, причем первая встреча в ‘Дневниках’ отмечена 26 октября, а следующая — 7 ноября: ‘Полуектов с женою <...> сидел рядом с Aime [имеется в виду Л. Ф. Полуектова], которая мила, как птичка’ (Дневники. С. 60).

Ст. 1. Наш Кульмский богатырь…— Имеется в виду участие Б. В. Полуектова в сражении под Кульмом, населенным пунктом в Чехии, 10(30) августа 1813 г., где русско-прусско-австрийские войска под командованием генерала М. Б. Барклая-де-Толли разгромили французский корпус генерала Доминика Жозефа Рене Ван-дама. Полуектов за это сражение получил орден Красного Орла 2-й степени и знак Железного Креста, а вскоре был произведен в генерал-майоры (Русский биографический словарь. Указ. том. С. 450).

А. Янушкевич

Стихи, вырезанные на гробе А. Д. Полторацкой

(‘Как радость чистая, сердца влекла она…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Иллюстрация. 1846. Т. 2. No 9. С. 132 — в примечании No 24 к письму H. M. Карамзина.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 24 марта 1815 г.

В примечании редактора журнала ‘Иллюстрация’ к письму H. M. Карамзина от 12 апреля 1815 г. с выражением соболезнования отцу умершей Д. М. Полторацкому сообщается: ‘Смерть 17-летней дочери, ангела доброты, Агафоклеи Дмитриевны Полторацкой (р. 13 июня 1797 г., скончалась в Петербурге, 24 марта 1815). Она погребена в Александро-Невской лавре, и на памятнике ее вырезаны сочиненные на сей случай В. А. Жуковским следующие стихи, доселе нигде не напечатанные…’

О ее смерти К. Н. Батюшков писал к П. А. Вяземскому 25 марта 1815 г.: ‘Ты знал Агату Полторацкую. Вчера ее не стало, et rose elle a vcu… [и как роза она прожила.— фр.]. Отец и бедная мать в слезах…’ (Батюшков. Т. 2. С. 327).

В это время Жуковский находился в Дерите: в Петербург он приехал только 3 мая ‘в 12 часов ночи’ (Гофман. С. 133). Поэтому о времени написания эпитафии можно только гадать: создал ли ее Жуковский по просьбе родных сразу же после смерти А. Д. Полторацкой или же но приезде в Петербург специально для надгробия. Датировка определяется временем смерти А. Д. Полторацкой. Эпитафия Жуковского выразила чувства всего окружения семейства Полторацких-Олениных (Д. М. Полторацкий был родным братом Е. М. Олениной).

А. Янушкевич

К Т. Е. Боку

(‘Мой друг, в тот час, когда луна…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 2, No 81, л. 2) — рукою неизвестного лица, с датой: ‘7 апреля 1815’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. С. 70 первой пагинации — в составе статьи Н. Лыжина ‘Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы’, где ст. 8 опубликован неверно: ‘Прочти меня во стане’ вместо: ‘Прочти Певца во стане’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: 7 апреля 1815 г.

Тимофей Эбергард (Егорович) фон Бок (1787—1836), лифляндский дворянин, известный общественный деятель, дерптский знакомый Жуковского. Сохранилось письмо Жуковского к Боку от 18 февраля 1818 г., где он говорит: ‘Душа везде и во всякое время тебе откликнется’ (С 7. Т. 1. С. 472). Залогом этих отношений стали три стихотворных послания, приводимые в наст. томе.

Драматическая история Тимофея Эбергарда фон Бока, написавшего в 1818 г. откровенное и беспощадное письмо имп. Александру I с осуждением его внутренней политики и заключенного в мае этого же года в Шлиссельбургскую крепость, стала основой исторического романа Я. Кросса ‘Императорский безумец’ (1977). Об этом подробнее см.: Салуперс М. Г. К биографии ‘Императорского безумца’: Т. Э. фон Бок в романе Я. Кросса и новонайденных архивных материалах // ПМиЖ. Вып. 19. Томск, 1997. С. 61—83.

1815—1817 гг.— апогей тесных дружеских связей Жуковского и Бока. В феврале-мае 1817 г. (весенний семестр) они вместе слушали в Дерпте лекции Г. Эверса по истории Средних веков. Их отношения развиваются в 1817—начале 1818 г., о чем свидетельствуют письма от 12 ноября 1817 г. (Бока) и ответное Жуковского от 18 февраля 1818 г. (см.: Лыжин Н. Указ. соч. С. 71—72). В архиве Жуковского сохранились три выпуска его сборника ‘Fur Wenige. Для немногих’ (СПб., 1818), с дарственной надписью на обложке первого: ‘Другу Боку. 1818. Генваря 29’ (РНБ, он. 2, No 420).

Послание ‘Мой друг, в тот час, когда луна…’ было подарено Жуковским на торжественном вечере в его честь, который устроил Т. Бок 7 апреля 1815 г. На нолях с. 170 книги ‘Les Jardins. Po&egrave,me par Jacques Delille. A Paris, 1801’, находящейся в библиотеке Жуковского (см.: Описание. No 892), А. Ф. Воейков, который но этому экземпляру переводил поэму Делиля ‘Сады’ на русский язык, записал: ‘7.IV.1815. У Бока ужин: Жуковский, Фурман, Рамбах, Паррот, Эверс, Моргенштерн, Мойер, Гут, Штруве, Зенф’. Оно было написано на обороте последнего листа экземпляра отдельного издания стихотворения Жуковского ‘Певец во стане русских воинов’ (СПб., 1813). См.: В. А. Жуковский. Чествование его памяти в С.-Петербурге. 29 и 30 января 1883. Издание Н. И. Стояновского. СПб., 1883. С. 53—54. Ср. также: Сборник снимков с автографов русских деятелей 1801—1825 гг. СПб., 1873. С. 51.

А. Янушкевич

Фурману от Жуковского

(‘В корыстолюбии себя ты упрекаешь…’)

Автограф: (РНБ, он. 1, No 15, л. 5) — беловой, с заглавием: ‘Фурману от Жуковского’ и датой: ‘Дерпт. 1815. Апреля 11’. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 42.

Печатается но тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 11 апреля 1815 г.

Традиционно фамилия адресата этого послания сопровождалась эпитетом ‘некий’. Так, автор статьи ‘В. А. Жуковский в Дерпте (1815—1817)’ Е. В. Петухов писал: ‘Наконец, свидетельством о дерптских сношениях Жуковского является стихотворение 1815 года ‘В корыстолюбии себя ты упрекаешь…’, обращенное к некоему Фурману…’ (Сборник в память Н. В. Гоголя и В. А. Жуковского, изд. Ими. Юрьевским университетом. Юрьев, 1902. С. 178). А. С. Архангельский в примечании к тексту стихотворения сообщает: ‘Фурман — лицо очень малоизвестное. С ним познакомился Жуковский, очевидно, в период своей дерптской жизни, к этому времени, как видим, относится и посвященное ему стихотворение. С каким-то Фурманом Жуковский позднее, в 1820 г., видится за границей, в Берлине’ (ПСС. Т. 2. С. 142). В специальном исследовании о дерптских друзьях Жуковского ничего не говорит о Фурмане и М. Г. Салуиере (Ж. и русская культура. С. 431—455).

Между тем в архиве К. Н. Батюшкова (РНБ, ф. 50, он. 1, No 48) сохранился автограф стихотворения ‘Василию Андреевичу Жуковскому’, вызвавшего ответное послание ‘Фурману от Жуковского’. Стихотворение подписано: ‘Александр Фурман’ и имеет дату: ‘6-го апреля 1815 года. Дерпт’. По всей вероятности, оно было вручено Жуковскому на торжественном ужине у Тимофея Бока 7 апреля 1815 г., см. примеч. к стих. ‘К Т. Е. Боку’ (‘Мой друг, в тот час, когда луна…’). Не исключено, что на этом ужине в честь Жуковского Фурман огласил свое послание. Приводим его текст, ранее не публиковавшийся:

Корыстолюбием водимый

Давно вступить с тобой в связь дружбы я желал,—

Ужели тщетно я надеялся и ждал? —

Скажи — певец Российских муз любимый! —

* * *

На шумных Волги берегах,

В степях Киргизских Орд и при водах Урала,—

В уединенных тех местах,

Где некогда мне жить судьба повелевала.

Утехою одной мне ты, Жуковский, был,—

Твоею лирою мой слабый дух живился,

Он Оссияна зреть на поле битвы мнил

И в мыслях в Росский стан к тебе переносился! —

* * *

Позволь же мне себя надеждой ныне льстить,

Желанья моего увидеть исполненье,—

Мой дар тебе есть: дружба-уваженье —

Богатого чем бедный может подарить.

В том же архиве сохранилось и другое стихотворение с заглавием: ‘Жуковскому от Фурмана на отъезд его в Петербург’ и датой: ‘1815. 30-го апреля. Дерпт’ (РНБ, ф. 50, оп. 1, No 48, л. 2).

Сведений об Александре Фурмане сохранилось немного. В воспоминаниях его племянника Федора Адольфовича Оома, сына его сестры Анны Федоровны (в замуж. Оом, 1791—1850), сообщается: ‘Дед мой, отец моей матери, Фридрих Антон Фурман <...>, от первого брака с девицею Энгель были сыновья Роман, Антон, Александр, Федор и дочери Елизавета, Екатерина и Анна <...>. Третий сын Александр служил в Генеральном штабе, отличался умом и любезностью, но рано умер, оставив вдову с двумя сыновьями и дочь Е. А. Бенецкую’ (Воспоминания Ф. А. Оома. М., 1896. С. 3—4). Двоюродным братом Александра Фурмана был известный мореплаватель, адмирал Ф. П. Литке (1797—1882), который так писал о нем в своей автобиографии: ‘Александр Фурман, очень даровитый, начал службу но квартирмейстерской части, йотом мыкался по разным ведомствам и умер в 1828 г. в Молдавии от чумы. Беспутная жизнь и безумная женитьба помешали его карьере, которая, по его талантам, могла бы быть недюжинная’ (Безобразов В. П. Граф Федор Петрович Литке: Приложения к LVII тому Записок Имп. Академии Наук. No 2. СПб., 1888. С. 48). Даты жизни А. Ф. Фурмана устанавливаются предположительно: ок. 1793—1828. Известно, что один из его братьев, Андрей Фурман (1795—1835), капитан Черниговского пехотного полка, был членом Общества соединенных славян и после декабристского восстания сослан в Сибирь, другой — Федор Федорович (1797—1845) был дипломатом, и, вероятно, с ним Жуковский встречался в Берлине во время своего первого заграничного путешествия в 1821—1822 гг. (Дневники. С. 78, 96, 119, 173).

О более поздних встречах Жуковского с Александром Фурманом не известно ничего. Нахождение автографа (или копии) его посланий к Жуковскому в архиве Батюшкова вполне объяснимо: в его сестру, Анну Фурман, воспитанницу Олениных, был безнадежно влюблен К. Н. Батюшков (см.: Батюшков. Т. 2. С. 93, 343—344, 396—397).

Ст. 5. Тобою прозванный славянским Оссианом…— Эта характеристика Жуковского, восходящая к посланию Александра Фурмана и повторенная в ответном послании Жуковским, вошла в арсенал русской критики и литературоведения. Об этом см.: Резанов. Вып. 2. С. 88—89, Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Л., 1980. С. 111—122.

А. Янушкевич

В альбом кн. Е. И. Голенищевой-Кутузовой

(‘Я счастлив был неизъяснимо!..’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: УС. С. 14.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: середина мая 1815 г.

История рождения этого экспромта в альбом Екатерины Ильиничны Голенищевой-Кутузовой (урожд. Бибиковой, 1754—1826), вдовы фельдмаршала М. И. Кутузова, подробно воссоздана в письме Жуковского к его долбинским друзьям, в том числе к А. П. Киреевской, от 11 июня 1815 г. ‘Кутузова, узнавши о моем приезде,— сообщает поэт,— требовала, чтобы меня к ней привели.— Я но обыкновению своей дикости, давши ей слово быть к ней, не бывал, она было и рассердилась — это заставило меня, скомкав кой-как свою застенчивость, к ней ехать: приезжаю ввечеру, гостей пропасть, кое-как рекомендуюсь и дело в шляпе. Вдруг подводит она ко мне своего маленького внука Опочинина — который, слышав, что я к ним буду, струсил и спрятался (вообразив, что всякий поэт по крайней мере крокодил), но увидя меня в образе человека, ободрился.— Его заставили читать мне Светьяну, он сперва упирался, потом зачитал и наконец уж и унять его было нельзя. Признаюсь, в семье вождя победителей мне было приятно себя увидеть. Кутузова (которая отправилась теперь в чужие края) дала мне свой альбом с тем, чтобы я написал в нем первый и те строфы из Нового певца, в которых говорю о Кутузове.— Да нельзя ли что-нибудь и экспромтом?—сказала она и начала смешной размашкою декламировать мои стихи: Можно ль в жизни молодой // Сердце мучишь ложной тенью. Мне было это приятно. А признаюсь, сцена эта стоила немного кисти Гогартовой. Я написал ей [далее идет текст стихотворения.— А. Я.]’ (УС. С. 14).

Сама встреча в доме Кутузовых на Гагаринской набережной вблизи Литейного проспекта (дом сохранился, ныне наб. Кутузова, д. 30) происходила в промежутке между 4 мая, когда Жуковский приехал в Петербург, и 11 июня 1815 г.— днем, которым датировано письмо к А. П. Киреевской. Так как в письме два события— представление императрице Марии Федоровне и визит к Кутузовой— стоят в одном ряду, то скорее всего речь может идти о середине мая 1815 г. Известно, что М. А. Протасова знала об этом визите еще до 7 июня: ‘Прошу вас, сударь, не хвастать свиданием с Кутузовой,— ея светлость и для нас сияла!..’ (УС. С. 147).

Ст. 2. Семью вождя великого я зрел…— Как явствует из цит. выше письма Жуковского к долбинским друзьям, кроме вдовы Кутузова и его внука, Константина Федоровича Опочинина (1808—1848), на вечере присутствовали дочери Кутузова— Дарья Михайловна (в замуж. Опочинина, 1788—1854) и Анна Михайловна (в замуж. Хитрова, 1782—1846), которая ‘еще тем милее, что мои баллады читает с удивительным, как говорят, совершенством’ (УС. С. 14). Вероятно, были и другие дочери Кутузовых (всего их было 5), но они в тексте письма не упомянуты. Говорится просто: ‘ее дочери очень милы’.

Ст. 3—4. И то, что я смиренной лирой пел // В честь памяти его боготворимой…— Речь идет о написанных уже после смерти фельдмаршала М. И. Кутузова стихах, посвященных его деяниям, в послании ‘Императору Александру’: ‘И вождь наш, смертию окованные вежды…’ и т. д., а также в стих. ‘Певец в Кремле’ (‘Новый певец’, как называет его Жуковский в вышецит. письме): ‘Друзья! с молитвою о нем, // О старце, о великом!..’ и т. д.

А. Янушкевич

‘Здравствуй, новый гость земной!..’

Автограф (РГАЛИ, он. 1, No 19) — беловой, на отд. листке, с небольшой правкой в ст. 12 (вместо: ‘Твои раскрыл младые вежды’ — ‘И твои раскрылись вежды’), без заглавия (вверху карандашом рукою неизвестного лица: ‘На рождение Екатер. А-ров. Воейковой’) и датой: ’26 июля 1815′.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Загарин. С. LXVII (факсимильное воспроизведение текста указ. выше автографа) — с примечанием: ‘Стихотворение, являющееся в печати впервые, доставлено нам Екатериною Ивановною Елагиной. Прилагаем снимок с автографа’.

Печатается по автографу.

Датируется: 26 июля 1815 г.

Стихотворение написано на рождение дочери племянницы Жуковского А. А. Воейковой (урожд. Протасовой) и А. Ф. Воейкова Екатерины Александровны Воейковой (1815—1844).

Неправильное прочтение Загариным (Л. И. Поливановым) даты в автографе: ’26 июня’ вместо: ’26 июля’ привело к тиражированию этой ошибки во всех изданиях сочинений Жуковского и в критико-биографической литературе. Между тем из переписки родных А. А. Воейковой очевидно, что Катя Воейкова родилась именно 26 июля. ‘Здравствуй, моя добрая сестра! — писала Маша Протасова к А. П. Киреевской 2 августа 1815 г. из Дерпта.— Вот уже 8-й день, как у нас родилась дочка. Слава Богу, и она и мать здоровы совершенно, и Машка наша всякий день становится лучше и милее’ (УС. С. 152). В этом же письме, посланном лишь 12 августа, читаем: ‘… наша Катенька-Маша есть вс, что ни есть лучше на свете’ (Там же. С. 154). Из этого письма становится ясно, что первоначально дочь Воейковых хотели назвать Машей в честь тетки и что крестил ее Лоренц Эверс (о нем см. примеч., к стих. ‘Старцу Эверсу’).

Жуковский принимал самое активное участие в воспитании Кати Воейковой. После смерти ее матери в 1829 г. он берет на себя все заботы о ее детях (Зейдлиц. С. 146—147). Катя стала воспитанницей Екатерининского института, и Жуковский внимательно следит за ее образованием. Перед женитьбой и отъездом за границу в 1841 г. он продает свое имение на мызе Мейерсгоф, чтобы полученные 115 тысяч положить в банк на имя сестер Воейковых: Кате из них выделялось более 45 тысяч (УС. С. 107).

Внезапная ранняя смерть Е. А. Воейковой потрясла Жуковского. ‘Я ждал беды с Запада,— пишет он 6 марта н. ст. 1844 г. из Дюссельдорфа А. И. Тургеневу,— а она пришла с Востока, и самая неожиданная. Вообрази: Катя Воейкова вдруг умерла. Сделалась какая-то сильная сыпь, кровь пришла в совершенное разложение (dcomposition), и в три дня ее молодая жизнь иссякла и исчезла. За себя мне ее очень жаль. Про тебя же скажу: страшен сон, да милостив Бог…’ (ПЖТ. С. 295).

А. Янушкевич

Старцу Эверсу

(‘Вступая в круг счастливцев молодых…’)

Автограф (РГБ, ф. 104, карт. 8, No 53, л. 2—3 об.) — беловой, с заглавием: ‘Эверсу и Маше’.

Впервые: С 1. Ч. 1. СПб., 1815. С. 193—196—в разделе ‘Послания’, с заглавием: ‘Старцу Эверсу’ и примечанием на заглавном листе: ’14 августа 1815 (Писано после праздника, данного студентами Дерптского университета)’.

В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 5—Т. 2. С. 214—217—как и в Cl).

Датируется: 14 августа 1815 г.

В кругу дерптских знакомых Жуковского профессор богословия Дерптского университета Лоренц Эверс (1742—1830) занимает особое место. Он был для молодого поэта реальным воплощением земной святости. Не случайно в письмах он называет его ‘святым’ (ПЖТ. С. 167). Ему вторит и Маша Протасова, которую Жуковский прозвал своим ‘двадцатилетним Эверсом’ (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 202). Так, в письме к А. П. Киреевской от 6 сентября 1815 г. она говорит: ‘Первый человек (который заставляет благодарить Творца за то, что он создал свет и на этом прекрасном свете его и меня) есть Лоренц Эверс. Вообрази, что этот прелестный старик заключает в себе вс, что мы с тобой видали, читали и воображали хорошего. <...> Когда мне грустно или пройдет минута нетерпения, то я погляжу на его окошки, которые прямо против моего бюро, и опять вс станет хорошо! Эверс заставляет любить свет Божий и все его творения’ (УС. С. 155).

В письме к А. И. Тургеневу от августа 1815 г. из Дерпта Жуковский сообщал: ‘Письмо твое пришло ко мне в хорошую минуту, в такую, в которую я был к тебе ближе, потому что писал стихи к доброму человеку, стихи не для печатания, но для облегчения сердца и для друзей. Прочту, когда приеду’ (ПЖТ. С. 152).

Еще подробнее историю создания стихотворения ‘Старцу Эверсу’ Жуковский излагает в письме к А. П. Киреевской от сентября 1815 г.: ‘Эверс, семидесятилетний старик, есть человек единственный в своем роде — он живет для добра, и во всем этом простота младенца. Он профессор. На празднике студентов, на который был приглашен и я, он вздумал со мной нить братство. Это меня тронуло до глубины души и… я от всей души поцеловал братскую руку.— На другой день после студентского праздника отправился я ввечеру за город. Солнце заходило самым прекрасным образом, и я вспомнил об Эверсе и о завещании Эверса. Я часто любовался этим стариком, который всякий день ходил на гору смотреть на захождение солнца. Заходящее солнце в присутствии старца, которого жизнь была святая, есть что-то величественное, есть самое лучшее зрелище на свете. Мой добрый шептун принял образ добродетельного старика и утешил меня в этом виде. Я написал стихи К старцу Эверсу… они должны быть дерптские повторения моего Теона и Эсхина. В обоих много для меня добра’ (PC. 1883. No 4. С. 105).

Текст стихотворения органично входит в пространство дерптских писем-дневников 1814—1815 гг., обращенных к Маше Протасовой. Так, вслед за автографом с характерным заглавием: ‘Эверсу и Маше’ идет дневниковая запись Жуковского, где он, в частности, обращается к Маше со следующим призывом: ‘Заглядывай всегда в окно, когда нужно будет тебе утешение, ты увидишь домик Эверсов — в этом уголку прекрасное, угодное Богу творение! Посмотри, как он спокойно смотрит на прошедшую жизнь свою, как вс ему друг, это плод чистоты душевной!’ (РГБ, ф. 104, к. 8, No 53, л. 5 об.). И далее поэт естественно развивает основные положения своей нравственной философии, выражением которой были его стихотворения ‘Теон и Эсхин’ и ‘Старцу Эверсу’.

А. Янушкевич

Ю. А. Нелединскому-Мелецкому

(‘Друзья, стакан к стакану!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 91—92 об.) — черновой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 61—ст. 1—18, без атрибуции адресата.

Впервые полностью: С 9. Т. 1. С. 531—532 — по автографу письма Жуковского к П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 г.

Печатается по тексту С 9, со сверкой по автографу.

Датируется: 6 сентября 1815 г.

Послание Жуковского написано ко дню рождения Ю. А. Нелединского-Мелецкого. Таким образом, дата создания стихотворения устанавливается по дню рождения адресата: 6 сентября 1815 г. Нелединскому-Мелецкому исполнилось 63 года (ср. ст. 15—16: ‘Ему с тремя годами // Уж полных шестьдесят…’).

Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752—1828) — поэт, близкий кружку M. M. Хераскова, а также И. И. Дмитриеву и H. M. Карамзину, был особенно популярен своей любовной лирикой и песнями. Принадлежность к высшей аристократии обеспечила ему возможность придворной карьеры: с 1796 г. поэт занимал различные придворные должности, а после смерти Павла I стал секретарем вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

Жуковский до 1815 г. мог быть лично знаком с Нелединским-Мелецким через П. А. Вяземского (последний посвятил Нелединскому, как близкому другу своей семьи, мемуарный очерк ‘Ю. А. Нелединский-Мелецкий’, 1848). На посредничество Нелединского в устройстве своих личных дел при помощи императрицы Марии Федоровны Жуковский рассчитывал в первой половине 1815 г., обращаясь к А. И. Тургеневу с просьбой привлечь его на свою сторону в переговорах с Е. А. Протасовой о ее согласии на брак с Машей (ПЖТ. С. 143, 151).

Вероятно, именно Нелединский представлял Жуковского вдовствующей императрице в мае 1815 г.: хотя в письме А. П. Киреевской от 11 июня 1815 г. Жуковский не упомянул имени Нелединского (УС. С. 15), но в письме последнему от 20 ноября 1828 г., посылая ему свое стихотворение ‘У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны’, Жуковский заметил: ‘Вы были первый, который меня ей представили’ (С 7. Т. 6. С. 519).

Близкое знакомство Жуковского с Нелединским-Мелецким состоялось при вторичном представлении Жуковского императрице в Павловске, в первых числах сентября 1815 г. В письме к А. П. Киреевской от 16 сентября 1815 г. Жуковский описал его следующим образом: ‘Дни через два но приезде моем сюда [Жуковский выехал из Дерпта в Петербург 24 августа — PC. 1883. Т. 38. С. 101] Нелединский уведомил меня, что надобно с ним вместе ехать в Павловск. Я отправился туда один 4-го числа поутру и пробыл там три дни <...>. У меня был и проводник прелестный! Нелединский редкое явление в нынешнем свете! Он взял меня на руки как самый нежный родной и ни на минуту не забыл обо мне — ни на минуту его внимание не покидало меня. Где бы я ни был, он всюду следовал за мною глазами, все сам за меня придумывал, предупреждал меня во всем и входил со мною в самые мелкие подробности’ (PC. 1883. Т. 38. С. 103).

Через несколько дней, в письме П. А. Вяземскому от 19 октября 1815 г., посылая последнему текст стихотворения ‘Благодарю, мой друг, тебя за доставленье…’, Жуковский повторил характеристику Нелединского: ‘По приезде моем из дерпта я был в Павловске и прожил там три дни, в которые обедал и ужинал у государыни. <...> Моим представителем был Нелединский. Я жил в его комнатах и три дня познакомили меня с ним так, как три года. Не знаю, можно ли быть добродушнее Нелединского. Он был самым нежным, самым заботливым моим родным. Не забыл обо мне ни на одну минуту, и все это с такою простотою, с такою непринужденностию. Он привязал к себе мое сердце’ (С 9. Т. 1. С. 531).

Комментируемое стихотворение было, таким образом, написано во время трехдневного пребывания Жуковского в Павловске. В дальнейшем, как об этом свидетельствуют эиистолярно-мемуарные источники, Жуковский сохранил близкие, дружеские отношения с Нелединским-Мелецким: одна из записей в дерптском дневнике (от 23 июня 1817 г.) посвящена ему (Гофман. С. 142—143), в 1819 г. Нелединский был посвящен в обстоятельства увлечения Жуковского графиней С. А. Самойловой (см.: Хроника недавней старины. Из архива кн. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. С. 241—242), наконец, одно из последних писем Нелединскому, написанное за два с небольшим месяца до смерти поэта, свидетельствует о неизменности дружеских чувств Жуковского к адресату (письмо от 20 ноября 1828 г.— С 7. Т. 6. С. 519).

Ст. 5—6. Бессмертье уж имеет // За песни он давно…— Ср. в мемуарном очерке П. А. Вяземского ‘Ю. А. Нелединский-Мелецкий’: ‘Особенно песни его приобрели общенародную известность. Песня его: ‘Выйду ль я на реченьку’ пета была и красавицами высшего общества и поселянками посреди полевых трудов. Некоторые из песней его по верности и страсти выраженного в них глубокого, задушевного чувства остаются и поныне образцовыми в своем роде’ (Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 286).

Ст. 21. Младой с ним молод вдвое!..— Ср. в цит. статье Вяземского: ‘К тому же в свойствах Нелединского было много сочувственного молодости’ (Там же. С. 283).

Ст. 37—39. Той нежностью родного ~ Меня, сравняв с собой!..— Ср. в статье Вяземского: ‘К тому же, как поэт и страстно любивший стихи, он всегда сочувствовал новичкам на поэтическом поприще’ (Там же. С. 284).

О. Лебедева

К кн. Вяземскому

(‘Благодарю, мой друг, тебя за доставленье…’)

Автограф (РГАЛИ, он. 1, No 5, л. 14—15 об.) — беловой, без заглавия, с датой: ‘Сентября 19’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1866. No 6. Стб. 869—873. Публикация П. А. Вяземского.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 19 сентября 1815 г.

Стихотворение ‘Благодарю, мой друг, тебя за доставленье…’ посвящено литературно-критическому разбору стихотворения П. А. Вяземского ‘Вечер на Волге’. Авторизованная копия ‘Вечера на Волге’ с замечаниями Жуковского, нашедшими отражение в комментируемом послании, сохранилась в архиве поэта (РГАЛИ, он. 1, No 47). По своей жанровой ориентации послание является типичным образцом литературно-критического дружеского послания, продуктивного в поэтическом кругу Жуковского (см.: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 34—38), который сам поэт называл ‘Ареопагом’ (см. примеч. к стих. ‘Ареопагу’ в т. 1 наст. изд.).

П. А. Вяземский, впервые опубликовавший этот текст в подборке с двумя аналогичными образцами жанра (‘Prambule’ и ‘Вот прямо одолжили…’ — см. примеч. в т. 1. наст. изд.), назвал их ‘почтовыми стихами’, заметив при этом: ‘Впрочем, поэт здесь отыскивается и в почтовых стихах. Вместе с поэтом отыскивается хладнокровный и дельный прозаик, тонкий и верный критик, грамматик, педагог, не только ценитель и судья содержания, но и строгий браковщик каждого выражения’ (РА. 1866. No 6. Стб. 873).

Послание ‘Благодарю, мой друг, тебя за доставленье…’ было отослано Жуковским адресату вместе с письмом от 19 октября 1815 г., которое отчасти дублирует в эпистолярной прозе стихотворную критику: ‘<...> Прекрасные стихи — новый род стихотворения, то есть живописный <...>. Твои стихи я читал и один и с ареопагом. С первого же чтения они мне очень и очень понравились, поэтому после мы прочитали их с Блудовым и Тургеневым еще раз — прекрасно! Они полны свежести! Природа в них дышит! Посылаю мои замечания, написанные в поэтических стихах!’ (СС 1. Т. 4. С. 562—563). Ряд замечаний Жуковского был учтен Вяземским при публикации ‘Вечера на Волге’ (СО. 1821. No 28).

Ст. 2. Твоих пленительных стихов!..— Имеется в виду стихотворение П. А. Вяземского ‘Вечер на Волге’.

Ст. 19. Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков…— Ср. в письме Жуковского П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 г.: ‘Твои стихи я читал один и с ареопагом’ (СС 1. Т. 4. С. 562).

Ст. 25. Ваш Вяземский прямой поэт!..— Реминисценция первого стиха послания Жуковского ‘К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину’ (‘Друзья, тот стихотворец—горе…’, 1814) в первоначальной редакции, измененной по рекомендации Вяземского (см. примеч. в т. 1 наст. изд.). Этот стих перекликается также и с первым стихом послания ‘К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям’: ‘Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт…’, четыре стиха которого процитированы в письме Жуковского к Вяземскому от 19 сентября 1815 г. (СС 1. Т. 4. С. 562).

Ст. 41—52. Благоухает древ ~ Чтоб было ясно вс на небе и в стихах?..— Эти замечания Жуковского Вяземский не учел в окончательной редакции ‘Вечера на Волге’, может быть, потому, что сам Жуковский в сопроводительном письме от них отказался. Ср.: ‘От некоторых отказываюсь! Сень благоухать может! Переступившему светилу позволяется не трудить себя новым восхождением на небо!’ (СС 1. Т. 4. С. 563).

Ст. 54—55. Равняться в берегах твоих ей не годится, // Когда в моих она сравнялася давно…— Жуковский имеет в виду свой собственный стих из баллады ‘Громобой’: ‘Река сровнялась в берегах’, к которому оказался близок но звучанию стих ‘Вечера на Волге’: ‘И скатерть синих вод сровнялась в берегах’. Этого замечания Вяземский при правке своего стихотворения не учел, так же как и следующего, относящегося к стиху: ‘Кто в облачной дали конец тебе прозрит?’ (ст. 60—69 комментируемого послания).

Ст. 71—75. И неподвижный взор окованный стоит — Одно! Такой халат читателя смешит!..— В окончательной редакции ‘Вечера на Волге’ стих читается: ‘И пораженный взор, оцепенев, стоит…’

Ст. 76—82. Огромные суда в медлительном паренье ~ Сама своей рукой богиня заменила!..— оставив без изменения стих: ‘Огромные суда в медлительном паренье’, Вяземский поправил следующий, вызвавший замечания Жуковского, заменив ‘столбы’ на ‘мачты’: ‘Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют...’

Ст. 83—95. Но те твои стихи она лишь похерила ~ Чтобы над веслами беспечно задремать…— Стихи ‘Вечера на Волге’, о которых идет речь в данном фрагменте, Вяземский оставил без изменений.

Ст. 97—98. И также, чтобы нас воздушные мечты, // А не тяжелые златые веселили?..— Это замечание Жуковский считал настолько важным, что продублировал его в тексте сопроводительного письма: ‘Одно может показаться тебе несправедливым, но оно тоже справедливо! Дремать в златых мечтах никак нельзя! Златые мечты прекрасны, когда говоришь просто о мечтах и хочешь им дать отвлеченный образ, но как скоро говоришь о мечтах в отношении к тому, кто их имеет, то златые совсем не годятся: не оправдывай себя моим примером, я сказал в ‘Кассандре’: в сновидениях златых — это такая же точно ошибка, какая у тебя!’ (СС 1. Т. 4. С. 563). Вяземский поправил свой стих, убрав эпитет ‘златые’: ‘Забывшись наяву, один дремать в мечтах’.

Ст. 100—112. Покаты гор крутых!— не лучше ли пещеры?..— Поставь, прошу тебя: и слава их чиста…— Все стихи ‘Вечера на Волге’, о которых речь идет в данном отрывке, Вяземский изменил в соответствии с предложениями Жуковского.

Ст. 120—133. Твой Гений, бурь боец, есть просто бурь служитель…— Неловко — власть твоя…— За исключением последнего замечания, относящегося к словосочетанию ‘бег ручья <...>, виющийся в дубраве’, Вяземский учел все поправки Жуковского, предложенные в этом фрагменте послания.

О. Лебедева

Песнь Русскому Царю от его воинов

(‘Гряди, наш Царь, Твоя дружина…’)

Автограф (ПД, No 27807, л. 6об.) — черновые строфы 1-я и 3-я.

Впервые: СО. 1815. No 48. С. 95—96 — с подписью: ‘Жуковский’. В прижизненных изданиях: C1—5 (в C1—4 — отдел ‘Романсы и песни’). Датируется: между началом 10-х чисел ноября и 14 декабря 1815 г.

Датировка основывается на выражаемом Жуковским ожидании приезда Александра I в Россию и черновом варианте ст. 5: ‘Опять на родине своей // Наш царь…’ Очевидно, стихотворение написано между началом 10-х чисел ноября, когда стало известно о прибытии Александра I 8 ноября в Варшаву, и 14 декабря 1815 г., когда император появился в С.-Петербурге. В С 3 датируется 1815 г., в С 5 ошибочно 1816-м.

Первоначально стихи создавались с опоясной рифмой, которая в публикации в СО сменилась на перекрестную.

Ст. 4. Черновой вариант: ‘Молчит покорный сопостат’ — Имеется в виду Наполеон I Бонапарт, разбитый коалиционными войсками под Ватерлоо 18 июня 1815 г. и 22-го окончательно отрекшийся от французского престола.

Ст. 6. Наш Царь, наш славный вождь царей…— В 1813—1814 гг. Александр I выступал как глава антинаполеоновской коалиции и с сентября 1815 г. играл ведущую роль в им созданном Священном союзе европейских монархов.

Ст. 13—16. Черновой вариант: ‘Гряди! в отчизну с поля чести // Мы славу с миром принесли! // Се наши панцири в пыли, // Се гром, се знамения мести’.

Ст. 19—20. Младый Наследник полвселенны — // Меж нас впервой Ты меч приял…— Александр с отрочества занимался фронтовыми учениями, в 1796 г. был назначен полковником лейб-гвардии Семеновского полка и в дальнейшем при императоре Павле I занимал высокие военные должности вплоть до назначения в 1798 г. председателем Военного департамента.

Ст. 24. Везде во сретенье врагам…— Т. е. навстречу.

Ст. 31. Ко мщенью Ты воззвал народы…— 26 февраля 1815 г. на Венском конгрессе Александр I объявил, что считает войну с вновь захватившим власть Наполеоном неизбежной, дабы предотвратить очередное порабощение Европы.

Ст. 37. От Немана до океана…— Ареал заграничного похода русских войск: от рубежа России до Атлантического побережья.

Н. Серебренников

1816

Ирине Дмитриевне Полторацкой при посылке стихотворений в первом издании 1815 г.

(‘Певцом невинности, любви и красоты…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: PC. 1888. Т. 60. Кн. 10. С. 84.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: январь 1816 г.

Адресатом стихотворения является Ирина Дмитриевна Полторацкая, сестра Агафоклеи Дмитриевны, на смерть которой Жуковский написал эпитафию (см. примеч. к ‘Стихам, вырезанным на гробе А. Д. Полторацкой’). Вероятно, эта смерть сблизила Жуковского с семейством Д. М. Полторацкого. Имя его сына— Сергея Дмитриевича, будущего известного библиофила, приятеля А. С. Пушкина, неоднократно возникает на страницах ‘Дневников’ Жуковского (см.: Дневники. С. 340, 349, 463).

О самой И. Д. Полторацкой и ее жизни известно немного. В примечании к первой публикации стихотворения сообщается следующее: ‘Это неизданное доселе стихотворение передано здесь с сохранением подлинника, оно собственноручно написано В. А. Жуковским на оборотной стороне переплета первого тома полного собрания его стихотворений (СПб., 1815 г.), поднесенного им И. Д. Полторацкой <...>. Ирина Дмитриевна Полторацкая, дочь Дмитрия Марковича Полторацкого и родная сестра известного Сергея Дмитриевича Полторацкого, вышла замуж около 1817 года за полковника Алексея Николаевича Дьякова и умерла еще в молодых годах, приблизительно около 1824 года’ (PC. 1888. Т. 60. Кн. 10. С. 84).

Первая часть ‘Стихотворений Василия Жуковского’ (СПб., 1815) появилась в самом конце 1815 г.: в письме к А. П. Киреевской от 17 декабря Жуковский говорит о распространении экземпляров но подписке (УС. С. 24). Учитывая связь дарственной надписи с посланием П. А. Вяземского ‘К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского’ (см. примеч. к ст. 1—2), относящимся к самому началу 1816 г., можно предположить, что стихотворение Жуковского, обращенное к И. Д. Полторацкой и записанное на форзаце первой части, появилось в январе 1816 г. Во всяком случае известно, что И. И. Дмитриев, живший в Москве, получил от Жуковского из Петербурга экземпляр первой части ‘Стихотворений Василия Жуковского’ до 8-го января (см.: Сочинения Ивана Ивановича Дмитриева. СПб., 1893. Т. 2. С. 221).

Ст. 1—2. Певцом невинности, любви и красоты // Назвал меня поэт, к стихам моим пристрастной…— Речь идет о П. А. Вяземском, авторе послания ‘К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского’ (СО. 1816. Ч. 29. С. 108). Но, по всей вероятности, стихотворение было известно Жуковскому еще до публикации. В его архиве (РНБ, он. 1, No 15, л. 70) сохранился черновой автограф послания Вяземского на отдельном листке. Вот его текст, вызвавший отклик Жуковского:

Кому, когда не вам, принадлежат творенья

Певца невинности, любви и красоты?

Вы оправдали кисть его воображенья,

Одели истиной прелестные мечты.

Когда он воспевал младую добродетель,

И непорочность чувств, и тайну прелесть глаз,

Не зря вас, он был ваш мечтательный свидетель,

Не зная вас, писал для вас он и об вас.

Могуществом мечты в волшебном сновиденье

Поэт вас угадал. Так греческий слепец

Киприды верное создал изображенье.

Поэту древнему и слава и венец!

Пускай и в наши дни, из роз и лавров свитый,

Венец приосенит Жуковского главу:

Счастливее его, но мене знаменитый, Вас вижу наяву.

(Ср.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1882. Т. 3. С. 111. Курсив мой.— Л. Я.)

Л. Янушкевич

К Т. Е. Боку

(‘Любезный друг, гусар и Бок!..’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, оп. 2, No 81, л. 2 об.) — рукою неустановленного лица, под No 2, без даты.

Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 1. С. 67 — в составе статьи Н. Лыжина ‘Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: предположительно вторая половина марта 1816 г.

В копии, где представлены все три послания Жуковского к Т. Боку, а также в публикации Н. Лыжина данное послание имеет No 2, что позволяет датировать его промежутком между 7 апреля 1815 г. и августом 1816 г. (см. примеч. к посланиям ‘Мой друг, в тот час, когда луна…’ и ‘Мой милый Бок…’).

По всей вероятности, послание-записка Жуковского относится ко времени пребывания Бока в Петербурге (март-август 1816 г.), так как Жуковский приглашает его в гости на правах хозяина, что вряд ли было возможно в Дерпте, где он сам был гостем. Если учесть, что апрель-ноябрь 1816 г. Жуковский провел в Дерпте (см.: ПЖТ. С. 153—168), то наиболее реальной датой послания No 2 к Боку становится вторая половина марта 1816 г., когда после отставки 17 марта Т. Бок жил в Петербурге.

Л. Янушкевич

‘Сон — утешитель! Пусть образу смерти твой образ подобен…’

Автограф (ПД. No 27807, л. 8 об.) — два черновых варианта и беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: лето 1816 г.

Основанием для датировки является положение автографа в ‘Книге Александры Воейковой’ — рабочей тетради Жуковского сентября 1815—января 1819 г. Наброски четверостишия и его окончательный вариант находятся после белового автографа ‘Весеннего чувства’ и перед вторым посланием к Т. Боку, т. е. в границах апреля-августа 1816 г.

Это время пребывания Жуковского в Дерпте, когда он, решившись на жертву (дал разрешение Маше Протасовой на свадьбу с И. Ф. Мойером), пытается найти успокоение в философии самоотречения. По точному замечанию исследователя, это было ‘испытанием, страдой веры’ (Веселовский. С. 209).

Органической частью этой философии стал образ сна-утешителя. Уже после свадьбы Маши с Мойером, которая состоялась 14 января 1817 г., Жуковский писал А. И. Тургеневу: ‘Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастью, на ней не осталось пятна, зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто — моя теперешняя болезнь, столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть. <...> Оно [равнодушие] похоже на сон, который производит иногда прекрасная музыка. Музыка моя молчит, и я сплю! Из этого-то сна должно непременно выйти…’ (ПЖТ. С. 177). Переводы из Гте (‘Кто слез на хлеб свой не ронял…’, ‘Утешение в слезах’, ‘К месяцу’), из Уланда (‘Сон’, ‘Песня бедняка’, ‘Счастие во сне’), созданные в атмосфере душевного разлада, лейтмотивно развивают тему сна и утешения во сне.

Не исключено, что дистих Гте ‘Die Ceschwister’ (‘Братья’, 1782) подсказал общую мысль гекзаметрического четверостишия Жуковского. Заметим кстати, что дистих Гте входит в подборку стихотворений иод общим заглавием: ‘Antiker Form sich nhernd’ (‘Приближаясь к античной форме’). Ср.:

Schluinincr und Schlaf, zwei Brder, zum Dienste der Gtter berefen,

Bat sich Promettions herab, seinem Geschleehte zuin Trost,

Aber den Gttern so leicht, doch schwer zu ertragen den Menschen,

Ward nun ihr Schlummer uns Schlaf, ward nun ihr Schlaf uns zum Tod.

Сон и Дремоту, двух братий, служенью богов обреченных,

С неба низвел Прометей роду людскому служить.

Что было в нору богам, человеку пришлось не по силам:

Стала Дремота их сном, смертию стал нам их Сон.

(Перевод М. Михайлова. Цит. по: [Гербель Н. В.] Собрание стихотворений Гте в переводе русских писателей. 2-е Изд. СПб., 1892. С. 228).

О. Лебедева, А. Янушкевич

<К Т. Е. Боку>

(‘Мой милый Бок!..’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 9об.) — черновой. Копия (РНБ, он. 2, No 81, л. 2 об.) — рукою неустановленного лица.

Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 1. С. 71 — в составе статьи Н. Лыжина ‘Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: август 1816 г.

Основанием для датировки данного послания может быть местонахождение его чернового автографа в ‘Книге Александры Воейковой’: непосредственно перед набросками 15—19 строф баллады ‘Вадим’, имеющими авторскую датировку: 1 сентября 1816 г., и в окружении других произведений 1816 г., написанных в марте-мае 1816 г.

Как установлено М. Г. Салупере, ‘летом 1816 г. Жуковский с Протасовыми и женихом Маши Мойером путешествовал по Лифляндии и Эстляндии. Возвратиться в Дерпт они должны были также в августе, т. к. в университете, где преподавал Мойер, начинались лекции’ (ПМиЖ. Вып. 19. С. 67). Тимофей Бок 6 августа 1816 г. также приезжает из Петербурга в свое имение Выйзику, недалеко от Дерпта, куда и приглашает Жуковского.

Трудно сказать, состоялась ли эта поездка в августе. Вполне вероятно, что Жуковский посетил Бока в день его рождения, 13 ноября 1816 г., о чем свидетельствует письмо Бока Жуковскому от 12 ноября 1817 г., начинающееся словами: ‘Ровно год, как мы Гомера читали и от стужи и метели спаслись к доброму Василию в теплую избу…’ (Там же. С. 69).

Ст. 9. …сестра прелестная твоя…— Речь идет, как предполагает М. Г. Салупере, о Юлии Бок, в которую был безнадежно влюблен Т. Бок (Там же. С. 67—68). См. также примеч. к стих. ‘Голос с того света’.

А. Янушкевич

Певец в Кремле

(‘Бегите в Кремль! На холме том…’)

Автографы:

1) РГАЛИ, ои. 1, No 13, л. 19—21, 23—25 об.— черновой, с заглавием: ‘Певец на Кремле посреди граждан Москвы’ и датами: ’12—27 декабря’.

2) РНБ, оп. 1, No 78, л. 42 — прозаический набросок.

3) РНБ, оп. 1, No 26, л. 20—21 об.— беловой (ст. 1—67, 192—243), с двумя зачеркнутыми строфами, л. 22—черновой.

4) ПД. No 27807, л. 7 об.— прозаический набросок, рисунок стиха, л. 24—25 об.— от ст. 412 до конца, беловой, с датой: ‘1 ноября’.

Впервые: Певец в Кремле. СПб.: Медицинская тип., 1816 — с примечанием: ‘Сии стихи написаны в конце 1814 года. Автор представляет певца русских воинов, возвратившегося на родину и ноющего песнь освобождения на Кремле, среди граждан московских, в виде жертвы, принесенной за отчизну и в тот самый день [25 декабря], когда торжествующая Россия преклоняет с благодарностью колена пред Промыслом, спасшим чрез нее народы Европы и все блага свободы и просвещения’ и гравированным С. Галактионовым видом московского Кремля.

В прижизненных изданиях: С 2—5 (С 2 — с заглавием ‘Певец в Кремле’ в отделе ‘Смесь’, С 3—4—отдел ‘Лирические стихотворения’, С 5 — в подборке стихотворений 1814 г. и с заглавием: ‘Певец в Кремле’).

Датируется: 12 декабря 1814—1 ноября 1816 г.

В письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 г. из Долбина Жуковский сообщал: ‘А я теперь принимаюсь за новый подвиг. Певец во Стане, предсказавший победы, должен их воспеть, и где же лучше, как не на Кремлевских развалинах, посреди народа, пришедшего благодарить Творца побед на то же самое место, где Он в первый раз грянул на наших новых Ордынцев. Итак, жди нового Певца, место Кремль, слушатели граждане Москвы, время — день Рождества Христова, день, посвященный торжеству победы единственной. Жди, молчи и верь. План сделан, начало сделано, вс скоро поспеет. Не знаю только, будет ли в твоих руках к 25. А хорошо бы! <...> Только ради Бога не разглашай. Это будет убийством. <...> теперь надобно заняться одним Певцом’ (ПЖТ. С. 132).

Жуковский торопился завершить сочинение к Рождеству, на каковой день ‘было назначено праздновать воспоминание избавления церкви и державы российской от нашествия галлов’ (Зейдлиц. С. 67), и к 22 декабря 1814 г. написал около 200 стихов, но все-таки не кончил. П. А. Вяземский вспоминал, как ‘у Дмитриева, приезжавшего в Москву из Петербурга во время министерства своего, Жуковский читал нам только что написанную поэму свою: ‘Певец на Кремле’. Карамзин слушал со вниманием, но в средине чтения не вытерпел и сказал: ‘Вперед, вперед! Вы вс на одном месте кружитесь» (РА. 1868. Стб. 1836),— и здесь Вяземский явно сбился в датировке событий, поскольку И. И. Дмитриев вышел в отставку 30 августа 1814 г. Вероятно, это происходило в январе 1815 г., и иод воздействием карамзинских замечаний Жуковский 1 февраля 1815 г. дал знать А. И. Тургеневу: »Певца’ я написал почти совсем и дописал бы, когда бы не помешала зубная боль. Но я им не весьма доволен’ (ПЖТ. С. 140).

К возобновлению работы над ‘Певцом…’ Жуковский вернулся спустя полтора года по настоянию Д. А. Кавелина и А. И. Тургенева, которые ‘хотели упрочить положение его’ (Зейдлиц. С. 106) и поднести Александру I двухтомник Жуковского и отдельное издание ‘Певца на Кремле’ с приложением приветствия поэта. 21 октября 1816 г. Жуковский отвечал А. И. Тургеневу из Дерпта: ‘Если хочешь, чтоб я кончил Певца, то пришли его мне, у меня нет списка, пришли скорее. Я писал к тебе и Вяземскому в Москву о причинах, которые мешали мне кончить эту пиесу, но моему мнению слабую. Но… когда Государь должен узнать об ней, вижу, что кончить ее надобно. Не надеюсь однако на большой успех. Вспомни, что она написана была в одно время с Посланием [‘Императору Александру’.— Н. С.], в уединении… Того, что уже написано, я бы теперь написать не мог, но слава Богу, что оно уже написано, с искренним бескорыстным чувством, без всякой другой побудительной причины, кроме удовольствия писать. Что осталось, то одно обще. Мне было бы тяжело думать, что такая пиеса написана для каких-нибудь личных видов <...>. Присылай — я кончу! <...> нельзя ли попросить Алексея Николаевича Оленина сделать виньету для Певца? Вот мысль: Всевидящее око в небесах, лучи его ударили на землю, и тучи разлетелись, и полшара в сиянии, в удаляющихся тучах гаснут молнии’ (ПЖТ. С. 163—164). 31 октября 1816 г. Жуковский писал ему же: ‘Постараюсь Певца кончить и конец сделать получше. Не знаю, удастся ли. <...> Третий том должен состоять из новых пиес. Но из этого выключается Певец II…’ (Там же. С. 166). Последние строфы помечены 1 ноября 1816 г.

Третий том С 1 Жуковский не составил, но изначальное исключение из его состава ‘Певца на Кремле’ само по себе любопытно: видимо, неудовлетворенность сделанным была достаточно велика, хотя по письму к А. И. Тургеневу от 6 ноября 1816 г. можно судить иначе: ‘Посылаю тебе ‘Певца’, милой друг, и благодарю за то, что ты принудил меня его кончить. Сам бы я этого не вздумал. У меня была в душе большая против него антипатия, но он не заслужил сего проклятия. Он достойный брат своего тезки. Я многое выбросил, от этого вс сделалось сильнее. В нервом ‘Певце’ более драматического, в последнем более единства, и одна высокая мысль в нем царствует. Но оставим этот разбор критикусам. Я послал к Кавелину несколько денег на напечатание. Их не будет достаточно. Чего не достанет, додай, если можешь, из своего кармана, если твой пуст, загляни к Блудову или Жихареву. После сочтемся. Но печатание и все заботы о распродаже ‘Певца’ предоставь Кавелину. <...> О печатании, корректуре и прочем пиши к Кавелину. Прилагаю здесь другой экземпляр для графа Румянцова: я обещал ему доставлять стихи свои, особенно ж ‘Певца’ должен он иметь первый. <...> Думаю, что получить ‘Певца’ будет ему приятно. Не надобно ли прислать и к Нелединскому для Государыни? Ведь она и первому ‘Певцу’ была восприемницею! <...> Титулом я недоволен, подумай об нем с Блудовым и посоветуйся с Николаем Михайловичем’ (Там же. С. 168). Немного погодя Жуковский вспомнил критику Карамзина и обратил внимание Тургенева на ст. 165, который так и не смог исправить: ‘Вдохновенный светильник не нравится моему почтенному учителю. Привыкши к слепой ему покорности, я рад бы переменить это выражение, но, право, не умею. По крайней мере теперь ничего не могу придумать. Печатайте. Пусть Кавелин пришлет мне корректуру (чего прошу умиленно). В корректуре авось поправлю. Присылайте только скорее. Непременно надобно выставить, что пиеса писана в конце 1814. Будет ли виниета?’ (PC. 1901. No 4. С. 133). И чуть позже ему же: ‘Что корректура Певца? Будет ли прислана?’ (Там же. С. 134).

Предполагаемое Жуковским изображение Всевидящего ока, выделяющее религиозную идею ‘Певца…’, воплотить не удалось, и на заглавном листе появился вид Кремля, гравированный С. Ф. Галактионовым. Судя по пометам в рукописи (см. ниже), значимой для Жуковского идее Провидения и иным характерным акцентам, уведомление-примечание для отдельного издания написано им самим.

Заглавие менялось по мере создания произведения и его публикации. В дневниковой записи после 1814 г. значится: ‘Вост.<очный> Пев.<ец>‘ (Дневники. С. 49), в росписи сочинений отмечена ‘Песнь на торжество’ (РНБ, оп. 1, No 77, л. 25), в рукописи, хранившейся у пансионского однокашника И. Ф. Золотарева: ‘Певец на Кремле. В день Рождества Спасителя и воспоминания о спасении России’ (РА. 1867. Стб. 802). ВСЗ возникло каноническое заглавие: ‘Певец в Кремле’.

П. А. Плетнев в статье ‘О жизни и сочинениях В. А. Жуковского’ вспоминал свое восприятие ‘Певца…’ как ‘радостный трепет’ (Переписка. Т. 3. С. ПО). Иное мнение сложилось у К. К. Зейдлица: ‘Как ни благозвучны стихи ‘Певца в Кремле’ и как ни разнообразны соответствующие обстоятельствам мысли и картины, но, читая эти стихи, чувствуешь в них что-то искусственное и некоторый недостаток сердечной искренности. Песнь певца в Кремле течет медленно, как широкий ноток лавы, который светится пурпуровым блеском лишь впотьмах. <...> Последняя строфа, которая должна была бы греметь, как раскат грома, похожа на лирическую мечту, напоминающую тоску по милой’ (Зейдлиц. С. 67—68). Появилась даже эпиграмма на ‘Певца…’, приписываемая H. M. Шатрову:

В стане русских певец —

Удалой молодец,

Хоть и много он пьет,

А ни слова не врет.

Но в Кремле наш певец —

Что болтливый скворец,

Хоть ни капли не пьет,

А что слово, то врет.

(Русская эпиграмма: XVIII — начало XX века. Л., 1988. С. 138, No 385).

Ст. 8. Орел наш двоеглавый…— Византийский герб с двуглавым орлом был введен Иваном III в 1497 г. после женитьбы на царевне Софии Палеолог как знак правопреемства Руси с Ромейской империей.

Ст. 19—28. Смотрите: на его стенах ~ Убийцей оскверненный…— При отступлении из Москвы Наполеон велел уничтожить Кремль: 10 октября 1812 г. загорелась Грановитая палата (‘древний дом Царей’ — конец XV в.), а в ночь на 11-е были взорваны в некоторых местах стены и башни Кремля (застройка конца XV в.), а также звонница (начало XVI в.) и Филаретова пристройка (начало XVII в.) колокольни ‘Ивана Великого’, взорвана и сгорела часть Арсенала (начало XVIII в.).

Ст. 29. Но ты, Царя венчавший храм…— Успенский собор (конец XV в.), где Александр I венчался на царство 15 сентября 1801 г.

Ст. 33—37. И ты, Царей минувших прах ~ Над тихой сению твоей…— В Архангельском соборе (начало XVI в.), выстроенном на месте прежней церкви архистратига Михаила, находится захоронение царей, удельных и великих князей с 1303 по 1730 гг. При попытке французов взорвать собор пострадали звонница и пристройка (см. примеч. к ст. 19—28).

Ст. 38. О, наш Сион священный…— Кремлевский холм уподоблен Жуковским Сионскому, одному из холмов, на которых построен Иерусалим, традиционно воспринимаемому как святыня.

Ст. 44. С хвалою первой к Богу сил…— Под силами здесь, вероятно, понимается не только мощь как таковая, но и высшие сущности, упоминаемые в Новом Завете наряду с началами, господствами и властями (см.: 1 Петр 3: 22, Рим 8: 38, Еф 1: 21).

Ст. 52—54. Он в дым Москвы Себя облек ~ Как пред Израилем, потек…— Жуковский сравнивает освобождение России от французского нашествия со спасением израильтян из египетского плена (см. ст. 59), когда ‘Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им’ (Исх 13: 21) и, облеченный в огонь и дым, появился на горе Синай (Исх 19: 18), а после помог евреям расправиться с врагами.

Ст. 65—66. …Богу в вышних слава! // Живущим радость! мир земле!— Лк 2: 14.

Ст. 92—95. Вели, да восшумят моря ~ Восцарствуй над водами…— Параллель английскому гимну ‘Правь, Британия, морями’.

Ст. 117. Прими в Твою десную…— Т. е. под охрану (буквально: в правую руку).

Ст. 132—135. За первенство среди Царей ~ И миротворной дланью…— Имеется в виду главенствующая роль Александра! на Венском конгрессе (сентябрь 1814 — июнь 1815), где русский император взял на себя миссию миротворца.

Ст. 184—185. Москва, они твоим стенам // Рекли: ‘оденьтесь в пламень…’ — Ко времени написания этих стихов стала наиболее популярной версия, что московский пожар, случившийся при вступлении французских войск 2—9 сентября 1812 г., был вызван поджогами, которые учиняли сами москвичи (см. ст. 331: ‘Сей град, за честь сожженный…’). 2 сентября главнокомандующий М. И. Кутузов и генерал-губернатор Москвы Ф. В. Ростопчин действительно приказали поджечь обозы, не успевающие уйти из города.

Ст. 186. Взлетите гибелью врагам…— Подчеркивая в том же контексте, что взорванные стены пали на головы захватчиков, Жуковский вступает в противоречие с фактами: русские, в отличие от французов, ничего не взрывали. См. примеч. к ст. 19—28.

Ст. 207. Парижу мзда: спасенье…— Русские войска вошли в Париж 19 марта 1814 г.

Ст. 226. Святое титло верных чад…— Титло — здесь: знак.

Ст. 235. После этого стиха в рукописи зачеркнуто:

Придите ж с бодрственным челом,

Сложив с себя перуны,

Пред тем склонитесь алтарем,

Пред коим Царь наш юный,

Прияв державный венец,

Одетый в багряницу,

С обетом быть Царем сердец

Воздел горе десницу.

Облобызайте сей алтарь!

Он нам благотворитель!

Им дан России добрый Царь,

Им дан земле хранитель!

Се праотцы над ним парят,

Светила полуночи!

Утехой вечною горят

Их к вам склоненны очи!

И он, сей вождь, который был

Меж вами столь недавно,

Ужасный бог для вражьих сил —

Своей дружине славной

Из света руку подает!

При коронации Александр I дал обет в том, что ‘счастие вверенного нам народа должно быть единым предметом всех мыслей наших и желаний’ (Манифест от 15 сентября 1801 г.). ‘Вождь’ — т. е. М. И. Кутузов (см. ниже).

Ст. 257. О старце, о великом!..— Имеется в виду Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов (1745—1813), светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий.

Ст. 260—264. Во храме, об руку Царя ~ Обет спасенья ты изрек...— 11 августа 1812 г., перед отъездом в действующие войска, М. И. Кутузов молился в Казанском соборе Санкт-Петербурга. Александр I при этом не присутствовал.

Ст. 285—287. Ему рука судьбины ~ Постлала одр кончины…— М. И. Кутузов умер в заграничном походе в г. Бунцлау 16 (28) апреля 1813 г. Военных действий в это время не было.

Ст. 293. Да при твоей гробнице…— Прах М. И. Кутузова находится в Казанском соборе Санкт-Петербурга.

Ст. 294. Архистратиг, соратник твой…— Архистратиг (греч.) — военачальник. Имеется в виду вождь небесного воинства архангел Михаил, коему М. И. Кутузов был тезоименит.

Ст. 330. Сей гимнами гремящий храм…— Молебны проводились во всех кремлевских церквах, но Жуковский, вероятно, имеет в виду Успенский собор, предназначавшийся для особых торжеств.

Ст. 352. Гремит ее призывный щит…— Образ восходит к античности, когда войско в знак одобрения ударяло рукоятями мечей о щиты.

Ст. 355. …скалы Рифея…— Горы Рифея — латинское название Урала.

Ст. 363—367. И селянин смиренный ~ Возносят, Вседержитель!..— Стихи соотносятся с изображением на памятной медали, где даны возносящие молитву офицер, священник, ополченец, крестьянин и значится надпись: ‘Мы все в одну сольемся душу. За Веру, Царя и Отечество. 1812’.

Ст. 388. К зерцалу — совесть и закон…— Зерцало — здесь: эмблема законности в виде увенчанной гербом треугольной призмы с наклеенными на ее стороны указами Петра I — обычный атрибут судебных и государственных учреждений императорской России.

Ст, 435. ‘Умеренность, покорность!’ — В одной из публикаций писем Жуковского сообщается: ‘У И. Ф. Золотарева подлинная рукопись этих стихов. На обороте заглавного листа Жуковский обозначил: ‘Стихи сии написаны в конце 1814. В заключении некоторые мысли заимствованы из Иоганна Миллера» (РА. 1867. Стб. 802). Речь идет именно об этих словах швейцарского историка. Жуковский неоднократно цитировал их в письмах и статьях. Так, уже в конце своей жизни он пишет: ‘Иоганн Миллер, заключив свою Всеобщую историю словами: умеренность, порядок, дал в них урок на все времена царям и народам’ (статья ‘Самоотвержение власти’ // ПСС. Т. 10. С. 136). Подробнее см.: Веселовский. С. 374—375.

Ст. 446. Трон власти, обратись в алтарь!..— Согласно акту Священного союза, составленному Александром I, монархи должны были руководствоваться евангельскими заповедями.

И. Серебренников

Явление богов

(‘Знайте, с Олимпа…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Славянин. 1827. Ч. 3. No 33. С. 268—269.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 1816 г.

Достаточно верный перевод стихотворения Ф. Шиллера ‘Der Besuch’ (‘Посещение’), написанного в 1796 г. и опубликованного под этим названием в ‘Musen-almanach fr das Jahr 1797’. Заглавие ‘Dithyrambe’ появилось у стихотворения при публикации его в первой части ‘Стихотворений’ Шиллера (1800). О том, что Жуковский работал по тексту альманаха, говорит не только заглавие его перевода, но и организация текста: членение стихотворных строк и строфика.

‘Der Besuch’ — 29-строчное полиметрическое стихотворение с использованием двух- и четырехстопных дактилических и амфибрахических строк с вариацией их чередования внутри строфы. При переводе Жуковский в основном воспроизводит ритмическую схему шиллеровского стихотворения, однако у Жуковского графически обособлены и превращены в самостоятельные строфы все двух- и четырехстопные строки, а ст. 9 второй строфы (у Шиллера четырехстопная) приведен в соответствие с 1-й и 3-й строфами,— превращен в двустишие. В стихотворении стало 30 строк.

‘Явление богов’ — одно из немногих переведенных Жуковским произведений Шиллера-лирика. Антифеодальная направленность и ораторский пафос штюрмерских произведений немецкого поэта, как и публицистичность большинства поздних его стихотворений, не импонировали меланхоличной лире русского поэта. Судя но всему, Жуковского в данном стихотворении особенно привлекли заключительные строки, в которых Шиллер определяет вдохновение не как ‘бурный восторг’ а как душевное спокойствие и высшее прозрение. Не случайно именно этим строкам Жуковский, прибегая к некоторой архаизации лексики, придает возвышенный тон, не свойственный основному тексту стихотворения: ‘Спокоилось сердце, // Провидели очи’.

Поэт переводит стихотворение (вопреки оригиналу) белым стихом, что в большей степени соответствует его антологическому содержанию. Тем не менее, конечный результат, видимо, не удовлетворил переводчика. В ‘Явлении богов’ явно слышались перешедшие из оригинала интонации героя-штюрмера, желавшего стать ‘одним из богов’, свободно беседовать с жителями Олимпа. Вероятно, эта неудовлетворенность и стала причиной того, что стихотворения не было включено ни в одно из прижизненных собраний сочинений.

Н. Реморова

В альбом княжны М. А. Щербатовой

(‘О грустном написать я должен в твой альбом…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Москвитянин. 1852. Т. 24. С. 21.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: конец 1816 г.

В примечании к первой публикации стихотворения сообщается: ‘Мария Андреевна Поликарпова была в то время, когда эти стихи были к ней написаны (около 1817 г.) еще княжной Щербатовой и, будучи фрейлиной при покойной императрице Марии Федоровне, имела часто случай видаться с Жуковским’ (Москвитянин. 1852. Т. 24. С. 21). Скорее всего, стихотворный экспромт Жуковского относится ко второй половине декабря (после 16-го), когда он возвратился из Дерпта в Петербург, а княжна Щербатова еще не вышла замуж. В 1817 г. у нее родился сын Евгений (см.: Черейский. С. 340), поэтому альбомное стихотворение можно рассматривать как своеобразное прощание Жуковского с Щербатовой перед ее замужеством: ‘О грустном написать я должен в твой альбом…’

М. А. Щербатова была родной сестрой жены Д. Н. Блудова Анны Андреевны (урожд. княжны Щербатовой), в доме которой жила до замужества. О знакомстве с ней именно в этом доме рассказывает Жуковский в дневниковой записи от 4 мая 1815 г.: ‘Рано поутру послал за Блудовым <...>. Обедал у него. Жена его милая женщина, даже и лицом приятная, на этом лице написан тихой и нежный характер с умом тонким. Мне нравится ее простота. Она милее и даже приятнее своей сестры, которая по своей молодости имела бы право на преимущество quant l’extrieur’ (относительно внешности.— фр.) Гофман. С. 134). Вероятно, последующие встречи с ней изменили отношение Жуковского к фрейлине, о чем свидетельствует, быть может, и фамильярно-ритуальное обращение: ‘в твой альбом’, ‘при мысли о тебе’, ‘твой поэт’.

Судя но воспоминаниям, М. А. Поликарпова была светской придворной дамой с весьма своеобразным темпераментом, что, возможно, выразилось и в альбомном заказе ‘написать о грустном’. Так, ее племянница А. Д. Блудова вспоминает: ‘Моя тетушка <...> помнится мне красавицей, нарядною и гораздо важнее с виду, нежели матушка’ (Блудова А. Д. Воспоминания и записки. СПб., 1871. С. 25), а Ф. Ф. Вигель дает характерную зарисовку ее реакции на происходящее: ‘<...> она была нрава веселого, но совсем не живого, столько флегма ни в ком не случалось мне находить. Один вечер (это было 6 марта (1815)) провели мы очень весело у старшей сестры ее. Она довольно поздно возвратилась из дворца от императрицы, входя, очень равнодушно она сказала нам: ‘Слышали ли вы, что Наполеон бежал с острова Эльбы?’ Мы с изумлением посмотрели друг на друга. ‘Успокойтесь,— продолжала она,— не знали, куда он девался, и были в тревоге, но получили хорошее известие: он вышел на берег неподалеку от Фрежюса’.— ‘Ну, правда,— невольно усмехаясь сказал Блудов,— добрые вести привезли вы нам!» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 48).

Надпись в альбом княжны М. А. Щербатовой, являясь, очевидно, типичным тематическим ‘заказом’ — ‘о грустном написать я должен в твой альбом’, тем не менее, и выполняет основную задачу альбомной миниатюры (point) — мадригальную замену грустного на веселое, ибо радость вызвана прекрасным обликом хозяйки салона и в то же время воплощает основной лейтмотив лирики Жуковского конца 1810-х—начала 1820-х гг.— эстетизация земной жизни при помощи земной красоты и преобразующей силы поэтического творчества.

Н. Втшева

<К Карлу Петерсену>

(‘Я предсказатель! Радость за горем пришла! Заменило…’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 31) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Петухов. С. 74 — в примечании.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: начало декабря 1816 г.

Впервые опубликовавший это гекзаметрическое четверостишие Е. В. Петухов дал к нему следующий комментарий: ‘К этому именно Петерсену [‘библиотекарь, местный поэт К. Ф. Петерсен’] и обращено было следующее четверостишие, написанное по поводу рождения у Петерсена сына и незадолго случившейся перед тем смерти другого его сына <...>. Это четверостишие, до сих пор, сколько нам известно, не помещенное в собрании сочинений Жуковского, сообщено было Петерсеном своему другу пастору Вениамину Бергману, в письме от 10 декабря 1816 года: Eines Dichters Kind. Aus dem Briefwechsel Karl Petersens mit zweien Freunden, в ‘Baltische Monatsschrift’, B. XXXVI. 1889, стр. 149′ (Петухов. С. 73—74, примеч. 2).

История дружеских отношений Жуковского с известным своими сатирами дерптским университетским библиотекарем, секретарем цензурного комитета и учителем немецкого языка Карлом Петерсеном (1775—1822/1823: умер в ночь на 1 января 1823 г.) подробно воссоздана М. Г. Салупере в статье ‘Забытые друзья Жуковского’ (Ж. и русская культура. С. 444—446). Как замечает автор статьи, говоря о ‘четырех гекзаметрах Жуковского на рождение сына Петерсена’, поэт крестил его и ‘отечески заботился после смерти отца’ (Там же. С. 445). Внезапная смерть самого Карла Петерсена, о которой сообщила Жуковскому М. А. Мойер, вызвала следующую его реакцию: ‘Милый друг Маша, на что мне изъяснить словами то чувство, которое произвело во мне твое ужасное письмо. Какой страшный конец прекрасной жизни <...>. В то время, когда мы <...> были довольны всем, встречая Новый год, этот добрый, прекрасный милый Карл метался на смертной своей постели <...>. Но я уверен, что он тогда вспомнил и о нас и обо мне! <...> Пока буду жив, сын Карлов будет иметь во мне и помощника и друга’ (Соловьев. Т. 2. С. 96). М. Г. Салупере приводит многочисленные примеры материальной помощи Жуковского своему крестнику Фреймунду Петерсену (Ж. и русская культура. С. 446).

С точки зрения эстетической данное четверостишие интересно как один из первых опытов ‘бытового’ использования гекзаметра.

А. Янушкевич

1817

АРЗАМАССКИЕ ПРОТОКОЛЫ

Четыре гекзаметрических протокола Жуковского и примыкающая к ним ‘Речь в заседании Арзамаса’, написанные между июнем и концом 1817 г., относятся к завершающей стадии существования литературного общества ‘Арзамас’ и характеризуются несколькими разнонаправленными тенденциями. Приходит конец ‘разрушительному’ началу: со смертью Г. Р. Державина перестала существовать ‘Беседа любителей русского слова’, объект литературной полемики ‘Арзамаса’. Возникает потребность в ‘созидательной’ самореализации, воплотившейся в расширении круга арзамасцев за счет радикально настроенных Н. И. Тургенева, М. Ф. Орлова, H. M. Муравьева и предлагаемой ими реорганизации общества.

Важнейшей темой обсуждения становятся проекты журналов (Блудова, Жуковского, Орлова) и создание ‘законов’. См.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 461—464 (3 проекта журнала), С. 445—458 (‘Законы Арзамасского общества безвестных людей’). Несмотря на создание проекта журналов и написание законов ‘Арзамаса’, в 1818 г. его существование прекращается, так как ряд ведущих арзамасцев получают назначение на службу за пределы России и оказываются ‘рассеянными по лику земному’. Но более глубокую причину называет сам Жуковский, неизменный секретарь и летописец ‘Арзамаса’, имевший прозвище ‘Светлана’: ‘Мы разучились смеяться’, а в 1846 г. он подтверждает свое мнение: ‘Буффонада явилась причиной рождения Арзамаса <...>. Мы объединились, чтобы хохотать во вс горло, как сумасшедшие <...>. До тех пор пока мы оставались только буффонами, наше общество оставалось деятельным и полным жизни, как только было принято решение стать серьезным, оно умерло внезапной смертью’ (письмо В. А. Жуковского канцлеру И. фон Мюллеру. 12 мая 1846 г. // Новый сборник по славяноведению. СПб., 1905. С. 343. Подлинник по-французски).

Гекзаметрические протоколы Жуковского-Светланы, являясь отчасти ‘переводом’ прозаических речей арзамасцев (‘Вступительной речи М. Ф. Орлова’, ‘Сонного мнения члена Эоловой Арфы’, ср.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 405—408, 416—420), в то же время становятся воплощением новых этико-эстетических и художественных принципов.

Во-первых, с ними связано создание ‘арзамасского наречия’, образующего своеобразный шутливый мифологический универсум с устойчивой и одновременно гибкой картиной мира, своими героями, метаморфозами и конфликтами, в центре которого—борьба ‘Беседы’ и ‘Арзамаса’, старого и нового, мертвого и живого (подробнее см.: Краснокутский В. С. О своеобразии арзамасского наречия // Замысел, труд, воплощение… М., 1977. С. 20—42).

Во-вторых, гекзаметрические протоколы Жуковского берут на себя отчасти функции посредников между ‘серьезным творчеством’ (чтение ‘Овсяного киселя’ и ‘Красного карбункула’ на 16-м ординарном заседании 24 декабря 1816 г.) и проблемой гекзаметра, его возможностей, дальнейшим использованием этого размера (полемика о гекзаметре). В этом смысле арзамасские гекзаметры Жуковского становятся лабораторией стиля, сочетая вариативность и универсальность, серьезное и шутливое, высокое и низкое, размывая границы между контрастными стилевыми и смысловыми рядами, способствуя развитию единого литературного и поэтического языка.

В-третьих, дружеская атмосфера общества привела к созданию особой фразеологии и идеологии ‘арзамасского братства’, что отразилось в создании возвышенного образа ‘братьев-друзей’, объединенных не просто культом дружбы, но идеей служения Отечеству (аллегорические образы ‘Вместе’, ‘Слава’, ‘Труд’, ‘Польза’, ‘Отечество’). Вс это противостоит разочарованиям и утратам реальной жизни. Таким образом, Жуковский в арзамасских протоколах создает идеальную формулу бытия: в совместном дружеском и творческом труде на благо Отечества видится ему смысл жизни. Об этом подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.

Наконец, гекзаметрические арзамасские протоколы Жуковского—путь к повествовательной поэзии, к сближению поэзии и прозы, к формированию новой концепции эпоса, что определит эволюцию самого автора протоколов.

I
Протокол двадцатого арзамасского заседания

(‘Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку…’)

Автограф (РНБ, он. 2, No 69, л. 1—2) — черновой. Копии:

1) ПД, ф. 244, он. 17, No 115, л. 108—110 — авторизованная.

2) ПД. No 27728, л. 43 об.— 44 (ст. 37—84) — рукою А. А. Воейковой.

Впервые: РА. 1868. No 4—5. Стб. 829—838.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: не позднее 8 июня 1817 г.

Основанием для датировки является письмо Н. И. Тургенева к С. И. Тургеневу от 9 июня 1817 г. (приписка к письму А. И. Тургенева), где, в частности, говорится: ‘Арзамасское общество решилось создавать журнал <...>. Орлов очень рад журналу и обещает много помещать в него’ (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М., Л., 1936. С. 220). Протокол Жуковского воссоздает атмосферу принятия этого решения и споры о будущем журнале.

Ошибочно назван протоколом 20-го заседания, хотя по счету является 21-м. Очевидно, это связано с продолжением общей темы предыдущего (22 апреля 1817 г.) заседания, на котором обсуждались возможности обновления общества: ‘О, Арзамас! Не полно ль быть ребенком? <...> Беседа умерла в пеленках. <...> Неужели и нам грозит судьба подобная? Ах, нет! <...> Я вижу Арзамас в величественном собрании. Он определяет образ занятий, общий для всех, но разновидный, как вкусы, труды, таланты каждого. Единство и разнообразие: вот девиз Арзамаса и журнала его’ (‘Сонное мнение члена Эоловой Арфы, провозглашенное устами пупка его в исходе 20-го Арзамаса’ — Арзамас—2. Кн. 1. С. 418).

Композиция протокола трехчастна: от хаоса через пародирование пророческих архетипов (Дельфийский оракул, Моисей на Синае) и воссоздания споров о путях развития ‘Арзамаса’ и создания его журнала. Здесь, как и в прозаических протоколах, Жуковский использует такие традиционные приемы арзамасской галиматьи, как шутливая эпическая детализация, травестирование, игра противоположностями, стилизация и т. и.

Стихотворному тексту в рукописи предшествует своеобразный прозаический конспект, дающий представление об опорных понятиях-образах будущего протокола: ‘Слава. Связь. Работа. Беседа. Пир. Шум в Арзамасе. Рейн. Храм. Асмодей. Спор. Результат. План. К<апо> д’Истрия.— Забыли’ (РНБ, оп. 2, No 69, л. 1 об.).

Круг участников заседания обозначен следующими подписями под текстом протокола: ‘Рейн. Ивиков Журавль. Асмодей. Эолова Арфа. Варвик. Кассандра. Кот (Резвый). Светлана. Почетный гусь Михаил. Пустынник’.

Ст. 1—3. Месяц Травный… ~ Пылкий Шок… ~ у мрачного Грудня…— Арзамасский календарь состоял из старославянских названий месяцев, пародируя архаистические пристрастия А. С. Шишкова. Имеются в виду май, июнь и ноябрь-декабрь.

Ст. 8. Тихо на береге Карповки...— Река в Петербурге, на берегу которой находилась дача С. С. Уварова, где и состоялось заседание ‘Арзамаса’.

Ст. 9…. кавардак...— Окрошка, смесь.

Ст. 12—13. Новосозданного храма ~ Вещего Штейна…— Имеется в виду павильон на даче Уварова, возведенный в честь барона Генриха Фридриха Карла фон Штейна (1756—1831), прусского государственного деятеля, известного своими антинаполеоновскими настроениями, лично знакомого с Уваровым и братьями Тургеневыми.

Ст. 16—17. Нечто пузообразное ~ гармонией Арфы стало бурчанье…— Эолова Арфа — прозвище А. И. Тургенева. Далее в протоколе обыгрывается его склонность к чревоугодию, сонливость и сопутствующие физиологические состояния (‘бурчание в брюхе’).

Ст. 18. Члены смутились у Рейн дернул за кофту Старушку…— Рейн — прозвище М. Ф. Орлова (из баллады Жуковского ‘Адельстан’). В дальнейшем акцентируются черты его внешности (‘усастый Рейн’, ‘осанистый Рейн’, ‘чело, от власов обнаженно’) и дар красноречия. Старушка — прозвище С. С. Уварова из ‘Баллады о старушке…’

Ст. 19. …бросилась в руки к Варвику…— Варвик — прозвище Н. И. Тургенева из одноименной баллады Жуковского.

Ст. 20. Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея…— Журка (Ивиков Журавль) — прозвище Ф. Ф. Вигеля из баллады ‘Ивиковы журавли’. Пустынник — Д. А. Кавелин (баллада ‘Пустынник’). Асмодей — П. А. Вяземский (баллада ‘Громобой’).

Ст. 22. Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра…— Светлана — В. А. Жуковский. Кассандра—Д. Н. Блудов. Прозвища взяты из одноименных баллад Жуковского.

Ст. 31. Мне — Делфийский треножник…— Пародийно изображается святилище Аполлона в Дельфах, а Кассандра предстает в роли дельфийской сивиллы-прорицательницы. Интересно, что именно дельфийские сивиллы давали пророчества в форме гекзаметра.

Ст. 33—34. Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая // Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам…— На горе Синай Моисею был дан закон и заключен союз между Богом и израильтянами. Имеет место пародийное смешение античной и ветхозаветной пророческой традиции.

Ст. 38. Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая…— В храме Весты, богини домашнего очага, жрицами (весталками) поддерживался вечный огонь.

Ст. 39. Бродит, я чувствую, в темном Дедале, поблизости пуза…— Вероятно, здесь ‘темный Дедал’ — метонимическое обозначение лабиринта (знаменитый лабиринт Миноса на о. Крите был построен мифологическим художником и архитектором Дедалом).

Ст. 41—42. Все отразила прельщенья бесов и душиста добротой! // (Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк)…— H. M. Карамзин, переехавший в 1816 г. для работы над ‘Историей государства Российского’ и ее изданием в Петербург, сблизился с арзамасцами: ‘Здесь из мужчин всех любезнее для меня арзамасцы, вот истинная русская академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом’, ‘Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть’ (из писем H. M. Карамзина к жене от 28 февраля и 3 марта 1816 г. // Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 165).

В свою очередь, арзамасцы включили Карамзина в число почетных членов ‘Арзамаса’ (‘почетный гусь Николай’), вручили ему на особом заседании общества почетный диплом, ‘бумажный и бренный символ того, что вечно и нетленно <...> да послужит он для вас доказательством, что галиматья не всегда рождается от безумия и не всегда глаголет бессмыслицу’ (Арзамас—2. Кн. 1. С. 349—350).

Ст. 45—46. Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев, // Сгорбись, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных…— Халдеями арзамасцы называли членов Российской Академии и ‘Беседы любителей русского слова’. Это сатирическое обозначение литературных противников многозначно: ‘земля халдеев’ со столицей в Вавилоне — страна языческого идолопоклонства, ‘смешения и разврата’, халдеи — также жрецы и маги, объединенные тайным знанием в секту, под покровом которой процветают обман и шарлатанство (‘колдуны’, ‘волхвы’, ‘халдеи’, ‘раскольники’).

Ст. 127. Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский…— Далее в образе ‘китайских теней’ предстают разделы предполагаемого журнала. Ср.: Политика. <...> Словесность. <...> Сочинения и переводы в прозе. <...> Сочинения и переводы в стихах. Критика. <...> Театр. Смесь. Всякого рода известия. Письма. Статья для благотворении (Арзамас—2. Кн. 1. С. 461—462).

Ст. 141. Тяжкий курдюк на скрипящих колесах,— Шишков седорунный…— А. С. Шишков (1754—1841) — адмирал, президент Российской Академии и председатель ‘Беседы любителей русского слова’, поэт, переводчик, автор ‘Рассуждения о старом и новом слоге российского языка’ (1803) — основной и постоянный объект полемических и пародийных выпадов арзамасцев (‘Дед Седой’, ‘раскольник’), олицетворение ортодоксально-архаических литературных пристрастий.

Ст. 142. Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал…— Князь А. А. Шаховской (1777—1846) — драматург, член ‘Беседы любителей русского слова’, чьи пьесы (‘Новый Стерн’, ‘Расхищенные шубы’ и ‘Липецкие воды’) стали источником литературной полемики и арзамасской пародийной мифологии. Эпитет ‘брюхатая’ имеет два значения: Шаховской был очень толст и очень плодовит как драматург.

Ст. 143. Важно вез назади осел Голенище-Кутузов…— П. И. Голенищев-Кутузов (1767—1829) — сенатор, член ‘Беседы’, переводчик античных авторов и Грея.

Ст. 144—145. … а на козлах мартышка // В бурке, граф Димитрий Хвостов…— Граф Д. И. Хвостов (1757—1835) — поэт и переводчик, член ‘Беседы’ и Российской Академии, чья стихотворная плодовитость и легендарное графоманство были неизменным и любимым объектом пародий арзамасцев.

Ст. 146. Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов…— Е. И. Станевич (1775—1855), поэт, публицист и переводчик, член ‘Беседы’, пропагандист литературно-теоретических взглядов Шишкова. Комментаторы допускают, что Вздыхалов — князь Шаликов, но при сходстве пародийных формул, отметим, что в рукописи Жуковский имел в виду именно Станевича: ‘тушканчик (Станевич) Вздыхалов’ (РНБ, он. 2, No 69, л. 2).

Ст. 152—153. …тощий гофмейстер Яценко ~ …нестерпимый Дух издавая…— Г. М. Яценко (1780—1852) — цензор, издатель периодического издания ‘Дух журналов’ (отсюда каламбурное обыгрывание заглавия).

Ст. 161. Сев в углу на словарь, Академия делала рожи…— Имеется в виду Российская Академия, издавшая ‘Словарь…’ на основе языковых принципов, близких ‘Беседе’.

Ст. 163. Важный маляр Демид-арзамасец…— По предположению М. С. Боровковой-Майковой, имеется в виду почетный член ‘Арзамаса’ H. M. Карамзин (ср. аналогичные формулы в ‘арзамасском дипломе’ Карамзина). Имя Демид, возможно, получил по имени управляющего П. А. Вяземского Демида Муромцева, отличавшегося малярным искусством (Арзамас—2. Кн. 1. С. 290).

Ст. 170. Князь Тюфякин нес на закорках Театр…— Князь П. И. Тюфякин (1769— 1845), директор Императорских театров.

Ст. 171. Кошками секли его Пиериды…— Пиериды (т. е. музы) приобретают здесь пародийные черты Эриний (богинь мщения). Кошками—т. е. ‘плетьми об нескольких концах или хвостах’ (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. 2. С. 182).

Ст. 174. Пушкина мысли…— намек на легкомыслие В. Л. Пушкина, обыгрываемое в ‘Арзамасе’, и на его сочинения ‘Мысли и характеры’ (РМ. 1815. Ч. 4. No 12. С. 300—309). В качестве одной из мер наказания для Старосты (т. е. В. Л. Пушкина) собирались заставлять его ‘вместо лимона выжимать из головы своей мысли и подсыпать толченых характеров вместо сахару’ (Арзамас—2. Кн. 2. С. 478).

Ст. 174. …вести о курах с лицом человечьим…— Ссылка на курьезную публикацию: ‘Описание курицы, имеющей в профиле фигуру человека, с присовокуплением некоторых наблюдений и ее изображения, изданные профессором Фишером’ (М., 1815).

Ст. 175. Письма о бедных к богатым…— Имеются в виду филантропические объявления о сборе средств, помещаемые в разделе ‘Смесь’.

Ст. 188. Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.— Решение издавать арзамасский журнал было принято, но издание так и не осуществилось.

II
Протокол несостоявшегося заседания. Июнь 1817 г.

(‘Был Арзамас в день Изока и в день, я не знаю, который…’)

Автограф: ПД, ф. 244, он. 17, No 115, л. 111 — беловой.

Копия: РГАЛИ,ф. 195, он. 1, No 1194 — рукою В. Ф. Вяземской.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Арзамас. С. 229.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июня 1817 г.

Датируется концом (после 25) июня на основании указаний в дневнике Н. И. Тургенева о двух заседаниях у М. Ф. Орлова, бывших между 25 июня — 17 июля. Указание в протоколе (‘в день Изока’, т. е. июня) уточняет время проведения заседания.

Заседание по счету 22-е. Подписи под текстом протокола: ‘Почетный гусь Михаил. Рейн. Ивиков Журавль. Светлана. Резвый Кот. Кассандра. Эолова Арфа. Пустынник’ определяют круг участников заседания.

III
Протокол заседания. Начало июля 1817 г.

(‘В доме важного Рейна был Арзамас не на шутку…’)

Автограф (ПД, ф. 244, он. 17, No 115, л. 112) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Арзамас. С. 229—230.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: около 14 июля 1817 г.

Основанием для датировки является дневниковая запись Н. И. Тургенева (см. примеч. к Протоколу II) и указание на чтение баллады ‘Вадим’, законченной Жуковским 29 июня 1817 г.

Ст. 9. С Резвым Котом, служащим в коллегии дел иностранных…— Д. П. Северин (1791—1865) — член ‘Арзамаса’, чиновник Коллегии иностранных дел, дипломат, имевший прозвище из баллады Жуковского ‘Пустынник’ (ср.: ‘Кружится резвый кот пред ними’ — ст. 53).

IV
Протокол заседания. 14 или 15 июля 1817 г.

(‘Пламенный месяц Червен явился, лягнул во Изока…’)

Автограф (ПД, ф. 244, он. 17, No 115) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Арзамас. С. 230—231.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой но автографу. Датируется: предположительно концом июля (после 17-го) 1817 г.

Традиционно протокол этого заседания датируется 14 или 15 июля, на основе указания в тексте: ‘Пламенный месяц Червен явился…’ (т. е. речь идет об июле). Но так как арзамасцы не вдруг собрались, ‘спустя две седмицы’ (недели), то датировка отодвигалась к 14—15 июля. Однако в этом стихе речь идет о втором заседании ‘у Рейна’, которое описано в Протоколе III. Как явствует из письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 17 июля, было намечено новое собрание ‘Арзамаса’, где должны были утверждаться написанные законы (ОА. Т. I. С. 76). Гекзаметры Жуковского — протокол именно этого собрания. Протокол подписан следующими членами общества: ‘Варвик. Рейн. Пустынник. Почетный гусь Михаил. Эолова Арфа. Кассандра. Две Огромные руки. Светлана’.

Ст. 7—8. Взяв рукописное оных законов святилищ, то есть тетрадку, // Где регистратор коллежский Нагибин их написал узорочно...— Рукопись законов, сохранившаяся в бумагах С. С. Уварова, опубликованная и описанная А. Кирпичниковым в 1899 г., состоит из переплетенной листовой тетради, на обложке которой наклеен прямоугольник красного сафьяна, с вытисненными словами: ‘Законы арзамасского общества)’ (см.: PC. 1899. No 6. С. 337—351). Ср.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 593—594.

Н. И. Нагибин (ум. 1819) — чиновник канцелярии Синода, затем департамента народного просвещения, выполнявший различные поручения А. И. Тургенева и П. А. Вяземского.

Н. Втшева

К портрету великой княгини Александры Федоровны

(‘Для нас рука судьбы в сей мир ее ввела…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 22—беловой, с датой: ’10 августа’ и подзаголовком: ‘К Пор<трету> В.<еликой> К.<нягини>‘.

2) РНБ, он. 1, No 15, л. 8 — беловой, с правкой ст. 5, вошедшей в печатный текст.

3) ПД. Р. I, он. 9, No 14 — беловой.

4) Кульман. С. 1086, No 22.

Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 1, карт. 22, No 12, л. 20 об.) — рукою М. А. Мойер.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 6. Т. 3. С. 379.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 10 августа 1817 г.

Адресат надписи к портрету — Александра Федоровна (урожд. принцесса прусская Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, 1798—1860), с 1 июля 1817 г.— великая княгиня, жена великого князя Николая Павловича, с 1825 г.— русская императрица.

В апреле 1817 г. Жуковский получает предложение стать учителем русского языка будущей великой княгини: ‘Третьего дня проезжал здесь Глинка. Он сделал мне от себя следующее предложение. Для принцессы Шарлотты нужен был учитель русского языка <...>. Занятие: один час каждый день. Остальное время свободное <...> обязанность моя соединена будет с совершенною независимостью. Это главное!’ (Из письма к А. И. Тургеневу от 25 апреля 1817 г. // ПЖТ. С. 177—178). 24 августа 1817 г. Н. М. Карамзин, но просьбе императрицы Марии Федоровны, приглашает Жуковского для представления великой княгине: ‘Любезнейший! Императрица Мария приказала вам послезавтра, то есть в воскресенье поутру, в 11 часов, перед обеднею быть у нее в Павловске, чтобы познакомить вас с великою княгинею’ (РА. 1868. Стб. 1829.— П.А.Вяземский, опубликовавший это письмо, отнес его к 1816 г., что противоречит фактам: принцесса Шарлотта приехала в Петербург только 31 мая 1817 г.). См. также: Шильдер. Т. 1. С. 76.

Стихотворение, написанное еще до первой встречи учителя и ученицы, было заочное пророческое напутствие будущей императрице. Вполне вероятно, что живописным источником этой ‘надписи к портрету’ стал портрет работы Ж.-А. Беннера, гравированный его учеником Ж. Меку (см.: Ровинский Д. А. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1886. Т. 1. No 18). Он был выполнен именно в 1817 г. и давал представление не только о внешности великой княгини, но и о ее характере. Не исключено, что при первой встрече с августейшей ученицей Жуковский подарил ей свое стихотворение, а затем с ее разрешения и напечатал его.

То, что увидел Жуковский в чертах живописного портрета великой княгини— волю Провидения и великое будущее, ‘дух к великому’ и ‘гений радости’,— вызывало разноречивые отзывы современников и друзей. ‘Обнимаю тебя и Жуковского. Поздравлять надобно не его, а великую княгиню’,— замечал А. Я. Булгаков в приписке к письму П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 3 сентября 1817 г. (ОА. Т. I. С. 83). 2 января 1818 г. Карамзин вопрошает Жуковского: ‘Скажите мне, продолжается ли ваше благословенное очарование? Учительство так ли веселит вас как прежде?’ (РА. 1868. Стб. 1832—1833). Более радикальная оценка и педагогической деятельности и непосредственно надписи к портрету содержится в письме А. И. Тургенева: ‘Посылаю тебе надпись его к портрету великой княгини Александры Федоровны, которую он написал в альбоме Милорадовича. Последние четыре стиха советовал я ему откинуть, тем более что четвертый оканчивает хорошо надпись, а последние произведут толки и прения, и многие уже не соглашаются с ним в том, что ей предстоит трудный путь и еще менее в ожиданиях России, которая ожидает или должна ожидать от нее только счастливой и, следовательно, нравственной семейственной частной жизни, и в сем отношении мы уверены, что не обманется России ожиданье. Жуковский за это сердится, но я не со страхом, а с улыбкою встречаю его сердце’ (Письмо к П. А. Вяземскому от 11 декабря 1817 г. //ОА. Т. I. С. 168).

А. И. Тургенев, предлагая сократить надпись, был, безусловно, прав, если учитывать план реальный и завершенный на момент создания стихотворения. Но Жуковский оказался прав в перспективе, в справедливости поэтического предчувствия: будущая императрица и мать великого князя Александра Николаевича, ‘царя-освободителя’, на долгие годы станет его задушевным другом, адресатом его прозаических и поэтических манифестов (‘Рафаэлева мадонна’, ‘Лалла Рук’ и др.).

Н. Втшева

Утренняя звезда

(‘Откуда, звездочка-краса?..’)

Автограф (ПД, No 27807, л. 38—39) — черновой.

Впервые: FWДН. 1818. No 3. С. 16—25.

В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел ‘Сельские стихотворения’, в С 5 в подборке произведений 1818 г., в оглавлении с подзаголовком ‘(Из Гебеля)’.

Датируется: конец 1817 г.

Перевод одноименного стихотворения И. П. Гебеля (‘Der Morgenstern’), в котором развиваются общие принципы идиллий, вошедших в FWДН, а позднее в отдел ‘Сельские стихотворения’ (С 4): интерес к природе, сельской жизни, которая наиболее близка природной красоте и гармонии. Как и в других переводах гебелевских идиллий, Жуковский уделяет в ‘Утренней звезде’ особое внимание художественной детали, которая для лирического героя стихотворения включает в себя какую-то сущность, важный смысл. Самая обычная картина предстает в произведении высшей красотой и целесообразностью, мигом высшего единения человека с природой, мироздания с Богом. Не менее тщателен переводчик в передаче атмосферы подвижности, царящей и во внешнем мире, и в душе лирического героя. Отсюда — одухотворение, оживотворение обычных картин, описанных в ‘Утренней звезде’. Стихотворение, как и многие, вошедшие в FWДН, отличается мелодичностью.

Положено на музыку А. В. Муравьевым.

И. Айзикова

1818

Первая утрата

(‘Вы промчались, дни прекрасны…’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 43 об.) — черновой, с заглавием: ‘Первая утрата’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: первая половина марта (до 14-го) 1818 г.

Дата создания стихотворения определяется но положению его автографа в рукописи: на л. 44 об.— 45 расположен текст гатчинского послания ‘К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой’, датируемый 14 марта 1818 г.

Стихотворение ‘Первая утрата’ отражает настроение Жуковского после замужества М. А. Протасовой. В марте 1817 г., вскоре после свадьбы, он писал А.И.Тургеневу из Дерпта: ‘Душа как будто деревянная. <...> Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прежняя вся истрепалась, а новой я еще не нажил’ (ПЖТ. С. 176). Ср. ст. 9: ‘И душа отвыкла жить’. 4-го октября 1817 г., приступив к своим обязанностям учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны, Жуковский отправился с двором в Москву (ОА. Т. I. С. 89) и поселился там в одной из келий Чудова монастыря, о чем писал А. И. Тургеневу во второй половине октября 1817 г.: ‘<...> живу теперь в келье какого-то монаха Чудовского, на окнах моих крепкие рештки, но горницы убраны не по-монашески, тишина стихотворная царствует в моей обители и уж Музы стучатся в двери, я еще не мог принять их за беспорядком, но завтра они ко мне пожалуют’ (ПЖТ. С. 181). Дневниковая запись от 6 ноября 1817 г. тоже свидетельствует о том, что Жуковский — накануне творческого вдохновения: ‘Душа жива. Могу действовать без принуждения, могу действовать для добра…’ (Дневники. С. 59).

Стихотворение ‘Первая утрата’, созданное в период творческой активности поэта (конец 1817 — начало 1818 г.) — одно из первых поэтических излияний на сквозную тему лирики этого периода—‘минувших дней очарованье’. Как удалось установить, стихотворение ‘Первая утрата’ является переводом одноименного стихотворения Гте ‘Erster Verlust’ (1789). Вот его текст — с параллельным подстрочником:

Асh, wer bringt die schnen

Tage, Jene Tage der ersten Liebe,

Ach, wer bringt nur eine Stunde

Jener holden Zeit zuriick!

Einsam nhr’ ich meine Wunde,

Uiul mit stes crneuter Klage

Traur’ ich um’s verlorne Glck.

Ach, wor bringt die schnen Tage,

Jene holde Zeit zurck.

Ах, кто возвратит прекрасные дни,

Те дни первой любви,

Ах, кто возвратит лишь один мне

Того милого времени назад!

Одиноко питаю я свою рану,

И в постоянно обновленных жалобах

Грущу о потерянном счастье.

Ах, кто возвратит прекрасные дни,

То милое время назад.

В формальном отношении перевод Жуковского необыкновенно точен: русский поэт передает оригинальную строфику подлинника (катрен, терцет, дистих) и его не менее своеобразную систему рифм: и в немецком, и в русском тексте рифмуются 1—6—8, 3—5 и 4—7—9 стихи, а 2-й стих — ударный, содержащий в себе центральное понятие (‘Liebe’ — ‘любовь’ у Гте, ‘счастье’ — у Жуковского), остается нерифмованным. Столь же точен ритмический рисунок перевода в отношении к оригиналу: во втором нерифмованном стихе Жуковский вводит во вторую стопу четырехстопного хореического стиха дополнительный безударный слог, что тоже способствует выделению стиха из общей ритмики текста.

Зато в смысловом отношении русский поэт позволил себе существенное отступление в ст. 9. Ср.: ‘Jene holde Zeit zurtick’ (‘То милое время назад’) — ‘И душа отвыкла жить’.

Стихотворение Гте ‘Erster Verlust’ иод заглавием ‘Первая потеря’ перевел позднее М. Михайлов (см.: Собрание сочинений Гте в переводах русских писателей. 2-е изд. СПб., 1892. Т. 1. С. 71).

О. Лебедева, А. Янушкевич

Цветы

(‘С приветом ласки нас встречайте!..’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 44) — черновой, с заглавием: ‘Цветы’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: начало марта (до 14-го) 1818 г.

В ‘Книге Александры Воейковой’ стихотворение ‘Цветы’ расположено в непосредственной близости к стихотворению ‘Первая утрата’ (л. 43 об.), тематически оно к нему также близко примыкает. Поэтому оба текста можно датировать одним и тем же хронологическим периодом творчества Жуковского и отнести их к группе стихотворений, отражающих настроение поэта после замужества М. А. Протасовой. О причинах их неиубликации можно только догадываться.

О. Лебедева

‘В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде…’

Автографы:

1) ПД. No 27807, л. 42—42 об.— черновой, с параллельным немецким текстом.

2) РНБ, он. 1, No 70, л. 149—150 — беловой, в составе статьи ‘Воспоминание’.

Впервые: МТ. 1827. Ч. 15. No 11. Июнь. Отд. 2. С. 105—106 — с заглавием ‘На кончину *** (Из Жан-Поля)’. Без подписи.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: март 1818 г.

Основанием для датировки является местоположение автографа в рукописи: среди стихотворений, опубликованных в первых номерах FWДН, перед мартовскими гатчинскими посланиями к фрейлинам и перед посланием ‘Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича’, написанным 17—20 апреля 1818 г.

По всей вероятности, стихотворение было предназначено для первых выпусков FWДН, о чем свидетельствует параллельный немецкий текст, но, вероятно, этические соображения — произведение Жан Поля было написано на смерть матери великой княгини Александры Федоровны—королевы прусской Луизы (1771—1810) — повлияли на исключение перевода из состава сборника. Предстоящие роды великой княгини могли быть омрачены этим печальным воспоминанием. Только через 10 лет Жуковский опубликовал это стихотворение, а затем включил его в свою статью ‘Воспоминание’ (1845—1850) со следующей преамбулой: ‘Вот что Ж. П. Рихтер написал в то время, когда королева Луиза покинула землю, оплакиваемая не одним своим отечеством, но и всем германским народом, который видел в ней идеал женской прелести’ (ПСС. Т. II. C. 24).

Приступив в начале октября 1817 г. к должности учителя русского языка великой княгини, Жуковский неоднократно беседовал с ней и ее гувернанткой Вильдермет о королеве Луизе. Дневниковая запись от 25 октября 1817 г.: ‘Биография королевы Луизы’ (Дневники. С. 53), выписки на немецком языке (вероятно, из дневника г-жи Вильдермет) с припиской рукою великой княгини Александры Федоровны о смерти матери (после дневниковой записи Жуковского от 2 декабря этого же года.— Там же. С. 62) являются отправным моментом для создания стихотворения.

Как удалось установить, источником для стихотворения Жуковского явился прозаический текст ‘Schmerzlich-trstendeErinnerungen an den neunzehnten Julius 1810’ известного немецкого писателя Жан Поля (псевд. Иоганна Пауля Фридриха Рихтера, 1763—1825), входящий в трехтомник его прозы: ‘Herbst-Blumine, oder gesammelte Werkchen aus Zeitschriften’ (Stuttgart und Tubingen, 1810. Bd. 1). Об отношении Жуковского к Жан Полю см.: БЖ. Ч. 2. С. 186—188.

Жуковский выбирает из некролога Жан Поля, разбитого на 7 самостоятельных фрагментов, начало (фрагменты 1—2-й) и конец (фрагмент 7-й), превращая этот текст-экстракт в самостоятельное гекзаметрическое стихотворение. Любопытно, что в автографе ПД параллельный немецкий текст, точно совпадая по смыслу с источником, переложен ритмической прозой и разбит на 21 строку. По всей вероятности, этот текст, написанный красными чернилами en regard рукою Жуковского,— творчество самого поэта.

Включая впоследствии свой перевод из Жан Поля в состав статьи ‘Воспоминание’, Жуковский ориентировался на заглавие источника: ‘Schmerzlich-trstende Erinnerungen an den neunzehnten Julius 1810’ (‘Мучительно-утешительные воспоминания о 19 июле 1810 г.’

А. Янушкевич

Деревенский сторож в полночь

(‘Полночь било, в добрый час!..’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 24, 43 об., 48—48 об.) — черновой, с заглавием: ‘Ночной сторож в деревне’ и датой первоначального наброска: ‘1 ноября’.

Впервые: FWДН. 1818. No 4. С. 8—19.

В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4 отдел ‘Сельские стихотворения’, в С 5 в подборке произведений 1816 г. В С 3 — под названием ‘Деревенский сторож’, в С 4—‘Деревенский сторож в полночь’, в С 5 — ‘Деревенский сторож в полночь. (Из Гебеля)’.

Датируется: 1 ноября 1816 г.— середина марта 1818 г.

Начало работы над стихотворением четко датировано самим Жуковским в черновом автографе: ‘1 ноября’, сразу же вслед за окончанием других переводов из Гебеля — ‘Овсяный кисель’ и ‘Красный карбункул’, т. е. 1816 г. Затем, с перерывами, работа над переводом продолжалась на протяжении всего ноября, но закончилась на ст. 34. К работе над окончанием перевода Жуковский возвращается лишь в марте 1818 г. и, вероятно, к середине месяца заканчивает текст, публикуя его в апрельском, 4-м выпуске FWДН. Поэтому перевод ‘Деревенского сторожа’ и следует датировать 1 ноября 1816 — серединой марта 1818 г.

Перевод идиллии И. П. Гебеля ‘Der Wchterin der Mitternacht’ (‘Сторож в полночь’), вошедшей в сборник ‘Алеманнские стихотворения’ (см. примечания к стихотворению ‘Овсяный кисель’ в настоящем томе). ‘Деревенский сторож в полночь’ продолжает серию переводов Жуковского из идиллической поэзии Гебеля, предпринятую в октябре 1816 г. (наряду с ‘Овсяным киселем’, ‘Тленностью’). Перевод полный, с изменением строфики (количество строф и количество стихов в строфах у Жуковского и Гебеля не совпадают), хотя вслед за Гебелем Жуковский использует полиметрическую композицию (4-стоиный хорей сменяется 4-стоиным ямбом с рифмовкой аба, затем — 4-стоиным ямбом с рифмовкой аабб и, наконец, 5-стоиным ямбом). Сама по себе такая композиция была малоупотребительна в русской поэзии и обычно ориентировалась на музыкальное исполнение. ‘Деревенский сторож’ связан с музыкой лишь косвенными ассоциациями, и использование в этом стихотворении полиметрической композиции свидетельствует о стремлении Жуковского расширить ее жанровые границы, с одной стороны, а с другой — достичь, как и в других переводных идиллиях (из Гебеля), синтеза описательности и мелодичности.

‘Деревенский сторож в полночь’, опубликованный в FWДН вслед за ‘Тленностью’, продолжает развивать идиллическую концепцию человека и мира. В 1817 г. в письме к Д. В. Дашкову Жуковский сообщал о своем замысле двух антологий: ‘русских сочинений в стихах и прозе’ и ‘собрания переводов из образцовых немецких писателей, также в стихах и прозе’. В плане содержания ‘Немецкой книжки’ указано, кроме Гте, Гердера, Шиллера: ‘Hebel: Weltsystem для поселян’ (С 7. Т. 6. С. 440—441). Этот замысел, как известно, не был реализован Жуковским. Но последовательная публикация в FWДН названных выше переводов идиллий Гебеля, представляющих целостную идиллическую картину мира, весьма показательный факт. Полуальманах-полужурнал, FWДН издавался под покровительством Великой Княгини и предназначался для самого ограниченного придворного круга. Он должен был познакомить будущую царицу с русской литературой. Вместе с тем, FWДН должен был заполнить некоторую пустоту в душе кн. Александры Федоровны, оказавшейся в чужой стране, в чужой культуре. Очень важно, что для достижения этих целей Жуковский и избирает свои переводы из Гебеля, в том числе и ‘Деревенского сторожа в полночь’. Работа над этим произведением ярко демонстрирует стремление Жуковского — русского мыслителя и поэта уйти от абстрактности, умозрительности к индивидуальному переживанию внешнего мира, к правдивому, естественному изображению этого мира в поэзии. Сопоставление подлинника и перевода, автограф свидетельствуют о принципиальности для Жуковского в момент работы над переводом решения проблемы ‘идеализации’ и ‘простоты’ в искусстве, конкретности и всеобщности. Но чем к большей конкретности, естественности приближается Жуковский, тем большей свободы творческого воображения это требует от него. По сути, он дописывает гебелевскую картину множеством деталей, делая ее живой, общедоступной, общезначимой. В этом смысле характерен уже перевод названия и отказ от первоначального заглавия ‘Ночной сторож’. То, что эта замена для Жуковского принципиальна, подтверждает и факт помещения идиллии в отдел ‘Сельские стихотворения’ в С 3, 4.

В переводе подчеркивается идея всеобщей подвижности (движение во внешнем мире, движение настроений, мыслей сторожа, движение в самой неподвижности), непосредственности впечатлений лирического героя. Стремясь создать законченные описательные отрезки (ст. 3—28, 35—66 и т. д.), Жуковский дает в переводе свое членение на строфы, которые концептуально соединяются серией последовательных вопросов и восклицаний (‘Как все молчит!’ или ‘Куда идти мне?’, ‘Как быть! Где был я? Где теперь?’). Тщательность в изображении внешнего мира не отменяет, а напротив, предполагает таинственность, мистицизм описанного в ‘Деревенском стороже…’ Такая атмосфера передается полунамеками (не напрямую констатируется, как у Гебеля) — ‘в полночной глубине’, ‘чу!’ и т. и. Сиюминутное превращается в символ вечного, отсюда многочисленные ‘как будто’, ‘как узнать’, ‘смутно’, ‘не знаю’. В переводе появляется очень важный для Жуковского образ занавеса и бесплотного духа. Эти образы, как всегда у Жуковского, связывают два мира: идеал, поэзию, вечность и реальность, прозу, временное. У Жуковского, таким образом, неизмеримо большую роль играет сопряжение вещественной пластики и символического звучания предметной картины. ‘Деревенский сторож…’ в этом смысле не только обобщает опыт предшествующих идиллий, но и носит не менее программный характер, чем элегии, такие, например, как ‘Славянка’, ‘Невыразимое’.

И. Айзикова

Тленность

Разговор на дороге, ведущей в Базель,
в виду развалин замка Ретлера, вечером

(‘Послушай, дедушка, мне каждый раз…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 33, 34 — черновой, неоконченный (ст. 1—88), без подзаголовка.

2) ПД, No 27807, л. 37 об., 40 об.— 42 — черновой.

Впервые: FWДН. 1818. No 3. С. 2—15.

В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4 отдел ‘Сельские стихотворения’, в С 5 в подборке произведений 1816 г. с названием в оглавлении ‘Тленность. Разговор (Из Гебеля)’.

Датируется: октябрь 1816 г.

Сообщая А. И. Тургеневу в письме от 21 октября 1816 г. о завершении перевода идиллии И. П. Гебеля ‘Овсяный кисель’, восторгаясь поэзией этого немецкого автора, Жуковский обещает перевести из Гебеля ‘еще многое’ (ПЖТ. С. 164). Стихотворение ‘Тленность’ явилось одним из этого ‘многого’. Его источник — стихотворение ‘Die Vergnglichkeit’, написанное Гебелем в 1800—1801 гг. и вошедшее в сборник ‘Алеманнские стихотворения’ (см. комментарий к ‘Овсяному киселю’ в настоящем томе). Перевод полный (у Жуковского на 1 стих больше, чем в оригинале), с отдельными незначительными несовпадениями количества стихов в монологах дедушки и внука у Жуковского и у Гебеля. В черновом неоконченном автографе отсутствуют формальные признаки диалога, текст не делится здесь ни на строфы, ни на фрагменты речи героев стихотворения. Впоследствии оно приобретает форму диалога, как в оригинале. Вслед за Гебелем Жуковский дает произведению характерный подзаголовок, в переводе которого русский поэт несколько отходит от автора (ср.: у Гебеля — ‘Gesprch auf der Strae nach Basel, zwischen Steinen und Brombach, in der Nacht’). С подзаголовком ‘Разговор’, подчеркивающим ориентацию на слушателя, стихотворение помещено в оглавлении С 5.

Жуковский переводит ‘Тленность’ белым пятистопным бесцезурным ямбом, и это было первое обращение поэта к данному размеру. Выбор его не был случайным. Прежде всего, он связан с диалогической формой стихотворения (впоследствии Жуковский будет использовать белый 5-стопный бесцезурный ямб в своих драматических произведениях, ‘опробовав’ его на идиллии, см.: Матяш С. А. Метрика и строфика Жуковского. С. 71). Во-вторых, обращение к названному размеру связано с экспериментами Жуковского в области сказового повествования, ‘устности’ изложения, что в свою очередь вытекало из общих процессов конца 1810-х гг.— взаимодействия, взаимовлияния прозы и поэзии, формирования лироэпических и эпических жанров в романтической литературе. Как показывают рукописи, работа Жуковского над переводом определялась именно поисками в области повествования и в области стиха.

В первую очередь Жуковский тщательно работает над стилем, приближая его к сказовому, что соответствовало образу дедушки, вернее, его патриархальной мудрой концепции мира, согласно которой в мире всему есть предел, но именно конечность отдельного осознается залогом вечного движения коллективной жизни. Романтический универсализм, свойственный, например, балладам Жуковского, здесь ‘заземляется’ сказовым повествованием. Отсюда—основные настроения перевода: умиротворение, гармония, мудрое приятие всех объективных законов бытия. Конечно, образ дедушки, его разговор с внуком — всего лишь внешний прием, способствующий изложению целостной, хотя и драматической, концепции мира и человека, причем в ее житейском, более прозаическом осмыслении. Но это было знаком перехода Жуковского к новому типу повествования. Сама разговорность стихотворения свидетельствует об общей тенденции движения Жуковского к ‘стихотворной прозе’. Миф, легенда, лежащие в основе баллад, сменяются в ‘Тленности’ житейской философией дедушки, который по-своему развивает тему самостояния человека перед обстоятельствами. Показательно, что Жуковский очень точно передает гебелевскую идею веры в Бога, смирения перед его волей.

Тенденции, обозначенные в ‘Тленности’, были развиты в дальнейшем творчестве поэта, в том числе и в переводах из Гебеля (образ доброго дедушки из ‘Красного карбункула’, видимо, был подсказан аналогичным образом из ‘Тленности’, см.: Янушкевич. С. 191). Установка на сказовость разрабатывается и в сказках, где вновь появляется рассказчик — мудрый дедушка.

Жуковский оригинально энизирует материал подлинника: вводятся очень характерные детали, придающие картине описательность, эпичность. Переводчик старается быть ‘прозаичнее’ Гебеля. Он подчеркивает эпическое дыхание времени. Многочисленные обстоятельства времени, отсутствующие у Гебеля, у Жуковского воссоздают вечное, универсальное течение жизни. Размышлениям дедушки придается субстанциальный смысл: частная жизнь человека помещается в вечное движение истории и природы. У Жуковского появляется большая степень обобщенности за счет соединения конкретного и универсального. Он более последовательно раскрывает состояние бренности всего сущего, акцентирует момент ухода, разрушения, но с целью подчеркнуть идею постоянного движения, осуществляющегося благодаря вечной смене старого новым. Конец и начало, жизнь и смерть у Жуковского явно амбивалентные понятия. Более яркие, чем у Гебеля, картины вечной жизни усиливают в переводе антитезу конкретного, сиюминутного и вечного, всеобщего.

Особую заботу в процессе перевода Жуковский проявляет к размеру стиха, напрямую связанному с программной установкой поэта на ‘плавное’ течение рассказа. Известно, что именно белый ямбический стих определял восприятие ‘Тленности’ (и других переводов из Гебеля, выполненных этим размером) друзьями и современниками Жуковского. Так, по словам Л. С. Пушкина, А. С. Пушкин тут же откликнулся пародией на перевод Жуковского:

‘Послушай, дедушка, мне каждый раз, // Когда взгляну на этот замок Ретлер, // Приходит в мысль: что, если это проза, // Да и дурная?..’ Не принимая в конце 1810-х гг. белого (нерифмованного) бесцезурного ямба Жуковского, Пушкин уловил между тем самое главное — движение первого русского романтика к эпосу, усиление в его лирике повествовательного начала (‘что если это проза’). Жуковский от души смеялся над этой пародией, уверяя, что молодой Пушкин вскоре изменит свое мнение о белом стихе. И действительно, этот размер стал одним из классических в русской поэзии, а Пушкин написал им своего ‘Бориса Годунова’. К. Н. Батюшков также не сразу оценил новаторство Жуковского. Он писал ему в августе 1819 г.: ‘Прошу тебя писать ко мне, чего тебе стоит, когда ты имеешь время писать ко всем фрейлинам и еще время переводить какого-то базельского Пиндара на какие-то пятистопные стихи’ (РА. 1884. Кн.1. С. 236).

И. Айзикова

Летний вечер

(‘Знать, солнышко утомлено…’)

Автограф (ПД, No 27807, л. 42 об.— 43) — черновой. Впервые: FWДН. 1818. No 4. С. 24—33.

В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел ‘Сельские стихотворения’, в С 5 в подборке произведений 1818 г., в оглавлении с подзаголовком: ‘(Из Гебеля)’).

Датируется: январь-март 1818 г.

Перевод одноименного стихотворения И. П. Гебеля ‘Der Sommerabend’, опубликованного в сборнике ‘Алеманнские стихотворения’ (1803). Перевод выполнен, вероятно, специально для FWДН, он полный. Однако Жуковский, активно способствовавший, как известно, бурному расцвету метрических форм в русской поэзии, сохранив строфику оригинала, сознательно нарушает правило альтернанса (внутри строфы со сплошными мужскими окончаниями) и изменяет размер стиха.

Здесь, как и в других переводах из Гебеля, Жуковский вновь всматривается в повседневное лицо природы и человека. При этом, по сравнению с Гебелем, Жуковский более внимателен к конкретным деталям пейзажа. И в целом описательность в переводе — иного рода. Она подчинена созданию символических образов, вызывающих богатые ассоциации и производящих благодаря этому (как в музыке) сильное эмоциональное впечатление. Все это, взятое вместе, делает произведение Жуковского необычайно мелодичным. Жуковскому это было, по-видимому, очень важно. В конце января — начале февраля 1818 г., после выхода в свет первого номера FWДН поэт пишет А. И. Тургеневу: ‘Посылаю тебе и всем арзамасцам первый номер моего песенного журнала, Моя ученица скоро все это будет петь по-русски’ (ПЖТ. С. 186). Неслучайно позднее это стихотворение было положено на музыку несколькими композиторами: А. А. Астафьевым, М. Р. Щиглевым, Н. М. Ладухиным, В. И. Ребиковым.

Жуковский более активно и последовательно соединяет в своем переводе два стиля: собственно поэтический и элементы прозаического, включая разговорную лексику. В силу этого описание захода солнца оборачивается глубокой медитацией и самопроникновением лирического героя. Задача переводчика — запечатлеть постоянные смены состояния природы и настроения лирического героя, в связи с чем в переводе более четко выделены 3 части стихотворения: заход солнца, солнечный день и появление месяца на небе (это хорошо почувствовали Н. М. Ладухин, В. И. Ребиков: их музыка на слова ‘Летнего вечера’ Жуковского — для двух- и трехголосых хоров).

И. Айзикова

<Обеты>

(‘Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока…’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 43 об.) — черновой, без заглавия.

Впервые: МТ. 1827. Ч. 16. No 13. Июль. С. 4 — с заглавием: ‘Гте. Обеты’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: март 1818 г.

Традиционная датировка стихотворения 1821-м г., закрепившаяся в изданиях сочинений Жуковского начиная с С 7, представляется ошибочной. Черновой (и единственный известный) автограф убедительно доказывает, что стихотворение было написано вместе с другими переводами, предназначавшимися для 3—4-го выпусков FWДН. Местоположение автографа перед гатчинским посланием фрейлинам от середины марта 1818 г. позволяет уточнить датировку — первая половина марта 1818 г.

Озаглавленное при первой публикации ‘Обеты’, стихотворение Жуковского является переводом гтевского ‘Landlisches Gluck’, опубликованного в 1789 г., но написанного еще в 1782 г. и заглавия не имевшего, ибо было предназначено для использования в качестве одной из надписей среди деревьев парка в Тифурте, где находилась летняя резиденция Веймарской герцогини-матери Анны Амалии.

Представляется вполне вероятным, что Жуковский перевел стихотворение, применяя его к Павловскому парку, хозяйкой которого была вдовствующая императрица Мария Федоровна, создавшая его по образу и подобию парка в Тифурте. Гтевская надпись в антологическом роде вполне могла быть вписана в ландшафт Павловского парка, включавшего и скульптурные изображения в античном стиле.

Другим не менее убедительным поводом для обращения Жуковского к переводу именно этого стихотворения могло* стать увлечение поэта переводами из Ге-беля и знакомство с рецензией Гте на его ‘Алеманнские стихотворения’, процитированной русским поэтом при публикации ‘Овсяного киселя’, где особенно подчеркивалось своеобразие изображения жизни поселян в идиллиях Гебеля по сравнению с ‘древними поэтами и их новейшими подражателями’, каковым являлся и сам Гте в ‘Landlisches Gluck’ (‘Сельское счастье’). Не исключено, что данное заглавие явилось для Жуковского своего рода толчком к выделению в С 3—4 подборки ‘Сельских стихотворений’, куда вошли все переводы из Гебеля.

‘Обеты’ — достаточно близкий перевод ‘Landlisches Gluck’. Как указывает В. М. Жирмунский, это — ‘самая ранняя попытка в русской поэзии передать античный элегический дистих’, хотя поэт еще ‘не вполне справляется с новым размером, допуская метрические ошибки (неударный слог после цезуры) в первых двух пентаметрах’ (Жирмунский. С. 94).

Что касается пафосно звучащего заглавия, то его происхождение представляется не совсем ясным, ибо ни в оригинале, ни в переводе нет и речи о каких-либо обещаниях или обязательствах, скорее можно говорить о наказах, заветах или заклятиях, что подчеркнуто повелительной формой глаголов как в оригинале, так и в переводе.

Есть основания предполагать, что заглавие не принадлежит Жуковскому и является либо ошибкой наборщика (Заветы — Обеты), либо своеволием редактора. Стихотворение, написанное 9 лет назад, публиковалось впервые, когда автор уже более года находился в заграничном путешествии. Сама публикация выглядит несколько необычно. В 13-м номере МТ за 1827 г. в разделе ‘Изящная словесность’ на с. 4 читаем: ‘Гте. Обеты’. Далее следует текст стихотворения Жуковского, без указания авторства. У Гте стихотворения с таким заглавием нет. Перемена заглавия произведения при указании автора оригинала не могла быть сделана с ведома Жуковского.

П. А. Ефремов, включая в уже сформированный третий том (С 7) ряд вновь обнаруженных им стихотворений Жуковского (С. 483—494), использует список П. Бартенева, сделанный, как утверждает владелец, с автографов поэта, часть которых взята им ‘из альбома А. П. Елагиной’. Первым публикуется стихотворение без заглавия, начинающееся словами: ‘Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока…’, то есть в рукописи альбома, откуда оно переписано Бартеневым, заглавия не было.

П. А. Ефремов, издавая третий том С 7, не знал о публикации стихотворения в МТ, о чем он сообщает в ‘Библиографических примечаниях’ к третьему тому (Т. 5. С. 547). Сочтя эту публикацию сделанной с ведома поэта, хотя и отметив ее необычную форму, Ефремов в следующем издании (С 8. Т. 2. С. 340) публикует текст Жуковского с заглавием, данным в МТ. Поскольку достоверных доказательств того, что заглавие антологическому шестистишию дано самим Жуковским, мы не имеем, то считаем возможным публиковать его без заглавия, по первой строке.

Н. Реморова

Горная дорога

(‘Над страшною бездной дорога бежит…’)

Автограф (ПД. No 27807, л. 47 об.) — черновой.

Впервые: FWДН. No 4. С. 2—7—с заглавием: ‘Горная песнь’.

В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: ‘Горная дорога’ и указанием на источник перевода: ‘Из Шиллера’ (в С 3—4 — отдел ‘Романсы и песни’, в С 5 отнесено к 1818 г.).

Датируется: вторая половина марта (после 14-го) 1818 г.

Датировка дана по положению текста в рукописи: на л. 44 об.— 45 ‘Книги Александры Воейковой’ расположен черновой автограф второго послания к фрейлинам (первое датируется 14 марта 1818 г.), л. 45 об.— 46 об. заняты его продолжением. Поскольку ‘Книга Александры Воейковой’ заполнялась в строго хронологическом порядке, стихотворение ‘Горная дорога’ может быть датировано второй половиной марта 1818 г. В пользу этой датировки говорит и тот факт, что стихотворение опубликовано в апрельском выпуске FWДН.

‘Горная дорога’ является переводом стихотворения Ф. Шиллера ‘Berglied’ (‘Горная песня’, первоначальный вариант заглавия перевода Жуковского более точен), созданного в начале 1804 г., в период работы над трагедией ‘Вильгельм Телль’, в состав которой Шиллер намеревался включить это стихотворение, описывающее дорогу из Швейцарии в Италию через перевал Сен-Готард. Ср. в письме Гте к Шиллеру от 26 января 1804 г.: ‘Ваше стихотворение весьма искусно изображает подъем на Сен-Готард (допуская при этом и другие толкования) и очень хороню подходит к Теллю. <...> Каждая строфа соответствует определенному участку пути, однако отсутствие каких-либо конкретных наименований (названия скал, рек и т. д.) допускает и символическое толкование стихотворения’ (И. В. Гте. Ф. Шиллер. Переписка: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 448, 555).

В трагедию ‘Вильгельм Телль’ стихотворение не вошло, однако ‘для описания горной дороги в Италию в ‘Вильгельме Телле’ и ‘Горной песне’ Шиллер использовал один и тот же источник: I. К. Fsi. Genaue und vollstndige Staats- und Erdbe-schreibung der ganzen Helvetischen EidgeNo Bschaft… Bd. 1—4. Zurich, 1765—1768′ (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 584).

В метрическом отношении перевод Жуковского почти точен: соблюдая общую закономерность чередования стихов 4- и 3-стоиного амфибрахия, Жуковский сглаживает синкопированные стоны, заменяя их стопами полного образования.

Ст. 1—4. Над страшною бездной дорога бежит ~ Погибель над нею гнездится…— В этих стихах описана трона из Амштега через Вассен и Гешенен.

Ст. 7—12. Там мост через бездну отважной дугой ~ Сразить его рвется и ввек не сразит…— Имеется в виду знаменитый ‘Чертов мост’, под которым течет река Рейсе.

Ст. 13—15. Там, грозно раздавшись, стоят ворота ~ Пройди их — долина, долин красота…— В этих стихах описана так называемая ‘Урийская дыра’, сквозь которую открывается вид на долину Ури. Аналогичный пейзаж (горные ворота Prebisch Thor) встречается и в статье Жуковского ‘Путешествие но Саксонской Швейцарии’. Ср.: ‘<...> вид несравненный: не понимаешь, для кого созданы природою, в пустыне, эти таинственные ворота и куда ведут они, кругом них бездны, сквозь их отверстие виден один волнующийся туман, и что-то, как будто из другого света, мелькает сквозь этот полупрозрачный сумрак’ (ПСС. Т. 12. С. 8).

Ст. 19. Четыре потока оттуда шумят…— В долине Ури находятся истоки Рейсса, Роны, Тичино и Рейна.

Ст. 25. Там в блеске небес два утеса стоят…— Скалы Фиуэдо и Проза.

Ст. 31. Царица сидит высоко и светло…— Скала Мутенгорн.

О. Лебедева

К Варваре Павловне Ушаковой
и гр. Прасковье Александровне Хилковой

В Гатчине

I
(‘Не грех ли вам, прекрасная графиня…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 43— черновой (ст. 1—25), без заглавия.

2) ПД. Р. I, он. 9, No 4, л. 1—беловой (ст. 1—26), без заглавия, с датой: ‘Сего 14 марта. 1818 года’.

Копии:

1) ПД. No 9625, л. 11—11 об.— рукою А. П. Зонтаг в ее альбоме, с ошибочным заглавием: ‘К Шуваловой’.

2) ПД. No 112, I м., л. 1—1 об.— рукою А. П. Зонтаг, без заглавия и двух заключительных стихов: на листе, вырванном из альбома (см. копию No 1).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Сб. Т. 4. С. 508 — с заглавием: ‘Послание к В. П. Ушаковой и к графине Пр. А. Гендриковой’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 14 марта 1818 г.

II
(‘Варвара Павловна! графиня! помогите…’)

Автографы:

1) ПД. No 27807, л. 44 об.— 46 — черновой, без заглавия.

2) ПД. No 111, I с, л. 1—2 — беловой, без заглавия, на л. 2 об. надпись: ‘Жестоким соседкам от горестного соседа’.

Копия (ПД. No 9625, л. 11 об.— 12 об.) — рукою А. П. Зонтаг.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 8. Т. 2. С. 361—363.

Датируется: конец марта (после 14-го) 1818 г.

Оба послания внутренне связаны между собой и были созданы одновременно в период недолгого пребывания Жуковского в Гатчине: около 26 марта он уже возвратился в Москву (см.: ИВ. 1881. Т. 5. Май. С. 4—9). Адресатом посланий являются фрейлины Варвара Павловна Ушакова (в замуж. Барыкова, ум. 1862) и княжна Прасковья Александровна Хилкова (в замуж, гр. Гендрикова, 1803—1843).

Под ‘розовым романом’ в 3-х томах, два из которых пересказывает Жуковский в надежде получить окончание, имеется в виду знаменитый роман французской писательницы Марии Коттен (M-me Cottin, 1770—1807) ‘Матильда, или Крестовые походы’ (1805). Герой романа Малек-Адель был ‘идеалом романтических барышень XIX в.’ (Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 612).

С точки зрения эстетической второе послание интересно как еще один (после ‘Двенадцати спящих дев’) опыт переложения прозаического романа на язык поэзии. Только в отличие от ‘Двенадцати спящих дев’ к роману Коттен Жуковский относится достаточно иронически, по-арзамасски.

Н. Втшева

III
(‘Графиня, можно ль так неблагодарной быть!..’)

Автограф (ПД. No 27807. Книга Александры Воейковой, л. 45 об.— 46 об.) — черновой.

Копия (ПД. No 9625, л. 12 об.— 13) — рукою А. П. Зонтаг, ст. 1—38.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: после 14-го и не позднее 24 марта 1818 г.

Публикуемый текст представляет собой органичное сюжетно-тематическое завершение двух предшествующих и ранее известных посланий к В. П. Ушаковой и П. А. Хилковой, посвященных ироническому пересказу романа М. Коттен ‘Матильда, или Крестовые походы’. Их внутренняя связь определяет предлагаемую датировку неизвестного ранее текста.

В отличие от первых двух, третье послание характеризуется большим разнообразием поэтических интонаций: ‘домашняя’ бытовая и пародийно-ироническая установка павловских посланий Жуковского дополняется здесь проникновенным лиризмом и элементами философской рефлексии (см. ст. 40—46), что сближает его с эстетическими манифестами Жуковского, сопрягающими в тексте одного лирического стихотворения, равного мгновению жизни, весь спектр возможных поэтических интонаций — от бытовых до бытийных. Подробнее о поэтике эстетических манифестов Жуковского см.: Янушкевич. С. 131—156.

Ст. 36. И жизнь ничтожную собой изображало…— В копии этот стих дан с разночтением: ‘Увы! Оно ничтожну жизнь собой изображало!’

Н. Втшева, О. Лебедева

Молитва Русского народа

(‘Боже, Царя храни!..’)

Автограф (ПД. No 27783, л. 1) — беловой, без первой строфы.

Впервые: СО. 1818—с заглавием: ‘Гимн, петый воспитанниками Санктпетербургской гимназии на публичном экзамене’.

В прижизненные собрания сочинений не входило. В С 5 опубликовано посмертно (Т. 12. С. 91—93) — с заглавием: ‘Народный гимн (1814 года)’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1816 — первая половина 1818 г.

Мнение К. К Зейдлица, что Жуковский после взятия Парижа ‘докончил начатый еще в 1813 году известный народный гимн’ (Зейдлиц. С. 67), не должно быть связанным именно с весной 1814 г., поскольку в СО (1815, No 48) была напечатана лишь одна строфа (см. наст. изд., т. 1). К. К. Зейдлиц имел в виду шестистрофную ‘Молитву русского народа’, появившуюся в СО в 1818 г. под явно редакторским заглавием, позволяющим датировать ее создание не позднее первой половины 1818 г.

После написания в 1833 г. Жуковским и А. Ф. Львовым ‘Русской народной песни’, ставшей государственным гимном, исполнялась как гимн и ‘Молитва русского народа’ с заменой первой строфы — ‘александровской’ — на ‘николаевскую’. Ст. 34 при исполнении получил переогласовку, вкравшуюся со слуха в печатные тексты: вместо ‘Тайна земли!’ — ‘Дай на земли…’ (по аналогии со ст. 3).

Сравнительный анализ английского гимна ‘Боже, храни Короля’, ‘Молитвы русского народа’ и ‘Русской народной песни’ см. в статье Л. Н. Киселевой ‘Карамзинисты — творцы официальной идеологии (заметки о российском гимне)’ (Тыняновский сборник. М., 1998. Вып. 10. С. 24—39).

Н. Серебренников

Екатерине Федоровне Вадковской

(‘О той, которой боле нет…’)

Автографы:

1) РГБ, ф. 218, к. 1338, No 12, л. 3 об.— беловой, в альбоме Е. Ф. Кривцовой-Вадковской, с подзаголовком: ‘Е. Ф. В-ой’, датой: ’24 ноября 1818′ и подписью: ‘Жуковский’.

2) РНБ, ф. 52 (Батюшковы), No 244, л. 143 — беловой, с подзаголовком: ‘Екатерине Федоровне Вадковской’, датой: ’24 ноября’ и подписью: ‘Жуковский’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИВ. 1891. Т. 44. С. 183 — с заглавием: ‘Екатерине Федоровне Вадковской’ и датой под текстом: ‘1821 г. 24 ноября’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 24 ноября 1818 г.

Перепечатав это посвящение из статьи М. И. Городецкого ‘Русские симпатии в польской поэзии’ (ИВ. 1891. Т. 44. Кн. 11. С. 183) и введя его в научный оборот, Ц. С. Вольпе датирует его на основании копии, ‘написанной рукой Е. Ф. Вадковской-Кривцовой’ 24 ноября 1821 г. (Стихотворения. Т. 1. С. 380).

Эта датировка опровергается как указанием самого Жуковского (см. автограф No 1), так и фактами биографии адресата: в 1820 г. Е. Ф. Вадковская выходит замуж за Н. И. Кривцова (см.: ОА. Т. I. С. 496) и становится Е. Ф. Кривцовой.

Посвящение тесно связано с ‘Песней’ (‘Минувших дней очарованье…’ — см. примеч.) и является своеобразным поэтическим постскриптумом к ней.

О. Лебедева

<А. А. Плещееву>

(‘Друг милый, оставь прихотливой судьбе…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 26, л. 91) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 60 (ст. 1—10), ПСС. Т. 11. С. 133 (ст. 1—19).

Печатается впервые полностью.

Датируется: ноябрь 1818 г.

Атрибуция адресата и датировка предположительные, основанные на реалиях текста. Вверху листа с автографом текста стихотворения записан вариант заглавия: ‘Судьба’. Далее следует его первоначальный набросок:

Друг милый, ты редкий имеешь удел?

Немногие в свете любимы

Друзьями, как ты. С умиленьем смотрю

Как все непритворно…

В правом верхнем углу листа набросан прозаический план: ‘Ты имеешь прекрасный удел. Друзья любят тебя. Твой ум. Но лучшее твое сердце. Смотрю на тебя и радуюсь, что я в твоем круге. Здесь приношу другу память. Желал бы ему выпросить у судьбы утехи на долю. Чтобы влить в чашу горести. Но это дело Провиденья. Оно исправляет. Но знаю, что голос дружбы услышан’. Сразу вслед за этим наброском записан французский стих: ‘Ami, laissez au sort // Pour…’

Из самого текста послания явствует, что адресат недавно понес невосполнимую утрату (ст. 29—30: ‘В ту чашу, в которой судьба подала // Тебе безотрадную горесть…’), что ему более привычен французский язык, нежели русский (ст. 23: ‘В сем круге и я! Пусть язык мой не твой!..’), наконец, последний ст. 32: ‘Не будь невозвратному было!’ — реминисцентно соотносим со ст. 12 ‘Песни’ (‘Минувших дней очарованье…’): ‘Скажу ль тому, что было: будь}’, которое написано в ноябре 1818 г. и посвящено племяннице А. И. Плещеевой, умершей в 1817 г. (см. примеч. к ‘Песне’). Все это позволяет предположить, что адресатом послания ‘Друг милый, оставь прихотливой судьбе…’ является А. А. Плещеев, а само послание создано в непосредственной хронологической близости к стихотворениям ‘Екатерине Федоровне Вадковской’ и ‘Песня’ (‘Минувших дней очарованье…’), посвященным памяти А. И. Плещеевой, воскресшей для Жуковского в ее племяннице.

О. Лебедева

<К М. Ф. Орлову>

(‘О Рейн, о Рейн, без волненья…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 93) — черновой, на бумаге с водяным знаком: ‘1817’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 61 (ст. 1—13).

Впервые полностью: С 10. С. 173—174—среди стихотворений 1818 г.

Печатается по С 10, со сверкой по автографу.

Датируется: конец 1818 г.

Существует три мнения о времени написания стихотворения. И. А. Бычков датирует послание 1818—1820 гг. (Бумаги Жуковского. С. 61). А. С.Архангельский относит время его создания к 1813—1820 гг. (см.: ПСС. Т. 11. С. 133). А. Н. Веселовский, В. П. Петушков, И. М. Семенко считают временем создания текста 1818 г. (см.: Веселовский. С. 370, СС 1. Т. 1. С. 455—456, СС 2. Т. 1. С. 401). Учитывая положение автографа послания в рукописи, некоторые факты биографии адресата (об этом см. ниже), а главное, стремление Жуковского напомнить М. Ф. Орлову об активизации деятельности ‘Арзамаса’, что было актуально для 1818 г., можно считать временем его создания конец 1818 г.

Адресатом послания является Михаил Федорович Орлов (1788—1842). Участник Отечественной войны 1812 г., по поручению Александра I он вел переговоры о капитуляции и сдаче Парижа союзным войскам (см.: Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 5—33). За боевые заслуги и решающую роль в переговорах Орлов 2 апреля 1814 г. был произведен в генерал-майоры.

16 марта 1817 г. М. Ф. Орлов был принят в ‘Арзамас’, где получил прозвище Рейн, а 20 апреля произнес свою вступительную речь (см.: Арзамас—2. Т. 1. С. 405—407). По предложению Орлова было решено издавать арзамасский журнал, в одном из пунктов программы которого указывалось: ‘Рейн (политика вообще, отрывки в прозе’ (Бумаги Жуковского. С. 160).

В августе 1817 г. Орлов был назначен начальником штаба 4-го пехотного корпуса и переехал в Киев. Киевский период жизни Орлова продолжался с сентября 1817 но июнь 1820 г.

Ст. 1. О Рейн, о Рейн, без волненья…— Арзамасское прозвище М. Ф. Орлова взято из баллады Жуковского ‘Адельстан’ и передает бурный темперамент его носителя (подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 124—127).

Ст. 4—5. И перестал друзей поить // Своими сладкими струями!..— Реминисценция их стихотворения Державина ‘Ключ’ (1779). Ср.:

Сгорая стихотворства страстью,

К тебе я прихожу, ручей <...>

Напой меня, напой тобою <...>

Творца бессмертной Россиады,

Священный Гребеневский ключ,

Поил водой ты стихотворства.

Стихотворение Державина переосмысляется поэтом в традициях смеховой арзамасской культуры. Ср. с известным замечанием П. А. Вяземского: ‘Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в оде ‘Ключ’. Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное’ (СЦ на 1827 год. С. 127). В рукописи ст. 5 был исправлен на: ‘Своими благими струями’.

Ст. 6—7. На ‘Арзамас’ тряхнул усами —// И Киев дружбу перемог!..— Ср. ‘Речь в заседании Арзамаса’ Жуковского, относящуюся к концу 1817 г. (см. примеч.):

Между тем Рейн усастый, нас взбаламутив, дал тягу

В Киев и там в Днепре утонил любовь к Арзамасу.

Рейн давно замолчал, да и мы не очень воркуем…

Ст. 9. Ты по ланкастерской методе...— Речь идет о белл-ланкастерской системе взаимного обучения в начальной школе, при которой старшие и более успевающие ученики (мониторы) под руководством учителя вели занятия с остальными учащимися. Получила название от имен английских педагогов А. Белла (Bell, 1753—1832) и Дж. Ланкастера (Lancaster, 1776 или 1778—1832), которые независимо друг от друга разработали этот метод обучения. М. Ф. Орлов основал эту школу при корпусе генерала H. H. Раевского и содействовал распространению этой системы обучения в России. В письме П. Д. Киселеву он писал: ‘Знаешь ли что? сочиняю грамматику! <...> Уже много сделано и применено к ланкастерской методе, которая может быть в нашем отечестве будет когда-нибудь орловскою методою…’ (цит.: Заблоцкий-Десятовский А. П. Граф П.Д.Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1. С. 244).

Ст. 12. О кубарях и о свободе…— Кубарь (устар.) — волчок, детская игрушка. Здесь: забавы.

Ст. 16—17. Письмо от милой красоты! // Узнаешь сам ее черты!..— Вероятно, здесь в традициях арзамасской поэтики обыгрывается прозвище Жуковского — Светлана.

Ст. 18—19. Я шлю его через другова, // Санктпетербургского Орлова…— Возможно, речь идет о Федоре Федоровиче Орлове (1792—1834), младшем из братьев Орловых, который часто навещал М. Ф. Орлова в Киеве и Кишиневе.

И. Поплавская

1819

ПАВЛОВСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Павловск имеет особое значение в творчестве Жуковского, открывая новые эстетические и художественные перспективы его поэзии 1815—1824 гг. Прежде всего это связано с пребыванием при дворе вдовствующей императрицы Марии Федоровны в 1815 г. в качестве чтеца и созданием панорамной элегии ‘Славянка’, ставшей образцом поэтической топографии Павловска, ‘прогулкой по садам Романтизма’ и преддверием эстетических манифестов конца 1810-х—начала 1820-х гг.

Последующее пребывание Жуковского в Павловске (лето и осень 1819 и 1820 гг.), формально связанное с должностью учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны, выделяется в отдельный павловский период но ряду причин. Во-первых, это новый биографический этап, связанный с новым общественно-культурным статусом. Во-вторых, увлечение фрейлиной ими. Марии Федоровны графиней С. А. Самойловой, надежда на брак с ней, дружба-соперничество с влюбленным в нее же В. А. Перовским — источник целого ряда стихотворных посланий, образующих единый сюжетный ‘романический’ текст. В-третьих, павловский период становится временем и местом не просто эстетических открытий и манифестов, но особой ‘философией жизни’, соотносящей ее метафизические и бытовые измерения, включающей этико-эстетические проблемы романтизма Жуковского. Наконец, особенности творческого процесса способствуют восприятию всего написанного в это время как единого текста (метатекста). Хронологический порядок работы с точными датировками произведений по дням, сосредоточенность большей части произведений в одной тетради, стремление к систематизации на разных основаниях путем составления многочисленных списков (см.: РНБ, он. 1, No 29) — все это свидетельство внутреннего единства павловских стихотворений 1819—1820-х гг.

Приводим один из списков павловских стихотворений, составленных поэтом:

1. ‘Графиня, признаюсь большой беды в том нет’ (28—29 июня 1819 г.).

2. ‘Больной, покинутый поэт…’ (8 июля 1819 г.).

3. ‘Уж думал я, что я забыт…’ (9 июля 1819 г.).

4. ‘Напрасно я мечтою льстился…’ (14 сентября 1819 г.).

5. ‘Вчера я вас не убедил…’ (5 октября 1819 г.).

6. ‘Скажи, кто ты, хранитель безымянный…’ (7 августа).

7. ‘Отуманенным потоком…’ (10 августа).

8. ‘Графиня, не забудьте слова…’

9. ‘От Вашего Величества давно…’ (‘Послание к Имп. Марии Федоровне’ (6 июня 1819 г.).

10. ‘Я должен Вашему Величеству признаться…’ (29 июля 1819 г.).

11. ‘Мой милый цвет, былинка полевая…’ (1 июля 1819 г.).

12 ‘Праматерь внуке’ (23 августа 1819 г.).

Второй опыт подобной систематизации Жуковский предпринял в 1820 г., включив в альбом гр. С. А. Самойловой 45 пронумерованных и собственноручно переписанных стихотворений (см.: Кульман. С. 1085—1087). Поэт ищет узлы связи павловских текстов, пытается соединить шутливые, бытовые послания и эстетические манифесты. И все же проблема единства павловских стихотворений во многом остается неразрешенной, поскольку большинство из них не публиковалось при жизни поэта в связи с чересчур личным характером одних и шутливо-интимным содержанием других.

Павловск является местом действия большинства произведений лета и осени 1819 и 1820 гг. Это не просто резиденция вдовствующей императрицы, но особый историко-культурный феномен, оказавший большое влияние на творчество Жуковского и оставшийся навсегда запечатленным в его павловских текстах. Мария Федоровна, после смерти Павла I, заканчивая оформление интерьеров большого дворца и продолжая ландшафтные работы по обустройству парка (площадью около 600 га), названного позднее классической формулой ‘сады Романтизма’, превратила Павловск в своего рода живой мемориал, сложную систему памятников и символ материализованного воспоминания (см.: Шумигорский Е. С. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892. Т. 1). Семейственная роща, Храм дружбы, Храм любви, Елизаветин павильон, Розовый павильон, ферма, Шале — вс это было не только декорацией, но особой идеальной картиной мира, в котором взаимопроницаемыми оказывались природа, культура и быт, этикет и творческая свобода.

По воспоминаниям очевидца, ‘в Павловске императрица Мария Федоровна ежедневно утром часа два ходила пешком. После обеда она любила кататься на линейке, вмещавшей персон восемь, за этой линейкой следовали другие со свитой. Поезд отправлялся куда-нибудь в павильон, чаще всего Розовый, где выходили для чая или вечернего собрания. Почти ежедневно обедали или пили чай то на галерее, то в каком-нибудь павильоне, то на ферме’ (Муханова М. С. Записки // РА. 1878. No 3. С. 307). В альбом Розового павильона писали свои стихи Жуковский, Нелединский-Мелецкий, И. И. Дмитриев, Крылов. ‘Лет десять тому назад,— сообщает та же мемуаристка,— я посетила эти места. Партер заглох, и розанов не было, но вс оставалось в прежнем виде внутри Розового павильона. Известный мне альбом лежал на том же столике. В нем писали Жуковский и Крылов’ (Там же).

Большинство произведений, написанных Жуковским в Павловске, относятся к жанру послания, причем диапазон их очень широк — от больших развернутых ‘Отчетов о Луне’ до записок, шутливых эпитафий, просьб. Эта эстетическая и художественная многослойность, а также смена адресатов (дружеское послание арзамасского периода уступает место посланиям к фрейлинам, придворным, императрице) вызывают неоднозначные оценки современников и друзей Жуковского. ‘Придворным певчим’ называет его П. А. Вяземский (ОА. Т. I. С. 212). Озабоченность высказывает Карамзин: ‘Жуковский совсем не суетен и еще менее корыстолюбив, но летний Двор приводит его в рассеяние, не весьма для муз благоприятное, и в любовную меланхолию, хотя пиитическую, однако ж не стихотворную. Он еще молод: авось и встанет и возрастет!’ (Письмо к И. И. Дмитриеву от 19 октября 1820 г. // Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 297. Курсивом выделена реминисценция из ‘Надписи к портрету великой княгини Александры Федоровны’ Жуковского: ‘В ней дух к великому растет и возрастет…’). ‘Павловским лунатиком’, ‘припудренным Оссианом’ величает его язвительный Вяземский в 1820 г. (подробнее см.: Веселовский. С. 301).

Опасения друзей имели основания, и сам Жуковский чувствовал определенный гнет ритуалов и этикета придворного быта. Но он сумел извлечь из этого материала, из этого особого мира свои духовные и эстетические ценности. Он остается арзамасцем без ‘Арзамаса’: буффонада, озорная шутка, игра сопровождают его в сотворении павловского космоса. Мотив игры проявляется в столкновении возвышенного и бытового, подлинного и мнимого через ‘снятие масок, разоблачение, устранение неподлинности’ (см. ‘К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца’). Стихотворения ‘по заказу’ превращаются в исповедание веры и романтизма.

Основным центром единства павловских текстов становится сознательно создаваемый и отчасти объективируемый образ поэта-творца в аспекте его нового эстетического самоопределения и самоутверждения. Это относится к шутливым посланиям (‘Больной, покинутый поэт…’, ‘…я, ваш павловский поэт’_у ‘судья, поверьте в том поэту…’ и т. д.). В этом смысле показательно ироническое замечание А. И. Тургенева: ‘Послания его к фрейлинам павловским забавны, и он и в них поэт, но поэт болтун’ (ОА. Т. I. С. 271). Но определяющими являются два ‘Отчета о Луне’ (‘реальный’ и ‘культурологический’), в которых утверждается роль Поэта-Учителя-Творца и творимого им мира, мироздания как высшей нравственной и эстетической ценности.

Павловские стихотворения как единство представляют собой и опыт создания романтической мифологии, основанной на взаимообратимости, метаморфозах живого и мертвого, материального и идеального, слова и вещи, высокого и низкого. Тем самым Жуковский, отказываясь от жесткого представления о двоемирии, переходит к онтологическому и художественному видению единства мира, его полноты, к осмыслению тайн творческого процесса. После долбинских стихотворений павловские послания стали еще одним этапом в постижении философии единства Поэзии и Жизни.

Н. Втшева

‘Я с благодарностью сердечной извещаю…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л.

— беловой, с датой: ’27 июня’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 992.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 27 июня 1819 г.

По справедливому предположению А. С.Архангельского (ПСС. Т. 3. С. 143), это послание обращено к графине Анне Владимировне Бобринской (урожд. бар. Унгерн-Штернберг, 1769—1846). В 1819 г. А. В. Бобринская жила в Петербурге, проводя лето в Павловске на своей даче и устраивая балы, вечера, к которым чувствовала особую склонность. По воспоминаниям П. А. Вяземского, ‘графиня жила жизнью общежительною, гостеприимной. Она веселилась весельем других. Все добивались знакомства с нею, все ездили к ней охотно. А она принимала всех так радушно,— можно сказать, так благодарно, как будто мы ее одолжали, а не себя, посещая ее дом. Эти праздники были не только блистательны и роскошны, но и носили отпечаток вкуса и художественности’ (РА. 1868. Стб. 2035).

Не был исключением и Жуковский. Его дневники свидетельствуют о частом и доверительном общении с А. В. Бобринской: ’13 августа 1819. Бал графини Бобринской’, ’19 августа. У Бобринских’, ‘4 сентября. Вечер у Бобринск.<их>. Разговор’, ’17 сентября. Вечер у Бобринских’ (Дневники. С. 64, 67—72). ‘<...> но Жуковский не мог оторваться от графини Бобринской, с которой играет au petits jeux’,— замечает А. И.Тургенев в письме Вяземскому от 7 октября 1819г. (ОА. Т. I. С. 325).

Ст. 10—11. А так, как Филемон с Бавкидой, превратились // В две липы свежие…— Мифологический символ идиллической любви (‘они жили долго и умерли в один день’), с дарованным богами превращением в деревья, растущие из одного корня.

Ст. 15. И пьете крепкий чай с салэ и сухарями…— Салэ (от фр. sal — соленый), здесь — соленое печенье.

Н. Втшева

В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки, от депутата Жуковского

(‘Прошу меня не осуждать…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 30 об.— 31 об.— беловой, без заглавия и даты.

2) ПД. No 27.770, л. 1—2 — беловой, без даты, с каноническим заглавием. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 7. Т. 2. С. 496—498 — в ‘Примечаниях’, с указанием от редактора: ‘Не имея никаких сведений об этом стихотворении и положительно отрицая, что переданный нам листок писан будто бы рукою самого Жуковского, мы не решились отнести этих стихов в текст книги, а помещаем их здесь’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: июнь 1819 г.

Положение автографа в рукописи — среди павловских июньских стихотворений 1819 г.— позволяет предположительно отнести это шутливое стихотворение Жуковского к июню 1819 г. К лету 1819 г. оно отнесено и в С 10 (С. 189—190). Учитывая тот факт, что П. А. Ефремов, впервые напечатавший этот текст в С 7, имел какую-то неизвестную нам копию стихотворения, можно предполагать: заглавие и датировка содержались в ней.

Между тем в воспоминаниях А. П. Кеппена об истории создания этого стихотворения события отнесены к лету 1820 г., что представляется ошибкой памяти мемуариста. Рассказывая о поводе к рождению послания, он сообщает следующее: ‘В. А. Жуковский был прекрасно принят и весьма любим в доме деда моего Ф. П. Аделунга, бывшего наставником императора Николая I и великого князя Михаила Павловича. Происхождение сообщаемого стихотворения обязано именно близким отношениям Жуковского к семье Аделунга, где в 1820 г. было трое молодых людей, сыновей Федора Павловича. Старый слуга деда моего, проходя по павловскому парку и, завидев белку, бросил в нее камнем, и, поймав раненое животное, пожелал принести его домой на утеху молодежи. Но увы! зверек, положенный в карман, задохся. Столь грустная смерть белки вызвала блестящие ее похороны, и назначен был конкурс для составления надгробной надписи. Всех надписей, писанных на немецком языке, было шесть, и в составлении их принимали участие как Ф. П. Аделунг и дети его, так равно отец мой, академик П. И. Кеппен, и академик Круг. Судьею был избран Жуковский — и вот таким образом явилось на свет произведение знаменитого нашего поэта, сохранившееся в бумагах моего отца. Избранная Жуковским надпись, увековеченная его переводом, принадлежала Ф. П. Аделунгу’ (Кеппен А. П. В. А. Жуковский в Павловске. 1820 г. // PC. 1883. Март. С. 679—680).

Как следует из этих воспоминаний, фактическим автором шутливой эпитафии был Федор Павлович (Фридрих) Аделунг (1768—1843), историк, с 1824 по 1843 г. директор Института восточных языков в Петербурге. Не имея возможности сравнить немецкий оригинал надписи с переводом Жуковского, трудно что-либо сказать о точности в воссоздании его смысла и интонации. Но очевидно, что этот текст Жуковского вообще невозможно назвать переводом. Это скорее поэтическая рефлексия по поводу описанных в мемуарах А. П. Кеииена событий.

Ст. 12. В карман безжалостный Ильи…— Речь идет о слуге Ф. П. Аделунга (см. выше).

Ст. 51. Их тесть готово нумеров…— Имеется в виду количество эпитафий, представленных на конкурс (см. выше).

Ст. 60. Вот, например, в одних есть Dreck!..— Dreck — дрянь, дерьмо (нем.).

Ст. 69. В других есть Hadzy-Padzy…— В первой публикации (С 7. Т. 2. С. 497) в обоих случаях (ст. 69 и 75) вместо этой идиомы было напечатано курсивом: ‘кудри, пудри’, что, вероятно, позволяет говорить о смысле идиомы: ‘пудрить мозги’.

Н. В&#1105,тшева

Ея Превосходительству, Варваре Павловне Ушаковой, их сиятельствам, графине Самойловой, графине Шуваловой, княжне Козловской и княжне Волконской, от некоторого жалкого стихотворца прошение

(‘Больной, покинутый поэт…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 5 об.) — беловой, без заглавия, с датой: ‘8 июля’, разбивкой на 5-стишия.

Копия (РНБ, он. 1, No 15. л. 75—75 об.) — рукою В. И. Губарева, с поправками Жуковского в ст. 36.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 7. Т. 3. С. 490—491.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 8 июля 1819 г.

Еще один беловой автограф этого послания находился в альбоме С. А. Самойловой, где оно четко датировано также 8-м июля 1819 г. (Кульман. С. 1085. No 10).

Адресаты стихотворного шутливого послания, стилизованного под прошение,— фрейлины ими. Марии Федоровны и великой княгини Александры Федоровны: В. П. Ушакова (в замуж. Барыкова, ум. 1862), графиня С. А. Самойлова (см. примеч. к стихотворению ‘Графине С. А. Самойловой’), Е. П. Шувалова (в замуж. Шлиффен, 1801—1858), княжна Е. Г. Волконская (в замуж. Полянская, 1801 — не ранее 1873) и княжна Козловская (сведений о ней обнаружить не удалось).

Мифологизация бытовых реалий (метаморфозы башмаков, платков и перчаток) и специфичность шутливых павловских посланий отчетливо осознавались друзьями поэта — арзамасцами, что неоднократно зафиксировано в переписке, например, Вяземского и А. И. Тургенева: ‘Он теперь нянчится только с фрейлинами, ест их конфеты и пьет за них шампанское. Вино поэзии веселит сердце его, а с ним и воображение. Впрочем, он уже и записки пишет стихами и не может сказать прозою: ‘Пришлите мне мороженого и миндалю в сахаре» (Письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 13 августа 1819 г. // ОА. Т. I. С. 286). Подобный прием поэтизации прозы и нейтрализации материального быта идеальным поэтическим мироощущением был подхвачен И. А. Крыловым (см.: Послание И. А. Крылова к В. П. Ушаковой // PC. 1870. Т. 1. С. 567—568).

Ст. 30. Пускай искусен наш Крейтон…— Крейтон Василий Петрович (Арчибальд Вильям, 1791—1861) — лейб-медик при дворе Николая I. В дневниках Жуковского постоянно упоминается в связи с поездками двора за границу (Дневники. С. 85, 87, 96—98, 208, 238 и т. д.). По словам А. О. Смирновой-Россет, ‘доктором детей был Крейтон, человек хорошей шотландской фамилии, честный и благородный’ (Смирнова-Россет. С. 198).

Н. Втшева

Гр. С. А. Самойловой

(‘Уж думал я, что я забыт…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 12—12 об.) — черновой, без заглавия, с датой: ‘9 июля’ и нумерацией на л. 12: ‘No 3’.

Копия (РНБ, оп. 1, No 15, л. 76—77 об.), рукою В. И. Губарева, без заглавия, с незначительными разночтениями.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1087—1090 (по беловому автографу из альбома С. А. Самойловой, с датой: ‘9 июля’).

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 9 июля 1819 г.

Об адресате послания графине С. А. Самойловой см. примеч. к посланию ‘Графине С. А. Самойловой’ (‘Графиня, признаюсь, большой беды в том нет…’

В рукописи (черновой автограф) сохранилось окончание — 6 стихов, зачеркнутых Жуковским:

Когда ж беседовать со мною

Захочет муза невпопад,

Я повяжу ее тобою —

Хотя и прост такой наряд,

Но он приятен будет взгляду,

И я ручаюсь за Балладу.

Н. Втшева

Перовскому

(‘Счастливец! Ею ты любим!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 13) — беловой, без заглавия, с датой: ’11 июля’. На этом же л. 13—девять начальных стихов, зачеркнутых вертикальной линией,— с датой: ’10 июля’.

Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. С. 235—с заглавием: ‘К П***’, без подписи.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 10—11 июля 1819 г.

Редакторы посмертных изданий, не зная о прижизненной публикации послания, перепечатывали его текст из С 8 (Т. 2. С. 114), с заглавием, которое ему дал П. А. Ефремов,— ‘Мойеру’. Ц. С. Вольпе убедительно доказал, что такая атрибуция адресата ошибочна. ‘Доказательством того, что ‘К П***’ значит ‘К Перовскому’,— писал комментатор,— служит и то, что в том же ‘Славянине’ (1830. Ч. 13. С. 38) напечатано известное послание Ж. к Перовскому (‘Товарищ, вот тебе рука’), также под заглавием: ‘К П***’ (без подписи)’ (Стихотворения. Т. 2. С. 530). Послание связано с историей соперничества Жуковского и Перовского в их любви к графине С. А. Самойловой.

Василий Алексеевич Перовский (1795—1857) — генерал-адъютант и генерал от кавалерии, оренбургский и самарский генерал-губернатор, побочный сын А. К. Разумовского, брат писателя А. А. Перовского (Антония Погорельского), друг Жуковского с 1818 г. и до конца жизни. Как замечает биограф Перовского, ‘один Жуковский оставался предан и верен ему до конца своей жизни и, уже будучи почти слепым, написал ему ощупью, но подкладываемой под руку линейке, письмо из Бадена, полное любви и заботы о своем далеком друге. Письмо это было писано в марте 1851 года — и было последним письмом Жуковского’ (Захарьин И. Дружба Жуковского с Перовским // ВЕ. 1901. Т. 4. Апрель. С. 527). Перовский отличался замечательной выдержкой и редкой биографией. Будучи захвачен в плен, прошел пешком от Москвы до Парижа, откуда бежал в 1814 г. Проложил для России путь в Среднюю Азию (Хивинский поход 1839 г.).

В. А. Перовский, как и Жуковский, был увлечен гр. С. А. Самойловой, но предпочтение, руку и сердце она отдала гр. А. А. Бобринскому, с которым была счастлива. Сюжет этого своеобразного романтического флирта-ухаживания-влюбленности остался в большей степени ‘литературным’, что не исключает серьезного чувства, лежащего в его основе. Как вспоминает А. О. Смирнова-Россет, ‘он (Перовский) мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с Жуковским по числу ее взглядов. <...> Василий Перовский <...> надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что Софья Самойлова вышла замуж за Алексея Бобринского, он не смог скрыть своего огорчения и, во избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой руки’ (Смирнова-Россет. С. 196).

Из двух посланий к Перовскому данное занимает своеобразное место в рукописях Жуковского: оно написано в окончательной редакции 11 июля 1819 г., но первые 9 стихов второго послания ‘Василию Алексеевичу Перовскому’ (‘Товарищ! Вот тебе рука!..’) написаны на этом же листе с датой: ’10 июля’. Таким образом, вместе с завершением (2 августа 1819 г.) второе послание обрамляет первое и воссоздает в соотношении с первым посланием историю дружбы-соперничества Жуковского и Перовского.

Поэтический и этический пафос самоотверженной любви, философия самоотречения и отказа от возлюбленной ради друга сходны с пушкинским ‘Я вас любил…’

Н. Втшева

‘Варвара Павловна, Элиза и Лизета…’

Автограф: (РНБ, он. 1, No 29, л. 13) — беловой, с датой: ’11 июля’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 993.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 11 июля 1819 г.

Время создания этой стихотворной записки, обращенной к фрейлинам, связано с новой атмосферой, царившей в Павловске после приезда туда молодых великого князя Николая Павловича и великой княгини Александры Федоровны. По свидетельству биографа императора Николая I, ‘здесь этикет, поддерживаемый императрицею-матерью, несколько ослабевал, и воцарялось самое неподдельное веселье, поддерживаемое прогулками целым обществом, танцами и разными petits jeux. Иногда же в дурную погоду устраивалось литературное чтение, причем читали Жуковский, Уваров и Плещеев’ (Шильдер. Т. 1. С. 94). И в этом послании речь, вероятно, идет о подготовке павловского спектакля, в котором принимали участие адресаты (см. примеч. к стихотворению ‘К гр. Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца’).

Адресаты послания — В. П. Ушакова (Варвара Павловна), княжна Е. Г. Волконская (Элиза) и, вероятно, княжна Козловская (Лизета).

Ст. 2. Не позабыла вас вам верная Анета!..— Имеется в виду Анна Григорьевна Хомутова (1787—1851) — фрейлина, двоюродная сестра И. И. Козлова, писательница, адресат стихов Козлова и Лермонтова (‘А. Г. Хомутовой’, 1838). По словам современника, ‘Анна Григорьевна была в хороших отношениях с Раевскими, Ермоловым, Нелединским-Мелецким, князем Вяземским, Жуковским и Пушкиным’ (Новый мир. 1985. No 12. С. 194—195). См. также примеч. к стихотворению ‘Письмо к А. Г. Хомутовой’.

Ст. 3. Плещеев здесь…— Речь идет о друге Жуковского, адресате многих его посланий, арзамасце — А. А. Плещееве (1778—1862), который обладал прекрасным драматическим и декламационным талантом и выступал в роли своеобразного репетитора. Ср.: ‘… а я вчера в Павловском снова простудился. Там Плещеев читал комедию. Все Павловские уже недели две восхищаются его чтением’ (Из письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву от 20 июня 1819 г. // Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 267).

И. Втшева

К Эмме

(‘Ты вдали, ты скрыто мглою…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 13) — беловой, без заглавия, с датой: ‘ 12 июля’.

Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. No 40. С. 31 — с заглавием: ‘К Эмме’ и подписью: ‘Ж.’

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 12 июля 1819 г.

Перевод одноименного стихотворения Ф. Шиллера ‘An Emma’. В метрическом и строфическом отношении перевод точный (в подлиннике и переводе но три шестистопных строфы, 4-стоиный хорей с чередованием женских и мужских рифм), некоторое интонационно-ритмическое отличие звучания первой строфы перевода от подлинника обусловлено увеличением количества пиррихиев почти вдвое (у Шиллера — 5, у Жуковского — 8).

Ц. С. Вольпе счел третью строфу перевода ‘сильно отступающей от подлинника в смысловом отношении’ (Стихотворения. Т. 1. С. 381), однако наиболее далекой от оригинала представляется не третья, а первая строфа. Мотивы ‘милой старины’, ‘неприступной’ звезды, ст. 6: ‘Счастью бывшему не быть!’ — вс это новации Жуковского, приближающие смысл перевода к собственной биографической ситуации поэта после замужества М. А. Протасовой.

Ст. 4. Ты мелькаешь с вышины!..— В публикации ‘Славянина’ стих читался: ‘Ты сияешь с вышины’, в этой же редакции его дают издатели посмертных собраний сочинений: П. А. Ефремов (С 7—С 10), А. С. Архангельский (ПСС. Т. 3. С. 17), И. М. Семенко (СС 1—СС 2). Однако представляется, что более прав Ц. С. Вольпе, который учел более позднюю, чем первая публикация, правку в автографе, где ‘сияешь’ зачеркнуто и поправлено на ‘мелькаешь’. В смысловом отношении слово ‘мелькаешь’ применительно к ‘счастью’, ‘скрытому мглою’, является более точным. В наст. изд. принята редакция стиха, впервые данная Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 1. С. 105, 381).

Положено на музыку А. Вейраухом.

О. Лебедева

К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца

(‘Графиня, не забудьте слова…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 14 об., 15 об.) — беловой, с незначительной правкой, без заглавия и даты, иод No 8.

Копия (РНБ, он. 1, No 15, л. 81—81 об.) — рукою В. И. Губарева, без заглавия и даты.

Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. С. 50—53 (ст. 1—50) — с заглавием: ‘К графине Ш…ой (После ее дебюта в роли мертвеца)’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений на входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июля 1819 г.

Датировка основывается на местоположении автографа в рукописи в связи с хронологической особенностью работы Жуковского над павловскими стихотворениями (на л. 14 — ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ с датой: ’20 июля’, на л. 16—продолжение послания императрице с датой: ’29 июля’). Существовал еще один автограф в альбоме С. А. Самойловой, но, к сожалению, он тоже точно не датирован (см.: Кульман. С. 1086. No 15).

Обращено к графине Екатерине Петровне Шуваловой (в замуж, гр. Шлиффен, 1801—1858), любимой фрейлине ими. Марии Федоровны и постоянному адресату павловских посланий Жуковского. Спектакли, или ‘живые картины’, в которых принимали участие фрейлины, были естественной приметой павловского дворцового быта. О ‘представлениях’ начала июля 1819 г. говорится в стихотворной записке Жуковского ‘Варвара Павловна, Элиза и Лизета…’ (см. примеч.).

Отталкиваясь от конкретного факта — исполнения юной фрейлиной роли ‘мертвеца’, Жуковский создает произведение, родственное эстетическим манифестам этого периода, в центре которого метаморфозы жизни и смерти, конечного и вечного, подлинного и мнимого (маски).

В рукописи имеется продолжение (26 стихов), не вошедшее в канонический текст (первая публикация) и отсутствующее в посмертных изданиях:

Графиня, ваше превращенье

Ужель оно изображенье

Для нас всей участи земной?

Как? этой прелести живой

Назначено так измениться,

Сим ясным взорам помутиться,

Ланитным розам побледнеть,

Младым устам охолодеть,

И не манить души улыбкой?

Итак, прекрасное ошибкой

На землю к нам заведено!

Поспешным странником оно

Нас посещает ненароком,

Минуты здесь не отдохнет,

Лишь повернется и уйдет

Переживаемое роком.

А то, к чему так манит он,

Столь часто тайное стремленье,

Оно нам только заблужденье,

И лишь изменчивости глас

С душой от странствия усталой

О бреге жизни небывалой

[1 нрзб.] несчастий говорит.

А наша лучшая надежда

Одна лишь тленности одежда

И лишь мертвец под нею скрыт.

Н. Втшева

Циркулярное послание к чувствительным сердцам, в котором изображается горестное состояние некоего стихотворца, принужденного употребить собственные две ноги для путешествия в жаркое время на званый обед и желающего переменить сие горестное состояние на радостное и роскошно прокатиться в императорской линейке, услаждался, в ожидании земного обеда, небесным завтраком разговора с любезными грациями двора их императорских величеств и высочеств

(‘Известно всем, что Аполлон…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 95 — беловой, с незначительной правкой, с заглавием на л. 95 об.

2) РНб, он. 2, No 31, л. 1 (заглавие), л. 2—беловой, с одним незначительным исправлением.

3) Кульман. С. 1100 — беловой автограф из альбома С. А. Самойловой, с заглавием: ‘Циркулярное послание’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1100—1101 — с заглавием: ‘Циркулярное послание’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу (восстановлено заглавие).

Датируется: июль 1819 г.

Датировка послания в С 10 (С. 995—996) 1820-м г. представляется ошибочной. ‘Циркулярное послание…’ очевидно примыкает к павловским стихотворениям 1819 г., связанным с посещением дачи А. В. Бобринской (см. примеч. к стихотворению ‘Я с благодарностью сердечной извещаю…’).

Стихотворная просьба о ‘месте на линейке’ для поездки на званый обед характерна для павловских шутливых посланий и разрабатывает целый ряд постоянных ритуальных обращений (фрейлины — ‘грации двора’ — ‘хариты царского дворца’), а также вводит мотив игровых метаморфоз (жара — поэтический угар, земной обед — небесный завтрак разговора и т. д.).

Судя но дневникам Жуковского, вечера, обеды, балы у графини Бобринской, на которые его приглашали, были частыми, а расстояния от Павловска до дачи Бобринской требовали передвижения в экипаже. Жуковский не раз упоминает в стихах ‘линейки’, служившие обычным и излюбленным способом передвижения. По воспоминаниям современника, ‘кроме членов двора никто не имел право на место в линейках’ (Приключения лифляндца в Петербурге // РА. 1878. No 4. С. 451). Ими. Мария Федоровна особенно часто совершала прогулки по памятным местам Павловска в виде целого поезда экипажей: ‘После обеда она любила кататься на линейке, вмещавшей персон восемь, за этой линейкой следовали другие со свитой. Поезд отправлялся куда-нибудь в павильон, чаще всего Розовый, где выходили для чая или вечернего собрания’ (Записки М. С. Мухановой // РА. 1878. No 3. С. 307).

Мотив ‘линейки’ как светского развлечения, отвлекающего поэта от творчества, звучит в переписке друзей. Так, А. И. Тургенев пишет П. А. Вяземскому 11 июня 1819 г.: ‘Жуковский <...> остался еще с душою, но может, мало-помалу и ее растрясет на павловских линейках. Ему необходимо нужно отказаться от вечерних прогулок, которые отнимают у него последний досуг, ибо поутру он за грамматикой, потом за обедом, а через час должен явиться на линейку и говорить о луне с ее величеством’ (ОА. Т. I. С. 248).

Это послание, как и все предыдущие и последующие, обращено к фрейлинам ими. Марии Федоровны и великой княгини Александры Федоровны (В. П. Ушаковой, А. Г. Хомутовой, С. А. Самойловой, Е. П. Шуваловой, Е. Г. Волконской), которые были постоянными спутницами поэта.

Циркулярное послание…— Само заглавие имеет многозначный смысл, происходя от слова ‘циркуляр’, т. е. ‘окружное письмо, послание, грамота, предписанье, сообщенье, повестка <...> разосланный ко многим’ (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1980. Т. 4. С. 574).

Василию Алексеевичу Перовскому

(‘Товарищ! Вот тебе рука!..’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 29, л. 13 (ст. 1—9) — черновой, с датой: ’10 июля’.

2) РНБ, он. 1, No 29, л. 18—19—черновой, без заглавия, с датой: ‘2 августа’. Копия (Кульман. С. 1087. No 45) — в альбоме С. А. Самойловой, ее рукою, с датой: ’23 июля 1820 года. Павловск’.

Впервые: МТ. 1827. Ч. 14. No 7. Апрель. С. 105—108 — с заглавием: ‘Послание к ***’, без подписи. См. также: Славянин. 1830. Ч. 13. С. 38 — с заглавием: ‘К П***’, без подписи.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 10 июля — 2 августа 1819 г.

Несмотря на датировку в копии (23 июля 1820 г.), послание следует отнести к 1819 г. на основании положения чернового автографа в рукописи, контекста и общего содержания. По всей вероятности, дата в копии указывает не на время создания текста послания, а на время его переписывания в альбом.

Об адресате послания и истории отношений Жуковского и Перовского см. примеч. к стихотворению ‘Перовскому’ (‘Счастливец! Ею ты любим!..’).

Стихотворение датируется промежутком 10 июля — 2 августа 1819 г. 10 июля были написаны первые девять стихов (ст. 8—9 отличались от окончательной редакции: ‘Опять со мной мечты играют, // Как в прежни молодые дни’. 11 июля написано послание ‘Перовскому’ (‘Счастливец, ею ты любим’), исполненное мотивов жертвенного самоотказа от любви к С. А. Самойловой во имя дружбы.

Послание ‘Товарищ! Вот тебе рука!..’, продолжая эту же тему, переводит ее в возвышенный этико-философский план. Окончательному тексту послания предшествовали вполне реальные события: ‘Перовский первый признался в своем чувстве. Жуковский на откровенность отвечал великодушием,— и в своем послании уступает своему другу дорогу, желая ему успеха и счастья’ (ПСС. Т. 2. С. 145), что отражено также в стихотворении ‘Счастливец! Ею ты любим!..’

Но в то же время жертвенный контекст посланий осложняется драматической размолвкой и эпистолярным выяснением отношений. На основе мемуарных и эпистолярных источников их можно реконструировать. ‘На вечере в Аничковом дворце, где были дети великого князя, несколько фрейлин, в том числе и С. А. Самойлова, Перовский много танцевал с детьми и Самойловой. Жуковский, рассказав об этом на следующий день великой княгине Александре Федоровне, не присутствовавшей на вечере, добавил, что Перовский ‘карячился’. Великая княгиня, не уловив смысла, буквально передала разговор Перовскому, за чем последовало бурное объяснение. Перовский сказал Жуковскому: ‘Дурак!’, на что получил ответ: ‘Пошел вон!’ На следующий день Жуковский в ироническом ключе, но с обращением на ‘вы’ пишет Перовскому: ‘Боже мой, как неверна жизнь человеческая! Два друга, дышавшие, кажется, до сих пор единогласно, в совокупности и, так сказать, в единственном числе,— хотя они сами и во множественном,— два Пилада, два Ореста, можно сказать, даже два Данона и Пидиаса,— вдруг в одну минуту, без всякого предварительного приготовления, свирепеют: один в каком-то беснотворном неистовстве говорит другому: ‘Дурак!’, а тот, в помешательстве остервенения, ответствует: ‘Пошел вон!’ <...> Ну, какой же я дурак?.. Разве не читали вы моих стихотворений? Так дураки не пишут. Прочитайте-ка одно, которое начинается так: ‘Товарищ, вот тебе рука!’ — и увидите, что я знаю то, что говорю <...> Василий Алексеевич! ‘Поди вон’ — значит поди сюда! Пребываю ваш покорнейший слуга — дурак Василий Жуковский’. Перовский во вполне дружеском ответе мотивирует собственную вспыльчивость: ‘<...> Впрочем, ‘дурак’ не значит, что я почитаю вас глупым: мне бы приличнее было назвать вас болтуном, а сии последние бывают и не дураки, таким-то и я вас почитаю душевно. Мне было досадно видеть, что нельзя просто ни чихнуть, ни кашлянуть, чтобы вы тотчас же не перенесли бы то и другое к ее высочеству, а между тем это не принадлежит, но моему мнению, к урокам, вами преподаваемым’ (Цит. по: Захарьин (Якунин) И. П. Граф В. А. Перовский и его зимний поход на Хиву. СПб., 1901. С. 86, 88).

Комментируя этот эпизод отношений Жуковского и Перовского, Ц. С. Вольпе считает, что их эпистолярный диалог предвосхищает интонации гоголевской повести ‘О том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’, и замечает: Жуковский, ‘погрузившись в интересы придворного быта, был выше этого быта’ (Стихотворения. Т. 1. С. 531).

То, что сам Жуковский анализировал свои отношения с Перовским и пытался корректировать свое поведение, отражают его дневниковая запись от 13 августа 1819 г.: ‘Разговор Перовского <...> Разговор за столом и после стола о танцах и прочее. <...> Замечание Перовского на мой счет если не справедливое, то но крайней мере остерегательное. Нет ничего опаснее, как pas pas [шаг за шагом.— фр.]. Нечувствительно сверху надаешь на дно. L’essentiel est de ne rien se reprocher [Главное, чтобы ни в чем себя не упрекнуть.— фр.]. До сих нор я действую, кажется, прямо. Пускай душа ей, но воля останется моею, она принадлежит товарищу. Лишь бы поскорее вс. что надобно, высказать. Это бы дало более свободы и верности действовать’ (Дневники. С. 64—65).

Перовский был далек и от возвышенно-платонического отношения Жуковского к Самойловой, и от шутливого ‘романтического сублимирования фрейлинских платков, перчаток и башмаков’ (Стихотворения. Т. 2. С. 532). Еще до помолвки Самойловой с А. А. Бобринским он советует Жуковскому: ‘Василий Андреевич! При сем посылаю вам перчатку и уголок платка известной вам девы. Душевно желаю, Василий Андреевич, чтобы вы смотрели на сии принадлежности как и я на них смотрел — как на простую тряпку и на простую лайку, и чтоб весна, а особенно горячее лето нашли бы вас совершенно прохлажденным <...> когда почувствуете себя довольно образумившимся, чтобы решительно открыть глаза и уши и очистить голову и сердце, прошу вас убедительнейше, Василий Андреевич, дайте мне знать через кого-нибудь о сей счастливой перемене, дабы мы вместе и торжественно предали бы земле, воде или огню все эти перчатки, платки, ленточки и фруктовые косточки… Ах, царь небесный! что за праздник будет!.. Поверьте, что минута, в которую я уверюсь, что вы сделались порядочным человеком, будет приятнейшею в моей жизни! Но — не мне управлять песнопевца душой!..’ (Захарьин (Якунин) И. П. Указ. соч. С. 89. Курсивом дана цитата из баллады Жуковского ‘Граф Гапсбургский’).

В дальнейшем на первый план в отношениях Жуковского и Перовского выходит именно дружба: ‘Ты на один фрейлинский взгляд, на одну улыбку отвечаешь мадригалом, а я требую от тебя не ответов (на мои письма отвечать нечего), а отвечай лишь на дружбу’ (Письмо Перовского к Жуковскому от 15 августа 1823 г. Цит. по: Захарьин (Якунин) И. П. Указ. соч. С. 95). Дружба с Перовским продолжалась до конца жизни Жуковского, последнее письмо которого, посланное в марте 1851 г., было адресовано В. А. Перовскому (см. примеч. к стихотворению ‘Перовскому’ (‘Счастливец! Ею ты любим!..’).

Ст. 37—40. С возобновленною душою // Я к лире бросился моей, // И под рукой нетерпеливой // Бывалый звук раздался в ней!..— Ср. в послании ‘Жуковскому’ А. С. Пушкина: ‘Когда, к мечтательному миру // Стремясь возвышенной душой, // Ты держишь на коленях лиру // Нетерпеливою рукой…’

Н. Втшева

К * * *

(‘Едва на миг один судьба нас породнила…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 17 об.) — черновой, без заглавия. Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. No 40. С. 149 — с заглавием: ‘К * * *’ и подписью: ‘Ж.’

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июля — начало августа 1819 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: вслед за посланием ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ (с датой: ’29 июля’) и перед посланием к Перовскому (‘Товарищ! Вот тебе рука!..’ — с датой: ‘2 августа 1819’. В промежутке между этими датами, вероятно, и было создано стихотворение.

Стихотворение было вписано в альбом жены писателя и журналиста С. Н. Глинки Марии Васильевны (1791—1853). В своих ‘Записках’ С. Н. Глинка приводит альбомный текст, идентичный автографу (PB. 1866. No 3. С. 126). Текст первой публикации в ‘Славянине’ отличается от альбомного автографа лишь 6-м стихом: вместо ‘Не сетовать на рок!— им правит Божество!’ — ‘Но рок… им правит Божество!’

Эпитафия Жуковского обращена к сыну С. Н. и М. В. Глинки, который прожил около года. Его крестным должен был быть профессор кафедры русской словесности дерптского университета, двоюродный брат С. Н. Глинки Григорий Андреевич Глинка, умерший 9 (21) февраля 1818 г., накануне рождения крестника. Именно Г. А. Глинка в 1817 г. рекомендовал Жуковского вместо себя учителем великой княжны Анны Павловны. В 1818 г. Жуковский вместо него стал кумом М. В. Глинки.

А. Янушкевич

К мимопролетевшему знакомому Гению

(‘Скажи, кто ты, пленитель безымянной?..’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 21 об.— беловой, с правкой в ст. 11 (зачеркнуто неразб. слово и заменено на ‘светлоясны’, без заглавия, с датой: ‘7 августа’.

2) ПД. Р. I, он. 9, No 24, л. 1—1 об.— беловой, на одинарном листе бумаги с водяным знаком: ‘Ruse of Turners. 1814’, с заглавием: ‘К мимопролетевшему знакомому Гению’.

Копии:

1) РНБ, он. 1, No 15, л. 10—10 об.— рукою В. И. Губарева, с тем же заглавием.

2) РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 1, карт. 22, No 12, л. 42 об.— 43 — рукою М. А. Мойер. Впервые: СО. 1820. Ч. 65. No 42. С. 86—87 — с тем же заглавием и подписью:

‘Ж.’, к которой сделано примечание: ‘Сею буквою означаемы будут все стихотворения Жуковского, помещаемые в СО. Изд.’

В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел: ‘Романсы и песни’). В С 5 (Т. 3. С. 66—67) — среди стихотворений 1818 г.

Датируется: 7 августа 1819 г.

Текст стихотворения в автографе No 1 находится среди павловских посланий 1819 г., что и позволяет, с учетом даты самого Жуковского: ‘7 августа’, говорить достаточно определенно о времени его создания, хотя, вероятно, процесс создания произведения был более продолжительным. В альбоме графини С. А. Самойловой имелся еще один автограф стихотворения, с заглавием: ‘Голос знакомого мимопролетевшего Гения’. Им открывалась вся подборка (из 45 текстов) стихотворений Жуковского (см.: Кульман. С. 1085. No 1).

Традиционно комментаторы и исследователи творчества Жуковского (см.: Галюн. С. 17, Стихотворения. Т. 1. С. 381, СС 1. Т. 1. С. 459) считают стихотворение Жуковского свободной переработкой стихотворения Ф. В. Й. Шеллинга ‘Lied’ (‘Песня’), хотя сравнение текстов этих произведений (см.: Янушкевич. С. 143—144) позволяет говорить скорее о типологической общности, чем о зависимости Жуковского от Шеллинга. Любопытно, что появившееся в 1825 г. стихотворение Николая Бестужева ‘К улетевшему Гению’ (Новости литературы. 1825. No 14. С. 189—190), своеобразный перифраз стихотворения Жуковского, еще отчетливее выявляет его самостоятельность (подробнее см.: Янушкевич. С. 144—145).

Попытка связать это стихотворение Жуковского с каким-то конкретным адресатом (с А. А. Воейковой — РБ. 1915. Кн. 3. С. 21 или С. А. Самойловой—Стихотворения. Т. 1. С. 381) не представляется убедительной. Автобиографическое прочтение произведений Жуковского 1818—1824 гг. противоречит его установке на создание эстетических манифестов, тенденции к символической образности.

В 1824 г., когда вышло в свет С 3 и оказалось, что стихотворение ‘К мимопролетевшему знакомому Гению’ в него не включено, Пушкин упрекал Жуковского: ‘Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? <...> ‘Надпись к Гте’, ‘Ах, если б мой милый’, ‘Гений’ — вс это прелесть, а где она?’ (Пушкин. Т. XIII. С. 167).

Положено на музыку А. А. Плещеевым (Баллады и романсы В. А. Жуковского, положенные на музыку для фортепиано А. А. Плещеевым: В 2 ч. СПб., 1832. Ч. 1).

А. Янушкевич

К портрету Императрицы Елизаветы Алексеевны

I. ‘Кто на блистательной видал ее чреде…’

II. ‘В царицах скромная, любовь страны своей…’

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 15, л. 8 об.— черновой (I).

2) РНБ, он. 1, No 15, л. 9 — беловой, карандашом (I).

3) РНБ, он. 1, No 15, л. 9 — беловой, карандашом (II).

4) РНБ, оп. 1, No 29, л. 22 — беловой (I, II). При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 8. Т. 1. С. 41 (I), С 9. Т. 1. С. 556 (II) — с предположением о том, что ‘в наброске говорится о королеве прусской Луизе’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: между 7 и 10 августа 1819 г.

Основанием для датировки является положение автографов в рукописях. Во всех случаях надписи к портрету находятся в контексте павловских стихотворений 1819 г., созданных в начале августа. Обе надписи существовали как своеобразный ‘двойной портрет’ императрицы. Показательно, что в альбом графини С. А. Самойловой они вписаны Жуковским как одно целое и имеют заглавие: ‘Две надписи к портрету Императрицы Елизаветы Алексеевны’, вероятно, данное все-таки автором публикации Н. К. Кульманом (см.: Кульман. С. 1086. No 21). Но само их единство было несомненно. В письме А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 11 декабря 1818 г. (?) сообщается: ‘Еще две надписи сделал он к портрету Императрицы Елисаветы, но, в наказание за мое мнение о первой (‘Надпись к портрету великой княгини Александры Федоровны’), не дает мне их…’ (ОА. Т. I. С. 168). По всей вероятности, существовал первый вариант этих надписей, уничтоженный Жуковским, или же письмо А. И. Тургенева ошибочно датировано 1818 г.

Адресат надписей — Елизавета Алексеевна (урожд. принцесса Баден-Дурлахская Луиза-Мария-Августа, 1779—1826), императрица, жена Александра I. В дневниковых записях поэта ее имя появляется неоднократно. Так, характеризуя во время первого заграничного путешествия герцогиню Кумберландскую, Жуковский пишет: ‘Герцогиня Кумберландская напоминает нашу Елизавету своими манерами, она не имеет ее прекрасного стана и величества. Но имеет ее привлекательность’ (Дневники. С. 84).

Вполне возможно, что надписи к портрету связаны с появлением в это время гравированного портрета императрицы работы Жозефа Меку (1771—1832) с оригинала Ж.-А. Беннера. На этом поясном портрете Елизавета Алексеевна была изображена ‘в открытом платье с короткой талией, с ниткой жемчуга на шее. На голове диадема и жемчуг’ (см.: Сапрыкина Н. Г. Коллекция портретов Ф. Ф. Виге-ля: Аннотированный каталог. М., 1980. С. 94. No 174.). Ср.: Подробный словарь русских гравированных портретов / Сост. Д. А. Ровинский. СПб., 1887. Т. 2. С. 923. No 86. Почти одновременно с Жуковским свою надпись к портрету императрицы дал А. С. Пушкин в альбомном стихотворении ‘К Н. Я. Плюсковой’ (‘На лире скромной, благородной…’, 1818).

Н. Втшева

К портрету Батюшкова

(‘С ним дружен бог войны, с ним дружен Аполлон!..’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 21 об.— беловой, с заглавием: ‘К П. Б.’ и датой: ‘7 августа 1819’.

2) ПД. No 10102, л. 72—беловой, вписанный в альбом автографов П. И. Кеппена под датой: ’17 сентября 1820′.

Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 1, карт. 22, No 12, л. 22) — рукою М. А. Мойер, с заглавием: ‘К портрету Батюшкова’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 83.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 7 августа 1819 г.

В альбоме С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф этого стихотворения — с заглавием: ‘К портрету Батюшкова’ и перестановкой первых двух стихов (Кульман. С. 1086. No 23). Этот автограф интересен тем, что он окончательно проясняет вопрос об адресате надписи, так как И. А. Бычков, впервые обративший внимание на это четверостишие (см.: Бумаги Жуковского. С. 83), неправильно прочел его заглавие: ‘К Т. Б.’ вместо: ‘К П. Б.’ (то есть: ‘К П<ортрету> Б<атюшкова>‘) и предположительно адресовал его Т. Е. Боку. Разумеется, вряд ли Жуковский мог по отношению к Боку сказать: ‘с ним дружен Аполлон’. Ошибку Бычкова повторил и П. А. Ефремов в примечаниях к С 9 (Т. 1. С. 527). Н. К. Кульман впервые на основе имеющегося у него автографа вс поставил на свои места.

В начале августа 1819 г. Жуковский получает из Италии с оказией (с M. E. Храповицким) письмо от Батюшкова, датированное 1 августа, где тот, в частности, пишет: ‘Начну письмо мое, но обыкновению упреками за то, что ты меня забыл совершенно, милый друг <...>. Прошу тебя писать ко мне…’ (Батюшков, Т. 2. С. 555—558). Не исключено, что надпись ‘К портрету Батюшкова’ была ответом на эту просьбу и, возможно, стала известна ее адресату. Вопрос о ее прижизненной публикации остается открытым.

Стихотворение Жуковского перекликается с аналогичной надписью Батюшкова ‘К портрету Жуковского’, впервые опубликованной в ВЕ (1817. Ч. 91. No 3. С. 183). Ср.:

Под знаменем Москвы, пред падшею столицей,

Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей,

В дни мира, новый Грей,

Пленяет нас задумчивой цевницей.

(Батюшков. Т. 2. С. 240).

Н. Втшева, А. Янушкевич

К Столыпину

(‘Вот вам, слуга Фемиды верной…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 19 об.) — беловой, без заглавия, с датой: ’12 августа’.

Копия (РНБ, он. 1, No 15, л. 72) — рукою А. И. Тургенева, с датой: ‘1819. 12 августа’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 993.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 12 августа 1819 г.

Адресат послания — Аркадий Алексеевич Столыпин (1778—1825) — был в то время обер-прокурором 1-го департамента Сената, управляющим сенатским казначейством и типографией (о нем см.: РА. 1893. Кн. 2. С. 190—195). Заступничество за многочисленных ‘протеже’, посредничество, ‘милость к падшим’, то есть филантропия в высшем смысле этого слова, были характерной и постоянной чертой поведения Жуковского. Но, может быть, впервые в послании ‘К Столыпину’ он попытался эту жизненную позицию, связанную с вполне конкретной просьбой, выразить в стихотворной форме. Как сообщал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому в письме от 13 августа 1819 г., ‘но сенатским делам сносится он также стихами. Сейчас отправил я к Столыпину послание его о маклере Звереве’ (ОА. Т. I. С. 286). Попутно Тургенев отмечает несообразность ‘низкого объекта’ высокому предназначению поэта.

Вероятно, именно поэтому долгое время в посмертных изданиях ‘стихотворная проза’ Жуковского считалась недостойной его таланта и печаталась в основном в примечаниях. Так произошло и с посланием ‘К Столыпину’.

Однако современники и друзья, а вслед за ними и издатели сочинений Жуковского не учитывали, что игровое столкновение высокой и бытовой стихии, разных стилистических рядов объективно вело к формированию единой, гибкой поэтической системы, способной выразить все богатство мировосприятия. Павловские послания с их специфической информативностью (записки, просьбы, отчеты и т. д.) способствовали этому. Послание ‘К Столыпину’ в этом отношении не было исключением.

Н. Втшева

‘Графиня, будьте вы спокойны!..’

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 19 — беловой.

2) РНБ, оп. 2, No 31, л. 3 — беловой, с надписью на записке: ‘Ее сиятельству графине Софье Александровне Самойловой’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1117.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: между 2 и 12 августа 1819 г.

Эта записка, которая была опубликована Н. К. Кульманом, находится сейчас в РНБ (автограф No 2). Так как на ней сохранились следы сургучной печати, это в буквальном смысле стихотворное письмо.

Содержание записки определяет история кратковременной размолвки Жуковского с В. А. Перовским (см. примеч. к стихотворению ‘Товарищ! Вот тебе рука!..’).

Н. Втшева

‘Считаю вызов ваш я милостью судьбы!..’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 19об.) — беловой, с датой: ’12 августа’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 993.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 12 августа 1819 г.

Об адресате этой стихотворной записки — графине А. В. Бобринской см. примеч. к стихотворению ‘Я с благодарностью сердечной извещаю…’ Стилистически и тематически это четверостишие примыкает к другим посланиям к Бобринской. Атмосфера светской игры, каламбурное обыгрывание разных ценностных рядов (вызов на обед — милость судьбы, дружба — грибы) определяют поэтику павловских посланий и их связь с циклом шутливых ‘долбинских стихотворений’ 1814 г. (см. примеч. в 1-м т. наст. изд.).

И. Втшева

‘Я только что хотел гонца к вам посылать…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 19) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 993 — с подзаголовком: ‘К графине ***’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: между 2 и 12 августа 1819 г. (по расположению автографа в рукописи).

Эта стихотворная записка обращена также к графине А. В. Бобринской и тесно связана с предыдущей. Ее содержание характерно для павловских шутливых экспромтов: прагматическая просьба об уточнении времени назначенного обеда переводится в стихи и насыщается ироническими и мадригальными мотивами и ассоциациями.

Ст. 9. Сказать, сидя близ вас: я счастливый сосед!..— Вероятно, ассоциация с ‘Опасным соседом’ В. Л. Пушкина, что подчеркнуто курсивом.

Н. Втшева

Праматерь внуке

(‘Мое дитя, со мною от купели…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 20—20 об.) — беловой, с датой: ’23 августа 1819 г.’

Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 1, карт. 22, No 12, л. 20—20 об.) — рукою М. А. Мойер.

Впервые: С 3. Т. 2. С. 221—223 — в отделе ‘Смесь’, с заглавием: ‘Праматерь внуке’.

В прижизненных изданиях: С 3—4 (в разделе ‘Смесь’). В С 5 (Т. 3. С. 42—44) — в подборке стихотворений 1818 г.

Датируется: 17—23 августа 1819 г.

Если автограф дает представление о конце работы над стихотворением, то запись стихотворения в альбоме С. А. Самойловой определяет начало работы над ним: ’17 августа 1819′ (Кульман. С. 1085. No 2).

А. И. Тургенев в письме Вяземскому от 6 августа 1819 г. с пометкой: ‘7 ¹/₂ утра’ сообщал: ‘<...> сегодня великая княгиня разрешилась от бремени дочерью Мариею и весьма благополучно <...>. Вероятно, и Светлана [арзамасское прозвище Жуковского.— И. В.] разрешится от бремени стихами, на сей случай, и мы отслужим ей за это молебен всем Арзамасом’ (ОА. Т. I. С. 283).

В дневнике под 17 августа Жуковский записывает: ‘Крестины <...>. Стихи’ (Дневники. С. 66). Первоначально стихотворение называлось: ’17 августа 1819 года’ (Кульман. С. 1085).

Стихотворение написано на первое причащение великой княжны Марии Николаевны (в первом браке герцогини Лейхтенбергской, 1819—1876) от имени ее бабушки (праматери) императрицы Марии Федоровны.

Н. Втшева

Эпитафия Мими

(‘В могиле сей покоится Мими…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 20) — беловой, без заглавия, с датой: ’23 августа’ и подсчетом стихов: ’12’.

Копия (ПД. Р. I, он. 9, No 58, л. 1) — рукою А. А. Воейковой, с заглавием: ‘Чиж’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 8. Т. 2. С. 110 — с заглавием: ‘Чижик’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 23 августа 1819 г.

В альбоме С. А. Самойловой находился беловой автограф этого стихотворения с заглавием: ‘Эпитафия Мими’, который, видимо, и стал источником первой публикации (см.: Кульман. С. 1085. No 7).

‘Эпитафия Мими’ (‘В могиле сей покоится Мими…’) и ‘На смерть чижика’ (‘В сем гробе верный чижик мой!..’) представляют собой вариацию на одну традиционную тему: ‘любовь сильнее смерти’, в метафорическом и ироническом преломлении.

Комментаторы, справедливо отмечая наличие двух вариантов, расходятся в установлении их иерархии. Так, П. А. Ефремов считал данное стихотворение черновиком последующего (С 8. Т. 2. С. 510). В действительности это два разных стихотворения, о которых сохранились ряд свидетельств постоянных эпистолярных собеседников поэта этих лет и его дневниковые записи (см. примеч. к стихотворению ‘На смерть чижика’).

Литературная традиция подобных надгробных надписей тесно связана с именем римского поэта Катулла, написавшего стихотворение ‘На смерть воробья Лесбии’. Катуллу в свою очередь подражали Овидий (‘Любовные элегии’, II, 6) и Стаций (‘Сильвы’, II, 4), написавшие элегии на смерть ручных попугаев. В русской поэзии интонацию шутливой эпитафии развивал Г. Р. Державин (‘На смерть собачки Милушки…’).

Н. Втшева

На смерть чижика

(‘В сем гробе верный чижик мой!..’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 20 об.) — беловой, без заглавия, с разночтением 1-го стиха: ‘Здесь Паша, верный чижик мой…‘, с надписью рукою Жуковского сбоку: ‘Не удалось’.

Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. Отд. II. С. 44—с заглавием: ‘На смерть чижика’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 26 августа 1819 г.

В рукописи текст этой эпитафии находится непосредственно после предыдущей — ‘Эпитафии Мими’, которая датируется 23 августа. Дневниковые записи Жуковского свидетельствуют о том, что данное стихотворение создавалось 26 августа 1819 г.

26 августа поэт записывает: ‘У великой княгини. Альбом. Завтрак у Плещеевой. Эпитафия’ (Дневники. С. 68). 29 августа появляется следующая запись: ‘Поутру. Альбом Самойловой <...> Чижи.— С Шуваловою у Ливен’ (Там же. С. 69). Если учесть, что первая эпитафия была написана 23 августа, то появление второй можно датировать 26-м августа. Об этом сообщал А. И. Тургенев в письме Вяземскому от 26 августа 1819г.: ‘Потом принялись мы читать новую литургию Жуковского, при сем к вашему святейшеству прилагаемую, и панихиду его чижику графини Шуваловой, коей последние два стиха прелестны’ (ОА. Т. I. С. 295). Речь, безусловно, идет о второй эпитафии.

Первоначально это стихотворение воспринималось Жуковским как неудача (‘не удалось’), но после исправления первого стиха именно оно воспринималось как ‘каноническая’ эпитафия чижику графини Шуваловой. 2 сентября 1819 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому: ‘Между тем написал он на кончину другого чижика и припевает: ‘А я чижичков хороню’. Вот и эпитафия’ (ОА. Т. I. С. 302).

В С 8 текст стихотворения печатается без четырех последних строф. Заглавие вряд ли принадлежит самому Жуковскому, так как отсутствует в автографе. Стихотворения (эпитафии чижикам) находятся в одном ряду с произведениями, надгробными памятниками и т. д., в которых владельцы стремились запечатлеть воспоминание о своих любимцах (ср. собачий некрополь Екатерины II в Царском Селе).

У Жуковского в павловский период можно встретить ряд шутливых эпитафий (‘В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки…’, ‘К Столыпину’, в определенной степени — ‘Оставьте вы свою привычку…’), что является игровой мифологизацией вечной оппозиции жизни и смерти.

Ст. 15—16. И здесь нередко в поздний час // Внимаешь грустному их пенью…— В цит. выше письме А. И. Тургенева Вяземскому от 26 августа характерны слова: ‘последние два стиха прелестны’ (ОА. Т. I. С. 295). Эти два стиха (как и предшествующий 14-й: ‘Они здесь веют дружной тенью…’) — очевидная шутливая аллюзия на балладу ‘Эолова арфа’. Ср.: ‘Две видятся тени: слиявшись летят…’, ‘С тех пор, унывая, // Минвана, лишь вечер, ходила на холм // И, звукам внимая…’

Н. Втшева

Государыне Императрице Марии Федоровне

(‘От вашего величества давно…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 8 об.— 14, 16—17 об., 21, 23—24 об.) — черновой, с нумерацией стихов и внутренними датировками процесса работы: от 6 июня до 13 сентября 1819 г.

Копия (РНБ, он. 1, No 26, л. 41) — авторизованная, переписаны ст. 1—46, с датой: ‘6 июня 1819 г.’

Впервые: СО. 1821. Ч. 67. No 1. С. 21—31 (ст. 1—344), С 8. Т. 2. С. 505 (ст. 344—452) с заглавием: ’29 июля. Я должен вашему величеству признаться…’, ПМиЖ. Вып. 9. Томск, 1983. С. 56—60 (ст. 453—639). Публикация Н. Втшевой и В. Костина.

Печатается но текстам первых публикаций, со сверкой по автографу.

Датируется: 6 июня—13 сентября 1819 г.

Первый отчет о луне в процессе трехмесячной работы с авторскими датировками и двумя ‘Post-scriptum»ами настолько разросся, что утратил привычную жанровую форму послания. Жуковский даже планировал разбить его на две самостоятельные части: во всяком случае, он нумерует начало (No 9) ‘От вашего величества давно’, датируя его 6-м июня, и выделяет вторую часть (No 10) ‘Я должен вашему величеству признаться’, датируя ее 29-м июля. В таком виде послание существует в списке из 12 павловских стихотворений (см. преамбулу к ‘Павловским стихотворениям’). В альбоме С. А. Самойловой эти два фрагмента также числятся раздельно: No 19 — ‘Послание к Императрице Марии Федоровне’ (Государыне Императрице Марии Федоровне первый отчет о луне) и No 20 — ‘Послание к Императрице Марии Федоровне. 29 июля’ (см.: Кульман. С. 1086)1

Экспериментальный характер послания, неустойчивость жанра, его фрагментарность привели к самостоятельному существованию ‘отрывка’, получившего заглавие ‘Невыразимое’ (см. примеч. к этому стихотворению), и даже к такому феноменальному образованию, как включение прозаического конспекта исторической поэмы (об этом см.: Втшева Н. Ж., Костин В. М. Неосуществленный замысел В. А. Жуковского ‘Родрик и Изора’ // ПМиЖ. Вып. 9. Томск, 1983. С. 42—63) и ее стихотворного наброска (около 150-ти стихов).

Тем не менее ‘Отчет’ так и остался незавершенным, хотя сохранился план его продолжения (РНБ, оп. 1, No 29, л. 22 об., No 78, л. 33—33 об.). Фрагментарность не препятствует атмосфере эстетического, натурфилософского самоопределения, созданию большого элегического контекста и сложно организованного авторского стихотворного повествования.

Необычность, потенциальная открытость и незавершенность послания отчетливо осознавались самим Жуковским и его друзьями и оценивались по-разному. ‘Рапорт государыне о павловской луне, в шутовском тоне,— прекрасный, но лучшие стихи выпустил, опасаясь длинностей’,— писал А. И. Тургенев к П. А. Вяземскому от 23 июля 1819 г. (ОА. Т. I. С. 271). Очевидно, что здесь речь идет о первой части послания, написанной до 29 июля и выделенной в целое. 5 августа 1819 г. Тургенев в письме к Вяземскому сообщает: ‘Пудра не запылила души его, и деятельность его, кажется, начинает воскресать. Посылаю болтовню его о луне и солнце’ (Там же. С. 280). А. И. Тургенев пересылает Вяземскому вторую часть послания, датированную 29 июля.

Сам Жуковский, осознавая незавершенность ‘отчета’, просил Тургенева в письме от 2 октября 1819 г.: ‘Пачканья о луне не печатай особенно’ (ПЖТ. С. 192). По всей вероятности, после отъезда Жуковского за границу А. И. Тургенев дал в печать только первую часть послания (см.: СО. 1821. Ч. 67. No 1). Впоследствии В. К. Кюхельбекер, штудируя в ссылке журнал СО и наткнувшись на эту публикацию, точно определил художественную природу этого произведения, назвав послание ‘мозаической работой: но в этой мозаике есть и чистое золото’ (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 275).

Организующим началом послания ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ является не только задание ‘о Павловской луне представить донесенье’, но сама поэтическая топография Павловского парка, что продолжает традицию панорамной элегии ‘Славянка’. Жуковский стремится к точности реалий в небольших планах-перечислениях на полях, в поэтическом тексте насыщая их романтическими ассоциациями и символикой. ‘Дворец в зареве. Храм. Семейственная роща, дряхлая ива. Мост. Памятник Александре Павл.(овне). Павильон Елизаветы. Каскад. Площадка. Деревня. Река <...> Павильон. Ферма, Развалины. Предание’ — эти реалии с той или иной степенью конкретизации представлены в поэтическом тексте.

По всей вероятности, Жуковский ощущал неудовлетворенность в исполнении заказа императрицы—дать отчет о павловской луне. Именно поэтому следующим летом 1820 г. он и напишет свой ‘Подробный отчет о луне’. Но в творческой эволюции поэта его послание ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ стало этапным. Это был путь к созданию новой поэтической структуры, своеобразного поэтического метатекста (об этом см.: Строганов М. В. ‘Луна во вкусе Жуковского’, или поэтический текст как метатекст// НЛО. 1998. No 32. С. 133—135).

Ст. 86. И ярким заревом осыпанный дворец...— ‘Дворец, задуманный как загородная резиденция наследника престола, замечательно сочетает в своем облике тип итальянской палладианской виллы, увенчанной куполом, с традиционным приемом русской загородной усадьбы’ (Мудров Ю. Павловск: Дворец и парк. СПб., 1996. С. 3). Жуковский совершенно точно воспроизводит местонахождение лирического субъекта и ракурс — это долина реки Славянки.

Ст. 94—98. Когда на падший храм, прорезав ткань листов ~ По камням прядают и гаснут на лету…— Речь идет о ‘колоннаде Аполлона’ (архитектор Ч. Камерон). Первоначально это был ‘Храм Аполлона’, возведенный в виде двойного кольца дорических колонн со статуей внутри (копия Аполлона Бельведерского). Во время одной из гроз часть колонн, обращенных к реке, разрушилась так, что теперь это полукольцо, а разрушение имитировало любимую в садах романтизма ориентацию на ‘руины’, специальную стилизацию пострадавших от времени сооружений.

Ст. 100—101. Когда идем рекой вдоль Красныя долины, // Так названной за красоту…— Красная долина находится довольно далеко от дворца и колоннады Аполлона, поэтому ‘точки зрения’ условно расположены в пространстве и времени.

Ст. 123—125. Там светится в кустах полусократый храм ~ Раскинувшись, чернеет…— Возможно, речь идет о Храме Славы, упоминаемом в плане, не сохранившемся. Тень молодых берез — Семейственная роща, в которой деревья высаживались самой царской семьей в честь новорожденных и бракосочетания, причем на каждом дереве укреплялась табличка, в память о ком оно было посажено. Мемориал не сохранился: теперь о Семейственной роще напоминает только покосившийся пьедестал Урны судьбы.

Ст. 126. А там у башни…— Речь идет о Пиль-башне, расположенной в пейзажной части парка, в которой доминируют извилистые берега Славянки.

Ст. 128—165. Но место есть… ~ Слетаются к мечте…— Описание памятника великой княгине Александре Павловне (см. примеч. к стихотворению ‘Славянка’). Летом 1814 г. на перспективе одной из двенадцати дорожек, в садике, где любила играть рожденная в Павловске великая княгиня Александра Павловна, был установлен монумент работы И. П. Мартоса: ‘На круглом, прекрасно полированном коричневом гранитном пьедестале, как аккорд неземной духовной чистоты, воспринимается скульптурная группа: молодая прекрасная женщина, подняв лицо к небесам, устремляется ввысь, в иной мир. И тщетно пытается Гений жизни удержать ее на земле’ (Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 116).

Ст. 173—178. Сей павильон уединенный ~ Долина блещет перед ним…— Елизаветин павильон, который находился в районе Красной долины и был построен для Елизаветы Алексеевны, жены Александра Павловича в 1799—1800 гг. (архитектор Ч. Камерон). Павильон был четырехугольным с необычным декором всех четырех фасадов: ‘С одной стороны — античный перистиль, с другой — обрубки колонн, над третьим — лестница, ведущая на плоскую кровлю, над четвертым — простой навес <...>. Вид с кровли очень хорош: прямо — Славянка, для которой, во избежание весенних разливов ложе углублено и прорыто совершенно по прямой линии, вдоль зеленеющей долины лугов, с одной стороны вид на долину, с другой — на совершенно новый, весьма изящный каменный мост, и, наконец, на плотину, из-под которой с шумом и плеском стремится каскад’ (Семевский И. М. Павловск. СПб., 1877. С. 49).

Ст. 205. Каскад дымится и шумит...— В Павловском парке было несколько искусственных каскадов, один из них — возле Елизаветина павильона.

Ст. 235—251. Не благотворная ль царица ~ Не покидай родных небес!— Имеется в виду императрица Мария Федоровна, которая любила Павловск ‘как свое создание. Там она проживала шесть месяцев, окруженная своими детьми и избранным кругом общества’ (Хилкова Е. Г. Воспоминания об императрице Марии Федоровне // РА. 1873. No 7. Стб. 1130).

Ст. 295. На крепости пробило час!..— Возможно, крепость Бип (Мариенталь), построенная для Павла I по всем правилам военно-инженерного искусства.

Ст. 348. На ферме ждали мы и не могли дождаться!..— Ферма—любимое место Марии Федоровны. В специальном альбоме, хранящемся там, императрица делала записи: ‘Снова вижу мою милую ферму 24 сего мая 1810 г. во вторник, с тем же чувством удовольствия, которое ощущаю каждый раз, бывая здесь…’ (цит. по: Януш Б. В. Неизвестный Павловск. СПб., 1997. С. 146).

Ст. 377—392. Зато замену мы нашли ~ Их животворное влиянье!..— Речь идет о стихотворении Ю. А. Нелединского-Mелецкого ‘В Павловской ферме. 1810 г.’, с подзаголовком: ‘Велено было написать на сиявшую тогда луну’ (Сочинения Нелединского-Мелецкого. СПб., 1850. С. 85—86). На это впервые указал П. А. Ефремов (С 7. Т. 2. С. 552). Подробнее см.: Строганов М. В. Указ. соч. С. 133—135.

Ст. 407. Как жаль, что наш Анакреон…— Имеется в виду поэт и государственный деятель Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752—1829). Он был ближайшим сотрудником императрицы Марии Федоровны в ее просветительско-благотворительной деятельности.

Ст. 443. Но Ливии Севера помог…— Метафорическое указание на H. M. Карамзина, который в Предисловии к своей ‘Истории государства Российского’ говорил, что ‘Ливии, пользуясь им [правом ‘вымышлять речи согласно с характером людей’], обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений’, и добавлял: ‘Никто не превзошел Ливия в красоте повествования’.

Ст. 451—452. …я сделал перевод // Старинного рукописанья…— Далее Жуковский, рассказывая историю Герсики, Родрика и Изоры, прибегает к характерному приему мистификации. Этот прием по-разному использовался на Западе Макферсоном, Чаттертоном, Ганкой и др., в России — А. С. Сулакадзевым, M. H. Муравьевым, H. M. Карамзиным (при издании ‘Марфы Посадницы’),

Ст. 455. Была Герсика, город славный…— Речь идет о небольшом русском княжестве, сведения о судьбе которого Жуковский почерпнул из 3-го тома ‘Истории государства Российского’ H. M. Карамзина, на что прямо указано в тексте (ст. 500—504: ‘Вот все, что верный Клии сын, // Наш вдохновенный Карамзин // О разорении Герсики // И о судьбе ее владыки // Нашел в преданьи для меня!..’). Ср. ‘Сей князь [Всеволод], женатый на дочери одного знатного Литовца, господствовал в Герсике (нынешнем Крейцбурге): он делал много зла не только Немцам, но и Россиянам’ (Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1991. Т. 2—3. С. 433—434).

Ст. 510—513. Открыл я то, что утаила // От любопытных старина…— В истории Карамзина…— Далее Жуковский делает попытку создать поэтическую версию истории Герсики. О планах и замысле поэмы ‘Родриг и Изора’ см.: ПМиЖ. Выи. 9. С. 42—63.

Н. Втшева

‘Хотя по-русски я умею…’

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 98 — черновой.

2) ПД. No 22728, л. 67 об. — беловой, в альбоме А. А. Воейковой. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 63 (ст. 1—16), ПСС. Т. 11. С. 133—134 (с пропуском ст. 24 и без трех заключительных стихов: ст. 27—29) — по автографу No 1.

Впервые полностью: Соловьев. Т. 2. С. 126—127 — по автографу No 2.

Печатается по тексту публикации Н. В. Соловьева, со сверкой по автографу.

Датируется: июль-сентябрь 1819 г.

Датировка предположительная. В папке, озаглавленной рукою Жуковского: ‘Сочинения’, черновой автограф стихотворения ‘Хотя по-русски я умею…’ непосредственно соседствует с автографами павловских стихотворений ‘О дивной розе без типов…’ (л. 94, 14 сентября 1819 г.), ‘Циркулярное послание к чувствительным сердцам…’ (л. 95—95 об., июль 1819 г.) и ‘С того света’ (л. 97, июль-сентябрь 1819 г.). См. примеч. к этим стихотворениям.

Все четыре текста записаны на идентичных листах бумаги, с водяным знаком: ‘1819’. На обороте л. 98, содержащего черновой автограф стихотворения ‘Хотя по-русски я умею…’, наброски нескольких стихов ‘Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди’. Хотя сама баллада написана долбинской осенью 1814 г., во второй половине 1819 г. Жуковский записал ее в альбом графини С. А. Самойловой. Поскольку автограф в альбоме содержит разночтения с первоначальным текстом, не исключено, что Жуковский дорабатывает текст в процессе переписывания его в альбом (см.: Кульман. С. 1086, 1124—1126).

Наконец, ряд стихов комментируемого текста содержит явные реминисценции со стихотворением ‘Невыразимое’, первоначальный текст которого создавался в июне 1819 г. в составе послания ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ (см. примеч. к стихотворению ‘Невыразимое’ и постишный комментарий).

Вс это позволяет отнести стихотворение ‘Хотя по-русски я умею…’ к июлю-сентябрю 1819 г. и предположить, что оно адресовано гр. С. А. Самойловой.

Ст. 3—4. …переводить // Irrsistible я не смею…— irrsistible — неотразимый, непреодолимый (фр.). Возможно, в контексте стихотворения могло приобрести значение невыразимости.

Ст. 8—9. Я для него бы выраженье // Свободно в словаре нашел…— Ср. в ‘Невыразимом’: ‘Кто мог создание в словах пересоздать? // Невыразимое подвластно ль выраженью?’, ‘И есть слова для их блестящей красоты’.

Ст. 13—16. Здесь муза робкая моя ~ Иль слишком станет говорить!..— В черновом автографе следующие разночтения: ‘Нет! Муза робкая моя II Здесь не поможет, как бывало!..’, ‘Иль станет слишком говорить…’ Ср. также в стихотворении ‘Невыразимое’: в черновой рукописи (РНБ, он. 1, No 29, л. 10 об.— 11) сохранились два заключительных стиха, связывающие фрагмент ‘Невыразимое’ с основным текстом послания ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’: ‘Но вдохновение опять заговорилось, // И Муза пылкая забыла свой отчет!’

Ст. 19. Что самому тихонько ясно…— Ср. в черновом автографе: ‘Что как-то тихомолком ясно’.

О. Лебедева

‘О дивной розе без шипов…’

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 94 — беловой (ст. 1—24), на бумаге с водяным знаком: ‘1819’.

2) РГАЛИ, он. 1, No 1, л. 1 — беловой, с заглавием: ‘В альбом Ими. Марии Федоровны’).

Копия (ПД. Лицейский архив Я. К. Грота, No 12) — рукою В. К. Кюхельбекера, с примечанием: ‘С подлинника из альбома Розового павильона Имп. Марии Федоровны’ и датой: ‘Сентября 14 дня’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 62 (ст. 1—4).

Впервые полностью: Стихотворения. Т. 2. С. 253.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 14 сентября 1819 г.

В дневниках поэта две записи от 13 и 14 сентября взаимосвязаны: ’13. Приезд государ.<ыни>. Начало поэмы. <...>, 14. Стихи <...>‘ (Дневники. С. 71). По всей вероятности, стихотворение, посвященное ими. Марии Федоровне и вписанное в ее альбом, первоначально осмыслялось как ‘начало поэмы’.

Стихотворение разрабатывает традиционную тему ‘розы без шипов’. В религиозной (католической) и мистической традиции символика розы многозначна: гармония мироздания, атрибуты Иисуса и святых, церковь (подробнее см.: Веселовский А. Н. Из поэтики розы // Его же. Избранные статьи. Л., 1939. С. 132—133). ‘Роза без шипов’ и обозначает раннехристианское состояние мира до грехопадения, являясь символом девы Марии. Опираясь на эти общекультурные ассоциации, Жуковский создает свою концепцию этого символа, оживотворяя его реальными впечатлениями павловского бытия.

В стихотворении Жуковского усматриваются тесные ассоциативные связи с Розовым павильоном в Павловске и восприятием императрицы Марии Федоровны как благотворительницы и покровительницы искусств и художников.

Своеобразным промежуточным звеном в движении замысла Жуковского от литературно-культурной традиции к жизнетворчеству становится так называемая ‘Александрова дача’ под Павловском, созданная Екатериной II для внука как иллюстрация собственной нравоучительной ‘Сказки о царевиче Хлоре’ (1781), в основе которой восхождение царевича Хлора через поиски ‘розы без шипов’ и связанные с этим странствия, искушения и заблуждения к истине: ‘…и разнесся повсюду слух, что царевич Хлор сыскал в таких молодых летах розу без шипов, которая не колется’ (Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 126).

‘Александрова дача’ как бы вводила эти образы нравоучительной сказки в жизнь: ‘… дорога подводила к холму с крутыми скатами, на вершине которого стоял Храм Розы без шипов — смысловой центр художественного ансамбля (архитектор Ч. Камерон) <...>. Внутри Храма находился пьедестал с мраморной вазой, в которой стояла выполненная из золоченой бронзы роза без шипов’ (Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 29,31—32).

Розовый павильон, построенный по проекту А. Н. Воронихина и напоминавший Малый Трианон французской королевы Марии-Антуанетты, был излюбленным местом музицирования и литературных чтений. Частыми гостями здесь были Карамзин, Крылов, Плещеев, Жуковский. Павильон обязан своим названием общекультурной традиции и символике розы. Основные детали интерьера (розовые гирлянды искусственных роз, вышитые но канве розы, украшающие мебель), а также высаженные вокруг павильона тысячи кустов роз вполне соответствовали этой цели.

После победы в Отечественной войне именно Розовый павильон стал местом встречи и триумфального чествования императора Александра I. После окончания праздника павильон долгое время хранил особую атмосферу: ‘… Тут есть небольшая русская библиотека, поставлено фортепьяно, и каждый раз кладутся новейшие журналы и ведомости, на особом столе, для приходящих <...>. Государыня позволяет каждому, кто бы он ни был, изливать тут чувства и мысли свои на бумагу’ (Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 40). Вписав свое стихотворение в альбом Розового павильона, Жуковский не просто исполнил ритуал, но и дал новое понимание обще культурного символа.

Ст. 1—2. О дивной розе без шипов // Давно твердят в стихах прозе…— Ц. С. Вольпе справедливо связывает традицию такой обработки сюжета с немецкими романтиками ‘мистического крыла’ и указывает, в частности, на ‘Голубой цветок’ Новалиса и ‘Романсы о розах’ К. Брентано (Стихотворения. Т. 2. С. 528). Но, вероятно, не менее значима была для Жуковского русская традиция—‘Сказка о царевиче Хлоре’ Екатерины II (проза) и восходящая к ней ода Г. Р. Державина ‘Фелица’ (стихи). Мотив добродетели, развивающийся в них, имел принципиальное значение для этико-философской системы взглядов Жуковского.

Н. Втшева, А. Янушкевич

С того света

(‘Он прав, наш Вяземский! Я думал, что он льстец!..’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 26, л. 96) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 62 (ст. 1—4).

Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 133.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: июль-сентябрь 1819г.

Датировка предположительная. В папке, озаглавленной рукою Жуковского: ‘Сочинения’, автографу стихотворения ‘С того света’ предшествуют неполный беловой автограф стихотворения ‘О дивной розе без шипов…’ (датируется 14 сентября 1819 г.) и автограф ‘Циркулярного послания к чувствительным сердцам…’ (июль 1819 г.). См. примеч. к этим стихотворениям. Все три текста написаны на листках одинаковой бумаги с водяным знаком: ‘1819’. Это позволяет считать, что все три текста были созданы приблизительно в одно время.

Стихотворение ‘С того света’ посвящено княгине С. А. Шаховской (урожд. гр. Мусиной-Пушкиной, 1792—1870), дочери известного собирателя автографов и первооткрывателя текста ‘Слова о полку Игореве’ А. И. Мусина-Пушкина (1744—1817), с семейством которого Жуковский особенно сблизился во время пребывания в Москве в первой половине 1818 г. В дом Мусиных-Пушкиных Жуковского ввел Вяземский, называвший Е. А. Мусину-Пушкину (вдову археолога) и его дочерей ‘Разгуляевскими графинями’ (но месту жительства семьи — в собственном доме на Разгуляе, ср. стихотворение Вяземского ‘Разгуляевскому обществу, которое гуляет на чужой счет’ // Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 3. С. 26).

После отъезда П. А. Вяземского на службу в Варшаву Жуковский часто навещал семейство Мусиных-Пушкиных. 17 апреля 1818 г. Жуковский сообщает Вяземскому: ‘… я иногда доезжаю до милых Пушкиных, которым я читал твои письма и которые помнят тебя памятью сердца. Для Софьи [княгини Шаховской.— О. А] переписываю твое Послание к халату <...>. К нему будут приложены следующие стишки:

Он прав! Не знавши вас, для вас я и об вас

Писал в пророческом, веселом вдохновенье,

Что Муза мне танком шептала в сновиденье,

То вслух пересказал его приятный глас.

Но, шаг ему отдав в уме и дарованье,

Счастливейшим себя я смело назову:

Он видит вас теперь в одном воспоминанье,

А я вас вижу наяву’.

(РА. 1896. Т. 3. С. 206).

Этот мадригальный экспромт Жуковского, не учтенный ни в одном собрании сочинений поэта, представляет собой реминисценцию стихотворения П. А. Вяземского ‘К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского’ (впервые: СО. 1816. Ч. 29. С. 108). Ср.:

Не зря вас, он был ваш мечтательный свидетель,

Не зная вас, писал для вас он и об вас.

Могуществом мечты в волшебном сновиденье

Поэт вас угадал. <...>

Пускай и в наши дни, из роз и лавров свитый,

Венец приосенит Жуковского главу:

Счастливее его, но мене знаменитый,

Вас вижу наяву.

(Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 3. С. 111)

Реминисценции из этого стихотворения Вяземского, автограф которого сохранился в архиве Жуковского, присутствуют и в стихотворении Жуковского ‘Ирине Дмитриевне Полторацкой’ (‘Певцом невинности, любви и красоты…’). См. примеч. к этому стихотворению.

Ст. 1. Он прав, наш Вяземский! Я думал, что он льстец!..— Реминисценция первого стиха вышеприведенного экспромта: ‘Он прав! Не знавши вас, для вас я и об вас…’

Ст. 2. Я в истине его катреня сомневался!..— Имеется в виду четверостишие П. А. Вяземского, обращенное к С. А. Шаховской (впервые: Амфион. 1815. No 6. С. 115):

Ты тьму различностей в себе соединяешь:

Как ангел, хороша, как дух нас мучишь злой,

Ты именем своим о мудрости вещаешь

И до безумия пленяешь красотой.

(Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 3. С. 64).

Ст. 6. Чтоб подле мудрости свой ум не погубить…— Каламбурное обыгрывание имени адресата — Софья. Ср. ст. 3 вышеприведенного катрена.

О. Лебедева

Графине С. А. Самойловой

I
‘Напрасно я мечтою льстился…’

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 29, л. 25 об.— 26 — черновой, без заглавия, с датой: ’17 сентября’, под No 4, с подсчетом стихов: ’68’.

2) РНБ, ф. 391 (Краевский А. А.), No 28, л. 4—4 об.— беловой, с несколькими поправками, с датой: ’17 сентября 1819. Павловск’.

Копия (РНБ, оп. 1, No 15, л. 78—78 об.) — рукою В. И. Губарева.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1090—1092 — с датой: ’17 сентября’, вынесенной в заглавие.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 17 сентября 1819 г.

На конверте (автограф No 2), куда вложен листок с текстом стихотворения, рукою А. А. Краевского сделана надпись: ‘Взяты из альбома Елены Александровны Захаржевской, которая взяла их у сестры своей Софьи Александровны Бобринской’.

17 сентября 1819 г., в день ангела С. А. Самойловой, Жуковский хотел преподнести ей альбом, который подарил позже (см.: Кульман. С. 1103). В дневнике под 17 сентября сохранилась запись: ‘Стихи. Завтрак на ферме: рябина, разговор о велик.(ой) княгине <...>. Вечер у Бобринской. Разговор о стихах: c’est touchant [это трогательно.— фр.]. Головная боль и танцы’ (Дневники. С. 72).

Это стихотворение в определенной степени является стихотворным выражением любимых мыслей Жуковского (‘философия фонаря’), изложенных им еще в 1814 г. в письмах М. А. Протасовой и варьирующихся в дневниках и записях в альбом графини Самойловой. Ср.: ‘Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, и эти наслаждения сравнил я с фонарями, зажженными ночью на улице: они разделены промежутками, но эти промежутки освещены и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение — фонарь, зажженный на дороге жизни, воспоминание — свет, а счастие — ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют’ (Кульман. С. 1081). В дневниках Жуковский фиксирует эту запись в альбом Самойловой под 29 августа 1819г.: ‘Поутру альбом Самойловой’ (Дневники. С. 69). Ср. ст. 59—62:

О, ваше сердце верно встретит

Прямую прелесть жизни сей,

И ряд веселых фонарей

Дорогу вашу всю осветит.

В альбоме, поднесенном позже, куда поэт вписывал в определенной последовательности свои произведения и мысли, он подробным образом комментирует свой подарок. Альбом в 16-ю долю листа с золоченым обрезом, в роскошном кожаном переплете, на корешке которого напечатано: ‘Glaube, Liebe, Hoffnung’ [вера, любовь, надежда.— нем.]. Надпись восходит к заглавию одноименной книги немецкого теолога и проповедника Иоанна Генриха. Бернгардта Дрезеке (Drseke, 1774—1849), которой увлекался Жуковский (см.: Веселовский. С. 198).

Под датой: ’17 сентября 1819′ он пишет: ‘Вы позволили мне сделать вам подарок в день вашего Ангела’ и далее разъясняет предназначение ‘белой книги’ для выписок и комментариев, которые надлежит сделать самой С. А. Самойловой (см.: Кульман. С. 1103—1113).

Ст. 55. Прекрасного в сем мире нет…— Этот стих предвосхищает размышление Жуковского о прекрасном, почерпнутое им из Ж.-Ж. Руссо: ‘Прекрасно только то, чего нет!’ Ср. дневниковую запись от 4(16) января 1821 г. (Дневники. С. 101).

Н. Втшева

II
‘Вчера я вас не убедил…’

С. 177) Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 29, л. 27 об.— 29 об.— черновой, без заглавия, с датой: ‘5 октября’, под No 5.

2) РНБ, ф. 391 (Краевский А. А.), No 28, л. 5—6 об.— беловой, без заглавия, без даты.

Копия (РНБ, оп. 1, No 15, л. 79—80 об.) — рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1092—1096—с датой вместо заглавия: ‘5 октября. Гатчино’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 5 октября 1819 г.

Как следует из текста стихотворения, адресованного гр. С. А. Самойловой, 4 октября у Жуковского состоялся разговор с нею, содержание которого раскрывается в стихотворении: заступничество за барона Черкасова, ‘обкурившего альбом’ графини дымом и вынужденного переписать его, и просьба: ‘не требовать оригинала’.

Ст. 32. Черкасов встретился со мной…— Вероятно, речь идет о поручике Измайловского полка Петре Ивановиче Черкасове (1796—1867), сыне барона И. П. Черкасова, белевского соседа Жуковского. Поэт хорошо знал его с детства и с симпатией относился к нему (см. примеч. к стихотворению ‘В альбом П. И. Черкасову’ в т. 1 наст. изд.).

Н. Втшева

Путешественник и поселянка

(‘Благослови Господь…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 32—33) — черновой, с заглавием: ‘Путешественник’ и датой: ’29 ноября’.

Впервые: СО. 1823. Ч. 83. No 8. С. 27—33 — с заглавием: ‘Путешественник (из Гте)’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненных изданиях: СЗ—5 — с заглавием: ‘Путешественник и поселянка’ и указанием на источник перевода: ‘Из Гте’ (в С 3—4 — отдел ‘Смесь’, в С 5 отнесено к 1821 г.).

Датируется: 29 ноября 1819 г.

Перевод стихотворения И. В. Гте ‘Der Wanderer’ (‘Странник’). Первый вариант заглавия более близок к названию подлинника, вероятной причиной перемены заглавия могло послужить то обстоятельство, что в 1809 г. Жуковский перевел стихотворение Ф. Шиллера ‘Der Pilgrim’, озаглавив его ‘Путешественник’ (см. примеч. в т. 1. наст. издания).

Стихотворение Гте ‘Der Wanderer’ известно в русской литературе начиная с 1800 г.: до того как к нему обратился Жуковский, были опубликованы два прозаических перевода этого стихотворения: ‘Художник и крестьянка. Идиллия. Из Гте’, перевод К. Ф. С. (Иппокрена. 1800. Ч. 6. С. 513—521, переводчик — Федор Сибирский) и ‘Художник и поселянка: Сочинение славного Гте’ — анонимный (ВЕ. 1814. Ч. 76. No 13. С. 3—8). Историю рецепции стихотворения Гте см.: Жирмунский. С. 67—68.

Переводу Жуковского посвятил специальную рецензию П. А. Плетнев (Журнал изящных искусств. 1825. Ч. 1. С. 126—141). Разбор его в основном относится к достоинствам стихотворения Гте, воспринятого ‘как патриархальная идиллия в сентиментальном стиле’ (Жирмунский. С. 68): ‘противоположность между восторгами путешественника при виде всего прекрасного и спокойствием ничего не знающей поселянки самая разительная, но она не рождает ничего неприятного. У поселянки есть своя поэзия <...>, таким образом, стихотворец, изображая свою главную мысль, окружает ее другими прекрасными понятиями’ (С. 139). Перевод Жуковского без упоминания имени переводчика оценен следующим образом: ‘Чистота слога, верность и красота выражений, истинно поэтические обороты и необыкновенная краткость, нисколько не потемняющая смысла, но придающая особенную силу мыслям, составляют отличительное достоинство языка рассматриваемого нами произведения’ (С. 139—140).

Ст. 94—95. Исполненный небесного здоровья. // Ты, на святых остатках...— К этим стихам при первой публикации было сделано примечание, не подписанное ни Жуковским, ни издателем, но, возможно, принадлежавшее самому поэту, поскольку в нем речь идет о технике перевода: ‘Буквальный перевод слов подлинника: himmlische Gesundheit и Reste heiliger Vergangenheit. В слоге пиитическом гиперболы и смелые выражения встречаются чаще, чем в прозаических произведениях’ (СО. 1823. Ч. 83. No 8. С. 31).

О. Лебедева

Призвание

(‘В робком сердце ожиданье…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, ф. 550, оп. III. Q. XIV. 153, л. 18—18 об.) — рукою M. H. Дириной, с заглавием: ‘Призвание’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИОРЯС. СПб., 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 32—33.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: 1816 — не позднее 1819 г.

Более точно датировать текст стихотворения не представляется возможным. И. А. Бычков при первой публикации атрибутировал тексты стихотворений ‘Призвание’ и ‘Персидская песня’ (см. комментарий) Жуковскому на том основании, что в собрании рукописей M. H. Дириной-Рейц они записаны в одной отдельной тетрадке с двумя известными текстами поэта: ‘Песня’ (‘Где фиалка, мой цветок…’ — в копии M. H. Дириной оно озаглавлено ‘Тленность’), написанная в 1815 г., и ‘Желание’ (‘Озарися, дол туманный…’), созданное в 1811 г. Все четыре текста, переведенные Жуковским из Якоби (‘Где фиалка, мой цветок…’), Шиллера (‘Желание’), Вейрауха (‘Призвание’) и Гте (‘Персидская песня’), вошли в первый несенный сборник А. Вейрауха, изданный в Дерпте в 1820 г. (об этом см. ниже). Бычков отнес стихотворение ‘Призвание’ ‘к той же эпохе, ко времени жизни Жуковского в Дерпте, до выхода М. А. Протасовой замуж за И. Ф. Мойера’ (ИОРЯС. Т. XVI. Кн. 2. С. 32, описание рукописи см.: Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191) — то есть к 1816—1817 гг. Однако крайнюю дату создания стихотворения отнести к 1819 г. позволяет его своеобразная творческая история.

Как это установлено немецким славистом X. Эйхштедт, стихотворение ‘Призвание’ является переводом стихотворения А. Вейрауха ‘Der Junger’ (‘Ученик’), которое вошло в первый песенный сборник Вейрауха ‘Zwlf deutsche Lieder von Goethe, Schiller, Wetzel und Arndt, in Musik gesetzt <...> Dorpat, 1820′ (‘Двенадцать немецких песен Гте, Шиллера, Ветцеля и Арндта, положенных на музыку <...> Дерпт, 1820′). Подробнее см.: Eichstdt. S. 45.

Стихотворение Вейрауха ‘Der Junger’ открывало этот сборник. М. Г. Салупе-ре приводит сведения о том, что Вейраух заказал специальный гравированный экземпляр сборника с параллельными русскими текстами для Жуковского, сведения эти почерпнуты из неопубликованного письма Вейрауха к Жуковскому от 6 декабря 1819 г.: следовательно, к этому времени перевод стихотворения ‘Der Junger’, выполненный Жуковским, уже существовал (см.: Ж. и русская культура. С. 452).

Что же касается начальной даты — 1816 г., то именно к этому году относятся первые документальные свидетельства дружеских отношений Жуковского с Вейраухом: в апреле 1816 г. Жуковский с М. А. Протасовой крестил дочь Вейрауха, а осенью этого же года просил разрешения у А. И. Тургенева представить ему своего друга, ‘человека с необыкновенными дарованиями, поэта в обширном смысле сего слова…’ (ПЖТ. С. 162).

Август Генрих фон Вейраух (Weyrauch, 1788—1865) — поэт и популярный композитор Прибалтики 1820—1830-х гг., лектор немецкого языка в Дерптском университете в 1819—1820 гг., автор пяти сборников стихотворений немецких поэтов, положенных им на музыку (всего 54 текста), один из ближайших дерптских друзей Жуковского и человек из наиболее близкого семействам Протасовых-Воейковых дружеского круга. Возможно, именно Вейрауху принадлежит текст романса ‘Ночь’ (‘Уже утомившийся день…’), переведенного Жуковским в 1823 г. (см. комментарий). Подробнее о биографии Вейрауха и его отношениях с Жуковским, а также сохранившихся бумагах дерптского поэта-композитора см.: Салупере М. Г. Указ. соч. С. 449—455.

Текст стихотворения ‘Der Junger’, переведенного Жуковским под заглавием ‘Призвание’, бесспорно принадлежит Вейрауху, поскольку был опубликован под его именем еще в 1809 г. в альманахе ‘Wega: Ein poetisches Taschenbuch fr den No rden / Hrsg. von Ulrich Freiherrn von Schlippenbach. Mitau, 1809’ (‘Вега: Поэтический альманах для Севера / Изд. Ульрих фон Шлиипенбах. Митава, 1809’).

X. Эйхштедт, подробно проанализировавшая перевод Жуковского, сочла перемену заглавия соответствующей глубинному смыслу оригинала, отметила метрическую и строфическую адекватность перевода, продиктованную лежащей в основе текста музыкой, и определила общий характер смысловых отступлений от текста оригинала как ‘перевод пластически-изобразительной объективности’ текста Вейрауха в план ‘духовно-эмоциональной выразительности’ (Eichstadt. S. 46).

Ст. 11. Очи тайный мир узрели…— В этом стихе исправлена явная описка копииста, повторенная И. А. Бычковым при первой публикации: ‘Они тайный мир узрели…’, где личное местоимение 3-го лица никак не согласуется с содержанием текста.

О. Лебедева

Персидская песня

(‘Все глядят и все дивятся…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, ф. 550, он. III. Q. XIV. 153, л. 19) — рукою M. H. Дириной, с заглавием: ‘Персидская песня’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИОРЯС. 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 33.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: 1817 — не позднее 1819 г.

Обоснование датировки и атрибуции см. в комментарии к стих. ‘Призвание’ (‘В робком сердце ожиданье…’), поскольку ‘Персидская песня’ и ‘Призвание’ входят в один и тот же отдельный песенный сборничек из архива M. H. Дириной-Рейц и напечатаны в одном и том же первом песенном сборнике А. Вейрауха 1820 г., гравированный экземпляр которого с параллельными русскими текстами для Жуковского Вейраух заказал в конце 1819 г.

Стихотворение ‘Персидская песня’, как это удалось установить X. Эйхштедт, является переводом стихотворения И. В. Гте ‘Gluckliches Geheimni’ (‘Счастливая тайна’), написанного в 1814 г. и опубликованного под этим же заглавием в ‘Taschenbuch fr Damen auf das Jahr 1817’ (‘Карманная книжка для дам на 1817 г.’). Издание это увидело свет не позднее рождественских праздников 1816 г. (Eichstadt. S. 48—49), что и позволило сузить временные границы создания перевода Жуковского: безусловно, это немецкое издание попало в руки Вейрауха лишь в 1817 г. Позже это же самое стихотворение вошло в третью книгу (‘Книга любви’) сборника Гте ‘Западно-восточный диван’ (1819) под заглавием: ‘Geheimes’ (‘Сокровенное’).

X. Эйхштедт, подробно проанализировав характер перевода Жуковского, справедливо отметила его формальную и смысловую близость к тексту Гте при некоторой перестановке стилевых акцентов: ‘легкий, шутливый тон’ стихотворения Гте Жуковский, по мнению исследовательницы, перевел ‘в сентиментальный стилевой ключ’ (Eichstadt. S. 50). Думается, изменение заглавия было связано с обстоятельствами поведения Жуковского после замужества М. А. Протасовой. ‘Сокровенное’ стало просто ‘Персидской песней’, тем самым снимался автобиографический подтекст стихотворения.

О. Лебедева

1820

Прощальная песнь воспитанниц Института, при выпуске

(‘Подруги! час разлуки наступил…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 29, л. 58 об.— 59 — черновой, без заглавия.

2) РНБ, оп. 1, No 29, л. 59 об.— 60 об.— беловой, с незначительной правкой. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 996—997 — с датировкой: ‘1821 г.’

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: февраль 1820 г.

Среди стихотворений Жуковского сохранилось несколько текстов ‘на выпуски’, положенных на музыку и исполнявшихся либо хором, либо в жанре кантаты. Покровительница и основательница Общества благородных девиц, Смольного и Екатерининского институтов, императрица Мария Федоровна, возможно, способствовала авторскому участию Жуковского в выпускных торжествах. Вполне вероятным кажется и влияние в этом же вопросе Ю. А. Нелединского-Мелецкого, члена Совета Общества благородных девиц и Екатерининского института, ближайшего сотрудника Марии Федоровны в ее просветительско-благотворительной деятельности. Екатерининский институт был основан в 1800 г. на собственные деньги императора Павла I и его супруги императрицы Марии Федоровны. В воспоминаниях более поздней выпускницы института А. О. Смирновой-Россет воспроизводится обычный распорядок дня Марии Федоровны, в котором значительное место уделялось опекаемым ею заведениям: ‘В институте не делали шагу без ее истинно материнской заботы и любви. Ее деятельность была изумительной. Летом и зимой она вставала в 7 часов, тотчас одевалась, а с 8-ми часов она уже занималась с секретарем Вилламовым. Он вел переписку с госпиталем и институтом’ (Смирнова-Россет. С. 148).

Стихотворение предположительно датируется 1820 г. на основании периодичности выпусков (1820, 1823, 1826): воспитанницы выпускались каждые три года. Сомнения вызывает положение автографа в рукописи—после массива летних стихов 1820 г., тогда как выпуск обычно бывал в феврале. Сохранилось указание M. M. Сперанского, относящееся к 1823 г., о пении тремя девицами стихов Жуковского, хотя речь идет об исполнении кантаты ‘Подруги! час разлуки наступил…’ Отзыв Сперанского звучит нелестно для Жуковского: ‘Стихи, жаль, посредственны. Говорят, что он спешил, но как бы он ни спешил, он должен был сделать лучше. Горькое условие великой славы! Тут нет почти ни одной искры тонкого, глубокого чувства, а предмет так к тому удобен. Какая тема: невинность, вступающая в свет!’ (На намять гр. Сперанского. СПб., 1872. С. 613). По всей вероятности, все-таки песня создавалась к февральскому выпуску 1820 г., но была записана в тетрадь хронологически не по порядку.

Стихотворение подвергалось большой переработке, о чем свидетельствует наличие чернового и белового автографов. В тексте варьируется и разрабатывается мотив выхода в свет из ‘безопасного приюта’, благодарности покровительнице с идеализацией ее образа. Апологетическая оценка благотворительной деятельности императрицы Марии Федоровны А. О. Смирновой-Россет интонационно совпадает с прощальными песнями ‘на выпуск’ и воспроизводит общую атмосферу времени. Вместе с тем многие мотивы и образы этой песни: святого приюта, ангела-хранителя, прекрасного сна, веры в Провиденье и святого Провиденья — вполне вписываются в общий элегический контекст лирики Жуковского 1819—1820 гг.

Н. Втшева

Близость весны

(‘На небе тишина…’)

Автограф неизвестен.

Копия (ПД. No 9625, л. 26) — рукою А. П. Зонтаг.

Впервые: С 3. Т. 2. С. 250 — с заглавием: ‘Близость весны’, в отделе ‘Смесь’.

В прижизненных изданиях: С 3—5—с заглавием: ‘Близость весны’. В С 5 отнесено к 1821 г.

Датируется: весна 1820 г.

Стихотворение ‘Близость весны’ традиционно датировалось комментаторами 1821 г. на том основании, что его текст отнесен в С 5 в подборку стихотворений 1821 г. Н. К. Кульман, описавший альбом гр. С. А. Самойловой, зафиксировал беловой автограф стихотворения под No 29 (Кульман. С. 1087) и привел разночтения с печатным текстом (Там же. С. 1131). Хотя альбом С. А. Самойловой заполнялся не в хронологическом порядке, все записи Жуковского в нем сделаны в промежутке между августом 1819 и июлем 1820 г. (до первого заграничного путешествия поэта и помолвки С. А. Самойловой с гр. А. А. Бобринским осенью 1820 г.). Исходя из этого, стихотворение ‘Близость весны’, явно связанное с определенным временем года, логично отнести к весне 1820 г.— единственной весне в указанном промежутке времени.

Ст. 2—3. Таинственно луна // Сквозь тонкий пар сияет...— Ср. в автографе из альбома С. А. Самойловой: ‘Сквозь тонкий пар луна // Таинственно сияет’ (Кульман. С. 1131).

О. Лебедева

К графине Шуваловой. 20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру

(‘Уже одиннадцатый час!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 97) — беловой, с незначительной правкой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1096—1098 — с заглавием: ‘К графине Шуваловой. 20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 20 мая 1820 г.

Стихотворение адресовано Екатерине Петровне Шуваловой, фрейлине императрицы Марии Федоровны, и тематически перекликается с посланием ‘К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца’ (см. примеч. к этому стихотворению).

Н. Втшева

‘Минуту нас она собой пленяла!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 42) — беловой, без заглавия, с датой: ’16 июня 1820′.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 995.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 16 июня 1820 г.

Эпитафия на смерть новорожденной дочери великой княгини Александры Федоровны, последовавшей 10 июня 1820 г., после чего, в связи с расстройством здоровья, Александра Федоровна предпринимает поездку за границу на лечение (см.: Шильдер. Т. 1. С. 146).

Н. Втшева

Письмо к А. Г. Хомутовой

(‘Благодарю вас всей душою!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 47 об.— 48) — беловой, с небольшими исправлениями и датой: ’23 июня’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ОЗ. 1855. Т. 98. No 1. С. 1—4 — с заглавием: ‘К NN’ и примечанием от редакции (см. ниже).

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 23 июня 1820 г.

Заглавие: ‘Письмо к А. Г. Хомутовой’ было дано посланию в альбоме гр. С. А Самойловой, где беловой автограф находился под No 39 (см.: Кульман. С. 1087). Так как это последний по времени из известных автографов послания, то это заглавие можно считать окончательным.

Адресат послания — Анна Григорьевна Хомутова (1787—1851) — двоюродная сестра И. И. Козлова, адресат стихотворений Козлова и Лермонтова. Была в дружеских отношениях с Вяземским, Нелединским-Мелецким, Жуковским, А. С. Пушкиным (см.: Черейский. С. 479).

В примечании от редакции, предпосланном первой публикации в ОЗ, сообщалось следующее: ‘Получением этого стихотворения мы обязаны любезной снисходительности Анны Григорьевны Х…Й, к которой они написаны по следующему случаю. В 1820 году, на вечере у графини Б*** [Бобринской.— Н. В.], Василий Андреевич Жуковский увидел и просил дать ему прочесть какую-то немецкую книгу, в которой много говорилось о мертвецах, привидениях, предчувствиях и проч. Приятельница графини Б***, Анна Григорьевна, бывшая тут, на другой день напомнила графине о просьбе Василия Андреевича и, запечатав книгу, надписала на конверте, вместо адреса, следующие стихи:

Pourqoi toujours par des fantmes

Voulez vous effrayez les hommes

Notre tnbreux enchanteur?

Il suffit que votre gnie

Les fasse tous mourir d’envie

Sans les faire mourir de peur.

Жуковский отвечал на них стихами же:

Благодарю вас всей душою, и проч.

Кроме того, имея от кого-то поручение переслать Анне Григорьевне траурную материю для платья, он прибавил в PS:

Я честь имею вам послать, и проч.

Подлинник этого стихотворения хранится у Анны Григорьевны X … й. Ред.’

Ст. 4—7. Сей мрачный том, сей чемодан ~ И всем, что так пугает нас…— О какой книге идет речь, установить не удалось.

Ст. 16—19. Я очень рад, что я ваш крестник ~ Мне титул: гробовой прелестник…— Выделенные Жуковским курсивом слова — комментарий-перевод французского стихотворения Хомутовой: ‘No tre tnbreux enchanteur’.

Ст. 55. Я Санхе моему сказал…— Ироническое именование своего слуги, восходящее к герою романа Сервантеса ‘Дон Кихот’,— Санчо Пансе. В такой транскрипции имя этого героя существовало в раннем переводе Жуковского флориановской переделки ‘Дон Кишота’ (1803—1806). Подробнее см.: Багно В. Е. Жуковский — переводчик ‘Дон Кихота’ // Ж. и русская культура. С. 293—311.

Н. Втшева

‘Что радость?— Бабочка вдали, вблизи лягушка…’

Автограф (РЫБ, он. 1, No 29, л. 47) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 86—87.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина июня 1820 г.

Датировка определяется положением автографа в рукописи: среди павловских стихотворений, относящихся к июню 1820 г.

Написано для игры на заданные рифмы (буриме). Возможно, было подсказано следующим размышлением П. А. Вяземского из его письма А. И. Тургеневу от 25 октября 1819 г.: ‘Радость, как бабочка: не та пленительная, которая уселась на цветок, но та, которая из глаз ваших улетает далее и далее. Как часто казалось мне, что только рукою дотронуться до этой радости, и вс назначение Провидения совершится со мною, поймаешь, сожмешь в руку, холодом смерти застынет рука, горящая в ожидании, холодный поцелуй Фаустовой Feuer Braut отзовется на сердце замирающем и скоропостижно увядающем, как недотрога. Вот строфа для баллады Жуковского: покажи ему’ (ОА. Т. I. С. 338—339).

Н. Втшева

Письмо к А. Л. Нарышкину

(‘Нарышкин, человек случайный…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 29, л. 48—49 — черновой, с незначительной правкой, без заглавия, без даты.

2) РГАЛИ, он. 1, No 78, л. 1 — беловой, с заглавием: ‘К Нарышкину’.

3) РГАЛИ, он. 3, No 9, л. 145, беловой, без заглавия.

Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. С. 18—20 — с заглавием: ‘Письмо к А. Л. Нарышкину’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: первая половина июля 1820 г.

Стихотворение предположительно относится к этому времени, так как на обороте л. 49 стоит дата: ’10 июля. Павловск’. В пользу этой датировки говорит и автограф в альбоме С. А. Самойловой, где стихотворение с заглавием: ‘К Нарышкину’ находится среди произведений июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. No 40).

Адресат послания—Александр Львович Нарышкин (1760—1826) — обер-гоф-маршал, обер-камергер, главный директор Императорских театров, блестящий острослов. Повод к созданию стихотворения традиционно прагматический, как во многих павловских записках, просьбах, в данном случае—просьба выделить ему помещение в связи с приездом двора на традиционный петергофский праздник 22 июля (см.: Шильдер. Т. 1. С. 144).

Жуковский в шутливом столкновении бытового и поэтического, небесного и земного создает автопародию на собственный поэтический мир, населенный и ‘семьей крылатых снов’, и ‘сволочью Пинда’, и ‘своекоштными мертвецами’.

В ‘Воспоминаниях’ А. О. Смирновой-Россет воспроизводится любопытная поэтическая рецепция послания ‘К Нарышкину’ ‘любимым’ арзамасцами Д. И. Хвостовым. Как рассказывает мемуаристка, ‘Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его, раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир:

Все знают, что на лире

Жуковский пел о Монплезире,

Соседство моря возносил

И у гофмаршала просил

Себе светел очки просторной,

Веселой, милой, нехолодной’ и пр.

(Смирнова-Россет. С. 418).

Стихотворение Д. И. Хвостова ‘Концерты в зале Д. Л. Голицына зимою 1828 г.’ наглядно демонстрирует ‘простодушную’ невольную галиматью графа Хвостова, который буквально и совершенно серьезно воспринял игру Жуковского с рифмой: ‘Монилезиру—лиру’.

Н. Втшева

К Голицыну

(‘Я слова, князь, не позабыл…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 49 об.— 50) — беловой, с незначительными исправлениями, без заглавия, с датой: ’10 июля. Павл.<овск>‘.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Кульман. С. 1098—1100 — с заглавием: ‘К К.<нязю> Ф. Голицыну’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 10 июля 1820 г.

Адресат послания — князь Федор Сергеевич Голицын (1781—1826) — камергер, гофмейстер, начальник егермейстерской конторы.

Стихотворение представляет собой шутливый ‘опросный лист’ для создания эпитафии собаке Голицына. См. аналогичные зооморфические эпитафии (‘Эпитафия Мими’, ‘На смерть чижика’, ‘В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки…’).

Ст. 2. Я ваш должник за Каталани!..— Речь идет о знаменитой итальянской певице (сопрано) Анжелике Каталани (1780—1849), гастролировавшей в России в начале 1820-х гг.

И. Втшева

К кн. А. Ю. Оболенской

(‘Итак, еще нам суждено…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 51—51 об.) — черновой, с незначительной правкой, без заглавия, с датой: ’19 июля’.

В первые: СО. 1822. No 10. С. 127—129 — с заглавием: ‘К княгине А. Ю. О…ой’, с подписью: ‘Ж.’

В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел: ‘Послания’, с датой: ‘1820’ (С 3), в С 5 (Т. 3. С. 68—69) среди стихотворений 1818 г.).Датируется: 19 июля 1820 г.

Адресат послания — графиня Аграфена Юрьевна Оболенская (1789—1829) была дочерью поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого и, живя в 1815—1823 гг. постоянно в Москве, приезжала к отцу в Петербург летом 1820 г (См.: Хроника недавней старины: Из архива кн. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1875).

Выразительный словесный портрет графини оставил в своих воспоминаниях ‘Московское семейство старого быта’, посвященных ‘многоколенному потомству Оболенских’, П. А. Вяземский: ‘Нелединская не была красавица, роста небольшого, довольно плотная, но глаза и улыбка ее были отменно и сочувственно выразительны, в них было много чувства и ума, вообще было много в ней женственной прелести. В уме ее было сходство с отцом: смесь простосердечия и веселости, несколько насмешливой. Она очень мило пела, романсы отца ее, при ее приятном голосе, получали особую выразительность’ (Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 319).

Ст. 15—30. Одна прекрасная на час ~ Ее, как лучший жизни цвет, // Воспоминанье отделило…— Примечанием к этим стихам являются следующие слова из цитированных выше воспоминаний П. А. Вяземского о семействе Оболенских: ‘В сочинениях Жуковского есть очень милое и теплое к ней [А. Ю. Оболенской.— Н. В.] послание, содержание его наиболее посвящено памяти сестры моей, бывшей впоследствии замужем за князем Алексеем Григорьевичем Щербатовым, с которою с самого детства была она очень дружна’ (Вяземский П. А. Указ. соч. С. 319). Речь идет о Екатерине Андреевне Щербатовой (урожд. княжне Вяземской, 1789—1809). Ее памяти Жуковский посвятил несколько стихов в ‘Певце во стане русских воинов’: ‘Хвала, Щербатов, вождь младой ~ Покой ее могилы’.

Н. Втшева

К княгине А. Ю. Оболенской

(‘Княгиня! для чего от нас…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 51 об.— 54) — черновой, без заглавия, с датой: ’20 июля’ — в начале и датой: ’27 июля’ — в конце.

Копия (ПД. No 27734, л. 10—13) — рукою А. А. Воейковой.

Впервые: СО. 1822. Ч. 75, No 1. С. 30—37—с заглавием: ‘К княгине А. Ю. О…ОЙ’ и подписью: ‘Ж.’

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 20—27 июля 1820 г.

В альбоме графини С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф послания с заглавием: ‘К княгине А. Ю. Оболенской’, предшествующий записи от 23 июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. No 44).

Обращенное к княгине А. Ю. Оболенской (см. примеч. к предыдущему посланию), стихотворение, которое было написано, вероятно, уже после ее отъезда в Москву, о чем свидетельствует вторая часть послания: ‘Княгиня, вас уж с нами нет!..’, в шутливой форме воссоздает драматизм судьбы Жуковского после замужества М. А. Протасовой, а затем и неудачного ухаживания за графиней С. А. Самойловой. 37-летний поэт серьезно думает об устройстве своей семейной жизни, о доме. Еще 1 ноября 1817 г. H. M. Карамзин полушутя-полусерьезно писал Жуковскому: ‘Все вас обнимают, любезнейший, но за невесту не отвечаем, впрочем, ищем, ищем!’ (РА. 1870. Стб. 1717).

Ст. 213—215. Я признаюсь: опасно плыть // Мне по морю большого света // С обманчивой звездой поэта…— Комментируя эти слова, исследователь справедливо замечает: ‘Винясь здесь в незнании света и своем неумении плыть по этому морю ‘с обманчивой звездой поэта’, он и не подозревает, что пишет полную свою характеристику, не только как члена светского круга, но и как поэта, и человека. В ней как нельзя лучше высказывается и его взгляд на поэзию и на жизнь’ (Загарин. С. 240).

Н. Втшева

1821

Воспоминание

(‘О милых спутниках, которые наш свет…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 4, л. 15 об.— беловой, в составе дневниковой записи от 16 (28) февраля 1821 г. (ср.: Дневники. С. 103).

2) РНБ, оп. 1, No 70, л. 149 — беловой, в составе статьи ‘Воспоминание’.

3) ПД. No 10102, титульный л.— беловой, в альбоме П. И. Кеппена, с подписью: ‘В. Жуковский’.

4) ПД. No 22728, л. 2 — беловой, в альбоме А. А. Воейковой, далее следует написанное рукою Жуковского рассуждение: ‘Нет и были: какая разница!’ и т. д., с датой: ’13 июня 1822 г.’

Впервые: МТ. 1827. Ч. 15. No 9. Отд. 2. С. 3 — с заглавием: ‘К NN’ и подписью: ‘В. Жуковский’.

В прижизненных изданиях: С 4—5 (С 4 — Т. 6. С. 42, отдел: ‘Смесь’, С 5 — в подборке стихотворений 1822 г.).

Датируется: 16 (28) февраля 1821 г.

В дневниковой записи под датой 16(28) февраля 1821 г. находится ранняя редакция стихотворения:

О прежних спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Скажи с любовью: были.

К этой дневниковой редакции стихотворения Жуковский прибавляет следующую запись, которая является автокомментарием к тексту ‘Воспоминания’: ‘Нет и были: какая разница! В первом — потеря, в последнем — воспоминание. Нет значит исчезли, были значит оставили след свой. Прекрасная жизнь тех, которых мы лишились, освещает для нас и землю, и жизнь нашу! Решительная минута разлуки миновалась: они навеки преданы воспоминанию, за них уже не страшишься, недоумения кончились, их будущее не приводит в трепет, печаль об них из страдания обратилась в благодетельную для сердца любовь, можешь всем делиться с ними свободно: их образ равно светел для нас и при нашем счастии, и при нашем несчастии, ни то, ни другое уже не изменит их жребия, но и в том, и в другом они с нами, воспоминанием, ободряющим ее в несчастии — такое воспоминание есть для нас совесть’ (Дневники. С. 104).

Эта запись, возникшая в связи с памятью о матери великой княгини Александры Федоровны — прусской королеве Луизе (см. примеч. к стихотворению ‘В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде…’), о чем говорится далее в дневнике, стала основой для развития романтической философии воспоминания в творчестве Жуковского. Еще в дерптских письмах-дневниках 1814—1815 гг., адресованных Маше Протасовой, а затем в альбоме графини С. А. Самойловой (1819—1820 гг.) Жуковский создает оригинальный образ воспоминания: ‘Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, и эти наслаждения сравнил я с фонарями, зажженными ночью на улице: они разделены промежутками, но эти промежутки освещены и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение — фонарь, зажженный на дороге жизни, воспоминание — свет, а счастие — ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют…’ (Кульман. С. 1081. Ср.: PC. 1902. Т. ПО. С. 191).

К формуле ‘не говори <...> нет, но <...> были’ Жуковский неоднократно возвращается в своих стихах (‘К своему портрету’), письмах (см., например, письмо А. П. Елагиной от 12 ноября 1823 г.: ‘Маша для нас существует. Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет!.. Говорите: она была’ — УС. С. 39—40).

Показательно, что в 1838 г. Жуковский, посетив Веймар, вписал в альбом канцлера Фридриха фон Мюллера, собеседника и друга Гте, автоперевод этого четверостишия на немецкий язык. Вот его текст:

Von den Gelieblen, die fiir пик die Well

Durch ihr Milleben cinst verschnert haben,

Sprich nicht mit Schmerz: sic sind nicht mehr,

Sprich dankcrfllt: sie waren.

Joukowsky

3/15 September 1838.

(Gerhardt Dietrich. Eigene und bersetzte deutsche Gedichte ukovskijs // Горски виjенац a Garland of Essay offered to Prof. Elizabeth Mary Hill. Cambridge, 1970. P. 137). ‘Воспоминание’ в немецком варианте стало своеобразным цветком на могилу Гте.

Наконец, в статье ‘Воспоминание’ (автограф No 2), относящейся уже к первой половине 1840-х гг., Жуковский вновь цитирует дневниковую запись 1821 г., предпослав ей в качестве своеобразного эпиграфа свое любимое четверостишие (ПСС. Т. II. C. 23).

Таким образом, стихотворение ‘Воспоминание’ — это своего рода жизненная программа Жуковского, основанная на его оригинальной философии и психологии воспоминания, которая может быть серьезной опорой для душевной гармонии (об этом подробнее см.: Веселовский. С. 250—253).

Ю. Шамурин в статье ‘Московские кладбища’ отмечал: ‘… постоянно повторяется на могилах начала XIX века красивое четверостишие Жуковского…’ (Москва в ее прошлом и настоящем. Вып. 8. М., 1911. С. 114).

Ф. Канунова

В альбом Е. А. Алябьевой, рожденной Римской-Корсаковой

(‘Кто вас случайно в жизни встретит…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Москвитянин. 1852. Кн. 1. No 18. Сентябрь. С. 126 — с заглавием: ‘В альбом Е. А. Алябьевой. Стихотворение Жуковского’ и датой: ’16 (28) июня 1821. Карлсбад’.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 16 (28) июня 1821 г.

В примечании к первой публикации в ‘Москвитянине’ говорится: ‘Мы обязаны С. П. Стромилову за сообщение следующего стихотворения Жуковского, которого всякая строка для нас любопытна’.

Адресат альбомного экспромта Жуковского — княжна Екатерина Александровна Римская-Корсакова (1803—1854), в первом браке Офросимова, с 1840 г. жена композитора А. А. Алябьева (см.: Тимофеев Г. H. A А. Алябьев: Очерк жизни и творчества. М., 1912). К сожалению, дневниковые записи Жуковского за июнь 1821 г. отсутствуют. Никаких других свидетельств о встречах Жуковского с Е. А. Римской-Корсаковой не обнаружено.

Н. Втшева

‘Узрев черты сии пленительно-живые…’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 4д, л. 27) — беловой, в составе дневниковой записи от 1 декабря 1821 г.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. СП.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1 декабря 1821 г.

Публикуя это четверостишие, И. А. Бычков высказал предположение о том, что оно посвящено великой княгине Александре Федоровне и ее матери — прусской королеве Луизе (Бумаги Жуковского. С. 11). П. А. Ефремов, отнеся четверостишие к 1 декабря 1823 г. (?), присоединился к этому предположению (С 9. Т. 2. С. 560). Однако оснований для такой атрибуции адресатов этой записи нет никаких: к этому времени великая княгиня уже уехала в Россию, вряд ли можно было говорить о ‘пленительно-живых’ чертах умершей 11 лет тому назад королевы Луизы.

Сам контекст дневниковой записи и некоторые обстоятельства жизни Жуковского этого времени позволяют говорить, что четверостишие, находящиеся в берлинском дневнике конца 1821 г., относится к Марии Клейст и ее дочери Луизе (Лулу), салон которых Жуковский постоянно посещает в это время, а в дневнике неоднократно упоминает о его хозяйке и ее дочери (см.: Дневники. С. 171—173). В письме к прусскому кронпринцу, будущему королю Фридриху-Вильгельму IV, от 4 (10) июля 1822 г. он, в частности, сообщал: ‘Я вспоминаю Берлин с признательностью и даже как бы с тоской но родине. Там оставил я друзей, которых буду нежно любить всю жизнь, особенно семейство Клейст. Можно ли чувствовать себя более ‘дома’, чем я себя чувствовал у них?’ (РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 144. Подлинник по-французски). Позднее он вспоминал: ‘Мы породнились душою в то время, когда я жил в Берлине (1821 г.). Там я познакомился с ее матерью и с нею. Мать ее была несравненная женщина, я любил ее детски, она любила меня матерински…’ (УС. С. 60).

Кузина известного немецкого писателя Генриха Клейста, Мария фон Клейст (урожд. Гвалтиери, 1761—1831), была образованнейшей женщиной своего времени. В ее салоне собирались представители берлинской интеллигенции и прусского королевского двора. Она благословила Жуковского на перевод индийского сказания ‘Наль и Дамаянти’ в переложении немецкого поэта Фридриха Рюккерта (см.: Описание. No 1986).

Ее дочь Луиза, которую Жуковский в дневниках называл Лулу (в замуж, гр. Стош, 1800—1855), также не была чужда эстетических увлечений. В немецкой мемуарной литературе существовала версия об увлечении ею Жуковского и даже указывалось, что он просил ее руки (см.: Elisa Radziwill. Ein Leben in Liebe und Leid. Unverffentlichte Briefe der Jahre 1820—1834 herausgegeben von Dr. BruNo Hennig. Berlin, 1922. S. 85. За эти сведения выражаю искреннюю признательность г-ну Клеменсу Хейфусу, библиографу Гамбургской университетской библиотеки). Позднее, в 1835 г. Жуковский писал о ней: ‘Дочь, создание несравненное, она теперь замужем, мать семейства, пишет ко мне письма несравненные’ (УС. С. 61).

А. Янушкевич

В альбом А. А. В.<оейковой>

(‘Ты свет увидела во дни моей весны…’)

Автографы:

1) ПД. No 27787, л. 1 — беловой, с карандашной пометой рукою Жуковского: ‘В альбом А. А. В.<оейковой>‘.

2) ПД. No 27787, л. 2 — черновой, с разночтениями в ст. 1 ‘Пришла на землю ты во дни моей весны…’) и ст. 6 (‘Святые радости друзьями подлетели…’).

Копия (ПД. No 27787, л. 3) — рукою неустановленного лица, неполная (фрагменты последних четырех стихов).

Впервые: С 5. Т. 2. С. 150 — с заглавием: ‘В альбом А. А. П.’, отнесено к 1814 г. В ‘Общем оглавлении’ к С 5 помещено в отдел ‘Смесь’ с той же датой (Матяш. С. 154).

Датируется: 1821 г.

П. А. Ефремов (С 7—9) и вслед за ним И. М. Семенко (СС 2. Т. 1. С. 408) приводят неверные сведения о времени первой публикации стихотворения ‘В альбом А. А. П.’, указывая ее источник как ВЕ. 1814. No 5. Март. В этом номере ВЕ опубликовано стихотворение А. Ф. Воейкова ‘К Ек.<атерине> Аф.<анасьевне> П.<ротасовой>‘ (ВЕ. 1814. No 5. Март. С. 33). В связи с этим датировка стихотворения ‘В альбом А. А. П.(ротасовой)’ 1814-м г. представляется спорной, поскольку черновой автограф записан на бумаге с водяным знаком: ‘J. Whatman. 1821’, карандашная помета: ‘В альбом А. А. В.<оейковой>‘ в беловом автографе указывает на время после замужества и перемены фамилии адресата, а хронологический период создания (1814 г.) не подтвержден фактом ранней публикации. Датировка С 5 также не может быть решающим аргументом: известно, что в ряде случаев датировки в этом издании противоречат объективным данным автографов и первых прижизненных публикаций. Напротив, отнесение стихотворения ‘В альбом А. А. П.’ к 1821 г. вполне согласуется с известными фактами биографии А. А. Воейковой и В. А. Жуковского. Опубликованные М. Л. Гофманом письма Жуковского к А. И. Тургеневу и А. А. Воейковой от февраля 1821 г. и без точной даты (отнесенные Гофманом к 1821 г. в целом) свидетельствуют о том, что стихотворение Жуковского могло быть навеяно сообщением о взаимной любви А. И. Тургенева и А. А. Воейковой, которое Жуковский получил от них в начале 1821 г. Ср.: ‘Я получил твое письмо и в нем Сашино из Дерпта. <...> помни, что между нами теперь Саша. Описывая себя, ты совершенно описал меня, и кажется, мы можем быть взаимным лекарством’ (Гофман. С. 159—160). Ср. также в другом письме: ‘Моя Сашка есть точно Ангел, прилетевший на нашу с тобою землю из рая <...> я обрадовался твоей любви к ней как будто бы своей, я увидел в этой любви одно наше, общее благо, увидел в нем нашу прежнюю дружбу, я ни минуты не подумал о счастии, ибо не счастие для тебя главное <...>. Будем же радоваться ангелу и беречь его на земле от земного…’ (Гофман. С. 161—162). О том, что Жуковский ошибся в истолковании чувства А. А. Воейковой и А. И. Тургенева свидетельствует собственноручная приписка первой в письме к ней Жуковского, копию которого она послала А. И. Тургеневу: ‘Многое может ли в свете горе сравниться с тем, что Жуковский ошибся в этом случае. Благодетельное влияние!’ (Там же. С. 164).

Почти одновременно с упомянутыми письмами А. И. Тургенева Жуковский получил совместное письмо от М. А. Мойер и А. А. Воейковой, на которое ответил вышеупомянутым письмом к последней — и, вероятно, стихотворением ‘В альбом к А. А. П.’, где очевидны реминисценции из стихотворения ‘Стихи, присланные с комедиями, которые К*** хотели играть’ (1811), посвященного обеим сестрам Протасовым, где они фигурируют под именами ‘Аллегро’ (А. А. Протасова) и ‘Пенсероза’ (М. А. Протасова). См. комментарий в т. 1 наст. изд. В письме А. А. Воейковой, опубликованном М. Л. Гофманом, образы сестер Протасовых также сливаются в сознании Жуковского воедино. Ср.: ‘… какая разница в вашей судьбе и, несмотря на то, какое сходство в действии’ (Гофман. С. 163—164). Об этом же свидетельствует и то, что Жуковский характеризовал чувство А. А. Воейковой к А. И. Тургеневу одним из излюбленных образов, определяющих его собственное чувство к Маше: ‘Et vous aussi vous avez monte la montagne de Cachemire’ [И вы тоже поднялись на гору Кашемира.— фр.] (Гофман. С. 164, об истории этого образа см. примеч. к стихотворению ‘Лалла Рук’). Таким образом, стихотворение ‘В альбом А. А. П.’ может быть интерпретировано как своеобразное предостережение Жуковского, высказанное в ответ на доверенность его любимой племянницы и лучшего друга.

Жуковский впервые опубликовал стихотворение лишь в 1849 г., уже после смерти А. А. Воейковой и А. И. Тургенева, участников драматической истории 1821 г., но и датировка 1814-м г. и заглавие: ‘В альбом А. А. П.’ свидетельствовали о том, что он не хотел тревожить память своих самых близких друзей и давать материал для пересудов.

Ст. 8. И Ангел прелести, твоя родня, с любовью…— Ср. в ‘Стихах, присланных с комедиями, которые К*** хотели играть’ (1811): ‘Твой Ангел прелести — с тобою’. ‘Ангел прелести’ — устойчивый поэтизм лирики Жуковского 1813—1814 гг., обозначающий М. А. Протасову (см. примеч. к стихотворению ‘К Воейкову’ в т. 1 наст. изд.).

Ст. 12—13. У входа в свет с живой и ждущею душою // Ты в их кругу стоишь, прелестна, как они…— Ср. в ‘Стихах, присланных с комедиями, которые К*** хотели играть’ строки, обращенные к М. А. Протасовой: ‘О, Пенсероза! Ты у входа в свет, как гений, // Стоишь, пленительна!..’

О. Лебедева

1822

<ШУТОЧНЫЕ ЗАПИСКИ К Н. И. ГНЕДИЧУ>

Три стихотворные записки Жуковского, обращенные к известному поэту Николаю Ивановичу Гнедичу (1784—1833) — естественное звено их многолетних личных и творческих отношений.

Впервые Гнедича с Жуковским заочно знакомит К. Н. Батюшков. С начала 1810 г. в переписке с Гнедичем он настойчиво говорит об интересе Жуковского к Гнедичу и его произведениям. 6 мая 1811 г. в письме Батюшкова к Гнедичу появляется приписка Жуковского с выражением сердечной симпатии и пожеланием ‘здоровья, удовольствий и более досуга, чтобы почаще быть наедине с Гомеровым гением’ (Батюшков. Т. 2. С. 168). В конце 1814—начале 1815 г. поэты обмениваются письмами, где Жуковский вспоминает о мимолетной встрече с Гнедичем в Москве и предлагает: ‘Давайте же руку, любезный родня но Парнасу’ (СС 1. Т. 4. С. 561).

История личных и творческих отношений поэтов начинается в июне 1815 г., после переезда Жуковского в Петербург. Еще в начале июня Батюшков пишет Гнедичу: ‘Познакомься с ним потеснее: верь, что его ум и душа — сокровище в нашем веке’ (Батюшков. Т. 2. С. 336), а уже 11 августа 1815 г. он просит Гнедича вместе с Жуковским перечитать и поправить свою сказку ‘Странствователь и домосед’ (Там же. С. 345).

В дальнейшем (вплоть до смерти Гнедича, на которую Жуковский, находясь за границей, откликнулся записью в дневнике: ‘Известие о смерти Гнедича’ — Дневники. С. 256) отношения Жуковского и Гнедича были приятельскими и творческими (см.: Семинарий. С. 121—122). Свидетельство тому — их многолетняя переписка и шуточные записки Жуковского. Залогом этой дружбы стал экземпляр книги ‘Илиада Гомерова, переведенная Н. Гнедичем’ (Ч. 1—2. СПб., 1829) — с дарственной надписью на обложке 1-й части: ‘Почтенному другу Василию Андреевичу Жуковскому от Гнедича’ и многочисленными пометами и записями Жуковского (Описание. No 2504).

Три шуточные записки Жуковского относятся к разному времени (1822, 1823, 1828) и с учетом хронологического принципа издания помещены в соответствующих годовых подборках, но с указанием их порядкового номера (I, II, III).

I
(‘Сладостно было принять мне табак твой, о выспренний Гнедич!..’)

Автограф (РНБ, он. 2, No 95, л. 10) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1867. No 2. Стб. 311—312 — с заглавием: ‘Шуточная записка В. А. Жуковского Н. И. Гнедичу’ и указанием: ‘С автографа’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина 1822 г.

По всей вероятности, стихотворная записка Жуковского относится ко второй половине 1822 г., времени наиболее интенсивного общения двух поэтов. В 20-х числах апреля 1822 г. в СПб. выходит в свет отдельной брошюрой ‘Шильонский узник, поэма Лорда Байрона. Перевел с английского В. Ж.’, в издании которой самое активное участие принимал Н. И. Гнедич. Книжка вышла с приложением картинки, рисованной И. Ивановым по наброску А. Н. Оленина и гравированной А. Ухтомским. Творческий союз Гнедича, Жуковского и Оленина в издании ‘Шильонского узника’ получил поэтическое освещение в тексте шуточной записки, написанной гекзаметрами, как еще одно напоминание о работе Гнедича над переводом ‘Илиады’ Гомера.

По мнению Загарина (Л. И. Поливанова), ‘к тому же времени относится известная шуточная записка к Гнедичу, в которой нельзя не узнать предвестника будущей неподражаемой ‘Войны мышей и лягушек» (Загарин. С. 315).

Сюжет с табаком не может прояснить времени создания записки. Можно только заметить, что, по всей вероятности, Н. И. Гнедич был хорошим знатоком табака, о чем свидетельствуют письма к нему Батюшкова с постоянной просьбой прислать табак (см.: Батюшков. Т. 2. С. 79, 83, 98, 182, 184, 351). Гораздо существеннее для уточнения датировки записки — упоминание о болезни А. Н. Оленина.

А. Янушкевич

Победитель

(‘Сто красавиц светлооких…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: ПЗ на 1823 год. С. 376 (ц. р. 30 ноября 1822 г.). В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4—отдел ‘Смесь’, в С 3 — с подзаголовком, указывающим на источник перевода: ‘Из Уланда’, в С 5 — в подборке произведений 1821 г., с подзаголовком в оглавлении: ‘Из Уланда’. В ‘Общем оглавлении’ к С 5 датировано 1822-м г. (Матяш. С. 151).

Датируется: 1822 г.

Отсутствие автографа и документальных свидетельств о работе Жуковского над этим стихотворением затрудняет его датировку. Единственное основание для нее — свидетельство самого поэта в ‘Общем оглавлении’ и дата первой публикации.

Перевод одноименного стихотворения (‘Der Sieger’) немецкого поэта-романтика Л. Уланда (1787—1862), оказавшего заметное влияние на поэзию позднего романтизма в Германии и за ее пределами. Никаких положительных или отрицательных отзывов об Уланде ни в дневниках Жуковского, ни в его письмах не содержится, но ‘Победитель’ — один из двадцати переводов, сделанных Жуковским из Уланда в период с 1816 г. по 1832 г., т. е. когда русский поэт находился в самом расцвете творческих сил (наиболее полно переводы Жуковского из Уланда рассматриваются в работе С. Шестакова ‘Заметки к переводам В. А. Жуковского из немецких и английских поэтов’ (1903) // Чтения в Обществе любителей русской словесности в намять А. С. Пушкина (при Казанском университете). Казань, 1903. Т. 23. С. 1—97). ‘Der Sieger’ было написано Уландом в 1809 г. и опубликовано в ‘Poetischer Almanach fr das Jahr l812’ (Besorgt von J. Kerner. Heidelberg, 1812, если факт знакомства Жуковского с Уландом, на который указывает Зейдлиц (Зейдлиц. С. 130), документально не подтверждается, то достоверно известно, что с издателем и ближайшим другом Уланда Ю. Кернером (1786—1862) Жуковский познакомился в 1847 г., в дальнейшем их связывали дружеские отношения, в 1852 г. Кернер опубликовал на немецком языке свой перевод сказки Жуковского ‘О Иване-царевиче и Сером Волке’, написав для него предисловие и стихотворное посвящение. В личной библиотеке поэта хранится несколько книг Кернера, в том числе с авторской дарственной надписью (Описание. No 2665). Известны также воспоминания Кернера о Жуковском (см.: Gerhardt. S. 271—274).

В ‘Общем оглавлении’ стихотворение отнесено Жуковским в отдел ‘Романсы и песни’ и датировано 1822 г. Перевод полный, но в нем 1) изменена ритмика оригинала: у Уланда 4-стопный хорей, белые стихи с чередованием женских окончаний, 2) Жуковский произвел некоторые замены лексического характера, эмоционально-смысловое содержание которых более или менее непосредственно связано с эмоционально-смысловым содержанием соответствующих мест оригинала (напр., ‘meiner Wangen’ переведено ‘щек моих горячих’, ‘Sturmestoben’ — ‘бурным вихрем’), 3) есть и вставки, не обоснованные необходимостью передачи содержания подлинника, а взятые из арсенала собственной поэтики (например, ‘Ihrer Blicke sanfter Schein’ переведено — ‘Светлых взоров тихий пламень’, или ‘Ihrer Rede mildes Wehn’ — ‘Сладкошепчущие речи’ и т. п.). Жуковский передал все, чем художественно живет подлинник: мелодичность, легкость стиха. Он воссоздает песенную интонацию, с которой естественно сочетается подобранная лексика. Жуковский сохраняет, за исключением первых двух стихов, даже их зачины. Поэтическое впечатление, как и в подлиннике, передается метрической формой, гармонией слов, интонаций, композиционной симметрией (‘Как от щек моих горячих…, Как рвалось пробиться сердце’). Однако у Жуковского сцена психологичнее, чем в оригинале. Здесь перед нами жизнь души, переданная на контрастах, как нечто очень подвижное. Отсюда — ассоциативность, смысловая емкость стихотворения Жуковского. Он вносит в перевод сильные чувства и вместе с тем закрепляет в нем черты народности: сохраняет остродраматический сюжетный принцип, параллелизм, использует народно-песенные интонации. Жуковский, таким образом, прекрасно передает эмоционально-смысловую сторону подлинника, но нередко собственными стилевыми средствами.

Стихотворение положено на музыку М. И. Глинкой и H. H. Черепниным.

И. Айзикова

1823

<Записка к Н. И. Гнедичу>

II
‘Я также, Николай Гомерович почтенный…’

Автограф (РНБ, он. 2, No 95, л. 17 об.) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 7. Т. 6. С. 446 — из письма А. А. Воейковой к Н. И. Гнедичу от 2 февраля 1823 г.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 2 февраля 1823 г.

Четверостишие является припиской Жуковского к письму А. А. Воейковой, в котором она поздравляет Гнедича с днем рождения. Вот текст этого письма: ‘Козлов сказывал мне, что нынче ваше рождение, любезный и почтенный Н. И. Спешу изъявить вам душевное желание всего в мире хорошего и достойного вас [Рукою Жуковского между строк: ‘То есть денег и жены, или жены и денег, или просто денег’]. Поздравление же с этим днем принесу не вам, а друзьям вашим [Рукою Жуковского: ‘И мне принесла’]. Почитающая вас душою Александра Воейкова.— 2 февраля’ (С 7. Т. 6. С. 446).

Жуковский в это время жил вместе с Воейковыми в Петербурге в доме Меншикова, отсюда его активное участие в написании поздравительного письма А. А. Воейковой Гнедичу.

Ст. 1. …Николай Гомерович…— Обращения Жуковского в письмах к Гнедичу самые разнообразные: ‘любезный Гандишь’, ‘любезнейший Гнедок’, ‘любезный Николай’, ‘любезный Гнедко’ (см.: СС 1. Т. 4. С. 573—574, 587), но чаще всего ‘Николай Гомерович’ — как указание на главный поэтический труд Гнедича, перевод ‘Илиады’ Гомера.

А. Янушкевич

‘Ты вс жива в душе моей!..’

Автограф неизвестен.

Копии:

1) ПД. No 22728, л. 56 — рукою А. А. Воейковой в ее альбоме.

2) РНБ, ф. 550, он. 3, Q XIV. 153, л. 15 — рукою M. H. Дириной, с подписью: ‘Ж.’

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 189. Ср.: Бычков И. А. Из неизданных стихотворений Н. М. Языкова и В. А. Жуковского. СПб., 1911. С. 40. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копиям.

Датируется: март 1823 г.

Отсутствие этого произведения в собраниях сочинений Жуковского — очевидное недоразумение. Этот небольшой текст неразрывно связан со стихотворением ‘9 марта 1823’, рассказывающим о последней встрече поэта с М.А. Протасовой-Мойер, умершей 19 марта 1823 г. Записанное в альбоме ее сестры, А. А. Воейковой, прямо вслед за автографом первого стихотворения, оно стало одновременно реквиемом и эпитафией. На обороте альбомного листа—рисунок Маши, сидящей в кресле, работы А. А. Воейковой. Видимо, и рисунок был сделан незадолго до родов и смерти Маши.

Появление этого стихотворения в альбоме Марии Николаевны Дириной (в замуж, фон. Рейц) — с подписью: ‘Ж.’ — еще одно доказательство принадлежности стихотворения Жуковскому. В 1823 г. M. H. Дирина жила в Дерпте и была близка к Мойерам-Воейковым. Вероятно, она переписала это стихотворение из альбома А. А. Воейковой, о чем свидетельствует идентичность текстов.

А. Янушкевич

Надгробное слово на скоропостижную кончину именитого ПАУКА ФАДЕЯ, служившего целые сутки комнатным пауком у Ея превосходительства Варвары Павловны Ушаковой, отличного благонравием, обжорством и пузом и кончившего дни свои в пузырьке, в котором Ея превосходительству благоугодно было его закупорить и поминутно кувыркать. 1823-го года сентября 13

(‘И так ты кончил жизнь, почтеннейший наш друг!..’)

Автограф (ПД, ф. 388, оп. 1, No 94) — беловой. Ср.: ИВ. 1902. No 4. Апрель. С. 169 — факсимильное воспроизведение.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИВ. 1902. No 4. Апрель. С. 169.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 13 сентября 1823 г.

В примечании издателя ИВ, впервые опубликовавшего это шутливое произведение Жуковского, говорится: ‘Помещаемый здесь, в точном факсимиле, автограф В. А. Жуковского любезно сообщен нам И. Н. Захарьиным, который получил его от графини А. А. Толстой.

Автограф этот — шуточное, нигде еще не напечатанное стихотворение Жуковского. Оно написано им фрейлине В. П. Ушаковой, дочери генерал-адъютанта Павла Петровича Ушакова, бывшего воспитателя императора Николая I.

Почему паук Ушаковой заслужил такое внимание Жуковского и назывался ‘Фаддеем’, неизвестно. Возможно, что это имя было дано ему самим Жуковским в честь известного Фаддея Булгарина’ (ИВ. 1902. No 4 С. 169).

О Варваре Павловне Ушаковой см. примеч. к стихотворению ‘К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой’.

Это стихотворение стоит в одном ряду с шутливыми павловскими эпитафиями 1819 г.: ‘На смерть чижика’, ‘Эпитафия Мими’, ‘В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши…’, ‘К Столыпину’.

Промежуток в полгода между смертью М. А. Мойер, стихотворениями на ее смерть и этим шутливым стихотворением — свидетельство как глубокого отчаяния поэта, так и постепенного его пробуждения к жизни.

Н. Втшева

Ангел и Певец

(»Кто ты, Ангел светлоокой’…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 30, л. 11—13) — черновой, с датой: ‘5 октября’, на л. 13 — карандашный набросок рисунка, изображающего встречу двух ангелов.

Впервые: СО. 1823. No 41. С. 33 — с заглавием: ‘Ангел и Певец’ и подписью: ‘Ж.’

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 5 октября 1823 г.

В С 8 к этому стихотворению П. А. Ефремов дал следующее примечание: ‘В числе празднеств, бывших в Гатчине в 1823 г. но случаю приезда невесты великого князя Михаила Павловича Выртембергской принцессы Шарлотты, был дан 6 октября музыкальный вечер. В конце его были пропеты эти стихи, положенные на музыку Мауером. Слова ангела пела княжна Хилкова, а певца — г. Всеволожский. Перед вторым куплетом на театре, в облаках, была представлена группа, изображавшая судьбу, которую окружали духи жизни’ (С 8. Т. 2. С. 521—522). Подробное описание праздника см.: ОЗ. 1823. Ч. 16. Кн. 43.

В стихотворении речь идет о приезде в Россию Вюртембергской принцессы Фридерики Шарлотты Марии (1806—1873), впоследствии ставшей великой княгиней Еленой Павловной, женой великого князя Михаила Павловича. О встрече Михаила Павловича (1798—1848), четвертого сына императора Павла I, с принцессой Шарлоттой за границей см.: Смирнова-Россет. С. 155. Бракосочетание Елены Павловны с великим князем Михаилом Павловичем состоялось в феврале 1824 г. (см.: Шильдер. Т. 1. С. 156). В это же время Жуковский начинает давать ей уроки русского языка, о чем сообщает А. П. Зонтаг в письме от 5 марта 1824 г.: ‘Скажу вам два слова о себе: у меня теперь на руках новая, милая ученица, вел.<икая> кн.<ягиня> Елена Павловна’ (УС. С. 97—98). Елена Павловна постоянно поддерживала дружеские отношения с деятелями русской культуры. По словам Жуковского, она ‘очень любила Пушкина’ (С 8. Т. 6. С. 17). Сохранились 4 записки Елены Павловны к Жуковскому от 27—29 января 1837 г. с вопросами о состоянии раненого Пушкина (см.: Черейский. С. 150).

В празднике, на котором было исполнено стихотворение ‘Ангел и Певец’, принимали участие фрейлина княжна П. А. Хилкова, спевшая партию Ангела, и Н. В. Всеволожский (1799—1862), любитель театра и литературы, основатель литературно-театрального общества ‘Зеленая лампа’, приятель А. С. Пушкина—исполнитель партии Певца. Музыку к сочинению Жуковского написал композитор и скрипач-виртуоз Людвиг Вильгельм Маурер (1789—1878).

О влиянии Шиллера на использование 4-стопного хорея в этом стихотворении см.: Томашевский Б. В. Строфика Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М., Л., 1958. Т. 2. С. 98.

И. Поплавская

Привидение

(‘В тени дерев, при звуке струн, в сиянье…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824. С. 257—258, в разделе ‘Стихотворения’, за подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел ‘Смесь’, в С 5 в подборке произведений 1821 г.).

Датируется: 1823 г.

Главной в стихотворении является тема привидения, которая очень рано стала занимать Жуковского и как художника, эстетика, и как человека, верящего в загробную жизнь. Привидениями населены элегии и баллады Жуковского. Высказывалось мнение о том, что стихотворение ‘Привидение’ генетически связано с эстетикой немецкого романтизма, в частности, с третьим ‘Гимном к ночи’ (‘Hymne an die Nacht’) Новалиса (Галюн. С. 27—28).

Однако в данном стихотворении речь идет, по-видимому, не о литературном, романтическом привидении, над которым поэт сам охотно посмеивался, его шутливая репутация ‘певца’ таких привидений нередко обыгрывалась в ‘Арзамасе’. Здесь же, как и в стихотворении ‘9 марта 1823 года’, биограф поэта (К. К. Зейдлиц) и его исследователи (И. Жданов, И. Эйгес, И. Виницкий) видят связь с семейным преданием Елагиных-Мойеров о явлении М. А. Протасовой в ночь на 18.3.1823 г., т. е. в ночь ее смерти, А. П. Елагиной, которая тогда находилась в Москве у постели своего больного сына, а М. А. Протасова, как известно, умерла в Дерпте. 28 октября 1823 г. Жуковский писал об этом видении А. П. Елагиной: ‘Вы видели Машу и во сне, и наяву в последние дни ее — я нахожу в этом что-то неизъяснимо для вас утешительное <...> Я верю вашему видению, в нем вижу что-то естественное, справедливое. Это награда! Но именно все это и делает жизнь высокою! До чего может она возвысить нашу душу! И только она одна! Милая <...> я далек, слишком далек от вашей высокости. Сны ваши меня не посещают. Но ради этих снов, прекрасных вестников того света <...> не предавайтесь унынию. <...> Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет, говорите: она была’ (УС. С. 39—40). Много позднее Жуковский вновь вспомнит об этом видении и расскажет о нем в статье конца 1840-х гг. ‘Нечто о привидениях’.

Видение придает А. П. Елагиной в глазах Жуковского особый статус. Жуковский подчеркивает дистанцию между ею и собой и говорит о ‘завидном счастье, которым он не был удостоен’. Но то, что ему не было дано непосредственно, он вызывает с помощью поэзии и воспоминания. ‘Не вижу глазами ее, но знаю, что она с нами’,— пишет он сразу после смерти Маши (цит. по: Веселовский. С. 237).

А. П. Елагина видела ‘милую гостью’ воочию, а Жуковский призывает ее к себе, как бы извлекая ее из небытия, давая ей зримый образ в своем стихотворении. Произведение, таким образом, передает любимую Жуковским философию поэтического откровения, переживаемого при чудесном явлении посланца небес. В ‘Привидении’ поднимаются важнейшие для Жуковского мировоззренческие и эстетические вопросы — о соотношении материального и духовного, о вере в Провидение, о природе творчества. Основным художественным образом оказывается образ ‘воздушной лазурной пелены’, ‘покрывала’. Мистический опыт общения с ушедшими из жизни ‘милыми спутниками’ в дальнейшем станет темой постоянных размышлений Жуковского, привидения окажутся героями его философско-религиозной и автобиографической прозы. Подробнее об этом см.: Виницкий И. Нечто о привидениях Жуковского // НЛО. 1998. No 32. С. 147—172.

И. Айзикова

1824

Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года

(‘Прости, убежище святое…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 19—20) — черновой.

Впервые: СО. 1824. Ч. 91. No 1. С. 334—336 — с тем же заглавием. То же: Новости литературы. 1824. Ч. 8. No 13. С. 13—15. Тексты идентичны.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: начало 1824 г.

В письме А. И.Тургенева к П. А. Вяземскому от 15 февраля 1824 г. читаем: ‘Получил ли ‘Прощальную песнь’ Жуковского, не петую в Смольном монастыре?’ (ОА. Т. III. С. 11). Это указание позволяет предполагать, что стихотворение Жуковского, написанное к февральскому выпуску 1824 г. воспитанниц Смольного института, было передано воспитанницам Общества благородных девиц.

Н. Втшева

Мотылек и цветы

(‘Поляны мирной украшение…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 30, л. 29 об.— черновой, в другой редакции по сравнению с беловым автографом (см. ниже).

2) РНБ, оп. 1, No 30, л. 30 — беловой, с небольшими поправками.

Копия (ПД. No 22728, л. 1) — рукою А. А. Воейковой (последняя строфа), с указанием: ‘Из альбома С. Карамзиной’. Ср.: РБ. 1916. Кн. 6. С. 69.

Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824 (ц. р.— 9 августа 1824 г.). С. 357 — с подписью: ‘Жуковский’ и примечанием: ‘Стихи, написанные в альбоме Н. И. И., на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из pense [анютины глазки.— фр.] и незабудок’.

В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел ‘Романсы и песни’, в С 5 — в подборке стихотворений 1821 г.).

Датируется: первая половина 1824 г.

Обоснование датировки то же, что и для ‘Таинственного посетителя’ (см. примеч.), так как положение стихотворений в рукописи и история их первой публикации одинаковы.

Окончательной редакции стихотворения предшествует черновая, которую можно считать самостоятельным вариантом (ранней редакцией). Приводим ее текст:

Вот, что однажды я сказал,

Смотря, как мотылек вертляной,

Благоуханною поляной

С цветочка на цветок порхал!

Он красотой их любовался,

Он ароматом их дышал,

Но ни с одним не оставался!

И равнодушно улетал

Туда, где небеса сияли

И где на радужных к рыл ах

Друзья эфирные играли

В веселых с запада лучах,

Но лугом бытия прекрасным

Под небом светлым или ясным,

Куда ему назначил рок,

Пускай летит наш мотылек!

А я…

Ко стате иль не к стате

Прекрасным цвет воспоминаний

И думы сердца милый цвет…

По всей вероятности, Жуковский увидел в этой первоначальной редакции ощутимые переклички со стихотворением 1814 г. ‘Мотылек’, переводом из Гте (см. примеч. в т. 1 наст. изд.). Наметившееся движение темы к лирическому субъекту привело к изменению всей тональности стихотворения. Мотив ‘милого воспоминания’ организует поэтическое пространство окончательного текста и делает его органической частью лирической философии Жуковского, ‘характеристическим выражением’ (В. Г. Белинский) его романтической эстетики.

Стихотворение, как это явствует из примечания к первой публикации, было написано в альбом Н. И. И. Еще П. А. Плетневым было установлено (см. его письмо к Я. К. Гроту от 16 января 1842 г. // Переписка. Т. 1. С. 469), что речь идет о воспитаннице Софьи Ивановны Местр (урожд. Загряжской) и ее мужа гр. Ксавье де Местра — Наталье Ивановне Ивановой (в замуж. Фризенгоф, ум. 1850). О ней см.: Временник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С. 31—35, Раевский Н. Избранное. М., 1978. С. 35—36, 475.

По автографу Жуковского из этого альбома, хранящегося в Бродянах (Словакия), где в фамильном замке Фризенгофов жила владелица альбома, это стихотворение было опубликовано Яном Ференчиком (Slovensk pohl’ady. 1947. No 1. S. 181—184).

А. Янушкевич

Поездка на маневры

(‘Вчера был день прекрасной доле…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 30, л. 23 — черновой, без заглавия.

2) РНБ, оп. 1, No 30, л. 23 об., л. 24, л. 25, л. 26 — черновой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 997 — с заглавием: ‘Поездка на маневры’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: лето 1824 г.

Поводом для написания стихотворения, в котором, по словам исследователя, ‘зазвучала воинская струнка поэтической арфы Жуковского’ (Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 201), явилось присутствие поэта на военных маневрах в Красном Селе, неподалеку от Петербурга: ‘Начиная с 60-х годов XVIII века сюда перемещались летние лагери гвардейских полков. Здесь происходили грандиозные маневры, в которых порою участвовало более 100 тысяч солдат и офицеров. Местом маневров была луговая долина, окруженная холмами, с одного из них за происходившим на ‘поле сражения’ наблюдали петербургская знать, члены царской фамилии, придворные’ (Там же. С. 202).

Н. Втшева

1825

<Гр. А. Е. Комаровской>

(‘Давно уж нет мне вдохновенья!..’)

Автографы:

1)РНБ, оп. 1, No 15, л. 11 — черновой.

2) ПД, ф. 244, оп. 1, No 104 — беловой (от ст. 21 до конца) — в альбоме А. Е. Шиповой, урожд. Комаровской.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 43 (ст. 1—14), Пушкин и его современники. СПб., 1909. Т. 3. Вып. 11. С. 84 (от ст. 21 до конца — по автографу No 2). Печатается впервые полностью по черновому автографу.

Датируется: февраль 1825 г.

Адресат послания — графиня Анна Евграфовна Комаровская (в замуж. Шилова, 1806—1872), дочь известного генерала Е. Ф. Комаровского (1769—1843), знакомого Карамзина, Жуковского, автора ‘Записок’ (см.: ИВ. 1897. С. 69—70). В 1825 г. А. Е. Комаровская была фрейлиной, впоследствии вышла замуж за С. П. Шипова (1789—1876), участника Отечественной войны 1812 г., члена Союза спасения и Союза благоденствия (о нем см.: Черейский. С. 498—499, Декабристы: Биографический справочник. М’ 1988. С. 201, 339).

О стихотворении из альбома А. Е. Комаровской (автограф No 2) см.: Модзалевский Б. Л. Альбом А. Е. Шиповой, рожд. гр. Комаровской // Пушкин и его современники. Вып. 11. С. 79—94, Вацуро В. Э. Литературные альбомы в собрании Пушкинского Дома: 1750—1840-е годы // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 30.

Упоминание об этом стихотворении, проясняющее повод к его созданию, содержится в письме А. И. Тургенева П. А. Вяземскому от 20 февраля 1825 г.: ‘Он [Жуковский] мне дал вчера два послания: одно к Тутолмину о карете, а другое к фрейлине графине Комаровской, которая нарочно захромала, чтобы освободить больную мать от поездки с нею на бал’ (ОА. Т. III. С. 98).

И. Поплавская, Н. Втшева

‘Друзья, без горести на гроб взирайте мой!..’

Автограф (ПД. No 22729, л. 26 об.) — беловой, с подписью: ‘Ж.’

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: конец декабря 1825 г.

Основанием для датировки этого неизвестного и не публиковавшегося ранее четверостишия Жуковского является, во-первых, местоположение автографа в рукописи—альбоме А. А. Воейковой 1822—1825 гг. Непосредственно за его текстом на л. 27 Жуковский записывает 12 стихов из ‘Лалла Рук’ (целиком 7-ю строфу и 4 последних стиха 8-й) — с посвятительной надписью А. А. Воейковой: ‘Кто вас знает, тому знаком и Гений чистой красоты! С кем вы были, для того зажглась навсегда прекрасная утешительная звезда, и эта звезда никогда не утратит своего милого света. 1825. Декабря 29’ (подробнее см. примеч. к стихотворению ‘Лалла Рук’).

Во-вторых, нельзя не учитывать и психологическое состояние Жуковского, в котором родилось это стихотворение—своеобразная автоэпитафия.

После восстания 14 декабря, когда, по словам Жуковского, ‘мы прожили вековой день’ (ПЖТ. С. 211), начинается глубокий мировоззренческий кризис поэта. Все больше вникая в последствия событий, принимая участие в судьбах родственников восставших, с тревогой следя за ухудшением состояния сошедшего с ума Батюшкова, Жуковский понимает трагизм происходящего. ‘Мы живем во времена испытания. Теперь нет ничего другого для подкрепления души и для сохранения деятельности кроме веры в Провидение. Ибо одна только вера может объяснить то, что вокруг нас происходит’,— напишет он Е. Г. Пушкиной 24 февраля 1826 г. (С 7. Т. 6. С. 481). В начале мая этого же года он создает свое завещание и передает его А. И. Тургеневу (ПЖТ. С. 212). Мысли о смерти все чаще посещают Жуковского. Все это было следствием глубокого потрясения после событий 14 декабря 1825 г. (об этом см.: Янушкевич. С. 170—171).

Четверостишие, написанное, по всей вероятности, в конце декабря 1825 г., стало первым отзвуком тяжелых мыслей поэта, выражением тех настроений, в которых он боялся признаться даже близким людям. И в этом смысле неизвестное ранее стихотворение представляет безусловный интерес.

О. Лебедева

1826

Хор девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня

(‘Расстаемся, расстаемся…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 30, л. 34 об.— черновой.

2) РНБ, он. 1, No 30, л. 35—35 об.— черновой, без заглавия, л. 35 — план.

Впервые: Дамский журнал. 1826. No 5. Март. С. 215—216 — с заглавием: ‘Хор, петый девицами, воспитанными в Екатерининском институте, при последнем экзамене по случаю выпуска их 1826 года, февраля 20 дня’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: около 20 февраля 1826 г.

Хор девиц ‘на выпуск’ 1826 г., помимо обычных лейтмотивов (расставания, воспоминания, благодарности имп. Марии Федоровне), включает мотив внезапной кончины императора Александра I.

Сохранилось воспоминание об этом выпуске А. О. Смирновой-Россет. Как обычно, она допускает неточность, называя автором стихов не Жуковского, а Плетнева. ‘После этого назначен был день прощания,— пишет она,— императрица приехала с государем [Николаем I]. Он был бледен и очень худ, видно было, что он очень озабочен. Мы пели прощальные стихи, сочиненные Плетневым, а Кавос, наш учитель пения, сочинил музыку:

Расстаемся, расстаемся

Мы с приютом детских лет,

Мы судьбе, зовущей, в свет,

Невозвратно отдаемся.

Был у нас другой хранитель,

Он уж взят на небеса,

Небеса его обитель…

При этих словах слезами прервались наши голоса, и мы не окончили. Государыня взяла за руку молодого императора и сказала: ‘Au revoir, mes enfants» (‘До свидания, дети мои’.— фр., Смирнова-Россет. С. 142). Несмотря на неточности цитирования стихов и указания их автора, мемуаристка восоздает атмосферу этого выпускного акта в Екатерининском институте. В ее воспоминаниях упоминается автор музыки хора на слова Жуковского. Это Катерино Альбертович Кавос (1775—1840), итальянец но происхождению, композитор и дирижер, с 1822 г. инспектор придворных театров.

Ст. 14. Матерь милая являлась…— Имеется в виду императрица Мария Федоровна.

Ст. 17. Был у нас другой хранитель…— Речь идет о недавно умершем императоре Александре I.

Н. Втшева

1827

Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1827 года

(‘Миновались, миновались…’)

Автограф (РГАЛИ, оп. 1, No 35, л. 6об.—

— черновой.

Впервые: Славянин. 1827. No 9. С. 141—142 — с подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации. Датируется: конец 1826 — начало 1827 г.

‘Прощальная песнь’ 1827 г. продолжает традицию других подобных стихотворений, написанных Жуковским для воспитанниц Общества благородных девиц ‘на выпуск’, традиционно проходивший в феврале. Как и в 1826 г., музыку к ней написал композитор и дирижер К. А. Кавос (см. примеч. к стихотворению ‘Хор, петый <...> при выпуске 1826 г.’). Стихи были присланы из Дрездена, где тогда вместе с братьями Тургеневыми (Александром и Сергеем) находился Жуковский. Это было время его приготовления к должности воспитателя наследника. Он составляет ‘План учения великого князя’, покупает книги для будущих лекций. ‘Поэзия мною не покинута,— сообщает он в письме к А. П. Елагиной из Дрездена от 7 февраля 1827 г.,— хоть я и перестал писать стихи, хотя мои занятия и могут со стороны показаться механическими. Есть в душе какая-то теплота, которая животворит ее’ (УС. С. 45). ‘Прощальная песнь…’, вобравшая в себя основные мотивы предыдущей поэзии Жуковского, пронизана теплотой этого чувства.

Н. Втшева

1828

На мир с Персиею

(‘Мы вспомнили прекрасно старину!..’)

Автограф (РГАЛИ, оп. 1, No 32, л. 1) — беловой, с заглавием: ‘К портрету оконченной войны’ и датой: ’15 марта 1828′.

Впервые: МТ. 1828. Ч. 20. No 5. С. 27 (ц. р.— 21 марта 1828 г.) — с заглавием: ‘На мир с Персиею’ и подписью: ‘Жуковский’, перепечатано: Славянин. 1828. No 17. С. 40. Тексты идентичны.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 15 марта 1828 г.

В С 8 стихотворение напечатано со следующим примечанием: ‘Стихи эти были петы на концерте, бывшем в Аничковом дворце у государыни императрицы’ (Т. 2. С. 415). К сожалению, автора музыки установить не удалось.

Исторической основой стихотворения послужили следующие события. Летом 1826 г. иранские войска вторглись в долину р. Куры с намерением захватить все Закавказье и отбросить русских за Терек. Отражал нападение иранской армии Отдельный Кавказский корпус, которым командовал известный генерал А. П. Ермолов. В марте 1827 г. Ермолов был отстранен от службы, а на его место был назначен генерал И. Ф. Паскевич. Получив крупное подкрепление, Паскевич освободил Ереван, Тебриз и направил свои войска на столицу Ирана Тегеран, после чего иранский шах запросил мира. 10 (22) февраля в иранском местечке Туркман-чай был подписан мирный договор между Ираном и Россией. Текст договора большей частью был составлен А. С. Грибоедовым, который доставил этот договор 14 марта 1828 г. в Петербург. По условиям Туркманчайского мира Россия получила от Ирана восточную Армению с городами Ереван и Нахичевань (подробнее об этом см.: Троицкий Н. А. Россия в XIX веке. М., 1997. С. 119—120).

Во время пребывания Грибоедова в Петербурге весной 1828 г. Жуковский встречался с ним (см.: ЛН. Т. 58. С. 79). Поэт также поддерживал дружеские отношения и состоял в переписке с И. Ф. Паскевичем (РА. 1875. Т. 111. С. 369).

Ст. 1. Мы вспомнили прекрасно старину!..— Речь идет, видимо, о русско-иранской войне 1804—1813 гг., завершившейся Гюлистанским мирным договором 1813 г.

Ст. 5—6. И Русской — в том краю, где был // Утешен мир дугой завета…— В Библии речь идет о всемирном потопе, ковчеге и о завете, который заключил Яхве с Ноем и его семьей в Араратских горах. Здесь имеется в виду Туркманчайский мирный договор между Россией и Ираном, но которому к России были присоединены Дагестан и северный Азербайджан — территории, прилежащие к Араратским горам.

И. Поплавская

<Записка к Н. И. Гнедичу>

III
‘Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй…’

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 9. Т. 2. С. 559—560. Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: конец марта 1828 г.

В октябре 1827 г. Н. И. Гнедич приезжает в Одессу для лечения на водах ‘грудной болезни’. В письме от 27 октября 1827 г. к своей племяннице А. П. Зонтаг, жившей в Одессе, Жуковский сообщает: ‘Скажите Гнедичу, что я получил письмо его и вместо того, чтобы писать к нему особенно, решился обнять его в вашем письме и вам поручить пожать ему дружески руку. Это значит, что я от себя поручил его вашей дружбе. Радуюсь, что он с вами — это поможет ему вылечиться. Радуюсь, что вы с ним познакомились. С ним будет у вас лад. Скажите ему, что я весьма жалею, что его здесь не нашел и что его возвращение меня много, много обрадует’ (УС. С. 102).

Основанием для датировки стихотворной записки Жуковского к Гнедичу, в которой развиваются мотивы вышеприведенного письма, является прямое упоминание о ней в письме к А. П. Зонтаг от 2 апреля 1828 г.: ‘Поклонитесь Гнедичу. Получил ли он мои гекзаметры?’ (УС. С. 104). Так как в предшествующих письмах от января-февраля 1828 г. к Зонтаг не шла речь о Гнедиче и адресованном к нему гекзаметрическом послании, то можно предположить, что Жуковский сочинил и отправил его в марте, скорее всего к Пасхе (в 1828 г. она была 25 марта).

Подтверждением этого предположения может служить письмо Гнедича Жуковскому от 18 апреля 1828 г.: ‘Прости любезнейший друг Василий Андреевич! Долее, нежели хотел бы, не отвечал на любезную, прекрасную эпистолу твою <...>, отвечать на твои стихи подлою прозою краснела авторская совесть <...>. Спасибо за рецепт, мне предлагаемый и составленный тобою, профессор и доктор поэзии и царских чертогов обитатель <...>. Итак из рецепта остается годное мне для употребления

Память древности светлой, величие Понта, беседы

Женщины милой с душой поэтической, песни Гомера,

чем я и пользуюсь…’

(PC. 1903. No 7. Июль. С. 119—120).

А. Янушкевич

Государыне Императрице Александре Федоровне

(‘Ты памятник себе святой соорудила…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 7. Т. 2. С. 403—404.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: апрель 1828 г.

В С 8 в примечании к этому стихотворению указано: ‘Оно относится к апрелю 1828 г. и написано по случаю открытия на Васильевском острове поныне существующего ‘Дома призрения бедных Императрицы Александры Федоровны» (Т. 2. С. 523).

В стихотворении благотворительная деятельность императрицы рассматривается в религиозно-этическом и эстетическом контексте и затем получает продолжение в таких произведениях, как ‘Видение’, ‘Утешение’, ‘Пери’.

Ст. 14—16. Ты знаешь: сеем здесь, а жнем на небесах ~ Заступнее за нас, чем славы гордый прах…— Известная евангельская цитата. Ср.: Мф 18: 18—19, Мк 12: 42—44, Лк 6: 35, 38.

Ст. 38. С делами славными супруга твоего…— Речь идет об императоре Николае I.

И. Поплавская

У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны
В ночь накануне Ея погребения

(‘Итак, Твой гроб с мольбой объемлю…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 30, л. 37) — черновой.

Впервые: MB. 1828. Ч. 12. No 21—22. С. 192 — фрагмент стихотворения от слов: ‘Благодарим, благодарим…’ и до конца, с подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 4 — отдел ‘Элегии’, с заглавием: ‘Чувства перед гробом Государыни Императрицы Марии Федоровны’. В С 5 (Т. 4. С. 239—244) — среди стихотворений 1829 г., с заглавием: ‘У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны. В ночь накануне Ея погребения’.

Датируется: 12—13 ноября 1828 г.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, жена Павла I, мать императоров Александра I и Николая I, скончалась 28 ноября 1828 г. в Петербурге, а погребение ее состоялось 13 ноября в Петропавловском соборе. В С 8 в примечаниях к этому стихотворению указывается на существование отдельного издания, процензурованного 14 ноября, то есть на другой день после погребения (см.: Т. 2. С. 523), которое нами не обнаружено.

Сам Жуковский в письме к Ю. А. Нелединскому-Мелецкому от 20 ноября 1828 г. так воссоздал историю создания стихотворения: ‘Считаю обязанностью священною доставить вам то, что я написал на кончину нашей Государыни, нашей незабвенной благотворительницы. Вы были первый, который меня ей представили. Благодаря вам, я имел счастие пользоваться ее милостями, благодаря вам, открылся для меня после случай к ней приблизиться и видеть вблизи эту трогательную благость, эту кроткую снисходительность, которая так сильно всех близких к ней привязывала. Кто бы мог вообразить, чтоб она так скоро нас могла оставить! По сию пору это непонятно. Старики с нею ожили, молодые с нею начали жить — для всех вырвана из жизни главная составная часть ее. Для чего не могли вы видеть ее, так как я видел, несколько минут спустя после ее тихой кончины. Вы бы увидели перед собою лицо, просветлевшее в минуту смерти, на котором смерть, так сказать, написала настоящее имя свое, которое есть преображение. Накануне ее погребения я провел ночь у ее гроба: над таким гробом Евангелие понятно. Оно есть слово жизни. Где два соберутся во имя мое, там и я. Это я слышал над ее гробом. В моих стихах нет ничего искусственного, вам они будут по сердцу’ (С 7. Т. 6. С. 519).

М. П. Погодин в, примечании к первой публикации стихотворения сообщал о смерти императрицы следующее: ‘В воскресенье 28 октября жители Москвы узнали о кончине Императрицы Марии Федоровны. Невозможно описать впечатления, произведенного в городе сим горестным известием. Знатные и простолюдины, богатые и бедные оплакивали искренно Государыню, о которой в продолжение пятидесятилетней ее жизни в России знали только но одним благодеяниям’ (MB. 1828. Ч. 12. No 21—22. С. 191).

4-го ноября тело императрицы было положено в гроб и выставлено в Зимнем дворце для прощания. Как отмечает Н. К. Шильдер, ‘во время нахождения тела в Зимнем дворце допущены были повседневно на поклонение всякого звания люди. Вынос тела из Зимнего дворца в Петропавловский собор и отпевание последовали 13-го ноября. Процессия шествовала от дворца по Миллионной, Царицыну лугу, Суворовской площади к Троицкому мосту в крепость. За колесницею следовал император Николай в траурной епанче, с распущенною шляпою с длинным флером. Это было последнее погребение члена императорской фамилии, совершенное при соблюдении всего старинного церемониала, установившегося со времени кончины Петра Великого’ (Шильдер. Т. 2. С. 184).

В намять о покойной матери Николай I учредил в 1828 г. Мариинский знак отличия беспорочной службы. Эта награда вручалась женщинам за долговременную и усердную службу в учреждениях покойной императрицы, а также в других благотворительных и воспитательных заведениях, состоящих в непосредственном ведении государя императора и членов императорской фамилии. О личности и благотворительной деятельности Марии Федоровны см.: Загарин. С. 186—188.

Ст. 48—49. Сходящий сладкий голос внемлю: // Не возмущайтеся душой!..— Ин 14, Лк 24: 37—38.

Ст. 100—101. И некогда потомки с нами // Все повторят: благодарим!— В MB было напечатано: ‘И внуки повторят за нами: // И с ними свет: благодарим!’

И. Поплавская

Видение

(‘Блеском утра озаренный…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 38) — черновой, сделанный карандашом.

Впервые: СЦ на 1829 год. Отд. II. С. 49—50 — с подписью: ‘В. Жуковский’.

В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 отнесено к 1829 г.

Датируется: декабрь 1828 г.

В С 8 в примечаниях указывается: ‘… стихотворение относится к первому посещению императрицей Александрой Федоровной принятых 6 декабря 1828 г. иод ее покровительство учебных заведений, бывших прежде под управлением скончавшейся императрицы Марии Федоровны’ (Т. 2. С. 523).

И. М. Семенко указывает на романтическую идеализацию благотворительности в этом стихотворении (СС 2. Т. 1. С. 416). А. С. Янушкевич связывает это стихотворение со всем комплексом эстетических поисков Жуковского и особенностями его художественного мышления 1825—1830 гг. (Янушкевич. С. 182—183).

И. Поплавская

Солнце и Борей

(‘Солнцу раз сказал Борей…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 26, л. 113 — черновой. 2) РНБ, оп. 1, No 26, л. 114 — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 64—65.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1828 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рукописи и общее содержание стихотворения.

С формальной точки зрения стихотворение напоминает басню, но таковой не является. Казалось бы, в нем есть два символических персонажа, обозначенных, как в басне, прописными буквами: оживляющее землю ‘теплотой своих лучей’ Солнце и холодный северный ветер Борей, говорящий о себе: ‘С ревом, свистом я летаю, // Всем верчу, все возмущаю, // Все дрожит передо мной! // Так не я ли царь земной?..’ Есть здесь и характерное для басни ‘повествование действия’, отражающее противостояние этих персонажей, есть и мораль, вытекающая из изображаемого действия и претендующая на обобщающий смысл: ‘Видишь: злобы самовластной // Милость кроткая сильней’.

Но есть в этой басенной мудрости и нечто, мешающее ее внесоциальному и вневременному восприятию. Понятие ‘самовластье’ сразу переносит наше сознание в политическую атмосферу России последекабрьской эпохи. В конце 20-х — начале 30-х гг. отношения Жуковского с Николаем I резко обострились. Поэт многократно пытается оказать помощь сосланным декабристам и их семьям: в январе 1828 г. он хлопочет перед императором о разрешении на отъезд в Сибирь для жены декабриста И. Д. Якушкина — А. В. Якушкиной. Он пишет царю обширную ‘Записку’ в защиту заочно приговоренного к смертной казни Н. И. Тургенева, помогает в публикации поэмы И. И. Козлова ‘Княгиня Наталия Борисовна Долгорукая’, героиня которой в XVIII в. добровольно отправилась в Сибирь за сосланным супругом, встречается со ссыльным А. Мицкевичем, неоднократно и демонстративно говорит в перлюстрируемых письмах к А. И. Тургеневу о безнравственности правительства. Все это были тщетные попытки просветителя воззвать к разуму и милосердию, убедить царя в том, что ‘злобы самовластной // Милость кроткая сильней’. Ради этих строк стихотворение и писалось. Но для публикации оно не годилось: слишком лично и слишком дерзко, да и цензура вряд ли бы его пропустила.

Н. Реморова

Умирающий лебедь

(‘День уж к вечеру склонялся…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 113 об.— черновой. 2) РНБ, он. 1, No 26, л. 115 — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 65—66.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1828 г.

Совершенно очевидно, что работа над стихотворениями ‘Солнце и Борей’ и ‘Умирающий лебедь’ шла практически одновременно. Первоначально были написаны черновики обоих стихотворений (л. 113 и 113 об.), потом так же последовательно они были переписаны набело (л. 114, 115), и вслед за этим (л. 115 об.) Жуковский приступил к написанию ‘Звезды и кометы’.

Несомненно, что поводом к созданию ‘Умирающего лебедя’ явились те же грустные размышления поэта о состоянии общественной и личной жизни в России, которые отражены в стихотворении ‘Солнце и Борей’, и так же, как в нем, основная мысль выражена в последних строках. Но обращена она не столько к общественной сфере, сколько к личной, касающейся мыслей Жуковского о своем собственном положении поэта и одновременно воспитателя будущего монарха, что он считал своей высокой миссией, но в успешном исходе ее все более и более сомневался.

Именно к концу 1820-х гг. перед поэтом остро встает вопрос о необходимости отстоять свое человеческое достоинство, не задохнуться в ‘омерзительном придворном воздухе’. В неопубликованном дневнике за 1828 г. он записывает: ‘Жить при дворе есть учиться или мудрости или подлости. Надобно быть или рабом владыки или рабом долга. В первом случае унижаешь себя. В последнем случае — сохранение своего достоинства. Но это сохранение не без тяжелых ощущений’ (РГАЛИ, он. 1, No 36, л. 6). Жуковский отказывается признать власть ‘проклятого шпионства’, считая единственным судьей над собой свою совесть. В письме к царю от 30 марта 1830 г. поэт писал: ‘Стихи мои останутся верным памятником и моей жизни и, смею прибавить, славнейших дней Александрова времени. Я жил как писал: остался чист и мыслями и делами’ (ПСС. Т. 12. С. 19). В аллегорической форме эти настроения выразились в ‘Умирающем лебеде’: ‘Кто на свете жил прекрасно, // Тот прекрасно и умрет’. Сам образ-символ умирающего лебедя найдет свое продолжение и развитие в одном из последних стихотворений поэта — ‘Царскосельский лебедь’.

Н. Реморова

Звезда и комета

(»Посторонись! дорогу дай!’…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 115 об.) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66 (ст. 1—6).

Впервые полностью: ПСС. Т. 3. С. 76.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1828 г.

Как было нами установлено (ПМиЖ. 1983. No 10. С. 56—59), басня ‘Звезда и комета’ — вольный перевод стихотворения немецкого поэта Теофиля Конрада Пфеффеля (Pfeffel, 1736—1809) ‘Der Komet und der Fixstern’, находящегося на с. 71 седьмой части его сочинений, хранящейся в библиотеке Жуковского (Описание. No 1837).

В переводе сохранена основная система образов, их соотношение и основная идейная направленность произведения: ‘повествование действия’ строится как столкновение звезды (у Пфеффеля ‘der Fixstern’ — ‘неподвижная звезда’) и ‘бродящей кометы’ (в оригинале она даже прямо названа: ‘der Vagabund’ — ‘бродяга’), уподобляемое столкновению человеческой мудрости и бессмысленной болтовни глупца. В переводе текст стихотворения увеличен более чем вдвое: у Пфеффеля — 6 строк 6-стопного ямба с парной (первая и вторая строки) и опоясывающей рифмовкой, у Жуковского — 14 строк разностопного ямба с вольной рифмовкой.

Увеличение объема в переводе связано с расширением и углублением характеристик действующих лиц, их определенной психологизацией и некоторой детализацией действия. Так, если в оригинале звезда характеризуется как неподвижная, твердо стоящая ‘на своем посту’ (‘blieb auf einem Posten stehen’), то в переводе акцент сделан (и это подчеркнуто в тексте самим Жуковским) на присущей звезде способности сиять собственным светом (‘Осталася в своих лучах среди небес’). Если в оригинале звезда в ответ на ‘вопли’ (‘Geschrey’) кометы просто молчит, то в переводе остается ‘не давшей ей ответа’. У Пфеффеля действия кометы являются своего рода знаком, символом поступков ‘наглого глупца’, но и сама комета и ее поступки обрисованы крайне скупо. В переводе комета — символ болтливого и насмешливого глупца, что вытекает из ее слов и действия в самом рассказе басни. Откровенно эмоционально-оценочный характер имеет авторская характеристика, даваемая персонажам и их поступкам: если звезда ‘осталася в своих лучах среди небес’, то ‘светом не своим блестящая комета // Промчалась вдаль, а там и след ее исчез’.

В переводе-переделке данной пфеффелевской басни обращает на себя внимание еще одна немаловажная деталь: мораль басни для Жуковского периода ее создания (1828 г.) имеет далеко не условный общечеловеческий смысл. В ней очень сильно личностное субъективное начало, проявляющееся не в характерном для ранних басен стремлении ‘русифицировать обстановку’ (В. И. Резанов), но в попытке выразить те идеи, которые он в период осложнившихся отношений с царем высказывал в своих дневниках, письмах, некоторых стихотворениях (см., напр., стихотворения ‘Солнце и Борей’ и ‘Умирающий лебедь’). Нет сомнения, что ‘Звезда и комета’ — отклик на вполне конкретные обстоятельства жизни Жуковского, и вероятнее всего, на распространяемые, как он считал, Булгариным, слухи о его участии в ‘литературных ссорах’. Принципиальный противник ‘журнальной драки’, Жуковский, не желавший ‘покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу’, выразил свое отношение к тем, кто срамит литературу непристойными перебранками, в форме басни.

Н. Реморова

‘Меня ты хочешь знать, я вс и ничего!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 117—117 об.) — беловой, с небольшими поправками в ст. 27 (вместо: ‘Бываю тягостен, бываю и легок’ — ‘Я легок и тяжел, безумен и умен’), на отдельном листке плотной бумаги, без заглавия и даты.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66 (ст. 1—4).

Впервые полностью: ПСС. Т. 3. С. 76.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1828 г.

И. А. Бычков, приведя первые четыре стиха при описании автографа, указал: ‘Без заголовка. Загадка в стихах’ (Бумаги Жуковского. С. 66). Впервые опубликовавший полный текст стихотворения А. С. Архангельский без всяких пояснений отнес его к 1828 г. (ПСС. Т. 3. С. 76). Скорее всего, он опирался в своей датировке на положение автографа в рукописи. Не имея никаких аргументов в пользу другой датировки, присоединяемся к мнению редактора ПСС.

Стихотворение Жуковского принадлежит к популярному роду ‘загадок в стихах’. Мастером этого жанра в европейской литературе был Ф. Шиллер, создавший в 1801—1804 гг. для переведенной им пьесы К. Гоцци ‘Принцесса Турандот’ 15 загадок с ответами (см.: Шиллер Ф. Собр. соч. В 7 т. М., 1955. Т. 1. С. 331—338, 754—755), две из которых, кстати, перевел Жуковский в 1831 г. (см. примеч. к ‘Двум загадкам’).

Стихотворная загадка Жуковского, основанная на игре слов-палиндромов: ‘сон — нос’, и по своему местоположению в конволюте рукописи, и но характеру примыкает к неопубликованному стихотворному наброску ‘Есть в русском царстве граф Орлов…’ (см. раздел: ‘Из неопубликованного’).

А. Янушкевич

1829

ИЗ ‘СОБИРАТЕЛЯ’

‘Собиратель’ — журнал, созданный Жуковским в 1829 г. с педагогическими целями. Это было своеобразное ‘Зерцало для князя’, традиция которого тесно связана с европейской просветительской мыслью (Фенелон, Энгель, Ансильон и др.). Идея ‘просвещенного монарха’ в сознании Жуковского была откликом его раздумий как наставника великого князя Александра Николаевича (будущего ‘Царя-Освободителя’ Александра II). И если с помощью шести выпусков сборника FWДН Жуковский обучал немецкую принцессу Шарлотту (великую княгиню Александру Федоровну, впоследствии русскую императрицу) русскому языку, то ‘Собиратель’ был новым этаном его просветительской миссии.

Вышло в свет всего 2 номера, оба — в 1829 г. О тщательности подготовки поэта к его изданию свидетельствуют специальные рукописные папки с ‘бумагами, относящимися к журналу ‘Собиратель» (см.: РНБ, оп. 1, No 125, л. 1—28, РГАЛИ, оп. 1, No 3, л. 1—3). Жуковский разрабатывает ‘план журнала’ (РНБ, оп. 1, No 125, л. 1), определяет его структуру: ‘1. Отрывки <...>. 2. Выписки <...>. 3. Переписка <...>. 4. Анекдоты <...>. 5. Смесь <...>‘ (Там же).

Однако оба вышедших номера имеют лишь 2 первых раздела: ‘Отрывки’ и ‘Выписки’, каждый из которых включает несколько пронумерованных римскими цифрами рубрик. За исключением отрывка из поэмы А. С. Пушкина ‘Полтава’ под заглавием: ‘Полтавский бой’ (No 2. С. 13—17), все остальное содержание журнала — творчество его издателя. И в этом смысле ‘Собиратель’ — ‘журнал одного автора’. Жуковский пытается путем особого подбора ‘выписок’, ‘отрывков’: от древних (Гомер, Саллюстий, Фукидид, Теренций, Сенека) до своих современников (Карамзин, Байрон, Гте, Мицкевич) воссоздать своеобразную летопись человеческой мысли, вместе с ними размышляет об истории, природе человека, о назначении поэзии.

Его поэтические сочинения в ‘Собирателе’ — переводы небольших стихотворений разных авторов, опыты поэтической миниатюры—в общем контексте журнала имеют свое место и назначение. Он включает сюда фрагменты своих уже известных произведений. Так, в рубрике ‘Поэзия’ (No 1) появляется его четверостишие из ‘Певца во стане русских воинов’:

Певцы сотрудники вождям,

Их песни жизнь победам,

И внуки, внемля их струнам,

В слезах дивятся дедам.

Рядом с размышлениями Шиллера, Гте, Байрона, Штольберга, Оссиана, Гердера, Мицкевича эта автореминисценция органично вписывается в оригинальную антологию под заглавием ‘Поэзия’. Важно и то, что отбирает Жуковский для выписок, и то, как он оформляет эти выписки в подборки, и, конечно же, то, что он переводит на русский язык, как делает ‘чужое’ — ‘своим’.

Памятники

I. ‘То место, где был добрый, свято!..’
II. ‘Кто скрыт во глубине сих грозных пирамид?..’
III. ‘Смертный! смерти учись на могиле вечного града!..’

Автограф неизвестен.

Копия (РГАЛИ, он. 1, No 3, л. 1—1 об.) — рукою неустановленного лица, авторизованная.

Впервые (за исключением No 111): Собиратель. 1829. No 1. С. 14—с параллельным текстом (No I, II), указанием источника для No I: ‘Goethe’. No III при жизни Жуковского не печаталось.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации со сверкой по авторизованной копии (No III печатается впервые).

Датируется: 1829 г.

В подборку ‘Памятники’, составляющую вторую часть общего раздела ‘Выписки’ из 1-го номера ‘Собирателя’, Жуковский включил четыре текста: немецкий (без перевода) — из Шлегеля, французский — с указанием: ‘Paroles de Pericl&egrave,s’, два последних: ‘То место, где был добрый, свято!..’ и ‘Кто скрыт во глубине сих гордых пирамид?..’ даны en regard, в переводе Жуковского. Миниатюра No III в ‘Собиратель’ не вошла, оставшись в рукописи ‘бумаг, относящихся к ‘Собирателю».

Как удалось установить, переведенное из Гте четверостишие ‘То место, где был добрый, свято!..’ восходит к его драме ‘Торквато Тассо’ (1789) и является переложением стихов 80—82 (действие I, явл. 1-е) этого произведения. Ср.:

Die Sttte, die ein guter Monseh betrat,

Ist eingeweiht, nach hundert Jahren klingt

Sein Wort und seine That dein Enkel wieder.

A. Янушкевич

Мысли
(Из Гте)

I. ‘Чист душой ты был вчера…’
II. ‘Будь не солнечен наш глаз…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 125, л. 3 об.) — беловой.

Впервые: Собиратель. 1829. No 2. С. 19—в рубрике: ‘VII. Мысли, заимствованные из древних и новых классиков’, с параллельным немецким текстом и указанием источника: ‘Goethe’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1829 г.

Источник обоих четверостиший — ‘Кроткие ксении’ (‘Lahme Xenien’) Гте. Ксениями (от греческого — xenia: 1) подарок гостям, 2) юмористическая миниатюра в стихах) Гте и Шиллер назвали серию сатирических эпиграмм на политические и эстетические темы, впервые опубликованных в ‘Альманахе муз на 1797 г.’ и вызвавших отклик в обществе. Считается, что наиболее резкие из эпиграмм принадлежали Шиллеру.

Гте и в дальнейшем широко использовал жанр стихотворной миниатюры, восходящий у него как к античной, так и к народной традиции, к так называемым ‘ширухам’ (от нем. der Spruch — изречение, афоризм, сентенция), известным еще со времен Средневековья и заключавшим в себе меткие суждения о жизни, моральные сентенции. Свои миниатюры Гте назвал ‘кроткими Ксениями’ и выражал в них свои мысли но разным жизненным поводам, преимущественно связанным с историко-литературными, общеэстетическими и естественно-научными проблемами, подаваемыми через эмоционально насыщенные поэтические образы и символы.

Первая переведенная Жуковским миниатюра взята из 4-го раздела ‘кротких ксений’:

Liegt dir Gestern klar urid offcn,

Wirkst du Нeute krftig frei,

Kanтsi du auf ein Morgeт hoffеn,

Das niсht mindrr glcklich sei.

Если вчера тебе вс было ясно и открыто,

Если сегодня ты действуешь в полную силу,

То и завтра можешь надеяться,

Что будешь не менее счастлив.

В своей миниатюре Гте утверждает мысль о счастье как результате постоянной, упорной деятельности, мысль, входящую в круг идей ‘Фауста’, над которым автор в эти годы интенсивно работает (ср. в ‘Фаусте’: ‘В деянии начало бытия’). Графически выделив в тексте ксении ‘вчера’ и ‘сегодня’, автор не выделяет ‘завтра’, ибо оно существует лишь в потенции и, наступив, превращается в ‘сегодня’ и требует новой самоотдачи.

Внешне перевод Жуковского близок к оригиналу. В нем сохранен объем миниатюры, существенные для автора понятия ‘вчера’, ‘сегодня’ и ‘завтра’ как выражение бесконечности времени, в которой действуют общие законы бытия. Однако в переводе четверостишие приобретает более общий смысл, а понятие счастья как высшего мгновения творчества заменяется понятием добродетели, столь важным для моральной философии Жуковского. Проблема добродетели и самоусовершенствования входит в перевод Жуковского как органическая часть его просветительской программы и ‘урока царям’.

Вторая миниатюра взята из III раздела ‘Кротких ксений’ и связана с гтевским ‘Учением о цвете’, в которое включалось и изучение глаза как органа, воспринимающего свет. ‘Гте был убежден в наличии связи между идеями природы и идеями наблюдателя и исследователя’ (Конради К.-О. Гте: Жизнь и творчество. М., 1987. Т. 2. С. 494), и поэтому четверостишие включил в вводную главу к ‘Учению о свете’. Ср.:

Wr’ nicht das Auge sonnenhaft,

Die Sonne knnt’ es nie erblicken,

Lg’ nicht in uns des Gottes eigne Kraft,

Wie knnt uns Gottliches entzcken?

Если бы глаз не был солнцесодержащим,

Он не мог бы увидеть солнце,

Если бы в нас не была вложена собственно божественная сила,

Как могло бы нас восхищать божественное?

В оригинале первое двустишие построено как утверждение некоего положения и естественно завершается точкой. Второе—риторический вопрос, ответ на который предопределен представлением о божественной сущности человека и который, с точки зрения автора, подтверждает его научный тезис. Не случайно Гте, говоря о человеческом глазе, употребляет слово sonnenhaft, что буквально значит ‘содержащий солнце’. Жуковский превращает оба двустишия в два одинаково сформулированных риторических вопроса, предполагающих равнозначный ответ. По смыслу перевод достаточно близок к оригиналу, однако Жуковский заменяет во втором стихе лишенный экспрессивной окраски глагол erblicken (увидеть) на ‘любоваться’, а в третьей строке появляется ‘Дух Божий’. Натурфилософская концепция света у Жуковского тесно связана с Божественным Промыслом и духовной жизнью индивидуума.

Изменен в миниатюре и размер стиха. В оригинале это разностопный ямб со схемой 4454 и перекрестной рифмовкой, в переводе — четырехстопный хорей с тем же чередованием рифм.

Н. Реморова

Homer

(‘Веки идут, и веки уходят, а пенье Гомера…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 125, л. 4 — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 177.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1829 г.

Перевод четверостишия немецкого просветителя И. Г. Гердера (1744—1803), взятого Жуковским из 10-й части серии ‘Zur schnen Literatur und Kunst’ (Johann Gottfried von Herder’s Smmtliche Werke. Bd. 1—33. Tubingen, 1805—1810 — Th. 10. S. 53). экземпляр этого издания находится в библиотеке Жуковского с многочисленными его пометами (см.: Описание. No 12780). Вот его текст:

Homer

Zeiten hinab und Zeitcn hinau, tnt ewig Homerus

Einiges Lied, ihn krnt jeder olvmpische Kranz.

Lange saint die Natur, und schuf, und als sic geschaffen,

Ruhete sie und sprach: einen Homerus der Welt!

Это четверостишие было без перевода включено Жуковским в ‘Собиратель’ (No 2. С. 29), где многие тексты в разделах ‘Отрывки’, ‘Мысли’, ‘Выписки’ давались на языке оригинала.

Перевод четверостишия остался в рукописях поэта, в папке бумаг для журнала ‘Собиратель’. Вероятно, поэт первоначально намеревался напечатать перевод, но передумал и ограничился оригиналом. Перевод точно передает смысл и форму подлинника.

Н. Реморова

Главк Диомеду

(‘Друг, для чего о породе моей меня вопрошаешь?..’)

Автограф неизвестен.

Копия (РГАЛИ, он. 1, No 3, л. 1) — рукою неустановленного лица, авторизованная, без заглавия.

Впервые: Собиратель. 1829. No 1. С. 13 — с заглавием: ‘Главк Диомеду’ и указанием под стихами: ‘Илиада, II. VI’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по авторизованной копии.

Датируется: 1829 г.

Фрагмент из 6-й песни Гомеровой ‘Илиады’ (ст. 145—149) Жуковский превращает в самостоятельное стихотворение, дав ему при публикации заглавие. Показательно, что при последующих переводах ‘Илиады’ (1829, 1849—1851 гг.) он больше не обращался к этому отрывку.

На страницах ‘Собирателя’ это стихотворение находится в рубрике ‘Ничтожность человека на земле’. Три отрывка: библейский — ‘Дни человека яко трава…’ (Пс 102: 15—16), из ‘Илиады’ Гомера и из ‘Песен в Сельме’ Оссиана: ‘Зачем пробуждаешь меня, ветер весенний…’, следующие друг за другом, воссоздают своеобразные этапы человеческой рефлексии о превратностях судьбы.

Разумеется, Жуковский не случайно выбирает именно этот отрывок из ‘Илиады’. По мнению комментатора гомеровской поэмы, это ‘одно из многих встречающихся у Гомера пессимистических суждений о судьбе человека’ (Гомер. Илиада / Пер. Н. И. Гнедича, Изд. подгот. А. И. Зайцев. Л., 1990. С. 465. Сер. ‘Лит. памятники’). Вместе с тем это и символическая сцена примирения противников, что в атмосфере последекабрьских событий могло иметь определенный аллюзионный смысл.

В своей работе над переводом фрагмента Жуковский не мог не учитывать опыта своих предшественников, прежде всего Н. И. Гнедича. Ср.:

Сын благородный Тидея, почто вопрошаешь о роде?

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:

Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,

Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают,

Так человек и: сии нарождаются, те погибают.

(Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. С. 424).

Сравнение показывает, что Жуковский, сняв обращение к сыну Тидея, придал отрывку более обобщенный характер. Очевидна определенная ориентация Жуковского на переложенные им стихи из 102-го Псалма: ‘Дни человека яко трава. Как сельный цвет отцветает он. Ветер пройдет над ним, и его не будет, и место, на коем он цвел, не узнает его’ (Собиратель. 1829. No 1. С. 13).

А. Янушкевич

1830

Стихи, написанные для лотереи в пользу бедных

Автограф (РГАЛИ, он. 1, No 31, л. 1) — черновой, на отдельном листке, с датой: ‘1830’.

При жизни Жуковского не печатались.

Печатаются впервые.

Датируются: 1830 г.

Лотереи с розыгрышем одного или нескольких предметов в пользу конкретного лица или в пользу бедных были одним из любимых развлечений и форм благотворительности при русском дворе. В ноябре 1817 г. в дневнике Жуковского зафиксировано его участие в одной из таких лотерей: ‘В лотерее лучшим лотом было петинетовое платье, его выиграла Государыня, которая из него потом сделала лотерею, назначив его наперед жене Адлерберга’ (Дневники. С. 58).

В. А. Соллогуб вспоминает, что лотереи были одним из любимых развлечений императора Николая I: ‘… иногда устроивалось следующее развлечение, которое государь особенно любил и принимал в нем участие как главное действующее лицо. Из английского магазина во дворец требовались разного рода вещи: золотые и серебряные изделия, статуэтки, малахитовые чернильницы, разнородные веера, пряжки и т. д. <...>. Надо сказать, что иод каждой из названных мною выше вещей вместо номера лежало название карты: двойка бубен, или десятка треф, или валет червей и проч.— Господа,— обращался к окружавшим его столик царедворцам Государь,— кто из вас желает купить у меня девятку червей?.. Славная карточка! <...> Когда все карты были распроданы, Государь вставал и в сопровождении одного из дежурных подходил к столам, на которых были размещены вещи, дежурный адъютант <...> называл имена карт, <...> а Государь сам лично вручал их выигравшим. Из денег, вырученных за проданные карты, выплачивались вещи, взятые из английского магазина, остальные — обыкновенно очень порядочная сумма — раздавались петербургским бедным’ (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 488—489).

Для двух подобных лотерей 1826 г. Жуковский написал два экспромта: ‘Тому блаженства будет на год…’ и ‘По милости своей…’ (см. примеч. в наст. томе), которые, очевидно, были приложены к соответствующим лотам. Наконец, известно, что одну такую лотерею Жуковский в 1838 г. организовал сам, выставив на ней в качестве лота свой портрет кисти К. П. Брюллова, чтобы выкупить на вырученные деньги Т. Г. Шевченко из крепостной неволи (об этом см.: Смирнова-Россет. С 19, 640, Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников. М., 1962. С. 58, PC. 1902. No 4. С. 121—133).

Лотерея, для которой Жуковский написал публикуемые стихи, оставила свой след в воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет: ‘Потом я пошла осматривать город [Новая Ладога] и вдруг вижу огромного роста мужчину в белых штанах, в ботфортах и треуголке с черным пером и вижу, что он следует примеру Амоса Федоровича [имеется в виду Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин, персонаж комедии Н. В. Гоголя ‘Ревизор’, здесь ошибка памяти мемуаристки, поскольку речь идет о явной аналогии с Городничим.— О. Л.] и в каждой лавке съест изюмцу, то черносливу, ‘чтобы быть лениву’.— Какая прекрасная рифма: чернослив и ленив, и это очень пользительно.— Это сочинил Жуковский на лотерее у наследника, где я выиграла ужасный малахитовый кувшин, который Шереметев не постыдился пожертвовать в пользу бедных’ (Смирнова-Россет. С. 438).

Закавыченные слова ‘чтобы быть лениву’ в сочетании со словом ‘черносливу’ — неточная цитата из экспромта No 5 (ср.: ‘Ах, как будешь ты счастлив, // Убирая чернослив’), свидетельствующая, что в данном фрагменте ‘Автобиографических записок’ речь идет именно о той лотерее, к которой Жуковский написал публикуемые экспромты. К сожалению, мемуары А. О. Смирновой-Россет не дают возможности уточнить датировку этого текста.

No 1. …бергамоты…— Сорт груши.

No 7. …шептала.— ‘Сушеные персики, привозимые из Азии’ (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1980. Т. 4. С. 628).

О. Лебедева

1831

‘Звезды небес… ‘

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 81) — черновой, без даты и заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ПСС. Т. U.C. 135.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: начало 1831 г.

Две первых строки: ‘Звезды небес, // Тихая ночь!’ завершали стихотворение ‘9 марта 1823’, связанное с последним предсмертным свиданием Жуковского с Машей Протасовой. Еще А. Н. Веселовский указал на связь этих двух стихотворений (Веселовский. С. 238). Впервые опубликовавший этот текст А. С. Архангельский датировал его промежутком между 1822-м и 1831 г. и отнес к числу незавершенных (ПСС. Т. 11. С. 135). Ц. С. Вольпе воспроизвел этот текст, исправив неверное прочтение отдельных стихов в ПСС и отнеся его безусловно к 1831 г. на основании положения автографа в рукописи (Стихотворения. Т. 2. С. 534). Однако он включил это стихотворение в раздел ‘Варианты и другие редакции’, так как, но его мнению, ‘Жуковский пытался продолжить стихотворение ’19 марта 1823′, ощущая, что два последние стиха, сами но себе, в конце стихотворения могут ощущаться привеском’ (Там же).

Как удалось установить немецкому слависту X. Эйхштедт, стихотворение Жуковского является переводом ‘пятистрофного стихотворения’ неизвестного автора, скрывшегося за подписью ‘X’, под заглавием ‘Erwarten’ из сборника песен Августа Вейрауха: ‘Elf deutsche Lieder von Schiller, Goethe und anderen, in Musik gesetzt und dem hochwohlgeb. Frl. Jenny von Lilienfeld dankbarlichst zugeeignet von August Heinrich von Weyrauch. Dorpat… den 28 Juli 1822’ (No 11). См.: Eichstdt. S. 82—84.

Из всего стихотворения ‘Ожидание’ (‘Erwarten’) Жуковский перевел лишь первую строфу. Трудно сказать, хотел ли он ею закончить ‘9 марта 1823’ или же двумя первыми стихами придал тексту стихотворения законченную незаконченность. Ясно одно: так как при жизни он не публиковал ни один из текстов, то их можно рассматривать как два самостоятельных произведения, имеющих между собою внутреннюю связь.

Стихотворение ‘Звезды небес…’ возникло не случайно в 1831 г., скорее всего, в самом его начале, как воспоминание о дерптских впечатлениях, связанных с последними днями жизни Маши Протасовой. В письме к А. П. Елагиной от 1 января 1831 г., поздравляя ее с Новым годом, Жуковский пишет, что ‘провел эти последние минуты прошлого и первые минуты нового между двумя гробами’ (имеется в виду смерть Маши и Саши Протасовых). И далее поэт приводит обширные выписки из предсмертного дневника Маши, в том числе запись от 4 марта 1823 г.: ‘Ich schicke ihnen die Weyrauch’schen Lieder zum Geschenke…’ (‘Я посылаю вам на память песни Вейрауха’ — нем.: УС. С. 51—52).

По всей вероятности, именно это воспоминание и стало импульсом для обращения поэта в 1831 г. к переводу песни из сборника Августа Вейрауха. И в свете этого появление стихотворения ‘Звезды небес…’ как самостоятельного текста не выглядит загадочным и малопонятным.

А. Янушкевич

‘В долину к пастырям смиренным…’

Автографы:

1) ПД. No 27807, л. 40 об.— первая черновая редакция первых трех строф (см. ниже).

2) РНБ, он. 1, No 30, л. 81 — черновой всего текста, без заглавия и даты. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1873. Т. 2. No 9. Стб. 1702 — без заключительных четырех стихов, с произвольным редакторским заглавием: ‘Явление (Отрывок)’. Публикация К. С. Сербиновича. Заключительные четыре стиха были впервые опубликованы И. А. Бычковым: Бумаги Жуковского. С. 85.

Впервые полностью: С 9. Т. 2. С. 512—513 — с заглавием: ‘Явление’ и подзаголовком: ‘Из Шиллера’.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу, без заглавия.

Датируется: начало 1831 г.

Основанием для датировки стихотворения является его положение в рукописи: на л. 81 (автограф No 2) рядом с ним находится автограф стихотворения ‘Звезды небес…’, навеянного Жуковскому воспоминанием о М. А. Протасовой в канун 1831 г. (см. примеч. к стихотворению ‘Звезды небес…’).

Стихотворение ‘В долину к пастырям смиренным…’ является переводом стихотворения Ф. Шиллера ‘Das Mdchen aus der Fremde’ (‘Девушка с чужбины’, 1796), которое можно назвать своеобразным эстетическим манифестом Шиллера, в аллегорической форме изображающем поэзию. ‘Этим стихотворением должна была открыться книга его избранных стихов. Смерть Шиллера помешала выходу книги’ (Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. М., 1955. Т. 1. С. 744).

Перевод Жуковского 1831 г. соответствует пяти строфам шиллеровского 6-строфного стихотворения, четвертую строфу Жуковский выпустил в своем переводе. История интереса русского поэта к этому тексту Шиллера восходит к концу 1817 г.: именно в это время в ‘Книге Александры Воейковой’ (автограф No 1) появляется первый неполный вариант перевода. Датировать этот текст концом 1817 г. позволяет его положение в рукописи: на л. 40 черновому наброску перевода предшествуют беловые автографы двух переводов из Гте: ‘Новая любовь — новая жизнь’ и ‘Кто слз на хлеб свой не ронял…’, осуществленных Жуковским в сентябре-октябре 1817 г. (см. примеч. к указ. стихотворениям). Поскольку эта ранняя редакция перевода никогда не печаталась, считаем необходимым привести ее здесь:

В долину, к пастухам в селенье

Являлась каждою весной,

При первом жаворонков пенье,

Девица, диво красотой!

Она не в тех странах родилась,

Отколь она, никто не знал,

Придет — долина обновилась,

Уйдет — и след ее пропал.

При ней веселость оживала,

И сладкий жар бежал в сердца,

Но робость некую вселяла

Она величием лица.

Ранняя редакция перевода больше соответствует метрике и строфике немецкого подлинника, написанного четверостишиями 4-стопного ямба с чередованием женских и мужских рифм, перевод 1831 г. выполнен белым 4-стопным ямбом в астрофической форме.

После того как Жуковский набросал первые три строфы перевода стихотворения Шиллера в 1817 г., этот текст еще раз оставил свой след в его поэтическом сознании и письменном наследии. В мае 1821 г., во время пребывания Жуковского в Берлине, кронпринц Фридрих Вильгельм (будущий король прусский Фридрих Вильгельм IV, брат великой княгини Александры Федоровны) по просьбе Жуковского записал в альбом, подаренный поэту великой княгиней, 6 стихов из стихотворения Шиллера ‘Das Mdchen aus der Fremde’:

Beseelgend war ihre Nhe,

Und alle Herzen wurden weit,

Sie brachte Blumen mit und Frchte

Gereifl auf einer andern Flur,

In einem andern Sonnenlichte,

In einer glcklichen Natur.

d. 28 May 1821 nach dem Wunsche meines theuern Schukowsky. F.W. (РБ. 1912. No 7—8. С 140)

[Перевод: Присутствие ее делало счастливым,

Все сердца раскрывались перед ней,

Она несла с собой цветы и плоды,

Созревшие на иной ниве,

В свете иного солнца,

Среди счастливой природы.

28 мая 1821 г. но желанию моего дорогого Жуковского. Ф.<ридрих> В.<ильгельм> — нем.]

Характерно, что 4 заключительные стиха этого фрагмента являются той самой четвертой строфой стихотворения Шиллера, перед которой оборвана ранняя редакция перевода Жуковского 1817 г. и которая не переведена русским поэтом в 1831 г. Можно высказать предположение, что и в 1817-м, и в 1831 г. эта строфа имела для Жуковского слишком личный автобиографический смысл. В 1817 г. поэт мог отождествить образ ‘девушки с чужбины’ с М. А. Протасовой, недавно вышедшей замуж за И. Ф. Мойера, а после записи Фридриха Вильгельма в альбоме, подаренном Жуковскому великой княгиней Александрой Федоровной, этот образ мог приобрести в сознании Жуковского ассоциативную связь с его царственной ученицей.

О. Лебедева

Приход весны

(‘Зелень нивы, рощи лепет…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 49 об.) — беловой, с заглавием: ‘Приход весны’, без даты.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1873. Т. 2. No 9. Стб. 1701. Публикация К. С. Сербиновича с произвольным заглавием: ‘Появление весны’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: между 17 и 19 марта 1831 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рабочей тетради Жуковского 1831 г. Автограф стихотворения ‘Приход весны’ расположен между черновых строф баллад ‘Доника’ (л. 48) и ‘Жалоба Цереры’ (л. 45—49 об.) — с датами при начале: ’17 марта’ и в конце: ’19 марта’ [1831 г.].

Стихотворение ‘Приход весны’ является переводом стихотворения Людвига Уланда ‘Lob des Fruhlings’ (‘Похвала весне’), с некоторыми формальными отступлениями от оригинала: сохраняя 4-стопный хорей подлинника, Жуковский дополняет безударными слогами синкопированные в немецком подлиннике вторую и четвертую стопы и слегка меняет схему рифмовки: АБАввБ — в подлиннике, ааБввБ — в переводе. В смысловом отношении существенных отступлений нет.

О. Лебедева

<Помпея и Геркуланум>

(‘Что за чудо свершилось? Земля, мы тебя умоляли…’)

Автографы:

1) ПД. Библиотека В. А. Жуковского (Описание. No 2754) — Friedrich von Schillers smmtliche Werke. Bde 1—12. Stuttgart, Tubingen, 1812—1815. Bd. 9/1. S. 151 — черновой, на нижнем иоле страницы.

2) РНБ, оп. 1, No 26, л. 127 — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 (ст. 1—2).

Впервые полностью: БЖ. Ч. 3. С. 532. Публикация О. Б.Лебедевой.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: март 1831 г.

Хронологические ориентиры для датировки текста дает время создания двух четко датируемых текстов переводов Жуковского из Шиллера, черновые автографы которых находятся в том же 9-м томе (полутом 1-й) Полного собрания сочинений Шиллера из библиотеки поэта. Между 10 и 17 марта 1831 г. был осуществлен перевод второй из ‘Двух загадок’ (см. примеч.), а 15—17 марта 1831 г.— перевод повести ‘Перчатка’. Хотя из т. 9 страницы с автографом ‘Перчатки’ (С. 129—130) ‘кем-то давно вырваны’, как это следует из записи А. Ф. Онегина-Отто на форзаце описанного тома, они обнаружены нами в архиве Помяловского (РНБ, ф. 64)8, он. 1, No 4876). Вероятно, все черновые автографы в 9-м томе собрания сочинений Шиллера относятся к марту 1831 г. (кроме уже упомянутых, в 9-м томе есть еще черновой автограф баллады ‘Кубок’ — окончена 10 марта 1831 г.— и первоначальный вариант перевода романса ‘Сражение с змеем’).

Стихотворение ‘Что за чудо свершилось?..’ представляет собой неполный (из 56 стихов подлинника Жуковский перевел 22), но в смысловом и интонационном отношении вполне законченный перевод исторической элегии Ф. Шиллера ‘Pompeji und Herkulanum’, беловая рукопись в РНБ оформлена как законченный текст на отдельном листе. С формальной точки зрения к метрике и строфике оригинала русский поэт весьма близок: и немецкий подлинник и русский перевод написаны элегическим дистихом. Однако с точки зрения интонационной перевод Жуковского характеризуется более напряженной эмфатикой: увеличивая количество вопросительных и восклицательных знаков, русский поэт переводит эпическую, элегию Шиллера в характерную для его собственной элегической поэтики вопросно-ответную интонационную систему. О характере перевода подробнее см.: БЖ. Ч. 3. С. 532—535.

Ст. 11—12. Мимы, где вы? Спешите на сцену! Готовую жертву, // Сын Атреев, сверши! Выступи, хор Эвменид!..— Имеется в виду трагедия ‘Хоэфоры’, вторая в трилогии древнегреческого трагика Эсхила ‘Орестейя’. ‘Сын Атреев’ — Орест, убивающий свою мать Клитемнестру, за это преступление его преследуют богини мщения Эринии, которые в третьей части — трагедии ‘Эвмениды’ — превращаются в благожелательные божества Эвмениды, после того как Орест искупает свою вину.

О. Лебедева

Исповедь батистового платка

(‘Я родился простым зерном…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 36, л. 9 об.— 10) — черновой, с датой: ’22 июля’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 99—100.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 22 июля 1831 г.

Автограф стихотворения находится в окружении произведений, написанных в 1831 г., что и позволяет его отнести к этому году. В шутливых натурфилософских и бытовых (галантно-ритуальных) метаморфозах (от зерна, брошенного в землю, до платка княжны Урусовой, разыгранного в лотерею) используются мотивы идиллии ‘Овсяный кисель’ (см. примеч.). Для этого стихотворения характерна общая эстетическая концепция поэтического мира Жуковского: шутливый дидактизм стихотворения ‘на случай’ и расширение картины мира до универсальных масштабов.

Ст. 25—28. Пока я цвел и созревал ~ И думал век прожить на воле…— В рукописном тексте имеются следующие исправления и разночтения с печатным текстом этих стихов:

Я так беспечно созревал

С моими сверстниками в поле!

О будущем не помышлял

И думал век прожить на воле.

Ст. 48. Княжне Урусовой достался…— Софья Александровна Урусова (1804— 1889), с 1827 г.— фрейлина императрицы Александры Федоровны, с 1833 г.— жена князя Л. Л. Радзивилла. Подробнее см.: Черейский. С. 456.

И. Втшева

Детский остров

(‘Как весело, весело!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 75) — черновой, без заглавия, с датой: ’22 июля’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1873. Кн. 9. Стб. 1701—1702.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 22 июля 1831 г.

Это стихотворение, как и следующее за ним — ‘Остров’ (‘Цветет и расцветает…’), написано от лица императорских детей, которым Николай I подарил остров на Царскосельском пруду. Подобные дары, имевшие игровое и воспитательное значение, были нередки в летних резиденциях. Екатерина II проиллюстрировала собственную притчу о царевиче Хлоре и поиске розы без шипов на натуре, заказав устройство ‘тематического’ сада А. А. Самборскому и Н. А. Львову. Природный ландшафт в соединении с архитектурой стал сказочным городком, учившим преодолению препятствий, борьбе со злом (см.: Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 25—32). ‘Александрова дача’ в Павловске представляла собой аллегорическую модель мира с системой нравственных ориентиров человека.

Масштаб и значение игрового пространства ‘детского острова’ гораздо скромнее по сравнению с развернутым садово-архитектурным сюжетом ‘Александровой дачи’. ‘Августейшие дети’ сами построили посредине острова домик и сделали нужную для него мебель. В стихотворении создается образ мини-космоса ‘заветного острова’, в котором акцентируются идиллические мотивы спокойного, умиротворенного ‘союза земли и воды’. Этому способствует безрифменно-стилизованная стихотворная форма, где лирическим субъектом является обобщенное ‘мы’ без конкретной ссылки на августейших владельцев. Впоследствии цесаревич (будущий император Александр II) поставил в этом домике бюст Жуковского как воспоминание о счастливейших днях детства (см.: Загарин. С. 424).

Н. Втшева

Пери

(‘Перед дверию Эдема…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 1, No 36, л. 20) — авторизованная, с датой рукою Жуковского: ’22 августа’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 100—103.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: 22 августа 1831 г.

Три стихотворения Жуковского: ‘Пери’, ‘Песнь бедуинки’ и ‘Мечта’ — имеют общую творческую историю. Все они написаны рукою неустановленного лица с пометами Жуковского на отдельном листе в линейку. В архивной папке-конволюте No 36 имеются и другие автографы поэта, написанные на такой же бумаге и датированные 1831 г.

Думается, стихотворение ‘Пери’ и примыкающие к нему тексты написаны в 20-х числах августа 1831 г. Появление их в этом году было не случайно: они были созданы к 10-летию Берлинского придворного праздника на сюжет поэмы Т. Мура ‘Лалла Рук’ (см. примеч. к стихотворению ‘Лалла Рук’). По всей вероятности, они были предназначены для петербургской дворцовой инсценировки из ‘Лалла Рук’, продолжая традицию живых картин (об этом см.: ЛН. Т. 91. М., 1981. С. 669—673).

Как было установлено немецким славистом Дитрихом Герхардтом, все три стихотворения восходят к одному источнику — к альбому: Die lebender Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festspiel: Lalla Rookh <...> nach der Natur gezeichnet von W. Hensel… Berlin, 1823 — и являются переводом стихотворных надписей Самюэля Генриха Шпикера (Spicker, 1786—1858) к ‘живым картинам и пантомимическим представлениям на празднике Лалла Рук’ (подробнее см.: Gerhardt D. Vergangene Gegenwrtigkeiten. Gttingen, 1966. S. 31—34).

Из дневников поэта известно, что с автором стихов Самюэлем Шпикером и художником Вильгельмом Гензелем (Hensel, 1794—1864), сделавшим рисунки к альбому, Жуковский встречался неоднократно: сначала в Берлине, накануне и после праздника Лалла Рук в 1821 г. (Дневники. С. 106, 108, 119), а затем во время заграничных путешествий 1833-го (Дневники. С. 312) и 1838 г. (Там же. С. 376).

Стихотворение ‘Пери’ представляет собой перевод нескольких пояснительных текстов-романсов Шпикера (ЛН. Т. 91. С. 671). Они включают три картины (‘Bild’) с общим заглавием ‘Die Pri und das Paradies’ (в переводе Жуковского ‘Erstes Bild’ — ст. 1—16, ‘Zweites Bild’ — ст. 17—48, ‘Drittes Bild’ — ст. 49—88). Жуковский достаточно близок к немецкому оригиналу Шпикера.

А. Янушкевич

Песнь бедуинки

(‘В степь за мной последуй, царь!..’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 1, No 36, л. 20 об.) — авторизованная, без даты.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 103.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: около 22 августа 1831 г.

‘Песнь бедуинки’ написана на обороте листа с текстом стихотворения ‘Пери’, датированного 22 августа (см. примеч. к стихотворению ‘Пери’). Вполне возможно, что эта дата относится ко всем трем произведениям: ‘Пери’, ‘Песнь бедуинки’, ‘Мечта’, так как они имеют общую творческую историю, один источник и т. д.

‘Песнь бедуинки’ является почти дословным переводом ‘Романса Нурмагала’ (‘Romanze der Nurmahal’) С. Шпикера — заключительной песни, которую поет героиня на празднике Лалла Рук. Как указывает М. П. Алексеев, ‘в конечном счете, ‘Песнь бедуинки’ Жуковского — это перевод с перевода, и снова восходит к ‘Лалле Рук’ Мура’ (ЛН. Т. 91. С. 673). Сохранив ритмическую основу стиха Шпикера, Жуковский несколько ослабляет восточный колорит ‘Романса’, заменив немецкое ‘Wste’ (‘пустыня’) на русское ‘степь’.

А. Янушкевич

Мечта

(‘Всем владеет обаянье!..’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 1, No 36, л. 20 об.) — авторизованная, с зачеркнутыми вариантами первого стиха: ‘Власть Мечты непобедима’, ‘Всемогущий Чародей’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 103.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: около 22 августа 1831 г.

Как и ‘Песнь бедуинки’, стихотворение ‘Мечта’ написано на обороте листа с текстом ‘Пери’, что и определяет его датировку и творческую историю (см. примеч. к стихотворению ‘Пери’).

‘Мечта’ — перевод первой половины стихотворной надписи С. Шпикера к первой картине, иллюстрировавшей содержание начальной вставной повести в ‘Лалла Рук’ — ‘Покровенный пророк Хорасана’ (‘Der verschleierte Prophet von Khorassan’).

Переведя из 16-ти стихов оригинала Шпикера лишь первые восемь, Жуковский придает мотиву покрова более символический характер, связывая его со своей романтической эстетикой (см.: Янушкевич. С. 147—148, Канунова Ф. 3. Мотив ‘завесы’ в поэзии Жуковского: Эстетика ‘невыразимого’ и религия // Гуманитарные науки в Сибири: Сер. филологическая. 1996. No 4. С. 12—19). Заглавие ‘Мечта’ лишь подчеркивает суггестивность лирической философии Жуковского. Но связь с источником ‘живых картин’ выстраивает для этого программного стихотворения [имеется в виду ‘Лалла Рук’] ‘более прозаическую генеалогию’ (Вацуро. С. 149).

А. Янушкевич

Остров

(‘Цветет и расцветает…’)

Автограф (РНБ, оп. 2, No 14, л. 1) — беловой, с датой: ’26 августа’. Копия (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, No 287, л. 3) — рукою неизвестного лица, с пометками П. А. Вяземского.

Впервые: Муравейник. 1831. No 5. С. 40.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 26 августа 1831 г.

Это стихотворение, как и предшествующее — ‘Детский остров’ (‘Как весело, весело!..’), воспевает остров на Царскосельском пруду, подаренный наследнику и царским детям. В первоначальной редакции после каждой строфы был еще рефрен, придававший стихотворению песенную интонацию. Жуковский целенаправленно вычеркивает рефрены, нейтрализуя тем самым мотив движения и стремления (‘По влаге вод зыбучей // Плыви, плыви со мной, // О, мой челнок летучий, // Плыви на остров мой…’) и усиливая идеальную поэтическую атмосферу острова с помощью постоянно повторяющегося указательного местоимения ‘там’ (10 раз на 28 стихов).

Небольшое лирическое пространство концентрирует постоянные натурфилософские лейтмотивы Жуковского: целостность и гармоничность бытия в смене природных циклов, органическую включенность человека в жизнь природы, персонификацию основных ценностных понятий (‘Радость’, ‘Младость’). Жуковский в двух взаимосвязанных стихотворениях о ‘детском острове’ оставляет лишь природный план и идиллический топос, исключая тему реального культурного освоения ‘игрового пространства’. Тем самым реальный ‘детский остров’ превращается в остров Утопии.

Н. Втшева

А. О. Россет-Смирновой

(‘Милостивая государыня Александра Иосифовна!..’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1871. No 2. Стб. 1879 — в составе воспоминаний А. О. Смирновой-Россет, с пропуском ст. 33—37, Голос минувшего. 1917. No 11—12. С. 153 (ст. 33—37) — в составе ‘Рассказов А. О. Смирновой в записи Я. П. Полонского’.

Впервые полностью: СС 1.Т. 1.С. 382—383.

Печатается No CCl.

Датируется: июль 1831 г.

Послание адресовано Александре Осиповне Россет (в замуж. Смирновой, 1809—1882), фрейлине императрицы Александры Федоровны, бывшей в дружеских отношениях с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, В. А. Жуковским и оставившей о них интересные воспоминания (см.: Смирнова-Россет. С. 18—72). В составе этих воспоминаний находится и данное послание.

Ему предпослан рассказ об атмосфере летних встреч 1831 г. Жуковского, Пушкина и Россет в Царском Селе, о том, как Жуковский писал ей ‘Галиматью’. В письме к П. А. Вяземскому от 3 августа 1831 г. А. С. Пушкин воссоздает обстановку возникновения этого шутливого послания: ‘У Жуковского зубы болят, он бранится с Россети, она выгоняет его из своей комнаты, а он пишет ей арзамасские извинения гекзаметрами’ (Пушкин. Т. 14. С. 651). Это письмо дает основание датировать гекзаметрическое послание Жуковского июлем 1831 г.

Вероятно, подобные ‘галиматьи’ Жуковский писал неоднократно. Так, в С 7 (Т. 6. С. 521) приводится подобное недатированное стихотворное письмо, с примечанием: ‘Стихи <...> взяты нами с подлинной рукописи, хранившейся в альбоме А. М. Васильчиковой’ (С. 684). Вот его текст, не публиковавшийся в собраниях сочинений поэта:

И я веселой жизнью жил,

Мечтал и о мечтах стихами

Довольно складно говорил!..

Зачем же не в то время с вами

Мне рок знакомым быть судил!

В свои магические сети

Меня схватила бы Россети,

И муза б ожила моя!

О как бы разбренчался я

На лире, счастливый невольник.

Но молодость, увы! прошла,

И я теперь в любви раскольник.

Россети страшно как мила…

А я не потерял свободы!

И вместо пламенный оды

На блеск живых ея очей,

Без всяких нежных комплиментов,

Даю, как добрый, без процентов

Взаймы ей тысячу рублей.

Ст. 3—4. …записки французской известной // Вам герцогини Абрантес…— Речь идет о мемуарах французской писательницы, герцогини Луизы Аделаиды Констанс д’Абрантес (d’Abrant&egrave,s, 1784—1838), жены генерала Жюно, герцога д’Абрантеса: Mmoires ou Souvenirs historiques sur Napolon, la Rvolution, le Directoire, le Consulat, L’Empire et la Restauration. P., 1831—1835 (Мемуары или исторические воспоминания о Наполеоне, Революции, Директории, Консулате, Империи и Реставрации.— фр.).

Ст. 29. …и я, как мятежный поляк…— Ассоциация с польским восстанием 1830—1831 гг., которому Жуковский посвятил стихотворения ‘Русская слава’ и ‘Старая песня на новый лад’.

Л. Янушкевич

Старая песня на новый лад (На голос. ‘Гром победы, раздавайся!’)

(‘Раздавайся, гром победы!..’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 2, No 26, л. 1 об.— 2 об.— черновой, с датой: ‘5 сентября’.

2) РГАЛИ, он. 1, No 32, л. 7—7 об.— беловой, с заглавием: ‘Русская песнь на взятие Варшавы’.

Впервые:

1) Русская песнь на взятие Варшавы (На голос: Гром победы, раздавайся!). СПб.: Тип. Греча, 1831 (ц. р. от 6 сентября 1831 г.).

2) Северная пчела. 1831. 8 сентября. No 201—с заглавием: ‘Русская песнь на взятие Варшавы’ (На голос: ‘Гром победы, раздавайся!’), без подписи (ц. р. от 7 сентября 1831 г.).

3) На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. СПб., 1831—с заглавием: ‘Старая песня на новый лад’ (На голос: ‘Гром победы, раздавайся!’), с датой: ‘5-го сентября 1831 года’ и подписью: ‘В. Ж.’ (ц. р. от 7 сентября 1831 г.).

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по изданию: ‘На взятие Варшавы’. СПб., 1831.

Датируется: 5 сентября 1831 г.

В списке стихотворений 1831 г. отмечено: ‘На взятие Варшавы. 5 сентября’ (РНБ, он. 1, No 35, л. 8 об.). Стихи написаны по поводу подавления польского бунта, который разразился 17 ноября 1830 г. Решающий бой, приведший к взятию Варшавы, произошел 26 августа 1831 г., в 19-ю годовщину Бородинского сражения (Жуковский отметил это совпадение в ст. 24: ‘Русь кричит: Бородино!’).

Высылая стихотворение А. И. Тургеневу, Жуковский писал: ‘… посылаю тебе Русское ура! Варшава наша. Честь России опять сияет по-старому. Какое великолепное военное дело. Наша армия чудо! Вот мои стихи, один экземпляр для тебя, другой для Ивана Ивановича [Дмитриева.— Н. С.], третий Карамзиным вместе с Вяземским. Нет более. Скоро пришлю свои стихи, эти же, напечатанные вместе со стихами Пушкина, чудесными. Нас разом прорвало, и есть от чего’ (ПЖТ. С. 259).

И. И. Дмитриев откликнулся стихами: ‘Василию Андреевичу Жуковскому по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы’ [второе — ‘Русская слава’.— Н. С.]. Приведем одну строфу:

Взыграй же, дух!

Жуковский, дай мне руку!

Пускай с певцом воскликнет патриот:

Хвала и честь Екатерины внуку!

И ним русский лавр цвесть будет в род и род…

(Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 369).

Жуковский ответил И. И.Дмитриеву 16 октября 1831 г.: ‘… слава отечества опять вспыхнула ярким светом. В стихах моих, написанных на взятие Варшавы, нет ничего замечательного, и они бледны стоя рядом со стихами Пушкина, но я ни одних стихов не писал с таким живым чувством, ибо написал их в первую минуту по получении известия, воскресившего душу, так долго бывшую под гнетом грустных ощущений всякого рода [Война и мир, и внешних бурь напор.— В. Ж.], в славе отечества есть что-то жизнедательное. И в эту первую минуту всякое слово, и самое обыкновенное, казалось поэтическим, и я с необыкновенным чувством написал первый стих, взятый у Державина: раздавайся гром победы. Я слышал эти слова, глядя на Екатерину, и они, можно сказать, были выражением всего ее века, сладостно было повторить их в обстоятельствах, достойных времен Екатерины’ (РА. 1866. Стб. 1635—1636). Пение стихов Г. Р. Державина (из ‘Описания торжества в доме князя Потемкина’, откуда позаимствован и видоизменен первый стих ‘Старой песни…’), Жуковский слышал в 1791 г. в Таврическом дворце на празднике в честь взятия турецкой крепости Измаил.

При совместной публикации с А. С. Пушкиным, где тот дал стихотворения ‘Клеветникам России’ и ‘Бородинская годовщина’, Жуковский изменил название, более привязав его к подзаголовку и подчеркнув параллель с военными победами времен Екатерины II, и упорядочил синтаксический строй, уточнив смысл некоторых мест (эдиционная практика, за редким исключением, прежде опиралась на ранний вариант, отдавая предпочтение конкретному заглавию — ‘На взятие Варшавы’).

Стихотворение, едва ли не одновременно опубликованное в трех изданиях, вскоре было переведено на немецкий язык и напечатано наряду со стихами А. С. Пушкина ‘Клеветникам России’ и ‘Одой’ А. С. Хомякова в брошюре ‘Der Polen Aufstand und Warschau’s Fall 1831’ [Польское восстание и падение Варшавы в 1831 г.— нем.]. Spb., 1831 (ц. р. от 22 сентября 1831 г.) под заглавием: ‘Der Polenkrieg’ [‘Польская война’.— нем.].

2 октября 1831 г. Жуковского приветствовал граф Й. Ф. Паскевич, за взятие Варшавы дарованный титулом светлейшего князя Варшавского: ‘Искренность поэта раскрыла для меня в живой, яркой картине всю великость и влияние настоящих событий и ту исполинскую славу, блеск коей столь неоспоримо принадлежит вновь оружию Российскому, вопреки завистливых толков и враждебного желания недругов наших. <...>

Прошу Вас принять нелицемерную мою благодарность за присланные строфы и сообщить таковую же Александру Сергеевичу Пушкину, столь много обязавшему меня двумя отличными своими сочинениями. Стихи истинно прекрасные и богаты чувствами народной гордости. Сладкозвучные лиры первостепенных поэтов наших долго отказывались бряцать во славу подвигов Русского оружия. Так померкнула заря достопамятных событий персидской и турецкой войн <...>. Приятно видеть, что настоящие дела храбрых сильнее возбудили огонь истинной поэзии и возвеличены волшебным талантом певцов, украшающих Россию.

По желанию Вашему, я имел счастие передать Его Императорскому Высочеству один экземпляр полученных мною стихов’ (РА. 1875. No 11. С. 369). В последней фразе речь идет о великом князе Михаиле Павловиче.

П. А. Вяземский оставил в своей записной книжке строки нелицеприятные: ’14 сентября 1831 г.: Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинели но домам с поздравительными одами) и не совестно ли певцу в стане Русских воинов и певцу в Кремле сравнивать нынешнее событие с Бородиным? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. <...> Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете. <...> Я уверен, что в стихах Жуковского нет царедворческого побуждения, тут просто русское невежество. Какая тут чрт народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что мы не умели владеть ею, и что после нескольких месячных маршев, контр-маршев мы опять вступили в этот городок. <...> Мы удивительные самохвалы. <...> Как мы ни радуйся, а вс похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе’. 15 сентября 1831 г.: ‘Стихи Жуковского навели на меня тоску. <...> Как ни говори, а стихи Жуковского — une question de vie et de mort [вопрос жизни и смерти — фр.] между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть. Разумеется, Жуковский слишком иод игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их’ (Вяземский. Т. 9. С. 155—159).

Позиция Жуковского по польскому вопросу была подробно изложена им в дневниковой записи от 21 февраля 1831 г. (см.: В.А.Жуковский. Из дневников 1827—1840 гг. Публикация А. С. Янушкевича // Наше наследие. 1994. No 32. С. 41—42).

Ст. 8. Наш железный Русский фрунт!..— Строй, от нем.: die Front.

Ст. 11—12. Лях, бунтующий пред нами, // Помнит Русских имена…— Лях — поляк (по имени легендарного польского князя). Имеется в виду подавление польского бунта в 1794 г.

Ст. 25. Чу! как, пламенея, тромбы…— Тромб — здесь: сухой смерч.

Ст. 29. Что нам ваши палисады?..— Палисады — изгороди.

Ст. 33—34. Спи во гробе, Забалканский! // Честь тебе — Стамбул дрожал!..— Имеется в виду Иван Иванович Дибич (1785—1831) — граф Забалканский, генерал-фельдмаршал. Как главнокомандующий действующей армией в Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. в августе 1829 г. двинул войско на оставшийся без прикрытия Стамбул, в связи с чем турецкое правительство поспешило заключить мир с Россией. Будучи главнокомандующим при подавлении польского мятежа, скончался 29 мая 1831 г.

Ст. 35—36. Путь твой кончил Эриванский, // И на грудь Варшавы стал…— Имеется в виду Иван Федорович Паскевич (1782—1856), главнокомандующий действующей армией в русско-персидскую войну 1826—1828 гг., в 1827—1830 гг. наместник на Кавказе, с 1828 г.— граф Эриванский, с 1829 г.— генерал-фельдмаршал. После смерти И. И. Дибича заступил на пост главнокомандующего, с 1831 г. наместник в Царстве Польском.

Ст. 41—43. За Араксом наши грани, // Арарат, чудесный плен // Арзерума, Эривани…— Аракс — правый приток Куры, персидская крепость Аббас-Абада на Араксе, в десяти верстах от Нахичевани, была взята 8 июля 1827 г. Арарат — гора в Армении. Эривань (Ереван), столицу Эриванского ханства, взяли 1 октября 1827 г. Покорение Нахичевани и Эривани послужило основанием для включения в Российскую империю восточной Армении.

Ранний вариант ст. 42—43: ‘Арарата чудный плен, И орлы средь Эривани…’

Город Арзерум (Эрзерум,— ныне опять в Турции) был взят 27 июня 1829 г. Ср. ‘Путешествие в Арзрум’ А. С. Пушкина.

Эти стихи (с прибавлением следующего, 44-го: ‘И разгром Варшавских стен…’) были вырезаны под портретом Паскевича, рисованного Ф. Реймерсом и гравированного Н. И. Уткиным в январе 1832 г. (см.: С 9. Т. 2. С. 568—569).

Ст. 59. И с своими сыновьями…— Сыновья Николая I: Александр (1818—1881), Константин (1827—1892), Николай (1831—1891).

Н. Серебренников

Русская слава

(‘Святая Русь, Славян могучий род…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 129—черновой.

2) РНБ, оп. 2, No 26, л. 3—5 — черновой.

Впервые: Русская слава. СПб.: Тип. Александра Смирдина, 1831. 8 с. (ц. р.— 17 сентября 1831 г.) — с обозначением авторства Жуковского: ‘Стихотворение Жуковского’ и с эпиграфом: ‘Слава Русская жива!’

8 прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4—отдел ‘Лирические стихотворения’, в С 5 датировано 1831 г.).

Датируется: 12 сентября 1831 г.

В росписи стихотворений 1831 г. Жуковский отметил ‘Русскую славу’ датой: ’12 сентября’ (РНБ, оп. 1, No 35, л. 8 об.).

Отправляя А. И. Тургеневу стихотворение, Жуковский писал: ‘Посылаю тебе последние стихи мои. Приложенные экземпляры раздай по надписям. <...> Вот история моих стихов, которую сообщи словесно тем, коим будешь раздавать экземпляры. Петербургский бунт усмирен был одним словом Государя: минута истинно героическая. Загорелся бунт в колониях: начальники все перебиты, и бунтовщики не хотят никого слушать. Государь едет туда один. Это было за день до рождения великого князя Николая. В самый день этот поутру мой Федор сказывает мне, что родился великий князь. Я бегу на половину Императрицы, чтобы узнать, правда ли это, между тем уверен, что Государю еще и думать нельзя возвратиться. Что же? Подхожу к дверям спальни, они отворяются, и он сам выходит, держа на руках новорожденного и la lettre [буквально—фр.] задыхаясь от радости. Он успел возвратиться в одни сутки, одним словом кончив бунт, находясь посреди тысячи мятежников и сказав им, что они будут наказаны без пощады, что они приняли с трепетом, лежа у ног его (ранцами вверх, как рассказывал мне Арендт). Какой быстрый переход и к чему! Я пошел за Государем вслед и видел, как он положил своего младенца в колыбель, крестил его и над ним плакал. Я тогда же ему сказал: ‘Государь! Это перелом. Все пойдет лучше. Бог прислал Вам об этом вестника’. Это явление описано в последних двух строфах моей пиесы: к колыбели младенца пришел я от колыбели России. <...> Но падение Варшавы было то огниво, которое высекло из души моей эти стихи, которые, как ты сам увидишь, принадлежат к моим лучшим’ (ПЖТ. С. 259—561).

‘Русскую славу’ Жуковского высоко оценил И. И. Дмитриев (см. примеч. к ‘Старой песне на новый лад’).

Ст. 4. Черновой вариант: ‘Была ль тебе чужда какая слава?’

Ст. 5. Призвал Варяга Славянин…— Имеется в виду основание русского государства, традиционно связываемое с приходом варяжских военачальников на новгородское княжение в 862 г.

Ст. 6—10. Черновой вариант:

Взыграли вьюг полночных чада,

Уж море грекам не ограда,

Ревет испуганный Эвксин…

И наш железный исполин

Прибил свой щит к вратам

Царь града.

Полночь — знак Севера. Эвксин — греческое название Черного моря. Здесь Жуковский говорит о легендарном походе Олега в 907 г. на Константинополь (Царьград), согласно позднейшим исследованиям, Олегу приписан поход 860 г., совершенный князем Аскольдом. Щит выставлялся на воротах в знак мира.

Ст. 9—10. Но вышел Святославов сын, // И поднял знамя Благодати…— Князь Святослав Игоревич (ок. 933—972), правивший с 945 г., в 970—971 гг. продолжал воевать с Византией. Его сын Владимир Святославич (953—1015, в крещении Василий), великий князь с 980 г., в 988 г., взяв византийскую колонию Херсонес (Корсунь), женился на византийской царевне Анне и принял христианство. Однако последняя русско-ромейская война произошла в 1043 г.

Ст. 11. Была пора: губительный раздор…— Имеются в виду междоусобные княжеские войны.

Ст. 16. Губил Половчанин без страха…— Половцы (кипчаки, куманы) — тюрко-язычный народ, в XI—XIII вв. обитавший в южнорусских степях. Войны с половцами вспыхивали с 1055 г. но 1219-й.

Ст. 20. Душой великой Мономаха…— Владимир II Всеволодович (1053—1125, в крещении Василий), великий князь с 1113 г., назывался Мономахом по матери, дочери византийского императора Константина X Мономаха. Укрепил государственные границы и замирился с половецким союзом, во многом обуздал междоусобицу и упрочил законодательство.

Ст. 21—22. Была пора: Татарин злой шагнул // Через рубеж хранительныя Волги…— Черновой вариант ст. 22: ‘Через рубеж христолюбивой Волги…’ Впервые русские столкнулись в боях с татаро-монгольскими войсками в 1223 г. на Днепре и в Приазовье. В 1237 г., разгромив государство волжских булгар, монголы вторглись на Русь.

Ст. 24. … стыд мучительный и долгий!..— Монгольский протекторат над Русью длился по 1480 г.

Ст. 25—26. Бесчестным Русь давя ярмом, // Баскак носился в край из края…— Баскак — представитель монгольского хана, надзирающий за местной русской властью: баскачество было упразднено в 1331 г.

Ст. 27—28. Катилась в прах глава святая // Князей под Ханским топором…— В 1240—1330-е гг. в Золотой Орде было убито не менее двенадцати князей. Упоминание топора и святости — не только поэтические образы: в 1245 г. отсекли голову великому князю киевскому Михаилу Всеволодовичу Черному, в 1270-м рязанскому князю Роману Олеговичу, в 1339-м великому князю владимирскому Александру II Михайловичу Тверскому и тверскому князю Федору Александровичу, чья память поминается церковью как святая. Также канонизирован ряд князей, как погибших в ханской ставке, так и приявших смерть на боевом посту.

Ст. 30. И битва грянула Донская…— Битва на Куликовом поле 8 сентября 1380 г. Русскими войсками командовал великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович.

Ст. 31—32. Была пора: коварный, вражий Лях // На Русский трон накликал Самозванца…— Лях — поляк (по имени легендарного польского князя). Самозванец — Лжедимитрий (ок. 1580—1606), некто, выдававший себя за царевича Димитрия Иоанновича, чудесно спасшегося от смерти. Обычно придерживаются устоявшейся с тех времен официальной версии, что это беглый монах Григорий (Юрий Богданович Отрепьев), но идентификация самозванца с кем-либо остается спорной. Сигизмунд III тайно нарушил мирный договор с Россией, и Лжедимитрий, поддержанный польским ополчением, вступил в Москву. 21 июля 1605 г. самозванец короновался и правил до своей гибели 17 мая 1606 г.

Ст. 33—34. Заграбил все, и Русь в его цепях, // В Цари позвать дерзнула чужестранца…— Государственная казна была полностью истощена Лжедимитрием. В 1609 г. Сигизмунд III развязал открытую войну с Россией, в 1610 г. боярская дума постановила избрать на российский престол польского королевича Владислава (1595—1648). Василий IV был низложен.

Ст. 37—38. И брошен был венец наш Царский // К ногам презренным Короля…— Черновой вариант ст. 38: ‘К ногам Густава Короля…’ Густав II Адольф (1594—1632) — король Швеции с 1611 г., тогда же, в противодействие Польше, выдвинутый группой бояр на российский престол. Снятое упоминание о Густаве позволяет отнести эти стихи к польскому королю Сигизмунду III Вазе (1566—1632), который в 1610 г. претендовал на правление Россией вместе с сыном.

Ст. 41—42. Была пора: привел к нам рати Швед, // Пред горстью их бежали мы толпами…— В войне со шведами в 1610—1617 гг. Россия потеряла выход к Балтийскому морю. Северная война 1700—1721 гг. началась для России требованием Петра I вернуть хотя бы город Нарву и попыткою взять его силой. Обороняя город, Карл XII 19 ноября 1700 г. разбил 34-тысячную русскую армию при ее полуторном преимуществе.

Ст. 43. Жестка далась наука нам побед…— Вероятный отголосок слов Петра I: ‘Шведы наконец научат и нас, как их побеждать’.

Ст. 46. Пришлец и бунтовщик лукавый…— Карл XII (1682—1718) — король Швеции с 1697 г., Мазепа Иван Степанович (1644—1709) — в 1687—1708 гг. гетман Левобережной Украины, в октябре 1708 г. перешедший на сторону шведов.

Ст. 50. Ответ им с пушками Полтавы…— Битва под г. Полтавой 27 июня 1709 г. завершилась сокрушительным разгромом шведских войск.

Ст. 53. Те дни, когда громил Царьград Олег…— См. примеч. к ст. 6—10.

Ст. 54. И выл Дунай под лодкой Святослава…— См. примеч. к ст. 9. В 967 и 970 гг. Святослав завоевывал Болгарию.

Ст. 55. Рымник, Чесма, Кагульский бой…— Имеются в виду победы, одержанные в Русско-турецких войнах 1768—1774 и 1787—1791 гг. 26 июня 1770 г. русская эскадра под командованием генерал-аншефа гр. А. Г. Орлова разбила турецкий флот в бухте Чесма и обеспечила блокаду пролива Дарданеллы и российское господство в Эгейском море. 21 июля 1770 г. генерал-аншеф гр. П. А. Румянцев разгромил турецкое войско при р. Кагул, создав условия для выхода к устью Дуная. 11 сентября 1789 г. А. В. Суворов при р. Рымник нанес поражение турецкому войску, позволив России выйти к Черному морю у г. Аккерман.

Ст. 56. Орлы во граде Леонида…— Леонид (508—480 гг. до н. э.) — царь Спарты с 488 г., геройски погибший в бою с персидскими захватчиками при Фермопилах. Подразумевается восстание греков против турецкого владычества, вспыхнувшее в 1770 г. на полуострове Пелопоннес ввиду присутствия русской эскадры в Эгейском море.

Ст. 57. Возобновленная Таврида…— Вследствие Русско-турецкой войны 1768— 1774 гг. татарский Крым (Таврида) в 1771 г. обрел независимость под протекторатом России и в 1783 г. усилиями генерал-фельдмаршала кн. Г. А. Потемкина был присоединен к Российской империи. Русской Таврида ранее была лишь отчасти и недолго: Херсонес в 988 г. и Корчев (совр. Керчь) как часть Тмутараканского княжества с конца X по конец XI в.

Ст. 58. День Измаила роковой…— Турецкая крепость Измаил в устье р. Дунай была взята под предводительством А. В. Суворова 11 декабря 1790 г.

Ст. 59—60. И в Праге, кровью залитой, II Москвы отмщенная обида…— Прага — предместье Варшавы. 24 октября 1794 г. русские войска под командованием А. В. Суворова подавили польский мятеж. См. ст. 31—40.

Черновой вариант: ‘И брань с природою самой // На Альпах русского Алкида’. Здесь, очевидно, сказалось примечание Д. В. Дашкова к ‘Певцу во стане русских воинов’: ‘Кому из современников наших не известны подвиги Российского Аннибала, преодолевшего самую природу на вершинах Альпийских’ (С 3. Т. 1. С. 395). Имеется в виду швейцарский поход А. В. Суворова, который в 1799 г., выиграв в Италии битвы с французскими войсками, перешел через Альпы на помощь австрийцам.

Ст. 62. От Запада узрели мы Батыя…— Имеется в виду Наполеон I Бонапарт, который сравнивается с монгольским полководцем Батыем (1208—1255), в 1237—1240 гг. захватившим ряд русских княжеств.

Ст. 63. Народов тмы прорвали нашу грань…— 12 июня 1812 г. французские войска перешли границу России. Вскоре интервенция получила название ‘нашествия двунадесяти (то есть двенадцати) языков’.

Ст. 65. Дошли к нам Царские слова…— Александр I дал обет не вступать в переговоры с Наполеоном, пока хоть один неприятельский солдат находится в пределах России.

Ст. 71—72. Пришла пора: чудясь, узрели нас IIИ Арарат, и Тавра великаны…— Напоминание о русско-персидской войне 1826—1828 гг. Тавр—горная гряда в южной Армении, образующая водораздел между истоками Евфрата и Тигра.

Ст. 73—74. И близок был Стамбула смертный час: II Наш богатырь шагнул через Балканы…— Во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. русские войска под командованием генерал-фельдмаршала гр. И. И. Дибича в июле 1829 г. перешли Балканские горы и 8 августа взяли Адрианополь (Эдырне): путь на Стамбул был открыт, и Турция запросила мир, принятый Россией.

Ст. 75. Знамена развернул мятеж…— 17 ноября 1830 г. началось восстание в польских землях, присоединенных к России.

Ст. 77—80. Но пир был дан на поле славы — И та ж была судьба Варшавы…— См. примеч. к ст. 59—60, 75. 26 августа 1831 г. Варшава была взята русскими войсками, и вскоре восстание было подавлено.

Ст. 81. Трудна пора: война и грозный мор…— Имеются в виду Русско-турецкая война 1828—1829 гг., польский бунт 1830—1831 гг., а также пандемия холеры, распространившаяся по югу России в 1829—1830 гг. К лету 1831 г. началась в Санкт-Петербурге и западных губерниях.

Ст. 83. Народ в беде ударил к бунту сбор…— В 1830—1831 гг. в Севастополе, Новгородской губернии и Санкт-Петербурге возникли холерные бунты.

Ст. 84. Мятежники знамена посрамили…— Черновой вариант: ‘Солдаты честь знамен своих забыли…’ Имеется в виду холерный бунт в новгородских военных колониях в июле 1831 г.

Ст. 85—88. Явился Царь ~ …и пали в прах…— Речь идет о появлении Николая I в новгородских военных округах 25 июля 1831 г. (см. преамбулу).

Ст. 89. Новорожденный сын в руках!..— Великий князь Николай Николаевич (1831—1891) родился 27 июля. Ст. 91—94. Черновой вариант:

Благослови, наш Царь, твое дитя!

Покойно они, младенец, в колыбели!

Бедам конец! Судьбину укротя,

С тобой с небес к нам ангелы слетели.

Н. Серебренников

‘Поэт наш прав: альбом — кладбище…’

(С. 288) Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 118) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66. Ст. 1—4.

Впервые полностью: Стихотворения. Т. 2. С. 268.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 31 октября — 6 ноября 1831 г.

Стихотворение посвящено Каролине Карловне Я ниш (в замуж. Павловой, 1807—1893), поэтессе и переводчице, поддерживавшей дружеские отношения со многими писателями и поэтами (Е. А. Баратынским, H. M. Языковым и др.) и переводившей их стихи на немецкий язык. Жуковский познакомился с К. К. Яниш во время пребывания в Москве зимой 1831 г. в свите великого князя Александра Николаевича. Основание для датировки стихотворения дают две записи в дневнике Жуковского за 1831 г.: ‘Каролина Яниш’ (31 октября) и ‘У Каролины’ (6 ноября, Дневники. С. 216). Во время одного из этих визитов, вероятно, стихотворение Жуковского и было записано в альбом К. К. Яниш. Сюжет мадригала Жуковского спровоцирован стихотворением Е. А. Баратынского ‘В альбом’ (Галатея. 1829. No 2. С. 90), посвященным Яниш и в первой публикации начинавшимся стихами: ‘Альбом, заметить не грешно, // Весьма походит на кладбище…’ Это стихотворение Баратынского вызвало отклик П. А. Вяземского: ‘Еще немногими строками // Был обозначен твой альбом, // Еще немногими годами // Ты рассчитался с бытием’ (‘Доброе желание’, впервые: Галатея. 1829. No 27. С. 37, см. также: Вяземский. Т. 4. С. 47), а также H. M. Языкова в виде альбомного стихотворения, посвященного К. К. Яниш: ‘Мой гордый стих торжественно стоял. // Здесь, окружен великих именами // Он трепетен, падущий перед вами’ (‘К<аролин>е К<арловн>е Я<ниш>‘, май или июнь 1829 г., впервые: Литературная газета. 1830. 30 июня). Несколько позже в конце 1829 — начале 1830 г. П. А. Вяземский посвятил К. К. Яниш еще одно большое стихотворение ‘В альбом Каролине Карловне Яниш’ (Вяземский. Т. 4. С. 90—91). В эту серию записей русских поэтов в альбоме Яниш входит и комментируемое стихотворение Жуковского.

Ст. 1—4. Поэт наш прав: альбом — кладбище ~ Находит верное жилище…— Парафраз первого четверостишия мадригала Баратынского:

Альбом походит на кладбище:

Для всех открытое жилище,

Он также множеством имен

Самолюбиво испещрен.

Ст. 11—12. Певец чертей // Жуковский…— Лейтмотивная самохарактеристика Жуковского, подчеркивающего германский фантастический колорит своих баллад. Ср. в письме к А. И. Тургеневу от 20 октября 1814 г.: ‘<...> вчера родилась у меня еще баллада-приемыш, то есть перевод с английского. Уж то-то черти, то-то гробы!’ (ПЖТ. С. 128, речь идет о балладе ‘Старушка’), ср. также в письме А. С. Стурдзе от 10 марта 1849 г.: ‘<...> я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) <...>‘ (СС 1. Т. 4. С. 664). Подробнее о развитии этого мотива самохарактеристики Жуковского см.: Веселовский. С. 301—303.

О. Лебедева

‘Тронься, тронься, пробудись!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 79) — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1873. No 9. Стб. 1703. Публикация К. С. Сербиновича — с заглавием ‘К равнодушной красавице’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1831 г.

Творческая история этого четверостишия полна загадок. Впервые опубликовавший его К. С. Сербинович, известный своими текстологическими вольностями в С 6, дал четверостишию заглавие: ‘К равнодушной красавице’, никак не оговорив это. Вслед за ним всегда точный И. А. Бычков при описании автографа РНБ почему-то дал ему то же заглавие (Бумаги Жуковского. С. 95), хотя нам его обнаружить не удалось: автограф заглавия не имеет. В дальнейшем П. А. Ефремов сохраняет это заглавие (см.: С 9. Т. 2. С. 514). И только А. С. Архангельский, обратившись к рукописи, снял заглавие (ПСС. Т. 3. С. 141), но почему-то ст. 3 прочитал: ‘Образ сладостный, без жизни…’, хотя в автографе он отчетливо читается: ‘Образ сладостный, дыши…’ и рифмуется со ст. 4: ‘Пламеней огнем души!..’ (у Сербиновича: ‘спеши’ — ‘души’). Трудно сказать, чем определяются все эти разночтения: возможно, в руках Сербиновича был какой-то неизвестный автограф, но в публикации текста мы опираемся на существующий сегодня автограф, сняв заглавие и сделав исправления в тексте.

Датировка достаточно приблизительна. Текст стихотворения находится в альбоме Жуковского с черновыми автографами произведений 1822—1831 гг., в самом его конце и соотносится с другими произведениями 1831 г. Вслед за А. С. Архангельским (ПСС. Т. 3. С. 141) мы склонились к датировке 1831-м г.

Как установила X. Эйхштедт (Eichstdt. S. 84), источником четверостишия является песня No 4 из собрания Августа Вейрауха под заглавием: ‘Der neue Pygmalion’. Ср.:

Athme, athme mild, о mild!

Nimm mich, nimm den regen Geist!

Nur der Geist auf Lebcn wcist!

Athme, zartes Mamnorbild!

Вздохни, вздохни, кротко, кротко,

Возьми меня, возьми живой дух!

Только дух указывает на жизнь!

Вздохни, нежный мраморный образ!

Не исключено, что, как и два других стихотворения (‘Я на тебя с тоской гляжу…’ и ‘Чего ты ждешь, мой трубадур…’), находящиеся в рукописи друг за другом, четверостишие ‘Тронься, тронься, пробудись!..’ было предназначено для живых картин к 10-летию Берлинского праздника Лалла Рук.

А. Янушкевич

‘Я на тебя с тоской гляжу…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 79) — беловой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1873. No 9. Стб. 1702.

Публикация К. С. Сербиновича — с заглавием: ‘Признание’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1831 г.

Творческая история стихотворения во многом напоминает судьбу предыдущего четверостишия: ‘Тронься, тронься, пробудись!..’ (в рукописи они идут друг за другом). Заглавие, возникшее в публикации К. С. Сербиновича, а вслед за ним у Ефремова (С 9. Т. 2. С. 514), в известном сегодня автографе отсутствует. В самом тексте есть разночтения: у Сербиновича и Ефремова ст. 4 читается: ‘О друг, пойми мое признанье!’ (может быть, отсюда возникло и заглавие. Курсив мой.— А. Я.), в ПСС дважды, в ст. 2 и 4, повторяется последнее слово: ‘молчанье’ (ПСС. Т. 3. С. 141), хотя в автографе отчетливо в ст. 2 читается: ‘мечтанье’.

А. Янушкевич

‘Чего ты ждешь, мой трубадур?..’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 30, л. 80), беловой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: бумаги Жуковского. С. 95—96.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1831 г.

Стихотворение вместе с двумя предыдущими составляет своеобразный поэтический триптих, связанный с темой любовного томления, признания, диалога влюбленных. Вс это позволяет предполагать их некое ‘утилитарное’ предназначение — для живых картин на придворном празднике. Возможно, для этого стихотворения, как и для предыдущих, имелся какой-то иностранный источник.

А. Янушкевич

1833

Орел и голубка Басня

(‘С утеса молодой орел…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 37, л. 20 об.) — черновой, выполненный вначале карандашом, а затем по карандашу чернилами — с заглавием: ‘Орел и голубка’ и датой: ’13 (25) января’.

Впервые: С 4 (Т. 6. С. 73) — в разделе ‘Смесь’, с тем же заглавием. В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 — в подборке произведений 1833 г., с подзаголовком: ‘Баснь’ и указанием источника: ‘Из Гте’.

Датируется: 13 (25) января 1833 г.

Стихотворение ‘Орел и голубка’ было написано во время заграничного путешествия Жуковского, его пребывания в Швейцарии. Это был период мучительных раздумий поэта о нравственном смысле истории и предназначении человека в мировой цивилизации. В самом начале нового 1833 г. он заканчивает письмо к наследнику, где развивает принципы своей ‘горной философии’. ‘Но человек,— пишет поэт,— создан не для тихой счастливой, а для деятельной нравственной жизни, он должен завоевывать свое достоинство, должен пробиваться к добру сквозь страсти и неразлучные с ними заблуждения и бедствия’ (ПСС. Т. 12. С. 28). В день написания ‘Орла и голубки’ он продолжает работу над переводом ‘Элевзинского праздника’ Шиллера. Ср.: ‘Продолжал Eleus(isches) Fest’ (Дневники. С. 253). Мысль о развитии цивилизации и рождении гражданского самосознания получает поэтическое развитие в этом переводе. Нравственные проблемы личности выдвигаются в центр духовных поисков Жуковского. Стихотворение ‘Орел и голубка’ органично вписывается в этот процесс.

‘Орел и голубка’ — достаточно близкий перевод одноименного стихотворения Гте ‘Adler und Taube’. Стихотворение Гте написано в 1773 г., в штюрмерский период его творчества, и примыкает к группе стихотворений и юношеских гимнов, в которых отразилось стремление молодого поэта к самоопределению во всех сферах жизни, и штюрмерский бунт против окружающей действительности сочетается с поиском идеала, нарочито раскованная поэтическая форма с восхищением простотой народной песни и античной поэзии, поэтизация творческой свободы художника с пониманием своей зависимости от обстоятельств.

В ‘Adler und Taube’, как и в написанном несколько раньше стихотворении ‘Der Wandrer’ (‘Странник’, в переводе Жуковского — ‘Путешественник и поселянка’), гимническое, бунтарское начало приглушено, и противостояние героя, стремящегося к вершинам и далям, спокойному, близкому к природе существованию не принимает характера непримиримого конфликта. Ведь именно ‘всеисцеляющая природа’ (‘allheilende Natur’) с помощью ‘всепроникающего бальзама’ (‘allgegenwrt’ger Balsam’) способна умерить страдания и дать покой.

Гте не писал басни, и в стихотворении нет традиционно варьируемой ‘басенной мудрости’, но есть диалог двух сознаний, двух мироощущений. Этому подчинена вся система образов, отражающих не характеры, но определенные общественные и этико-философские тенденции.

Не басню переводил и Жуковский. В атмосфере глубоких раздумий о сути человеческой цивилизации и предназначении человека он как бы ‘примеряет’ концепцию стихотворения Гте к себе. Перевод сделан Жуковским накануне дня рождения. В письме к А. П. Зонтаг от 29 января (в день рождения) Жуковский замечает: ‘Нынче мне стукнуло 49 лет <...> не жил, а попал в старики’ (УС. С. 109). История собственной жизни (‘Жизнь моя вообще была так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я как будто не покидал молодости, а вот уже надобно сказать решительное прости этой молодости, и быть стариком, не будучи старым’ — Там же.) и жизнь человеческого общества соотносятся в размышлениях поэта. В этом-то жизненном контексте, во многом обусловившем немногочисленные отступления от оригинала, и рождается интерес к данному произведению Гте.

Стихотворение Гте написано нерифмованным вольным ямбом с неупорядоченным чередованием клаузул. Жуковский в переводе достаточно точно воссоздает этот особый тип нерифмованного ямба, к использованию которого до этого он прибегал (вслед за оригиналом) только в 1819 г. при переводе ‘Der Wandrer’. В стихотворении Гте 53 стиха, у Жуковского — 68. В первой части (ст. 1—20) ‘прибавка’ не имеет семантической нагрузки и связана с необходимостью членения более длинных, чем в оригинале, строк перевода. Первое семантически значимое увеличение количества строк связано с желанием сделать более эмоциональным описание орла, ощутившего свое бессилие. Вместо трех строк оригинала у Жуковского пять. Во втором случае изменение текста связано с описанием голубиной нары и речи голубки, обращенной к орлу. Голубка Жуковского предстает более естественной и доброжелательной, чем в оригинале.

Более пространно и эмоционально даны в переводе и риторические вопросы голубки, предназначенные для доказательства ‘истинности счастья’, которое может обрести каждый в этом райском уголке природы, где есть вс, ‘что нам для счастия простого нужно’. 16 гетевских строк переводчик превращает в 23 стиха, развивая основные принципы ‘философии умеренности’: ‘Умеренность прямое счастье, // С умеренностью мы // Везде и всем довольны’. Поэт расширяет и более детально прописывает ту часть стихотворения, которая больше говорила его собственному сердцу, его душе, всегда открытой для помощи другим, но истомившейся в ожидании простого человеческого счастья. Как и у Гте, у Жуковского диалог двух концепций жизни, двух мироощущений определяет структуру произведения, что и не позволяет ему превратиться в басню.

И. Реморова

Князю Дмитрию Владимировичу Голицыну

(‘Друг человечества и твердый друг закона…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Молва. 1833. No 45.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 12 апреля 1833 г.

Стихи были присланы Жуковским из-за границы, когда Москва подносила своему военному генерал-губернатору бюст, отмечая его заслуги перед отечеством. Под стихами — дата: ’12 апреля 1833 г.’

Жуковский был хорошо знаком с князем Д. В. Голицыным и его семейством. В дневнике имена князя и его жены Татьяны Васильевны (урожд. княжны Васильчиковой, 1782—1841) упоминаются неоднократно, особенно во время посещения поэтом Москвы. Так, путешествуя с наследником по России в 1837 г., Жуковский в период пребывания в Москве 23 июля—8 августа ежедневно встречается с Д. В. Голицыным, обсуждает задуманный князем ‘прожект’ описания Москвы (Дневники. С. 344—347). Он высоко ценил его деятельность на посту военного губернатора Москвы, и послание стало отражением этого признания государственной деятельности Д. В. Голицына.

Дмитрий Владимирович Голицын (1771—1844) — генерал-адъютант, активный участник Отечественной войны 1812 г. и зарубежных походов русской армии 1813—1814 гг. С 1820 г.— московский военный генерал-губернатор, с 1821 — член Государственного совета. Не был чужд и художественных интересов. Так при его ‘иждивении’ и активном участии в Москве ‘основалась Итальянская онера’ (Вяземский П. А. Воспоминание о Булгаковых // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 273.).Выразительный портрет московского губернатора дал в своих ‘Воспоминаниях’ В. А. Соллогуб: ‘В то время [речь идет о 1835—1836 гг.— Н. С.] Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила. Москва обожала своего генерал-губернатора и в то же время трепетала перед ним’ (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 416).

Ст. 11—12. Знакомая Москве бессмертия звезда // Еропкина и Чернышова!—Речь идет о предшественниках князя Д. В. Голицына на посту московских градоначальников. Еропкин Петр Дмитриевич (1724—1805) — московский генерал-губернатор. Чернышов Захар Григорьевич (1722—1784) — граф, генерал-фельдмаршал, градоначальник Москвы.

Н. Серебренников

Русская народная песня
(Вместо Английской God save the King)

(‘Боже, Царя храни!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 131) — черновой.

Копия (ПД, ф. 357, он. 2, No 129) — рукою А. Ф. Львова, с заглавием: ‘Молитва русского народа’, с нотами. Впервые:

1) Русская народная песня (Вместо Английской God save the King). M., 1833 (ц. р. от 5 декабря 1833 г.) — с обозначением: ‘Слова г. Жуковского — музыка г. Львова’.

Аранжировки (отдельные издания): — для хора с полным оркестром, — для хора с фортепиано, — для одного голоса с фортепиано, — для фортепиано на четыре руки.

2) Северная пчела. 1834. No 4 за 5 января — с заглавием: ‘Песнь Русских’ в тексте заметки и обозначением авторства В. А. Жуковского.

В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 141) — в подборке произведений 1834 г. как 1-я из ‘Народных песен’.

Датируется: первая половина ноября 1833 г.

В своих записках ‘Артистическая жизнь моя до 56 лет’ композитор А. Ф. Львов (1798—1870) вспоминает, как в 1833 г. Николай I поручил ему написать русский гимн: ‘Написав мелодию, я пошел к Жуковскому, который сочинил слова, но, как не музыкант, не приноровил слов к минору окончания первого колена. Однако, положив гармонию простую, но твердую, я просил графа Бенкендорфа гимн послушать. Он сказал Государю, который вместе с Императрицею и Великим Князем Михаилом приехали слушать гимн в певческий корпус, где я приготовил весь хор и два оркестра военной музыки. Государь, прослушав несколько раз, сказал мне: c’est superbe [это прекрасно — фр.]’ (РА. 1884. No 4. С. 243). Слушание состоялось 23 ноября, а поскольку на редакцию гимна и репетиции оркестра и хора, при известной срочности подготовки, должно было уйти около недели, написание ‘Русской народной песни’ датируется приблизительно первой половиной ноября 1833 г.

Сохранились план и черновик оригинальной вариации будущего гимна (РНБ, оп. 1, No 41, л. 1 об.— 4), где Жуковский попытался разработать монархическую тему более широко, упирая на то, чтобы царь был ‘Святой образец’, утвердивший свой трон ‘на любви’ и ‘мощно державой своей’ управлявший:

Всевышний, царя сохрани

Во здравьи на долгие дни <...>

(первый стих в дальнейшем получил и иной вариант: ‘Господь нам Царя сохрани…’)

Даруй нам, чтоб

Царский престол

Нетленною славою цвел,

Чтоб долго

Царица жила,

Народной

Любовью цвела,

Добро повсеместно творя,

В трудах услаждая Царя <...>

А после стихов о наследнике и пожелания счастья русской державе возлагались надежды,

Чтоб Божий окреп пул закон,

Чтоб Правды воздвигнут был трон,

Чтоб враг нам грозить перестал…

Но мелодика и чувство преемственности с прежним, ‘александровским’, гимном, который Николай I называл ‘размазнею’ (РА. 1909. No 12. С. 528), потребовали от Жуковского большого искусства в воплощении социального заказа. Так появился другой гимн, написанный вновь Жуковским. По мнению К. К. Зейдлица, ‘никто не мог сложить русский народный гимн лучше Жуковского, который всею душою был предан монархическому правлению’ (Зейдлиц. С. 154).

Первое публичное исполнение гимна произошло 11 декабря 1833 г. Афиша гласила: ‘В Большом театре, в счет абонемента. В понедельник, 11 декабря, Императорскими русскими актерами представлено будет: ‘Хороша и дурна, и глупа, и умна’, водевиль в одном действии, переделанный с французского Дмитрием Ленским. После оного Императорскими французскими актерами представлено будет: ‘Simple histoire’, vaudeville en 1 acte de Scribe [‘Простая история’, водевиль в 1-м действии Скриба — фр.]. В заключение спектакля дан будет ‘Праздник в лагере’, большой военный разнохарактерный дивертисмент, в котором г. Бантышев будет петь в первый раз народную русскую песню с хором ‘Боже, Царя храни’, слова В. А. Жуковского, музыка г. Львова. Сверх оркестров Императорского Московского театра будут участвовать в сем представлении полковые музыки. В оном дивертисменте будут танцевать: No 1 по-русски, No 2 татарский танец, No 3 — армянский, по-казацки, по-цыгански’ (цит. но: Бернштейн Ник. История национальных гимнов. Пг., 1914. С. 7). Газета ‘Молва’ от 12 декабря сообщила: ‘Вчера 11 декабря Большой Петровский театр был свидетелем великолепного и трогательного зрелища, торжества благоговейной любви народа русского к царю русскому…’

25 декабря 1833 г., на Рождество и в день празднования победы над Наполеоном, ‘Боже, Царя храни!..’ в новом варианте было пето в залах Зимнего дворца при окроплении знамен, а 31 декабря великий князь Михаил Павлович отдал приказ No 188: ‘Государю Императору благоугодно было изъявить свое соизволение, чтобы на парадах, смотрах, разводах и в прочих случаях, вместо употребляемого ныне гимна, взятого с национального английского (Боже, Царя храни), играли музыканты вновь сочиненную на сей же гимн музыку’ (Бернштейн Н. Указ. соч. С. 9).

Жуковский подчеркивал, что песня принадлежит не ему, а народу, и возражал, например, А. П. Зонтаг: ‘Милая, какая же это моя песня? Она народная!’ (РА. 1909. No 12. С. 526). Публикатор этого письма А. П. Петерсон между тем заметил: ‘А народ ничего не знал про нее’ (Там же). Важное уточнение сделал на этот счет А. Ф. Львов, заметивший, что гимн ‘после 10 лет сделался народным…’ (РА. 1884. No 4. С. 247).

Передавая свое ощущение от услышанного в Германии российского гимна, Жуковский 25 июня (7 июля) 1848 г. писал: ‘… песня народная, особенно посвященная царю и в его лице всему царству, повторяемая при всяком важном событии народной жизни, имеет глубокое, ей одной присвоенное значение. <...> Когда зазвучит для тебя народное слово: Боже, Царя храни! вся твоя Россия, с ее минувшими днями славы, с ее настоящим могуществом, с ее священным будущим, явится перед тобою в лице твоего Государя. <...> И мне было сладко подумать о своем великом семействе, о нашей России, где <...> благоговение перед святынею Божией правды и истории и благоговение перед святынею власти державной, из них исходящей, сохранилось неприкосновенным, в залог настоящего могущества и будущего благоденствия, и в душе моей глубоко, глубоко отозвалися слова нашей народной песни, всю эту святыню выражающие: Боже, Царя храни!’ (ПСС. Т. 10. С. 114. Курсив Жуковского).

А незадолго до смерти он написал А. Ф. Львову: ‘Наша совместная двойная работа переживет нас долго. Народная песня, раз раздавшись, получив нрава гражданства, останется навсегда, пока будет жив народ, который ее присвоил. Из всех моих стихов эти смиренные пять, благодаря Вашей музыке, переживут всех братии своих. Где не слышал я этого пения? В Перми, в Тобольске, у подошвы Чатырдага, в Стокгольме, в Лондоне и Риме!’ (цит. по: Барановский А. ‘Боже, Царя храни!’: Дело о плагиате монархического гимна // Родина. 1996. No 12. С. 97).

Н. Серебренников

1834

Песнь на присягу Наследника

(‘На древней высоте Кремля…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 1, No 26, л. 132—132 об., 134—134 об.) — рукою неизвестного лица, с заглавием: ‘Присяга Наследника’.

Впервые: С 4 (Т. 6. С. 12—13) — в отделе ‘Смесь’, с заглавием: ‘Песнь на присягу Наследника’.

В прижизненных изданиях: С 4—5 В С 5 (Т. 5. С. 139—140) — с тем же заглавием, в подборке стихотворений 1834 г.

Датируется: середина апреля—22 апреля 1834 г.

Присяга 16-летнего Александра Николаевича (1818—1881) на верность царствующему отцу Николаю I была произнесена на Пасху 22 апреля 1834 г., но стихотворение, вероятно, написано загодя, когда не уточнилась дата присяги: день рождения цесаревича 17 апреля упоминается как свершаемый ‘ныне’, а обращение к России, долженствующей участвовать в обряде, и вовсе дано в будущем времени.

Торжество происходило в большой церкви Зимнего дворца перед вечернею службой, а после вечерни наследник, встреченный в Георгиевском Большом тронном зале гимном ‘Боже, Царя храни!’, дал присягу на верность русскому оружию.

В честь события Жуковский поднес царственному воспитаннику символический подарок — передарил альбом, данный ему наследником прусского престола Фридрихом Вильгельмом, и, в частности, сделал там такую запись: ‘Христос воскресе! Это благовестительное слово встретило вас при входе вашем в храм, где надлежало совершиться вашему первому решительному действию, вашей присяге. Но что же и весь мир, как не храм Божий? Что наша жизнь, как не всегдашняя присяга перед Богом? <...> Ваша присяга произнесена, Бог вас слышал: теперь вс свойство вашей жизни должно перемениться. Беззаботное ребячество кончилось, время спокойной безусловной покорности чужому руководству прошло, и хоть вам еще нельзя обойтись без помощи руководителей, но уже для вас настала более трудная пора произвольной покорности долгу, совесть вступила для вас в строгие права свои, ответственность за себя теперь вы приняли на самого себя, ибо вы ясно понимали то, что говорили перед Святым Евангелием, в присутствии Государя и отца, перед надеющимся на вас отечеством… Но вам остается еще несколько лет свободных [до подлинного совершеннолетия в 21 год.— Н. С], и ваша существенная теперь обязанность, ваша верность данной присяге должна состоять единственно в том, чтобы но совести воспользоваться остающимися годами свободы, чтобы утвердить свой характер, дать зрелость уму, скопить необходимые для будущего знания и правила поступков, чтобы, одним словом, приготовиться к высшему своему назначению. <...> И в самом деле что было истинно в ту минуту, когда вы присягали? Одна ваша присяга. Вс прочее было одно блестящее привидение, люди, окружавшие вас, и вы сами должны исчезнуть и слишком скоро: вы уже на опыте знаете, как время летит быстро. <...> Но присяга, данная перед Богом и исполненная перед людьми, останется жива с нашею душою, следственно останется жива вечно, не умрет и в памяти людей…’ (PC. 1902. No 4. С. 171, 173).

Воспитатели цесаревича в связи с этим событием были награждены. Данное в 1831 г. Жуковскому ежегодное пособие в полторы тысячи рублей теперь увеличилось вдвое и стало пожизненным.

В 1852 г. П. А. Плетнев в статье ‘О жизни и сочинениях В. А. Жуковского’ посвятил ‘Песни на присягу Наследника’ следующие строки: ‘Его умилительная песнь, оканчивающаяся прекрасным обращением к России, перешла в достояние народной памяти’ (Переписка. Т. 3. С. 103).

Ст. 1—4. На древней высоте Кремля ~ Прекрасный день Его рожденья…— Александр Николаевич родился в среду на Пасхальной седмице. В вышеуказанном альбоме Жуковский напомнил цесаревичу и собственное послание ‘Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение великого князя Александра Николаевича’. Он подчеркивал, что наследник ‘родился среди ликующего Кремля, среди воспоминаний прошлого, он появился как прелестная надежда в будущем…’ (С 8. Т. 6. С. 289), ‘Тогда Кремлевская площадь кипела народом, который на мою поднятую из окна рюмку шампанского отвечал громким ура, и ему вторил Ивановский колокол с братиею…’ (Там же. С. 452).

Ст. 8—13. России светлую надежду ~ В храм Божий входит царский сын…— Ср. копийный вариант:

Потомства красную надежду.

Святой Москвы державным брат,

В великий праздник Воскресенья

Что видит ныне Петроград,

Пируя день Его рожденья?

Подходит к трону Царский Сын…

Ст. 20. С Ним вместе, верная Россия…— После этого стиха в копийном варианте была еще строфа:

А ты на празднике Любви,

Пославший миру искупленье,

Усынови, благослови,

Отца и Сына, Провиденье.

Ст. 22. Нося, пример владыкам славный…— Ср. копийный вариант: ‘Наследнику предтеча славный…’

Н. Серебренников

Народные песни

I. ‘Боже, Царя храни!..’
II. ‘Слава на небе солнцу высокому…’
III. ‘Боже, Царя храни!..’

Автографы:

1) См. примеч. в т. 1 наст. изд. С. 637.

2) Автограф неизвестен.

3) См. примеч. к ‘Молитве русского народа’ в т. 1 наст. изд. С. 637. Впервые: С 4 (Т. 6. С. 14—16) — отдел ‘Смесь’, под общим заглавием: ‘Народные песни’.

В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 5. С. 141—142) — в подборке произведений 1834 г., иод тем же заглавием и в той же последовательности, что и в С 4.

Датируется: 1834 г.

При создании цикла Жуковский, по сути, претендовал на его непреходящее значение, но тем не менее часть 1-я явно отображала идею николаевского царствования, и в стилизованной под народный лад 2-й части автор исходил из положения вещей в 1834 г.: упоминание одного (как бы главенствующего) великого князя относится к младшему брату царя Михаилу Павловичу. Часть 3-я, написанная еще в 1813 г., обращена, в отличие от первой, единственно к Богу, и, таким образом, официальная формула российской государственности: ‘православие, самодержавие, народность’ получила у Жуковского переосмысление но восходящим ценностям: самодержавие — народность — православие (что чрезвычайно схоже с нарождающейся в это время концепцией славянофильства).

II.

Ст. 2. На земле Государю великому!— Имеется в виду император Николай I. Ст. 4. На земле Государыне ласковой!..— Т. е. Императрице Александре Федоровне, жене Николая I.

Ст. 6. На земле Государю Наследнику!..— Александру Николаевичу, будущему императору Александру II.

Ст. 8. Сыновьям, дочерям Государевым…— Сыновья, кроме Александра: Константин (1827—1892), Николай (1831—1891), Михаил (1832—1909). Дочери: Мария (1819—1876), Ольга (1822—1892), Александра (1825—1844).

Ст. 9. И Великому Князю с Княгинею!..— Михаил Павлович (1798—1849), генерал-фельдцейхмейстер, и его жена с 1824 г.— Елена Павловна (урожд. Фридерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская, 1806—1873).

Н. Серебренников

Многолетие

(‘Многи лета, многи лета…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 41, л. 4 об.— 6) — черновой.

Впервые: С 4 (Т. 6. С. 20—21) — в отделе ‘Смесь’, с заглавием: ‘Многолетие’. В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 5. С. 143—144) — в подборке произведений 1834 г., с тем же заглавием.

Датируется: 1834 г.

Жуковский, вне определенного адресата, обозревает лишь абсолютистский период русского самодержавия (в 1830-е гг. дифференциации понятий ‘самодержавие’ и ‘абсолютизм’ не существовало, но периоды допетровский и начинающийся с Петра I различались явственно). Судя по обращению к внешнеполитическим событиям, это связано с акцентированием укрепившейся российской государственности, и императоры Александр и Николай должны были смотреться в едином ряду с наименованными Великими — Петром I и Екатериной II, и, таким образом, возникала символическая фигура великого русского монарха (см. также примеч. к ‘Народной песне’ и ‘Грянем песню круговую…’).

Ст. 13—16. С ней во дни Петровы шведу ~ Днем Полтавы отплатил…— Речь идет о царствовании Петра I и его победе под Полтавой.

Ст. 19. И Кагульские дружины…— В Русско-турецкую войну 1768—1774 г. генерал-аншеф граф П.А.Румянцев 21 июля 1770 г. разбил турецкую армию при р. Кагул.

Ст. 20. И Суворовский Рымник…— В Русско-турецкую войну 1787—1791 гг. генерал-аншеф А. В. Суворов 11 сентября 1789 г. разгромил турецкие войска при р. Рымник, за что получил титул графа Рымникского.

Ст. 21—22. С нею грозно запылала II Венценосная Москва…— Имеются в виду пожары, бушевавшие в сентябре-октябре 1812 г. в наполеоновской Москве, прежней столице и традиционном месте коронования российских императоров.

Ст. 23—24. И небесной карой пала // На врагов ее глава…— Подразумевается разгром французской армии как Божья кара, в частности за попытку уничтожить Кремль, воспринимаемый Жуковским как место священное (см.: ‘Певец в Кремле’, ст. 38).

Ст. 25—26. В наши дни перешагнула II С нею рать Балканов грань…— В Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. русские войска под командованием генерал-фельдмаршала графа И. И. Дибича в июле 1829 г. перешли Балканские горы.

Ст. 27. Потрясла врата Стамбула…— После взятия Адрианополя 8 августа 1829 г. русским войскам был открыт путь на Стамбул.

Ст. 28. Повалила Эривань…— В русско-персидскую войну 1826—1828 гг. русская армия под командованием генерал-аншефа И. Ф. Паскевича 1 октября 1817 г. взяла г. Эривань (ныне Ереван).

И. Серебренников

Народная песня

(‘Многи лета, многи лета…’)

Автограф неизвестен.

Копии:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 130—130 об.— рукою неизвестного лица, с правкой Жуковского.

2) РНБ, он. 1, No 26, л. 132 об.— 133, 134 об.— 135 —рукою неизвестного лица. Впервые: С 4 (Т. 1. С. 32—33) — отдел ‘Романсы и песни’, с заглавием: ‘Народная песня’.

В прижизненных изданиях: С 4. В С 5 не вошла. Печатается по С 4 со сверкой по копиям.

Датируется: приблизительно 1834 г.

По написании ‘Многолетия’ (см. примеч.) Жуковский в ‘Народной песне’ решился на новшества: первое двустишие послужило нерифмованным зачином, и далее при внутренней рифме в нечетных стихах сами они остались нерифмованными, а после заключительного двустишия, повторяющего первое, дан ‘хор’ (из основного тексга исключенный), где вместо хорея появился ямб с двумя добавочными стопами в последнем стихе каждой строфы.

Сравнительно с ‘Многолетием’ обращение к России XVIII—XIX вв. получило ясное обоснование в упрочении государственной мощи, шире явлен обзор событий, вплоть до прошлогодних, и символическая фигура монарха сменилась образом современного государя как достойного преемника былой славы. В С 4, вместо отдела ‘Смесь’, куда было внесено ‘Многолетие’, Жуковский включил ‘Народную песню’ в более основательный ‘песенный’ отдел, но при составлении С 5 выбрал из двух стихотворений ‘Многолетие’, более традиционное.

Ст. 12. Наш Орел вождем полков…— Упоминанием российского герба, введенного в 1497 г., Жуковский говорит об укреплении государственной власти при Иоанне IV и свержении монгольского протектората.

Ст. 18. И в Париже Русский штык…— Русские войска вошли в Париж 19 марта 1814 г.

Ст. 21—22. И в ограду Царю-граду // На Босфоре Русский флаг…— В 1831 г. против турецкого владычества восстал паша автономного Египта, успешно развивший наступление на Стамбул. Турция запросила российскую помощь в обороне столицы, и в феврале 1833 г. русская эскадра вошла в Босфор. По восьмилетнему договору от 8 июля 1833 г. через проливы Босфор и Дарданеллы был запрещен проход всех военных судов, кроме российских.

Ст. 28. После этого стиха в черновом варианте читаем:

ХОР

Будь над Россией, Провиденье,

Даруй Царю благословенье:

Им да блаженствует народ!

Царь наш, великий Царь, будь славен в род и род!

Стой твердо, трон Самодержавный,

Будь страх врагам, Орел наш славный,

Правь и владычествуй, закон,

Жизнь отдавай, народ, за Русь и Царский трон.

Н. Серебренников

Песня русских солдат

(‘Боже! Царя храни!..’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 125—125 об.) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 — 2-я и 3-я строфы, без указания, что 1-я и 4-я строфы входят в Государственный гимн.

Печатается по автографу.

Датируется: предположительно 1834 г.

Стихотворение явилось как бы частным вариантом Государственного гимна, воинскую тему которого Жуковский претворил в самостоятельное произведение.

Н. Серебренников

‘Грянем песню круговую…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 131 об.) — черновой.

Печатается впервые.

Датируется: предположительно 1834 г.

В отличие от обращения к царю как символу российского самодержавия в стихотворении ‘Многолетие’ и развития этой темы применительно к современности в ‘Народной песне’, Жуковский создает здесь стилизованно-фольклорный образ Николая I, смешивая вымышленные черты (‘Богатырь и великан…’, ‘И на пушки сам вперед…’) с реальными.

Ст. 11—12. В ратный стан командой грянет — // Огласит весь ратный стан…— По общему мнению, Николай I обладал громкой и четкой речью.

Ст. 13—14. Злися в море непогода — // Смех ему тревога вод…— Имеется в виду мужественное поведение Николая I при полуторасуточном шторме 4—5 октября 1828 г., застигнувшем корабль с императором на пути из Варны в Одессу.

Ст. 15—16. Буря встань среди народа — // Взглядом он уймет народ…— Напоминание о личном участии императора в усмирении холерного бунта в Санкт-Петербурге 23 июня 1831 г., когда, мучимый головной болью и тошнотой (что можно было счесть и за признаки холеры), Николай I приехал на Сенную площадь, поставил народ на колени и потребовал молиться о прегрешении.

Ст. 18. И на пушки сам вперед…— Присутствие Николая I в мае-октябре 1828 г. на передовых позициях в Русско-турецкой войне Жуковский представил в очень утрированном виде.

Ст. 19—20. А по нужде и с чумою // Подерется за народ…— Чума в России проявилась в 1829—1830 гг. по линии Одесса — Севастополь — Закавказье — Нижнее Поволжье. Вероятно, Жуковский подразумевает и борьбу с пандемией холеры в 1829—1831 гг. и, в частности, приезд Николая I в октябре 1830 г. в холерную Москву.

Ст. 25—26. Сыновьям пример он славы, // Благонравья дочерям!..— См. примеч. к ‘Народным песням’.

Н. Серебренников

1835

Д. В. Давыдову, при посылке издания ‘Для немногих’

(‘Мой друг, усастый воин…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: БЗ. 1858. No 7. С. 198 — с заглавием: ‘Д.В.Давыдову, 1835 года, при посылке издания ‘Для немногих».

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 1835 г.

В публикации БЗ отсутствуют какие-либо примечания, позволяющие говорить о творческой истории стихотворения. Известно, что Денис Давыдов как бывший арзамасец (прозвище ‘Армянин’) неоднократно обращался к Жуковскому с просьбой отредактировать тексты его произведений. Уже свой первый сборник, озаглавленный первоначально ‘Элегии и мелкие стихотворения Дениса Давыдова’ (1817—1818), он посылал на суд Жуковского, который изменил его название и сделал поправки в нумерации элегий (см.: Денис Давыдов. Стихотворения / Вст. ст., подгот. текста и примеч. В. Э. Вацуро. Л., 1984. С. 185—186. ‘Библиотека поэта’. Большая сер.). И впоследствии, в 1820-е гг. (см.: Там же. С. 202, 212, 213, 215), Давыдов обращался к Жуковскому с просьбой: ‘Взгляни на сии стихи, исправь их и пришли ко мне исправленные, как ты делал в старину с моими поэтическими и прозаическими вздорами’ (письмо от 20 декабря 1829 г.— PC. 1903. No 8. С. 446).

Жуковский, высоко ценивший дарование и личность поэта-гусара (ср. его характеристики Давыдова в ‘Певце во стане русских воинов’ и ‘Бородинской годовщине’), в конце 1820-х гг. уже не решался править его произведения: ‘Ты шутишь, требуя, чтобы я поправил стихи твои. Вс равно, когда бы ты сказал мне: поправь (по правилам малярного искусства) улыбку младенца, луч дня на волнах ручья, свет заходящего солнца на высоте утеса и пр. и пр. Нет, голубчик, не проведешь’ (письмо от 10 декабря 1829 г.— СС 1. Т. 4. С. 595).

О какой рукописи Давыдова идет речь в этом послании Жуковского, со всей определенностью сказать невозможно, но можно сделать предположение, что это тетрадь автографов (см.: описание Т—63, Т—69 в указ. изд. стихотворений Д. Давыдова), включающая перевод стихотворения Антуана Венсана Арно ‘Листок’ (впервые опубликовано: БдЧ. 1837. Т. 22. Отд. 1. С. 10), которое еще в 1818 г. было переведено Жуковским (см. примеч. к стихотворению ‘Листок’). Вероятно, этим объясняется посылка Жуковским в 1835 г. сборника FWДН, шесть выпусков которого появились в 1818 г. В составе второго из них был опубликован en regard ‘Листок’ (Из Арно).

Ст. 15—16. И выговоров строгих // Не шли ко мне, Денис!..— Имеется в виду письмо Д. В. Давыдова от 27 декабря 1829 г., где он упрекал Жуковского за отказ ‘заменить слитками’ своего ‘золота’ ‘некоторые пятна грязи, обезобразивающие’ его произведения, прибавляя при этом: »… ты архипастырь наш, prsident de la chambre du conseil’ [председатель суда — фр.], что определишь, то и будет, а я спорить и прекословить не буду’ (PC. 1903. No 8. С. 447).

А. Янушкевич

1837

<ИЗ АЛЬБОМА, ПОДАРЕННОГО ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ>

I. Роза
II. Лавр
III. Надгробие юноше
IV. Голос младенца из гроба
V. ‘О веселая младость! о печальная старость!..’
VI. ‘Фидий, иль сам громовержец к тебе нисходил от Олимпа…’
VII. Судьба
VIII. Завистник
IX. ‘Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе…’

Автографы:

1) ПД. No 28466, л. 5 об.— 6 — черновой. Стихотворения расположены в том же порядке, что и в данной публикации, но без нумерации. Заглавия имеют 6 из 9 стихотворений (No 1—4, 7,8).

2) HБ ТГУ. Библиотека В. А. Жуковского: Herder J. G. Smmtliche Werke. Zur schnen Literatur und Kunst. T. 10. S. 14, 38, 52, 54 — на свободных частях страниц карандашные наброски перевода стихотворений ‘Роза’, ‘Лавр’, ‘Фидий, иль сам громовержец…’ (см.: Описание. No 12780).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Русский. 1867. 24 апреля. С. 164. Публикация М. П. Погодина — со многими неточностями и своевольными заглавиями некоторых текстов.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 27 февраля—середина апреля 1837 г.

Публикация М. П. Погодина в газете ‘Русский’ была значительно уточнена П. А. Ефремовым в С 8 (Т. 3. С. 246—247) но ‘спискам П. И. Бартенева’, но нумерация и заглавия первой публикации были сохранены. После установления нами того факта, что 7 из 9 стихотворений являются переводами, тексты были выверены по автографу No 1 с учетом набросков на страницах сочинений Гердера (автограф No 2). Подробно об этом см.: БЖ. Ч. 1. С. 182—209. Выверенный текст впервые целостно опубликован: ПМиЖ. Вып. 8. С. 39—40. Эта публикация и легла в основу наст. изд. стихотворений ‘(Из альбома, подаренного графине Ростопчиной)’.

25 апреля 1838 г. Жуковский, уезжая на долгий срок за границу, подарил поэтессе Евдокии Петровне Ростопчиной (урожд. Сушковой, 1811—1858) незаполненный альбом для стихов, принадлежавший ранее А. С. Пушкину. В дарственной надписи к своему подарку, в своеобразном ‘предисловии’ к альбому читаем: ‘Посылаю вам, графиня, на память книгу, которая может иметь для вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину, он приготовил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного, мне она досталась из рук смерти, я начал ее, то, что в ней написано, не напечатано нигде. Вы наполните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла своего настоящего назначения. Вс это в старые годы я написал бы стихами, и стихи были бы хороши <...> Но стихи уже не так льются, как бывало…’ (ПД. No 28466, л. 3 об.). Ростопчина отвечала посланием ‘Черновая книга Пушкина: Василию Андреевичу Жуковскому’ (Совр. 1839. Т. 15. С. 132). Она выполнила наказ и сохранила альбом, принадлежащий Пушкину, со стихотворениями и записями Жуковского для потомков.

Кроме ‘Посвящения’ к ‘Ундине’, датированного 27-м февраля 1837 г., Жуковский вписал в альбом 9 стихотворений в антологическом духе. Все 9 стихотворений написаны Жуковским в очень короткий срок: между 27 февраля и серединой апреля 1837 г. Судя по характеру автографов, наброски переводов на страницах книги Гердера и запись в альбоме гр. Ростопчиной относятся к этому времени. Последовательность расположения оригиналов в томе и порядок записи стихотворений в альбоме не совпадают, что позволяет говорить о наличии определенной заданности как в выборе стихотворений для перевода, так и расположения их в альбоме. Тем более вряд ли можно считать случайным, что стихотворение ‘Судьба’, главный образ которого лишен античной гармонии, оказалось ‘вписанным’ между переводами из греческой антологии, а стихотворение ‘Он лежал без движенья…’, лишенное античных образов, заключает собой всю группу стихотворений, связанных с памятью А. С. Пушкина, придавая этому лирическому циклу особую завершенность.

I. ‘Роза’ — перевод стихотворения Гердера ‘Die Rose’, находящегося на с. 15 указанного в текстологической справке издания. Перевод достаточно близок к подлиннику, мысль о скоротечности жизни, о ее увядании заложена в оригинале и передана русским поэтом. Но для Жуковского важно было сказать не столько о гибели розы (‘Stirbt Rose’), сколько о гибели Красоты, символом которой она являлась. Отсюда и появление в окончательном тексте глагола ‘поблекла’, и замена фразы подлинника: ‘Vorubergegangen ist sie’ на: ‘…напрасно, о дева, // Ищешь ее красоты’. Подробнее см.: БЖ. Ч. 1. С. 186—187.

II. ‘Лавр’ — перевод стихотворения Гердера ‘Der Lorbeerbaum’ (с. 39 указ. изд.). Параллельно с немецким текстом на свободной части с. 38 был сделан первоначальный набросок перевода. Продолжение работы ведется в альбоме. И оригинал, и перевод перекликаются со стихотворением ‘Роза’, продолжая тему разрушения красоты в мире, но уже не по воле времени, а под воздействием других могущественных сил. Прекрасной Дафне сохранение ее чистоты дается лишь ценой отказа от себя, от своей изначальной свободы: она навечно превратилась в лавровое дерево.

При всей близости перевода к оригиналу общий тон стихотворения Жуковского отличен от гердеровского. В нем акцент с моления о пощаде, подчеркнутого в оригинале трижды анафорически повторенным: ‘Schonet meiner’ (‘пощадите меня’), перенесен на прямо выраженное требование: ‘Чтите мою чистоту’. Показательно, что требовательные, звучащие как угроза, слова: ‘Бойтесь коснуться меня…’ и ‘Чтите мою чистоту…’, родившись в самом первом наброске перевода, ни разу не были изменены в процессе работы над стихотворением. Они не принадлежат ни мифологическому источнику, ни немецкому оригиналу. Они звучат из уст самого поэта и обращены ко всем, кто, будучи ослеплен стремлением удовлетворить свои эгоистические желания, нечистым прикосновением может осквернить святыню.

Стихотворение Гердера восходит к эпиграмме Антииатра Фессалоникского (I в. н. э.). Об этом см.: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX в. Л., 1990. С. 144.

III. ‘Надгробие юноше’ — перевод стихотворения Гердера ‘Der junge Schiffer’ (‘Юный моряк’, с. 31 указ. изд.), восходящего к антологической эпиграмме неизвестного поэта эллинистической эпохи (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144). Карандашный набросок перевода в книге отсутствует, но в альбоме текст его сначала был записан карандашом, а потом прямо но карандашу—чернилами.

Замена заглавия в стихотворении представляется совершенно закономерной: оно точнее, чем в оригинале, передает содержание и главную мысль произведения, где речь идет не о юном моряке в буквальном смысле слова, а о юноше, утонувшем в волнах жизни (‘des Lebens Wellen’), не выстоявшем в жизненном шторме. Перевод близок к оригиналу. Однако вряд ли случайным является внедрение новых эпитетов. Так, в нервом стихе к слову ‘жизнь’ добавляется эпитет ‘ненадежныя’, а в четвертом — субстантивированное прилагательное ‘ungluckseliger’ (‘несчастный’) заменяется в переводе на ‘юный, бессильный пловец’. Эпитет ‘бессильный’, соотносясь с первым стихом, как бы еще раз подчеркивает ненадежность жизни и незащищенность человека перед ее бурями и судьбой. Эпитафия на смерть юноши — грустное размышление о превратностях судьбы.

IV. ‘Голос младенца из гроба’ перевод стихотворения Гердера (с. 30 указ. изд.) ‘Grabesstimme eines Kindes, das nach der Geburt starb’ (‘Замогильный голос младенца, который умер после рождения’), восходящего к антологической эпиграмме поэта VI в. н. э. Македония (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).

Перевод делался прямо в альбоме, но значительных вариантов текст не содержит. Мысль о краткости пребывания на земле младенца в оригинале вынесена в заглавие, в самом же стихотворении Гердера практически не подчеркнута. Жуковский при переводе сокращает заглавие, а мотив краткости младенческой жизни переносится им в сам текст. Земля скрыла от мира едва родившегося младенца, жизнь которого была еще короче, чем жизнь прекрасной розы. Стихотворение перекликается в этом смысле с первым стихотворением цикла — ‘Роза’ и развивает тему превратности судьбы.

V. ‘О веселая младость! о печальная старость!..’ — перевод гердеровского двустишия, озаглавленного в оригинале ‘Jugend und Alter’ (‘Младость и старость’, с. 58 указ. изд.) и восходящего к поэту I—II в. н. э. Безантину (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).

Перевод почти дословен, мысль выражена лаконично и четко и приближена к афоризму. Отказ от воспроизведения заглавия лишь подчеркивает универсальность высказанной мысли и созвучность ее мировосприятию переводчика.

VI. ‘Фидий, иль сам громовержец к тебе нисходил от Олимпа…’ — перевод двустишия Гердера ‘Auf Jupiters Bildsule von Phidias’ (‘На Фидиеву статую Юпитера’, с. 53 указ. изд.), восходящего к античному поэту I в. н. э. Филиппу Фессалоникскому (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).

Первоначально набросан на свободной части с. 54 рядом с печатным текстом и переписан здесь же на свободном иоле с. 53 более крупно и почти без сокращений. В альбоме — беловой автограф. Ни в одном из вариантов не озаглавлен.

Перевод близок к оригиналу. Однако у Гердера имя создателя статуи Зевса Фидия вынесено в заглавие. В тексте же он назван просто художником (‘Knstler’). Гердеровское двустишие построено как классическая античная эпиграмма — надпись на статуе. Отказавшись от заглавия, Жуковский строит стихотворение как непосредственное обращение к Фидию (V в. до н. э.), великому древнегреческому скульптору эпохи классики, и выдвигает на первый план тему величия художника, который в самом акте творчества подобен Богу и достоин как ‘взлетать на Олимп’ и посещать громовержца, так и того, чтобы сам громовержец ‘нисходил от Олимпа’ к нему, художнику.

Жуковскому важно подчеркнуть многократность и обычность общения художника и бога, и он, работая над текстом (даже в ущерб ритмической точности), в окончательном варианте заменяет использованные в переводе на страницах книги глаголы во 2-м стихе: ‘взошел <...> узреть’ на ‘взлетал <...> посетить’.

VII. ‘Судьба’ — оригинальное стихотворение. Но выросло оно из тем, развиваемых в предыдущих пяти стихотворениях, из размышлений поэта о гибели красоты, о краткости и непрочности человеческой жизни, о могуществе художественного гения.

Тема судьбы — вечная тема. В греческой антологии Гердера имеется несколько стихотворений, прямо озаглавленных ‘Das Schicksal’ (с. 22, 232, 249 указ. изд.). Главная их мысль — бессилие человека перед могуществом высших сил, предопределенность судьбы. Ни одно из них Жуковский не перевел. Он создал свое, главная мысль которого противоположна высказанной в антологических пьесах: ‘Человек, прямо и смело иди!’

Тема судьбы, образ Судьбы возникают на страницах рукописей поэта неоднократно (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 8. С. 42—45). Образ вынашивался постепенно, претерпевая от записи к записи значительные изменения, но с самого начала формировался на основе не античной, а библейской мифологии, и связан с образом колосса на глиняных ногах (Дан 2: 31—34). Также изначально в набросках темы проступает и от варианта к варианту выкристаллизовывается и конкретизируется тема противостояния ‘величественному великану’. При этом в прозаических записях наличествует некое противопоставление того, кто ‘велик или может подняться’ и ‘посмотреть ему в глаза’, тем, кто ‘низок или, ужаснувшись его, наклонит голову’. Первый сам ‘озарится его блеском’, второй — будет ‘затоптан в прах или раздавлен’, что предполагает определенную долю справедливости в распределении ‘даров судьбы’. Совершенно иную расстановку акцентов находим в стихотворении.

Перед нами не просто великан, но колосс, у которого ноги не только ‘свинцовые’, но и ‘тяжкие’. Теперь не поэт сравнивает судьбу с великаном, а она сама, став субъектом действия, ‘ходит меж нами’. Мерные, медлительные гекзаметры как бы передают ее тяжелую поступь. И если в прозаических текстах речь шла о том, что испугавшийся сам ‘попадет’ под ноги великана и будет ‘затоптан в прах или раздавлен’, то в стихотворении судьба ‘наступит тяжкой ногой на тебя’. Никаких ‘или’ не будет: ‘Будешь затоптан в грязи’. Судьба жестока и неумолима.

Такая трактовка образа в стихотворении ‘Судьба’, написанном через 14 лет после последней прозаической записи, несомненно связана с поэтическим осмыслением окружающих поэта событий, воспринимаемых им как трагические, но преломляемых его поэтическим сознанием сквозь призму мирового искусства. Отсюда и соединение, казалось бы, разнородных поэтических традиций. Мудрость древней Эллады и народов Востока, сопряженная с размышлениями о современности, породили оригинальный поэтический сплав, подобный тому, который нашел выражение в ‘Римских элегиях’ Гте. И не случайно стихотворение ‘Судьба’ с ярко выраженной в нем идеей стойкости, мужества, смелого шествия человека навстречу судьбе перекликается со стихотворением ‘Лавр’, где звучит резкое и требовательное: ‘Бойтесь коснуться меня. <...> Чтите мою чистоту’.

Понять причины решительных изменений во взглядах поэта на судьбу, причины, заставившие его противопоставить античной идее рока свое понимание судьбы и выразить это в достаточно резкой форме, помогает дата, проставленная под имеющим разночтения с печатным вариантом ‘Посвящением’ к ‘Ундине’: 27 февраля 1837 г. Ровно месяц назад, 27 января, произошла роковая дуэль, на которой был смертельно ранен Пушкин. Через два дня его не стало. 12 марта в письме к И. И. Дмитриеву Жуковский пишет: ‘Память Пушкина должна быть и всегда будет дорога Отечеству. Как бы много он сделал, если бы судьба ему вынула не такой тяжкий жребий и если бы она не вздумала, после мучительной жизни <...> вдруг ее разрушить. Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал, а Пушкин только что созрел как художник и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе. Но мелочи ежедневной, обыкновенной жизни: они его убили’ (СС 1. Т. 4. С. 632). Пушкинская концепция ‘самостоянья человека’ становится и жизненной философией Жуковского.

Не случайно в письме оказались поставленными рядом такие, казалось бы, разномасштабные понятия, как судьба, вынувшая поэту ‘тяжкий жребий’, и ‘врали-журналисты’. Их устами часто говорила ложь, клевета и зависть.

VIII. ‘Завистник’ — перевод одноименного стихотворения Гердера ‘Der Nei-der’ (с. 36 указ. изд.), в свою очередь восходящего к античному поэту VI в. н. э. Палладе (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 145).

Стихотворение написано трехстопным белым ямбом со сплошной женской клаузулой. Ритмическое ‘выпадение’ ‘Завистника’ из общего трехстопного хореического метрического фона переведенных Жуковским из Гердера стихотворений предопределено оригиналом: ‘Der Neider’ написан не в элегической, а в анакреонтической манере, как писались в то время сатирические стихи, т. е. ямбом. В данном случае — шестистопным. Жуковский, сократив в переводе количество стой в строке, увеличил число строк, превратив четверостишие в восьмистишие. На страницах гердеровского тома из библиотеки Жуковского набросков перевода нет. В альбом стихотворение вписано с небольшими помарками, связанными с перестановкой слов в ст. 3 и 4.

Как справедливо заметил С. А. Кибальник, ‘в стихотворении ‘Завистник’ мы имеем своего рода нравственную оценку убийцы Пушкина, хотя пьеса, разумеется, имеет и более отвлеченный, универсальный смысл’ (Ж. и русская культура. С. 269).

IX. ‘Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе…’ — оригинальное стихотворение в антологическом духе. Заглавия в рукописи не имеет. Как и два предыдущих, не озаглавленных поэтом переводных стихотворений, отличается ярко выраженной лиричностью повествования, передающей авторское глубоко личное отношение к теме, к объекту повествования. Это — своеобразные ‘лирические отступления’ в цикле антологических стихотворений, не допускающих ‘ничего лишнего в чувствах’ (А. С. Пушкин) и тяготеющих к обобщенно-эмоциональному строю.

В данном стихотворении рассказ ведется непосредственно от имени автора. Замедленность движения элегического дистиха здесь особенно заметна и подчеркнута обилием enjambement’ов, передающих не только замедленность, но и эмоциональную напряженность повествования.

В стихотворении нет ни одного специфически антологического образа, ни одного мифологического имени. Но преисполненное тихой, величественной скорби, оно звучит как торжественный реквием, завершающий размышления о красоте и ее быстротечности в этом мире (‘Роза’), о величии художника и святости его искусства (‘Фидий, иль сам громовержец…’), хрупкости и краткости жизни (‘Лавр’, ‘Голос младенца из гроба’, ‘Надгробие юноше’, ‘О веселая младость!..’), превратностях судьбы и противостоянии ей (‘Судьба’). В этом смысле стихотворение ‘Он лежал без движенья…’ — логический и эмоциональный финал всего цикла.

При первой публикации М. П. Погодиным стихотворение было озаглавлено ‘Покойнику’. После того, как была замечена текстуальная близость стихотворения и известного письма Жуковского к С. Л. Пушкину о последних часах жизни А. С. Пушкина, к погодинскому заголовку стало добавляться заключаемое в скобки ‘уточнение’: ‘А. С. Пушкину’ (С 8. Т. 3. С. 247, ПСС. Т. 4. С. 26), а позднее просто: ‘Пушкин’ (Стихотворения. Т. 2. С. 272).

Представляется принципиально неверным не только придание заглавий произведениям, автором не озаглавленным, но и утверждение, что стихотворение ‘Он лежал без движенья…’ представляет собой ‘переложение отрывка письма Жуковского’ (СС 1. Т. 4. С. 602). Исследователями уже указывалось, что в письме к С. Л. Пушкину автором сознательно был ‘привнесен элемент художественной концепции’, что ‘Жуковский <...> отбирал детали и располагал их соответственно определенному замыслу’ (см.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 32). ‘Элемент художественной концепции’ при работе над стихотворением продолжал развиваться и углубляться, происходило переосмысление образа и основной идеи произведения, подобное тому, с каким мы сталкиваемся и при рождении замысла ‘Судьбы’ (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 8. С. 42—45). Представляется нецелесообразным привносить в стихотворение с помощью нового заглавия, даваемого в современных изданиях, сознательно отрицаемую автором конкретность, хотя, конечно, ‘пушкинский подтекст’ присутствует в этом произведении.

Н. Реморова

<К своему портрету>

(‘Воспоминание и я — одно и то же…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ОЗ. 1855. Т. 103. Кн. 12. Отд. 2. С. 183 — в составе воспоминаний А. Н. Мокрицкого о К. П. Брюллове, без заглавия.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: апрель 1837 г.

Публикуя воспоминания о своем учителе, известном художнике Карле Брюллове, художник и академик живописи Аполлон Николаевич Мокрицкий (1810—1870) опирался на дневниковые записи 1834—1840 гг. Фрагмент дневника, в котором приводится четверостишие Жуковского, относится к апрелю 1837 г., когда ‘Карл Великий’, как называл Брюллова его ученик, приступил к работе над известным портретом Жуковского.

История создания этого портрета связана с освобождением Т. Г. Шевченко от крепостной неволи. Портрет предназначался для розыгрыша в лотерее с целью получения денег для выкупа. Первые сеансы в мастерской Брюллова состоялись перед самым отъездом Жуковского в путешествие с наследником по России. Закончен был портрет уже после возвращения Жуковского в Петербург. 25 февраля 1838 г. в доме Брюллова Жуковский вручил Шевченко документ, сделавший его вольным (подробнее см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 275—276, см. также письмо Жуковского к Ю. Ф. Барановой от апреля 1838 г. // СС 1. Т. 4. С. 635—637).

Мокрицкий был знаком с Жуковским еще до создания портрета. Он вместе с другими художниками участвовал в написании картины ‘Субботнее собрание у Жуковского’, где воссоздана обстановка и атмосфера кабинета поэта в Шепелевском доме Зимнего дворца. Передавая свое впечатление от портрета Жуковского работы Брюллова, он создает интересный образ поэта, включая в него и автохарактеристику Жуковского: ‘Брюллов занялся его портретом. Портрет Жуковского будет одним из лучших его портретов, как по сходству, так и но выражению характера целого. Вы видите дородного мужчину, покойно сидящего в креслах, голова его, склоненная несколько к правому плечу, наклонена вперед, руки сложены одна на другую выше колен так, что левая, покрывая правую, оставляет пальцы ее свободными, в правой руке держит он перчатки. Лицо спокойно, взор, хотя устремленный на зрителя, кажется занят внутренним созерцанием, на челе дума не тяжкая, но отрадная, успокоительная, он, кажется, обдумывая свой подвиг, покоится после понесенных трудов. В этой почтенной голове с обнаженным челом созревали прекрасные творения. Свежесть лица и приятные черты показывают, что жизнь его проходила без разрушительных бурь, а если страсти и волновали нежное его сердце, то теплая вера и голос разума скоро усмиряли их. Прекрасные идеалы и изящные искусства питали душу его, всегда расположенную к добру, художник вс это выразил в портрете. Взгляните на эти уста: они беседуют с вами, подают вам мудрый совет или произносят утешение, но вот изрекли они два-три стиха к портрету:

Воспоминание и я — одно и то же:

Я образ, я мечта,

Чем старе становлюсь, тем я

Кажусь моложе.

Взгляните на эти прекрасные руки, эти белые, нежные руки, и не удивляйтесь их нежности: орудием их было легкое перо, за которое он брался, оставляя лиру…’ (ОЗ. 1855. Т. 103. Кн. 12. Отд. 2. С. 183).

Судя но некоторым деталям описания (перчатки, отсутствующие в окончательном варианте портрета), Мокрицкий говорит о начальном этане работы Брюллова, что и позволяет датировать четверостишие Жуковского апрелем 1837 г. По всей вероятности, заглавие, появившееся в С 7 (Т. 5. С. 549), является редакторским.

А. Янушкевич

Ермолову

(‘Жизнь чудная его в потомство перейдет…’)

Автограф (ОРК НБ МГУ. Ермолов, XXIX/20) — посвящение на об. титула экземпляра 1-й части С 4.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Московские Ведомости. 1858. No 66 — в составе статьи Г. Н. Геннади о библиотеке Московского университета.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 10 декабря 1837 г.

На титуле книги, подаренной Жуковским известному генералу, герою Отечественной войны 1812 г. А. П. Ермолову (1777—1861), имеется прозаическая дарственная надпись, предшествующая стихотворному посвящению: ‘Его высокопревосходительству, Алексею Петровичу Ермолову от автора, на память глубокого почтения. Москва, 1837. Декабрь 10’. Эта надпись является основанием для датировки четверостишия.

Жуковский посвятил Ермолову три стиха в ‘Певце во стане русских воинов’. О встрече с ним он упоминает в дневниковой записи от 29 октября 1831 г. во время посещения с великим князем Александром Николаевичем Москвы (Дневники. С. 215—216). Имя генерала появляется в неопубликованном дневнике 1841 г.: ‘6(18) февраля. После обеда разговор с Ермоловым’ (РГАЛИ, оп. 1, No 37, л. 84 об.). Одним словом, общение поэта и генерала было достаточно регулярным на протяжении длительного времени.

В подробном комментарии к стихотворению ‘Ермолову’ Ц. С. Вольпе говорит о судьбе этого четверостишия. В. В. Хлопов в статье-воспоминаниях ‘Вечер с А. П. Ермоловым 23 января 1847 г.’ приписывал его А. С. Пушкину (PC. 1874. Т. 10. С. 198). С. И. Храповицкий в 1872 г. опубликовал экспромт из 8 стихов, адресованный А. П. Ермолову, куда включил и искаженный текст четверостишия (PC. 1872. Т. 6. С. 539). Хлопов, а вслед за ним и Ал. Ермолов в своей книге ‘А. П. Ермолов. Биографический очерк’ (СПб., 1912) приводят еще одно четверостишие Жуковского, обращенное к Ермолову. Ни в одно из известных собраний сочинений Жуковского оно не вошло, нет никаких документальных свидетельств, подтверждающих его подлинность, хотя Ц. С. Вольпе, не приводя его текст, в то же время не сомневается в его принадлежности перу Жуковского и считает, что оно было создано до отставки А. П. Ермолова в 1827 г. (Стихотворения. Т. 2. С. 539). Приводим его текст:

<Подпись к портрету А. П. Ермолова>

За ним, пред ним нет пышных титл,

Не громок он средь гордой знати,

Но за него усердный глас молитв

Непобедимой русской рати.

(Ермолов Ал. Указ. соч. С. 189).

Ст. 4. И лихо летопись свою переплетет.— Именно страсть Ермолова лично переплетать книги и отмечена в последнем стихе четверостишия. Ермолов переплел также и подаренный ему экземпляр стихотворений Жуковского, перешедший вместе со всей библиотекой Ермолова в дар библиотеке Московского университета (Стихотворения. Т. 2. С. 539).

А. Янушкевич

1838

Предсказание

(‘Венок ваш, скромною харитою сплетенный…’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 7. Т. 2. С. 138 — с указанием: ‘По подлинной рукописи’.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: предположительно 1838 г.

К сожалению, никаких свидетельств о творческой истории этого стихотворения обнаружить не удалось. Отсутствие автографа затрудняет и датировку, поэтому принимаем датировку, предложенную П. А. Ефремовым. Дневники Жуковского за 1838 г. содержат лишь записи мая-декабря, т. е. периода его заграничного путешествия с великим князем. Скорее всего, стихотворение было написано до отъезда и обращено к одной из великих княжон, возможно, к Марии Николаевне, к которой Жуковский питал особую симпатию, о чем свидетельствует его ‘Журнал заграничного путешествия’, адресованный именно ей.

А. Янушкевич

Stabat mater

(‘Горько плача и рыдая…’)

Автографы:

1) ПД. No 27792, л. 1, 2 об.— черновой, с разбивкой на пронумерованные и отчеркнутые трехстишия (No 1—12), л. 1 об., 2 — рукою неустановленного лица дан латинский текст с русским подстрочником.

2) РГАЛИ, он. 2, No 15а, л. 1—3 — фотокопия неизвестного белового автографа, с заглавием: ‘Stabat mater dolorosa’ и подписью: ‘Жуковский’ (л. 2 и 3 перепутаны в нумерации).

Впервые: Совр. 1838. No 1. С. 157—158—с заглавием: ‘Stabat mater’, подписью: ‘В. Жуковский’ и примечанием внизу страницы 157: ‘4-го Марта нынешнего года, по желанию Е. И. В. Государыни Вел. княгини Елены Павловны, исполнена была знаменитая музыка этой религиозной песни — обстоятельство, бывшее поводом к переводу стихов, здесь помещенных’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: март 1838 г.

Примечание к первой публикации стихотворения в Совр. позволяет уточнить некоторые моменты творческой истории этого произведения Жуковского, в частности, дату его создания. Очевидно, что оно было создано в промежуток между 4 марта (дата исполнения ‘этой религиозной Песни’) и 20 марта (дата ц. р. первого номера Совр.). В архиве поэта (РНБ, он. 2, No 25, л. 1—2 об.) сохранилась рукописная копия параллельного латинского текста молитвы и ее русского перевода под заглавием: ‘Молитва у Креста’. Особенностью этого перевода является его предназначенность для концертного исполнения: весь текст разбит на 7 частей (номеров) с выделением партий хора, трио, арии. Любопытно, что первый стих этого переложения точно совпадает с текстом ‘Stabat mater’ Жуковского.

По всей вероятности, это список с программы для концерта, о которой говорил еще П. А. Ефремов в примечаниях к стихотворению Жуковского: ‘Недавно нам попалась программа для концерта, напечатанная в 4 д.<олю> л.<иста> в 8 страниц без означения места и времени печатания: ‘Stabat mater. Музыка Перголези’. В ней только первый стих одинаков с переводом Жуковского’ (С 9. Т. 3. С. 517). Скорее всего, об этом исполнении ‘Stabat mater’ говорит в своих ‘Автобиографических записках’ А. О. Смирнова-Россет: ‘Вел. княгиня Елена, у которой нет слуха, стала вдруг меломанкой, и Львов аранжировал ‘Stabat mater’ Перголези для оркестра, а известно, что эта вещь была написана великим композитором только для аккомпанемента 4 скрипок. Тем не менее я слушала с большим удовольствием эту трогательную музыку, так полно выражающую страдания Марии, когда она видит своего Сына и своего Бога на кресте’ (Смирнова-Россет. С. 559).

Трудно сказать, принимал ли Жуковский участие в создании текста ‘Молитвы у Креста’, но можно высказать предположение, что ‘Молитва у Креста’ была первым вариантом напечатанного в Совр. перевода ‘Stabat mater’. Буквальное совпадение не только первого стиха, но и ст. 12, 25—27, почти реминисцентное переложение хора No 1 и No 4 позволяют говорить об этом. Для наглядности воспроизводим этот текст:

Молитва у Креста

No 1. Хор.

Горько плача и рыдая

Предстояла пресвятая

Богоматерь у креста.

Душу полную страданья,

Сожаленья и стенанья

Поразил ей острый меч.

No 2. Ария.

О, как тяжко огорченна

И печально сокрушенна,

Матерь благодатная,

Ты скорбела и стенала,

Над мученьем трепетала

Сына — Бога Твоего!

No 3. Хор (проза).

Кто без рыдания и плача

воззрит на Матерь Христову

в толиком сокрушении? Кто

возможет без скорби зреть Ея

благодатную?— Пред очами

Ея Иисус предан орудиям казни

за грехи людей своих, —

Сладкое чадо изъязвленно,—

скончавается, и се,— бездыханно.—

No 4

О святая! Мать любови!

Влей мне в душу силу скорби,

Чтоб с тобой я плакать мог,

Чтоб к Тому горел любовью,

Кто своей честною кровью

Искупил меня и спас.—

No 5. Хор.

Пресвятая! мук терпенье

И распятою томленье

Мне на сердце впечатлен,

Удели мне часть страданий

Что Твой Сын среди терзаний

Смертью крестной заключил.

Дай, чтоб слезы сожаленья

Мог я лить от сокрушенья

До кончины дней моих,

Чтоб сподобился я ныне

Об Твоем распятом Сыне

Разделить Твой горький плач,

Бремя слезного рыданья,

Иго тяжкого стенанья

Несть с Тобою удостой,

No 6. Трио.

Ты пошли мне смерть Христову,

Да постражду, и в сею жизнь нову

Чрез нее я перейду,

Да мученьем насладиться,

Смерть вкусить, Крестом упиться

И вселиться в лучший мир.

No 7. Хор.

Будь Святая приснодева,

От карающего гнева

В день суда моим щитом!

Крест да будет мой хранитель,

И твоя мне, Искупитель,

Да сияет благодать,

Да, совлекшись уз телесных,

Я в обителях небесных

Славой рая озарюсь.

Аминь.

Очевидно, что текст ‘Молитвы у Креста’ для концертного исполнения создавался задолго до 4-го марта, так как необходимы были репетиции оркестра, хора и солистов для его исполнения. Скорее всего, но поручению великой княгини Елены Павловны Жуковский создал его в феврале 1838 г., к годовщине гибели Пушкина.

Как известно из документальных источников (письма, записки) и со слов самого Жуковского, Елена Павловна (урожд. Фридерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская, 1806—1873, с 1824 г. жена великого князя Михаила Павловича) ‘очень любила Пушкина’ (С 8. Т. 6. С. 17, см. также: Черейский. С. 150, Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980. С. 17—18). В последней из четырех записок Елены Павловны к Жуковскому выражена глубокая скорбь по поводу смерти Пушкина: ‘Итак, свершилось, и мы потеряли прекраснейшую славу нашего отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, что во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Тысяча прочувствованных благодарностей Вам, мой добрый г. Жуковский, за заботливость, с которою Вы приучали меня то надеяться, то страшиться. Как она тягостна, эта скорбь, которая нам осталась!’ (ЛН. Т. 58. М., 1952. С. 135).

Вс это позволяет высказать и другое предположение: к годовщине гибели Пушкина ‘Молитва у Креста’ прозвучала как реквием, а публикация стихотворного переложения ‘Stabat mater’ в Совр. стала еще одним цветком Жуковского на его могилу (см. примеч. к стихотворению ‘Цвет завета’). Очевидна связь этого произведения с текстом пушкинской ‘Легенды’ (‘Был на свете рыцарь бедный…’), генетически связанной с мотивами и образами поэзии Жуковского (см.: Сурат И. ‘Жил на свете рыцарь бедный…’ М., 1990. С. 42—63). Стихи из ‘Легенды’: ‘Возвратясь в свой замок дальный, // Жил он будто заключен, // И влюбленный и печальный, // Без причастья умер он…’ получают в ‘Stabat mater’ свое логическое завершение. Образ Пушкина-бога: ‘Ты создан попасть в боги — вперед!..’ (Из письма Жуковского к Пушкину от 1 июня 1824 г. // СС 1. Т. 4. С. 509) обрел новое поэтическое воплощение.

Любопытно, что в РГИА (ф. 797, он. 26, No 195) сохранилась официальная записка от 1856 г. ‘о недозволении исполнять в концертах стихотворение Жуковского ‘Stabat mater’, положенное на музыку Львовым’.

А. Янушкевич

Посвящается нашему капитану ‘Геркулеса’

(‘Тише, ветер, тише, волны!..’)

Автограф неизвестен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1877. Т. 2. No 7. С. 368 — с датой: ‘Мая 28-го 1838 года’ и подписью: ‘Жуковский’.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: 28 мая 1838 г.

В примечании к первой публикации стихотворения в РА издатель журнала П. Бартенев пишет: ‘Стихи эти сообщены в Русский Архив г. Шульцом, списавшим их с своеручного подлинника из альбома вице-адмирала Сергея Петровича Тыринова [sic!], который в 1838 г. командовал пароходом ‘Геркулес’. На пароходе этом Жуковский плыл из Швеции в Россию. П. Б.’ (РА. 1877. Т. 2. No 7. С. 368). В С 7 (Т. 5. С. 549) П. А. Ефремов, опубликовав это стихотворение по тексту РА, фамилию командира ‘Геркулеса’ называет ‘Тыранов’, а в С 10 (С. 330) он превращается в Сергея Ивановича Тыранова.

К сожалению, никаких сведений об адресате стихотворения-посвящения найти не удалось. Правда, в ‘Некрополе Крымского полуострова’ В. И. Чернопятова (М., 1910. С. 291) упоминается вице-адмирал Сергей Петрович Тыртов (ум. 10 января 1903), но вряд ли есть основания для его идентификации с командиром ‘Геркулеса’.

Дневниковая запись от 28 мая (9 июня) 1838 г. достаточно скупо передает впечатления того дня, когда было написано стихотворение: ‘День прояснился и был весь хорош. Прошли мимо Готланда. Ввечеру пение: Боже, царя храни, хор Меншикову. Образчик любви к поэзии <...>‘ (Дневники. С. 381. Курсив мой.— А. Я.). По всей вероятности, последняя фраза косвенно намекает на историю создания посвящения: капитан ‘Геркулеса’ обратился к Жуковскому с просьбой написать в его альбом.

Кроме того, дневниковая запись позволяет внести уточнение в примечание издателя РА: пароход плыл не из Швеции в Россию, а из Штеттина (Германия) в Швецию, где предстояла встреча с Николаем I и его свитой.

А. Янушкевич

‘Ведая прошлое, видя грядущее, скальд вдохновенный…’

Автограф (ПД. No 27769, л. 1) — беловой, на отдельном листке бумаги, с подписью: ‘Жуковский’ и датой: ‘Стокгольм. 1838’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Стихотворения. Т. 2. С. 276 — с примечаниями Ц. С. Вольпе (С. 539—540).

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 29 мая — 3 июня 1838 г.

Основанием для датировки стихотворения являются дневниковые записи Жуковского, рассказывающие о его пребывании в столице Швеции в 1838 г. В составе свиты великого князя Александра Николаевича он прибыл в Стокгольм 29 мая (10 июня) и пробыл там до 3 (15) июня (Дневники. С. 382—387). В течение почти недели (с воскресенья до пятницы) он не только участвовал как наставник великого князя в придворных ритуалах (встречи с шведским королем Карлом XIV Бернадотом, королевой, кронпринцем Оскаром, кронпринцессой, обеды), но и знакомился с нравами, обычаями, природой, культурой Швеции. Прозаические ‘Очерки Швеции’ стали воплощением этих наблюдением.

Поэтическим отзвуком шведского путешествия явилось шестистишие, написанное сочетанием гекзаметров с пентаметрами и отражающее стихотворные поиски Жуковского 1830-х гг. на его пути сближения поэзии и прозы. Источником стихотворения стал поэтический текст на шведском языке, написанный рукою Жуковского en regard с переводом. Приводим его целиком, с сохранением орфографии автографа:

Stlld mellan samtiden och eflerverlden

Ar scalden med sin evigl grna krans.

Han vager oherstcken, inensitors vrden,

Och skonast, af allt jordiskt lof rhans.

Toi sngers Irollstaf ppnas jordens grifter,

Och hjetten lefver omi Sealdens svrifter.

Собеседником Жуковского в Стокгольме с 1 по 3 июня был шведский поэт и драматург, секретарь Стокгольмской Академии наук Бернгардт фон Бесков (1796—1868). В библиотеке поэта сохранились его многочисленные сочинения на шведском и немецком языках, в том числе известная трагедия ‘Эрик XIV’ (Описание. No 651—656), но среди них приведенного выше шестистишия не оказалось. Не удалось его обнаружить и в других произведениях шведских писателей, находящихся в библиотеке Жуковского (А. Богэрс, Э. Тегнер, X. Грае и др.). Поэтому вопрос об источнике перевода остается открытым.

А. Янушкевич

ЭОЛОВА АРФА

I. Могила
II. Любовь
III. К младенцу
IV. Утешение
V. К сестрам и братьям
VI. Жалоба
VII. Тоска
VIII. Стремление

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 120—121 об.— черновой.

2) РНБ, он. 1, No 26, л. 122, 123 — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 67—70.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: предположительно конец 1838 г.

Все восемь стихотворений представляют определенное поэтическое единство. Записанные в двух отдельных сшитых тетрадях из 14 л. с оборотами, где заполнены лишь л. 120, 120 об., 121, 121 об., 122, 122 об., 123 (тетрадки являются частью большого архивного конволюта со сплошной нумерацией листов), они имеют общее заглавие ‘Эолова арфа’, строгую последовательность, которую обретают в процессе работы над текстом.

Черновой автограф, представляющий самостоятельную рукопись — перегнутый пополам листок такой же серой бумаги (25×40 см.), что и в беловом автографе, воссоздает процесс собирания текстов воедино. Черновые варианты будущих стихотворений: ‘Жалоба’, ‘Тоска’ и ‘Стремление’ еще не имеют заглавия, отсутствуют три первых стихотворения: ‘Могила’, ‘Любовь’, ‘К младенцу’. Не определена последовательность текстов. Вошедшим в окончательный текст ‘Эоловой арфы’ пяти стихотворениям предшествуют зачеркнутые наброски под заглавием: ‘Цветок в долине’ (л. 120) и ‘Музыка’ (л. 120 об.). Последний набросок особенно интересен для создания общей атмосферы будущего цикла, поэтому приведем его целиком:

Музыка

Тебе хвала, тебе благословенье,

Волшебница с небесной красотой,

Пролей мне в душу вдохновенье,

Согрей меня поэзии мечтой!

Дай мне вкусить твоих очарований,

В гармонию мне душу обрати…

Публикуя впервые текст стихотворений в ‘Отчете Имп. Публичной библиотеки за 1884 г.’ (Бумаги Жуковского), И. А. Бычков не дает прямой датировки, но в описании рукописи-конволюта, включающей автографы Жуковского разных лет, он обращает внимание на окружение ‘Эоловой арфы’ — произведения 1827—1828 гг. Последующие публикаторы этих стихотворений (А. С. Архангельский, Ц. С. Вольпе, И. М. Семенко и др.) не печатали их как поэтическое единство, с общим заглавием, нередко вычленяя отдельные стихотворения. Так, Ц. С. Вольпе, публикуя стих. ‘Стремление’, замечал: ‘В этой тетради [имеется в виду рукопись РНБ] Жуковский написал ряд аналогичных ‘Стремлению’ лирико-философских фрагментов, видимо, предполагая написать целый цикл стихотворений подобного характера. ‘Стремление’ можно рассматривать как попытку Жуковского перенести в русскую поэзию жанр гномических стихотворений, в той его транскрипции натурфилософских фрагментов, которую создали немецкие романтики (Гте и др.)’ (Стихотворения. Т. 2. С. 537).

Традиционно во всех изданиях эти стихотворения относили к 1828 г. Правда, в СС 1 (Т. 1. С. 394—395), публикуя три текста: ‘Любовь’, ‘Тоска’ и ‘Стремление’, В. П. Петушков без всяких объяснений датировал их написание ‘предположительно, 1838 г.’ (Там же. С. 467—468). Но уже в СС 2 И. М. Семенко (Т. 1. С. 304—306), приведя всю подборку целиком, возвратилась к прежней датировке: ‘предположительно, в 1828 г.’ (Там же. С. 416).

Между тем очевидно, что стихотворная подборка ‘Эолова арфа’ не могла быть написана раньше 1837 г. Все тексты (и чернового и белового автографов) написаны на бумаге с водяным знаком ‘J. Whatman Turkey Mill. 1837’. На этой бумаге Жуковский пишет во время своего заграничного путешествия мая 1838 — июня 1839 гг. Скорее всего, к концу 1838 г. и были созданы эти стихотворения, так как произведения, написанные позднее, Жуковский, как правило, упоминал в дневнике. Может быть, у них был какой-то иностранный источник, установить который пока не удалось, но показателен сам путь Жуковского к циклизации лирики в конце 1830-х гг. (об этом см.: Янушкевич. С. 216—233, Реморова Н. Б. К вопросу о лирическом цикле у В. А. Жуковского// ПМиЖ. Вып. 8. Томск, 1982. С. 38—51)

А. Янушкевич

1839

В Сардамском домике

(‘Над бедной хижиною сей…’)

Автограф (ПД. No 21115, л. 1) — беловой, с заглавием: ‘В Сардамском домике (Вел. князю Александру Николаевичу)’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: РА. 1867. No 11. Стб. 1398 — без заглавия.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 5 (17) апреля 1839 г.

Стихотворение ‘В Сардамском домике’ было своеобразным прологом к характеристике Петра I в послании ‘Поэту Ленепсу…’ Атмосферу создания этой миниатюры Жуковский описал в письме к императрице Александре Федоровне из Гааги от 17 (29) апреля: ‘… при взгляде на лачужку, где жил Петр Великий, слезы полились из глаз моих и нам в эту минуту стало понятно, почему между чувствами, проходящими но душе человеческой, одно из самых сладких есть благодарность Государю за отечество, оно именно потому так сладко, что оно совершенно бескорыстное. <...> Петра Великого давно нет, и его Сардамский домик чуть держится, но это место для русского имеет очарование невыразимое…’ (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 44—45).

И позднее, в письме великому князю Константину Николаевичу от 5 (17) сентября 1841 г. он разовьет эти мысли: ‘Ваша правда: маленький домик Петра Великого в Сардаме есть святыня: в него, как вы говорите, всякий, даже и не русский, входит как в церковь, в которой, хотя она в развалинах, ощутительно присутствие божественного. Я помню минуты, которые провел я один в этой низенькой хижине, сидя с каким-то страхом благоговения на том месте, на котором сидел некогда наш Петр с великими мыслями о России. Мне как будто казалось, что величественная тень его стояла надо мною. Стихи, мною написанные, не выражают того, что в эту минуту было у меня в голове и в сердце и от чего спиралось дыхание в груди моей. Но они останутся памятником минуты, важной для России, минуты, в которую правнук Петра пришел на поклонение освященному им месту’ (С 7. Т. 6. С. 350).

Тема Петра I, его преобразовательной деятельности занимала Жуковского постоянно, но, пожалуй, особенно активизировалась в конце 1830-х—1840-х гг. Два месяца спустя после написания стихотворения, по возвращении в Россию, Жуковский, любуясь отстроенным после пожара 1837 г. Зимним дворцом, писал: ‘… совершенный образец России: огромно, без точности, без общей связи, выражение одной общей воли, которая, повелевая, рабствует. Во всех мелочах отражает тот характер, который дал России Петр Великий: скорей во что бы то ни стало. Мы не идем вперед, а скачем от пункта к пункту, вперед ли, назад ли — все равно’ (запись от 27 июня 1839 г.— Дневники. С. 500—501).

В письмах, статьях, дневниковых записях, в записной книжке ‘Мысли и замечания’, рассуждая о путях развития России, Жуковский в 1840-е гг. все время оглядывается назад. Если в письме к великому князю Константину Николаевичу от 5 (17) сентября 1841 г. Жуковский характеризует Петра I как представителя ‘зиждущей силы’, который вспахал дикую почву России и засеял ее семенами, давшими уже богатую жатву (С. 7. Т. 6. С. 350), то иод впечатлением событий европейской революции 1848 г. в письмах наследнику, в статье но поводу стихотворения Вяземского ‘Святая Русь’ он говорит об особом пути России и резюмирует: ‘Для меня теперь стало еще яснее, что ход России не ход Европы, а должен быть ее собственный, это говорит нам вся наша история, вопреки тому насилию, которое сделала нам могучая рука Петра, бросившая нас на дорогу нам чуждую’ (письмо к наследнику от 4 июня 1848 г.— С. 8. Т. 6. С. 554).

В ‘Татевском сборнике С.А. Рачинского’ (СПб., 1899) Жуковскому приписано стихотворение ‘Петр Великий’:

В почтеньи к должности ему подобных нет:

Его назвал Великим свет

За то, что с высоты властительного трона,

Неподсудимый, Он был верный раб закона —

со следующим примечанием: ‘Сообщено Е. В. Сабуровою. Печатается с листка, писанного рукою графа И. М. Вьельгорского и переданного на память, его племяннице Е. В. Сабуровой Н. К. Мердером’ (С. 83). Как установлено, ‘это стихотворение послужило надписью к бюсту Петра, подаренному Жуковским наследнику к Новому 1829 году. В ответ великий князь <...> поднс ему накануне дня рождения собственный список этого стихотворения с надписью: ‘Моему бесценному Василию Андреевичу Жуковскому, 28-го генваря 1829. Александр’ (ПД. No 27 849)’.— Лямина Е. Э., Самовер Н. В. ‘Бедный Жозеф’: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 108. Примеч. 64.

Стихотворение ‘В Сардамском домике’, обращенное к великому князю, имело воспитательный характер, продолжая русскую традицию ‘урока царям’.

А. Янушкевич

Поэту Ленепсу, в ответ на его послание ко мне, писанное на случай посещения Сардама Е. И. В. Великим Князем наследником цесаревичем

(‘Певец Батавии! с радушием приемлю…’)

Автографы:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 50 об.— 50 — черновой, на отдельном листе плотной белой бумаги, с обратной нумерацией архивных листов и заглавием: ‘Поэту Ленепсу в ответ на его послание’, без даты.

2) РГБ, ф. 371, к. VI. 10 — беловой, с датой: ‘1839, апреля 11/23’. Впервые: УЗ, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым. СПб.,

1840. С. 440—442—с заглавием: ‘Поэту Ленепсу, в ответ на его послание ко мне, писанное на случай посещения Сардама Е. И. В. Великим Князем наследником цесаревичем’ и подписью: ‘Жуковский’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 11 (23) апреля 1839 г.

Стихотворение написано во время путешествия Жуковского в свите наследника великого князя Александра Николаевича по Голландии в апреле 1839 г. и обращено к голландскому поэту и драматургу Якобу ван Леннепу (van Lennep, 1802—1868). 8 (20) апреля Жуковский во время пребывания в Амстердаме записывает в дневнике: ‘Поэт Ленепс’ (Дневники. С. 483). Через три дня, 11 (23) апреля, уже в Гааге фиксирует: ‘Сочинял стихи Леннепсу, которые прочитал с удовольствием Толстому’ (Там же. С. 484). Именно эту дату поставил он на беловом автографе послания. Неправильное написание фамилии адресата Жуковский сохранит в тексте первой и единственной прижизненной публикации.

Как явствует из дневника, в Саардаме, о котором идет речь в стихотворении, Жуковский был 5(17) апреля (Дневники. С. 481), где, видимо, получил послание от Леннепа.

Ст. 1. Певец Батавии!..— Латинское название Голландии.

Ст. 7. В сардамской хижине Великий Царь таился…— В 1697 г. в голландском городе Саардаме жил и учился корабельному искусству Петр I.

Ст. 15. И ныне правнук молодой…— Речь идет о великом князя Александре Николаевиче, посетившем во время своего путешествия Сардамский домик Петра (см. примеч. к стих. ‘В Сардамском домике’).

А. Янушкевич

Бородинская годовщина

(‘Русский Царь созвал дружины…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 26, л. 55—59 об.— беловой.

2) РГАЛИ, оп. 1, No 4, л. 1—4 — беловой. Впервые:

1) Бородинская годовщина. М., 1839 — с обозначением авторства В. Жуковского и датой: ‘Бородино. 26 августа 1839’, без ст. 73—88.

2) Совр. 1839. Т. 16. Отд. VI. С. 205—213 — с подписью: ‘В. Жуковский’ и датой: ‘Бородино. 26 августа 1839’.

В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 329—337, с датой: ‘1839’).

Датируется: 26—28 августа 1839 г. (ст. 73—88 написаны между 29 августа и 5 сентября).

Датировка стихотворения основывается на дневниковых записях Жуковского: ’25. Приезд в Бородино’, ’26. Бородинский праздник’, ’27. Возвращение в Москву’, ’28. Кончил песню. Печатание’ (Дневники. С. 504).

26 августа 1839 г. на Бородинском поле, в день 27-летней годовщины сражения с наполеоновскими войсками, состоялось торжественное открытие памятника, водруженного на месте, где находилась батарея генерал-лейтенанта H. H. Раевского.

29 августа Жуковский срочно, ко дню именин цесаревича Александра Николаевича (30 августа), выслал ему из Москвы в Бородино уже напечатанное стихотворение со следующим подробным комментарием к нему: ‘Посылаю Вашему Высочеству подарок в день вашего ангела — стихи на праздник Бородинский, Бородинскую песню, Бородинскому помещику. Праздник, данный войску государем, был так поразителен, что я не мог не тряхнуть стариною. Под стихами стоит 26-е число недаром: я начал их тотчас по возвращении из лагеря в городок, кончил дорогою и теперь бью вам ими челом. Прошу вас поднести один экземпляр Государю Императору. В конце стихов моих несколько выражений взяты из прекрасного, сильного приказа, данного войску, там, в немногих словах, сказано более, нежели во всех двадцати строфах моих. Я хотел описать и то, что видел прежде, и то, что видел теперь, и притом помянуть о случившемся в промежутках Бородинской битвы и Бородинской годовщины. Но выразить величие того зрелища, которое нас всех поразило, никакие стихи не могут: нельзя втеснить в слова той земли, политой русской кровью, на которой мы и стопятидесятитысячная армия стояли и которая так красноречиво говорила своим прахом — прахом славных воинов — и в минуту тишины повсеместной, в минуту молебственного пения, и в минуту великого слова: вечная память царю Александру, и в минуту того неслыханного ура, которое вдруг, со всех сторон, так чудно загремело, как будто вся Россия поднялась и в один голос крикнула: слава!’ (С 8. Т. 6. С. 401—402).

5 сентября 1839 г. Жуковский написал великой княгине Марии Николаевне подробный отчет о Бородинском празднике: ‘Теперь на Бородинском поле была картина иная. Батареи на высотах исчезли, но ним переливается жатва, и один монумент Бородинский ими владычествует. Только там, где так храбро бился Воронцов, потерявший здесь почти всех людей своих, где погиб Тучков, не отысканный между мертвыми, остались признаки укреплений, но они служат подножием церкви, построенной вдовою Тучкова на месте погибели ее мужа, а вместо пушек, тогда здесь гремевших, являются тихие кельи монахинь. <...> Возвратясь из лагеря, я в тот же вечер написал половину моей новой Бородинской песни, на другой день на переезде из Бородина в Москву кончил ее, она была немедленно напечатана, экземпляры отосланы в лагерь, эта песня прочитана была в армии на празднике Бородинского помещика’ (Там же. С. 44, 46—48). ‘Список с этого письма,— продолжал Жуковский,— я посылаю к Плетневу для напечатания вместе с моею Бородинскою песнею. Если Ваше Высочество позволите, это письмо может служить весьма приличным предисловием к моей песне’ (Там же. С. 616).

В Совр. ‘Бородинская годовщина’ была опубликована вкупе с отрывком из письма к Марии Николаевне и включала две новых строфы (ст. 73—88), написанные явно между 29 августа и 5 сентября, то есть между письмами к цесаревичу и к великой княгине. В эти дни А. А. Елагин указал Жуковскому ‘на пропуск Ермолова и Давыдова в этих ‘поминках’. <...> И Жуковский оправдывался тем, что на них дурно смотрят при дворе’ (С 8. Т. 6. С. 628). Д. В. Давыдову он все же посвятил целую строфу, а А. П. Ермолов не был упомянут, вероятно, как здравствующий.

Стихотворение Жуковского и брошюра генерал-майора И. Н. Скобелева ‘Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду’ подвигли В. Г. Белинского на написание монархической статьи. Впрочем, о ‘знаменитом поэте, лавровенчанном ветеране нашей поэзии’ Белинский сказал только в самом конце: »Бородинская годовщина’ есть новая песнь певца русской славы, который в годину великого испытания, родившего настоящее торжество, был органом славы падшим и подвизавшимся героям великой драмы и в котором лета не охладили поэтического жара. Конечно, как стихотворение, обязанное своим появлением не прихотливому порыву фантазии, а навеянное современным событием и ограниченное во времени своего появления,— оно не должно подвергаться в целом строгой критике,— но в нем много сильных и прекрасных строф и стихов, которые нельзя читать без умиления, а недостаточность других вознаграждается поэзиею содержания. Не говоря уже о таланте поэта, само торжество на месте торжества, сама местность, вся дышащая воспоминанием,— не могли не родить поэзии одним простым своим представлением’ (Белинский. Т. 3. С. 249).

Позже, в статье ‘О жизни и сочинениях В. А. Жуковского’ П. А. Плетнев писал: ‘Стихи ‘Бородинской годовщины’ можно уподобить самому торжественному Requiem, погружающему душу в созерцательную меланхолию. Перед мысленным взором вашим в стройном шествии являются те незабвенные лица, те чудные события, которыми увековечена память 1812 года. Встреча с ним не приводит нас в радостный трепет, как в ‘Певце’, но вызывает из глубины души тихое благоговение и слезы благодарности’ (Переписка. Т. 3. С. 110). А К. К. Зейдлиц вспоминал, что ‘нечаянные события всегда делали на душу Жуковского глубокое впечатление, и если он, повинуясь такому волнению, наскоро набрасывал свои мысли на бумагу, то стихи его выходили особенно удачными. Так и новая ‘Бородинская годовщина’ поражает свежестью картины и верностью передачи общего настроения. Пусть французские историки приписывают себе победу на Бородинском поле, но в словах русского певца, как на мраморном памятнике, изображена истина…’ (Зейдлиц. С. 167).

Ст. 7. Войско целое легло…— Число погибших русских воинов в Бородинском сражении составило 44 тысячи (неприятельских—58 тысяч).

Ст. 21. Мирных инокинь обитель…— примеч. Жуковского: ‘Спасо-Бородинский монастырь, основанный близ села Семеновского вдовою генерала А. А. Тучкова на той батарее, где он убит, сражаясь храбро. Тело его не было отыскано. Все кости, найденные на сем месте, были зарыты в одну могилу, над которою теперь возвышается церковь, и в этой церкви гробница Тучкова’.

Александр Алексеевич Тучков (1777—1812), генерал-майор, командир пехотной бригады, погиб во время контратаки. Церковь Спаса Нерукотворного с гробницей А. А. Тучкова была освящена в 1820 г., а в 1833 г. M. M. Тучковой здесь был основан монастырь, где постриглась и она сама.

Ст. 38—40. И серебряной медали ~ Не видать уж ни на ком...— Здесь говорится лишь о рядовых, а не об офицерах. На медали Александр I велел сделать надпись: ‘Не нам, не нам, но имени Твоему’ (см.: Пс 78: 9, Иер 14: 7).

Ст. 46—47. …и рать в отчизну // Проводивши…— Русская армия покинула Францию в 1818 г.

Ст. 49. Где Смоленский, вождь спасенья?..— Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов (1745—1813), светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал, с 20 августа 1812 г. главнокомандующий действующими армиями, скончался во время заграничного похода.

Ст. 50—51. Где герой, пример смиренья, // Введший рать в Париж, Барклай?..— Михаил Богданович Барклай де Толли (1761—1818) — с 1810-го по сентябрь 1812 г. военный министр, с 1812 г. генерал от инфантерии, командующий 1-й Западной армией. В Бородинской битве как командующий 1-й армией руководил центром и правым крылом. С 1813 г. командующий 3-й Западной армией, с мая 1813-го — русско-прусскими войсками, вошедшими в Париж 19(31) марта 1814 г., с 1814-го — генерал-фельдмаршал и граф, с 1815 г. князь.

Ст. 52—56. Где… ~ Коновницын, ратных честь?..— Петр Петрович Коновни-цын (1764—1822) — генерал-лейтенант, командующий пехотной дивизией. В Бородинской битве командовал корпусом. С сентября 1812 г. дежурный генерал Главного штаба. С 1817 г. генерал от инфантерии, в 1815—1819 гг. военный министр, с 1819 г. граф и член Государственного совета.

Ст. 57—61. Неподкупный… ~ Где Раевский?..— Николай Николаевич Раевский (1771—1829) — генерал-лейтенант, командующий пехотным корпусом. В Бородинской битве командовал центральным укреплением. С 1813 г. генерал от кавалерии, с 1826 г. член Государственного совета.

Ст. 61—64. …Витязь Дона… ~ Где наш Вихорь-атаман?..— Матвей Иванович Платов (1751—1818) — генерал от кавалерии, с 1801 г. атаман Войска Донского, в 1812—1814 гг. командир казачьих полков (см. также примеч. к стих. ‘Певец во стане русских воинов’).

Ст. 65—69. Где наездник, вождь летучий ~ Наш Роланд и наш Баярд, // Милорадович?..— Михаил Андреевич Милорадович (1771—1825) — генерал от инфантерии. В Бородинской битве командовал правым крылом 1-й Западной армии. С 1813 г. граф, с 1818 г. военный губернатор С.-Петербурга. Убит во время декабрьского бунта 1825 г. Жуковский сравнивает его со знаменитыми героями Средневековья: франкским маркграфом Роландом (погиб в 778 г.), героем ‘Песни о Роланде’, и французским полководцем Пьером дю Терайлем Баярдом (1476—1524), получившим прозвище ‘рыцарь без страха и упрека’.

Ст. 69—72. … Где славный // Дохтуров, отвагой равный // И в Смоленске на стене, // И в святом Бородине?..— Дмитрий Сергеевич Дохтуров (1756—1816) — генерал от инфантерии, командующий пехотным корпусом. 5 августа 1812 г. (совместно с П. П. Коновницыным) под обстрелом удерживал Малаховские ворота Смоленска, оставив город лишь после приказа. В Бородинской битве командовал центральным участком, а после ранения П. И. Багратиона — 2-й Западной армией, то есть левым крылом.

Ст. 74—75. В бое зрев погибель сына, // Рано Строганов увял…— Речь идет о графе Павле Александровиче Строганове (1774—1817), с 1814 г. генерал-лейтенанте, командующем пехотным корпусом, и его сыне — Александре Павловиче Строганове (1794—1814), убитом под французским городом Краоном. По утверждению мемуариста, гибель сына он, находившийся неподалеку, не видел (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 325).

Ст. 76. Нет Сен-При, Ланской наш пал…— Эммануил Францевич Сен-При (1776—1814), граф, генерал-майор, начальник штаба 2-й Западной армии. В Бородинской битве был контужен. С октября 1812 г. командующий пехотным корпусом, генерал-лейтенант. Убит под Реймсом. Сергей Николаевич Ланской (1774—1814), генерал-майор, командующий кавалерийской дивизией, умер от раны, полученной под г. Краоном.

Ст. 77. Кончил Тормасов…— Александр Петрович Тормасов (1752—1819) — генерал от кавалерии, командующий 3-й Западной армией, с сентября 1812 г. руководил внутренним управлением войсками, во время болезни М. И. Кутузова исполнял обязанности главнокомандующего, с 1814 г. генерал-губернатор Москвы.

Ст. 77—78. … могила // Неверовского сокрыла…— Дмитрий Петрович Неверовский (1771—1813) — генерал-майор, командующий пехотной дивизией. В Бородинской битве защищал Семеновские флеши. Убит под Лейпцигом.

Ст. 79. В гробе старец Ланжерон…— Александр Федорович (Луи Александр) Андро де Ланжерон (1763—1831) — генерал от инфантерии, в 1815—1822 гг. Херсонский военный губернатор и главноначальник Бугских и Черноморских войск, в 1822—1823 гг. Новороссийский генерал-губернатор, в Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. командующий валахской группой войск.

Ст. 80. В гробе старец Бенингсон…— Леонтий Леонтьевич Бенингсен (1745— 1826) — с 1812 г. граф, генерал от кавалерии, в августе-ноябре 1812-го исполняющий обязанности начальника Главного штаба, в 1813—1814 гг. командующий дивизией, в 1814—1818 гг.— 2-й Западной армией.

Ст. 81—85. И боец, сын Аполлонов… // Мнил он гроб Багратионов // Проводить в Бородино…— Вмиг Давыдова не стало!..— Речь идет о поэте-гусаре Денисе Васильевиче Давыдове (1784—1839). Хлопоты о переносе праха П. И. Багратиона (см. примеч. к ст. 152—154) на Бородинское поле он начал в 1837 г. и 6 апреля 1839 г. получил уведомление о назначении сопровождать останки своего командира, но 22 апреля, за четыре месяца до торжества, скончался от инсульта. Село Бородино, до перехода во владение цесаревича в 1839 г., принадлежало Давыдовым.

Ст. 88. Как в нем друга жаль друзьям!..— Жуковского и Д. В. Давыдова связывала четвертьвековая дружба (см. примеч. к стих. ‘Д. В. Давыдову, при посылке издания ‘Для немногих»).

Ст. 91—92. Ты, который трон и нас // Твердым Царским словом спас…— Александр I дал обет не вступать в переговоры с захватчиками, пока хоть один неприятельский солдат находится в пределах империи, и в манифесте от 6 июля 1812 г. призвал ко всеобщему вооружению.

Ст. 93. Вождь вождей, Царей диктатор…— В 1813—1814 гг. Александр I выступал как предводитель антинаполеоновской коалиции и затем играл ведущую роль в им созданном Священном союзе европейских монархов.

Ст. 100—101. Как спасительно Он ввел // Рать Москвы к врагам в столицу!..— См. примеч. к ст. 51. Александр I вступил в Париж во главе русского войска.

Ст. 102—103. Как незлобно Он десницу // Протянул врагам своим!..— Возможно, имеется в виду не только дружелюбное отношение Александра I к побежденным французам, но и примиренческая позиция в отношении к Австрии и Англии, в 1815 г. заключившим с Францией тайный противороссийский договор, вскоре выявленный.

Ст. 106—109. В бедном крае, одиноко ~ Гаснет Царь благословенной…— Александр I скончался 19 ноября 1825 г. в Таганроге. Любопытно здесь допущенное слово ‘одиноко’: в связи с разноречием источников трудно установить, кто действительно был у постели умиравшего, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны.

Ст. 113—120. И его как не бывало ~ Там зарыт Наполеон…— Наполеон умер в 1821 г. в плену у англичан на о. Св. Елены, находящемся посреди Атлантического океана. Разрешение перенести в Париж останки бывшего императора состоялось только в 1840 г.

Ст. 123. С новым зрели мы Царем…— Имеется в виду Николай I (1796—1855), правивший с 1825 г.

Ст. 124—125. До Стамбула Русский гром // Был доброшен по Балкану…— В Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. русские войска заняли Балканский полуостров и почти вплотную подошли к Стамбулу.

Ст. 126. Миром мстили мы султану…— 2 сентября 1829 г. был подписан Адрианопольский мирный договор с Турцией. Османской империей с 1808 г. правил султан Махмуд II (1784—1839).

Ст. 127—128. И вскатил на Арарат // Пушки храбрый наш солдат…— Арарат — крупнейшая гора в Армении. В словах Жуковского следует видеть поэтический образ, но за этим стоит и несомненный факт, произошедший в русско-персидскую войну 1826—1828 гг.: перетаскивание пушек на руках через горную гряду.

Ст. 129—131. И вс царство Митридата ~ Взял наш северный Аякс…— Митридат VI Эвпатор (132—63 до н. э.) — с 120 г. царь Понта, то есть Черноморского побережья. Территориальные завоевания русских Жуковский явно преувеличивает. Вероятно, имя гомеровского героя упомянуто не в сравнении с главнокомандующим И. Ф. Паскевичем, а как собирательный образ русского солдата.

Ст. 133. Арзерум сдался нам дикий…— Арзерум (Арзрум) был взят во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. 27 июня 1829 г. Ср. у Пушкина ‘Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года’: ‘Полки наши пошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделию’.

Ст. 134. Закипел мятеж великий…— 17 ноября 1830 г. восстала Польша, находившаяся во владении Российской империи.

Ст. 137—138. И, нежданная ограда, // Флот наш был у стен Царьграда…— В 1833 г. русская эскадра вошла в Босфор в связи с тем, что турецкое правительство запросило помощь в обороне столицы от восставшего египетского наши, развившего успешное наступление на Стамбул (Царьград — в традиционном для русских наименовании). По восьмилетнему договору от 1833 г. через проливы Босфор и Дарданеллы был запрещен проход всех военных судов, кроме русских.

Ст. 143—144. Мавзолей наш говорит: // ‘Здесь был Русский стан разбит’…— Несмотря на упоминание памятного знака в честь погибших в Русско-турецкой войне русских солдат, слово ‘разбит’ следует понимать в значении ‘расположен’.

Ст. 152—154. В гробе спит Багратион. // Здесь он пал, Москву спасая, // И, далеко умирая…— Петр Иванович Багратион (1765—1812) — князь, генерал от инфантерии, командующий 2-й Западной армией. В Бородинской битве командовал левым крылом, был смертельно ранен и 12 сентября 1812 г. скончался в с. Симы Александровского уезда Владимирской губ. См. примеч. к ст. 82—83.

Ст. 155. Слышал весть: Москвы уж нет!..— Французы вошли в Москву 2 сентября 1812 г.

Ст. 171. Предстоявший алтарю…— Имеется в виду Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов, 1783—1867), с 1825 г. митрополит Московский и Коломенский.

Ст. 177—192. Память вечная… ~ Жизнь за общую нам мать.— Об обете Александра I (ст. 180) см. примеч. к ст. 91—92. В основном (ст. 177—179, 184—192) Жуковский перелагает в стихи слова Николая I из приказа от 26 августа 1839 г.: ‘Итак, да будет намять вечная бессмертному для нас Императору Александру I. Его твердою волею спасена Россия. Вечная слава падшим геройскою смертию товарищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству!— Вы же всегда будете надеждою и оплотом вашему Государю и общей матери нашей, России!’

Н. Серебренников

»Молитвой нашей Бог смягчился’…’

(‘С полудороги прилетел ты…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Совр. 1840. Т. 17. Отд. VII. С. 112—114 — с подписью: ‘В. Жуковский’ и датой: ‘8 декабря 1839’.

В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 338—340) — в подборке произведений 1839 г.

Датируется: 8 декабря 1839 г.

По замечанию П. А. Плетнева, это стихотворение ‘излилось из его сердца по выздоровлению великой княжны Ольги Николаевны от тяжкой болезни’ (Переписка. Т. 3. С. 109). В письме к цесаревичу Александру Николаевичу от 14 октября 1839 г. Жуковский сообщал: ‘Великая княжна Ольга Николаевна оправляется…’ (С 8. Т. 6. С. 406).

Великая княжна Ольга Николаевна (1822—1892), вторая дочь императора Николая I, в 1846 г. вышла замуж за наследного принца Фридриха Карла Александра Вюртембергского и стала впоследствии королевой Вюртембергской. Провожала Жуковского в последний путь и оставила о нем воспоминания (см.: Gerhardt. S. 254).

Точкой отталкивания для создания произведения Жуковского послужили стихи лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса (1790—1865), четверостишие которого Жуковский дал эпиграфом, а первую строку из него взял в заглавие. О публикации этих стихов Маркуса ничего не известно. В библиотеке поэта сохранилась брошюра ‘президента Физико-медицинского общества’ М. А. Маркуса: ‘Речь, произнесенная 21 декабря 1836 года, в день открытия бюста покойного лейб-медика X. И. Лодера’ (М., 1837). См.: Описание. No 213.

Н. Серебренников

1840

<Елизавете Рейтерн>

(‘О, молю тебя, Создатель…’)

Автограф не обнаружен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Музыкальный и театральный вестник. 1883. No 3. С. 9 — в составе статьи гр. А. Соллогуба ‘Быль’.

Печатается по: Стихотворения. Т. 2. С. 277 (обоснование см. ниже).

Датируется: около 2 июня 1840 г. н. ст.

Комментируя стихотворение, впервые включенное им в собрание произведений Жуковского, Ц. С. Вольпе указал на существование его автографа (ПД. No 956а, см.: Стихотворения. Т. 2. С. 540), однако по приведенному им шифру автограф не обнаружен. Тем не менее, в наст. изд. текст печатается в той редакции, в которой его дает Ц. С. Вольпе, поскольку она, безусловно, восходит к известному ему автографу и имеет разночтения с публикацией в ‘Музыкальном и театральном вестнике’ (ср. ст. 8: ‘Перед образом Мадонны’). Единственное отклонение от публикации Ц. С. Вольпе — заглавная буква в слове ‘Создатель’, имевшаяся в первой публикации.

Основание для датировки стихотворения ‘О, молю тебя, Создатель…’ дают два письма Жуковского. Одно из них, к А. П. Елагиной от 4 декабря 1840 г., освещает обстоятельства создания стихотворения: ‘В самый день моего первого отъезда из Дюссельдорфа, когда еще и в мысль не входила мне возможность то, что через несколько часов решилось для меня на всю жизнь, мы играли в одну игру, которая состоит в том, чтобы угадать стихи, написанные навыворот, сохранив порядок слов, но перестановив все буквы. Я написал, без намерения, 8 стихов из Ленау, и отдал их ей для отгадки, и она разобрала эти стихи, а ввечеру того дня они сделались надписью к моей жизни, я их перевел или, лучше сказать, усвоил. Вот они: <...>‘ (далее следует текст стихотворения.— РБ. 1912. No 7—8. С. 115).

Второе письмо, которое сам Жуковский назвал ‘реляцией’ (он написал его в течение 25 дней — с 10 (22) августа по 5 (17) сентября 1840 г.) к своим муратовским и долбинским родственникам (см.: Русская беседа. 1859. Ч. 3. С. 17—42) и в котором подробно изложил всю историю своей любви к Елизавете Рейтерн, позволяет установить приблизительную дату написания стихотворения. Упомянутый в письме к Елагиной ‘первый отъезд из Дюссельдорфа пришелся на 2 июня 1840 г.: ‘… я назначил для отъезда моего субботу (это было 1 июня), но в этот день и я, и вс семейство Рейтерна было приглашено к обеду, от которого нельзя было отказаться, мне жаль было провести последний день с ними не вполне для них, и я остался на воскресенье, с тем, чтобы весь этот день был наш…» (цит по: Загарин. С. 554). Вечером этого дня, на палубе парохода, состоялось объяснение Жуковского с Г. Рейтерном по поводу взаимных чувств русского поэта и Елизаветы Рейтерн, которое определило решение Жуковского сделать ей официальное предложение: ‘Какой быстрый и неожиданный перелом в жизни! что был я за четверть часа? Одинокий пассажир парохода <...>, и вдруг в одно мгновение из чаши судьбы Провидение вынуло мне жребий, с которым вс, так давно желанное, разом далось мне’ (Там же. С. 555—556).

Стихотворение посвящено будущей жене Жуковского Элизабет фон Рейтерн (в крещении Елизавета Евграфовна, 1821—1856), старшей дочери друга Жуковского, немецкого художника Герхарда Вильгельма фон Рейтерна (1794—1865), бывшего офицера русской службы, с которым Жуковский познакомился в 1816 г. в Дерпте и близко подружился в 1826 г. в Эмсе. С этого момента периодически возобновлявшиеся дружеские отношения русского поэта с семьей Рейтерна продолжались вплоть до 1841 г., когда Жуковский, в качестве мужа Елизаветы Рейтерн, вошел в его семью (бракосочетание Жуковского и Э. фон Рейтерн состоялось 21 апреля 1841 г.).

Как это явствует из приведенного выше письма Жуковского к А. П. Елагиной, стихотворение ‘Елизавете Рейтерн’ является вольным переводом стихотворения ‘Stumme Liebe’ (‘Немая любовь’) немецкого поэта-романтика Николаса Ленау (наст, фамилия — Niembsch von Strehlenau, 1802—1850). Текст подлинника Ленау приведен в РБ. 1912. No 7—8. С. 116.

В формальном отношении перевод Жуковского отличается от подлинника тем, что, сохраняя его размер — 4-стопный хорей, Жуковский выполняет свой перевод белыми стихами со сплошными женскими окончаниями. Двум четверостишиям Ленау с перекрестной, чередующей женские и мужские окончания, рифмой, в переводе Жуковского соответствуют 8 стихов астрофического стихотворения. В образном и смысловом отношении перевод близок к тексту подлинника.

Ст. 8. Пред небесною Мадонной.— Ср. в письме Жуковского к родным от 10 (22) августа—5 (17) сентября 1840 г.: ‘Старшая дочь Рейтерна, 19-ти лет, была предо мною точно как райское видение, которым я любовался от полноты души, просто, как видением райским, не позволяя себе и мысли, чтоб этот светлый призрак мог сойти для меня с неба и слиться с моею жизнью. Я любовался ею, как образом Рафаэлевой Мадонны, от которой, после нескольких минут счастия, удаляешься с тихим воспоминанием…’ (цит. по: Загарин. С. 547).

О. Лебедева

1841

‘Друг мой, жизни смысл терпенье…’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 40, л. 6об.) — черновой, с вариантами ст. 3—4, 8—9.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 108 (ст. 1—4).

Печатается впервые полностью.

Датируется: конец 1841 г.

Основанием для датировки стихотворения является положение автографа в рукописи: вслед за датированным текстом: ‘8 (20) октября 1841. Дюссельдорф’. Это были первые месяцы женитьбы и переезда поэта в Германию, принесшие не только радости семейной жизни, но и страдания, связанные с болезнью жены.

Философия терпения, духовного стоицизма заполняет пространство его эпистолярия 1841—1845 гг. ‘Семейная жизнь есть школа терпения’,— пишет он наследнику 23 декабря 1841 г. (С 8. Т. 6. С. 426). В письме к А. М. Тургеневу от 6 апреля 1846 г. он развивает эту мысль: ‘Семейная жизнь есть школа терпения, горн души, в котором она может очиститься. Говорю так оттого, что именно в счастливейшее время жизни испытал много таких тревог, каких сердце не ведало в прежнем, беспечном быте эгоистического одиночества. То, что говорю, не есть однако жалобы, а опыт души, которая из настоящих благ жизни выводит одну только истину, что жизнь есть школа терпения. А терпение, говорит апостол, дает опытность, надежду, надежда же не посрамит’ (PC. 1892. Декабрь. С. 388).

Стихотворение стало поэтическим выражением этой стоической философии.

А. Янушкевич

1842

1-ое июля 1842

(‘Встает Христов знаменоносец…’)

Автографы:

1)РНБ, оп. 1, No 40, л. 8 об.— 20 — черновой.

2) ПД, ф. 234 (архив П. А. Плетнева), он. 8, No 36, л. 2—7 — беловой, с подписью: ‘Жуковский’ и датой: ‘Дюссельдорф. 1842 июня 22 — июля 4’.

Впервые: Москвитянин. 1842. 4.6. No 12, С. 261—266 — с примечанием: ‘Г. Рейтерн имел счастье предоставить Государю Императору на этот день картину, изображающую Георгия Победоносца с надписью церковными буквами: ‘Блажен еси и добро тебе будет: жена твоя яко лоза плодовита в странах дому твоего, сынове твои яко новосаждения масличныя окрест трапезы твоея и узрити силы сынов твоих’ (Пс 127: 4—6). Картина эта внушила В. А. Жуковскому нижеследующие стихи’.

В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 469—478) — с датой: ‘1842’ и заглавием: ‘1-ое июля 1842’.

Датируется: 12—22 июня ст. стиля 1842 г.

Стихотворение представляет собой торжественное послание царской семье Николая I и Александры Федоровны в связи с их серебряной свадьбой. В письмах к наследнику цесаревичу Александру Николаевичу от 12 и 22 июня но ст. стилю Жуковский подробно говорит о картине Г. Рейтерна, изображающей Георгия Победоносца (С 8. Т. 6. С. 437), а в последнем письме указывает, что ‘к ней [картине] дополнение—мои стихи’ (Там же). И продолжает: ‘Мы хотели соединиться для поднесения нашего поздравления государю и государыне и поручили за них выразиться Георгию Победоносцу, желаю, чтобы мой письменный Георгий столь же был красноречив, как Рейтернов живописный. <...> я упомянул о своих стихах, которые ваше высочество получите при сем письме’ (Там же. С. 438). Так как в первом письме речь о стихах не шла, то это позволяет утверждать: ‘1-ое июля 1842’ было написано в промежутке между 12 и 22 июня 1842 г. Ср. беловой автограф, где даты указаны по новому стилю. Как всегда у Жуковского, стихотворение подобного рода содержит широкий историко-патриотический фон (ср., напр., с посланием ‘Государыне великой княгине Александре Федоровне…’).

В процессе работы над текстом (к сожалению, черновой автограф, содержащий множество зачеркиваний карандашом, неудобочитаем) Жуковский добивается усиления эмоционально-психологического звучания слова. Напр., вместо ‘Из залпа потрясли Царьград’ — ‘И дрогнул в ужасе Царьград’. В каноническом тексте Жуковский отказывается от следующих стихов:

Из залпа потрясли Царьград,

Но трон султана не раздавлен,

Лишь туркам памятник поставлен

Во славу русския войны,

И с честию отомщены

Все стародавние обиды.

(Москвитянин. С. 265, ср.: С 5. С. 474).

Легендарный образ Георгия Победоносца, стержневой в сюжете, мифологизирует послание Жуковского. Реально-исторический пласт стихотворения взаимодействует с символико-мифологическим. Русская история и вписанная в нее судьба царской семьи обретает под пером позднего Жуковского мистико-религиозный смысл (мотивы пророчества, Божьего суда, религиозных обрядов, символика легенды). Все это расширяет поэтический смысл произведения. Этому служат и стихи из Псалтыри, на которые ссылается Жуковский.

Ст. 1—2. Встает Христов знаменоносец, // Георгий наш победоносец…— Георгий Победоносец в христианских и мусульманских преданиях воин-мученик, небесный покровитель ‘христолюбивого воинства’. В легендах он изображается одновременно как богатырь и как проповедник истинной веры. Св. Георгий изображен юношей-воином на белом коне, копьем поражающим дракона. По молитве Георгия укрощенный и обессиленный дракон (символ язычества) падает к ногам святого. Со времен Д. Донского Георгий считается покровителем Москвы. Позже его изображение вошло в состав русского Государственного герба (Веселовский А. Н. Разыскания в области русских духовных стихов: Св. Георгий в легенде, песне и обрядах. СПб., 1880 // Сб. Отдела рус. яз. и словесности. Т. 21. No 2, Иванов Вяч. Вс, Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974).

Ст. 22—24. Где венценосный наш креститель // Во Иордан днепровских вод // Свой верный погрузил народ…— Имеется в виду великий князь Владимир Святославич (953—1015), крестивший Русь в 988 г. Он сравнивается с Иоанном Предтечей, или Крестителем.

Ст. 30—31. Когда свирепый бедоносец // На Русь половчанин напал…— Здесь говорится о начале свирепых набегов на Русь половцев (кипчаков), кочевых тюрко-язычных племен, опустошавших южные окраины Руси.

Ст. 32—33. Перед врагом неверным стал // Он вместе с бодрым Мономахом…— Великий князь Киевский Владимир Всеволодович Мономах (1053—1125), который вместе со своим сыном Мстиславом с успехом отбивал половцев от границ России (1113—1116 гг.). Жуковский писал об этом: ‘…войска русских князей, соединенные Мономахом на спасение Отечества, входят в их [половцев.— Ф. К.] степи и там наносят им первый сильный удар’ (Черты истории Государства Российского // С 8. Т. 5. С. 497).

Ст. 38—39. …и время наступило // Неизглаголанное зол…— После смерти Мономаха (1125) началась новая волна ожесточенной борьбы с половцами, с которыми Русь сражалась в XI и XII вв.

Ст. 48—49. На нас ордынец набежал, // И опозорил Русь святую…— Речь идет о татаро-монгольском иге (1242—1480), установленном в результате нашествия Батыя (1208—1255), внука Чингисхана.

Ст. 73. Он с Невским опрокинул шведа…— Разгром на Неве русскими войсками во главе с князем Александром Ярославовичем (прозванным впоследствии Невским, 1220—1263) шведского отряда, что обеспечило безопасность русско-шведской границы в условиях татаро-монгольского нашествия.

Ст. 78—79. Он был Тверскому Михаилу // Утешным спутником в Орду…— Жуковский говорит о заключении по инициативе великого князя тверского Михаила (1271—1318) оборонного союза между Новгородом и Тверью, явившегося первой значительной попыткой дать отпор татарам.

Ст. 84—86. Когда Донской народ созвал, // Чтоб дать ордынцу пир кровавый, // В день воскресенья нашей славы…— Воспевается Куликовская битва, произошедшая 8 сентября 1380 г.

Ст. 108. Орды разрушился престол…— Окончательное свержение монголо-татарского ига в 1480 г. в результате военных действий между Иваном III и ханом Золотой Орды Ахметом (‘Стояние на Угре’).

Ст. 110—111. За грань Урала перелезла // Лихая шайка Ермака…— Ермак Тимофеевич (?—1585), казачий атаман. Походом со своими казаками 26 октября 1581 г. занял столицу сибирского ханства и тем самым начал освоение Сибири Русским государством.

Ст. 132. Смирился Каспий …— В результате русско-персидской войны в 1796 г. войска под командованием В. А. Зубова (1771—1804) заняли все Каспийское побережье (Баку, Шемахи, Ганджу).

Ст. 140—141. Ее с победой знамена // Через Кавказ переступили…— Воссозданы действия Отдельного Кавказского корпуса под командованием А. П. Ермолова в 1819—1824 гг., когда в результате удачных походов в горы был разгромлен противник.

Ст. 142—144. И грозно пушки огласил // Пред ней Балкан и Арарат, II И дрогнул в ужасе Царьград…— Сражение в конце июня 1829 г. на Балканском направлении (во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг.), открывшее дорогу на Константинополь.

Ст. 146—147. Законно взяли мы с Тавриды, // Что было взято с нас Ордой…— Крым (Таврида), принадлежащий ранее татарам, в 1783 г. отошел к России.

Ст. 148—149. И за отнятое Литвой // Нам Польша с лихвой заплатила…— В результате войн, которые вела Екатерина II в 1792 и 1795 гг., Польша в значительной своей части перешла к России, и это, по мнению Жуковского, явилось определенной компенсацией ее потерь, понесенных в войне с Речью Посполитой в 1577—1582 гг.

Ст. 150—155. В кровавый день, когда решила // Судьба меж двух родных племен ~ И роковым лишь погашенный // Паденьем одного из двух…— По всей вероятности, говорится о подавлении польского восстания 1830—1831 гг., в ходе которого была ликвидирована конституция 1815 г.

Ст. 166—167. Россия все зовет державы // В могучий с ней союз вступить.— Речь идет о Священном союзе России, Австрии, Пруссии (впоследствии Франции и отчасти Великобритании), целью которого была борьба с революционным движением и обеспечение незыблемости решений Венского конгресса 1814—1815 гг.

Ф. Канунова

1843

‘Завидую портрету моему!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 53, л. 10—11 об.) — черновой, без заголовка, с датой: ’11 (23) марта’ и параллельным переводом на немецкий и французский язык. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 119 (ст. 1—4). Печатается впервые полностью. Датируется: 11 (23) марта 1843 г.

Черновой набросок стихотворения в нескольких редакциях находится в контексте произведений 1843 г.: перед ним черновой автограф ‘Посвящения’ к стихотворной повести ‘Наль и Дамаянти’ — с датами: 11 (23) и 15 (27) февраля 1843 г., после него — автограф повести ‘Маттео Фальконе’, с датами: 17 (29) — 19 (31) марта 1843 г.

Вероятно, стихотворение связано с 60-летним юбилеем поэта (р. 29 января / 9 февраля 1783 г.) и является надписью к портрету Жуковского работы немецкого художника Теодора Гильдебрандта (1804—1874). Этот портрет (погрудное изображение, масло, 76×66) был написан для прусского короля Фридриха Вильгельма IV, давнего приятеля Жуковского (см.: Фомин А. А. Поэт и Король: Переписка В. Жуковского с королем прусским // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 134—199) и находился во дворце Шарлоттенбург (см.: Verwaltung der Staatlichen Schler und Grten. Der Schinkel-Pavillon im Schlosspark zu Charlottenburg. Berlin, 1976. 2. Aufl. S. 33—34, ср.: Либман M. Я. Жуковский и немецкие художники // Взаимосвязи русского и советского искусства и немецкой художественной культуры. М., 1980. Приложение: Список немецких портретов В. А. Жуковского. С. 312. No 15).

Автопереводы стихотворения на немецкий и французский языки подтверждают предположение о том, что оно должно было быть приложено к портрету.

А. Янушкевич

1851

Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне приветствие от русских, встретивших ее в Бадене

(‘Посланником от наших добрых русских…’)

Автограф неизвестен.

Впервые: Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне, приветствие от русских, встретивших ее в Бадене. 4 с.— синими чернилами на отд. листке, с изображением лаврового листка в заголовке, с датой: ‘1 (13) июля 1851. Баден-Баден’. СПб., 1851. Перепечатано: РА. 1869. No 2. Стб. 379—382.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации из РА.

Датируется: 1 (13) июля 1851 г.

Старшая дочь императора Николая I великая княгиня Мария Николаевна (1819—1876), в первом браке герцогиня Лейхтенбергская, во втором за гр. Г. А. Строгановым — адресат многих писем Жуковского 1838—1851 гг. Специально для нее Жуковский вел журнал во время заграничного путешествия 1838—1839 гг. (см.: РА. 1885. No 3. С. 331—345). К ней обращены его ‘Очерки Швеции’ и статья ‘Бородинская годовщина’.

Как явствует из письма Жуковского к П. А. Плетневу от 7 декабря 1851 г. встреча Жуковского в Бадене с великой княгиней вызвала в его памяти ‘биографию Лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе’ (см. примеч. к стих. ‘Царскосельский лебедь’): ‘Об нем я вспомнил, увидя в Бадене в. кн. Марию Николаевну, которая была для меня явление Руси на чужой стороне’ (Переписка. Т. 3. С. 732).

Известны два экземпляра первого издания стихотворения:

1) РГАЛИ, ф. 195 (Вяземский), он. 1, No 6221, 2) ПД. Р. I, он. 9, No 7—с дарственной надписью Е. А. Толстой.

А. Янушкевич

1852

Четыре сына Франции

(‘Играет на широкой…’)

Автограф не существует (см. ниже). Авторизованные копии:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 71—74, 60—62 — беловая, рукою Василия Кальянова, с небольшой правкой Жуковского (л. 71—74 — ст. 1—100, л. 60—62 — ст. 101—180), в отдельной тетрадке — с заглавием ‘Четыре сына Франции. Стихи, сочиненные в 1846 году. Вольный перевод’), примеч. на л. 71 об. (см. ниже), имеющим дату рукою Жуковского: ‘1849. Мая 1 (13). Баден-Баден’.

2) РНБ, он. 1, No 26, л. 64—66 — беловая, рукою Василия Кальянова (ст. 101— 180) с правкой Жуковского, ст. 161—180 — черновой карандашный набросок рукою самого поэта.

3) РНБ, он. 2, No 6, л. 9—10 об.— беловая, рукою Василия Кальянова, с примечанием вверху рукою неустановленного лица: ‘Прибавление к ‘Четырем сынам Франции’, писанное в Марте 1852 года’.

Впервые: Москвитянин. 1849. Кн. 1. No 7. Апрель. С. 228—231 — с подписью: ‘Жуковский’ и датой: ‘1849. 6(18) февраля. Баден’, без последних 4-х строф.

Впервые полностью: С 7. Т. 5. С. 150—156 — с датой: ‘1848—1852’ и опечаткой в заглавии 4-й строфы: ‘1846’ вместо ‘1848’.

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1846 — март 1852 г.

В последние годы жизни (1850—1852) Жуковский из-за болезни глаз почти не мог писать сам и все его произведения под диктовку записывал камердинер Василий Кальянов. Не было исключением и комментируемое стихотворение Жуковского. Этот факт творческой биографии заставляет внести коррективы в принятую формулу описания автографов и копий: вместо ‘автограф неизвестен’ — ‘автограф не существует’, вместо ‘копии’ — ‘авторизованные копии’.

Творческая история стихотворения ‘Четыре сына Франции’ является отражением его общей концепции — раскрыть 60-летнюю историю Франции: с 1789-го но 1849 г., связанную с революционными потрясениями 1789, 1812—1814, 1830, 1848 гг. Четкая датировка внутри текста описываемых в произведении событий выявляет своеобразный ‘летописный’ замысел поэта.

В ‘Примечании’ к ст. 1—100 (см. копия No 1) Жуковский прояснил характер работы над произведением: ‘Первые четыре строфы этих стихов, которых автор, как мне сказывали, девица Цедлиц, сочинены в 1846 г., последняя из них заключает в себе пророчество, исполнившееся в феврале 1846 года. Пятая строфа прибавлена мною в начале 1849 года. Она изображает промежуток нескольких месяцев, в которые повторилось многое совершившееся в продолжение последнего полувека: мы видели падение королевского трона во Франции, видели изгнание короля, была провозглашена республика, и с нею самодержавие народное, и самодержавный народ был расстрелян на улицах Парижа, теперь видим тени прежней поры, прежнего терроризма, называемого ныне социализмом, и тень Наполеона в нынешнем Президенте республики. Скажем, что на сцене Франции после ужасной, полувековой трагедии играют ее коротенькую, смешную пародию. Развязка пародии еще неизвестна, представление еще не кончилось, но оно, вероятно, кончится скоро. 1849. Мая 1 (13). Баден-Баден’.

Работа над текстом стихотворения продолжалась в четыре этапа: в 1846 г. были написаны первые 4 строфы (ст. 1—60), рассказывающие о событиях французской истории 1789—1830 гг., в начале 1849 г. была добавлена пятая строфа (ст. 61—80) — отзвук событий 1848 г., 6 (18) февраля этого же года в Баден-Бадене была завершена шестая строфа (ст. 81—100), а 1 (13) мая было написано примечание ко всем шести строфам. В таком виде Жуковский отдал стихотворение для публикации в ‘Москвитянин’. Уже незадолго до смерти, в марте 1852 г., Жуковский завершает работу над всем текстом произведения (всего 180 ст.).

При публикации стихотворения в ‘Москвитянине’ Жуковский внес следующие коррективы в рукописное примечание: ‘Первые четыре строфы этих стихов сочинены в 1846 году. Автор их неизвестен. Переводя эти пророческие 4 строфы, я прибавил к ним пятую. Будет ли она пророчеством?— Мы уже видели народный бунт, изгнание короля и его семейства, видели порывающийся воскреснуть терроризм 1793 года, которого тень явилась в Национальном собрании под страшным именем Горы, наконец видели уже и тень Наполеона, торжествующего над безначалием: все это быстрое повторение многолетнего прошлого совершилось менее нежели в год… Повторится ли остальное?’ (Москвитянин. 1849. Кн. 1. No 7. С. 229).

Вопрос об источнике первых 4-х строф, точнее, об их авторе, остается открытым. В архиве поэта (РНБ, он. 2, No 379, л. 1—2) рукою неустановленного лица иод заглавием: ‘Die Shne Frankreichs. 1846’ записан их немецкий текст, без указания автора. В тексте-источнике 80 стихов, включающих 5 строф. Жуковский почти точно перелагает первые 4 строфы и отбрасывает 5-ю, имеющую характер своеобразного резюме. В отличие от источника он хронометрирует описанные события и уже самостоятельно продолжает их летопись. Меняется заглавие: вместо ‘Сыны Франции’ — ‘Четыре сына Франции’, при передаче народного крика добавлено эмоциональное: ‘Ура!’

Попытка обнаружить печатный текст немецкого источника и узнать биографические сведения о его авторе — ‘девице Цедлиц’ не увенчалась успехом. Судя по всему, и сам Жуковский этого не знал, работая с рукописным источником и указав при первой публикации, что ‘автор неизвестен’.

Стихотворение тесно связано с общественной позицией Жуковского 1840-х гг. Очевидец европейских революционных событий 1848 г., он постоянно обращался к опыту Великой французской революции (об этом см.: Янушкевич А. С. В. А. Жуковский и Великая французская революция // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 106—141), к наполеоновской теме (см. примеч. к стих. ‘Ночной смотр’). Стихотворение ‘Четыре сына Франции’ стало поэтическим постскриптумом к этим размышлениям.

Ст. 2. Террасе Тюльери…— Тюльери (Тюильри, Tuileries), дворец в Париже (1564—1670, архитекторы Ф. Делорм, Л. Лево и др.) — резиденция французских королей. В дни Парижской коммуны 1871 г. большая часть дворца сгорела.

Ст. 4. Сын Франции, дофин…— От фр. dauphin. Во Франции с середины XIV в. до 1830 г.— титул наследника престола. В данном случае речь идет о сыне казненных в Великую французскую революцию короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты—Людовике XVII (1785—1795), ставшем после смерти своего старшего брата дофином.

Ст. 16. У Симона в когтях…— Речь идет о якобинце, сапожнике А.Симоне (1736—1794), в руки которого в июне 1793 г. попал разлученный с матерью 8-летний дофин (Людовик XVII). Симон и его жена грубо обращались с ребенком и были виновниками его преждевременной смерти.

Ст. 17. А мать на гильотине…— Имеется в виду казнь французской королевы Марии-Антуанетты (1755—1793).

Ст. 35. Угаснул император…— Речь идет о сосланном Наполеоне Бонапарте, окончившем свои дни на о-ве Св. Елены.

Ст. 37—40. А сын, томимый прошлым ~ Исчах в тоске души…— Имеется в виду сын Наполеона Бонапарта Франсуа-Шарль-Жозеф Бонапарт (1811—1832), который был провозглашен Наполеоном в 1815 г. своим преемником — Наполеоном II, но никогда не правил и жил при дворе своего деда, австрийского ими. Франца I под титулом герцога Рейхштадтского. Его драматическая судьба стала сюжетной основой пьесы Э. Ростана ‘Орленок’.

Ст. 43—44. Младенец, Людовика // Святого милый внук…— Вероятно, речь идет о сыне Филиппа Эгалите—Луи-Филиппе I (1773—1850), участвовавшем в заговоре против отца и возведенном на престол после Июльской революции 1830 г. Свергнут Февральской революцией 1848 г.

Ст. 57. Ему с клейнодом…— от нем. Kleinod — драгоценность.

Ст. 64. Филипп Egalit…— Филипп Эгалите (Луи-Филини-Жозеф, 1747—1793), представитель младшей ветви Бурбонов, герцог Орлеанский. В период Великой французской революции отказался от титула, приняв прозвище Эгалите (‘Равенство’). Как член Конвента голосовал за казнь короля. После измены генерала Дюмурье был казнен.

Ст. 95—96. На тень Горы ступила // Наполеона тень…— Речь идет о созданном в феврале 1849 г. блоке мелкобуржуазных демократов ‘Новая Гора’, считавших себя наследниками идей монтаньяров (фр. montagnards, от montagne — гора) эпохи Великой французской революции.

Ст. 126. Наполеон Второй…— По существу, Наполеон III (Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт, 1808—1873), племянник Наполеона I. Используя недовольство крестьян режимом Второй республики, добился своего избрания президентом и совершил военный переворот.

Ст. 134. Бунтующий февраль…— Имеются в виду события февральской революции 1848 г., когда была низвергнута монархия и провозглашена Вторая республика.

Ст. 135—136. Воскрешено волшебством // Второго декабря…— Речь идет о государственном перевороте 2 декабря 1851 г., установившем диктатуру Луи Бонапарта. Жуковский подводит основные итоги этого переворота.

А. Янушкевич

Розы

(‘Розы цветущие, розы душистые, как вы прекрасно…’)

Автограф не существует. Авторизованные копии:

1) РНБ, он. 1, No 26, л. 84—84 об.— рукою камердинера Василия Кальянова, на сдвоенном листке желтой бумаги, без даты.

2) РНБ, он. 1, No 26, л. 25 — рукою неустановленного лица, на сдвоенном листке белой бумаги, с четкой разбивкой на стихи, без даты.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Русская беседа. 1856. No 1. С. 12 — в рубрике: ‘Из неизданных сочинений В. А. Жуковского’ и примечанием издателя (см. ниже).

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по авторизованной копии.

Датируется: март 1852 г.

В примечании к первой публикации стихотворения дана история его создания: ‘Стихотворение это написано В. А. Жуковским незадолго до его кончины, по следующему случаю: к 29 января, ко дню рождения поэта, был прислан ему рисунок из разноцветных роз, стебли которых расположились в виде креста. В письме, при котором был прислан рисунок, выражалась скорбь об усилении телесных страданий поэта, и потом сказано: ‘Венок из роз в его соединении с крестом, из которых цветы произрастают и к которому они снова возвращаются, живо представлял нам образ друга страдающего, но сохранившего среди самых страданий живость и свежесть души’. Письмо заключалось сими словами: ‘Пусть же поэт переложит в слова мысли наши, которые мы едва могли выразить образно, и впишет их сам в венок, для него сплетенный’. Заметим, что рисунок, назначаемый к 29-му января, опоздал и был получен Жуковским в марте,— а в апреле уже не стало поэта’ (Русская беседа. 1856. No 1. С. 12).

Как явствует из примечаний к опубликованным тут же статьям Жуковского ‘О меланхолии в жизни и в поэзии’ (С. 13—28) и ‘Нечто о привидениях’ (С. 28—43), стихотворение ‘Розы’ было предоставлено редакции журнала Е. А. Жуковской (из неизданных сочинений ее покойного мужа). По всей вероятности, ею была сообщена история написания этого последнего стихотворения Жуковского.

А. Янушкевич

ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ

Раздел ‘Из черновых и незавершенных рукописей’ — естественное звено в творческом развитии Жуковского-лирика. Его творческая лаборатория наполнена многочисленными незаконченными опытами в разных лирических жанрах, которые не укладываются в традиционные определения, а нередко просто не поддаются расшифровке. Учесть все эти наброски не представляется возможным, так как рукописи поэта не систематизированы и даже не всегда описаны. Наконец, проблемы атрибуции текста, его датировки рождают множество вопросов.

Данный раздел — первый опыт систематизации всего того, что было не завершено или осталось в рукописях поэта и что удалось выявить в процессе нашей работы над настоящим изданием. Еще в ПСС (Т. 11. С. 71—140) А. С.Архангельский ввел раздел: ‘Дополнения: Из неизданных и черновых рукописей поэта’, куда включил произведения разных жанров и объемов — от четверостишия ‘Завидую портрету моему…’ до прозаической комедии в 4-х действиях ‘Ложный стыд’ (из Коцебу). К сожалению, весь этот материал был лишен самых необходимых примечаний, датировка была или слишком приблизительной: ‘1800—1810’, ‘1806—1814’, или произвольной, а как выяснилось, тексты, заканчивающиеся многоточием, просто усечены и иногда являются лишь началом достаточно больших но объему набросков.

Вс это и определило появление подобного раздела в конце второго тома лирики Жуковского. Главная задача раздела—максимально полно представить черновые и незавершенные лирические произведения Жуковского. Во-вторых, попытаться датировать выявленные наброски и на основании этого представить их в хронологическом порядке, отвечающем эдиционным принципам данного издания. Наконец, насколько это возможно, наметить ориентиры для будущего комментирования и исследования представленных произведений через выявление их адресатов, поводов к написанию, общей атмосферы создания и т. д.

<Объяснение портного в любви>

(‘О ты, которая пришила…’)

Копии:

1) РГАЛИ, ф. 72 (Блудов), он. 2, No 5, л. 1 — рукою Д. Н. Блудова, с заглавием: ‘Портной’.

2) РГАЛИ, ф. 195 (Вяземский), он. 1, No 5618, л. 1 — рукою неустановленного лица, с тем же заглавием.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 9. Т. 1. С. 514 — без заглавия.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1801—первая половина 1802 г.

Впервые на это стихотворение обратил внимание биограф Д. Н. Блудова Е. П. Ковалевский в своей книге ‘Граф Блудов и его время’ (СПб., 1866). Рассказывая о дружбе Жуковского и совсем еще юного чиновника Московского архива Министерства иностранных дел Д. Н. Блудова (1785—1864), впоследствии крупного государственного деятеля, Ковалевский замечает: ‘Они не только читали, но часто сочиняли вместе. <...> Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова написано им обще с Жуковским, это была песня ‘Объяснение портного в любви’, и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л-у, сын портного, что этот Л-у был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, особенно для немца, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своею любовью. Жуковский не служил в Архиве. Он поступил на службу в какое-то странное место, над которым сам очень трунил: если не ошибаюсь, в Московскую соляную контору, Л-у знал он через Блудова. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению в любви <...>. По какому-то странному случаю песня эта, конечно, не предназначавшаяся для печати попала в старинные песенники, но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней’ (Там же. С. 22).

Как удалось установить еще дореволюционным издателям сочинений Жуковского, адресатом ‘Объяснения портного в любви’ (под таким заглавием, как правило, печаталось это стихотворение) был некий Любенау (см.: С 9. Т. 1. С. 513), которому и приписывалось авторство этой песни. Сложнее обстоит дело с выяснением доли участия в этом сочинении Жуковского. Стихи были написаны до отъезда Блудова на службу в Петербург (осенью 1802 г.). Ему в период создания ‘Объяснения…’ было около 17 лет. 19-летний Жуковский был уже на пороге своей поэтической славы, пришедшей после публикации в декабрьском номере ВЕ элегии ‘Сельское кладбище’. Сам стиль шутливо-пародийного ‘Объяснения…’ выдает будущего автора долбинских юмористических посланий и арзамасской галиматьи.

Поэтому вряд ли можно сомневаться в самом активном участии Жуковского в написании этого стихотворения.

А. Янушкевич

<Экспромт к глазам А. М. Соковниной>

(‘Твои глаза хвалить мне должно…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 2, No 34, л. 1) — рукою неустановленного лица, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Отчет ИПБ за 1893 г. СПб., 1896. С. 122.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: 1802 — начало 1803 г.

Об отношении Жуковского к семейству Соковниных писалось неоднократно. Их дом в Москве был для молодого поэта и его пансионских друзей, прежде всего братьев Андрея и Александра Тургеневых, почти родным: здесь рождались их первые любовные увлечения, бурлил юношеский энтузиазм, переживались драмы разочарований. Одним словом, этот дом и его обитатели стояли у истоков их жизненной и литературной судьбы (подробнее см. примеч. к стих. ‘К К. М. С<оковнин>ой’ (‘Протекших радостей уже не возвратить…’) в т. 1 наст. изд.).

Анна Михайловна Соковнина (в замуж. Павлова, 1784—1873) ‘сделалась предметом увлечения обоих братьев Тургеневых, а до некоторой степени и Жуковского, который также стал бывать у Соковниных’ (Письма Андрея Тургенева. С. 373). Однако это любовное соперничество было своеобразным литературным романом. Вскоре у Андрея Тургенева начался романа с Е. М. Соковниной, Жуковский увлекся М. Н. Свечиной. Но ‘Экспромт к глазам А. М. Соковниной’ передает атмосферу любовного томления юного поэта и определяет некоторые черты его миросозерцания.

Обративший внимание на это стихотворение Жуковского А. Н. Веселовский так прокомментировал его: ‘В 1802—1803 гг. братьев [Тургеневых] не было в Москве: один в Пб и Вене, другой в Геттингене, а Жуковский бывает у Соковниных, играет у них в театре, играет в фанты и пишет экспромт к глазам Анны Михайловны <...>. Эти стихотворные шутки <...> следует отнести к 1802—1803-м, не к 1803—1804 гг. Смерть Андрея Тургенева (в июле 1803 г.) исключает шутливый характер экспромтов и письма’ (Веселовский. С. 73).

В архиве поэта (РНБ, он. 2, No 140) сохранились копии его шутливых записок к А. М. Соковниной, относящиеся к этому же времени.

А. Янушкевич

‘Заступ, заступ, рой могилу!..’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 12, л. 23) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 20 (ст. 1—5).

Впервые полностью: ПСС. Т. II. C. 129.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: первая половина 1806 г.

Основание для датировки — положение наброска среди других черновых автографов этого периода: набросок записан рядом с черновыми вариантами элегии ‘Вечер’, ‘Сафиной оды’, ‘Идиллии’, созданными в мае-июне 1806 г.

В отрывке разрабатывается одна из ведущих тем ранней лирики Жуковского — тема смерти, бренности всего живого. Фрагмент черновой, в нем практически отсутствуют знаки препинания, есть зачеркивания (например, ст. 7 читался: ‘Этот череп величался…’, ст. 8: ‘Прежде славный и надменный…’

Разумеется, набросок Жуковского имел и литературные истоки, прежде всего связанные с чтением посланий Горация и шекспировского ‘Гамлета’ (ср. песнь могильщика).

И. Айзикова

<Записка к И. П. Черкасову>

(‘Герой Володьковский да знает…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 12, л. 31) — черновой набросок, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 20 (ст. 1—4), ПСС (Т. 11. С. 129, ст. 1—10).

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу, полностью (ст. 1—12).

Датируется: осень 1806 г.

Основанием для датировки является положение наброска стихотворения среди других черновых набросков осени 1806 г., прежде всего ‘Песни барда над гробом славянских воинов’ (первоначальное заглавие ‘Песни барда над гробом славян-победителей’).

Адресатом послания является Иван Петрович Черкасов (‘герой Володьковский’), барон (ок. 1761—после 1830), хозяин поместья Володьково, находившегося в близком соседстве от тульских поместий рода Буниных. Подробнее о нем и его взаимоотношениях с Жуковским см. примеч. к стих. ‘К И. П. Черкасову’ (‘Володьковский барон…’) в т. 1 наст. изд.

‘Записка’ — одно из первых шутливых стихотворений Жуковского, образец так называемой домашней поэзии.

И. Айзикова

Басня

<'Однажды в гору, в круть, измученные жаром...'>

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 12, л. 35 об.— черновой, зачеркнут.

2) РНБ, оп. 1, No 12, л. 36 об.— перебеленный, с поправками, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—3) — с указанием: ‘Басня, без заголовка (в трех редакциях)’.

Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 9.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: октябрь 1806 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: на обороте листа — черновой набросок басни ‘Каплун и сокол’ (из Лафонтена), перебеленный 27 октября 1806 г. (см. примеч. к басне ‘Каплун и сокол’ в т. 1 наст. изд.).

Отрывок представляет собой почти полный перевод басни Лафонтена ‘Le coche et la mouche’ (‘Рыдван и муха’), в свою очередь восходящей к басням Эзопа (‘Комар и вол’) и Федра (‘Муха и ослица’).

Под заглавием ‘Муха и дорожные’ эта басня была переведена И. А. Крыловым (впервые: Драматический вестник. 1808. Ч. 3. No 63, С. 85—87, впоследствии вошла в его собрание басен: кн. III, No 17).

Жуковский значительно сократил объем басни и не перевел мораль, которая у Крылова звучала так:

Куда людей на свете много есть,

Которые везде хотят себя приплесть

И любят хлопотать, где их совсем не просят.

По верному замечанию В. И. Резанова, ‘Жуковский стремится внести в свой пересказ больше оживления, для чего заставляет свою муху говорить’ (Резанов. Вып. 2. С. 470).

А. Янушкевич

‘Назад тому с десяток лет…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 12, л. 36 об., 37, 38) — четыре наброска: 2—черновых, 2 — беловых, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7) — с указанием: ‘Сказка’.

Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 179—180.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: осень 1806 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рукописи — среди черновых набросков осени 1806 г. ‘Назад тому с десяток лет…’ записано вслед за наброском ‘Басни’ (‘Однажды в гору, в круть…’), который датируется тоже осенью 1806 г. (см. примеч. к стих.).

В. И. Резанов, обративший особое внимание на этот набросок, дал ему следующее жанровое определение: ‘самостоятельная идиллия, но примеру Карамзина, выступившего с сентиментальным рассказцем ‘Фрол Силин, благодетельный человек» (Резанов. Вып. 2. С. 488). В описании рукописи, сделанном И. А. Бычковым, отрывок назван ‘сказкой’. Об интересе Жуковского к жанру идиллии говорилось неоднократно (см.: Резанов. С. 255—256, 486—490, Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 120—128). Нельзя не согласиться с мнением исследователя о том, что ‘идиллическое миросозерцание, как особая концепция бытия, присуще поэту на всем протяжении его творчества, включая работу над переводом гомеровского эпоса’ (Янушкевич. С. 159). В наброске о Тите — ‘добром человеке’ главными становятся важнейшие идиллические мотивы: семья, гармония человека с природой, чувствительность человека как основа его добродетели.

И. Айзикова

<Миртил и Палемон>

(‘В ирохладну ночь Миртил на холме отдыхал…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 12, л. 50) — черновой, с обилием вариантов (даны в квадратных скобках).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7).

Впервые полностью: Резанов. Выи. 2. С. 443.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1806 г.

Основанием для датировки является положение автографа в рукописи, среди басенных переводов из Флориана и Лафонтена 1806 г. И хотя черновой набросок сделан на листе бумаги с водяным знаком 1804 г., думается, он органично связан с ‘лирическим взрывом’ 1806 г., когда Жуковский написал свыше 40 произведений.

Как установил В. И. Резанов, набросок является началом перевода идиллии швейцарского поэта Саломона Геснера (1730—1788) ‘Миртил и Тирсис’ (Salomon Geners Schriften. Zurich, 1801. Bd. 3. S. 84). Как справедливо замечает Резанов, ‘идиллия, видимо, нравилась ему [Жуковскому], возбудила его собственную творческую фантазию — и в ней родились поэтические образы, дополнившие собою немецкий подлинник: у Жуковского перед героем, которого он называет Палемоном — имя, также навеянное, по-видимому, Геснером [У Геснера есть идиллия ‘Palemon’.— Примеч. В. И. Резанова],— расстилаются озаренные луною равнины и холмы, видна речка, рыбачья хижина, поросшие деревьями скалы, пейзаж этот, очевидно, отражает личные впечатления Жуковского от окрестностей Мишенского, которые были недавно воспеты нашим поэтом в его элегии ‘Вечер» (Резанов. Вып. 2. С. 486—487). Ср. идиллию ‘Палемон’ (1818) у В.И.Панаева (Поэты 1820— 1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 185—186).

Но, пожалуй, в аспекте творческой эволюции поэта не менее важны еще два момента: во-первых, то, что прозаическую идиллию Геснера Жуковский перелагает стихами и тем самым предвосхищает свои опыты переложения прозы на язык поэзии (об этом см.: Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Неопубликованные стихотворные переложения западноевропейской прозы в творчестве В. А. Жуковского 1830—1840-х годов // РЛ. 1982. No 2. С. 153—163). Во-вторых, очевиден ранний интерес Жуковского к жанру идиллии (см. примеч. к наброску ‘Назад тому с десяток лет…’) и к европейскому классику этого жанра С. Геснеру. Подробнее о русской рецепции его творчества см.: Резанов. Выи. 2. С. 482—485, Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 59—84.

А. Янушкевич

‘Был зайчик косолап, зверь добрый, но чудак!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 12, л. 39 об.) — черновой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7). Впервые полностью: Резанов. Вып. 2. С. 443.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: февраль 1807 г.

Датировка отрывка определяется его положением в рукописи (см. примеч. к басне ‘Прогна и Филомела’).

Как установил В. И. Резанов, ‘это начало довольно длинной басни Флориана — ‘Le Li&egrave,vre, ses amis et les deux Chevreuils» (‘Заяц, его друзья и две Косули’, кн. III, No 7). Говоря о работе Жуковского по переложению начала этой Флориановой басни (13 стихов подлинника русский переводчик излагает 12-ю), исследователь добавляет: ‘Привожу этот его черновой отрывок <...>, который любопытен еще и в том отношении, что показывает, с какой легкостью переводил наш поэт басни,— зачеркнутого и исправленного очень немного, вполне удовлетворительный пересказ почти сразу на бумагу…’ (Резанов. Вып. 2. С. 443).

А. Янушкевич

Прогна и Филомела

(‘Случилось прошлою весной…’)

Автографы:

1) РНБ, оп. 1, No 12, л. 40 об.— черновой набросок.

2) РНБ, оп. 1, No 12, л. 41 — перебеленный текст чернового наброска, с многочисленными исправлениями, с заглавием: ‘Прогна и Филомела’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—5).

Впервые полностью: ПСС. Т. II. C. 130.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: февраль 1807 г.

Датировка отрывка определяется его положением в рукописи — непосредственно за черновым автографом романса ‘Дубрава шумит’, имеющим точную дату: ’12 февраля (1807 г.)’.

Отрывок является переводом басни Лафонтена ‘Philom&egrave,le et Progn’ (кн. III, No 15). По существу, Жуковский неревел почти весь текст подлинника, за исключением самой концовки из 3-х стихов (об этом подробнее см.: Резанов. Вып. 2. С. 467—469).

Летом 1811 г. эту же басню перевел К. Н. Батюшков (ВЕ. 1811. Ч. 60. No 23. С. 186—187). Как и в случае с переводом ‘Сна могольца’ Лафонтена (см. примеч. к басне ‘Сон могольца’ в т. 1 наст. изд.), поэты вступали в творческое соревнование. Но Жуковский свой перевод так и не напечатал.

Прогна и Филомела — К заглавию басни Батюшков сделал следующее примечание: ‘Филомела и Прогна — дочери Пандиона. Терей, супруг последней, влюбился в Филомелу, заключил ее в замок, во Фракии находящийся, обесчестил и отрезал язык. Боги, сжалившись над участию несчастных сестер, превратили Филомелу в соловья, а Прогну в ласточку’ (Батюшков. Т. 1. С. 387). Современную трактовку мифа см.: Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 337.

А. Янушкевич

‘Мой друг, часы летят — и юность погибает!..’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 12, л. 50) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 23 (ст. 1—5).

Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 131.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: начало 1807 г. (но положению в рукописи).

В стихотворении разрабатывается один из основных мотивов ранней лирики Жуковского — неизбежность и возможность ранней смерти, связанные и с впечатлением от ранней смерти друга — Андрея Тургенева, и с общеэлегическими настроениями ‘Сельского кладбища’ и ‘Вечера’.

В первой строке в автографе к слову ‘юность’ дается вариант: ‘младость’, но ни тот, ни другой вариант не зачеркнут. В ст. 6. слова: ‘Хоть каждый день’ зачеркнуты и другого варианта не подобрано.

И. Айзикова

Романс

(‘На верху горы утесистой…’)

Автограф (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, No 276, л. 1—2) — черновой, с заглавием: ‘Романс’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: около 1808 г.

В списке стихотворений, относящихся к 1808 г., имеется заголовок: ‘Романс’ (РНБ, он. 1, No 13, л. 5). Этот заголовок сопровождал первоначально несколько произведений Жуковского 1808 г.— ‘Мальвина’, ‘Тоска но милом’, но в качестве заглавия он в списке упоминается однажды. Вообще раздел ‘Романсы и песни’ определяет жанровую рубрикацию в прижизненных собраниях сочинений Жуковского — от С 1 до С 4. Но уже к 1808 г. в сознании Жуковского ‘романс’ вс очевиднее соотносится с балладой. Опираясь на труды немецких представителей эстетики, прежде всего Эшенбурга, он пишет: ‘Романс и баллада суть не иное что, как легкие лирические повествования важных или неважных, трогательных или веселых, трагических или смешных происшествий,— повествования, которых вся приятность зависит от искусства и живости повествования’ (Резанов. Вып. 2. С. 287). Поиск материала для сюжетного повествования ведет его к русской истории. Опыты Карамзина, Каменева, Радищева, Востокова стимулируют создание романса на сюжет русского Средневековья.

Выполненный на бумаге с водяным знаком 1799 г., характерным для раннего Жуковского почерком, черновой автограф вполне законченного стихотворения, озаглавленного автором ‘Романс’, по-видимому, можно предположительно отнести к 1808 г., времени, когда Жуковский идет к синтезу поэзии и истории, ищет ‘новые формы лирического выражения’ (Янушкевич. С. 53), работает над созданием первой ‘русской баллады’ — ‘Людмила’.

В связи с этим отметим в данном стихотворении весьма примечательный синтез романсных и балладных поэтических принципов. Сюжетность, повествовательность, особая балладная атмосфера таинственности, всеобщей подвижности, ‘всматривания’, ‘вслушивания’ в окружающий мир органично соединяются здесь с гармонией и музыкальностью стиха. Судя по рукописи, ‘Романс’ почти сразу рождался в куплетной форме (только первые 12 стихов записаны без разбивки: кроме того, 6-я строфа вместо 6-ти стихов содержала 7, что можно объяснить черновым характером автографа: вероятно, один из стихов, скорее всего 54-й был записан как вариант и остался невычеркнутым).

Показательным является и факт создания оригинального сюжета, в котором намечаются важнейшие для будущего балладного творчества Жуковского мотивы, на материале русской истории (см. планы к поэме ‘Владимир’ // ПЖТ. С. 66—67). Характер работы над текстом свидетельствует о стремлении поэта воссоздать национальный русский колорит, картину ‘русской старины’, тон ‘русского старинного преданья’. Например, в ст. 10 первоначально вместо: ‘в ущельях теремов’ было: ‘в ущельях падших стен’, вариант ст. 29: ‘Все его совета ждали’ был зачеркнут, и появилось: ‘Все его руки страшилися’. Любопытна работа Жуковского над подбором имени ‘прекрасного рыцаря’ — Святослав, Венеслав, Славостан и, наконец,— Рютомир (стремящийся к миру). Вс это были подходы к ‘русским балладам’ Жуковского, и в этом смысле ‘Романс’ — своеобразный пролог к ‘Людмиле’ и ‘Светлане’.

И. Айзикова

Описание крючка удочки, по-русски и по-французски

(‘Вот ясный толк для вас…’)

Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, No 13, л. 1 об.— 2), беловой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 117—118.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1805—1810 г.

Датировка предположительная. Н. В. Соловьев, публикуя текст стихотворения под произвольным заглавием, сохраненным в наст. изд. в конъектурных скобках, счел его адресованным Е. А. и А. А. Воейковым — дочерям А. А. Протасовой-Воейковой (Соловьев. Т. 2. С. 117). Это представляется маловероятным, поскольку в таком случае оно должно было быть написано в первой половине 1820-х гг. (Е. А. Воейкова родилась в 1815, А. А. Воейкова — в 1817 г.). Между тем текст стихотворения записан на листке бумаги с водяным знаком 1801 г., а на л. 1 рукописи расположен французский текст, записанный рукою одной из сестер Протасовых (скорее всего, Саши).

Типологически текст стихотворения, в котором чередуются русские и французские куплеты, представляется более близким к образцам ‘домашней поэзии’ Жуковского 1810-х гг. (таких, например, как баллада ‘Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста’ — 1811 г.). Отнести стихотворение к 1805—1810 г. позволяют и ст. 37—38: ‘Недавно Дон Кишот // На Русь его закинул…’, в которых, возможно, имеется в виду перевод романа Сервантеса ‘Дон Кихот’, выполненный Жуковским но французской переделке Флориана (первый том перевода вышел в свет в 1804 г., последующие—в 1805 г.). Более точно датировать стихотворение не представляется возможным.

Ст. 9—16. Ce signe est un crochet ~ Qu’on ne lui voit d’attrait…— Перевод:

Это всего-навсего крючок,

Который мужчина и женщина

Готовы погрузить до дна души,

Чтобы выудить тайну,

При виде его можно было бы подумать,

Что он ее поймает беспрепятственно,

Но он попадает по такому адресу,

Который вовсе не имеет привлекательности (фр.).

Ст. 25—28. Un autre &#224, ce crochet ~ Cherche en vain le loquet…— Перевод:

Другой, желая поймать

На этот крючок славу,

Тщетно ищет задвижку [на двери, ведущей]

В храм памяти (фр.).

Ст. 29. Осиплый граф Хвостов…— Имеется в виду поэт граф Д. И. Хвостов (1757—1835), излюбленный объект пародий и иронических выпадов поэтов карамзинской школы. Хотя апогей ‘хвостовианы’ приходится на период ‘Арзамаса’ (1815—1817 гг.), пародии на стихи Хвостова начали появляться уже в первой половине 1800-х гг. (см.: Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX века: В 2 т. / Сост. В. Орлов. М, Л., 1931. Т. 1. С. 155—159, Арзамас—2. Кн. 1. С. 21—22).

Ст. 33—36. Un autre met du sang ~ 1л remet dans son rang...— Перевод:

Другой проливает кровь

На крючок, который он наживляет,

Но часто искажение [замысла]

Возвращает его на свое место (фр.).

Ст. 41—48. Mais vous qui m’coutez ~ 1лpoisson est content…— Перевод:

Но вы, которые меня слушаете,

Создания всегда пленительные,

Ваши крючки — просто черти,

И когда вы их бросаете,

Безусловно, в тот же момент

Рыбка на них ловится,

Но вот что поразительно:

Рыбка этим довольна (фр.).

О. Лебедева

<Начало поэмы: Вельмира>

(‘Вам скучно? Разложите…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 14, л. 106) — беловой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 37 (ст. 1—5).

Впервые полностью: РА. 1900. Ч. 3. С. 194.— Публикация И. А. Бычкова, с указанием: ‘Писано в 1812 г.’

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина 1812 г.

Основанием для датировки является положение рукописи в альбоме: ей предшествует начало баллады ‘Ахилл’, датируемое 1812 г., после нее записано стихотворение ‘Нина к своему супругу в день его рождения’ — с датой: ‘1812 года 1 июня’.

Набросок сделан в балладный период творчества Жуковского, характеризующийся экспериментами в области лироэпических жанров. Любопытно в связи с этим отметить, что в небольшом фрагменте самим Жуковским дважды снято его собственное жанровое определение задуманного произведения, вынесенное к тому же в заглавие: повествователь обещает ‘сказать друзьям’ ‘чудесную сказку’. Однако при этом с самого начала программным оказывается отрицание явной фантастики, одного из важнейших художественных приемов сказки, который активно осваивается поэтом в балладах.

И. Айзикова

<К. Н. Батюшкову>

(‘С холодных невских берегов…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 15, л. 70 об.) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 47 (ст. 1—7). Печатается впервые полностью.

Датируется: вторая половина марта 1814 г.

По всей вероятности, послание обращено к К. Н. Батюшкову и связано с его пребыванием в составе русской армии в Париже (с 19 марта по 17 мая 1814 г.). Уже ст. 3—4: ‘Посылка другу пук стихов // На память старины священной’ вызывают в памяти начало послания Жуковского ‘К Батюшкову’ (май 1812 г.): ‘А милому собрату // В подарок пук стихов’. Сам характер наброска (стихотворный размер, образная система) перекликается с посланием Батюшкова ‘К Дашкову’. Ср. характеристику Москвы у Батюшкова и Жуковского: ‘И новой славы наших дней…’ — ‘И славной жертвы наших дней…’, ‘Трикраты прах ее священной…’ — ‘На намять старины священной…’ и т. д.

Наиболее реальное время датировки — вторая половина марта, после 19 числа, так как речь идет о вьюгах, снегах, которые еще естественны в это время в средней полосе России: Жуковский жил тогда в Муратове. К сожалению, не сохранилась переписка Жуковского и Батюшкова этого периода, поэтому публикуемый набросок послания восполняет в определенной мере этот пробел во взаимоотношениях поэтов. Скорее всего, Жуковский не завершил и не обработал этот набросок, так как никаких следов знакомства с ним Батюшкова не обнаружено.

А. Янушкевич

**‘Остатки доброго в сей гроб положены!..’**

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, он. 1, No 15, л. 24) — рукою В. И. Губарева.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ПСС. Т. II. C. 134. Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: предположительно конец 1814 г.

Впервые указав на это стихотворение, А. И. Бычков определил его как ‘Надгробие’. Действительно, содержание вполне подтверждает установку на создание эпитафии. На вопрос о том, кто был ее ‘адресатом’ и когда она была создана (а эти вопросы взаимосвязаны), ответить гораздо сложнее. Эпитафия находится в пачке стихотворений долбинской осени 1814 г., когда Жуковский поселился в имении своей племянницы А. П. Киреевской и пережил взлет творческого вдохновения (см. преамбулу к ‘Долбинским стихотворениям’ в т. 1. наст. изд.).

А. П. Киреевская в это время переживала тяжелый кризис, связанный с памятью о муже и отце ее трех малолетних детей — В. И. Киреевском, который умер в 1812 г., спасая больных и раненых русских и французов в Орле. В. И. Киреевский был старше своей жены на 16 лет и много сделал для ее просвещения, читая с ней исторические книги и Библию. Дружеские отношения связывали Жуковского с отцом будущих деятелей русской общественной мысли и литературы—Ивана и Петра Киреевских. Можно предположить, что ‘эпитафия’ посвящена памяти В. И. Киреевского и предназначена для его надгробного памятника, поэтому и написана она была в Долбине в конце 1814 г.

Н. Втшева

К Ваничке

(‘В час добрый! Для тебя, мой милый Ваня, жить…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РГБ, ф. 99, Елагины, он. 1, карт. 22, No 12, л. 13 об.) — рукою М. А. Мойер.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: между 4 октября 1814 и 6 января 1815 г.

Основанием для датировки служит местоположение копии текста в рукописи. В архиве Елагиных сохранилась переплетенная тетрадь с копиями стихотворений Жуковского 1814—1819 гг., заполненная рукою М. А. Протасовой-Мойер. На титульном листе тетради запись: ‘Часть 2. Дерпт’, бумага с водяным знаком ‘1817’. Этот сборник стихотворений Жуковского, переписанных М. А. Мойер, открывается долбинскими стихотворениями 1814 г. (‘Эолова арфа’, ‘К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям’, ‘Добрый совет. В альбом В. А. А.<збукину>‘, ‘Теон и Эсхин’, ‘Росииска Маши’ и др.), расположенными на лл. 2—16. Среди этих стихотворений, на л. 13 об., находится и текст ранее неизвестного стихотворного обращения Жуковского к И. В. Киреевскому, старшему сыну его племянницы А. П. Юшковой (в нервом браке Киреевской, во втором—Елагиной), которому посвящено стихотворение ‘Младенец’ (1806, см.: Т. 1. С. 113, 510) и который упоминается в долбинском стихотворении ‘Прощание’ (1815, см.: Там же. С. 400, 743). Более точно датировать стихотворение ‘К Ваничке’ не представляется возможным: копии текстов Жуковского в тетради не расположены в строгом хронологическом порядке но числам и месяцам, хотя годовая хронология в них сохраняется. Таким образом, приблизительное время создания стихотворения определяется датами так называемой ‘долбинской осени’ — от начала октября 1814 до 6 января 1815 г.

Подробнее об отношениях Жуковского и И. В. Киреевского см. примечания к стих. ‘Младенец’ и ‘Прощание’ в т. 1 наст. изд., а также: Жуковский в воспоминаниях современников. М.: Наука: Языки русской культуры, 1999. С. 616—617.

О. Лебедева

<К А. А. Прокоповичу-Антонскому>

(‘Хранитель, друг моих весенних дней…’)

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 90) — черновой набросок, с датой вверху листа: ‘Генваря 8. 1815’).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 60 (ст. 1—7).

Печатается впервые полностью.

Датируется: 8 января 1815 г.

Адресатом этого незаконченного послания, по всей вероятности, является директор Московского университетского благородного пансиона, бывший в годы учебы там Жуковского инспектором и его наставником в поэтической деятельности,— А. А. Антонский-Прокопович (1762—1848). В его квартире при Благородном пансионе, в комнате, которая помещалась во флигеле, выходящем в Газетный переулок (см.: Осокин В. ‘Его стихов пленительная сладость…’: В. А. Жуковский в Москве и Подмосковье. М., 1984. С. 59, 63), Жуковский жил в предвоенные годы, во время редактирования журнала ВЕ, приезжая в Москву. Этот дом, где Жуковский занимал сначала тесную каморку, а потом три комнаты, был ему дорог как воспоминание о поэтической юности. Столь же дорог был ему и образ наставника. Стремление Антонского-Прокоповича — воспитывать литературные интересы пансионеров — оказало безусловное воздействие на формирование поэтического творчества Жуковского (см.: Загарин. С. 11—12). ‘Теперь еще одна просьба. Одна об общем нашем благодетеле Антонском. <...> Я всегда храню к нему в сердце благодарное уважение’,— писал Жуковский А. И. Тургеневу 21 июня 1814 г. (ПЖТ. С. 121).

Замысел написания послания к Антонскому-Прокоповичу относится уже к концу 1814 г. В списке задуманных произведений читаем: ‘Послание к Антонскому’, ‘К Антонскому’ (см.: РНБ, оп. 1, No 77, л. 25—25 об.). Однако работа над посланием, вероятно, началась по приезде Жуковского в Москву в самом начале января 1815 г. Это была первая встреча Жуковского со столицей после пожара 1812 г. ‘Теперь нишу из священной нашей столицы, покрытой прахом славы, в которую въехал я с гордостию Русского и с каким-то особенным чувством, мне одному принадлежащим, как певцу ее величия’,— сообщал он 25 января А. И. Тургеневу (ПЖТ. С. 135). Послепожарная Москва вызвала в сознании поэта память о юности, о наставнике, о доме, который был для него родным и который уже больше не существовал. Характерно, что на обороте листа с черновым наброском (л. 90 об.) имеется запись: ‘К Антонскому’.

В архиве поэта (РНБ, он. 1, No 78, л. 44) сохранился план этого послания, начинающийся словами: ‘Мы свиделись в Москве. Я искал тебя в том месте, где моя молодость была облаготворена тобою. Его нет—пепел развалины и молчание…’

А. Янушкевич

<В альбом Императрице Марии Федоровне 2-ое сентября 1815>

(‘Что пышные сады Царей…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РГАЛИ, он. 1, No 1, л. 1, 1 об., 2) — рукою неизвестного лица, с подписью: ‘Жуковский’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: 2 сентября 1815 г.

В архивном описании единицы хранения, содержащей копию этого стихотворения, авторство Жуковского точно не установлено и дается предположительно, хотя после текста есть указание: ‘Жуковский’. К первым словам заглавия: ‘В альбом’ имеется следующее зачеркнутое примечание, с выносным астериском и подписью ‘В’: ‘Находящийся в Розовом павильоне Павловского сада. Каждый посетитель имеет право вписывать в него свои мысли и чувствования, родившиеся в прогулке по живописным здешним садам’.

Розовый павильон в Павловске был местом литературных чтений и музицирования при императрице Марии Федоровне (см. примеч. к стихотворению ‘О дивной розе без шипов…’ в наст. изд.). По воспоминаниям современников, в альбом Розового павильона вписывали свои стихи известные поэты того времени, в том числе и Жуковский. ‘Лет десять тому назад,— сообщает мемуаристка,— я посетила эти места. Партер заглох, и розанов не было, но вс оставалось в прежнем виде внутри Розового павильона. Известный мне альбом лежал на том же столике. В нм писали Жуковский и Крылов’ (Муханова М. С. Записки // РА 1878. No 3. С. 307).

По всей вероятности, стихи были переписаны из этого альбома автором примечания (как правило, так подписывался при публикации текстов Жуковского П. А. Вяземский), а копия сделана рукою В. Ф. Вяземской (в архиве Вяземского находятся копии других стихотворений Жуковского, переписанные ею).

Как известно из свидетельств самого Жуковского, его представление императрице Марии Федоровне произошло 4—5 сентября 1815 г. (скорее всего, 5-го, так как речь идет о воскресенье). Ср.: ‘Теперь о свидании с Императрицею. Уваров, на другой день моего приезда [из Дерпта, 24 августа.— А. Я.], написал к ней, что я в Петербурге, и получил приказ представить меня в следующее воскресенье. <...> и мы с Уваровым отправились в воскресенье во втором часу во дворец’ (УС. С. 15). Зная заранее об этой встрече с императрицей, Жуковский приготовил, по всей вероятности, накануне (2-го сентября) стихотворение для ее альбома.

Альбомный мадригал, несмотря на некоторую заданность поэтической установки, имеет очевидные переклички со стилем павловских стихотворений Жуковского, обращенных к императрице Марии Федоровне. С одной стороны, он продолжает мотив возвращения из заграничных походов сына императрицы Александра I, заявленный еще в послании ‘Государыне Императрице Марии Федоровне’ (см. т. 1 наст. изд. С. 257—259). Ср.: послание — ‘Придт, придт, свершив за правду битвы, // Защитник Царств, любовь Царей, Твой Сын…’, ‘В альбом…’ — ‘Придт, придт Он в отчий дом, // К Ея стонам положит гром…’

С другой стороны, предвосхищает лексико-стилистическую и образную систему элегии ‘Славянка’ и ‘Отчетов о луне’, обращенных к императрице Марии Федоровне. В этом отношении стихотворение ‘В альбом Императрице Марии Федоровне. 2-ое сентября 1815’ является прологом к павловским стихотворениям 1815—1820 гг.

А. Янушкевич

‘Вот Пушкин, добрый наш поэт!..’

Автограф (ПД. No 27773, л. 1) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: предположительно 1816 г.

Четверостишие Жуковского обращено к поэту Василию Львовичу Пушкину (1766—1830), дяде А. С. Пушкина, автору поэмы ‘Опасный сосед’ (1811), которая из-за своего фривольного содержания могла быть напечатана в Мюнхене лишь в 1815 г. (литографическое издание).

Эта поэма, заглавие которой и обыгрывается в экспромте Жуковского, стала своеобразной визитной карточкой В. Л. Пушкина. Современники отмечали в ней яркость бытовых сцен, стремительность повествования, выразительность сатирических образов. Не случайно они увидели в ней ‘Гогартов оригинал, с которого копию снять невозможно’ (Московские ведомости. 1830. No 70. 30 августа. С. 3120). ‘Вот стихи! Какая быстрота, какое движение! И это написала вялая муза Василия Львовича!’ — восклицал К. Н. Батюшков (Батюшков. Т. 2. С. 174). Подробнее см.: Михайлова Н. И. Василий Львович Пушкин // Василий Пушкин. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 12—14.

В первой половине марта 1816 г. Василий Львович Пушкин становится арзамасцем под прозвищем ‘Вот’ (из баллады Жуковского ‘Светлана’), а вскоре ему была оказана честь стать старостой ‘Арзамаса’, ‘с приобщением к его титулу двух односложных слов я и вас’ — ‘Вот я вас!’ В протоколе ‘Арзамаса’, рассказывающем об этом событии, говорилось: ‘Вытребовать у него список известной его проказы с веселою Музою, именуемой Опасный сосед, переписать ее чистым почерком, переплести в бархат и признать ее арзамасскою кормчею книгою’ (Арзамас—2. Кн. 1. С. 345—346). Жуковский, по всей вероятности, посвятил свое четверостишие приезду В. Л. Пушкина в Петербург вместе с H. M. Карамзиным и П. А. Вяземским в начале 1816 г. Это было время его славы как автора ‘Опасного соседа’, и сама церемония его приема в ‘Арзамас’ (подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 80—88) подчеркивала это. Своим четверостишием Жуковский как бы устраивал его ‘презентацию’ в ‘Арзамасе’.

А. Янушкевич

<Послание к П. А. Вяземскому>

(‘Хоть мы в такие дни живем…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, ф. 550, он. III. Q. XIV. 153, л. 20—23 об.) — рукою неустановленного лица, без подписи.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИОРЯС. 1911. Т. 16. Кн. 2. С. 33—38. Публикация И. А. Бычкова.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: сентябрь 1816 г.

Датировка и атрибуция адресата предположительны. В стихотворении идет речь о лете, проведенном Жуковским в Дерпте. Известно, что поэт провел в Дерпте два лета: июль-август 1815 г. и почти весь 1816 г. (с апреля по декабрь). Об этом см.: ПЖТ. С. 146—171, Петухов. С. 71, PC. 1883. No 9. С. 535—536.

И. А. Бычков, впервые опубликовавший стихотворение иод условным заглавием ‘Послание’ (ИОРЯС. 1911. Т. 16, Кн. 2. С. 33—38) и давший описание его рукописной копии (Отчет Имп. Публичной библиотеки за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191), отнес его к лету 1815 г.

Однако некоторые реалии текста свидетельствуют о том, что он был создан позже, скорее всего, в сентябре 1816 г. В частности, это первые четыре стиха послания, которые явно имеют в виду конкретные судьбы известных Жуковскому поэтов (ср.: ‘Хоть мы в такие дни живем, // Что нашу братью, стиходеев, // Сажают в крепость как злодеев // И как безумных в желтый дом…’). За 1815 г. не известны никакие крупные политические дела поэтов (типа процесса В. Ф. Раевского, заключенного в Тираспольскую крепость в 1822 г.) или слухи о безумии (подобно известию о безумии К. Н. Батюшкова, распространившемуся в том же 1822 г.). Но вот 17 сентября (но ст. ст.) 1816 г. умер В. А. Озеров, о безумии которого много говорили в дружеском кругу Жуковского (см. примеч. к стих. ‘К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину’ в т. 1 наст. изд.). Кроме того, известно, что в начале 1817 г. Жуковский вел активную переписку с H. M. Карамзиным и А. И. Тургеневым (см.: РА. 1869. Стб. 1386, ПЖТ. С. 169—171—175, 179, 189) об облегчении участи навечно разжалованного и заключенного в крепость Оренбургского военного гарнизона поэта А. И. Мещвского (ок. 1792 — ок. 1820). Вероятно, Мещвский был знаком Жуковскому еще со времени обучения первого в Московском университетском благородном пансионе, несколько стихотворений Мещвского вошли в изданные Жуковским поэтические антологии: СРС (1810—1815) и ‘Собрание образцовых русских сочинений и переводов’ (1815—1817). Подробнее о Мещвском и его отношениях с Жуковским см.: Роскина Н. А. Новое о поэте А. И. Мещвском // ЛН. М., 1956. Т. 60. С. 537—540, письма Мещвского к Жуковскому и Вяземскому — РГАЛИ, он. 1, No ПО, ф. 195, No 2308. И хотя все вышеупомянутые источники относятся к первым месяцам 1817 г., другие эпистолярные материалы свидетельствуют о том, что Жуковский узнал об участи Мещвского и принял меры для ее облегчения раньше: в письме к А. П. Киреевской от 15 сентября 1816 г. Жуковский переправил ей какое-то несохранившееся письмо об участи Мещвского: ‘… посылаю вам письмо, полученное из Сибири. <...> Вам же, мои милые сестры, посылается оно только для того, чтобы вы со своей стороны подали также помощь М.’ (PC. 1883. No 9. С. 537). Фамилия, обозначенная буквой ‘М.’, раскрывается в письме тому же адресату от 7 ноября 1816 г.: ‘Благодарствуйте за Мещвского!’ (Там же. С. 541). Кроме того, сохранилось письмо П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 27 сентября 1816 г., в котором адресант уведомляет последнего о том, что ‘… получил несколько писем от Жуковского’ после его продолжительного молчания. Вероятно, в этих письмах содержалась информация о судьбе Мещвского, поскольку далее Вяземский обращается к адресату с просьбой похлопотать о ссыльном поэте: ‘Он [Жуковский] писал тебе о Мещвском. Приложим однодушные старания. <...> Надобно вытащить его из бездны’. Наконец, в этом же самом письме Вяземский сообщает Тургеневу о своем намерении издавать сочинения покойного Озерова (2-я часть этого издания вышла в СПб. в 1816 г., 1-я—с биографией Озерова, написанной Вяземским,— в 1817 г.). И далее имена ссыльного Мещвского и безумного Озерова сближены в контексте письма, предельно реминисцентного первому четверостишию комментируемого послания, по своей общей мысли о невыносимой участи русских поэтов вообще: ‘… государство, где Озеровы принуждены для куска хлеба служить в лесном департаменте и где найдешь не одного Мещвского, а сотни…’ (ОА. Т. I. С. 53—54).

Все это позволяет предположительно атрибутировать послание Жуковского как обращенное к П. А. Вяземскому и отнести время его создания к сентябрю 1816 г.

Ст. 9. Ты имя мудрого мне дал…— Этот стих можно рассматривать как косвенное подтверждение того, что послание Жуковского обращено к П. А. Вяземскому. Хотя ни в одном из известных стихотворных посвящений последнего Жуковскому эпитет ‘мудрый’ прямо не присутствует, но в стихотворении Вяземского ‘К Батюшкову’ (1815) ‘почетный наш поэт’ — Жуковский отождествлен с Горацием, символическим воплощением житейской мудрости, и Эпиктетом, столь же устойчивым выражением мудрости философической: ‘Почетный наш Поэт, // <...> Жуковский в ранни годы // Гораций-Эпиктет’ (Вяземский. Т. 3. С. 103—104).

Ст. 11. На диком Гохланде скучал…— Гохланд (Hogland, Suursaari) — скалистый остров в Финском заливе, ближе к эстонскому берегу, принадлежал к Выборгской губернии. Гохланд весь состоит из гранитных утесов, покрытых сосновым и еловым лесом. На эстонском побережье напротив Гохланда расположен город Вызу (Войзек, Выйзика), где находилась мыза одного из ближайших дерптских друзей Жуковского, Тимофея фон Бока, который в августе 1816 г. договорился с Жуковским о его приезде в Выйзику, однако этот визит, видимо, состоялся позже (см. примеч. к стих. ‘Т. Е. Боку’ (‘Мой милый Бок…’).

Ст. 61—62. Что ехать я хотел, хотел, // Да лето в Дерпте просидел…— Во второй половине июня 1816 г. Жуковский писал А. И. Тургеневу о своем скором отъезде в Ревель (ПЖТ. С. 157) и о планах в течение июля и августа, после морских купаний в Ревеле, совершить поездку по Лифляндской Швейцарии (округ г. Вендена, ныне Цесиса — ПЖТ. С. 158). Однако в письме А. П. Киреевской, датированном ‘летом 1816’, эти две поездки упомянуты в обратном порядке—сначала путешествие но Лифляндской Швейцарии, предпринятое, скорее всего, в одиночку, а потом — морские купания в Ревеле, куда Жуковский ездил вместе с Протасовыми и И. Ф. Мойером (PC. 1883. No 9. С. 535—536), так что к середине июля Жуковский, вероятно, был уже в Дерпте.

Ст. 75—77. И между тем как в телескоп ~ Смотрели наши астрономы…— Знакомство Жуковского с известным астрономом Ф. В. Струве, экстраординарным профессором Дерптского университета, удостоверено письмом Жуковского к А. И. Тургеневу от 12 апреля 1815 г. (ПЖТ. С. 146).

Ст. 115. К пункту последнему, к портретам…— Этот стих, как и ст. 12—15: ‘Ты говоришь, что два портрета ~ Тебе пришлю я дружбы ради…’, является ответом на просьбу, высказанную, видимо, Вяземским, прислать портреты М. А. Протасовой и А. А. Воейковой, рисованные Жуковским. Как известно, в 1816 г. Жуковский брал уроки рисования и гравирования у дернтского художника Зенфа (Петухов. С. 74).

Ст. 132—133. Заочно рисовать кого-то // Я раз пятнадцать начинал…— Косвенное подтверждение даты создания послания: в течение 1816 г. семейство Воейковых в Дерпте отсутствовало. А. А. и А. Ф. Воейковы путешествовали но югу России (см.: PC. 1883. No 8. С. 228, ПЖТ. С. 157). А. А. Воейкова вернулась в Дерпт лишь к октябрю 1816 г., о чем свидетельствует ее приписка к письму Жуковского А. П. Киреевской от 23 октября 1816 г. (PC. 1883. No 9. С. 539).

О. Лебедева

‘Аглая грация, в России потаскушка…’

Автограф неизвестен.

Копии:

1) ПД, ф. 588, No 9625, л. 10 — рукою А. П. Зонтаг в ее альбоме.

2) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, No 12, л. 16 — рукою М. А. Мойер, с датой: ‘1816 ноябрь’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: ноябрь 1816 г.

В тетради рукописей из архива Елагиных, содержащей копии стихотворений Жуковского, вероятно переписанных для А. П. Киреевской-Елагиной ее родственницей и подругой М. А. Протасовой-Мойер, кроме даты: ‘1816 ноябрь’, есть еще помета: ‘Дерит’. Жуковский в это время действительно находился в Дерпте, но утверждать с полной уверенностью, что эпиграмма на Шаликова родилась именно здесь в ноябре 1816 г., вряд ли возможно, хотя исключить такое предположение тоже нельзя. Она могла возникнуть как отклик на сатирическую характеристику А. Ф. Воейкова из ‘Дома сумасшедших’, в одну из палат которого был заключен и Шаликов: он ‘<...> кличет граций здешних мест// И, мяуча сладострастно, // Размазню без масла ест’ (Арзамас—2. Кн. 2. С. 169).

Несомненно одно: эпиграмма на поэта-сентименталиста и издателя альманаха ‘Аглая’ князя П. И. Шаликова (1767 или 1768—1852) была создана в атмосфере ‘Арзамаса’, где его личность имела знаковый характер как выражение ложной чувствительности и эпигонства. Альманах Шаликова ‘Аглая’ (1808—1812) рождал естественные ассоциации с одноименным альманахом H. M. Карамзина, издававшимся в 1794—1795 гг., и воспринимался как плагиат. Здесь можно указать на эпиграмму некоего Гартмана, созданную между 1808 и 1812 гг. и, вероятно, известную в литературных кругах:

О Карамзин! Твоя младая,

Любезна, кротка дщерь Аглая

Повсюду умницей слыла,

Но лишь с князьями стала знаться

И в красной шали к нам являться,

Она, увы! с ума сошла.

(Русская эпиграмма: XVIII — начало XIX века. Л., 1988. С. 160)

(Курсив автора, намекающий не только на красную обложку журнала, но и на женщину легкого поведения.)

Каламбурное обыгрывание заглавия шаликовского альманаха через соотношение с именем одной из трех харит (граций) присутствовало уже в арзамасской сатире К. Н. Батюшкова ‘Видение на берегах Леты’. К стихам, адресованным Шаликову: ‘Увы, я пастушок <...> Вот мой Амур, моя Аглая’, было сделано примечание: ‘Аглая, несчастная Грация, вовсе не дева, а журн<ал> кн. Шаликова’ (Батюшков. Т. 1. С. 374). Жуковский лишь заострил эту характеристику, хотя можно предположить, что Батюшков был знаком с эпиграммой Жуковского и прибавил примечание позднее.

Ст. 2. О Шаликов Петрушка…— Каламбурное обыгрывание имени князя Шаликова — Петр через соотношение с известным героем народного кукольного театра.

А. Янушкевич

‘За множество твоих картин…’

Автограф неизвестен.

Копии:

1) ПД, ф. 588, No 9625, л. 20 об.— рукою А. А. Воейковой в альбоме А. П. Зонтаг.

2) РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 1, карт. 22, No 12, л. 16—рукою М. А. Мойер. При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: ноябрь 1816 г.

Текст эпиграммы в копии No 2 идет вслед за эпиграммой ‘Аглая грация, в России потаскушка…’ и имеет ту же творческую историю и основания для датировки (см. примеч.).

Героями эпиграммы выступают два объекта арзамасской сатиры — стихотворец граф Д. И. Хвостов (1756—1835), член ‘Беседы любителей русского слова’, символ графоманства, и писатель, историк, собиратель древностей, издатель, художник-дилетант П. П. Свиньин (1787—1839), склонный к сенсационным вымыслам и отличавшийся плодовитостью в своих многочисленных ‘Путешествиях…’ и в живописи. В 1815 г. вышел его ‘Опыт живописного путешествия по Северной Америке’, вызвавший отклики в арзамасских выступлениях (см.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 269, 310). По всей вероятности, Жуковскому была знакома сатирическая характеристика Свиньина из ‘Дома сумасшедших’ А. Ф. Воейкова:

Вот чужих статей писатель

И маляр чужих картин,

Книг безграмотных издатель,

Северный орел — Свиньин.

Он фальшивою монетой

Целый век перебивал

И, оплеванный всем светом,

На цепи приют сыскал

(Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX-го века. М., Л.: Academia, 1931. Т. 1. С. 526).

Эпиграмма Жуковского своей параллельной характеристикой Хвостова и Свиньина закрепляла арзамасскую традицию высмеивания графоманства и эпигонства.

А. Янушкевич

В. А. Жуковский в день рождения своего нашел перстень, Аполлонову голову, при оном была записочка, в которой объяснено, что перстень не ему, а его мизенцу

[1] ‘Нельзя ль вам моего решить недоуменья?..’

[2] ‘Нашелся ль, дайте мне ответ…’

Автограф неизвестен.

Копия (РНБ, ф. 550, он. III. Q XIV. 153, л. 14—15) — рукою M. H. Дириной, с подписью: ‘Ж.’

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ИОРЯС. СПб., 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 38—40. Публикация И. А. Бычкова.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.

Датируется: конец января — начало февраля 1817 г.

Датировка предположительная. И. А. Бычков, при первой публикации этих текстов, поступивших в Имп. Публичную библиотеку в составе архива M. H. Дириной-Рейц, дерптской знакомой H. M. Языкова и посетительницы салона А. А. Воейковой, счел Дерпт наиболее вероятным местом их создания (Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191, ср.: ИОРЯС. Т. XVI. С. 38).

В таком случае они могли быть написаны только в 1817 г.— единственный день рождения, который Жуковский провел в Дерпте, приходится на 1817 г., время после свадьбы М. А. Протасовой и И. Ф. Мойера (венчание состоялось 14 января, день рождения Жуковского — 29 января, а уехал он из Дерпта лишь в сентябре 1817 г.— см.: ПЖТ. С. 179). Таким образом, если предположить, что эти стихотворения были написаны в Дерпте, так как находятся в дерптском альбоме M. H. Дириной, то время их создания определяется днем рождения Жуковского — 29 января 1817 г.

Точно установить, кто был адресатом послания, не удалось, но можно предположить, что оно адресовано А. А. Воейковой, которая и подарила ‘мизенцу’ Жуковского перстень с Аполлоновой головой, поскольку в ст. 40—45 упоминается близкое соседство с дарителем перстня: известно, что местопребыванием Жуковского в Дерпте была так называемая ‘чердачная горница’ в доме Воейковых.

О. Лебедева

‘Варвара Павловна, Графиня и княжна!..’

Автограф (ПД. No 27807. Книга Александры Воейковой, л. 48) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: между 14 и 24 марта 1818 г.

Основанием для датировки незавершенного наброска послания служат, во-первых, его положение в рукописи (в контексте стихотворений ‘Горная дорога’, ‘Тленность’, ‘Деревенский сторож в полночь’, над которыми Жуковский работал весной 1818 г.), а во-вторых, реалии самого текста, свидетельствующие о его тесной сюжетной связи с тремя посланиями ‘К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой…’, созданными в течение кратковременного пребывания Жуковского в Гатчине с царским двором (вторая половина марта 1818 г.— см. примеч. к этим посланиям).

Публикуемый набросок послания, адресованного тем же фрейлинам (какая ‘княжна’ имеется в виду, установить не удалось, но, скорее всего, это Е. Г. Волконская (Лизета), которая является адресатом последующих посланий), содержит и сюжетные переклички с тремя вышеупомянутыми текстами: здесь также фигурируют герои романа М. Коттен ‘Матильда, или Крестовые походы’, который Жуковский читал в Гатчине: Малек-Адель, Матильда, Гильом, Лузиньян. Это позволяет хронологически соотнести публикуемый набросок с периодом работы Жуковского над тремя гетчинскими посланиями к В. П. Ушаковой и П. А. Хилковой.

Ст. 4, 10—11. Той сказки, где герой прелестный Сатана? <...>, Он вздумал грешника навек отнять от рая // И отнял, хитростью безумие обольщая!..— Вероятно, в этих стихах речь идет о балладе ‘Громобой’, первой части старинной повести в двух балладах ‘Двенадцать спящих дев’, только что вышедшей первым отдельным изданием в полном текстовом составе (СПб., 1817). Ср. характеристики Сатаны в балладе ‘Громобой’: ‘С хвостом, когтьми, рогами’ — ‘Страшный мой герой с рогами и хвостом’ — в публикуемом наброске, ‘И обольстителю душой // За злато поклонился’ (‘Громобой’) — ‘Хитростью безумца обольщая’ (публикуемый текст). Ср. также именование жертвы обольщения ‘грешником’ в обоих текстах. Сам факт того, что Жуковский приглашает фрейлин послушать чтение давно завершенной баллады ‘Громобой’ в связи с общим интересом к роману М. Коттен и в контексте своих опытов иронического преложения романной прозы в ‘домашней’ поэзии, свидетельствует о тесной эстетической соотнесенности в поэтическом сознании Жуковского образцов ‘домашней’ и профессиональной ‘повествовательной’ поэзии (как известно, источником баллады ‘Двенадцать спящих дев’ был прозаический роман немецкого писателя X. Г. Шписа ‘Die zwlf schlafenden Jungfrauen, eine Geister Geschichte’).

H. В&#1105,тшева, О. Лебедева

Всевысочайшему существу
Подражание Гердеру, написавшему сии стихи в последний день своей жизни

(‘Господь мой, Бог — Бог сил несчетных…’)

Автограф неизвестен.

Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, No 16, л. 1—1 об.) — рукою М. А. Протасовой, на отдельном двойном листке.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: предположительно 1810-е гг.

Атрибуция текста Жуковскому предположительна. Никаких свидетельств его работы над стихотворением не обнаружено, хотя известно, что в 1810—1816 гг. он читал философские и историко-литературные труды И. Г. Гердера и намеревался переводить его стихотворения (ПЖТ. С. 88, 164, Арзамас. С. 70). Поэтому целесообразно было бы включить этот текст в раздел ‘Dubia’.

В пользу авторства Жуковского можно выдвинуть следующие аргументы: устойчивый интерес русского поэта к наследию немецкого просветителя И. Г. Гердера (подробнее см.: Реморова. С. 125—234), отсутствие в копии указания имени автора перевода — все тексты Жуковского, переписанные сестрами Протасовыми, имеют эту особенность, тогда как их копии стихотворений других поэтов обязательно снабжены указанием автора текста. Наконец, в пользу авторства Жуковского говорит и то обстоятельство, что текст перевода из Гердера имеет явные переклички со стихотворением ‘Гимн’ Дж. Томсона, над переводом которого поэт работал в 1808 г., а также содержит один из излюбленных словесных лейтмотивов лирики Жуковского — непостижимости творения и невыразимости лирической эмоции.

Текст Гердера, явившийся источником перевода Жуковского, напечатан в одном из томов Полного собрания сочинений немецкого поэта, частью которого располагал Жуковский (J. G. von Herder’s Smmtliche Werke. Bd. 23. Tubingen, 1809. S. 457—458, см. также: Описание, No 1279). В этом томе опубликована одна из последних историко-литературных работ немецкого просветителя ‘Fruchte aus den sogenannt goldnen Zeiten des achtzehnten Jahrhundert’ (‘Плоды так называемого золотого века XVIII столетия’, 1801—1803), к которой приложен своеобразный издательский некролог под заглавием ‘Tod Herders’ (‘Смерть Гердера’). В нем процитирован текст, послуживший источником перевода. В некрологе имеется указание, выделенное жирным шрифтом, на то, что это стихотворение стало последним поэтическим произведением Гердера: ‘In prophetischem Geist schrieb er diese Strophen — die letzten seines Lebens’ (‘В пророческом восторге написал он эти строфы — последние в своей жизни’).

Не исключено, что по смерти Гердера (1803) этот некролог мог быть напечатан отдельно и стал известен Жуковскому до того, как он обзавелся Полным собранием сочинений немецкого поэта. Поскольку текст стихотворения Гердера не является широко известным, приводим его в подлиннике, с нашим подстрочным переводом:

‘Er mit den Himmel, stillt die Meere,

Gerieht und Recht ist uni ihn her?

Er ist der Herr! Der Gott der Heere!

Er ist! — Wo ist ein Gott, wie Er?

In neue Gegenden entzckt

Sehaut mein begeistertes Aug’ umher — erblickt

Den Ahglanz hoher Gottheit, ihre Welt,

Und diesen Himmel, ihr Gezelt!

Mein sehwacher Geist, in Staub gebeugt,

Fat ihre Wunder nicht und schweigt.

(Он измеряет небеса, умиротворяет моря, // Суд и Право предстоят Ему! // Он Господь! Бог воинств! // Он есть Сущий! Где есть Бог, подобный ему? // Восхищенный в новые области, // Мой восторженный взгляд замечает окрест // Отблеск всевышнего Божества, его мир, // И это небо, его шатер! // Мой слабый дух, склоненный во прах, // Не постигает его чуда и молчит).

Жуковский в целом точно передает содержание подлинника, в отдельных случаях лишь дополняя и распространяя его (10 стихов Гердера он перелагает в 16). Сохраняет он и общий рисунок стиха Гердера — разностопный ямб, хотя изменяет строфику и систему рифм.

Отсутствие каких-либо конкретных свидетельств о времени создания перевода побудило составителей принять ту датировку, с которой текст был описан в архиве РГБ,— 1810-е гг.

О. Лебедева

‘Спеша без всякого роптанья…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 54 об.) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 87 (ст. 1—10).

Впервые полностью: С 10. С. 996 — с подзаголовком: ‘Княжне ***’.

Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июля 1820 г.

Датировка предположительная: на основании местоположения в рукописи (на л. 54 — дата: ’27 июля’, а контекст рукописи — павловские послания 1820 г.).

По всей вероятности, адресат послания — фрейлина, гр. Е. П. Шувалова, участница многочисленных спектаклей и ‘живых картин’ в Павловске (см. примеч. к стих. ‘К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца’).

Н. Втшева

‘Согласен я: мой мирт уныл!..’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 55) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 88 (ст. 1—3).

Впервые полностью: С 10. С. 996 — с заглавием: ‘Мирт’.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июля—август 1820 г.

Черновой незавершенный текст датируется по местоположению в рукописи, что представляется возможным благодаря последовательной хронологии текстов в ‘павловской тетради’ (No 29).

Адресат послания — возможно, фрейлина, графиня С. А. Самойлова, увлечение которой пришлось на 1819 г. Летом 1820 г. становится ясно, что на любовь Жуковского Самойлова не ответила взаимностью, а осенью этого же года стала невестой гр. А А. Бобринского, за которого и выходит в апреле следующего года замуж.

Стихотворение, точнее его набросок, отражает расставание Жуковского с иллюзиями и объектом этих иллюзий.

Ст. 1. <...> мой мирт уныл…— Мирт (мирта) — род вечнозеленых кустарников и деревьев. В библейской традиции — эмблема для обозначения славы и благоденствия Церкви Христовой. Но, вероятно, Жуковский использует символику мирта, связанную с брачным украшением на Востоке (см.: Библейская энциклопедия. М., 1990. С. 475—476). Эпитет ‘уныл’ подчеркивает разрушение упований Жуковского на брак с С. А. Самойловой.

Н. Втшева

‘И Феб и музы известились… ‘

Автограф (РНБ, оп. 1, No 29, л. 55 об.) — черновой.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 88 (ст. 1—4).

Впервые полностью: ПСС. Т. II. С. 135.

Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: конец июля—август 1820 г.

Датировка предположительная—но местоположению в рукописи (см. примеч. к стих. ‘Согласен я: мой мирт уныл!..’). Содержание наброска также связано с атмосферой павловских посланий 1820 г., обращенных к фрейлинам.

Ст. 16. Княжна Хованская, Хилкова…— Фрейлины ими. Марии Федоровны — княжна Софья Сергеевна Хованская (в замуж. кн. Гагарина) и княжна Прасковья Александровна Хилкова.

И. Втшева

‘Оставьте вы свою привычку…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 29, л. 59) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: С 10. С. 996 — в разделе: ‘Дополнения’.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: июль-август 1820 г.

Основание для датировки — местоположение автографа в контексте летних павловских посланий 1820 г. и шутливый характер содержания, связанный с общей атмосферой стихотворений этого времени, адресованных фрейлинам.

По всей вероятности, послание обращено к фрейлине вел. княгини Александры Федоровны, гр. Е. П. Шуваловой (в замуж, гр. Шлиффен, 1801—1858), адресату нескольких посланий Жуковского, написанных на смерть ее чижиков (см. примеч. к стих. ‘Эпитафия Мими’, ‘На смерть чижика’).

Н. Втшева

‘Гельвеция, приветствую тебя…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 99) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 63 (ст. 1—4) — с примечанием: ‘Набросок небольшого стихотворения, относящегося, по всему вероятно, ко времени первого путешествия Жуковского по Швейцарии, т. е. к 1821 г.’

Печатается впервые полностью.

Датируется: конец июля 1821 г.

Набросок стихотворения находится в отдельной тетрадке в 8-ю долю листа, на л. 99—100 — программа путешествия по Швейцарии.

В дневнике Жуковского периода первого заграничного путешествия 1821— 1822 гг. записи от 25 июля н. ст. предшествует заголовок: ‘Швейцария’ (Дневники. С. 121). Это была первая встреча поэта со страной, ее природой и культурой, хотя заочное литературное знакомство, выразившееся в чтении произведений Бонне, Зульцера, Циммермана, увлечении творчеством А. Галлера и С. Геснера, произошло значительно раньше (см.: Резанов. Вып. 2. С. 243—248, 254, 486—490).

Но именно во время путешествия 1821 г. Жуковский открыл визуально Швейцарию и, но справедливому замечанию исследователя, ‘главным ‘собеседником’ Жуковского в Швейцарии оставалась альпийская природа, в которой он по-карамзински искал философский смысл и уже по-своему—источник поэтических образов и настроений’ (Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 143). В дневниковых записях и письмах к вел. княгине Александре Федоровне свои впечатления от картин швейцарской природы Жуковский насыщает настроением тихой печали, что нашло отражение в наброске стихотворения. Естественным дополнением этих впечатлений стали его швейцарские рисунки (см.: РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 57—58).

По всей вероятности, стихотворный набросок был лишь фрагментом большого замысла произведения о путешествии по Швейцарии и Италии. Его подробный план сохранился в архиве поэта. Вот его начало, совпадающее с наброском: ‘Приветствую тебя, Гельвеция — барка плывет — воды зеленые — вдали за туманом…’ и т. д. (РНБ, он. 1, No 26, л. 1).

Ст. 1. Гельвеция, приветствую тебя…— Helvetia — лат. название Швейцарии, до сих пор сохранившееся на почтовых марках.

А. Янушкевич

<Послание к И. И. Козлову>

(‘Меня ты, друг, предупредил…’)

Автограф (РГАЛИ, он. 1, No 17) — беловой, без заглавия.

Копия (ПД. Р. I, он. 9, No 55, л. 1) — рукою неустановленного лица, с заглавием: ‘Ответ Жуковского поэту Козлову’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Печатается впервые.

Датируется: предположительно конец 1823 г.

В жизни поэта Ивана Ивановича Козлова (1779—1840) Жуковский занимал совершенно особое место. Прикованный к постели, ослепший, Козлов не только постоянно ощущал моральную и материальную его поддержку, но и видел в нем своего ‘ангела-хранителя’, поэтического вдохновителя. В сохранившихся дневниках Козлова за 1819—1820, 1825, 1830, 1833, 1837—1838, 1840 гг. имя Жуковского всегда связано с рождением новых поэтических замыслов, чтением новых произведений, освобождением от физических страданий. Вот лишь несколько характерных записей: ‘Пришел Жуковский: мы беседовали чрезвычайно интересно — я был очень взволнован’, ‘Читал с Жуковским ‘Гяура’. Как я люблю этого милого Жуковского’, ‘Я страдал. Столь любимый мною Жуковский прибыл из Павловска. Я ему читал мой перевод ‘Bride of Abydos’ [‘Абидосской невесты’ Байрона]. Он мне дал прекрасные стихи, которые он написал для Великой княгини по поводу цветка’, ‘Жуковский оставался у меня долго… Он мне сообщил, что Императрица пожаловала мне перстень’ и т.д. (СиН. СПб., 1906. Кн. 11. С. 40—41).

Как справедливо заметил К. Я. Грот, ‘с В. А. Жуковским Козлов <...> был в самой нежной дружбе, которая основывалась не только на взаимной симпатии характеров и сходстве душевного склада, но и на общности вкусов и поэтического настроения, на единомыслии в главных вопросах жизни. Поэтому частое общение с нашим славным поэтом было потребностью и источником духовных наслаждений для Козлова’ (Там же. С. 40). В своем обзоре русской литературы 1823 г., предназначенном для царственных особ, Жуковский дал развернутую характеристику ‘слепца Козлова’, подчеркнув, что ^для него открылся внутренний богатый мир в то время, когда исчез внешний’, и обращал внимание на его тяжелое материальное положение (Эстетика и критика. С. 312—313).

Жуковский не только закрыл глаза умирающему другу, проводил его в последний путь, но и сделал все возможное для издания его произведений и материального обеспечения его семьи. Статья ‘О стихотворениях И. И. Козлова’ стала своеобразным памятником Жуковского на могилу поэта-страдальца.

Переписка поэтов дает представление об их человеческих отношениях и творческих связях. Известны поэтические послания Козлова, обращенные к Жуковскому, в частности его обширное стихотворное послание ‘К другу В<асилию> А<ндреевичу> Ж<уковскому> по возвращении его из путешествия’. Впервые публикуемое ‘Послание к И. И. Козлову’ дополняет картину этих отношений.

К сожалению, о времени создания этого небольшого стихотворного послания говорить можно только предположительно. Никаких документальных свидетельств об этой встрече ни в письмах, ни в дневниках поэтов не зафиксировано, да и характер автографа и копии не вносит никакой ясности в этот вопрос. Можно только гипотетически, на основании содержания самого текста, сказать, что, вероятно, речь идет о времени написания стихотворения ‘Я Музу юную, бывало…’, т. е. о конце 1823 г. Ср.: ‘Приду я с музой молодою…’, ‘Хочу я с музою согреться…’ Это стихотворение Жуковский считал своей эстетической программой (см. примеч. к стих.), и поэтому было естественным его желание познакомить с ним друга-поэта. Встречи поэтов в это время были довольно регулярны.

А. Янушкевич

‘Перу, княжна, я отдаю…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 30, л. 16) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 90 (ст. 1—4) — с указанием: ‘Неконченный набросок стихотворения, в альбоме’.

Печатается впервые полностью.

Датируется: лето 1823 г.

В рукописи альбомный экспромт находится в контексте черновых автографов павловских стихотворений лета 1823 г. Даты: ’12 мая 1822 г. в Павловске’ (л. 3), наброски стихотворной повести ‘Замок Смальгольм’ (июль 1822), черновики стихотворений ‘Ангел и Певец’ и ‘Я Музу юную, бывало…’, которые окружают стихотворение, и ‘Прощальной песни, петой воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года’ (л. 19), идущей вслед за ним,— позволяют говорить о лете 1823 г. как наиболее вероятном для датировки этого наброска.

Тематически и стилистически стихотворение перекликается с посланием ‘<Гр. А. Е. Комаровской>‘, с эстетическим манифестом ‘Я Музу юную, бывало…’ и, вероятно, обращено к одной из фрейлин.

Н. Втшева

Послание к Тутолмину

(‘Давно уж знает свет…’)

Автограф (РНБ, оп. 1, No 15, л. 3, 4 об.) — черновой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 43 (ст. 1—6).

Печатается впервые полностью.

Датируется: февраль (не позднее 19-го) 1825 г.

20 февраля 1825 г. А. И. Тургенев сообщает П. А. Вяземскому: ‘Жуковский мне дал вчера два послания: одно к Тутолмину о карете, а другое к фрейлине графине Комаровской <...>‘ (ОА. Т. 3. С. 98). Нет никаких сомнений: речь идет именно об этом стихотворении, что и позволяет его датировать первой половиной февраля. Учитывая, что Жуковский свои стихотворные экспромты, записки, просьбы писал непосредственно накануне описываемого события, можно уточнить эту датировку и говорить о 19 февраля 1825 г.

Адресат послания — Иван Васильевич Тутолмин (1761—1839), камергер, член Государственного совета, был также председателем совета в Екатерининском институте (см.: Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. ГИХЛ, 1955. Т. 1. С. 114). Так как выпускные экзамены в Екатерининском институте обычно происходили в феврале, а Жуковский традиционно писал для них свои ‘Прощальные песни…’, то можно предполагать, что его просьба об экипаже могла быть связана с этим событием.

Н. Втшева

‘Забавляйтесь, как хотите…’

Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, No 18, л. 1) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 121.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: середина 1822—апрель 1826 г.

Датировка предположительная. Основание для нее дает запись на обороте листка с текстом экспромта: ‘Екатерине Александровне Воейковой’, имеющая в виду адресата — старшую дочь А. А. и А. Ф. Воейковых—Катю (1815—1844). Скорее всего, стихотворная записка Жуковского была написана в тот период жизни Жуковского, когда он делил квартиру с семейством Воейковых в Петербурге, куда Воейковы переехали из Дерпта в 1820 г. (в доме купца Меншикова на углу Невского проспекта и Караванной улицы, современный адрес — Невский пр., No 64. См.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 176—177).

Жуковский прожил в этой квартире, расположенной неподалеку от места его службы, Аничкова дворца, примерно с середины 1822 г. (квартира была нанята вскоре после возвращения Жуковского из первого заграничного путешествия — в Петербург поэт приехал 6 (18) февраля 1822 г., см.: Дневники. С. 178) по первую декаду мая 1826 г., когда он отправился во второе заграничное путешествие (11 мая 1826 г., Дневники. С. 178).

Хотя стихотворение адресовано Е. А. Воейковой, но множественное число личного местоимения ‘вы’ свидетельствует о том, что оно обращено к обеим дочерям Воейковых — Кате и Саше (А. А. Воейкова родилась в 1817 г., умерла в 1893 г.), которым в указанный промежуток времени было от 7 до 11 и от 5 до 9 лет, так что они вполне могли читать сказки Шарля Перро (1628—1723), упомянутого в ст. 2 экспромта: ‘Перед вами ваш Перо’.

О. Лебедева

‘По милости своей…’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 30, л. 36 об.) — беловой, с исправлением одного слова.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 92.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1826—1828 гг.

Основанием для датировки является положение этого стихотворного экспромта в рукописи: между ‘Хором девиц Екатерининского института <...> 1826 года февраля 20 дня’ и автографом стихотворения ‘У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны’ (октябрь 1828 г.). Других хронологических ориентиров для датировки стихотворения не обнаружено.

Адресат стихотворения — граф Матвей Юрьевич Виельгорский (1794—1866), камергер, виолончелист. ‘Знавшие его артисты и придворные, сенаторы и живописцы с редким единодушием вспоминали о возвышенной душе, просвещенном уме, добросердечии графа’ (Щербакова Т. Михаил и Матвей Виельгорские. М., 1990. С. 69). Жуковский был частым посетителем музыкально-литературного салона брата Матвея Виельгорского — Михаила Юрьевича, в доме которого на Итальянской площади он жил. По точному замечанию, ‘общение с Жуковским было душевной потребностью’ Матвея Юрьевича Виельгорского (Там же. С. 73).

По форме стихотворение представляет собой благодарственную шутливую записку о полученном для лотереи благотворительном призе. Первоначально вместо ‘глины горской’ было ‘глины курской’, по местонахождению родового имения Виельгорских.

Датировка ориентировочная, но вероятнее всего, стихотворение написано в конце 1827 г., когда Жуковский возвратился из заграничного путешествия (Дневники. С. 205).

Н. Втшева

‘Тому блаженства будет на год…’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 30, л. 36 об.) — беловой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 92.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 1826—1828 г.

И по своему характеру, и местоположению автографа — это характерный экспромт для лотереи (об этом см. примеч. к ‘Стихам, написанным для лотереи в пользу бедных’.

Н. Втшева

<Альбом>

(‘Тот истинный мудрец, кто выдумал альбом!..’)

Автограф (ПД. Р. I, он. 9, No 45) — на отдельном листке, без заглавия и даты.

Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), он. 2, карт. 25, No 22, л. 12 об.—13) — рукою А. А. Воейковой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Соловьев. Т. 1. С. 10—11 — с пояснением: ‘В бумагах ‘Светланы’ [А. А. Воейковой] мы нашли черновое неотделанное стихотворение, написанное его рукою, дающее любопытную характеристику модных тогда, дружеских альбомов’.

Печатается по тексту первой публикации, с уточнением по автографу.

Датируется: предположительно серединой 1820-х гг.

О датировке стихотворения можно говорить достаточно условно. Во всяком случае, оно было создано до смерти А. А. Воейковой в феврале 1829 г. По всей вероятности, стихи написаны по просьбе А. А. Воейковой для альбома ее подруги Прасковьи (Полины) Васильевны Толстой (урожд. Барыковой, 1796—1879), о чем свидетельствует их копия. Эта копия сделана в ‘Альбоме Полины’, и ей предшествует французский текст стихотворения, который послужил источником для экспромта Жуковского. Приводим его целиком:

L’invention des albums n’est pas un badin ge,

Gloire l’inventeur dont l’il perant et sage

A vu que dans ce si&egrave,cle o l’on a tant d’amis

On les oublie parfois, ce qui est bien permis,

Vu qu’ils sont trop No mbreux, mais qu’un ami rsiste

Quelque temps l’oubli lorsqu’il est sur la liste.

Moyennant un album, quand on est oisif,

On fait appel d’amis, c’est un plaisir bien vif.

Mais je l’entends d’ici, ce misanthrop aust&egrave,re

Qui me crie: ah! Monsieur, cependant No s grands p&egrave,res,

Qui n’avoient point d’albums, ayant un moyen meilleur,

Les No ms de leurs amis s’crivoient sur le cur.

ls toient plus heureux.— Oh, le plaisant reproche!

Des amis dans le cur, pourquoi pas dans sa poche?

Mais un album se perd et les amis — et bien

C’est un inconvnient, tout doit avoir le sien.

Как нетрудно убедиться, Жуковский достаточно свободно обошелся с текстом-источником. Он сжал 16 строк французского текста до 10 стихов и сделал их экспозицией для поэтической рефлексии о характере современного альбома. Не исключено, что французские стихи были творчеством самой П. В. Толстой и Жуковский писал на заданную ею тему.

Так как дружеские отношения П. В. Толстой и А. А. Воейковой приходятся на последние годы жизни Александры Андреевны, то написание альбомного экспромта можно датировать серединой 1820-х гг.

Жуковский называл П. В. Толстую ‘Полиной’, вместе с ней после смерти племянницы (А. А. Протасовой-Воейковой) заботился о ее детях (см.: ПЖТ. С. 253—254, УС. С. 49), сохранились его письма к ней от 1831—1851 гг. (см.: PB. 1889. No 2. С. 855—856, PC. 1889. No 3. С. 581, Записки ОР РГБ. М., 1952. Вып. 14. С. 41), что позволяет говорить о неслучайности появления этого стихотворения именно в ‘Альбоме Полины’.

О. Лебедева, А. Янушкевич

<Филоктет>

(‘Мрачен Лемнос, хромоногого бога Ифеста обитель…’)

Автографы:

1) РГАЛИ, он. 1, No 30, л. 1, 8 об.— черновой (ст. 1—17).

2) РНБ, он. 1, No 26, л. 126 — беловой, без заглавия.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 (ст. 1—4).

Впервые полностью: БЖ. Ч. 3. С. 536—537. Публикация О. Б. Лебедевой.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по беловому автографу.

Датируется: конец марта — начало апреля 1831 г.

Основание для датировки текста дает его черновой автограф, записанный в тетрадке из восьми сшитых листов желтой линованной бумаги без водяных знаков (идентичной той бумаге, на какой записан и беловой автограф стихотворения), в которой находится также беловой автограф баллады ‘Покаяние’ — с датами: ’29 марта — 5 апреля 1831 г.’).

Отрывок ‘Филоктет’ представляет собою, скорее всего, незавершенный опыт эпического переложения трагедии Софокла ‘Филоктет’, перевод которой Жуковский предпринял приблизительно в это время (см.: БЖ. Ч. 3. С. 527—532). Об обширности замысла Жуковского свидетельствуют наброски плана будущей повести, расположенные на л. 8 об. чернового автографа и крайне плохо поддающиеся расшифровке. О соотношении драматургического перевода трагедии ‘Филоктет’ и комментируемого отрывка см. подробнее: БЖ. Ч. 3. С. 537—541.

О. Лебедева

‘Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера и темной…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 37, л. 26) — черновой.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: ПСС. Т. 11. С. 136 (ст. 1—6) — с неточностями в прочтении автографа.

Печатается впервые полностью.

Датируется: конец февраля — начало марта 1833 г.

Как установлено И. Ю. Виницким в его книге ‘Утехи меланхолии’, отрывок является переводом первых 16 стихов лирической поэмы английского поэта Джона Мильтона (Milton, 1608—1674) ‘L’Allgro’ (Ученые записки Московского культурологического лицея. М., 1997. Вып 2. No 1310. С. 131—132). Время создания перевода — конец февраля — начало марта 1833 г., что связано с четвертой годовщиной со дня смерти Александры Воейковой, умершей в Ливорно 14 (26) февраля 1829 г. (Там же. С. 135). Мысли о Саше, о ее могиле сопровождают поэта в течение всего путешествия но Швейцарии и Италии. 19 (31) октября 1832 г. он пишет надгробную надпись на могилу племянницы (ПЖТ. С. 267), 14 (26) марта 1833 г. он вновь обращается с просьбой к А. И. Тургеневу ‘положить доску с надписью сверху’ могилы А. А. Воейковой (Там же. С. 276). 14 (26) апреля он записывает в дневнике при посещении Ливорно: ‘Я отправился на кладбище. Долг свой милому праху Саши заплатил только биением сердца при приближении. Остальное смущено иосиешностию, помехою, я срисовал милой гроб наш’ (Дневники. С. 274).

Первое обращение Жуковского к лирическому диптиху Мильтона ‘L’Allgro’ и ‘Il Penseroso’ относится еще к 1811 г. в ‘Стихах, присланных с комедиями, которые К *** хотели играть’ (см. примеч. к этому стих, в т. 1 наст. изд.), где в образах ‘милой, веселой, как радость’ Аллегро и ‘пленительной’ Пенсерозы Жуковский воссоздал духовный облик сестер Саши и Маши Протасовых, а также свой идеал гармонии земной и небесной жизни.

Замысел задуманного (о чем говорит запись ‘Allegro’ и ‘Penseroso’ на обороте верхней обложки тетради) и начатого в Швейцарии перевода связан с особым настроением поэта, включающим воспоминания о прошедшей юности, любви к Маше, смерти Саши и невозможности посетить ее могилу в Ливорно, наконец, раздумья о жизни и поэзии, о единстве радостного и грустного содержания его религиозно-поэтического мироощущения. ‘Перевод мильтоновского диптиха <...> мог стать не только реквиемом умершим, но и символическим портретом самой души поэта’ (Виницкий И. Ю. Указ. соч. С. 137). Перевод отрывка из поэмы Мильтона гекзаметром во многом связан с эпическими замыслами Жуковского, с чтением ‘Паломничества Чайльд Гарольда’ Байрона, планами поэмы ‘Италия’ (подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 448).

Тема Меланхолии — сквозная для русской сентиментальной и романтической поэзии — занимает важное место в творчестве Жуковского и связана с философским осмыслением особого типа отношения к жизни, сопряженного с настроением грусти, скорби но утратам, просветления в печали. Развитие этой темы от начала 1800-х гг. восходит прежде всего к английской традиции, в частности к Мильтону, предвосхитившему разработку этой темы Голдсмитом, Попом, Драйденом, Греем и оказавшему особое влияние на всю европейскую пред романтическую литературу (см.: Топоров. С. 276).

Ст. 1. Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера…— Цербер (Кербер), в греческой мифологии пс, страж Аида, чудовище с тремя головами, символ мрака.

Ст. 2. Ночи, рожденна во мраке Стигийской пегцеры…— Пещера на берегу Стикса в царстве Аида.

Ст. 6. Там под Эбеневой тенью…— Эбеновое дерево, поэт.: черный, темный.

Ст. 7. …во мгле Киммерийской…— Киммерийская мгла от названия легендарного народа (см. ‘Одиссею’ Гомера), живущего на крайнем Западе у океана, куда никогда не проникают лучи солнца.

Ст. 9. Ты в небесах Эфрозиной слывуща…— Благоразумная богиня, воплощающая вечно-юное, радостное и доброе начало.

Э. Жилякова

‘Какая хитрая обманщица надежда!..’

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 123) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 70 (ст. 1—6).

Печатается впервые полностью.

Датируется: предположительно конец 1836 г.

Никаких точных свидетельств о времени создания этого стихотворения нет. Его автограф находится в архивном конволюте произведений разных лет, что не позволяет датировать его по положению в рукописи.

Известно, что одна из ‘героинь’ этого шутливого экспромта поэтесса Е. П. Ростопчина (о ней подробнее см. примеч. к стих. ‘(Из альбома, подаренного графине Ростопчиной)’) приехала в Петербург осенью 1836 г. и именно в конце этого года была в центре внимания литературной общественности Петербурга. По воспоминаниям ее брата С. П. Сушкова, ‘от зимы с 1836 на 1837 г. сохранились в моей памяти неизгладимые воспоминания о происходивших нередко у Ростопчиных обедах, на которые собирались Жуковский, Пушкин, князь Вяземский, А. И. Тургенев* князь Одоевский, Плетнев, графы Виельгорские, Мятлев, Соболевский, граф В. Соллогуб и еще некоторые другие лица. <...> Все эти наши литературные знаменитости относились с искренним теплым сочувствием и лестными похвалами к молодой талантливой писательнице’ (цит. по: Ростопчина Е. П. Талисман. Л., 1987. С. 269). По всей вероятности, в это время и было написано стихотворение Жуковского, так как впоследствии он относился к поэтессе более серьезно и уважительно, видя в ней едва ли не преемницу Пушкина. Сам стиль стихотворения напоминает ‘макаронический язык’ Мятлева, читавшего отрывки из своих шутливых произведений, предвосхищавших ‘Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже’.

Ст. 9. <...> Дьиммортель…— От фр.: Dieux immortels — О бессмертные боги! В автографе Жуковский рядом с русской транскрипцией дает параллельно французское выражение, которое зачеркивает.

Ст. 10—11. … коза, медведь, мужик Долбила, // Иван Гвоздила… Жуковский перечисляет героев лубочных народных картинок ‘Коза и медведь’, ‘Ратник Гвоздила’, ‘Милицейский Долбила’ (см.: Ровинский Д. А. Русские народные картинки: В 5 т. СПб., 1881—1893. Т. 1. No 179 б., Т. 2. С. 452. Стб. 315—316). Заметим, кстати, что И. П. Мятлев незадолго до этого сочинил басню ‘Медведь и Коза’, которая пользовалась большим успехом. Так, И. И. Козлов записывает в своем дневнике 1 июня 1834 г.: ‘Иван Мятлев <...> мне читал прелестные свои вещи и смешную басню ‘Медведь и Коза» (СиН. 1906. Кн. 11. С. 53).

Ст. 12. И де зепу тре ле…— От фр.: Deux poux tr&egrave,s laids — два очень уродливых супруга. Первоначально в автографе рядом с русской транскрипцией был дан и французский текст. Сюжет восходит также к лубочной картинке.

Ст. 17. Herr Jsus!..— О Боже! Боже мой! (нем.).

Ст. 18. Она картинка с Каменного моста…— Вероятно, имеется в виду Каменный мост в Петербурге, где продавались лубочные картинки, о которых идет речь выше.

А. Янушкевич

‘Есть в русском царстве граф Орлов…’

Автограф (РНБ, он. 1, No 26, л. 119) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 68 (ст. 1—8).

Печатается впервые полностью.

Датируется: вторая половина 1837 г.

Стихотворение-шарада адресовано графу Алексею Федоровичу Орлову (1786— 1861), участнику Отечественной войны 1812 г., с 1817 г. генерал-майору, с 1836 — члену Государственного совета, с 1844 — шефу жандармов и начальнику III отделения, генерал-адъютанту. По долгу своей службы при дворе Жуковский постоянно общался с Орловым, находился с ним в свите наследника во время путешествий по России и Европе.

По всей вероятности, стихотворение относится ко времени после путешествия с наследником но России в мае-октябре 1837 г. На об. л. 119, где набросано стихотворение, находятся чернильные эскизы видов Муратова с окрестностями. Судя но дневниковым записям, в Муратово Жуковский приезжал 19 августа (Дневники. С. 350). Предположительная датировка основывается только на этом свидетельстве, так как автограф стихотворной шарады находится в составе рукописи, включающей произведения разных лет и не имеющей хронологической последовательности.

А. Янушкевич

‘Прими, России верный сын…’

Автограф не обнаружен.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Гофман. С. 172—173.

Печатается по тексту первой публикации.

Датируется: около 20 октября 1838 г.

Публикуя текст этого стихотворного экспромта по черновому автографу, М. Л. Гофман заметил: ‘Это стихотворение мы предположительно датируем 1838—1839 гг. Относится оно, но всей вероятности, к графу Виельгорскому’ (Гофман. С. 172). К сожалению, в Онегинском собрании, хранящемся в настоящее время в ПД (ф. 244), в составе которого автограф был описан, текст стихотворения не обнаружен.

Выдвинутое предположение исследователя не лишено оснований, хотя и требует уточнений. Речь в стихотворении идет о графе Матвее Юрьевиче Виельгорском (1794—1866), известном виолончелисте и певце, шталмейстере, а с 1839 г. управляющем двором великой княгини Марии Николаевны, приятеле Жуковского. 6 октября 1838 г. по ст. стилю он приезжает в итальянский город Комо, известный своим мягким климатом и великолепными ландшафтами, где находились в это время его брат Михаил Юрьевич и тяжелобольной племянник Иосиф, соученик наследника цесаревича Александра Николаевича. Морально поддержав их, он из-за простуды 20 октября уезжает в Рим, откуда возвращается в Россию. 14 октября в Комо приезжает Жуковский, и буквально сразу же в его дневнике появляется запись: ‘Видел Вьельгорских’ (Дневники. С. 424). Именно к этому времени относится публикуемое послание.

В Риме Жуковский не мог провожать Матвея Виельгорского, так как из Комо его путь в свите наследника лежал в Милан, поэтому послание передает атмосферу комских впечатлений и написано на отъезд приятеля. Дневниковые записи Жуковского от 3 (15) — 13 (25) октября воссоздают настроение пребывания в Комо, где в связи с прибытием наследника собрался ‘караван’ русских. Торжественные обеды, прогулки на пароходе по озеру, рисованье на вилле, где остановились Виельгорские, беседы, встреча с Ф. И. Тютчевым (Дневники. С. 424—429) естественно вписываются в события этих дней.

Организатором всех увеселений был русский генеральный консул в Венеции Василий Иванович Фрейганг (1783—1849), который, по словам Жуковского, ‘угощал нас солнцем, горами и озером, как своим добром’ (Там же. С. 429). Далее поэт цитирует ‘замечательные стихи’, обращенные к консулу:

О Фрейганг, комский господин,

Цвети со всем своим ты домом,

Ты нам испк прекрасный блин,

Но чуть твой блин не вышел Комом.

(Там же. Запись от 14 (26) октября).

По всей вероятности, это был экспромт самого Жуковского, так как его отзвуки слышны в послании к Матвею Виельгорскому. Каламбурное обыгрывание русской пословицы ‘первый блин комом’ через название итальянского города Комо вновь возникает в этом стихотворении.

А. Янушкевич

‘Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера…’

Автограф (РНБ, оп. 1, No 40, л. 6) — беловой, с датой: ‘8 (20) октября 1841. Дюссельдорф’.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 107.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: 8 (20) октября 1841 г.

В апреле 1831 г. А. С. Пушкин писал П. А. Плетневу о Жуковском: ‘Если все еще его несет вдохновение, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах, прелесть простоты и вымысла!’ (Пушкин. Т. 14. С. 163). Жуковский совету последовал и спустя десять лет избрал сюжет из ‘Пролога’, сборника житий и поучений, использованный Н. С. Лесковым в повести ‘Гора’ (1888), написанной вскоре после публикации стихотворения в ‘Бумагах Жуковского’ (1887).

Ст. 7. Черновой вариант: ‘Я, инок недостойный, Поликарп…’

Н. Серебренников

‘Помнишь ли, друг мой, Егора Петровича Щетку?..’

(С. 384) Автограф (РНБ, он. 1, No 40, л. 6) — черновой набросок.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Бумаги Жуковского. С. 107 (ст. 1—3), ПСС. Т. 11. С. 137 (ст. 1—4).

Печатается впервые полностью.

Датируется: конец 1841 г.

Черновому наброску этого стихотворения предшествует автограф стихотворения ‘Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера’, точно датированный: ‘8 (20) октября 1841. Дюссельдорф’. Следом идет набросок стихотворения ‘Друг мой, жизни смысл терпенье…’, относящийся к концу 1841 г. Все это позволяет предположительно датировать и этот набросок концом 1841 г.

Стихотворение повествует о петербургской жизни Жуковского осени 1818 г., когда он вместе с овдовевшим А. А. Плещеевым поселился в доме вблизи Кашина моста, расположенном на углу Крюкова канала и Екатерингофского проспекта (ныне проспект Римского-Корсакова, 43), из окон которого открывался вид на Никольский Морской Богоявленский собор (‘у Николы Морского’). На ‘субботы’ Жуковского в этом доме собирался весь литературный Петербург (См.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 145—146).

По всей вероятности, набросок, рассказывающий о молодости поэта, обращен к П. А. Плетневу, который был посетителем этого дома в 1818 г. и переписка с которым была постоянной после отъезда поэта за границу.

О герое стихотворения (если это лицо реальное) сведений обнаружить не удалось.

А. Янушкевич

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Архивохранилища

ИПБ — Императорская Публичная библиотека (Петербург)

ПД — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (С.-Петербург).

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва), ф. 198 (В. А. Жуковский).

РГБ — Российская государственная библиотека (Москва), ф. 104 (В. А Жуковский).

РГИА — Российский государственный исторический архив (С.-Петербург).

РНБ — Российская Национальная библиотека (С.-Петербург), ф. 286 (В. А. Жуковский).

ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Москва).

Печатные источники

АбТ — Архив братьев Тургеневых. СПб.: Изд. Отд. рус. яз. и словесности Рос. Академии наук, 1911—1921. Вып. I—VI.

Арзамас — Арзамас и арзамасские протоколы / Ввод, ст., ред. протоколов и примеч. к ним М. С. Боровковой-Майковой, Предисл. Д. Благого. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933.

Арзамас—2 — ‘Арзамас’: Сборник в 2 книгах. М.: Худож. лит., 1994.

Афанасьев — Афанасьев В. Жуковский. М.: Мол. гвардия, 1986. (‘Жизнь замечательных людей’).

Барсуков — Барсуков H. Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб., 1888—1901. Кн. 1—22.

Батюшков — Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1989.

БдЧ — Библиотека для чтения.

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953—1959.

БЖ — Библиотека В. А. Жуковского в Томске: В 3 ч. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1978—1988.

БЗ — Библиографические записки.

БиП — Баллады и повести, сочинение В. А. Жуковского: В 2 ч. СПб., 1831.

Бумаги Жуковского — Бычков И. А. Бумаги В. А. Жуковского, поступившие в Ими. Публичную библиотеку в 1884 г. // Отчет Ими. Публичной библиотеки за 1884 г. Приложение. СПб., 1887.

Вацуро — Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: ‘Элегическая школа’. СПб., 1994.

ВЕ — Вестник Европы.

Веселовский — Веселовский А. Н. В. А. Жуковский: Поэзия чувства и ‘сердечного воображения’. СПб., 1904.

ВЛ — Вопросы литературы.

Вяземский — Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 1—12. СПб., 1878—1896.

Галюн — Галюн И. П. К вопросу о литературных влияниях в поэзии В. А. Жуковского. Киев, 1916.

Гиллельсон — Гиллельсон М. И. Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского (1842—1852) // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник 1979. Л.: Наука, 1980. С. 34—75.

Гоголь — Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 1—14. М., Л., 1937—1952.

Гофман — Гофман М.А. Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже: Общий обзор, описание и извлечения из рукописного собрания. Париж, 1926 (Hoffmann Modeste. Le Muse Pouchkine d’Alexandre Onguine Paris: No tice, catalogue, extraits de quelques manuscrits. P., 1926).

Дневники — Дневники В. А. Жуковского / С примеч. И. А. Бычкова. СПб., 1903.

Дубровин — Дубровин Н. Ф. Василий Андреевич Жуковский и его отношения к декабристам // Русская старина. 1902. No 4. С. 45—119.

Жирмунский — Жирмунский В. М. Гте в русской литературе. Л.: Наука, 1982.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.

Загарин — Загарин П. (Поливанов Л. И.). В. А. Жуковский и его произведения. М., 1883.

Зарубежная поэзия — Зарубежная поэзия в переводах В. А. Жуковского: В 2 т./ Сост. А. А. Гугнин. М: Радуга, 1985.

Зейдлиц — Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского: По неизданным источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883.

Зонтаг — Зонтаг А. П. Воспоминания о первых годах детства В. А. Жуковского // Русская мысль. 1883. No 2. С. 266—285.

ИВ — Исторический вестник.

Иезуитова — Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л.: Наука, 1989.

Из дневника Андрея Тургенева — Из дневника Андрея Тургенева / Публ. и комм. М. Н. Виролайнен // Восток — Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М., 1989. Выи. 4. С. 100—139.

Из неизданной переписки — Из неизданной переписки В.А.Жуковского с русскими литераторами 1810—1820-х годов / Публ. Р. В. Иезуитовой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1980 год. Л.: Наука, 1984. С. 78—110.

ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук.

ИРДТ — История русского драматического театра: В 7 т. М.: Искусство, 1977—1987.

Канунова — Канунова Ф. 3. Вопросы мировоззрения и эстетики В. А. Жуковского. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1990.

Кульман — Кульман Н. К. Рукописи В. А. Жуковского, хранящиеся в библиотеке гр. Александра Алексеевича и Алексея Александровича Бобринских // Известия 2-го Отделения Императорской АН. Т. 5. Кн. 4. СПб., 1900. С. 1076—1145.

Лебедева — Лебедева О. Б. Драматургические опыты В. А. Жуковского. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1992.

Левин — Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970. С. 195—297.

ЛН — Литературное наследство. М., 1931—1989. Т. 1—97.

ЛЭ — Лермонтовская энциклопедия. М.: Сов. энцикл., 1981.

Матяш — Матяш С. А. Неизданное ‘Общее оглавление’ последнего прижизненного собрания сочинений В. А. Жуковского: К вопросу о жанровой системе поэта // Русская литература. 1974. No 2. С. 150—154.

MB — Московский вестник.

МТ — Московский телеграф.

НЛО — Новое литературное обозрение.

ОА — Остафьевский архив князей Вяземских. СПб.: Изд. гр. С. Д. Шереметьева, 1899—1913. Т. I—IV / Под ред. и с примеч. В. И. Саитова, 1909—1913. Т. V. Выи. 1,2/ Под ред. и с примеч. П. Н. Шеффера.

ОЗ — Отечественные записки.

Описание — Библиотека В. А. Жуковского: Описание / Сост. В.В.Лобанов. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1981.

Памяти Жуковского — Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1907— 1909. Вып. 1—3.

Переводы в прозе — Переводы в прозе Василия Жуковского. М., 1816—1817. Ч. 1—5.

Переписка — Сочинения и переписка П. А. Плетнева. Т. 1—3. СПб., 1885.

Петухов — Петухов Е. В. В. А. Жуковский в Дерпте // Сборник в память Н. В. Гоголя и В.А.Жуковского, изданный Юрьевским университетом. Юрьев, 1902. С. 45—101.

ПЖТ — Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.

ПЗ — Полярная звезда, карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности [на 1823, 1824, 1825 гг.], изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. СПб., 1823—1825.

Письма Андрея Тургенева — Вацуро В. Э., Виролайнен M. H. Письма Андрея Тургенева к Жуковскому // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987.

Письма-дневники — Письма-дневники В. А. Жуковского 1814 и 1815 годов (числом пять), приготовленные к печати П. К. Симони // Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. Выи. I. СПб., 1907. С. 145—213.

ПМиЖ — Проблемы метода и жанра. Томск: Изд-во ТГУ, 1979—1997. Вып. 6—19.

ПСС — Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т./ Под ред., с биогр. очерком и примеч. А. С. Архангельского. СПб., 1902.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1—16. М., Л.: Изд. АН СССР, 1937—1949.

РА — Русский архив.

РБ — Русский библиофил.

PB — Русский вестник.

Резанов — Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского. СПб./ Пг., 1906—1916. Выи. 1—2.

Реморова — Реморова Н. Б. Жуковский и немецкие просветители. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1989.

РЛ — Русская литература.

РМ — Российский музеум.

PC — Русская старина.

Русские писатели — Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. Т. 1. А — Г (М., 1989). Т. 2. Г—К (М., 1992). Т. 3. К—M (M., 1994). T. 4. M—П (M., 1999).

С 1 — Стихотворения Василия Жуковского: В 2 ч. [1-е изд.]. СПб., 1815—1816.

С 2 — Стихотворения Василия Жуковского: В 3 ч. 2-е изд. СПб., 1818. Ч. 4: Опыты в прозе. М., 1818.

С 3 — Стихотворения Василия Жуковского: В 3 т. 3-е изд., испр. и умнож. СПб., 1824.

С 4 — Стихотворения Василия Жуковского: В 9 т. 4-е изд., испр. и умнож. СПб.: Изд-во А. Ф. Смирдина, 1835—1844.

С 5 — Стихотворения Василия Жуковского: В 13 т. 5-е изд., испр. и умнож. Т. I—IX. СПб., 1849. Т. X—XIII. СПб., 1857.

С 6 — Сочинения В. Жуковского / Под ред. К. С. Сербиновича. 6-е изд. СПб., 1869. Ч. 1—6.

С 7 — Сочинения В. А. Жуковского: В 6 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 7-е изд., испр. и доп. СПб., 1878.

С 8 — Сочинения В. А. Жуковского: В 6 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 8-е изд., испр. и доп. СПб., 1885.

С 10 — Сочинения в стихах и прозе В. А. Жуковского: В 1 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 10-е изд., испр. и доп. СПб., 1901.

Семенко — Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. М.: Худож. лит., 1975.

Семинарий — Янушкевич А. С. В. А. Жуковский: Семинарий. М.: Просвещение, 1988.

СиН — Старина и новизна.

Смирнова-Россет — Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания / Изд. под-гот. С. В. Житомирская. М.: Наука, 1989. (‘Лит. памятники’).

СО — Сын Отечества.

Совр.— Современник.

Соловьев — Соловьев И. В. История одной жизни: А. А. Воейкова — ‘Светлана’. Пг., 1916. Т. 1—2.

СРС — Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих русских журналов, изданное Василием Жуковским. М., 1810—1815. Ч. I—VI (1810. Ч. I—II, 1811. Ч. III—V, 1815. Ч. VI).

СС 1 — Жуковский В. Л. Собр. соч.: В 4 т. / Вст. ст. И. М. Семенко. М., Л., ГИХЛ, 1959—1960.

СС 2 — Жуковский В. А. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вст. ст. и комм. И. М. Семенко. М., 1980.

Стихотворения — Жуковский В. А. Стихотворения: В 2 т. / Вст. ст., ред. и примеч. Ц. Вольне. Л.: Сов. писатель, 1939—1940. (Библиотека поэта. Большая серия).

СЦ — Северные цветы.

ТОДЛ — Труды отдела древнерусской литературы.

Топоров — Топоров В. Н. ‘Сельское кладбище’ Жуковского: К истокам русской поэзии // Russian Literature (North-Holland Publishing Company). 1981. Vol. X. P. 242—282.

Тургенев — Тургенев А. Я. Хроника русского: Дневники (1825—1826 гг.) / Изд. подгот. М. И. Гиллельсон. М., Л., 1964.

УЗ — Утренняя заря.

УС — Уткинский сборник: Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой / Под ред. А. Е. Грузинского. М., 1904.

Ц. р.— Цензурное разрешение.

Черейский — Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е изд., доп. и перераб. Л.: Наука, 1988.

Шильдер — Шильдер Н. К. Император Николай I, его жизнь и царствование. Т. 1—2. СПб., 1903.

Эстетика и критика — Жуковский В. А. Эстетика и критика / Вст. ст. Ф. 3. Кануновой и А. С. Янушкевича, Подгот. текста, сост. и примеч. Ф. 3. Кануновой, О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича. М.: Искусство, 1985.

Эткинд — Эткинд Е. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. Л.: Наука, 1973.

Янушкевич — Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1985.

Eichstadt — Eichstadt H. Zukovskij als Uebersetzer. Munchen, 1970. (Forum slavicum. Bd. 29).

FWДН — Fr Wenige. Для немногих.

Gerhardt — Gerhardt D. Aus deutschen Erinnerungen an Zukovskij, mit einigen Exkursen // Orbis scriptus: Festschrift fr Dmitrij Tschiiewskij zum 70. Geburtstag. Munchen, 1966. S. 245—313.

СТИХОТВОРЕНИЯ

1815-1852 годов

СОДЕРЖАНИЕ

<П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

<П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

К ГЕНЕРАЛ-МАЙОРУ Б. В. ПОЛУЕКТОВУ, НА ВЫСТУПЛЕНИЕ В ПОХОД 1815 г. 17 ФЕВРАЛЯ

СТИХИ, ВЫРЕЗАННЫЕ НА ГРОБЕ А. Д. ПОЛТОРАЦКОЙ

К Т. Е. БОКУ

ФУРМАНУ ОТ ЖУКОВСКОГО

В АЛЬБОМ КН. Е. И. ГОЛЕНИЩЕВОЙ-КУТУЗОВОЙ

* * *

СТАРЦУ ЭВЕРСУ

Ю. А. НЕЛЕДИНСКОМУ-МЕЛЕЦКОМУ

К КН. ВЯЗЕМСКОМУ

ПЕСНЬ РУССКОМУ ЦАРЮ ОТ ЕГО ВОИНОВ

1816

ИРИНЕ ДМИТРИЕВНЕ ПОЛТОРАЦКОЙ

К Т. Е. БОКУ

<К Т. Е. БОКУ>

ПЕВЕЦ В КРЕМЛЕ

ЯВЛЕНИЕ БОГОВ

В АЛЬБОМ КНЯЖНЫ М. А. ЩЕРБАТОВОЙ

<К КАРЛУ ПЕТЕРСЕНУ>

1817

АРЗАМАССКИЕ ПРОТОКОЛЫ

IПРОТОКОЛ ДВАДЦАТОГО АРЗАМАССКОГО ЗАСЕДАНИЯ

IIПРОТОКОЛ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ЗАСЕДАНИЯ. ИЮНЬ 1817 г.

IIIПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. НАЧАЛО ИЮЛЯ 1817 г.

IVПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. 14 ИЛИ 15 ИЮЛЯ 1817 г.

К ПОРТРЕТУ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

ПЕРВАЯ УТРАТА

ЦВЕТЫ

ДЕРЕВЕНСКИЙ СТОРОЖ В ПОЛНОЧЬ

ТЛЕННОСТЬ

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

<ОБЕТЫ>

ГОРНАЯ ДОРОГА

К ВАРВАРЕ ПАВЛОВНЕ УШАКОВОЙИ ГР. ПРАСКОВЬЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ ХИЛКОВОЙ

МОЛИТВА РУССКОГО НАРОДА

ЕКАТЕРИНЕ ФЕДОРОВНЕ ВАДКОВСКОЙ

<А. А. ПЛЕЩЕЕВУ>

<К М. Ф. ОРЛОВУ>

1819

ПАВЛОВСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

В КОМИТЕТ, УЧРЕЖДЕННЫЙ ПО СЛУЧАЮ ПОХОРОН ПАВЛОВСКОЙ ВЕКШИ, ИЛИ БЕЛКИ, ОТ ДЕПУТАТА ЖУКОВСКОГО

ГР. С. А. САМОЙЛОВОЙ

ПЕРОВСКОМУ

ВАСИЛИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ПЕРОВСКОМУ

К МИМОПРОЛЕТЕВШЕМУ ЗНАКОМОМУ ГЕНИЮ

К ПОРТРЕТУ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕЛИЗАВЕТЫ АЛЕКСЕЕВНЫ

К ПОРТРЕТУ БАТЮШКОВА

К СТОЛЫПИНУ

ПРАМАТЕРЬ ВНУКЕ

ЭПИТАФИЯ МИМИ

НА СМЕРТЬ ЧИЖИКА

ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ

С ТОГО СВЕТА

ГРАФИНЕ С. А. САМОЙЛОВОЙ

ПУТЕШЕСТВЕННИК И ПОСЕЛЯНКА

ПРИЗВАНИЕ

ПЕРСИДСКАЯ ПЕСНЯ

1820

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ ВОСПИТАННИЦ ИНСТИТУТА, ПРИ ВЫПУСКЕ

БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ

К ГРАФИНЕ ШУВАЛОВОЙ20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру

* * *

ПИСЬМО К А. Г. ХОМУТОВОЙ

* * *

ПИСЬМО К А. Л. НАРЫШКИНУ

К ГОЛИЦЫНУ

К КН. А. Ю. ОБОЛЕНСКОЙ

К КНЯГИНЕ А. Ю. ОБОЛЕНСКОЙ

ВОСПОМИНАНИЕ

В АЛЬБОМ Е. А. АЛЯБЬЕВОЙ,рожденной Римской-Корсаковой

* * *

В АЛЬБОМ А. А. В.<ОЕЙКОВОЙ>

<ЗАПИСКА К H. И. ГНЕДИЧУ>

ПОБЕДИТЕЛЬ

1823

*** * ***

I
ПРОТОКОЛ ДВАДЦАТОГО АРЗАМАССКОГО ЗАСЕДАНИЯ

II
ПРОТОКОЛ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ЗАСЕДАНИЯ. ИЮНЬ 1817 г.

III
ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. НАЧАЛО ИЮЛЯ 1817 г.

IV
ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ. 14 ИЛИ 15 ИЮЛЯ 1817 г.

К ВАРВАРЕ ПАВЛОВНЕ УШАКОВОЙ
И ГР. ПРАСКОВЬЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ ХИЛКОВОЙ

К ГРАФИНЕ ШУВАЛОВОЙ
20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру

*** * ***

*** * ***

В АЛЬБОМ Е. А. АЛЯБЬЕВОЙ,
рожденной Римской-Корсаковой

*** * ***

*** * ***

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ,
петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года

*** * ***

ХОР ДЕВИЦ ЕКАТЕРИНИНСКОГО ИНСТИТУТА
на последнем экзамене, по случаю выпуска их,
1826 года февраля 20 дня

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ,
петая воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1827 года

ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ
АЛЕКСАНДРЕ ФЕДОРОВНЕ

*** * ***

*** * ***

*** * ***

Д. В. ДАВЫДОВУ,
при посылке издания ‘Для немногих’

ПОСВЯЩАЕТСЯ
НАШЕМУ КАПИТАНУ ‘ГЕРКУЛЕСА’

*** * ***

I
Могила