Степняки.
Степняки.
* * *
ВИКТОРЪ СВСКІЙ.
‘Приазовскій край’. 1916. No 340. 25 декабря.
Степняки, Севский Виктор, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Преображался загородный садъ ‘Одеонъ’, когда зазжали гуда братья Семиколновы. Оправляя прически, на ходу припудривая вспотвшія лица, бжали въ отдльный кабинетъ пвички и хористки. стремглавъ летали лакеи, повиливая хвостами фраковъ, утрачивалъ степенный видъ и осанку старый метръ-д’отель Андрей Григорьевичъ и только буфетчикъ Иванъ Лукичъ оставался спокоенъ:
— На отца потрафлялъ, потрафлю и сыновьямъ. Можетъ отца пересть смогутъ, а перепить — невозможно. Чтобы больше Сидора Мартыныча Семиколнова выпить кто могъ — не поврю. Отецъ родной спустись съ райскихъ высотъ и ему скажу: врешь, старый песъ! У Сидора Мартыныча глотка луженая.
Семиколновы въ ‘Одеон’ бывали и гимназистами, но тогда ихъ осторожно поводили задними ходами и прятали въ дальнемъ кабинет. Но когда они надли студенческія тужурки — открылись для нихъ главныя ворота ‘Одеона’.
У нихъ въ ‘Одеон’ были свои дни, когда дымъ шелъ коромысломъ изъ кабинета, звенла посуда, надрывно стоналъ старый, виды видавшій, рояль и пищали женскіе голоса.
Иногда въ кабинетъ заходилъ Иванъ Лукичъ, останавливался около притолоки, и, почтительно глядя на старшаго Семиколнова, шепталъ:
— Егорушка весь въ папашу. И станомъ, и характеромъ. И икрой по скатерти — папашина манера.
Дмитрій, средній, и Николай, младшій, смялись:
— Обокралъ, значитъ, насъ Егоръ. Хотя манеры пусть беретъ — лишь бы наслдство на равныя части. А тогда дуй, чтобы изъ ноздрей дымъ шелъ!
Около Семиколновыхъ всегда увивался рой прихлебателей, славословящихъ и услужливыхъ.
Изъ нихъ только одинъ Петька Задоровъ умть сохранять чувство собственнаго достоинства, хотя и не платилъ по счетамъ. Его нельзя было заставить танцевать на стол въ пар съ раздтой Терезой, нельзя было послать за автомобилемъ.
Однажды Семиколновъ попросилъ его поднять портсигаръ съ пола. Задоровъ подошелъ къ звонку, нажалъ кнопку и затмъ спокойно ь сказалъ Николаю:
— Сейчасъ человкъ придетъ и о подниметъ.
— А ты не человкъ, что-ли?
— Человкъ вообще. Не не человкъ въ частности.
— Какая же между вами разница?— не унимался пьяный Николай.
— Разница большая: у человка къ частности на фрак номеръ, а у человка вообще кулакъ въ карман всомъ въ десять фунтовъ.
— Николай, не приставай къ Петьк, — поспшилъ потушилъ скандалъ Егоръ Семиколновъ.
Казалось бы, и дружб богатыхъ степняковъ съ Задоровымъ конецъ, но дружба окрпла. Тотъ же Николай на другой день зазжалъ за Петькой и извинялся за вчерашнюю грубость.
— Извиняюсь, я тебя чуть не обидть.
— Мн казалось, что я тебя чуть не обидлъ,— возразилъ Задоровъ.— Кулакъ у меня тяжелый.
— А мы его помочимъ, можетъ — усохнетъ.
— Помочимъ, — согласился Задоровъ.
Такъ день на днемъ и протекалъ. Пили Семиколновы, пилъ Задоровъ, пили ихъ товарищи и собутыльники.
Въ конц мая Егоръ завезъ къ себ Задорова и сообщить ему, что положеніе ихъ критическое. Подходитъ срокъ векселямъ, на отца слабая надежда, ибо онъ уже дважды выкупалъ векселя, нужно что-нибудь придумать.
— А ты уже думалъ?— спросилъ Задоровъ.
— Думалъ и придумалъ.
— Разсказывай.
— На-дняхъ мы демъ къ отцу въ степи. А черезъ нсколько дней ты прідешь. Мы тебя за ревизора выдадимъ.
— За какого ревизора?
— Отецъ-то коннозаводчикъ или нтъ? Скажемъ, что ты изъ главнаго управленія коннозаводства.
— И что же?
— А то, что отецъ теб взятку дастъ.
— Егоръ, затя-то мн нравится, но смогу ли я за ревизора сойти?
— Поможемъ. Ты только не смущайся. Такъ по рукамъ?
Ударили по рукамъ и отправились въ ‘Одеанъ’.
Сидоръ Мартыновичъ въ молодости служилъ кучеромъ у барина Усачева. Возилъ его по степямъ, когда у того ‘зимовники’ были. Однажды, нашли барина подъ деревомъ убитымъ, а Сидоръ Мартыновичъ на взмыленной тройк прискакалъ къ становому
— Напали на насъ съ бариномъ. Барина убили, а я еле вырвался
Въ степи говорили, что Сидоровыхъ рукъ это дло,— убійство, тмъ боле, что баринъ халъ разсчитываться съ рабочими и быть при деньгахъ. Но не пойманъ — не воръ! Денегъ Сидоръ Мартыновичъ сразу не показывалъ, у купца посл служилъ въ город въ кучерахъ, лавочку имлъ и только черезъ десять лтъ въ степяхъ опять появился, приглядть себ маленькій ‘зимовникъ’, конскій заводъ оборудовалъ и сталъ степнякомъ. Сперва шапку передъ капиталомъ ломали, а потомъ и къ самому Сидору Мартыновичу пріобвыкли.
Да и какъ Сидора Мартыновича поклономъ обойти, если въ десяти верстахъ Игнатій Захаровичъ сидитъ на своемъ ‘зимовник’? Чмъ онъ лучше Сидора Мартыновича? Тоже о медвжьихъ деньгахъ разговоры разные ходятъ. Дальше опять-таки, Замирайловы, Обуховы, Сыгучовы, Мастюговы.
Сидоръ Мартыновичъ запивалъ и, когда приходилъ срокъ запоя — халъ въ городъ.
— Пьяному на сквознячк посидть полезно. Кром того, лестно, когда въ саду подъ музыку барыня въ короткой юбк кружевнымъ платкомъ лысину обтираетъ.
Въ город Сидоръ Мартыновичъ почти и не бывалъ. Все время въ ‘Одеон’ просиживалъ. Днемъ туда къ нему дловые люди съзжались, а ночью, кто повеселе.
Любилъ Сидоръ Мартыновичъ въ пьяномъ вид свое происхожденіе обнаружить. Упьются вс, поютъ, пляшутъ, пьютъ, дятъ.
Встанетъ Сидоръ Мартыновичъ, рубашку изъ-подъ жилета вытянетъ, по карману ударитъ и закричитъ: ‘Гуляйте, ребята, потому кучеръ Усачевскій въ ражъ пришелъ’.
На сыновей Семиколновъ налюбоваться не могъ
— Моя порода,— говаривалъ онъ. Теб бы, Егоръ, возжи и тройку караковыхъ, чтобы землю рыли. А ты въ чиновникахъ жизнь окончишь!
И теперь былъ радъ прізду сыновей старикъ.
— Отдохните, а потомъ и въ степи. Надо васъ сосдямъ показать.
Сыновья не протестовали. У Сычуговыхъ былъ выводокъ степныхъ красавицъ-дочекъ. У Мастюгина — жена молодая изъ города. У Обухова — дв экономки. Кром того, наливки — малиновая, сливянка, ежевичная настойка, укропная…
— Ладно, папаша… Только надо намъ къ прізду чиновника обернуться назадъ домой,— сказалъ Егоръ.
— Чиновникъ? Въ гости, что ли къ вамъ изъ города? Такъ мы что же можемъ матери его представитъ до нашего прізда, съ голода не уморитъ и трезвымь изъ-за стола не выпустить.
— Не къ намъ, папаша, гость, а къ теб. На счетъ лошадей изъ главнаго управленія.
— Вотъ теб и разъ. Не было печали. По доносу, аль какъ, не спрашивали?
— Слышали случайно о немъ, но, помня твою конюшню, познакомилисъ и кое-какъ его обмяли.
— Ершился?
— Столичный. На грошъ амуниціи, на рубль — амбиціи.
— Но подковать-то его можно? Какъ пахнетъ-то?
— Видно, на золот ходятъ.
Старикъ успокоился.
— Ежели подковать можно, нечего и безпокоиться.
Однако, черезъ три для около дома Семиколновыхъ стояло два громадныхъ тарантаса на мягкомъ ходу, запряженныхъ тройками вороныхъ и срыхъ и старикъ усаживался съ сыновьями.
— Анисовую-то положила, старуха?
— Положила, Мартыновичъ.
— То-то! Безъ анисовой нельзя. Посл нея человкъ въ дорог дуретъ и пока отойдетъ — любую бумажку подпишетъ. Для станового держу.
Тройки быстро домчали Семиколновыхъ къ ближайшей станціи ‘Срые Грачи’.
Ждать прихода позда оставалось немного. Посидли въ зал перваго класса, освжились пивомъ и вышли къ позду.
Егоръ, расталкивая любопытныхъ, толпящихся на глухихъ станціяхъ у позда, подошелъ къ Задорову:
— Пожалуйте. Петръ Сергичъ, папаша васъ ожидаютъ.
Задоровъ одернулъ студенческій мундиръ, на которомъ были нашиты какіе-то желтые погоны со звздочками, поправилъ студенческую шпагу на боку и важно направился къ старику Семиколнову.
Семиколновъ стоялъ безъ шапки мигалъ глазами и нашелся только сказать:
— Добро пожаловать, ваше превосходительство.
Залоровъ улыбнулся:
— Куда хватилъ, старина. Я только статскій совтникъ.
Семи колнокъ и шапку отъ изумленія уронилъ.
— Въ такихъ-то годахъ? Да у насъ предводитель дворянства — старичекъ и тоже статскій совтникъ.
— У насъ по коннозаводству усиленное производство.
Гремли бубенцы подъ дугой, заливчато пли колокольчики и степь, широкая и безкрайная, накрытая небесныхъ колпакомъ, тихо дремала подъ шелестъ травы.
Сидоръ Мартыновичъ поилъ Задорова анисовой и съ испугомъ замчалъ, что тотъ не пьянетъ.
— Полированный, видно! Даромъ что молодой. Такому меньше тысячи предложитъ стыдно. Еще и зубовъ и досчитаешься, ежели, скажемъ, дать пятисотку и пару катеринокъ.
По прізд на зимовникъ Задоровъ не согласился прилечь отдохнуть съ дороги.
— Время дорого, давайте лошадокъ посмотримъ.
Во двор кричалъ на Семиколнова, когда тотъ держать подъ уздцы великолпнаго сраго въ яблокахъ рысака.
— Разв это лошадь? Это верблюдъ африканскій. Такого на бойню надо.
У Сидора Мартыновича и руки опустились.
— Н-ну и денекъ выпалъ! И анисовую пилъ, и лошадь ругаетъ. Вижу, что ничего въ лошадяхъ не понимаетъ, извстно, себ цну набиваетъ, а не дать нельзя. Въ Петербургъ напишетъ, что Семиколновъ замсто рысака верблюда выкормилъ и не отпишешься. Тамъ и овцу за рысака примутъ.
Привязалъ лошадь къ столбу и пошелъ къ Егору.
— Выручай, сынокъ! Не знаю, что и длать съ чиновникомъ. На об ноги хромаетъ, а почемъ подковы — языкъ не поворачивается спросить. Спроси ты.
Егоръ недолго разговаривать съ Задоровымъ. Векселей у насъ на полторы тысячи да твои погоны обмыть въ ‘Одеон’ пятьсотъ — проси дв тысячи.
Черезъ часъ пили чай въ саду подъ старой грушей. Задоровъ мино бесловалъ со старикомъ и соглашался, что рысакъ рысаку рознь и что у смиколновскаго рысака грудь ему понравилась.
— Вы и въ бумаг такъ напишете!— опасливо спросилъ старикъ.
— Петръ Сергичъ, бумагъ никакихъ писать не будетъ, онъ личновъ управленіи докладъ сдлаеть, поспшилъ успокоить старика Егоръ.
— Вы и на другіе зимовники подете?
Задоровъ смутился, но Егоръ снова его выручилъ.
— Завтра, папаша тронемся къ Мастюгинымъ. Петръ Сергевичъ тебя въ качеств понятого приглаша еть.
Старикъ растаялъ. Хоть и стоилъ ему денегъ чиновникъ, такъ зато передъ сосдями онъ возвышенъ: понятымъ будетъ.
У Мастюгиньггь Задоровъ было забраковалъ двухъ англійскихъ полукровокъ, но къ вечеру успокоился и милостиво ухаживалъ за женой Мастюгина — молодой Лизаветой Назаровной.
Старикъ Мастюгинъ вce ршилъ претерпть ради чиновника, даже когда Николай Семиколновъ у него на глазахъ взялъ его жену за руку за столомъ и заревлъ не своимъ голосомъ:
— Голубка моя, умчимся въ края, гд все, какъ и ты, совершенство.
У Сычуговыхъ среди дочерей былъ переполохъ. Чиновникъ явно демонстративно обратилъ все свое вниманіе на смуглянку Сонечку и, когда его звали на конюшню, рукой отмахнулся:
— Пойди ты, Егоръ, посмотри. Я актъ подпишу посл.
Когда пріхали къ Обуховымъ, Задоровъ былъ окончательно пьянъ и отъ трехъ безсонныхъ ночей на тракъ зимовникахъ и отъ безчисленнаго количества анисовыхъ, малиновыхъ, терновыхъ и другихъ настоекъ и наливокъ.
Когда его подсаживали въ экипажъ, старикъ Семиколновъ и Обуховъ, послдній подобострастно ocмлился спроситъ:
— Понравились лошадки?
— Лошадки неважныя, а экономія хороши. Такъ министру скажу. Т-т-р-рогай.
Лошади съ мста взяли экипажъ и скоро онъ скрылся въ облак пыли. Бубенцы еще долго гремли въ ушахъ оставшихся.
Черезъ недлю напухшій Задоровъ прощался на станціи ‘Срые Грачи’ съ милыми степнячками.
Вмст съ нимъ узжали и сыновья Семиколновы. Старикъ самъ далъ имъ пятьсотъ рублей и наказалъ напоитъ чиновника въ ‘Одеон’ такъ, чтобы у него окончательно память отшибло.
— Чтобы до самаго Питера икалъ, а что было съ нимъ, чтобы и съ умъ не шло.
Третій звонокъ. Барышни Сычуговы машутъ платочномъ. Мастюгина закрываетъ зонтикомъ заплаканное лицо, старикъ Обуховъ истово крестится на шипящій паровозъ.
— Счастливо оставаться, ваше превосходительство,— кричитъ около окна вагона старикъ Семиколновъ.
Стучать колеса: такъ-такъ-такъ…
Посчитали деньги: четырнадцать тысячъ. Посчитали и расхохотались.
Егоровъ смхъ не умщался въ купэ, вырвался въ окно и его подхватило далекое степное эхо.
— Икряныя наши степи, — сказалъ Егоръ, вытирая на лиц потъ.