СТЕПКА.
(Разсказъ).
СТЕПКА.
(Разсказъ).
I.
I.
II.
II.
Степка, Моргун Глеб, Год: 1903
Время на прочтение: 29 минут(ы)
На станціи ждали прибытія позда. У кассы III класса толпился народъ.
— Долго чавой-то билетовъ-то не даютъ, кабы не опоздать!— говорила баба въ полушубк другой баб, привязывая къ мшку огромные стоптанные сапоги, подбитые гвоздями.
— Поспешь, милушка, народу-то не такъ што бы, — отвтила та.
Въ сторон, прижавшись къ стнк, стоялъ блднолицый, обтрепанный парнишка лтъ тринадцати, съ блокурыми жидкими волосами, торчащими изъ-подъ рваной шапки, и тревожно слдилъ глазами за толпой у кассы.
Наконецъ, открылось окошечко, защелкала машинка кассира, толпа задвигалась, зашаркала, затопала ногами по полу, переливаясь отъ кассы къ запертымъ дверямъ, ведущимъ на платформу.
Пронзительный свистокъ прорзалъ сырой тяжелый воздухъ, и къ станціи съ лязгомъ и грохотомъ подкатилъ поздъ.
Толпа прорвалась въ только что открытыя двери и бгомъ бросилась къ вагонамъ.
— Эй, вы, кавалеры, проходи дальше! Дальше, говорю, проходи!— крикнулъ имъ кондукторъ, и срые кавалеры съ мшками за плечами послушно побжали дальше. За ними, не отставая, бжалъ и парнишка.
— Дунька, идешь, што ли? — крикнулъ на ходу мужикъ.
— Ну, а што жъ?— откликнулась, шагая за нимъ, баба, согнувшись подъ ношей.
Толпа, напирая другъ на друга, ползла въ задній вагонъ.
Въ вагон расползался дкій дымокъ махорки. Было душно и тсно. Гд-то въ углу, надрываясь, кричалъ ребенокъ, слышалось галднье нсколькихъ голосовъ, дружеская ругань и раскатистый смхъ.
— Эй, Явдоха, вали сюды! Эвонъ мстовъ-то сколь!— обрадовался мужикъ, сбрасывая съ плеча котомку на лавку.
— Занято, занято! Ншто не видишь: котомки положены!— крикнулъ сверху сдой старикъ, и свтлые добродушные глаза его какъ будто улыбались изъ-подъ нависшихъ бровей.
— А намъ плевать на твои котомки! Человковъ нтъ, — значитъ, слободно.
— Значитъ — пристяжная скачетъ. Будетъ еще слободне, какъ тебя по загривку отселя. Здсь потеряешь, въ другомъ мст прозваешь. Вотъ т и выйдетъ слободно!
— Чаго по загривку, мы чай такіе же капиталы платили, какъ и другіе прочіе!
— Ну, такъ и требуй мста, а на голову другому не лзь.
— Кому это? Теб, што ли? Чай и самъ въ три погибели согнумшись, одн ноги болтаются!
— Ну, ну, проваливай!
И мужикъ съ бабой снова схватили свои котомки и побрели дальше. Парнишка, шедшій за ними, остановился, быстро оглянулся, какъ-то жалко-растерянно улыбнулся старику, глядвшему на него сверху, и вдругъ безшумно припалъ къ полу и въ одно мгновеніе подползъ подъ лавку.
— Эко, дло-то какое! Заяцъ!— покачалъ головою старикъ, покосился на галдвшихъ пассажировъ слва, на бабу, сидвшую напротивъ, уткнувшуюся въ окошко и съ кмъ-то переговаривавшуюся во всю глотку.
‘Не видали! Ну и ладно! Я тоже не видлъ… Эхъ, глупый!’… оборвалъ онъ свою мысль, проворно слзая на полъ. Онъ осторожно заправилъ предательски высунувшійся наружу уголъ ватной кацавейки и прошелся по вагону, украдкой заглядывая подъ лавку: ‘ничего, убрался ловко!’… подумалъ онъ и снова забрался на свое мсто, подъ потолокъ.
Раздался звонокъ. Въ вагонъ торопливо входили пассажиры. Вбжала баба съ жестянымъ чайникомъ въ рукахъ и услась на лавку, подъ которой лежалъ мальчуганъ. Съ нею рядомъ помстился подкутившій мастеровой.
— Ну что, молодки, чай стосковались по мн?— обратился онъ къ бабамъ.
— Какъ, поди, не стосковаться по экому красавчику, мотри, харя-то какими вавилонами расписана!
— То-то и оно-то!— ухмыльнулся мастеровой, облизывая губы, — эхъ вы бабы, бабы, взять бы васъ всхъ за хвостъ да объ мостъ, потому что мущинскому сословію жить мшаете… А ты, поштенный, все спалъ?— повернулся онъ къ старику.
— Ну, што жъ, больше спишь — меньше гршишь. Спокойне. На каждой станціи выскакивать не надо.
— И мн теперича не надо, потому — во!— мастеровой показалъ на горлышко бутылки, торчавшей изъ кармана.
А поздъ уже шелъ полнымъ ходомъ. Подъ лязгъ а грохотъ его раздавался людской говоръ и смхъ.
Завизжала гармоника, но проходившій кондукторъ прикрикнулъ на музыканта. Гармоника свирпо рявкнула и замолкла.
— Спрашивается, чаво нельзя-то? Не-е-льзя! А чаво нельзя?..— прорывался изъ общаго гула хриплый протестующій голосъ.
Летитъ поздъ, летитъ впередъ, а съ нимъ вмст летитъ и время. Въ вагон полумракъ и еле мелькаютъ тусклые огни фонарей. Пассажиры утихомирились, скорчились кое-какъ на лавкахъ, между своими мшками. Какой-то молодецъ растянулся на полу, головой подъ лавку, ногами подъ другую и храпитъ во всю ивановскую.
Хлопаютъ двери. Несетъ холодкомъ по вагону. Идутъ кондуктора.
— Билеты, билеты приготовьте, эй, вы!— громко выкрикиваетъ кондукторъ съ фонарикомъ въ рук.
Срая публика тревожно закопошилась. Защелкали щипчики ‘обера’.
— Какая станція?— спросилъ старикъ, подымаясь.
— Станція Долгово, — громко отвтилъ оберъ, простригая билеты.
Заспанная баба щурила глаза на свою сосдку, снова повалившуюся головой на котомку.
Кондуктора ушли. Пассажиры одинъ за другимъ свертывались на своихъ мстахъ.
Старикъ сползъ на полъ и, громко позвывая, сталъ одваться.
— Ишь-ты, просторнй стало, — сказала баба, укладываясь на свое мсто, — а ты, дяденька, на эту станцію?
— Да, я на Долгово…
Въ это время изъ-подъ лавки робко высунулась блобрысая голова парнишки, затмъ руки съ шапкой, черезъ мгновеніе парень выкатилъ изъ своей засады и бросился вонъ изъ вагона.
— Что это, Господи батюшки, изъ-подъ лавки-то кто-то выбгъ, — испуганно заговорила баба, приподымаясь съ мста.
— Ну, кто тамъ выбгъ, никто не выбгъ, — равнодушно оказалъ старикъ, подвязывая на спину кожаную сумку.
— Какой тамъ!.. Ой, тошнехонько! Ужь не жуликъ ли грхомъ?— и баба съ безпокойствомъ начала оглядывать свои пожитки.
— Слышь, тетка, чего дрыхнешь?
— Гм… чаво?— откликнулась баба соннымъ голосомъ.
— Глянь-ка, все ли у тебя цло-то?
Баба испуганно вскочила на ноги.
— Ишь васъ бросаетъ. Мечутся словно одурлыя овцы. Придумали тоже: жу-у-ликъ, — говорилъ старикъ, неторопливо выходя изъ вагона.
Ночь была темная. Онъ остановился на тормоз и опустилъ голову на встрчу втру, свиставшему ему въ уши.
Станція подплывала къ позду, привтливо улыбаясь ему освщенными окнами и весело мигающими фонарями. Толчокъ — и поздъ остановился. Мимо старика, чуть не сбивъ его съ ногъ, проскочилъ мальчуганъ, кубаремъ скатился со ступенекъ и исчезъ въ потемкахъ.
— Чтобъ тебя разорвало!— сердито крикнулъ ему старикъ вдогонку, — ужь и впрямь не жуликъ ли?— подумалъ онъ и, невольно ощупавъ свой боковой карманъ, облегченно вздохнулъ и направился черезъ плохо освщенную залу третьяго класса къ выходу.
Остановившись на грязной и скользкой ступени лстницы, онъ невольно съежился отъ пронизывающаго втра. Дождь лилъ уныло и настойчиво.
‘Ну, и весна’! подумалъ старикъ, безнадежно устремивъ глаза въ ночной сумракъ, съ тускло-мигающими въ немъ красноватыми огнями фонарей, постоявъ съ минуту, онъ крикнулъ извозчика. Гд-то вдали задребезжали колеса, залаяла собака, и снова все стихло. Только дождь лилъ, неутомимый въ своемъ однообразіи. Постоявъ немного, прізжій пошелъ обратно. Въ дверяхъ онъ столкнулся не то съ носильщикомъ, не то со сторожемъ, въ грязномъ передник поверхъ солдатской шинели.
— Не знаешь ли, любезный, далече ли до чугунно-литейнаго?
Сторожъ остановился, передвинулъ на голов шапку и раздумчиво поскребъ въ затылк.
— Чугунный теб?
— Да, чугунно-литейный…
— Эти, братецъ, черезъ рку буде.
— А какъ далече?
— А не такъ, чтобъ очень далече, да и не близко… Главное дло — за ркой…
— А можно ли лошадокъ достать?
— Лошадокъ-то? Теперича?..
— Ну, да, теперича…
— Ну, это, братецъ ты мой, того… Не повезутъ поди: перво дло — ночь, второе — черезъ рку. По рк-то, другъ ты мой милый, полынья на полынь: утресь мужикъ съ лошадью чуть подъ ледъ не угодилъ: еле-еле выволокли. Пшіе-то, кажись, еще ходятъ, да и то съ опаской: ледъ-то подъло…
— Гм!.. Вотъ такъ исторія! Что-жъ я буду теперича длать?
— Чего?.. До утра подождать. Можетъ, утречкомъ перейдешь, а можетъ — и не перейдешь, бабушка на двое сказала. Вишь, дождь-то какой ядовитый…
Сторожъ забралъ пріютившуюся у дверей метлу и пошелъ на платформу. Прізжій вздохнулъ и направился къ буфету, гд еще тихо допвалъ свою псню огромный пузатый самоваръ, пуская легкія струйки пара. Толстая женщина за стойкой вслухъ пересчитывала деньги, молодецъ въ красной рубах и холстинномъ передник громыхалъ посудой.
Купивъ кое-что изъ съдобнаго и захвативъ чаю, старикъ отошелъ къ сторонк и только что усплъ расположиться на лавк, какъ передъ нимъ, словно изъ земли, выросла жалкая фигурка мальчугана.
Срые, глубоко впавшіе глаза робко глядли на старика изъ-подъ блесоватыхъ бровей.
— А-а, заяцъ!.. Ты чего тутъ шатаешься? Чего теб надо? А?— сурово спросилъ старикъ, пытливо оглядывая его.
Мальчуганъ съежилъ узкія плечи, словно ожидая удара въ голову и стараясь уйти отъ него подъ защиту грязной кацавейки, болтавшейся на немъ, какъ на вшалк.
Это движеніе показалось старику жалкимъ, оно напоминало движенія голодной собаки подъ ударомъ. Старикъ быстрымъ взглядомъ окинулъ еще разъ тщедушную фигурку зайца съ зеленоватымъ лицомъ, съ краснымъ носомъ и руками, въ большихъ стоптанныхъ сапогахъ съ загнутыми кверху носками, и ему стало почему-то неловко и больно…
— Ну, чего теб? — спросилъ онъ мягче.— Христа ради, что ли, просишь?
Мальчуганъ сдлалъ движеніе.
— Нтъ, дяденька, не прошу я, — отвтилъ онъ робко.
— Ну, такъ чего же теб?..
— Да ты, дяденька, туточки сказывалъ — на чугунный?
Мальчикъ говорилъ тихо и заикаясь.
— Да, на чугунный, а теб что?
— Да и мн, дяденька, туды же… Боязно одному-то… Ужъ ты меня, дяденька, возьми съ собой, я теб сумку потащу.
— Ишь ты, ухарь какой! Су-у-мку потащу… Ладно ужъ, садись-ко рядкомъ, да потолкуемъ ладкомъ: чей, да откуда? А теперь, перво-наперво: сть хочешь?
— Хочу, дяденька…
— На вотъ, садись и шь.
Мальчуганъ слъ на краешекъ лавки, бережно взялъ въ руки хлбъ съ колбасой, поданный ему старикомъ, и сталъ сть поспшно, съ жадностью, не сводя глазъ съ куска.
— А вотъ теб и чайку стаканчикъ, поди — зазябъ… Да вытри соплю-то, не жалй, Боженька другую пошлетъ, — пошутилъ старикъ.
Мальчутанъ провелъ подъ носомъ длиннымъ рукавомъ кацавейки, взялъ стаканъ и, весело смясь, съ видимымъ наслажденіемъ обжигалъ свои иззябшіе пальцы.
— Мотри, стаканъ-отъ не расшиби.
— Ладно ужъ…— кивнулъ головой парнишка. Глаза его засвтились, щеки покрылись легкимъ румянцемъ. Онъ, не спша, глотокъ за глоткомъ, пилъ чай и, когда стаканъ былъ опорожненъ, съ сожалніемъ посмотрлъ на дно и опрокинулъ стаканъ на блюдечко. Потомъ мальчуганъ повернулся къ образу и началъ размашисто креститься, при каждомъ поклон встряхивая волосами, какъ продлываютъ это взрослые мужики. Исполнивъ это, онъ забрался на лавку и, запахнувъ поплотне кацавейку, поджалъ подъ себя ноги.
— Какъ тебя звать-то?— спросилъ старикъ, попивая чай.
— Степка…
— Чей ты?
— Маткинъ.
— А отчего не батькинъ?
— Оттого, что маткинъ, — отвтилъ уклончиво Степка и нахмурился.
— Откуда идешь?
— Изъ своей деревни, Панфилкой прозывается.
— Зачмъ на заводъ-то? Аль работы искать?..
— Родитель у меня тамъ, на завод-то… Иваномъ прозывается, корявый такой и на тальянк гораздъ играть. Ты, дяденька, можетъ, не слыхалъ ли?.. Можетъ, знаешь?
— Нтъ, братъ, никого я тамъ не знаю, не былъ еще на завод. А ты, видно, не въ первой по чугунк-то этакъ зайцемъ катаешься?
— Не зжалъ еще, — серьезно проговорилъ Степка, — а вотъ пришлось. Хотлъ было пшой дорогу-то обломать, да шелъ, шелъ, присталъ — страхъ!.. Въ какой-то деревн заночевалъ. Тамъ меня напоили, накормили и спать уложили, какъ въ сказк, на утро подняли, сунули хлба и указали, какимъ трахтомъ идтить. Ну, пошелъ, опять шелъ, шелъ, хлбушко сълъ и опять сть захотлось. А тутъ, какъ на грхъ, дорога-то пошла все лсомъ, да лсомъ. Жуть такая — оборони Богъ! Вдругъ, думаю, волкъ! Что тогда?… Хоть бы одна душа крещеная, только пташки гомозятся по вткамъ… А тутъ дождь зачалъ падать, темнть стало. Ну, думаю, пропала моя голова съ затылкомъ — заплуталъ, видно. И такой на меня страхъ! Такой страхъ! Повалился я на мокрую землю и давай вопить, какъ баба. Вопилъ это я, вопилъ, и слышу телга торохтитъ, а я и башки не подымаю. Вдругъ, слышу: ‘чего ревешь?’ — Смотрю, а это мужикъ въ телг сидитъ и кнутикомъ помахиваетъ. ‘Лзь, говоритъ, ко мн, я тебя изъ лса-то вывезу’. Обрадовался я — ползъ, онъ меня рогожей прикрылъ. Ну, похали. ‘Куда, говоритъ, пробираешься?’На Долгово, говорю, на заводы. ‘Дуракъ, говоритъ, да вдь до Долгова-то, кажись, верстовъ шестьдесятъ буде, не дойдешь. Ты лучше, говоритъ, садись на чугунку, да и айда со Христомъ’. Ну, сталъ мн сказывать, какимъ манеромъ мн на чугунк-то схорониться. Все, какъ слдоваетъ быть, обсказалъ. Довезъ онъ меня до этого самаго… какъ его… изба, куда чугунка-то пристаетъ?..
— Къ вокзалу?
— Вотъ, вотъ, къ этому самому. Подвезъ, да и ссадилъ, да и говоритъ: ‘ты, мотри, за господами-то не лазь, господа — не свой братъ, живо въ кутузку сволокутъ, да тамъ и выволочку зададутъ, а ты за своимъ братомъ, срыми мужиками трафь: увидишь, куда мужики попрутъ, туда и ты. Понялъ?’ Ладно, молъ, понялъ, а у самого душа въ пятки… Поджилки трясутся… Такъ вотъ и кажется, что вс на тебя зенки таращатъ. Ну, одначе, кое-какъ, кое-какъ пробрался я… Прижался въ уголъ, да и жду, когда чугунка прідетъ. Ждалъ это, ждалъ… А самому жутко таково! Смотрю, слава т Господи, детъ чугунка и оретъ во всю пасть! Затарабанилъ колокольчикъ, чугунка остановилась, пыхтитъ, отдувается и пошла потха… Вижу — мужики съ котомками въ чугунку ползли, я перекрестился, да за ними. А у самого сердце-то, какъ овечій хвостъ, трепыхается. Влетлъ я въ чугунку, увидалъ тебя, дяденька, и еще пуще испужался, да ужъ и не помню, какимъ манеромъ подъ лавкой очутился, словно бы меня кто подкатилъ-туды… Лежу это я, а самъ кацавейкой морду покрываю… Ни живъ, ни мертвъ… Вотъ, вотъ сейчасъ, думаю, меня за волосья выволокутъ и драть зачнутъ. Одначе, слышу — затарабанило, затарабанило что-то подъ ухомъ, закачало, страшно таково. Подумалось мн, словно бы мы куда-то внизъ летимъ, голова закружилась, мутить зачало… Опосля отошло… Чую, что демъ: гудеть чугунка… Какая-то баба узелъ стала подъ лавку подсовывать, да прямо мн въ брюхо, чуть не заверещалъ я. Одначе, ничего… Лежу это я и не дышу — боюсь, а самъ слушаю. Какъ остановится чугунка, такъ сердце и захолонетъ:— а ну, какъ Долгово, думаю… А пойди-ко, вылзи, какъ разъ сцапаютъ въ кутузку. Лежалъ я такъ, лежалъ — надоло. Вдругъ, слышу, мужикъ какой-то закричалъ: ‘Долгово!’ Ну, думаю, Степка, высаживайся, пріхали… Слышу — заходили, загомонили тутъ около меня, а чугунка, знай себ, торохтитъ. Лежу и слушаю, а сердце такъ и трепыхается. Стало тихо. Я высунулъ башку, а самому боязно, а ну-ко, думаю, за вихры хватятъ? Смотрю — дяденька снаряжается. Чугунка словно тише детъ… Осмллъ я, да какъ дамъ стрекача!.. Да за двери… А тутъ, скоро и чугунка остановилась. Обрадовался я, да кубаремъ, кубаремъ со ступенекъ-то!— смясь, закончилъ Степка, показывая руками, какъ онъ — кубаремъ.
Вс пережитые страхи и волненія казались ему теперь забавными.
— А и натерплся же я страху! И-и-и!..
— А отецъ-то, видно, недавно на завод-то?— спросилъ старикъ.
— Да кто его знаетъ, кажись бы, и не такъ давно, — отвтилъ Степка, громко позвывая.— Охъ-хти-хти! Въ нашей деревн спятъ, одна Лушка не спитъ, на лавк сидитъ, глазомъ не мигаетъ, няньку поджидаетъ. А нянька-то вотъ она: чаекъ попивала, колбасой задала, — улыбнулся Степка, съ веселымъ задоромъ, глядя въ лицо старика.
— А кто же это Лушка-то?
— Лушка да Ванька — ребятенки наши. Я съ ними няньчусь… Куда дваться? Мать-то все по работамъ ходила, ну, а я съ ними воевалъ. Вдь малыши, глупые. Однова Лушкато въ корчагу со щелокомъ чуть не угодила… Щелокъ-то мамка только что изъ печи выволокла, да на полъ поставила… Было тутъ крику-то… Ну, мамка-то съ перепугу и меня, и Лушку отлупила здорово…
— Стало быть, на заводъ-то тебя мамка послала?
— Да, мамка, когда помирала, такъ наказала, чтобы я разыскалъ его.
— Такъ мать-то умерла у тебя?.. Охъ вы, бдные, бдные! А отецъ-то? Али бросилъ васъ?
— Бросилъ… Почитай — пятый годъ, какъ изъ деревни ушелъ… Мать-то вотъ все по работамъ ходила, пока здорова была, а потомъ, слышь, надорвалась: подъ лвый вздохъ ей подкатывало… Ну, все чахла да чахла, а объ масляной слегла, да и померла… Мы и до сей поры не знали бы, гд отецъ болтается, да одинъ землякъ, встртилъ его, все разузналъ, да мамк и разсказалъ: сказывалъ — полюбовницу себ завелъ… Двченка есть. Вотъ, мамонька-то, когда помирала, такъ и велла мн къ ему пойтить: ‘ты, говоритъ, Степка, старшій: должонъ позаботиться о Ваньк съ Лушкой…’
— Охъ, грхи, грхи! Послднія времена переживаемъ!.. Драть бы этакихъ отцовъ-то!..
— Ну, чего тамъ драть-то, не махонькій вдь, самъ разуметъ, — степенно замтилъ Степка.— Потомъ, когда мамку-то на погостъ стащили, — продолжалъ онъ, — сходъ собирали, опосля схода-то кресный къ намъ въ избу пришелъ, я другой народъ… Кресный мой старостой ходитъ. Кресный-то и говоритъ: ‘ничего, братцы, не удумаешь умне покойницы: пусть, говоритъ, парнишка идетъ, его лучше послушаетъ — пожалетъ. Какъ ни какъ, все же отецъ, говоритъ. Да и матка его на то благословила передъ смертью… Хлба ему дадимъ, а не хватитъ — Христосъ пошлетъ. Ты, Степка, говоритъ, встртишь отца-то, такъ Богомъ моли, чтобъ малыхъ пожаллъ… Съ голоду, молъ, пропадемъ вс… Міръ, скажи, отказался насъ кормить, потому — не обвязанъ… Такъ и скажи, мотри…’ Ну, я и пошелъ… Мн бы вотъ только найтить-то его! Тогда бы что-о-о! Ребятъ къ нему притащу, самъ работать стану…
— Ну, Господь поможетъ. Все по хорошему будетъ. Господь защитникъ сирыхъ и неимущихъ.
— А когда мы на заводъ-то пойдемъ, дяденька?
— Да до утра подождать надоть. Чуть свтъ забрезжитъ, мы съ тобой въ путь-дорогу: ты отца разыскивать, я — книжечки продавать.— Старикъ хлопнулъ рукою по сумк.
— Сказки у тебя, дяденька?
— И-и! Господь спаси! Священныя книжечки, житія святыхъ, Евангеліе.
— Это что въ церкви-то читаютъ?
— Да, эти самыя… Читать-то умешь?
— Разбирать-то разбираю, а такъ, чтобъ по всамдлишнему — не умю. Учился у нашего учителя, Михаила Иваныча… Хорошій онъ, добрый, да, вотъ, въ школу-то ходить не пришлось.
— Что такъ?
— Да такъ ужъ… Съ ребятишками надо было!..— Степка потянулся, звнулъ и, сдвинувъ на ухо шапку, долго царапалъ голову.
— Что, видно, спать захотлъ? Ляжь-ко, молодчикъ, утро вечера мудрене. И усталъ же, поди!
— Чего тамъ усталъ… Мн бы вотъ только найтить-то его, — проговорилъ Степка раздумчиво.
— А ты вотъ съ врою помолись Господу, попроси Его, такъ по просту: ‘Господи, молъ, Ты позвалъ къ себ нашу мать, да будетъ на то воля Твоя святая, но, Господи, верни намъ отца, смягчи сердце его, Господи!..’ И такъ скажи Ему, какъ умешь, скажи все, что у тебя на душ. Онъ услышитъ тебя и поможетъ, и сжалится… Онъ, батюшка, одинъ намъ печальникъ…
Степка сошелъ съ лавки и долго, усердно крестился на озаренный огонькомъ лампадки ликъ Спасителя.
Старикъ сидлъ на лавк, опустивъ голову, и прислушивался къ его шопоту, покручивая длинными сухими пальцами сдую бороду.
Кончилъ Степка молиться, забрался на лавку и, подложивъ подъ голову шапку, изъ которой клочьями торчала грязная вата, сладко звнулъ.
— А что, дяденька, а какъ вдругъ насъ съ тобой отсель попрутъ?— спросилъ онъ боязливо.
— Не бойсь, спи, не пойрутъ: я здшняго начальника станціи знаю, — позволитъ.
— Это что въ красной шапк?
— Да, въ красной шапк.
— Ишь ты!— удивился мальчуганъ и почти съ благоговніемъ посмотрлъ на старика, водившаго знакомство съ такими важными лицами.
— У тебя, Степка, поди ноги-то мокрыя, ты бы снялъ сапоги да портянки-то развсилъ, за ночь-то попросохнутъ.
— Портянокъ нтъ… Сапоги вотъ сыму.— Степка взялся было за ноги, а потомъ подумалъ: а ну, какъ сволокутъ? — плевать, почитай, ужъ просохли…— проговорилъ онъ и повалился на лавку.
Подогнувъ подъ себя ноги, онъ, не мигая, смотрлъ на мерцающій огонекъ лампады и мечталъ. Мечты его были неясны, проходили передъ нимъ туманными обрывками, а, между тмъ, были свтлы и радостны: грезился ему разысканный отецъ, Ванька съ Лушкой… Ясный солнечный день, родная деревня съ зеленой муравой на огород, народъ по деревн… Самъ онъ, Степка, въ кумачевой рубах и настоящихъ сапогахъ… Хорошо! Не то Пасха, не то имянины… Отецъ на гармоніи играетъ, Степка слушаетъ. Звуки все тише, тише, все дальше и выше куда-то несутся, чуть слышные, словно жаворонокъ поетъ высоко, высоко тамъ, въ золотистыхъ облакахъ, купается, радуется теплому солнышку и счастью жизни, шлетъ свою псеньку серебряную на землю… Какъ хорошо!.. Стоитъ Степка, а кругомъ рожь колышется высокая, высокая, идетъ Степка по меж, а его всего, съ головы до ногъ, закутали пахучіе, колючіе колосья, тянутся къ нему, обнимаютъ и шекочутъ лицо… ‘Хлбушка-то сколько буде’! думаетъ онъ и такъ радостно бьется сердце… А серебристая псня жаворонка все льется и льется сверху и словно разбивается на тысячи серебряныхъ колокольчиковъ и разсыпается во ржи… Вотъ, словно теплая волна подхватила его и, покачивая, нжно и тихо плеща, понесла за собою куда то… Изможденное лицо Степки радостно улыбается, сухія, блдныя губы слегка вздрагиваютъ.
Старикъ задумчиво посмотрлъ на мальчика.
‘Видно однолтки съ моимъ внукомъ Васяткой’, — подумалъ онъ, и теплая улыбка расползлась по его морщинистому лицу, — ‘а что ежели бы да съ нимъ такое приключилось’?— мелькнуло въ его ум, и словно холодная рука прошлась по его старой спин.— ‘А вдь и онъ, Степка-то, не хуже, а можетъ и лучше моего Васятки, а ему вотъ этакое въ жизни: ни любить, ни беречь некому, словно былинка въ чистомъ пол: люди мимо пройдутъ — ногами притопчутъ!… И отчего, Господи Боже мой, у нашего брата, маленькаго человка, горя — море, а счастья — лужа, не выкупаешься, только вымараешься. Или за то, что мы маленькіе? Зачмъ есть маленькіе и большіе, не вс-ли мы, Господи, передъ лицомъ Твоимъ ровныя дти?.. Что это я? Прости, Господи, прегршенія наша вольныя и невольныя’!..
Старикъ обнажилъ лысую голову, набожно помолился и ршилъ спать. Но заснуть онъ не могъ. Ему вдругъ вспомнилась чугунка, биткомъ набитая народомъ. Подъ лавкой человкъ. И онъ еще тогда поймалъ себя на мысли: ‘ишь, дескать, какой я добрый человкъ, вижу, что парнишка подъ лавку хоронится, а буду молчать.’ На старика напала тоска. Онъ долго лежалъ съ открытыми глазами и думалъ: отчего люди не живутъ межъ собою по заповдямъ Христа, какъ братъ съ братомъ, каждый живетъ въ себя и для себя, и даже гораздо хуже, обижая, грабя, убивая другъ друга… Наконецъ, старику удалось задремать, но подошедшій поздъ разбудилъ его. Старикъ тревожно опустилъ ноги съ лавки: по зал суетливо пробгали люди. Слышалось тяжелое дыханіе паровоза.
‘Поздъ’ — сообразилъ старикъ, стараясь въ то же время припомнить, уяснить себ что-то, разобраться въ чемъ-то. Но въ чемъ?.. Что такое?.. Да, вотъ что! — почти вслухъ проговорилъ онъ, увидавъ скорченную фигуру Степки, и тоскливое чувство снова закопошилось у него въ душ…
Ни говоръ, ни ходьба, ни завыванье локомотива не заставили Степку даже пошевельнуться. Онъ спалъ, какъ убитый.
Мутно-срое раннее утро, словно нехотя, заглянуло въ высокія окна вокзала.
Старикъ-книгоноша наклонился надъ спящимъ мальчуганомъ и шевельнулъ его за плечо.
— Эй, Степашка, чего разоспался, вставай, братъ, пора и въ путь.
Мальчуганъ съ трудомъ поднялся и долго протиралъ глаза и почесывалъ въ затылк.
— Ну, ну, очухайся! Эдакъ я къ твоему батьк какъ разъ одинъ уйду, — пошутилъ старикъ.
Мальчуганъ мигомъ вскочилъ и, ежась отъ холода, надвинулъ на голову шапку.
— Ну, Господи благослови, — перекрестился старикъ на образъ, — перекрести рыло-то, глупый.
Оба путника вышли на улицу.
Срыя тучи тяжело ползли по небу и плакали холодными ядовитыми слезами. Казалось, надъ землей была разлита безпросвтная тоска. Она падала мелкимъ дождемъ, робко глядла чахлой травой изъ-подъ грязнаго снга, лежала на полусгнившемъ ковр прошлогоднихъ листьевъ. На улицахъ было пусто и тихо. Только воробьи, громко чирикая, прыгали по кучамъ навоза, да гд-то протяжно кричалъ птухъ.
Путники наши, ежась отъ холода и сырости, храбро шлепали по лужамъ.
Вотъ и рка. Широкая, почернвшая дорога, изрзанная глубокими колеями, вьется, поблескивая грязными лужами.
Ни души на рчномъ простор, только вороны, каркая и тяжело маша крыльями, кружились надъ какою-то черной грудой.
Съ веселымъ говоромъ срывались съ крутого берега суетливые ручейки и, журча и звеня, вливались въ широкую промоину.
Остановился старикъ на берегу, оглядлся вокругъ и, снявъ шапку, началъ креститься. За нимъ перекрестился и мальчикъ.
— Ну-ка, Господи, благослови! Въ добрый часъ, во святой! Ты, Степка, за мной слдомъ. Да, мотри, не отставай! Слышишь?
— Слышу, дяденька.
— Старайся слдъ въ слдъ, не сворачивай! Слышишь?
— Слышу, дяденька, слышу.
Старикъ, скользя по липкой грязи, осторожно спустился съ берега.
Степка, какъ мячикъ, скатился за нимъ.
— Ты, мотри, по рк-то не вздумай такимъ ухаремъ!— погрозилъ ему старикъ.
Степка улыбнулся.
Обойдя широкую промоину, отдлившую дорогу отъ берега, старикъ, постукивая по льду тяжелой дубинкой, осторожно двинулся впередъ.
Мальчуганъ храбро шагалъ за нимъ.
Но путь былъ не легкій: почти на каждомъ шагу подтаявшій снгъ расползался подъ ногами, и путники по щиколку погружались въ воду. Ледяная вода успла просочиться въ дырявые сапоги Степки, и ноги его закоченли. Чмъ дальше отъ берега, тмъ страшне длалось Степк. Мстами ему казалось, что ледъ трещитъ подъ его ногами и вздрагиваетъ. Наконецъ, съ сильно бьющимся сердцемъ, остановился онъ, окинулъ взоромъ безлюдный просторъ рки, и безпредльный ужасъ охватилъ его душу…
— Дяденька, миленькій! Ледъ-го трещитъ, вотъ те Христосъ трещитъ!— крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.
— Не призывай имени Господа Бога твоего всуе!.. Иди, знай!..— строго отвтилъ старикъ, не оглядываясь.
Строгій голосъ ‘дяденьки’ ободрилъ мальчугана, и онъ снова старательно вышагивалъ слдъ въ слдъ за своимъ вожакомъ. Долго шли они, поворачивая то вправо, то влво. Ледъ мстами дйствительно трещалъ, угрожая разступиться подъ ногами дерзкихъ прохожихъ.
Измученный старикъ, наконецъ, остановился, тяжело перевелъ духъ, оглянулся назадъ: больше половины рки осталось за ними.
— Чего, дяденька, аль не дойтить?— спросилъ Степка, еле ворочая языкомъ: его била лихорадка.
— Господь милостивъ, дойдемъ! Айда впередъ со Христомъ! Шагай, шагай, молодчикъ, тятьку увидишь.
Степка силился пріободриться.
Но чмъ дальше — тмъ хуже: все чаще и чаще полыньи перескали дорогу, приходилось далеко и съ большой осторожностью обходить ихъ. Скользя по льду и купаясь чуть не по колно въ ледяной вод, Степка полуживой плелся за старикомъ. Ему казалось, что онъ съ дяденькой до скончанія вка будутъ шагать по рк, проваливаясь въ снгу, купаясь въ лужахъ, коченя отъ холода… А тамъ, за нимъ, въ родной деревн, въ убогой избушк, куда крещеные подаютъ кусочки, ждутъ его ребятенки.
‘Къ нимъ бы теперича, домой’!— подумалъ онъ. И такъ милы, такъ дороги казались ему и осиротлая избушка, и Лушка съ Ванькой, поджидающіе возвращенія няньки. Степк мерещутся ихъ чумазыя рожицы въ мутно-зеленомъ стекл маленькаго оконца. ‘Неужели я не увижу ихъ’? Эта мысль больно толкнула его въ сердце, вызвала изъ полубезчувственнаго состоянія, и ему захотлось закричать, зарыдать отъ душевной муки, но онъ удержался и голосомъ, полнымъ тоски и отчаянія, проговорилъ:
— Дяденька, родненькій, утонемъ! Вотъ те крестъ, утонемъ!..
Старикъ молчалъ и съ мучительнымъ вниманіемъ постукивалъ дубинкой, едва подвигаясь впередъ.
‘Ты, Господи, помощникъ страждущимъ’!— вдругъ затянулъ онъ. Это неожиданное пніе дико нарушило грозную тишину ледяного простора.
Старческій голосъ дрожалъ и обрывался, втеръ подхватывалъ его надорванныя, неестественно-высокія ноты и, словно подпвая и смясь, уносилъ ихъ куда-то далеко, далеко…
А старикъ все шелъ, повторяя только первыя слова молитвы: ‘Ты, Господи, помощникъ…’.
Вдругъ Степка остановился, въ ужас растопырилъ закоченвшія руки, какъ бы стараясь сохранить равновсіе, зашатался и дико крикнулъ:
— Дяденька, родненькій, ледъ-то уходитъ! Вотъ-те Христосъ, уходитъ!
Старикъ оборвалъ свое ‘Ты, Господи’, оглянулся, сердито стукнулъ палкой и громко крикнулъ:
— Стоитъ!.. Шагай шире!.. Ну-у!..
Степка съ отчаянной храбростью рванулся впередъ, нсколько разъ провалился по колно и, наконецъ, добрался до старика.
— Ну, теперь смотри: видишь, передъ нами берегъ! Иди и не отставай, а не то пропадешь…
Степка молчалъ. Онъ автоматически повиновался голосу вожака, шелъ за нимъ, съ трудомъ передвигая ноги.
На берегу собрались люди, они что-то кричали имъ, махали руками, но втеръ заглушалъ голоса.
Прошло еще четверть часа мучительнаго перехода. Степка терялъ силы и сознаніе, онъ безпрестанно спотыкался и падалъ, подымался съ трудомъ и опять шелъ, ничего не видя кром мелькавшихъ ногъ старика.
Широкая черная полынья отрзала путниковъ отъ берега.
— Братцы, помогите! Дайте лодку!— закричалъ старикъ охрипшимъ голосомъ.
— Волоки, Ефимка, челнокъ! — скомандовалъ весь черный, прокопченый рабочій, толкая молодого парня въ спину.
— А какъ ледъ-то тронется, такъ вдь затретъ…
— Братцы, перевезите, не обойти такъ-то! — молилъ старикъ, снявъ шапку, а втеръ кружинъ надъ его плшивой головой, поднимая и путая остатки сдыхъ волосъ. Степка тоже хотлъ присоединиться къ просьб старика, но губы его не шевелились, и вмсто словъ вырвалось какое-то мычанье.
— Чего рты-то разинули, дьяволы! Волоки, говорятъ, челнокъ! аспиды окаянные!..— кричалъ рабочій.
Нсколько человкъ побжали вдоль берега.
Наконецъ, лодку приволокли, столкнули внизъ. Ледъ съ краевъ затрещалъ, разступился, лодка закачалась на вод и поплыла. Стоя на дн ея, рабочій мрно взмахивалъ весломъ.
— Погоди, не торопись, ддко! Я ледъ-то съ краевъ обламаю, не надеженъ больно — подмыло.— Подъ сильными ударами весла ледъ обламывался, какъ подмоченный сахаръ, и, шурша и блестя, расползался въ разныя стороны. Рабочій ударилъ еще разъ, два, ледъ не поддался, лодка причалила.
— Ну, ддка, переправь сперва парня: онъ легше…
Степка почти ползкомъ добрался до лодки. Рабочій ловко подхватилъ его за шиворотъ.
Слдомъ за Степкой осторожно пошелъ старикъ и только что усплъ захватиться за протянутую ему руку парня и занести ногу, какъ ледъ подъ нимъ предательски затрещалъ и заколебался.
Старикъ потерялъ равновсіе. Лодка сильно накренилась и чуть не опрокинулась.
Степка пронзительно крикнулъ.
Рабочій сильнымъ движеніемъ, какъ мшокъ съ картофелемъ, перевалилъ старика на дно лодки.
Лодка закачалась и поплыла.
— Слава показавшему намъ свтъ! — лепеталъ старикъ и торопливо крестилъ грудь дрожащею рукою.
Лодка быстро переплыла полынью и врзалась въ грязь отлогаго берега.
Путники высадились.
— Ну, братцы мои, — говорили мужики, — мы такъ и ждали, что оба вы подъ ледъ нырнете. Вотъ те Христосъ! Только что до васъ нашъ заводскій перешелъ, такъ онъ, братцы мои, два раза съ головой выкупался. Насилу, Богъ далъ, выкарабкался. Такъ, сказываетъ, и подсасываетъ, и подсасываетъ подъ ледъ-то… Теперь товарищи откачивать его повели.
Старикъ радостно слушалъ и не понималъ говора мужиковъ, улыбался и благоговйно крестился на крестъ церковнаго купола, виднвшагося изъ-за деревьевъ.
— Господи Исусе, Христе, Боже нашъ!— шепталъ онъ.— Спасибо теб, добрый человкъ, не далъ погибнуть безъ христіанскаго покаянія гршнымъ душамъ, помогъ намъ. Пошли теб, Господи! — съ чувствомъ сказалъ старикъ, низко кланяясь рабочему.— Кабы не ты, пожалуй, и не сдобровать бы намъ. Ты для Бога, а Богъ для тебя.
— Ну чего тамъ, лодка-то ншто моя? Ефимкина лодка-то.
— Вали, ддка, въ трактиръ. Въ трактир-то тепло!
— Шевелись, шевелись, малый! — подгонялъ Степку перевозчикъ.
Но Степка съ трудомъ передвигалъ ноги. Сапоги его издавали какой-то странный пискъ. Намокшая кацавейка тяжело трепалась около ногъ. Какъ во сн слышалъ мальчуганъ говоръ толпы, онъ всмъ существомъ ушелъ въ проклятую дрожь и прислушивался, какъ зубы его отбарабанивали мелкую дробь.
Черезъ минуту наши путники были въ комнат трактира ‘Якорь’. Ихъ обдало тепломъ, запахомъ капусты и пригорлаго сала.
За стойкой, расчесывая бобровую бороду, стоялъ хозяинъ и съ недоумніемъ глядлъ на ввалившуюся ватагу, на Степку, оставлявшаго за собой мокрые слды.
— Послушай, хозяинъ, не для насъ, а для Бога, дай ты мальчишк какую ни на есть ветошь, чтобъ ему потомъ свою одеженку обсушить. Видишь, весь промокъ, — попросилъ старикъ, кланяясь трактирщику.
— Ужъ не знаю, есть ли?— лниво проговорилъ трактирщикъ снисходительно. слушая разсказъ рабочаго о только что совершенномъ переход черезъ рку.
— Окажи милость… можетъ, найдешь что.
— Не знаю… Вотъ у бабы поспрошаю. Эй, Власьевна! Слышь, что ли, подъ сюды!— закричалъ трактирщикъ, глядя на перегородку.
— Ну, чего тамъ приспичило? Лба не дастъ перекрестить!— ворчала толстая баба, вылзая изъ-за перегородки и на ходу застегивая на груди кофту.
— А ты вздыхать-то повремени. Сперва волоки сюда одеженку какую ни на есть, вотъ этому парнишк просятъ.
— Держи карманъ шире, такъ я и припасла одежу для всякаго бродяги! Много ихъ здсь шатается!
— Да вдь отдадутъ, — горячо вступился какой-то мужикъ, — обсушитъ свою муницію и отдастъ!
А Степка, между тмъ, въ мокрыхъ, облпившихъ ноги холстинныхъ штанишкахъ и грязной ситцевой рубах, стоялъ у топившейся печки.
Баба исподлобья поглядла на мальчугана и, переваливаясь, какъ утка, пошла за перегородку.
Черезъ нсколько минутъ измученные путники попивали чаекъ. Степка, въ розовой рубах и широченномъ пиджак на плечахъ, сидлъ, подогнувъ подъ себя голыя ноги. Онъ повернулся спиной къ чугунной печк, отъ которой такъ и пыхало жаромъ, рядомъ съ нею сушились сапоги съ загнутыми носками, на спинк стула были развшаны штаны, а владлецъ этихъ сокровищъ съ наслажденіемъ похлебывалъ горячій чай съ блюдечка и посматривалъ, какъ на дн его вздрагиваютъ и колышутся синіе голубки,
— Ну, что, Степка, согрлся?— спросилъ старикъ.
— Согрлся, дяденька.
— То-то. Бери ситный-то, чего же ты?
Мальчишка лъ, пилъ и исподлобья поглядывалъ на рабочихъ, тоже тянувшихъ чай.
— Дяденька, а это тятькины товарищи?
— Можетъ, и товарищи, кто-жъ его знаетъ?
Степк страхъ какъ хотлось заговорить съ предполагаемыми товарищами тятьки, но онъ трусилъ. Наконецъ, удобный случай представился: одинъ рабочій взялся за шапку и, проходя мимо ихъ стола, пріостановился.
— Ну что, сохнете?
— Со-о-хнемъ, — улыбнулся старикъ.
Степка вдругъ расхрабрился, поставилъ блюдце на столъ и спросилъ: