СТЕФАНЪ ГЕОРГЕ
Johannes von Guenther
Переводъ съ нмецкой рукописи К. М. Жихаревой.
I. Поэтъ и его произведенія
I
II
III
IV
Стефан Георге, Гюнтер Иоганнес Фон, Год: 1911
Время на прочтение: 49 минут(ы)
‘Аполлонъ’, NoNo 3—4, 1911
Одинъ говоритъ: искусство, и подразумваетъ драмы Шекспира. Другой говоритъ: искусство, и думаетъ объ очаровательной исторіи Манонъ Леско и кавалера де-Гріе, написанной аббатомъ Прево д’Экзилемъ. Третій готовъ все отдать за трогательныя псни и легенды Клемсиса Брентано… Наконецъ, душа четвертаго находитъ откликъ лишь въ мистическихъ откровеніяхъ Джелалъ-эдъ-динъ-Руми или въ торжественныхъ строфахъ ‘Бхагаватъ-Гиты’. И каждый правъ, говоря: ‘это — искусство’. Но гд же путь, явственно ведущій насъ отъ Данта къ Бокаччіо, отъ Кальдерона къ Виланду? Или такихъ путей нтъ, и вс эти запертые сады доступны лишь немногимъ и не соединены между собою?
Читатель, если и ты часто останавливался въ недоумніи передъ загадкой искусства, если и ты, какъ Пигмаліонъ, молилъ о пробужденіи Галатеи, внемли словамъ поэта, о которомъ я пишу. Осъ будетъ говорить съ тобою объ искусств, и не дивись, что онъ называетъ искусство ковромъ: искусство — такой же пестрый коверъ, какъ жизнь.
Hier schlingen Menschen mit Gwchsen,
Tieren, Sich fremd zum Bund, umrahmt von seidnor Franze,
Und blaue Sicholn, weissr Sterne zieren
Und queren sich in dem erstarrten Tanzr.
Und kahle Linien ziehn in Reick-Gestickten,
Und Teil um Teil ist wirr und gegenwendig,
Und Keiner ahnt das Rtsel der Verstrickten…
Da, eines Abends, wird das Werk lebendig.
Da regen schauernd sich die toten Aeste
Die Wesen eng von Strich und Kreis umspannet
Und treten klar vor die geknpften Qiuisto
Die Lsung bringend, ber die ihr sannet!
Sie ist nach Willen nicht: ist nicht fr jede
Gewohne Stunde, ist kein Schatz der Gilde,
Sio wird don Vielen nie — und nie durch Rede.
Sie wird den Seltnen selten im Gebilde. *
* См. переводъ на стр. 41.
Въ застывшій танецъ чуждыхъ и разнородныхъ существъ, въ одинъ прекрасный вечеръ вторгается событіе, связывающее и объединяющее ихъ — и разгадка готова. Но эта разгадка, лишь изрдка являющаяся въ образахъ избраннымъ, что она? Греза ли, которую на берегахъ Нила доврчивый флейтистъ шлетъ вечернимъ облакамъ? Изсушающія ли мозгъ мысли подъ княжеской короной Цезаря Борджіа? Или пснь трубадура прекрасной дам? Кто знаетъ, въ чемъ истинная разгадка? И когда мы говоримъ: это — искусство, — что собственно хотимъ мы сказать? Кто знаетъ? Обратимся опять къ поэту, къ которому обращались вначал: можетъ быть, онъ дастъ намъ отвтъ.
Уже въ 1892 году, когда Стефанъ Георге только что появился въ литератур, его встртили враждою и нападками. Одни упрекали его въ неясности и въ стремленіи къ поз — какого истиннаго художника не обвиняли въ томъ же? Другіе говорили, что онъ безстрастенъ и холоденъ, это — упрекъ серьезный, ибо абстракція, по самому существу своему, всегда непоэтична, и вс поэты, за немногими исключеніями (Клопштокъ, Мильтонъ), оступались на ней. Но и эти критики неправы, такъ какъ душ Георге ничто такъ не свойственно, какъ пламенная страстность.
Существуютъ люди, по натур склонные къ абстракціи. Всякая абстракція схематична. Поэтому существуютъ и схематичные люди… Все конкретное иметъ движеніе, окраску, жизнь, и подвержено постоянному измненію своихъ свойствъ, конкретному вдома любовь и ненависть. Абстрактное же — есть состояніе конкретнаго по ту сторону движенія, по ту сторону любви и ненависти. Сущности абстрактны и остаются всегда равными самимъ себ. Это оцпенлость. Но всякая абстракція обязана сдлаться конкретной, пріобрсти движеніе и окраску, проявить жизнь, а жизнь — великая властительница. Пшибышевскій говоритъ: любовь и смерть полюсы бытія, — но онъ забываетъ, что жизнь — это ‘хороводъ любви и смерти’ (персидскій поэтъ Руми). Какъ бы то ни было: абстрактные люди недвижны, безжизненны и не знаютъ любви — и потому слова евангелиста о любви писаны не для нихъ.
Обнаружить движеніе — значитъ проявить любовь и ненависть. Однако, это еще не исключаетъ спокойствія и не должно означать состоянія экстаза (напр., Пшибышевскій). Спокойствіе можетъ быть могучимъ, какъ гроза, и тихимъ, кроткимъ, какъ весенній вечеръ. И есть другое спокойствіе, представляющее не что иное, какъ схематическое воспріятіе явленій, спокойствіе застывшее, равнодушное, по просту скучное, и, въ лучшемъ случа, носящее нкоторый оттнокъ аристократизма. Есть спокойствіе не ласковое и не гнвное, не ребячливое и не горделивое, но интересующееся длами жизни, не желающее знать о великихъ вспышкахъ ликованія и скорби, горя и возмущенія: спокойствіе, такъ сказать, антиреволюціонное.
Движеніе есть революція. Движеніе есть непостоянство, неврность, измна. Не существуетъ ничего, чему бы можно было оставаться врнымъ, за исключеніемъ жизни. Нтъ ни пути, ни обязанности, ни звзды, которымъ бы можно было оставаться врнымъ навсегда — да этого и не нужно. Жизнь сама управляетъ нашими слезами и смхомъ, какъ ей вздумается, и по своему желанію воздвигаетъ передъ нами стны или открываетъ вольные пути. Тому же, кто вздумаетъ вчно стоять у стны или вчно брести по дорог, она подставляетъ ножку, чтобы отучить его отъ постоянства. Посл этого человкъ, обыкновенно, становится лирикомъ и, отъ избытка врности и чувства долга, — плохимъ лирикомъ.
Непостоянство конкретно и революціонно. Но есть и революціонное постоянство — постоянство скорби (Петрарка): когда человкъ, охваченный единымъ, великимъ, всепобждающимъ чувствомъ, отдается ему всецло и не хочетъ съ нимъ разстаться. Такое постоянство революціонируетъ жизнь. Это — бунтъ въ высшемъ смысл, и жизнь не караетъ за него, ибо ей дороги бунтъ и вызвавшая его любовь. Или же, — это свобода, хотя свобода въ конечномъ счет — только смерть, ибо смерть одна даетъ полное противоположеніе міру личности, отъ него вполн независимой, и только смерть сметъ произнести въ первый и въ послдній разъ для каждой жизни слово ‘Я’. Смерть — послдняя измна и единственная полная и совершенная врность. Всякая большая, всепокоряющая любовь представляетъ собою какъ разъ обратное: первую (живую) врность и единственную совершенную неврность. Метафизическое слдствіе любви — смерть. И здсь опять мы видимъ тотъ же дуализмъ.
Смерть не есть оцпенніе, потому что оцпенть — значитъ быть живымъ, не живя… Такіе живые-безжизненные, такіе оцпенлые, абстрактные люди — какъ могутъ они быть поэтами? Искусство требуетъ всего человка, они же не помнятъ объ этомъ, не знаютъ и дантовскаго ‘vide cor tuum’…
Искусство требуетъ всего любящаго и чистаго сердца, сердца, чувствующаго, что оно находится въ руц Божіей, сердца отдающаго свою любовь вмст со своею кровью, не знающаго притворства передъ любящими, сердца и пламеннаго, какъ небо, и такого же кроткаго и сильнаго, какъ т слова, въ которыхъ звучитъ отголосокъ великихъ, несказанныхъ утоленій.
Все это есть въ Георге — и боле того. Онъ — любящій, въ немъ и въ произведеніяхъ его бушуютъ опустошительныя волны жизни и его страсти. Нужны ли доказательства? Посмотримъ, какъ Георге подходитъ къ своему чувству и какъ онъ описываетъ его:
Ich lehre dich den sanften Eeiz des Zimmers
Empfinden und der trauten Winkel Raunen,
Des Feuers und des stummen Lampen-Flimmers,
Du hast dafr das gleiche mde Staunen.
Aus deiner Blsse fach ich keinen Funken,
Ich ziehe mich zurck zum Beigemache
Und sinne, schweigsam in das Knie gesunken:
Ob jemals du erwachen wirst? Erwache.
So oft ich zagend mich zum Yorhang kehre:
Du silzest noch wie anfangs in Gedanken,
Dein Auge hngt noch inimer an der Leere,
Dein Schatten kreuzt des Teppichs selbe Ranken.
Was hindert dann noch, dass das ungebte
Vertrauenslose Flehen mir entfliesse:
О gib, dass — grosse Mutter uud Betrbte! —
In dieser Seele wieder Trost entspriesse.
(‘Das Jahr der Soele’, S. 29). *
* См. переводъ на стр. 42.
А priori дано слдующее: два человка, двое скорбящихъ, которыхъ жизнь соединила въ общей судьб. Между ними стоитъ тнь невысказаннаго. Одинъ несетъ утшеніе другому и страдаетъ за любимую душу, которая мучится, — другой робко и трепетно уклоняется отъ утшенія. Переживаніе, само по себ, настолько нжное, неуловимое, что только большому поэту подъ силу выразить его въ конкретныхъ образахъ. Что же длаетъ Георге? Центромъ переживанія у него являются дв комнаты: одна привтливая, облитая тихимъ свтомъ, какъ бы нарочно созданная для утшенія, другая темная, мрачная, затмъ — посмотрите, какъ у него размщены дйствующія лица: нуждающаяся въ утшеніи — въ свтлой комнат, приносящій утшеніе — въ темной. Обратите также вниманіе на первыя строки 3-ой строфы: можно ли описать наглядне? И можно ли изобразить безутшность и горестное оцпенніе лучше, чмъ этимъ математически-точнымъ образомъ: ‘Твоя тнь перескаетъ тотъ же узоръ на ковр?’ И такъ, въ каждомъ стихотвореніи Георге я готовъ доказать, какъ иногда онъ по существу абстрактное переводитъ въ конкретное и реальное. Прибавьте въ этомъ стихотвореніи еще проникновенный заключительный аккордъ молитвы — и что за картина получится! Возвышенный, неземной сюжетъ Бернъ-Джонса, написанный фанатикомъ испанцемъ. Пожалуй, можно бы сравнить его и съ нмецкимъ художникомъ Ансельмомъ Фейербахомъ: онъ тоже вначал кажется холоднымъ, а потомъ начинаетъ дышать, жить, цвсти.
Такъ же подходилъ каждый изъ насъ и къ Георге — сначала недоврчиво, съ предубжденіемъ, но затмъ, въ какой-нибудь прекрасный вечеръ мы переживали какое нибудь настроеніе или событіе, и коверъ оживалъ. Георге надо пережить, но посл этого онъ завсегда останется для насъ драгоцннйшимъ алмазомъ въ сокровищниц современной поэзіи.
Еще одно: реальность въ каждомъ изъ стихотвореній Георге можетъ быть доказана, мн остается прибавить только, что онъ, само собой разумется, даетъ лишь весьма немногія, типичныя и характерныя, реальныя черточки, — во, вдь, большаго и не нужно. Большее могло бы только ввести путаницу. Несчастье всякаго детальирующаго искусства въ томъ, что оно расплывается въ мелочахъ, тогда какъ для Георге важно лишь главное, лишь основныя черты описываемаго переживанія. Поэтому онъ никогда, или почти никогда, не даетъ одно только настроеніе, какъ это часто длаютъ романтики. Настроеніе, въ большинств случаевъ, для него вещь второстепенная, въ разбираемомъ стихотвореніи, напримръ, можетъ быть, лишь первая строка второй строфы помщена для настроенія. И все-таки, — какъ много настроенія! Откуда же оно берется? Просмотримъ еще разъ это стихотвореніе. Въ первой строф передъ вами картина полутемной комнаты, уютныхъ уголковъ и неутшнаго человка. Во второй строф дается движеніе: 1 — настроенія, 2 — дйствія, 3 — психики приносящаго утшенія. Въ третьей строф движеніе и оцпенніе сталкиваются въ глубоко символическомъ колыханіи занавса и сейчасъ же разъединяются, разршаясь въ четвертой строф короткой страстной молитвой. Итакъ: оцпенніе — свтлая комната, движеніе — боковая комната, столкновеніе — занавсъ, разъединеніе — молитва. Кто же не согласится со мною, что именно эта ‘математичность’ и создаетъ глубочайшее настроеніе?
Но таковы ужъ нмцы: все что не похоже на приторную, сентиментальную, похмельную лирику la Гейне — то сухо, непонятно, непоэтично, холодно, безстрастно, и Богъ всть, что еще. Страсть? Я сказалъ бы, что у Георге нтъ вы одного стихотворенія, въ которомъ не трепетала бы страсть, но неужели же это, дйствительно, нужно доказывать? Я думаю, что страстность переживанія и страстность передачи (причемъ слдуетъ отмтить, что он вовсе не должны быть тожественны) предполагаются у поэта а priori, и усумниться въ нихъ можно, только усумнившись въ талант поэта. Скоре понятенъ упрекъ въ холодности. Но холодность эта — только кажущаяся. Георге, съ одной стороны, такъ цлостно погружается въ переживаніе, съ другой же — настолько уметъ соблюдать разстояніе между собою и своимъ переживаніемъ, что среднему уму не замтить мостика, перекинутаго между строками его стиховъ и тмъ, что ихъ вызвало. Отсюда и упрекъ: это искусственная лирика, — мотивы и сюжеты, придуманные за письменнымъ столомъ, — все его творчество неправдиво, — это абстрактная безстрастность… Но Георге отвчаетъ на это.
Что же онъ отвчаетъ? Подобаетъ ли поэту отвчать, когда толпа смется надъ нимъ? Георге отвтилъ посл того, какъ побдилъ, пока шла война, онъ молчалъ. Прочтите стихотвореніе, напечатанное имъ впервые въ 1903 году (въ Bltter fr die Kunst). {См. переводъ на стр. 44.}
Das Zeitgedicht
Ihr, meiner Zeit Genossen, kanntet schon,
Bemasset schon und schaltet mich — ihr fehltet.
Als ihr in Lrm und wster Gier des Lebens
Mit plumpem Tritt und rohem Finger ratmtet:
Da galt ich fr den salbentrunknen Prinzen,
Der sanft geschaukelt seine Takte zhlte,
In schlanker Anmut oder khler Wrde,
In blasser erdenforner Festlichkeit.
Von einer ganzen Jugend rauhen Werken
Ihr rietet nichts, von Qualeu durch den Sturm
Nach hchstem First, von fhrlioh blutigen Tniumen.
‘Im Bund noch diesen Freund!’ und nicht nur lechzend
Nach Tat war der Emprer eingedrungen
Mit Dolch und Fackel in des Feindes Haus…
Ihr Rundige last kein Schauern, last kein Lacheln,
Wart blind fur was in diinnem Schleier schlief.
Der Pfeifer zog ouch dann zum Wunderberge
Mit schmeiclielnden, verliebten Tonen, wies euch
So fremde Schtze, dass euch allgemach
Die Welt verdross, die unlngst man noch pries.
Nun da schon einige arkadisch snselu
Und schmchtig prunken: greift er die Fanfare,
Verletzt das morsche Fleisch mit seinen Sporen —
Und schmetternd fhrt er wieder ins Gedrng.
Da Greise dies als Mannheit schielend loben,
Erseufzt ihr: solche Hoheit stieg herab!
Gosang vorklrtor Wolken ward zum Schrei!..
Ihr sebet Wechsel, doeb ich tat das Gleiche.
Und der bout eifernde Posaune blst
Und flssig Feuer schleudert, weiss, dass Morgen
Leicht alle Schnheit, Kraft und Grosse steigt
Aus eines Knaben stillem Fltenlied.
(‘Der Siebente Ring’, S. 6 — 7).
Поймутъ ли теперь, что подъ этимъ спокойствіемъ бушуетъ буря, что въ этомъ равнодушіи — пылкость непобдимаго? Дло было такъ.
Георге и другъ его Карлъ Августъ Клеймъ основали ‘Bltter fr die Kunst’, — журналъ, выходившій негласно одинъ разъ въ годъ, въ немъ помщались стихи и проза очень небольшого вначал кружка писателей и поэтовъ. 90-ые годы съ ихъ натурализмомъ такъ отравили въ Германіи даже интеллигентную публику, что она была неспособна воспринимать, или даже хотя бы понимать строгое, замкнутое символическое искусство. Поэтому понятно, что ‘Bltter fr die Kunst’ были доступны лишь избравному кругу читателей, у которыхъ способность пониманія и воспріятія еще не была отравлена диллетантскимъ дыханіемъ лжеискусства. Кружокъ молодыхъ поэтовъ, сомкнувшійся вокругъ Георге, состоялъ изъ немногихъ, въ то время почти неизвстныхъ лицъ: Гуго фонъ-Гофмансталя, Карла Вольфскеля, Леопольда Андріана, Рихарда Перльса, Макса Даутендея и другихъ, къ которымъ присоединились еще художникъ Мельхіоръ Лехтеръ, французскій поэтъ Поль Жерарди и польскій поэтъ Вацлавъ Роличъ-Лидеръ. Съ годами кружокъ этотъ разросся: прибавились новыя имена — Августъ Элеръ, Карлъ Фолльмеллеръ, Эрнстъ Гардтъ, Людвигъ Клагесъ, Фридрихъ Гундольфъ, Шмицъ, съ уваженіемъ склонились передъ ними и иностранные поэты: французъ Альберъ Сенъ-Поль, голландцы Альбертъ Фервей и Виллемъ Клоосъ, англичане Сириль Мейръ-Скоттъ и Эрнестъ Доусонъ.
Но если теперь мы станемъ искать эти имена въ кружк, группирующемся около Георге, то найдемъ немногихъ. Перльсъ и Андріанъ умерли, первый — тлесно, второй душою, — Гофмансталь, Даутендей, Фолльмеллеръ, Гардтъ, Клагесъ, Шмицъ вышли изъ состава кружка по тмъ или инымъ причинамъ, и только маленькая горсточка врныхъ по прежнему слдуетъ за любимымъ учителемъ, да толпа послдователей старается рабски подражать ему. И въ то же время цлое поколніе обязано Георге мастерствомъ стиля и языка.
Но какимъ образомъ попалъ онъ въ наставники и сдлался реформаторомъ въ это переходное время?
Въ 1891 году появился сборникъ его первыхъ стихотвореній подъ заглавіемъ Die Fibel (Букварь). Это стихи, написанные за періодъ 1888—1889 гг., рифмованные и блые, и переводы изъ Ибсена и Шелли. Сборникъ пестрый, лишь съ немногими чертами того облика, подъ которымъ мы привыкли теперь представлять себ Георге. Но тонкій слухъ все же найдетъ и въ этомъ сборник все, что отличало его впослдствіи: строгость, торжественную страстность, имъ самимъ созданныя правила и рамки творчества. Изъ постороннихъ вліяній, къ удивленію, замтно вліяніе лирики Шиллера, также Платена, но иностранныя вянія, даже французскія, отсутствуютъ совершенно. По словамъ самого Георге — ‘это еще только безформенныя куколки, изъ которыхъ вылетятъ впослдствіи бабочки сверкающихъ псенъ’. Однако, я все же думаю, что всякій истинный цнитель искусства пожелаетъ сохранить эту маленькую книжку въ своей библіотек: она разсказываетъ намъ въ трогательныхъ словахъ ‘о цлой юности суровыхъ длъ, о мукахъ человка, пробивающагося сквозь бури къ высшей цли’. {3-го цитированнаго стихотворенія вторая строфа стихи 1—3.} Еще полудтская меланхолія проникаетъ строки и страницы этого сборника, наввая мягкую, сумеречную печаль,
И вдругъ сразу посл этого — сладкая отрава второй книги. Она называется: ‘Гимны, Паломничества, Альгабалъ’ и составилась за 1890 — 1892 гг., во время путешествій, когда авторъ подолгу жилъ въ Париж, Вн, Мюнхен и Берлин. Введеніемъ къ книгу служатъ парнасскіе ‘гимны’ красот, посвященные Карлу Августу Клейну, любимому и врному другу юности поэта. Муза уже подарила его своимъ священнымъ поцлуемъ, и по ея велнію онъ долженъ отнын ‘направлять непокорное перо’. Оживаютъ сны ‘оныхъ дней, когда я былъ еще королемъ’. Передъ глазами его встаетъ въ золотистомъ сіяніи чуда ‘Всевдущая, усталая и чудесная’, этотъ символъ символовъ, какъ ее называетъ Андрей Блый. Дикое и страстное дыханіе моря ласкаетъ поэта и съ материнской нжностью даруетъ ему вру въ свои псни, чаруетъ его веселыми образами безыскусственной жизни. Но все покрываетъ осень и увлекаетъ поэта въ странствованія. ‘Паломничества’ посвящены Гуго фонъ Гофмансталю, ‘въ воспоминаніе о дняхъ прекраснаго вдохновенія’. Картины и образы смняются: мельница на замерзшемъ пруду, на которомъ играютъ дти, мадонна въ тяжеломъ бархат, лежащая передъ ничтожнымъ франтомъ, фавнъ, смющійся сквозь черно-зеленые лавры, зеленый островъ съ одинокимъ деревомъ туи, далекія громады скалъ, островки садовъ, полутемныя церкви, блыя южныя степи, пальмы и диковинныя растенія, и среди всего этого — постоянно возвращающаяся грустная нотка и меланхолическая молитва, тоскующее томленіе ученика, еще не ставшаго учителемъ и легче справляющагося съ чудеснымъ и чужимъ, чмъ съ простымъ и знакомымъ. И это томленіе создало послднюю часть книги: Альгабалъ. Она посвящена поэту Альберу Сенъ-Полю, ‘другу по многимъ переживаніямъ и наслажденію творчествомъ’. Книга, по своеобразности не сравнимая ни съ какой другой и проникнутая вліяніемъ французскихъ поэтовъ конца XIX столтія. Поэтъ вводитъ насъ въ сказочное царство своего владыки
Альгабала (Геліогабала), царство, созданное какъ бы всецло изъ красокъ и звуковъ, упоительное и чарующее. И въ этомъ царств живетъ его нжный, извращенный мечтатель Альгабалъ, полный страстнаго стремленія къ яркой и сильной жизни, мы переживаемъ вмст съ нимъ его смутныя, тайныя ощущенія въ знойной, насыщенной амброй атмосфер, заклинанія носятся въ воздух, смущаютъ и опьяпяютъ волшебныя чары, яркіе экстазы смняются печалью. Но поэтъ вырывается изъ заколдованной страны, и свтлое утро принимаетъ его въ свои владнія…
Третья книга называется: ‘Книги пастушескихъ и хвалебныхъ стихотвореній, преданій и псенъ и висячихъ садовъ’. Написана она за 1892—1894 гг. и тоже посвящена тремъ поэтамъ: французскому поэту Полю Жерарди, польскому — Вацлаву Роличъ-Лидеру и нмецкому — Карлу Вольфскелю. ‘Слдуетъ предварить, — говоритъ Георге, — что въ этихъ трехъ произведеніяхъ я отнюдь не намревался дать картину историческаго или культурнаго періода: они представляютъ собою отраженія души, мимоходомъ залетавшей въ другія времена и мстности и находившей въ нихъ отдохновеніе, понятно, что при этомъ на помощь приходили ей пережитыя ею представленія столько же, сколько и окружающая ее обстановка: иной разъ — наши еще не оскверненные долины и лса, другой — наши средневковыя рки, или же чувственная атмосфера нашихъ городовъ. Каждое время, каждое направленіе, налагая свой отпечатокъ на чуждое и минувшее, вдвигаются въ область личнаго и настоящаго, и отъ нашихъ трехъ великихъ культурныхъ міровъ здсъ сохранилось лишь то, что еще живетъ въ каждомъ изъ насъ’. Книга пастушескихъ и хвалебныхъ стихотвореній переноситъ насъ въ Грецію, въ прозрачный и знойный полдень античнаго міра, — но въ Грецію, помщенную среди рейнскаго пейзажа. Удивительно, какъ эти 25 стихотвореній отличаются отъ предшествующаго цикла ‘Альгабалъ’: тамъ мечется больная страсть, здсь — величавое, истинно благородное спокойствіе языка и жестовъ, поэтъ стоитъ выше вещей и настроеній: онъ проникаетъ въ нихъ съ высоты, чтобы слиться съ ними: такъ поступаетъ учитель. Мн не разъ представлялось, что только Эллада возложила на Георге внецъ славы, и онъ заслужилъ его, потому что дйствительно проникся духомъ Эллады… Четырнадцать пастушескихъ и одиннадцать хвалебныхъ псенъ связаны между собою гармоничне и тсне, чмъ прежнія книги Георге: говоритъ ли онъ объ Эринн, мечтающей о своемъ Эвріал, или о рыбакахъ разсказывающихъ о могучемъ властелин острововъ, рисуетъ ли намъ подругу Люциллу, въ сельскомъ уединеніи замняющую другу городъ, по которомъ онъ тоскуетъ, или Антиноя, чья улыбка прелестне всего въ мір, — прекрасныя, не рифмованныя строфы одинаково дышатъ просвтленной серьезностью молодого мастера. Но пора искушеній еще не миновала. Объ этомъ свидтельствуетъ ‘Книга преданій и псенъ’. Правда, поэтъ общаетъ что ‘посл того, какъ смолкли псни и стремленія дтства’, онъ ‘посвятитъ мечъ и шпоры суровому служенію’. Онъ долженъ достойнымъ образомъ вооружиться для освященія своего незапятнаннаго меча. Преклоненіе предъ священнымъ образомъ чистой двы растетъ, но вотъ врывается возгласъ, слабый стонъ унынія, вечерней тоски. Всплываетъ образъ оруженосца, совершающаго военные подвиги въ честь своей Мелузины, надъ городами, старыми башнями и фронтонами звучитъ пснь смерти Фрауенлоба, погибающій рыцарь посылаетъ прощальный привтъ своей жестокой дам, соратникъ изъ воска и желза оберегаетъ, какъ ангелъ-хранитель, странствующаго брата, престарлый пустынникъ увлекаетъ сына въ міръ приключеній, — и вдругъ раздается безконечно нжная и грустная мелодія странствующаго музыканта, принцесса на балкон слышитъ ее и плачетъ цлый день, карликъ наигрываетъ на дудочк свою унылую псенку, заблудшее сердце изливаетъ свою печаль матери свта, лиліи долинъ. Что то подготовляется: какой то путь, — быть можетъ, путь утвержденія? Нтъ, еще недостаточно было борьбы, молитвъ и псенъ. Прильнувъ къ ше коня муза летитъ впереди поэта въ городъ ‘Висячихъ Садовъ’, именемъ котораго называется третья часть книги. Городъ слагаетъ оружіе передъ могучимъ завоевателемъ и встрчаетъ его ликованіемъ. Онъ отгоняетъ отъ себя остававшуюся въ немъ печаль радужными, искристыми духами вина. Легкіе, кроткіе, земные образы и виднія окружаютъ и зачаровываютъ его. Онъ погружается въ грезу, упоенный кощунствомъ сладкихъ желаній. Виднія его становятся все жарче и экзотичне. Все привлекательне окружающая его жизнь. Земныя встрчи манятъ сильне, чмъ милость небесъ: сады и дворцы города влекутъ его больше, чмъ суровые храмы. Но скоро, хотя все же слишкомъ поздно, онъ узнаетъ, что въ то время, какъ во сн онъ совершалъ подвиги, враги вторглись въ его страну и отняли у него половину владній. Добровольно срываетъ завоеватель княжескую повязку со лба и, въ качеств раба, детъ къ паш въ Ширазъ, со и его онъ покидаетъ скоро, не успвъ всадить ему въ грудь кинжала, и бжитъ къ морю, чтобы вольнымъ взоромъ окинуть вольныя волны. Но вдругъ онъ слышитъ голоса изъ воды, весь міръ растворяется какъ бы въ манящихъ звукахъ, и властно открываются пути къ глубокимъ тайникамъ зачарованной души…
Поэтому то четвертая книга и называется ‘Годъ Души’. Здсь передъ міромъ раскрывается душа въ ея переживаніяхъ, радостяхъ и страданіяхъ и отдается теб, читающему, и мн, пишущему, и оба мы, и ты, и я, находимъ наши горести и наше блаженство въ этой вншне столь холодной, вншне столь чуждой душ. Эта книга тоже раздлена на три части. Первая состоитъ изъ трехъ маленькихъ лирическихъ романовъ. Первый изъ нихъ заканчивается осеннимъ мотивомъ, составляющимъ введеніе къ зим, второй — заканчивается зимой, такъ какъ весна еще только наступаетъ, третій — охватываетъ жаркое лто, замирая передъ надвигающейся осенью. Излишне изслдовать и анализировать страданія и любовь въ этихъ трехъ отрывкахъ, пожалуй, слдовало бы остановиться на ритм описываемыхъ въ нихъ переживаній и отмтить ихъ своеобразность, подчеркнутую параллелизмомъ. Но оставимъ безжизненные образы пережитой жизни, послдуемъ совту поэта:
Verharrt nicht vor den Zeichen in den Birken,
Geschwunden sei die Hand, die einst sie schnitt,
Nun fhlt wio andre Namen Wunder wirken,
Zu jungen frischen Stmmen lenkt den Schritt.
(Не останавливайтесь передъ знаками на берез, исчезла нкогда ихъ начертавшая рука, послушайте, какъ совершаютъ чудеса иныя имена, свои шаги направьте къ свжимъ, молодымъ стволамъ).
Вторая часть ‘Года Души’ называется ‘Надписи и посвященія’, и тоже настолько личнаго характера, настолько представляетъ собою частный случай, что мы не ршаемся на ней останавливаться. Поэтъ говоритъ о голос долга, запрещающаго ему пть его искреннія и правдивыя псни: он — послдніе остатки буйной и счастливой юности, вступившіе съ нимъ вмст въ жизнь. Одиночество и греза смыкаются надъ нимъ: утро кончилось, съ неба уже льются прямые лучи полудня, — пора проститься со старыми товарищами и отправляться въ новый путь, за новымъ счастьемъ. И грустно говоритъ онъ: ‘никогда уже ликованіе и похвала мальчиковъ не наполнитъ сердце мое такой гордостью’. И хотя поэтъ знаетъ, что ‘родина всхъ насъ — свтъ’, онъ все же возвращается къ ‘своимъ чудеснымъ годамъ грусти’. Раздаются ‘Печальные танцы’ — такъ озаглавлена третья часть этой книги, сбрасывающей покровъ съ души поэта. Тихія мелодіи робкой надежды, полныя печальнаго предчувствія, что вс цвты должны умереть отъ палящаго дыханія лта. Къ строгимъ звздамъ возносится ищущій взоръ. Смерть ведетъ жестокій и прекрасный бой съ любовью. Умретъ ли любовь? Отступитъ ли смерть? Бгство отъ одиночества къ одиночеству и страхъ передъ мыслью: умретъ, отступитъ только вмст со мной! Порой наступаетъ часъ, приносящій утшеніе, и душа прислушивается къ робкому трепетанью надежды: когда придетъ избавитель? А тоска кричитъ: ‘…кто придетъ и поможетъ мн вступить въ веселый май, когда золотистый лютикъ кротко киваетъ головкой на берегу ручья, и вода заростаетъ зеленымъ камышемъ?’ Все тщетно: печалью дышетъ и весна, глухо звучитъ и звонкое пніе: тускнетъ слабо освщенная цль и надъ пилигримомъ сіяетъ лишь одна звзда — но еще бодрствуетъ усталое чело, еще ищетъ взглядъ, ищетъ рука среди терній и камней, не тлетъ ли гд нибудь искорка, не видно ли гд нибудь послдняго, яркаго огонька… Слишкомъ поздно, и наступаетъ послдній величайшей скорби часъ, когда все, что раньше восхищало и цвло, соединяется — у мертваго источника. Этимъ заканчивается книга, какъ послднимъ звучнымъ угасаніемъ нкогда бушевавшаго пламени. Навсегда ли оно угасло?
Пятая книга этого героическаго періода отвчаетъ на этотъ вопросъ. Она называется ‘Коверъ жизни и псни о сн и смерти, съ прологомъ’. Написана она въ 1897—1899 г.г. и посвящена художнику Мельхіору Лехтеру, другу Георге, и иллюстратору ‘Bltter fr die Kunst’. {Вс книги Георге появляются сначала въ ограниченномъ количеств экземпляровъ и прекрасно изданы, какъ въ художественномъ, такъ и въ чисто типографскомъ отношеніи, только посл того, какъ это изданіе окончательно разойдется, выходитъ второе, такъ называемое народное, изданіе, у Г. Бонди въ Берлин, стоющее 3 марки въ обложк и 4 1/2 въ переплет.}
И эта книга, подобно всмъ предшествовавшимъ, раздлена на три части, лучше всего характеризуемыя предпосланными рисунками Лехтера. ‘Прологъ’ показываетъ намъ парящаго надъ облаками вождя и ангела, слдующая картина, ‘Коверъ жизни’ — животворные цвты, заключительныя ‘Псни Грезы и Смерти’ — звенятъ тоскующей мелодіей арфы, струны которой перебираетъ томящаяся послдней страстью рука. ‘Прологъ’ — величайшее произведеніе нашего нсколько сумрачнаго XIX вка: новая ars poetica, учебникъ эстетики, она заслуживаетъ глубокаго и детальнаго анализа. Но такой анализъ лишь отчасти является задачей настоящей статьи, основная цль которой — освтить творчество поэта въ цломъ. ‘Годъ Души’ закончился глухимъ тономъ замирающей мелодіи, угасаніемъ застывшей и одинокой души. Поэтъ разсказываетъ намъ, какъ онъ, полный муки, искалъ строфъ глубочайшаго горя, и какъ въ его удаленный отъ свта уголокъ вошелъ ангелъ со снопомъ лилій, мимозъ и свжихъ розъ прекрасной, живой и яркой жизни, на чел ангела не было короны, и голосъ его былъ похожъ на голосъ поэта. И передъ этимъ встникомъ пламенной жизни поэтъ преклоняетъ колна и молитъ даровать ему великое, святое вдохновеніе, зажечь его душу очищающимъ и обновляющимъ огнемъ. Но ангелъ отвчаетъ, что милость его не можетъ быть пріобртена по принужденію: и снова борется Іаковъ съ Богомъ, и побждаетъ Израиль. Отнын и навсегда добрый духъ направляетъ пути поэта и ‘если еще часто на безрадостномъ берегу душа, забывшись, зарыдаетъ, то сейчасъ же слышитъ съ пристани голосъ, зовущій ее къ лучшимъ берегамъ’.
Это значитъ: изъ бездны печали въ вольную, яркую жизнь. Отъ прежняго принужденія и прежняго стремленія къ свобод — къ свободному выбору новаго призванія. Нтъ уже сказочныхъ путешествій съ ихъ приключеніями, соблазнами, вчно новыми, манящими диковниками — ихъ смнило строгое искусство линій: спокойныя поля, суровые дубы, цвтущіе виноградники родной рки, въ зеленой рамк береговъ катящей свои живительныя воды — колыбель народа и сказки, прекрасный Рейнъ. Умолкли мучительные призывы, старый храмъ погибъ въ огн, по уже налито новое вино въ пламенющій кубокъ, вино, несущее вчное опьянніе. И вотъ, начинается новый расчетъ съ временемъ: жизнь въ долин, видимая съ высоты горы, громкіе вопли толпы съ ея жалкой жаждой вры въ полезность Провиднія, сосредоточенныя процессіи, шествующія съ крестомъ и поющія торжественные гимны, и маленькая горсточка гордыхъ людей, объединенныхъ лозунгомъ:
‘Эллада — наша вчная любовь!’
Въ этомъ и заключается главное: въ греческомъ незнаніи стыда, раскаянія и проклятія, въ непринужденной увренности страсти, въ этомъ (въ лучшемъ, или скоре, единственномъ смысл) нахожденіи по ту сторону добра и зла, въ интуитивномъ, бездумномъ признаніи возвышеннаго и благороднаго, въ этой, въ высшемъ смысл, благородной неврности, могущей изъ всего воспринять красоту, создать совершенство: въ охватываніи, воспріятіи, очувствованіи всхъ вещей, въ дух, быть можетъ, поэта Вячеслава Иванова, когда онъ говоритъ: ‘Ты не смешь проходить мимо’, — а, слдовательно, и въ противоположеніи, быть можетъ, и безсознательномъ, между Фаустомъ и Ницше. Но множественность любви не должна смущать, не должна уничтожать числа міровъ въ эфир, ибо, хоть есть и тысяча формъ, но только моя все высказываетъ — и величавый, свтлый голосъ изъ священной рощи повелваетъ мн возвстить ее. Сквозь вс предметы, сквозь всю неврность проглядываетъ вчно все та же любовь, все тотъ же пылающій огонь, и, срывая брачные покровы съ жизни, душа узнаетъ, что каждый образъ, передъ которымъ она молится и страдаетъ, великъ только черезъ нее, и только черезъ нее иметъ значеніе, и что она не должна оплакивать того, что дано ею самою, какъ даръ свободной и врной любви. Спустившись съ горнихъ обителей на дорогу, поэтъ находитъ общаго съ толпой и избранными одно только страданіе, и онъ живетъ среди людей, какъ и прежде, гостемъ съ дальныхъ береговъ. Любовь же становится все сильне по мр того, какъ сердце все боле сознаетъ, что его зоветъ земля, породившая его. И такъ, скоре окунуться въ жизнь! Ступить на берегъ, вмшаться въ толпу! И тутъ чувствуется близость откровенія, которое, быть можетъ, всегда должно оснять поэта:
Zu neuer Form und Farbe wird gedeihen
Der Streit von Mensch und Tior und Erde.
Ибо и здсь, какъ и всегда звучитъ одно: форма — все, красота — одна. Мняются только предположенія, потому что всякій поэтъ творитъ свое слово всегда изъ новой радости и горя, въ соотвтствіи съ своимъ внутреннымъ чувствомъ, — великій глаголъ, по которому его всегда можно узнать. Въ этомъ тоже одна изъ многихъ точекъ соприкосновенія Георге съ Ницше. И поразительно: возможность найти это новое слово поэтъ выводитъ изъ низведенія великаго къ жизни: ибо не въ храм таится величайшее откровеніе, а въ живой жизни. Не въ уединеніи тихихъ комнатъ, а въ буйномъ водоворот суровыхъ житейскихъ волнъ. Очевидно ли, понятно ли теперь, почему флорентинецъ, британецъ и веймарецъ погрузились въ самый омутъ событій? Рожденіе новаго слова совершается только въ жизни, созиданіе можетъ совершаться затмъ, гд угодно: въ уединеніи, на праздник — не все ли равно? Мы уже не можемъ согласиться съ словами Пушкина:
Пока не требуетъ поэта
Къ священной жертв Аполлонъ,
Въ забавы суетнаго свта
Онъ равнодушно погруженъ, —
ибо ‘забавы суетнаго свта’ рождаютъ и формируютъ душу человка, а только душа ‘творитъ и дйствуетъ въ искусств и его проявленіяхъ’. И заповдь искусства — всегда отдавать свою душу, не стоять на мст, итти впередъ, постоянно впередъ! На смну намъ придутъ новыя поколнія, будутъ продолжать нашъ путь, и раны наши будутъ казаться имъ незначительными, наши горныя вершины для нихъ превратятся въ низкіе холмы, — не все ли равно? Но вс пойдутъ по тмъ дорогамъ, которыя мы помогали прокладывать, когда наши новыя слова были еще новыми, когда пламень вашихъ словъ еще терзалъ и жегъ сердца людей… Но вернемся къ Георге: даже въ вихр, въ мученіяхъ и упоеніи жизни душа можетъ быть одинокой, и даже ведя другихъ, сама можетъ заблуждаться, если ее не оберегаетъ бдительная любовь ангела, ‘на чел котораго не сіяетъ короны’. Когда же, въ горькомъ одиночеств и мук, его молятъ объ утшеніи, онъ отвчаетъ: ‘Тебя мучили бы т же стремленія, даже еслибъ я сказалъ теб сегодня: приди и возьми! Ибо ты можешь расти только въ борьб, ты знаешь, что съ устъ моихъ всегда готовъ пролиться цлительный бальзамъ на твои кровавыя раны’.
Ибо если у поэта и не останется никого, то все же онъ говоритъ себ: — vide cor tuum, и такъ до самаго конца, пока у одра его не встанетъ, лаская усталый прощальный взоръ его, свтлый и спокойный Ангелъ, никогда не знавшій колебаній.
Вторая часть этого прекраснйшаго произведенія называется ‘Коверъ Жизни’ и заключаетъ въ себ 24 стихотворенія, до извстной степени конкретизирующихъ то, о чемъ говорится отвлеченно въ первой части и ‘Пролог’. Уже первое стихотвореніе (оно приведено въ начал настоящей статьи) даетъ вамъ реальный примръ искусства линій. Передъ вами проходятъ мрачныя, бурныя, но и идиллическія картины. Сады смняются дикимъ первобытнымъ ландшафтомъ, за королемъ грозы слдуетъ призрачная незнакомка, губящая цлую деревню, во нивамъ проходятъ ягнята и пустые, тщеславные люди, прекрасная дама постигаетъ чудо, а блый Пьерро бросается въ прудъ, месть и убійство терзаютъ благородныя сердца, ослабвшихъ братьевъ смняютъ счастливые и молодые, и поэтъ разсказываетъ намъ о красот избранниковъ и о тоск отверженныхъ. Передъ нами проходитъ Римъ, пилигримы и монахи, осненные одинаковымъ благословеніемъ и терзаемые одинаковыми искушеніями, призывъ ‘назадъ, въ страну грезъ и легендъ’ находитъ осуществленіе въ знаменіи Жана Поля, этого проводника по лсу чудесъ. Шесть изваяній показываютъ отношенія къ жизни и въ яркомъ свт трепещетъ покрывало искусства.
‘Псни о сн и смерти’ начинаются стихотвореніями, посвященными живымъ. Жизнь все еще владетъ бушующей бурей въ сердц поэта. Но все настойчиве прорываются вдумчивые и меланхоличные звуки: псни о цвтахъ лта, которые должны увянуть, псни о власти единой непреложной смерти, псни о свтлыхъ, смющихся сердцахъ, которыя такъ дороги поэту, но которымъ такъ чуждо его трепетное сердце, псни о пробужденіи поэта въ солнечное утро, полное радостныхъ общаній, прекраснаго, безумно-счастливаго воодушевленія, псни примиряющей, терзающей и разршающей ночи, и потомъ, заключеніе, гремящее, какъ раскаты органа или звуки трубъ и литавръ, властный ритмъ могучей псни о звзд, которая взойдетъ и объемлетъ и соединитъ въ своемъ сіяніи блескъ и славу, муку и упоеніе, грезу и смерть. Звзда Вилеема? Или какая-нибудь другая?
Восемь лтъ молчалъ Георге. Только въ 1907 году появился его отвтъ, послдняя его книга: ‘Седьмое кольцо’. Трудно говорить объ этомъ изумительномъ произведеніи, этомъ истинно-готическомъ и истинно-нмецкомъ образц нашей литературы. Оно слишкомъ близко къ намъ, я подразумваю — по времени, потому что по духу оно опередило насъ на много лтъ. Я думаю, что нтъ на земл поэта, обладающаго такой пламенной и буйной страстностью выраженія, какъ Стефанъ Георге. Заблуждаются т, кто говорятъ, что эта седьмая книга поэта — заключительная, послдняя, нтъ, это книга открывающая новые горизонты. ‘Коверъ жизни’ и ‘Прологъ’ закончили первый циклъ творчества мастера: были выработаны законы, найдены смыслъ и сила жизни. Это же ‘Седьмое Кольцо’ — не что иное, какъ революція, возстаніе поэта противъ самого себя. Вспомнимъ, что говорилось въ начал этой статьи о мятеж и непостоянств. ‘Непостоянство — конкретно и революціонно. Но есть и революціонное постоянство — постоянство скорби: когда человкъ, охваченный единымъ, великимъ, всепобждающимъ чувствомъ, отдается ему всецло и не хочетъ съ нимъ разстаться. Такое постоянство революціонируетъ жизнь. Это — бунтъ въ высшемъ смысл, и жизнь не караетъ за него, ибо ей дороги мятежъ и вызвавшая его любовь’. Я возвращаюсь къ своимъ строкамъ только потому, что въ нихъ объясненіе величественнаго произведенія, о которомъ я намреваюсь говорить. ‘Седьмое Кольцо’ — книга страданія. Излишне приводить здсь личные мотивы или чисто біографическія данныя, мы слишкомъ мало еще отошли отъ событій, чтобы быть въ состояніи оцнить ихъ, а давать пищу литературнымъ сплетнямъ — неразумно. Достаточно, если я скажу, что центромъ этой книги является смерть любимаго человка, что основной тонъ ея — любовь, которая сильне смерти, любовь уже побдившая смерть въ своемъ бунт врности.
Введеніемъ къ книг служатъ 14 ‘Псевъ Времени’ (Zeitgedichte), произносящихъ жесточайшій приговоръ надъ современностью. Приговоръ, какъ вамъ кажется, справедливый, потому что въ отношеніи некультурности мы зашли далеко. Книга эта съ такой безмрной страстностью осуждаетъ современность, что мы затрудняемся сравнить съ нею какую-либо другую. Это — проповдь, папская булла, если хотите, противъ всей дряблости, разслабленности, безкровности нашего времени, — а что не проявляетъ теперь этихъ свойствъ? Она начинается, подобно всмъ манифестамъ, съ самоопредленія властелина (приведенное въ начал статьи третье стихотвореніе), и переходитъ затмъ къ героямъ, которыхъ она противопоставляетъ современности, чтобы показать ей, какъ она ничтожна: Данте, Гете, Ницше. Но этого мало: къ нимъ присоединяется презрнный, развратный юноша, отдававшійся наемникамъ цезарей, и онъ же бросаетъ свое презрніе въ лицо современности, которую онъ находитъ слишкомъ жалкой и ничтожной, чтобы согласиться принять ее подъ свой скипетръ.
‘Вы утратили самое благородное: кровь…’
За этими стихотвореніями слдуетъ привтъ братьямъ французамъ, похвала ихъ ясности и высот, восхваленіе высокихъ родичей по духу: Вилье, Верлена, Малларме. Затмъ идетъ гимнъ высокому пвцу и князю церкви Льву XIII. А потомъ начинается рядъ ужасныхъ картинъ, картинъ вашей современности, рядъ правдивыхъ ужасающихъ образовъ вашего убожества, вашей жалкой гибели. Съ содроганіемъ читаешь эти яркія, гордыя строки, сотканныя изъ злобы, проклятій и любви, потому что любовь, желающая исцлить, должна сначала убить все разлагающееся. Лейтмотивъ второй книги, ‘Образы’, — безполезность всхъ желающихъ бороться съ свтомъ, съ властелиномъ по предопредленію свыше. И снова звучатъ прежнія слова изъ ‘Гимновъ’: ‘какъ въ сн волшебномъ мн грезится пора, когда я былъ царемъ’. Только теперь поэтъ боле опредленно сознаетъ и чувствуетъ это царское достоинство:
‘Я — ваша совсть, я — вашъ голосъ’…
и дальше тотъ же мотивъ:
‘Я видлъ тысячелтніе глаза
Царей изъ камня, отяжелвшіе
Отъ нашихъ сновъ, отъ нашихъ слезъ’…
Но въ немъ проснулось и выросло сознаніе: Склонитесь, люди, передъ вами стоитъ король, онъ живетъ среди васъ.
‘Люди, пожимающіе плечами
За его спиной, смющіеся и бранящіе его,
Будутъ нкогда въ почтительномъ страх
Склоняться передъ его шатромъ,
А онъ съ пніемъ пройдетъ по всмъ странамъ’.
Книга эта — новое подтвержденіе побды, психологическое объясненіе страшнаго манифеста первой части. Мы знаемъ теперь, что онъ имлъ право такъ судить потому что онъ не только поэтъ, онъ властелинъ нашего времени, пророкъ грядущаго, которое настанетъ только потому, что былъ онъ.
Холодное величіе этой страшной книги нсколько смягчаетъ третья часть ея. Это — лунный свтъ надъ синющимъ снгомъ, серебристый и странный, облегчающій и мучительный. Передъ нами встаетъ ‘Годъ Души’, только душа эта еще больше зачарована, еще боле одинока въ своей неукротимой страсти. Вся книга, въ сущности, представляетъ діалогъ поэта съ этой душой.
‘Trbe Seele — so fragtest du — was trgst du Trauer.
Ist dies fr unser grosses Glck dein Dank?
Schwache Seelo — so sagt ich dir — schon ist in Trauer
Dies Glck verkehrt und macht mich sterbens krank.
Bleiche Seelo — so fragtest du — dann losch die Flamme
Auf ewig dir, die gttlich in uns brennt?
Blinde Seele — so sagt ich dir — ich bin voll Flamme:
Mein ganzer Schmerz ist Sehnsucht nur die brennt.
Harte Seele — so fragtest du — ist mehr zu geben
Als Jugend gibt? ich gab mein ganzes Gut…
Und kann von hherem Wunsch ein Busen beben
Als diesem: nimm zu deinem Heil mein Blut!
Leichte Seele — so sagt ich dir —was ist dir lieben!
Ein Schatten kaum von dem, was ich dir bot…
Dunkle Seele — so sagtest du — ich muss dich lieben,
Ist auch durch dich mein schner traum nun tot.
(‘Der Siebente King’, S. 77). *
* См. переводъ на стр. 43.
Вначал кажется страннымъ, а потомъ естественнымъ, что только здсь изо всхъ книгъ приводятся стихи о вакхическомъ неистовств любви, стихи, воспвающіе плотскую любовь: ‘Umschan’ и ‘Da waren Trmmer nicht, noch Scherben’. И владыка факеловъ произноситъ слдующія слова:
‘И когда вы будете погибать отъ тоски, вы преисполнитесь свта’.
Сынъ Аполлона преклоняетъ колна передъ могучимъ и прекраснымъ Діонисомъ, который всегда является тогда, когда его уже перестаютъ я,дать, и о которомъ не думаютъ, что его стройные пальцы могутъ сжимать съ такою силой. Но и это, повидимому, тоже законъ: ‘Борясь съ толпой, дти Аполлона побждаютъ подъ знаменіемъ Діониса’.
Четвертая книга, о которой мы уже говорили ране, является центральной. Она называется ‘Максиминъ’, по имени дорогого усопшаго. Невозможно писать объ этихъ стихахъ, это значило бы взбираться на гору, на высоту, на которой легкія наши еще не могутъ дышать. Отмтимъ только, что здсь изъ вчнаго страданія поэта выступаетъ чистый образъ, одухотворенный пламенной любовью, съ печалью, затаенной въ сердц и съ псмью на устахъ о томъ, что онъ любилъ и утратилъ.
Ich sah vom Berg aus, ein Erneuter,
Wonach mein Drang unisonst gefragt:
Das Fernenland — du warst der Deuter
Da es aus Nebeln mir getagt.
Eein blinkten unsre Tempelbgen,
Du blicktest auf… da floh voll Scham
Was unreiu war zu seinen Trgen
Da blieb nur, wer als Priester kam…
Nun dringt dein Name durch die Weiten
Zu lutern unser Herz und Hirn…
Am dunklen Grund der Ewigkeiten
Entsteigt durch mich nun dein Gestirn.
(Обновленный, я видлъ съ горы то, о чемъ тщетно вопрошала моя тоскующая душа: далекую страну — ты былъ толкователемъ, когда она забрежжила передо мною изъ тумана. Сіяли ярко арки нашихъ храмовъ, ты вверхъ взглянулъ… и, устыдившись, все нечистое побжало къ своимъ корытамъ, остался тотъ лишь, кто пришелъ, какъ жрецъ. Теперь имя твое звучитъ во всемъ мір, очищая наши сердца и мозгъ… Изъ темной бездны вчности черезъ меня встаетъ твоя звзда).
И, наконецъ, горе и сила соединяются въ молитв полной вры и осуществляютъ чудо, когда поэтъ признаетъ, что онъ — ‘лишь искра священнаго огня, лишь отзвукъ священнаго голоса’.
Здсь ясно обнаруживается прямая линія не только внутренне, но и вншне связывающая жизнь Данта съ жизнью Георге. Оба скорбятъ о смерти Бога, котораго они носили въ своей груди, и оба полны стремленія увковчить то, что они любили. Мн можно возразить, что это же длалъ и Петрарка. Да, но тмъ не мене въ сонетахъ Петрарки (и Россотти) изливается другое, ихъ вдохновляетъ только страданіе — ничего больше. Здсь же — соединеніе съ любимымъ существомъ, любовь, переростающая смерть, прохожденіе черезъ адъ и чистилище, чтобы достигнуть рая, а именно намъ — гораздо дороже, гораздо ближе т искатели, что сначала проходятъ черезъ адъ и чистилище и только потомъ находятъ въ зенит семицвтную лстницу, не ту, которую Іаковъ видлъ во сн, но ту, что дйствительно стояла тамъ, гд Богъ былъ побжденъ Израилемъ, побдивъ его.
Я умышленно назвалъ Россетти: вотъ достойная и характерная противоположность Георге. Посмотрите на эти прямыя линіи: Петрарка — Россетти, страстныя, сильныя въ гор, вдохновенныя женскія души, Дантъ — Георге, суровые, пламенные герои, для двухъ первыхъ — главное форма, для двухъ послднихъ — то, что они хотятъ сказать. Но объ этомъ намъ придется поговорить впослдствіи. Здсь же я хочу только указать на то, что знаменательно для нашего времени: мотивы обоихъ великихъ возродителей итальянскаго ренессанса опять входятъ въ обращеніе и это знаменательно для наступленія новой, желанной культурной высоты, мы вримъ въ нее, и достигнемъ ея, — завтра или черезъ сто лтъ, но достигнемъ непремнно.
Въ пятой книги, ‘Traumdunkel’, поэтъ, поглощенный своимъ переживаніемъ, прощается съ міромъ образовъ и отправляется въ путешествіе, странствуетъ, видитъ новыя страны и мстности, сады и скалы, и, наконецъ, почти окончательно павъ духомъ, обртаетъ храмъ, гд царитъ спокойствіе самосознанія: Эллорскій храмъ, — но въ этомъ храм холоднаго, чуждаго, индусскаго міроотрицанія онъ находитъ величавый тонъ своего самоопредленія.
За самоопредленіемъ слдуетъ расчетъ съ его собственнымъ прошлымъ (нкоторые называютъ это столь же неврно, какъ и поверхностно — самопознаніемъ: какъ будто поэтъ нуждается въ немъ?). Это доказываетъ слдующая книга. Передъ патетическимъ дломъ его будущаго, это прощаніе съ героическими чувствами представляется все же лишь трогательнымъ, мелодія его пвуча и потому часть эта озаглавлена: ‘Псни’. Мы умышленно не останавливаемся подробне и на этой книг, ибо естественной предльной вершиной была книга ‘Максиминъ’, въ этихъ книгахъ — ‘Сумерки сна’, ‘Псни’ и ‘Картины’, составляющихъ какъ бы приложеніе, говорится только о приготовленіяхъ къ странствованію, о разставаніи съ прошлымъ и прощаніи. Но о ‘Псняхъ’ вс же слдуетъ сказать нсколько словъ. Художественность и красота ихъ, точно такъ же, какъ и несравненное описаніе трехъ ландшафтовъ въ предшествующемъ отдл ‘Сумерки сна’, превосходитъ все, чмъ подарило насъ нмецкое искусство со времени Гёте. О послдней изъ Этихъ псенъ одинъ остроумный мюнхенскій художникъ сказалъ, что она звучитъ такъ, какъ будто вс имющіяся въ ней выраженія созданы нмецкимъ языкомъ спеціально для того, чтобы она была написана… Поэтъ прощается съ прежней жизнью. Все пустынне становится вокругъ него, и только одному стремленію даетъ онъ волю: стремленію къ тому, кто далеко и высоко — но вмст съ тмъ и близко, и чей духъ обвваетъ пути поэта, направляя его, какъ ангелъ, появляющійся въ ‘Пролог’, какъ Виргилій — Данта, и, наконецъ, поэтъ узнаетъ, а вмст съ нимъ и мы, что ‘смолкли грезы о сошествіи Бога. Теперь властно звучитъ призывъ изъ преисподней!’
Начинается странствованіе по аду. Знаетъ ли кто-нибудь, куда оно заведетъ поэта? Не взорвется ли, въ конц концовъ, его гора отъ бушующаго въ ней подземнаго огня? Послдняя книга этой великой исповди называется ‘Картины’ и представляетъ собою прощаніе съ вншнею жизнью: съ временемъ, друзьями, чужими, родными.
Времени онъ шлетъ проклятіе и обтъ, друзьямъ — благодарность и растроганное воспоминаніе, чужимъ — гордое самоутвержденіе и наставленіе, роднымъ — искреннюю и проникновенную любовь. Но звучатъ и смиренныя слова: ‘Я — лишь смиренный рабъ Того, кто придетъ въ сіяніи зари’. ‘Еще меня трогаютъ ваши рчи за прощальнымъ бокаломъ, еще меня гретъ ваша рука, но сегодня больше, чмъ когда нибудь, я чувствую себя готовымъ ко всякому новому странствованію’. Этими словами прощается съ наши поэтъ и заканчиваетъ свою послднюю, пока, книгу, созданную всецло у родного очага — на берегахъ зеленаго, жизнерадостнаго Рейна.
Оборачиваясь назадъ, мы видимъ слдующее: пилигримъ отправился въ путь, ища Эльдорадо, переживалъ страданія, испытанія и опасности, пока ему не явился ангелъ, не оторвалъ его отъ грезъ, и не ввергнулъ въ великую жизнь, охватившую и увлекшую его въ водоворотъ своихъ страстей, но здсь его находитъ любовь, тотчасъ же показывающая ему второй свой ликъ: смерть. Но, превозмогая смерть, любовь побждаетъ, и посл этого начинается паломничество поэта, въ поискахъ любви, которая просвтила бы его вчнымъ свтомъ.
Начинается Божественная Комедія Георге.
Обернувшись назадъ, мы видимъ еще и другую картину — литературную: сознательно начавъ съ французовъ, въ дух и направленіи французскаго Парнаса (Гимны), чтобы порвать съ утратившей традиціи писательской эпохой (натурализмомъ, экклектизмомъ), Георге закончилъ стариннымъ, готическимъ и — въ лучшемъ или врне, единственномъ смысл — нмецкимъ ‘Седьмымъ кольцомъ’. Въ самомъ дл: ‘Гимны’ — книга художественныхъ строфъ (между ними 4 сонета и 1 терцина) совершенно подъ очарованіемъ парнасцовъ, позже превратившихся въ символистовъ, ‘Паломничества’ — книга сознательныхъ подражаній романтическому искусству (тоже въ рзкомъ противорчіи съ современной литературой), ‘Альгабаль’ — красочное, радужное произведеніе декадентскаго времени, напианное подъ вліяніемъ французскихъ символистовъ, раньше бывшихъ парнасцами (но преимущественно подъ вліяніемъ Малларме, а не Верлена, и отнюдь не Эредіа): книга эта посвящена поэту Сенъ-Полю Ру, произведенія котораго печатаются въ ‘Mercure de France’, въ ‘Книг пастушескихъ и хвалебныхъ стихотвореній, преданій и псенъ и висячихъ садовъ’ наряду съ греческими вліяніями — то же вліяніе Франціи, въ особенности импрессіонизма (или, пожалуй, пуэнтилизма), ея молодыхъ поэтовъ, но уже съ налетомъ готики, особенно замтнымъ въ возвращеніи къ манер и духу миннезингеровъ, при чемъ эти стихотворенія не даютъ впечатлнія непосредственности, потому что, въ конечномъ счет, они являются лишь жестомъ. ‘Годъ Души’ — размышленіе, обращеніе къ собственной душ, изъ 92 стихотвореній этой книги, 66 написаны ямбомъ, и изъ нихъ 50 пятистопнымъ ямбомъ — размромъ героической поэзіи. ‘Коверъ жизни’ весь состоитъ изъ четырехстрофныхъ четверостишій, построенныхъ по строгой схем: каждая изъ трехъ частей книги содержитъ 24 стихотворенія, изъ 24 стихотвореній ‘Пролога’ 23 написаны пятистопнымъ ямбомъ, въ ‘Ковр жизни’ изъ 24-хъ — 19 ямбомъ и 16 — пятистопнымъ ямбомъ. ‘Песни о сн и смерти’ — заключающія тоже 24 стихотворенія: 11 ямбическихъ и изъ нихъ 8 — пятистопнымъ ямбомъ, завершаютъ циклъ 72 стихотвореній этой новой ars poetica, состоящей, слдовательно изъ 53 ямбическихъ стихотвореній, изъ коихъ 47, т. е. дв трети, написаны пятистопнымъ ямбомъ.
То же совершенство и мастерство и въ ‘Седьмомъ Кольц’, написанномъ разными размрами, но и здсь тоже побждаетъ ямбъ.
Одни называли Георге артистомъ, другіе говорятъ, что онъ виртуозъ формы, третьи, что онъ играетъ словами. Но мннія эти доказываютъ лишь то, что или эти люди не читали Георге, или слишкомъ необразованы, чтобы имть право высказываться по вопросамъ поэтическаго творчества.
Передъ нами 467 стихотвореній и 70 стихотворныхъ изреченій Георге въ семи книгахъ и ‘Буквар’ (три первыхъ, въ народномъ изданіи, составляютъ одинъ томъ и, стало быть, во всемъ изданіи заключается не 8, а шесть томовъ) — кром того мистерія (игра) въ стихахъ ‘Принятіе въ орденъ’ и одно новое стихотвореніе. Можно бы, слдовательно, думать, что въ этихъ пятистахъ стихотвореніяхъ виртуоза, изощрившагося въ форм и играющаго словами, по крайней мр половина должна состоять изъ сонетовъ, терцинъ, октавъ, газелей и другихъ прекрасныхъ формъ стиха. А вмсто того: 5 сонетовъ (большинство ‘шекспировскихъ’, при чемъ четверострочія не рифмованы), 2 терцины, 1 кассида и нсколько измненныхъ терцинъ, съ рифмовавными средними строками. Если прибавить къ этому немногія стихотворенія, написанныя греческимъ размромъ, изъ цикла ‘Пастушескихъ и хвалебныхъ стихотвореній’ и нсколько псенъ миннезингеровъ (для которыхъ не существуетъ опредленнаго размра) въ ‘Преданіяхъ и Псняхъ’, то получится все, что Георге заимствовалъ отъ традицій или чужестраннаго искусства — всего около 40 стихотвореній: мене десятой части всхъ его произведеній. Является вопросъ: чмъ это объясняется? Очень просто: тмъ, что Георге — поэтъ простыхъ средствъ, онъ творитъ не искусственную лирику, а живую великую поэзію, которая всегда скупа на слова и считаетъ ихъ лишь средствомъ выразить душу и то, что ее наполняетъ, а не самоцлью. Понятно ли я выразился? Я не считаю, конечно, искусственными лириками тхъ приверженцевъ сонета, для которыхъ самый ходъ мыслей естественно складывался въ форму сонета, какъ у Петрарки или Шекспира, или приверженцевъ терцины, подобныхъ Данту, или октавистовъ, подобныхъ Аріосту и Виланду, — я имю въ виду поэтовъ, которые придаютъ первенствующее значеніе слову и его звучности, и восхищаются ‘колеблющимися образами написаннаго’. Называть ли мн имена?
Среди нихъ имются и крупныя, пользующіяся заслуженной славой, дорогія намъ и созданныя прекрасныя произведенія. Во Франціи, напримръ, Малларме, въ Германіи — Рильке, въ Россіи — Блокъ. Подъ искусственной лирикой я не подразумваю также и властности свободнаго стиха, покорившаго въ Америк Уота Уитмана, во Франціи Верхарна (отчасти). Въ другомъ мст (‘Аполлонъ’, 1910, VIII) я уже высказывалъ свое отношеніе къ свободному стиху, и здсь скажу только, что принципіально отвергаю его. {Хотя я не согласенъ, со всми мыслями, которыя высказывалъ по этому поводу А. де-Ренье.}
Въ поэтической техник своей Георге придерживается духа всхъ нмецкихъ поэтовъ, которые, за малыми исключеніями, лишь изрдка пользовались перечисленными формами, какъ это длаетъ, напримръ, въ Россіи самый совершенный изъ ея современныхъ поэтовъ — Валерій Брюсовъ. Вншній обликъ произведеній Георге и Брюсова представляетъ собой кое что общее: оба, какъ въ высшей степени мужественные поэты (оба пламенные почитатели Давта), любятъ заканчивать строки своихъ стихотвореній именами существительными, въ противоположность женственнымъ поэтамъ, охотно помщающимъ въ конц строчекъ глаголы, оба патетичны въ своей страстности, Георге боле изъ душевной внутренней потрясенности, Брюсовъ — боле изъ вншней, нсколько холодной эротики (но не сексуальности, какъ думаютъ нкоторые), оба преклоняются передъ суровымъ и непреложнымъ закономъ творчества, повелвающимъ имъ итти все дальше и дальше… и требующимъ постоянно все новой крови и постоянной жертвы: vide cor tuum, оба — пилигримы въ стран мученій, оба не романтичны въ рзкой оцнк современности, оба должны были почти пересоздать родной языкъ, для того чтобы найти эту характерную для нихъ металлическую звучность, оба начали сознательной художественностью въ противовсъ нехудожественной эпох, оба побдили въ борьб, сдлавшись избранными учителями молодежи, оба — трагики, съ той разницей только, что Георге переживаетъ свою трагичность, Брюсовъ же самъ конструируетъ ее, и потому Георге — творецъ новыхъ сокровищъ жизни, Брюсовъ — творецъ лишь новыхъ сокровищъ искусства, Георге — этикъ, творящій будущее, Брюсовъ — эстетикъ, отвратившійся отъ жизни. (Можно построить еще слдующія противоположенія: утвержденіе у одного и отрицаніе у другого, строительство и разрушеніе, руководительство и описаніе — и все сводится къ конечному противоположенію между ноуменами и феноменами).
Поэтому, хотя раньше я и сказалъ: ‘здсь и везд важно только одно: форма — все, красота — одна, лишь предположенія мняются, потому что всякій поэтъ творитъ свое слово изъ новой радости и новой муки, соотвтственно своей душ, великій глаголъ, великій тонъ, по которому мы узнаемъ его’, но въ данномъ случа положеніе это требуетъ нкоторой перефразировки или ограниченія. Ибо: форма бываетъ двухъ родовъ. Даже и въ этой стать многое различное мы называли однимъ и тмъ же именемъ. Одинъ разъ подъ формой мы понимали установленную, традиціонную, метрическую схему стихотвореній. Съ другой стороны — мы употребляемъ слово ‘форма’ для обозначенія образа художественнаго произведенія, вншняго образа, созданнаго внутреннимъ ритмомъ — въ данномъ случа мы имли въ виду только послднее. Иногда оба эти понятія сливаются въ одно, когда внутренній ритмъ (мысли, образы, фигуры) тожественны съ вншнимъ размромъ (напримръ, въ терцинахъ Данта, сонетахъ Платема), но возможность этой тожественности ограничена лишь стихотвореніями. Однако же мы называемъ формой и одну гармонію внутренняго ритма произведенія съ вншнимъ его обликомъ. Внутренній ритмъ каждаго произведенія зависитъ отъ трехъ условій: отъ природныхъ свойствъ воспринимающаго, подходящаго къ предмету (индивидуальность), во-вторыхъ, отъ степени волненія, съ которой онъ воспринимаетъ предметъ (переживаніе) и въ третьихъ — отъ разстоянія между переживаніемъ и центральнымъ пунктомъ внутренней страсти (радіусъ, соединяющій окружность съ центромъ). Ясно, что только первое условіе — величина постоянная, два другихъ, зависящія отъ него, величины измняющіяся. Вншній обликъ произведенія получаетъ отпечатокъ этихъ трехъ величинъ: 1) индивидуальности творящаго, 2) его взволнованности переживаніемъ, 3) его удаленія отъ переживанія (разстоянія), притомъ — въ слдующемъ порядк: изъ взволнованности, выступающей для насъ изъ произведенія, мы узнаемъ, какое значеніе поэтъ придаетъ переживанію, а отсюда — индивидуальность творца. (Слдуетъ замтить, что при позднйшемъ облеченіи въ форму какого нибудь переживанія, поэтъ большею частью беретъ нсколько большее разстояніе, чмъ оно было въ дйствительности, — почему, мы надемся выяснить въ другомъ мст). Когда нсколько поэтовъ говорятъ объ одномъ и томъ же событіи или переживаніи, оно остается во всхъ случаяхъ однимъ и тмъ же, все же остальное (предположенія) измняется, и потому ршающимъ моментомъ для всякаго поэта является его форма. Потому и сказано: форма — все, красота — одна. Ибо красота вещей и жизни не измняется, мняются только души воспринимающихъ ее: души художниковъ и поэтовъ.
Ясно ли теперь, что красота поэта есть форма, которую онъ придаетъ вещамъ и переживаніямъ? Понятно ли, почему Шекспиръ и Прево д’Экзиль, Клеменсъ Брентано и Джелаль-эдъ-динъ-Руми похожи другъ на друга? Не въ произведеніяхъ своихъ, а жизнью, вызвавшей эти произведенія: потому что красота вещей всегда одна… Кто видлъ жизнь, кто хоть разъ жилъ ярко и напряженно, въ комъ часто трепетала страсть отъ ея прекрасныхъ бурь, тотъ легко найдетъ пути ко всякому Ширазу этихъ удивительныхъ, одаренныхъ высшей милостью людей, каковы художники и поэты, которыхъ часто, по понятному заблужденію, называютъ богами.
И такъ же точно всякій, въ комъ есть живая душа и кто способенъ испытывать волненіе, легко найдетъ пути къ произведеніямъ великаго поэта, о которомъ мы говорили. Холодные же, трезвые люди, способные воспламеняться только тлесной страстью, никогда не поймутъ Георге, потому что имъ ничего не вдомо о таинственномъ призыв Великой Судьбы:
Черезъ адъ, черезъ рай
Все впередъ позжай,
Если хочешь найти Эльдорадо. *
* Изъ Эдгара По, переводъ Бальмонта
Статья эта рисуетъ намъ творчество Георге отраженнымъ въ зеркал великаго искусства. Цль ея — посредствомъ анализа произведеній найти путь къ синтезу, ея задача — скоре вступительный панегирикъ, чмъ литературная критика. Въ слдующей стать мы опредлимъ мсто Георге въ современной литератур, разберемъ его второстепенныя произведенія, которыхъ не коснулись здсь (прозаическихъ и переводныхъ), познакомимъ съ историческимъ ходомъ его развитія. Кром того дадимъ основательный очеркъ о школ, основанной Георге, имющей въ качеств первыхъ его учениковъ Гофмансталя и Жерарди и до сихъ поръ не утратившей своего значенія, такъ какъ въ настоящее время въ Германіи нтъ ни одного молодого поэта, который бы не былъ обязанъ всмъ Георге.