ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Во дни моего давно минувшаго дтства, вс мы, дти-сосди, знали ‘стараго волка’. Старый волкъ, сдлавшіеся срымъ отъ лтъ, оборваннымъ вслдствіе разныхъ житейскихъ бурь и невзгодъ, неряшливымъ, потому что ему было уже нечего заботиться о своей вншности, проходилъ каждый день утромъ мимо насъ за своей добычей, сердито ворча что-то себ подъ носъ и огрызаясь, если его задвали. Задвать стараго волка было не опасно, потому что онъ еле волочилъ ноги и едва ли могъ справиться даже съ ребенкомъ.
Старый волкъ, прежде чмъ его назвали волкомъ, считалъ себя человкомъ.
Судьба сыграла съ нимъ скверную шутку при самомъ его рожденіи. Кто-то родилъ его, но кто именно — этого не зналъ никто, и мене всего онъ самъ. Люди нашли его на улиц и оставили его жить, вслдствіе какихъ побужденій — это неизвстно. Онъ былъ худъ, длиненъ, костлявъ, лохматъ, и отличался замчательно большой пастью съ здоровенными, выдающимися зубами. Какъ его вспоили и вскормили — этого онъ не помнилъ, въ его памяти уцлло только воспоминаніе о томъ, что вс его гоняли, что вс его называли прожорой, что вс кричали ему: ‘ну, ты, волченокъ!’ Онъ даже не помнилъ, была ли у него въ дтств опредленная берлога: ему вспоминалось, что онъ ночевалъ и на улиц, и въ дворницкой, и въ ночлежномъ притон, и у какого-то чиновника, писавшаго кляузныя бумаги мужикамъ и пившаго ‘мертвую’. Этотъ чиновникъ посылалъ его въ кабаки за водкой, дралъ его за волосы, училъ съ истязаніями грамот. Въ одинъ прекрасный день чиновникъ скоропостижно умеръ, и люди, пришедшіе хоронить его, ска.зали: ‘надо его воспитанника куда-нибудь приткнуть’. Маленькій волчонокъ, умвшій уже читать и писать, скоро прекратился въ писца захолустнаго полицейскаго управленія. Онъ сталъ впервые получать деньги — три рубля въ мсяцъ. На эти средства онъ долженъ былъ добывать себ берлогу и пищу, потому что теперь его уже считали способнымъ къ ихъ добыванію и перестали бросать ему даровыя подачки. Онъ не умлъ существовать на три рубля и сталъ изыскивать средства, чтобы добыть побольше: онъ расписывался за безграмотныхъ за дв копейки, онъ писалъ просьбы и письма невждамъ, взимая за это пятаки и гривенники, онъ дежурилъ за товарищей, получая отъ нихъ четвертаки,— при помощи этихъ доходовъ онъ кое-какъ сводилъ концы съ концами и имлъ свою берлогу, укрываясь въ ней отъ людей, не вредя никому.
Ему шелъ уже двадцать пятый годъ, когда съ нимъ случилось одно совершенно неожиданное для него обстоятельство: однажды весною, вечеромъ, къ нему вошла его квартирная хозяйка.
— Что это вы все дома одни сидите?— сказала она и присла, около него и игриво ударивъ его рукою по костлявой колнк..
— А съ кмъ же сидть?— спросилъ онъ, съ удивленіемъ глядя на нее.
Ей было за тридцать лтъ, она была полная, краснощекая, дюжая женщина, у нея были мошенническіе, бгавшіе по сторонамъ глаза, на ней красовался пестрый нарядъ. При первомъ взгляд на нее, можно было опредлить, что она любитъ хорошо пость и попить, что она любитъ наряжаться, что она не выкажетъ особенной разборчивости, въ средствахъ, если дло коснется удовлетворенія ея привычекъ и пожеланій.
— Такой молоденькій и не можетъ найти, съ кмъ бы сидть!,— лукаво улыбнулась, она и еще боле игриво потрепала его по плечу.
Онъ сдвинулся на край стула, точно боясь, что его хотятъ побить.
Она увидала, что онъ не понимаетъ нжныхъ заигрываній, и приступила къ длу проще, пряме, безцеремонне. Она пробудила въ немъ новую животную страсть, о существованіи которой въ себ онъ и не подозрвалъ: онъ зналъ, что мужчины сходятся съ женщинами, что одни заводятъ любовницъ, а другіе женъ, но онъ не думалъ никогда о томъ, что и ему когда-нибудь будетъ необходимо нужно обзавестись любовницей или женой. Посл перваго визита къ нему квартирной хозяйки, волкъ вдругъ понялъ, что ему не только не худо было сблизиться съ женщиной, но что онъ не можетъ обойтись безъ подруги жизни, что именно ея-то и недоставало ему въ жизни. Посл этого открытія волкъ пришелъ въ такое блаженное настроеніе духа, что началъ впервые хохотать, осклабляя свою громадную пасть, когда квартирная хозяйка, заигравшаяся съ нимъ, ерошила ему волосы и щекотала его подъ мышками, засунувъ свои пухлыя руки подъ его сюртукъ.
Черезъ недлю она, жалуясь на скаредность своего пропойцы-мужа, попросила его, своего душоночка, купить ей шляпку, душа его въ своихъ теплыхъ объятіяхъ. Черезъ мсяцъ она плакала передъ нимъ, своимъ амурчикомъ, о томъ, что имъ придется разстаться, такъ какъ мужъ не даетъ денегъ, и ей нечмъ платить за эту квартиру. Черезъ пять мсяцевъ она въ волненіи говорила ему, своему неоцненному сокровищу, что онъ будетъ скоро отцомъ и что нужно подумать объ участи ихъ будущаго ребенка. Черезъ годъ она упрекала его, своего тирана и злодя, за то, что онъ не уметъ добывать денегъ, какъ вс порядочные люди. Черезъ два года она стала замчать, что не станетъ же она любить даромъ его, урода! Онъ сталъ изыскивать средства для того, чтобы она не бросила его, чтобы она не гнала его, онъ кланялся изъ-за денегъ, онъ подличалъ изъ-за денегъ, онъ давилъ и тснилъ всхъ, кого могъ, изъ-за денегъ, но бросить ее онъ даже и не думалъ. Ему была нужна женщина, но она, какъ по пальцамъ, объяснила ему, что его, урода, рожу, болвана, никто не полюбить, что такихъ-то, какъ онъ, и съ деньгами прогонитъ каждая женщина, что только она, слабая дура, связалась съ нимъ изъ жалости, да развязаться не можетъ,— и онъ боялся именно той минуты, когда она вдругъ ршится развязаться съ нимъ.
— Ты хоть бы дтей-то пожаллъ, кровопивецъ ты этакій,— говорила она ему.— Загубилъ мою молодость, такъ и ихъ еще загубить хочешь!
— Да гд же мн достать денегъ?— покорно говорилъ онъ.
— А ты хоть украдь, а чтобъ были,— приказывала она.
Онъ и кралъ.
У нихъ было трое дтей. Волкъ любилъ ихъ по-своему. Когда онъ, по приказанію ихъ матери, покупалъ имъ гостинца и обновы — они вшались ему на шею, и это было пріятно ему. Когда имъ хотлось выпросить что-нибудь у него — они смиренно и нжно ластились къ нему, и это умиляло его. Сначала онъ длалъ для нихъ только то, что приказывала ихъ мать или что выпрашивали они,— потомъ у него явилась потребность длать имъ сюрпризы по своему собственному побужденію, чтобы они лишній разъ повисли у него на ше, лишній разъ поцловали его. Эти ласки успокоивали, смягчали его посл цлаго дня службы, гд одни распекали его по-начальнически, другіе называли его кровопійцею за вымогательства, третьи сулили ему ‘ни дна, ни покрышки’ за то, что онъ кривилъ душой не въ ихъ пользу, а въ пользу ихъ противниковъ, въ свою очередь говорившихъ ему: ‘ну, ужъ ты и обдерешь, какъ липку, если попасть къ теб въ лапы!’ Да, принося подарки дтямъ и ихъ матери, онъ наслаждался ихъ ласками, и ему казалось, что онъ такой же человкъ, какъ и вс люди. Это продолжалось до той поры, когда вс подобныя мечты должны были разсяться передъ грубою дйствительностью: его выгнали со службы, и чтобы онъ не сомнвался, не заблуждался насчетъ того, кто онъ, дали ему ‘волчій паспортъ’.
— Осрамилъ ты меня, разбойникъ! Загубилъ ты меня, душегубецъ!— кричала на него его бывшая квартирная хозяйка.— Уходи ты съ глазъ моихъ!. Чтобы нога твоя не была въ моемъ дом!
Онъ ршился протестовать, объявивъ, что домъ не ея, а его — его ‘собственный домъ’.
— Да съ чего ты это взялъ? Откуда это у тебя домъ-то явился? На чье имя домъ-то написанъ?— кричала ему она.
Онъ широко открылъ глаза, вспомнивъ, что онъ точно купилъ домъ на ея имя, чтобы никто не спросилъ, изъ какихъ средствъ онъ пріобрлъ домъ. Онъ крикнулъ ей въ отчаяніи, чтобы она подавилась этимъ домомъ, а что онъ кое-какъ проживетъ съ дтьми и безъ дома.
— Какія это такія у тебя дти?— послышался ея отвть.— Дти-то мои, моего мужа, а ты, проходимецъ этакій, опозорилъ только меня, беззащитную…
Онъ вспомнилъ, что, дйствительно, онъ былъ только проходимецъ, случайно попавшій въ чужую семью: у нея былъ мужъ законный, настоящій. Правда, этотъ мужъ жилъ постоянно гд-то на кухн, въ кабакахъ, въ трактирахъ, но онъ все же былъ мужъ, а не проходимецъ въ отношеніи ея. Пятнадцать лтъ объ этомъ муж никто не думалъ, никто не спрашивалъ, никто не заботился, но этотъ мужъ существовалъ и могъ явиться на помощь къ жен по первому ея востребованію: онъ былъ старъ, дряхлъ, хилъ, изможденъ тломъ, но онъ былъ силенъ и непобдимъ со своею ‘законностью’.
Въ тотъ же день проходимецъ и мужъ встртились въ одномъ и томъ же кабак, дружески роспили штофъ, попріятельски всплакнули о своей горькой дол, но къ ночи мужъ вернулся въ домъ своей жены, а проходимецъ остался на улиц…
Таково было прошлое ‘стараго волка’. Настоящее его, то-есть то время, когда вс уже ввали его ‘старымъ волкомъ’, когда онъ самъ не сомнвался въ томъ, что онъ ‘старый волкіь’, было еще боле трагично.
…’Все понять, значитъ, вс простить’ — это изреченіе генія, избавленнаго отъ труда и голода наслдственнымъ имуществомъ.
‘Старый волкъ’ не былъ геніемъ и не имлъ наслдственныхъ капиталовъ, вроятно, вслдствіе этого онъ понялъ все, что ему нужно было понять, и не простилъ ничего. То, что ему нужно было понять, было не сложно и просто, женщина, которую онъ любилъ по-своему и для которой онъ запятналъ свою совсть, выгнала его изъ его собственнаго дома и отняла у него дтей, которыхъ онъ тоже любилъ по-своему и для которыхъ онъ также кривилъ душою, онъ не имлъ ни наслдственнаго, ни благопріобртеннаго имущества, и вмсто всякихъ капиталовъ, въ его карман былъ ‘волчій паспортъ’, закрывавшій ему, за его прошлые смертные грхи, входъ во вс мста, гд можно было заработать службою кусокъ хлба, люди, называвшіеся его друзьями, пріятелями, знакомыми и сослуживцами, оставили его и должны были оставить его, ‘оставленнаго въ подозрніи’ взяточника, такъ какъ они знались съ нимъ только ради, занимаемаго имъ мста, ради находившихся въ его карман денегъ, ради имвшейся у него возможности помочь имъ въ длахъ, онъ былъ, по натур, по воспитанію и по складу жизни, нелюдимымъ, угрюмымъ и неинтереснымъ человкомъ, съ отталкивающей физіономіей, съ неловкими манерами, съ очень ограниченнымъ умомъ, такъ что люди могли только сторониться отъ него, а не сближаться съ нимъ, все это онъ понялъ, и въ душ его, вмсто чувства прощенія и примиренія, зародилась ненависть. Къ кому? Ко всмъ и ко всему: къ судьб, къ жизни, къ людямъ.
Рядомъ съ ненавистью въ немъ пробудился страхъ передъ будущимъ: чмъ онъ будетъ жить? что будетъ съ нимъ, если у него не будетъ ни гроша? какъ будутъ издваться люди надъ нимъ, когда онъ упадетъ, голодный, на мостовой? Ему смутно вспоминались слова единственной женщины, говорившей съ нимъ откровенно: ‘кому ты, уродъ, нуженъ безъ денегъ-то’, ‘ишь пасть-то у тебя, какъ у волка, а силы-то заячьи, пріобрсти гроша не умешь!’ ‘подъ заборомъ бы ты съ голоду умеръ, если бы я не научила тебя грошъ сколотить!’ Онъ вспоминалъ все подробне и подробне вс эти мелочи, и боялся все больше и больше за себя, за урода, который никому не нуженъ безъ денегъ, у котораго большая пасть и малыя силы, который можетъ умереть подъ заборомъ безъ умнья сколачивать гроши.
Онъ началъ задумываться о средствахъ для добыванія денегъ безъ службы и для уменьшенія своего волчьяго аппетита.
— Вотъ, ‘старый волкъ’ пошелъ на добычу,— говорили про него по утрамъ сосди, видя его, худого, небритаго, оборваннаго, идущимъ по улиц, и, дйствительно, они не ошибались: онъ точно шелъ на добычу.
Какая добыча могла достаться ему? Онъ подбиралъ на улиц гвозди, тряпки, бумажки, щепки, онъ пріобрталъ краденыя вещи за безцнокъ, онъ писалъ кляузныя бумаги, онъ просилъ Христа ради, онъ заходилъ на чужія кухни за кускомъ хлба, за костями, которыя онъ обгладывалъ, какъ волкъ, и которыя продавалъ потомъ людямъ, покупающимъ все, даже и обглоданныя волкомъ кости.
Вс видли, какъ онъ ходитъ за добываніемъ провизіи для удовлетворенія своего аппетита, своихъ потребностей, онъ не покупалъ никогда ничего. Когда онъ бывалъ голоденъ — онъ ждалъ того случая, когда его кто-нибудь накормитъ, когда у него донашивалась одежда,— онъ ждалъ того случая, когда ему подарятъ другую затасканную одежду. Если ему давали денегъ на хлбъ или на одежду — онъ оставался голоднымъ или полунагимъ: тратить эти деньги онъ не ршался, потому что, по его убжденію, ему нужно было беречь деньги ‘на черный день’. Онъ никогда не давалъ себ отчета, какой именно день покажется ему ‘чернымъ днемъ’ и насколько можно было назвать переживаемое имъ время ‘красными днями’. Сначала онъ нанималъ маленькую опрятную комнату отъ жильцовъ, потомъ онъ занялъ грязный уголъ, наконецъ, онъ поселился въ кухн, за печкою. Онъ падалъ постепенно все ниже и ниже, сперва онъ былъ опрятнымъ бднякомъ, потомъ онъ сталъ грязнымъ нищимъ, сначала онъ былъ скупымъ человкомъ, впослдствіи онъ сдлался алчнымъ скрягою. Помстившись въ кухн за печкою, онъ жилъ какъ въ могил, которую еще не завалили землею и камнями. Онъ не могъ входить въ свое помщеніе, туда можно было только влзать: она было длиною въ ростъ человка, шириною — въ ширину человка. Здсь онъ прожилъ шесть лтъ въ грязи, въ духот, наслаждаясь одною мыслью о томъ, что его тутъ держатъ даромъ хозяева, тронутые его унизительными слезами и мольбами.
— Дураки, дураки!— бормоталъ, онъ про себя съ лукавой и злой усмшкой.— Пусть держатъ, пусть держатъ… Дураки!..
Но въ одинъ прекрасный день онъ пришелъ въ ужасъ, узнавъ случайно, чего можетъ стоить ему это даровое помщеніе и какого сорта добродушіемъ отличаются его дураки-хозяева, Пробираясь однажды своей осторожной волчьей походкой въ свою берлогу и нащупывая впотьмахъ подвальнаго коридора дверь, онъ услышалъ за этой дверью громкій разговоръ.
— Вотъ ужъ истинно помойная-то яма!— говорилъ одинъ женскій голосъ.
— Чего, чего не нанесено сюда! Ужъ и какъ же вы его это держите у себя. Грязи-то тутъ не оберешься отъ него!
— Что длать, мать моя, что длать, поневол держимъ,— отвчалъ другой голосъ, въ которомъ старый волкъ узнать голосъ своей добросердечной ‘дуры-хозяйки’, — Не вкъ же будетъ жить, когда-нибудь и сдохнетъ, все кое-что перепадетъ намъ, въ могилу съ собой ничего не возьметъ…
— А много у него накоплено-то?
— Не знаю, мать моя, не знаю, вотъ какъ передъ Богомъ говорю. Мужъ вотъ не вритъ тоже: ‘врешь, говоритъ, баба, врно, ужъ слазила, пошарила’. А гд же мн? Посмотришь, а онъ еще замтитъ да скажетъ, скаредъ, что его обокрали… Отъ такого чорта, прости, Господи, всего станетъ…
— Ну, этакого-то и обокрасть не грхъ. Мой Митрій и то говоритъ: ‘диву это я даюсь, какъ его до сихъ поръ не укокошили?’..
‘Старый волкъ’ широко открылъ глаза съ выраженіемъ тупого ужаса и заскрежеталъ зубами, онъ торопливо, дрожа, какъ въ лихорадк, нащупалъ дверь и вошелъ въ кухню, разговаривавшія женщины отшатнулись въ испуг и замолчали, онъ поспшно, спотыкаясь, со стонами влзъ за печку и началъ осторожно, но быстро увязывать свой скарбъ…
На слдующее же утро онъ исчезъ, выписавшись за городъ…
Насталъ новый періодъ жизни для ‘стараго волка’: онъ перебрался не за городъ, а въ другую часть города, гд его не знали, онъ нанялъ отдльную квартиру и заперся въ ней. Эта квартира состояла изъ одной кухни, походившей боле на чуланъ, на хлвъ, на собачью конуру, чмъ на жилое помщеніе для человка. Но волкъ былъ доволенъ ею, потому что у нея было такое маленькое окно, что въ него не могъ бы пролзть даже и ребенокъ, и была такая здоровая дверь, что ее не легко было бы сломать даже и очень сильному человку. Кром того, эта дверь замыкалась простымъ и висячимъ замками снаружи и задвигалась тяжелой задвижкой изнутри. Здсь ‘старый волкъ’ былъ уже вполн застрахованъ отъ людей, здсь онъ могъ жить безъ нихъ, выходя изъ своей берлоги только затмъ, чтобы пость и утащить къ себ какую-нибудь добычу. Онъ радовался удобству своего новаго помщенія и потому, что сюда можно было сносить всякій хламъ, не имя надобности тотчасъ же продавать этотъ хламъ ‘за безцнокъ’, въ прежнемъ помщеніи за печкой было невозможно держать все, что добывалось, и нужно было продавать добытое, продавать же вещи людямъ значило, по мннію ‘стараго волка’, давать людямъ возможность надувать и обсчитывать продающаго, такъ какъ настоящей цны никто не дастъ за вещь, покупаемую не въ лавк, у частнаго лица.
Возвращаясь въ свою берлогу и затворивъ на замокъ и на задвижку двери, ‘старый волкъ’ начиналъ рыться среди своего скарба, сортируя вещи, откладывая въ одну кучу тряпки, въ другую гвозди, въ третью бумажки. Онъ занимался этимъ поспшно, суетливо, шевеля губами, качая головой и что-то ворча себ подъ носъ. Иногда какой-нибудь обломокъ стекла останавливалъ его вниманіе на цлые часы: ‘старый волкъ’ теръ этотъ обломокъ о тряпки, смотрлъ на него на свтъ, прикладывалъ къ лицу,— ему все казалось, что, можетъ-быть, это не стекло, а драгоцнный камень, брильянтъ.
Довольно долго продолжалась здсь для него вполн счастливая, вполн безмятежная жизнь: люди, никогда не заглядывавшіе въ его берлогу, перестали тревожить его и даже стали относиться къ нему съ извстнымъ добродушіемъ, какъ къ жалкому нищему, который никого не трогаетъ и иметъ довольно доброе сердце,— о послднемъ обстоятельств люди узнали или, лучше сказать, догадались, увидавъ, что старый бднякъ любитъ дтей. Дло въ томъ, что ‘старый волкъ’ почти ежедневно ласкалъ дтей, жившихъ по сосдству. Увидитъ онъ какого-нибудь мальчугана, играющаго въ садик или на улиц, подойдетъ къ нему, погладятъ его по голов, поцлуетъ его ручонки и, въ конц-концовъ, тихо спрашиваетъ его шепелявымъ голосомъ:
— Ню, клошечка моя, хелувимчикъ мой, что ты дашь сталому ддушк?.. что дашь?..
Дитя суетъ въ руки добраго ддушки то леденецъ, то сухарь, то деньги, то какую-нибудь вещь.
— Ты у мамаши, голубчикъ мой, въ комод поищи… въ комод… Да никому не-говори, что ты даешь бдному старичку… иглушечки… иглушечки… Христосъ съ тобой, клошечка… въ комод поищи, нтъ ли чего… въ комод…
И мальчикъ искалъ у матери въ комод, нтъ ли тамъ чего-нибудь, что можно дать ‘бдному ддушк’…
Въ эту пору случилось обстоятельство, окончательно смутившее ‘стараго волка’.
Возвратившись однажды домой и начавъ разбирать свой хламъ, онъ услыхалъ шорохъ и замеръ на мст: онъ увидалъ, что одна изъ кучъ шевелится. Затаивъ дыханіе и не шевелясь отъ ужаса, онъ сталъ всматриваться: изъ кучи выбжала крыса, осмотрлась во вс стороны, понюхала воздухъ и снова скрылась въ тряпкахъ. Старикъ бросился, какъ сумасшедшій, къ куч и сталъ разбрасывать своими темными, костлявыми руками тряпки, отыскивая крысу, но ея уже не было. Утомленный этой возней, онъ, тяжело дыша, упалъ на постель и началъ уже мало-по-ыаду успокаиваться, когда подъ постелью послышался шорохъ: онъ быстро вскочилъ и началъ сильно стучать ногами — шорохъ утихъ…
Значитъ крысы дятъ его добро во время его отсутствія? Эта мысль клиномъ засла въ его голов и уже не давала ему боле покоя. На слдующій день онъ торопливо, мрачный и озабоченный, сбгалъ къ сосдямъ попросить хлба и вернулся тотчасъ же домой, входя въ комнату, онъ, какъ ему казалось, снова слышалъ шорохъ и видлъ пробжавшую крысу. Онъ ршился не выходить на слдующій день изъ своей берлоги.
— Подохнутъ, проклятыя!— бормоталъ онъ, смотря по сторонамъ блуждающими глазами:— не посмютъ при мн… Подохнутъ, тогда опять пойду за хлбомъ… Проклятыя, проклятыя!.. погодите, погодите — подохнете!..
Онъ сталъ сторожить и пугать крысъ, охраняя свое добро.
— Пшли… пшли… кшъ, проклятыя,— бормоталъ, онъ, слыша шорохъ.— У-у! Погодите, погодите,— вс подохнете, вс!..
Но крысы не дохли и, слыша все ясне и ясне ихъ шорохъ, онъ еще усердне сторожилъ и пугалъ ихъ. ожидая, что вотъ-вотъ он подохнутъ…
Ихъ число росло и росло, кажется, не по днямъ, а по часамъ, такъ что у него не оставалось ны минуты даже для сна, и онъ не спалъ, сторожа и пугая ихъ…Наконецъ, онъ почувствовалъ, что он, такія большія, такія быстроногія, начинаютъ бгать по его тлу, по его лицу…
— Пшли, пшли…. у-у, проклятыя!— уже совсмъ тихо бормоталъ онъ, не имя силъ пошевелить ни ногой, ни рукой…
А число крысъ все росло и росло, шорохъ все усиливался, возня ихъ на тл ‘стараго волка’ все увеличивалась, и ‘старый волкъ’ уже не шевелилъ и губами, потому что онъ сталъ уже не ‘старымъ волкомъ’, а медленно разлагающимся трупомъ, надъ, которымъ, какъ надъ падалью, могли справлять безпрепятственно свой пиръ вс, для кого кажется лакомымъ и это блюдо…
— При комъ взломали двери?— спрашивалъ судебный приставъ у дворника, входя въ комнату, гд былъ изъденный крысами трупъ.
— При полиціи?— отвчалъ дворникъ.
— Зачмъ меня не позвали? Судебный слдователь былъ?
— Были-съ. Они и посейчасъ у хозяина…
Собрались въ конуру полицейскіе, судебный слдователь, дворники.
— Не тронь, не тронь! Чего ты тамъ шаришь!— кричалъ приставъ на дворника.
Судебный слдователь слдилъ зоркими глазами за тмъ, какъ разрывали весь хламъ.
— Нужно убрать его, пересмотрть все въ тюфяк,— говорилъ приставъ.
Трупъ потащили вонъ.
— Обыскать прежде платье на немъ!— говорилъ приставъ, останавливая дворниковъ.
Начали обыскивать покойника.
— Везд деньги, деньги и деньги!— говорилъ приставъ и вдругъ обернулся къ кому-то съ рзкимъ вопросомъ:
— Я васъ попрошу покуда не трогать вещей, мы все осмотримъ послдовательно…
Началась опись.
— Ну, стоитъ ли это вписывать,— замтилъ кто-то приставу.— Грошъ стоитъ.
— Это что же?— спросилъ приставъ, взявъ вещь, о которой шла рчь.— А-а, камея… Укралъ, врно, гд-нибудь, мерзавецъ…
— Да, врно,— послышался отвтъ.
— Ну ее, къ чорту! Что тамъ дальше-то?
Кто-то крикнулъ:
— Пара старыхъ панталонъ!
Одинъ изъ присутствующихъ что-то заботливо загонялъ въ сторону ногою и, наконецъ, уронивъ изъ рукъ носовой платокъ, нагнулся поднять его.
— Что-это вы?— послышался вопросъ.
— Платокъ уронилъ.
Господинъ, уронившій платокъ, поднялъ, весь красный, голову кверху и съ выраженіемъ невиннаго младенца сунулъ поспшно платокъ въ свой карманъ, словно боясь уронить изъ него какую-нибудь драгоцнность.
У всхъ присутствующихъ горли глаза, была видна какая-то лихорадочность въ движеніяхъ, было какое-то болзненное желаніе, чтобы вс встали здсь другъ въ другу спинами и чтобы ни одинъ изъ нихъ не смотрлъ, что длаетъ другой, а передъ ними среди гвоздей, тряпокъ и сухихъ корокъ хлба, все росла и росло число ассигнацій, червонцевъ, золотыхъ бездлушекъ, валявшихся въ пыли, на полу, въ углахъ, въ тряпь.
— Да какіе же это такіе порядки! Родныхъ дтей лишаютъ отцовскаго наслдства! Это дневной грабежъ! Я съ нимъ пятнадцать лтъ въ сожитія находилась, онъ ничего на воспитаніе дтямъ не далъ. Я все сама…
Эти крики раздавались изъ устъ бывшей квартирной хозяйки ‘стараго волка’, прочитавшей въ газетахъ, что посл него осталось тридцать тысячъ, и явившейся за наслдствомъ къ судебному приставу.
— Вы можете, сударыня, обратиться въ судъ,— объяснилъ старух приставъ:— но я долженъ васъ предупредить, что изъ этого ничего не выйдетъ. У васъ нтъ никакихъ правъ на полученіе наслдства.
— Какъ никакихъ правъ?— кричала просительница.— А дти? Да я свидтелей приведу, что онъ погубилъ меня, злодй, что онъ своихъ дтей мн подбросилъ. Я везд дойду, везд!
Приставъ долго уговаривалъ старуху, долго объяснялъ ей дло и, наконецъ, сказалъ, что у него нтъ времени для разговоровъ съ ней. Въ тотъ же день къ нему явился какой-то немолодой человкъ, съ мягкими манерами, слащавымъ голосомъ, заявившій, что покойный ‘старый волкъ’ былъ воспитанникомъ его дяди.
— Такъ что же вамъ угодно?— спросилъ приставъ.
— Нельзя ли… знаете, мн хотлось бы… Видите ли,— началъ поститель, не умя выразить своего желанія.— Я думаю, что это имущество все равно въ казну пойдетъ, такъ нельзя ли найти, какой-нибудь законъ, чтобы оно къ намъ перешло… Покойный, я вамъ долженъ признаться, былъ незаконнымъ сыномъ моего дяди и наслдовалъ посл него все, хотя имніе моего дяди должно было перейти къ моему отцу… Нельзя ли, знаете, какъ-нибудь похлопотать… оставленныя имъ деньги принадлежатъ нашей семь… онъ тогда воспользовался тмъ, что моего отца не было здсь, и укралъ имущество дяди… Онъ вообще былъ грязная личность… и даже въ его аттестат…
— Извините, пожалуйста, я ничмъ не могу быть вамъ полезенъ,— отвтилъ приставъ.
— Но совтъ… я прошу только вашего совта,— настаивалъ поститель.
— Мой совть: оставьте въ поко это наслдство,— сказалъ приставъ.
— Но какъ же такъ?.. Это имущество украдено у моего дяди… и вдругъ его отдадутъ въ казну?.. Имемъ же право хлопотать…
— Длайте, что вамъ угодно, но я тутъ ни при чемъ…
— Я и мои родные поблагодарили бы васъ…
— Мн, право, некогда!— сказалъ приставъ.
Эта смерть взволновала весь городъ, везд говорили о ней, какъ о чемъ-то выходящемъ изъ ряда вонъ.
— Право, даже не жаль такихъ людей, когда слышишь, что съ ними случилось какое-нибудь несчастіе,— съ омерзніемъ говорила одна молоденькая барыня, слушая чтеніе газетнаго отчета о смерти старика.— Вдь могъ бы жить спокойно и счастливо въ семь, уважаемый ближними…
— Это просто умопомшательство,— замтилъ какой-то серьезный господинъ.— Такихъ людей нужно бы сажать въ сумасшедшій домъ, отобравъ у нихъ имущество подъ опеку.
— Ахъ, мн, право, иногда длается страшно за человчество, когда я читаю о подобныхъ нравственныхъ уродахъ,— жеманно произнесла пожилая двица.
— Но это же рдкія исключенія!— замтилъ серьезный господинъ.
— Но неужели же вс его капиталы такъ и пойдутъ въ казну?— спросила молоденькая барыня.
— Разумется, въ казну,— отвтилъ серьезный господинъ.
— Ахъ, это ужасно! А можетъ-быть, у него мать, родные, несчастные голодные, выгнанные этимъ изувромъ,— содрогнулась пожилая двица.
Двое молодыхъ людей смялись, толкуя объ этомъ случа.
— Вотъ бы намъ такого дядюшку имть!— смялся одинъ.
— Были бы у Матильды новые рысаки,— хохоталъ другой.
— У насъ деньги не завалялись бы долго,— замтилъ первый.
— Да, протерли бы мы имъ глазки,— замтилъ второй.
Въ подвал, гд когда-то жилъ старикъ, разсуждали какія-то дн темныя личности.
— Прозвали мы, брать, дльце!— говорила одна изъ темныхъ личностей.
— Да, ничего, славная бы была пожива,— говорила другая личность.
— Говорилъ, братъ, я теб, что у стараго чорта есть кока съ сокомъ…
— И хлопотъ бы не много было, и такъ на ладанъ дышалъ…
Такъ толковали про своего умершаго собрата, про стараго волка, молодые…
Прочитали? Поделиться с друзьями:
