СТАРЫЙ ПРОФЕССОРЪ.
СТАРЫЙ ПРОФЕССОРЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
И. Петровъ.
‘Русское Богатство’, No 12, 1902
Старый профессор, Петров И., Год: 1902
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Утромъ дулъ сильный втеръ. Онъ принесъ съ собой откуда-то много снгу, наваливалъ сугробъ за сугробомъ, залплялъ окна, метался съ визгомъ по крышамъ, точно хотлъ какъ можно скоре освободиться отъ снжныхъ хлопьевъ и летть дальше. Къ вечеру онъ улетлъ, и въ мягкихъ сумеркахъ плавно разливался невстревоженный втромъ колокольный звонъ. Звонили къ вечерн. Кое-гд зажигали лампы, и въ маленькомъ домик за низкой ршетчатой. оградой противъ церкви, въ квартир профессора, тоже блеснулъ огонекъ. Старый профессоръ не любилъ сумерекъ, и въ его маленькой квартир зажигали лампы рано, не дожидаясь прихода вечерней темноты. Въ сумерки, когда хоронились по угламъ вечернія тни, а потомъ, словно крадучись, расползались по всей квартир, профессору становилось жутко. Унылый вечерній звонъ, огни свчей и лампадъ, бросавшихъ на запотлыя окна церкви вмст съ тнями молящихся колыхавшійся отблескъ, наводили его на мысли объ иномъ, близкомъ ему, но невдомомъ мір. Онъ торопилъ тогда запоздавшую прислугу, зажигались лампы, а въ столовой появлялся кипвшій самоваръ. Струйки пара весело убгали подъ матовый колпакъ большой висячей лампы, и привтливый шумъ, доносившійся въ кабинетъ, успокаивалъ профессора, какъ будто въ столовой находилось какое-то близкое ему существо. Въ это время профессоръ садился за работу. Это была, впрочемъ, уже не та кипучая, увлекательная работа, за которой просиживались раньше и ночи, и дни. Профессоръ доставалъ пожелтвшіе отъ времени листы бумаги, исписанные еще бодрымъ увреннымъ почеркомъ, надвалъ очки и принимался читать. Яркій свтъ лампы уже давно разогналъ вечернія тни, и какъ-то особенно привтливо шумлъ въ столовой самоваръ, но профессоръ, склонясь надъ листками, хмурился и временами недовольно качалъ головой, какъ будто сомнвался въ томъ, что говорили ему эти пожелтвшіе листки. Профессору казалось, что въ нихъ стала сомнваться и та небольшая аудиторія, которая съ годами замтно рдла у него на глазахъ.
Проходя мимо чужихъ аудиторій, гд толпились студенты въ ожиданіи лекцій, профессоръ слушалъ гулъ молодыхъ голосовъ, и онъ казался ему побднымъ гуломъ науки, и что-то грозное, насмшливое слышалось профессору въ этомъ гул, и онъ торопливо шагалъ мимо раскрытыхъ дверей, словно боялся, что изъ этого гула вдругъ выдлится безпощадное слово и дкой насмшкой раскатится ему въ догонку подъ сводомъ низкаго корридора… А въ эти двери входили жрецы аудиторіи, молодые, самоувренные, для нихъ, казалось, не было ничего труднаго, таинственнаго. Наука послушно сбрасывала передъ ними таинственную завсу, и вмст съ ними проникали въ это неизвстное, блестя жаждой знанія, сотни молодыхъ глазъ. Темно и душно было въ длинномъ низкомъ корридор, а трупный запахъ, доносившійся изъ анатомическаго театра, смшанный съ запахомъ карболовой кислоты, вызывалъ въ груди тоскливое ощущеніе, вытсняя оттуда остатки свжаго воздуха, принесеннаго съ улицы.
Аудиторія профессора была въ конц корридора. Маленькая и низкая, съ длинными партами и массивнымъ дубовымъ кресломъ на возвышеніи, она была похожа на гимназическій классъ, и профессору иногда казалось, что ему было бы лучше преподавать здсь латинскій языкъ. Да, теперь это было бы лучше… И вспомнивъ о томъ, что завтра ему опять нужно проходить мрачнымъ корридоромъ въ свою аудиторію, снова дышать тяжелымъ воздухомъ, профессоръ сложилъ листки и откинулся на спинку кресла. Да, нужно идти и завтра, и послзавтра до конца недолгихъ дней. И какъ ни мрачна была аудиторія, ему казалось, что эти недолгіе дни живутъ тамъ въ аудиторіи, а не будетъ ея, не будетъ и этихъ дней. Будутъ сумерки, будетъ долгая ночь и страшно было думать объ этой долгой одинокой ночи.
Въ открытую форточку было слышно, какъ гд-то недалеко звонила конка. Отблескъ огней въ церковныхъ окнахъ становился слабй, пропали тни молящихся. Гулко стукнулъ съ силой вдвинутый желзный засовъ, и гд-то внутри церкви среди потухавшихъ огней робко замигала розоватымъ свтомъ лампада. Въ столовой пробили торопливо тоненькими ударами часы и тутъ же въ кабинет, словно укоряя ихъ въ легкомысленной поспшности, медленно отчеканили свои удары солидные часы въ продолговатомъ футляр, и маятникъ, казалось, одобрительно соглашался съ ними и говорилъ: ‘вотъ такъ, вотъ такъ’… Самоваръ пересталъ посылать струйки пара подъ матовый колпакъ, онъ словно къ чему-то прислушивался, можетъ быть, ждалъ отвта на свою монотонную псню, такъ нравившуюся профессору. А профессоръ думалъ. Онъ весь отдался воспоминаніямъ. Казалось, что сумеречныя тни, таившіяся по угламъ, охватили его и понесли куда-то далеко, и ему было пріятно уйти отъ этого холода одиночества, и хоть издали погрться у того огня, избытокъ котораго прежде онъ не зналъ, куда двать. И страннымъ образомъ, ярче всего ему представлялась рка, городъ съ блествшими на солнц главами церквей, пароходы, песчаная отмель, лодка и въ лодк молодая двушка въ бломъ плать, такая же свтлая и радостная, какъ начинавшійся день. Отъ городскихъ пристаней отваливали пароходы. Они плавно двигались мимо нихъ полные народа. И въ это счастливое утро съ одного парохода кто-то долго махалъ имъ платкомъ, словно посылалъ привтъ молодому счастью. Какъ тогда было хорошо! Какъ хотлось кричать объ этомъ счасть туда, черезъ рку, на окраину города, къ маленькому домику, утопавшему въ зелени, гд онъ нашелъ это счастье. Какіе были планы, какъ онъ работалъ, съ какимъ нетерпніемъ ждалъ каникулъ. А тамъ опять солнце, лодка, рка… А потомъ? Потомъ стали находить тучи, стало тускло, пасмурно, но онъ этихъ тучъ не замчалъ, у него тамъ, въ большомъ город было другое солнце, и ему было свтло и тепло за столомъ, уставленнымъ разными препаратами, гд царилъ микроскопъ, открывавшій ему, мало-помалу, уголки неизвстнаго міра. Тучи сгущались, длалось душно, рядомъ съ нимъ пустли рабочіе столики, убирались микроскопы и груды препаратовъ, какъ ненужный хламъ сваливались въ пыльные шкафы. ‘Работать, когда такъ темно и душно?’ Товарищи не понимали его, онъ не понималъ товарищей и продолжалъ работать. Онъ остался одинъ. Его замтили, и на праздникъ онъ халъ домой съ золотой медалью въ карман. Онъ былъ счастливъ и такъ же сіялъ, какъ медаль, когда онъ вынималъ ее изъ кармана и любовался ею, вытирая надушеннымъ платкомъ замченную зоркимъ глазомъ пылинку. Онъ возмужалъ, его находили красивымъ. Молодость, красота, впереди научная карьера, и первый залогъ этой карьеры — золотая медаль… И когда онъ пришелъ къ милой двушк, его сердце стучало сильне, точно и оно чувствовало близость медали, лежавшей въ карман сюртука. Все было ясно. Научная командировка, поздка за границу, новыя страны, новые люди и они вдвоемъ среди большого чужого города. Дворцы, музеи, старинныя библіотеки, все то, о чемъ они мечтали, было близки къ осуществленію. И онъ увидалъ ее. Опьяненный своими успхами, онъ что-то говорилъ ей много и долго, а она съ затаенной грустью молчала, и когда онъ хотлъ показать ей медаль, она поглядла пристально на него и спросила: ‘А, т, другіе… товарищи.. Гд же они?’… Товарищи?.. Разв онъ сторожъ своимъ товарищамъ,— пробовалъ онъ отшутиться, но шутка вышла плохой. Онъ почувствовалъ, какъ вдругъ потянуло холодомъ, какъ отъ этого холода сжалось сердце и бросило ему въ лицо свою кровь, а когда онъ пришелъ домой, ему показалось, что сердце у него дйствительно похолодло и сдлалось тяжелымъ, какъ будто рядомъ съ нимъ лежала не золотая медаль, а кусокъ льда…
Въ столовой гасла лампа, а ночь была такъ длинна. Профессоръ постучалъ въ полъ — прислуга жила внизу,— но почему-то долго никто не приходилъ. Лампа погасла и на мст привтливой столовой съ кипвшимъ самоваромъ была темнота, ограниченная дверными косяками и было что-то тяжелое, угрожающее въ этой темнот. Профессору вдругъ показалось, что тамъ кто то притаился и ждетъ только удобной минуты, чтобы войти въ кабинетъ. Онъ прибавилъ огня въ высокой ламп, освщавшей письменный столъ, потомъ что то вспомнивъ, выдвинулъ боковой ящикъ. Тамъ хранились письма. Одно изъ нихъ онъ вынулъ и положилъ на столъ. Развертывая письмо, онъ выронилъ оттуда маленькій фотографическій снимокъ, пожелтвшій отъ времени. Безпредльная равнина, покрытая снгомъ, тусклое небо да кучка, прижавшихся другъ къ другу, избъ. Кое-гд выбивавшійся изъ трубъ дымокъ говорилъ о томъ, что тутъ жили. Письмо, что лежало рядомъ съ фотографіей, пришло къ профессору черезъ два мсяца, наканун его отъзда за границу. Онъ узналъ почеркъ, но не обрадовался: поглощенный работой, онъ уже давнымъ давно забылъ о милой двушк. Но его не забыли, въ немъ оказалась нужда. Его просили помочь, нужно было похлопотать перевезти одну больную куда-нибудь на югъ подальше отъ жгучихъ морозовъ. И какъ было некстати это письмо!.. Нужно было хать, его дожидались интересные спутники и особенно спутница изъ богатой семьи, отправлявшейся на воды. Вернулся онъ изъ за границы уже съ женой и, разбирая бумаги, вспомнилъ о письм. А тутъ освобождалась каедра, пошли хлопоты о своемъ гнзд. Профессоръ надлъ очки и поднесъ ближе къ ламп фотографическій снимокъ. Онъ искалъ глазами хоть какой-нибудь подробности, которая бы теперь сказала ему что-нибудь больше, чмъ листъ бумаги, полученный такъ давно, давно… Отъ напряженнаго вниманія что-то подвалило къ глазамъ, зазвенло въ ушахъ, глаза заслезились, передъ ними запрыгали темныя и свтлыя точки.
У профессора начиналось то ужасное состояніе, которое врачи опредляли страннымъ, ничего не объяснявшимъ названіемъ. Мелькавшія точки соединялись въ линіи, линіи ломались съ быстротой молніи и принимали самыя фантастическія очертанія. Порой он сталкивались другъ съ другомъ и опять разсыпались въ груду блестящихъ, быстро потухавшихъ точекъ. Все кругомъ тонуло въ какомъ-то дкомъ туман: отъ него было больно глазамъ — и профессоръ долго вглядывался въ окружавшіе предметы, какъ человкъ, очнувшійся посл тяжелаго сна. И когда отхлынулъ этотъ туманъ, профессору показалось, что онъ спрятался въ темнот столовой, что тамъ сейчасъ же нужно зажечь лампу, и тогда весь этотъ мракъ уйдетъ за окно въ темноту ночи. Онъ отошелъ къ окну. На улиц кое-гд мигали газовые огни. Трепетный свтъ и тни столбовъ, перескавшія улицу, давали ей жизнь, и пустынная улица казалась живой. Когда начинались такія длинныя безсонныя ночи, профессоръ часто выходилъ изъ дому, бродилъ до разсвта по улицамъ и, утомленный ходьбой, потомъ засыпалъ недолгимъ, но крпкимъ сномъ. И сегодня мигавшіе огоньки, казалось, звали его къ себ. Откуда-то доносился слабый перезвонъ колоколовъ. Это звонили за ркой въ женскомъ монастыр, и профессоръ вспомнилъ, что завтра тамъ храмовой праздникъ и прислуга отпросилась въ монастырь къ заутрени и придетъ не скоро. Отойдя отъ окна, профессоръ легъ на диванъ. Въ спальню идти не хотлось, она выходила на дворъ, ея окно упиралось въ стну, а здсь за окномъ была все-таки улица, оживленная мерцавшимъ свтомъ фонарей. Сонъ не приходилъ къ профессору, и мысли одна за другой, какъ ленты телеграфнаго колеса, проползали въ его голов, требуя вниманія, профессоръ читалъ ихъ, и не было никакой возможности остановить это колесо. И только маятникъ, казалось равнодушно отсчитывалъ эти мысли и готовъ былъ до самаго утра неизмнно твердить: ‘вотъ такъ, вотъ такъ’… Мысли приходили и уходили. Потомъ он вдругъ куда-то пропали, но отъ этого не сдлалось легче, профессору казалось, что он ушли ненадолго, какъ судьи въ совщательную комнату, чтобы снова вернуться и сказать что-то очень важное. Профессоръ ждалъ этого важнаго, боялся его и не могъ уснуть.
Начиналось утро. Ночныя тни медленнно, словно нехотя, уступали мсто тусклому срому дню. Профессоръ спалъ. Его изжелта блдное, морщинистое, давно небритое лицо, казалось, застыло въ какомъ-то тоскливомъ ожиданіи, опухшія вки тяжело прикрывали глаза, а подъ ними виднлись слды недавнихъ, еще невысохшихъ слезъ.
Пришла, мягко шлепая босыми ногами, прислуга профессора,— кухарка, полная баба лтъ подъ тридцать. Лицо у ней было заспанное, недовольное. Она мелькомъ взглянула на профессора, погасила лампу и ушла, захвативши изъ столовой самоваръ, съ тмъ же недовольнымъ выраженіемъ на лиц. Потомъ въ кабинетъ стали проникать т же звуки, какими начинался и прошлый день. Звонила конка, стучалъ засовъ у церковныхъ дверей, слышалось недовольное взвизгиванье заржавленныхъ петель, словно тотъ, кто отворялъ, причинялъ имъ боль, и слышалась какая-то тупая покорность въ болзненно ноющихъ звукахъ, разносившихся съ колокольни надъ крышами домовъ. А въ той сторон, гд былъ вокзалъ, задорно свистлъ паровозъ, готовый умчать пассажировъ далеко отъ этого тусклаго зимняго утра. Бодро и весело прозвенли одинъ за другимъ удары часовъ въ столовой, а вслдъ за ними раздался меланхолическій, неторопливый звонъ солидныхъ часовъ, казалось, говорившихъ, что незачмъ торопиться, когда и сегодня все будетъ такъ же, какъ было вчера. Наступалъ день съ такими же заботами, и эти заботы сразу охватили профессора, какъ только онъ проснулся и увидалъ хмурое утро, глядвшее на него въ окно. Надо было вставать, садиться за чай и еще разъ просмотрть тетрадку, а потомъ идти… Идти той же улицей къ знакомому зданію, выросшему у него на глазахъ, и, подходя, думать о томъ, соберутся-ли слушатели, сколько ихъ будетъ сегодня, и какъ они будутъ глядть на стараго профессора когда тотъ ползетъ въ карманъ за такой же старой тетрадкой.
За чаемъ приносили газету. Чай показался профессору невкуснымъ, горькимъ, и онъ его пилъ только затмъ, чтобы прогнать начинавшуюся тошноту. Потомъ пришла кухарка ей нужно было знать, что готовить, и кстати сказать, что подорожало мясо.
Съ первой страницы газеты лзли въ глаза объявленія въ жирныхъ траурныхъ рамкахъ. Одно изъ нихъ оповщало о прибытіи тла съ какого-то заграничнаго курорта и невольно являлась мысль, что въ одномъ изъ слдующихъ номеровъ газеты — черезъ годъ, черезъ два, а можетъ быть и черезъ нсколько мсяцевъ — онъ, конечно, не прочттъ этого номера — будетъ на первой страниц такая же рамка и въ этой рамк столько же никому ненужныхъ строкъ. И также равнодушно, какъ онъ сейчасъ прочелъ объявленіе о прибытіи тла, прочтутъ другіе эти строчки о кончин тайнаго совтника и кавалера. Будетъ сборъ между профессорами на внокъ бывшему учителю, на поминкахъ кто-нибудь скажетъ рчь. Такъ ужъ всегда бываетъ, всегда въ такихъ случаяхъ находится ораторъ. Придутъ студенты… Въ ближайшемъ трактир они продолжатъ поминки и будутъ качать кандидата на освободившееся мсто, его бывшаго ученика… Поставятъ крестъ, на крест будутъ даты — годъ рожденія, смерти… И кто-нибудь, проходя, скажетъ тоже, что и онъ, случалось, говорилъ, проходя по кладбищу: ‘ничего — пожилъ… Дай, Богъ, всякому’!..
Со двора черезъ форточку доносилось кудахтанье. это кухарка ловила курицу, а когда профессоръ выходилъ изъ дому, онъ увидалъ близь помойной ямы ребятъ съ сосдняго двора. Они поймали курицу, перелетвшую на чужой дворъ, и сейчасъ стояли около кухарки и съ любопытствомъ глядли, какъ сочилась кровь изъ перерзаннаго горла курицы и какъ еще вздрагивала она въ предсмертныхъ судорогахъ подъ мышкой у кухарки. Теплая кровь капала на снгъ, отъ нея шелъ паръ, и профессору показалось, что сегодня у него не будетъ никакого аппетита, и лучше бы перейти на растительную пищу, если бы кухарка умла хорошо ее приготовить.
На углу, у фонарнаго столба профессоръ всегда нанималъ одного и того же извозчика. Извозчикъ зналъ привычку барина и останавливалъ лошадь у воротъ, не дозжая до параднаго крыльца подъзда. Профессоръ не любилъ подъзжать къ самому крыльцу, не любилъ потому, что тогда выбгалъ на подъздъ швейцаръ, отстегивалъ полость и осторожнымъ движеніемъ руки, словно дло шло о драгоцнности, которая могла разбиться, помогалъ профессору вылзать изъ саней. И особенно непріятно это было еще потому, что и швейцару, такъ же, какъ и профессору, давно перевалило за шестьдесятъ.
Профессоръ входилъ въ прихожую, а изъ низенькой комнаты возл двери навстрчу ему уже спшилъ швейцаръ и съ заботливостью старой няньки снималъ съ профессора шубу, калоши, отряхивалъ приставшія къ воротнику снжинки и, если профессора дожидались слушатели и ихъ было много, онъ съ доброй улыбкой сообщалъ профессору: ‘пожалуйте, заждались’!..
И по этой привтливой улыбк, молодившей старое лицо, профессоръ зналъ, что его дйствительно ждутъ слушатели, что онъ все еще профессоръ и можетъ быть покоенъ за сегодняшній день. Какъ легко онъ тогда подымался по лстниц изъ прихожей, какъ торопливо проходилъ корридоромъ, точно эти нсколько человкъ, дожидавшихся въ аудиторіи, были его лучшими друзьями. И только у самой двери исчезало хорошее настроеніе и овладвала робость, проклятая робость, вплоть до самой каедры, до перваго звука этой спасительной фразы: ‘мы остановились въ прошлый разъ’…
Но сегодня напрасно искалъ профессоръ знакомой улыбки у стараго слуги. Швейцаръ глядлъ куда-то въ сторону говорилъ про погоду, про свой застарлый ревматизмъ. И профессоръ стоялъ въ нершительности у лстницы, кашлялъ и намренно долго свертывалъ кашнэ. Въ ближайшей къ лстниц аудиторіи, самой большой, были отворены двери. Оттуда доносился знакомый гулъ молодой толпы, дожидавшейся своего властелина. Но вотъ пришелъ и онъ, мелькомъ взглянулъ на профессора, сбросилъ на ходу швейцару великолпную шинель и, расправивъ холеную бородку, зачесанные назадъ волосы, направился въ аудиторію. Двери затворились, и въ корридор стало тихо, такъ тихо, что канарейка въ комнат швейцара испугалась этой тишины и, вопросительно пискнувъ, перестала пть. И страннымъ образомъ, профессору вспомнилось, что вотъ также, бывало, онъ стоялъ, не зная, куда себя дть, въ прихожей передъ дверями театра, опоздавши купить билетъ, а мимо проходили счастливцы съ ране купленными билетами, и шелестъ платьевъ проходившихъ мимо него женщинъ, и звуки оркестра, доносившіеся заглушенной волной, казалось, насмшливо говорили ему: ‘опоздалъ, опоздалъ’… Да, опоздалъ… А этотъ молодой профессоръ, его ученикъ, когда-то заискивавшій передъ нимъ, даже не захотлъ узнать своего учителя. Впрочемъ, онъ такъ торопился, что могъ и не узнать… Мимо профессора прошмыгнули на лстницу трое запоздавшихъ студентовъ. Ему они показались знакомыми. Ихъ торопливые шаги замерли гд-то въ глубин корридора возл аудиторіи профессора, и у профессора снова мелькнула надежда, что его, можетъ быть, ждутъ, и нужно скоре идти. Онъ прошелъ корридоръ и такъ же робко, какъ и всегда, взялся за ручку двери. Аудиторія была пуста и вяло какой-то унылой грустью отъ одинокой каедры, отъ желтыхъ скамеекъ, напрасно поджидавшихъ слушателей. Возл каедры стояла черная доска, также какъ и кафедра освщенная зимнимъ солнцемъ. На ней было что-то начерчено мломъ, какая-то надпись, можетъ быть, оставшаяся нестертой отъ прошлой лекціи.
Никогда еще профессору не казалась такой грустной его аудиторія, и ему стало вдругъ жаль того человка, который приходилъ сюда, съ трепетомъ брался за ручку двери, садился на каедру и вынималъ старую тетрадь… Было жаль и слушателей, и профессоръ понялъ ихъ молчаливый протестъ. Да, это былъ протестъ… Профессоръ перевелъ глаза на черную доску, и надпись на доск сказала ему то, въ чемъ онъ не хотлъ себ признаться. Только это было грубо, очень грубо, и онъ этого не заслужилъ. Правда, онъ старъ, правда и то, что глухота его увеличивается съ каждымъ днемъ, онъ не можетъ изслдовать больныхъ. Правда, все правда… Но вдь только годъ, одинъ годъ и у него будетъ пенсія, онъ простится со своими слушателями и уступитъ мсто тому, другому, который на его могил скажетъ такую хорошую рчь… Профессоръ вышелъ изъ аудиторіи. У него кружилась голова и опять что-то подступило къ глазамъ — такъ трудно было разбирать незнакомую руку на блествшей отъ солнца доск. Гулко стукнула дверь аудиторіи, захлопнувшаяся за профессоромъ, и ему показалось, что онъ уже гд-то слышалъ такой гулкій стукъ, стукъ, говорившій о томъ, что все кончено. Такъ стучали на кладбищ комья мерзлой земли о крышку засыпавшагося гроба, когда онъ хоронилъ жену, посл долгой разлуки вернувшуюся домой съ моднаго курорта, гд она спускала остатки когда-то большого состоянія… Голова кружилась, въ ушахъ звенло, а передъ глазами снова замелькали яркія линіи, корридоръ потонулъ въ какомъ-то зеленоватомъ туман и въ этомъ туман то вспыхивали, то потухали безчисленные огоньки, и профессору казалось, какъ чья-то рука играла этими огоньками и вытягивала ихъ въ такую же надпись, какую онъ только что прочелъ на доск въ покинутой аудиторіи…
Профессоръ пришелъ въ себя. Онъ лежалъ въ ‘боковушк’. Передъ нимъ сидлъ швейцаръ и отсчитывалъ капли изъ пузырька. У окна подъ потолкомъ чирикала канарейка. Здсь уже перебывали вс профессора. Они приставляли трубки, выслушивали ‘коллегу’, удивлялись такому глубокому обмороку. Потомъ они разошлись на лекціи по своимъ аудиторіямъ, когда убдились, что опасность миновала. Профессоръ боялся ихъ новаго визита, онъ попросилъ швейцара запереть дверь и говорить всмъ, что больной поправился и ухалъ домой. На стол киплъ самоваръ и профессору казалось, что еще ни разу онъ не пилъ такого вкуснаго чая, и здсь у стараго швейцара въ его боковушк съ канарейкой, пожалуй, было веселе, чмъ въ квартир профессора. За окномъ на карниз ворковали голуби, а дальше надъ грудой построекъ на фон чистаго зимняго неба, чуть подернутаго голубой дымкой, блестлъ крестъ на высокой колокольн. Была оттепель. По водосточной труб журчала вода, по крышамъ ходили люди, сбрасывали снгъ, и со двора доносились гулкіе удары падавшихъ съ крыши снжныхъ пластовъ. Домой профессоръ пріхалъ вечеромъ, а когда вошелъ въ кабинетъ, то нашелъ записку, въ которой его слушатели извинялись за свое отсутствіе и просили продолжатъ лекціи. Записка не удивила профессора. Теперь эта надпись на доск сдлалась извстной всмъ, ршительно всмъ. Будутъ сочувствовать, жалть, можетъ быть, даже заставятъ извиниться того, кто написалъ ее, но все это скоро уляжется, аудиторія опять пордетъ, и, можетъ быть, снова ему придется прочесть или выслушать неизбжный приговоръ. Нтъ, пора кончать, пора!.. Но завтра онъ явится и прочтетъ обычную лекцію. Онъ поработаетъ надъ ней, даже если бы пришлось просидть сегодня цлую ночь. Онъ достанетъ книгъ и прежде всего вотъ ту книгу его молодого соперника-ученика. Вдь въ ней все-таки должны быть изложены его мысли, он легли въ основаніе книги, можетъ быть, молодой гибкій умъ прядалъ имъ боле интересную форму, и стоить только проглядть нсколько страницъ, онъ вспомнитъ все, и у него будетъ готова блестящая лекція, ему станутъ апплодировать и легче будетъ покинуть свою аудиторію подъ звуки апплодисментовъ. Они заглушатъ хоть ненадолго мучительную боль разлуки, а тамъ — все равно…
Профессора знобило, болла голова. Поданный обдъ остался нетронутымъ. Въ миск плавала курица, и профессоръ вспомнилъ почему-то ребятъ, которые стояли у помойной ямы и слдили за кровью, вытекавшей изъ порзаннаго горла, и снова онъ подумалъ о томъ, что было бы лучше перейти на растительную пищу.
Пришла кухарка и молча убрала обдъ. Нужно было идти въ магазинъ, но профессоръ дожидался вечера, когда въ магазин будетъ меньше покупателей. И опять приплыли незамтно сумерки, убаюкивающей волной доносился вечерній звонъ и все это вмст и звонъ, и робко входившія сумеречныя тни, и кипвшій въ одинокой столовой самоваръ отогнали своей ласковой музыкой безпокойныя думы профессора о минувшемъ дн. Ему стало легче. Все упрощалось, оставалась только одна лекція, а потомъ… потомъ онъ покончить и съ остальнымъ. На улиц горли огни, а тамъ, куда нужно было идти профессору, было особенно свтло и отъ фонарей, и отъ громадныхъ зеркальныхъ оконъ магазиновъ, залитыхъ яркимъ свтомъ электрическихъ лампъ. И когда профессоръ переступилъ порогъ такого магазина, онъ почувствовалъ какую-то неловкость и не зналъ, съ чего начать. Въ магазин была только одна богато одтая дама. Она хотла купить портретъ пвца, самый послдній портретъ въ поз, которая, говорили, такъ къ нему идетъ. Продавецъ общалъ послать срочный заказъ на портретъ знаменитости въ самой послдней поз, но дама съ недовольнымъ видомъ вышла изъ магазина, словно ребенокъ, не получившій интересной игрушки. За ней щелкнулъ звонокъ — послднее напоминаніе о срочномъ заказ на портретъ — и продавецъ подошелъ къ профессору. Онъ понялъ, что профессоръ хочетъ купить новую ‘ходовую’ книгу восходящей звзды и сейчасъ же досталъ одинъ изъ ‘свжихъ’ экземпляровъ. Профессоръ робко заикнулся о цн, но продавецъ уже говорилъ ему о необыкновенномъ спрос, о новомъ готовящемся изданіи и указалъ на одну изъ полокъ, гд стояли старыя книги по той же спеціальности. Въ вид образца продавецъ досталъ съ полки книгу профессора, надъ которой тотъ провелъ свои лучшіе годы. ‘Сто экземпляровъ лежитъ… только мсто занимаютъ — придется какъ нибудь на всъ продать’!.. Съ улыбкой глядлъ продавецъ въ смущенное лицо профессора и тутъ же брезгливымъ движеніемъ руки онъ швырнулъ книгу куда-то въ уголъ, въ груду такихъ же ненужныхъ книгъ. ‘Старье’!..
Профессоръ шелъ, понуря голову, а мимо него мчались лошади, тянулась длинная вереница саней съ сдоками, торопясь въ театръ, манившій къ себ издали яркими огнями электрическихъ фонарей. Театръ, мчавшіеся рысаки, окрики кучеровъ, толпа, сновавшая мимо витринъ съ зеркальными окнами, а за этими окнами цною безумныхъ денегъ оплачиваемая роскошь, портреты писателей, бросавшихъ этой толп слова, полныя горькаго смысла, группа оголенныхъ красавицъ, снятыхъ фотографомъ въ позахъ, наиболе способныхъ возбуждать людскія желанія, и тутъ же бюстъ Толстого съ грустнымъ укоризненнымъ взглядомъ изъ-подъ нависшихъ бровей. Иногда въ полос свта, падавшаго изъ окна на троттуаръ, показывалась рука, завернутая въ тряпку, и тутъ же гд нибудь у водосточной трубы, сторонясь отъ свта, стоялъ ея обладатель, пряча озябшее лицо въ складки лохмотьевъ.
Профессоръ шелъ и думалъ. Думалъ объ этой полк, заставленной никому ненужными книгами, думалъ о ‘ходовой’ книг, которую несъ подъ мышкой, о лекціи, которую нужно было завтра читать. А въ эти мысли неожиданно врывались другія. Он были грубы, неуклюжи и трудно было ими управлять.
— Баринъ, прогуляйте пятерочку на рзвой!..— надъ самымъ ухомъ, нагнувшись съ козелъ, крикнулъ ему извозчикъ-лихачъ. А другой въ догонку добавилъ:
— Ему на Ваганьково пора, а ты — пятерочку, ха, ха, ха…
Дома, въ кабинет, профессоръ услся въ кресло, чтобы прочесть купленную книгу, но мысли его были далеко, и напрасно онъ напрягалъ вниманіе, вдумываясь въ только что разрзанныя страницы. И все это — и новая книга, и завтрашняя лекція, и слушатели, которые проводятъ апплодисментами уходящаго на покой старика, казалось профессору совсмъ неважнымъ. И завтра онъ на лекцію не пойдетъ. Онъ призоветъ вотъ этихъ трехъ или четырехъ слушателей, что проставили свои фамиліи на записк, посадить ихъ возл себя и скажетъ имъ на прощанье все, что будетъ у него на душ, пожметъ имъ руки, и они уйдутъ, чтобы передать товарищамъ прощальный привтъ стараго профессора. Такъ будетъ лучше. Ему не придется увидать и торжественныхъ, притворно-почтительныхъ физіономій своихъ ‘коллегъ’, когда они къ концу лекціи покажутся въ дверяхъ, чтобы принять участіе въ апплодисментахъ. Улица, шумная толпа, нищета, освщенная яркими огнями зеркальныхъ витринъ, всколыхнули далекія мысли, гд-то таившіяся въ потемкахъ души. И, можетъ быть, оттого, что профессоръ держалъ эти мысли такъ долго въ потемкахъ, теперь он всколыхнулись тяжелымъ, неуклюжимъ роемъ, он бродили въ голов, пугая своей тяжестью, своими острыми, необдланными углами, причиняя боль. И профессоръ вспомнилъ, что еще вчера эти мысли приходили къ нему и это он давили и мозгъ, и грудь своей близостью. Тяжелыя, неуклюжія, он были далеки отъ уютнаго кабинета, отъ мягкаго свта лампы, отъ нжныхъ струекъ пара, убгавшихъ подъ матовый абажуръ. Какъ свинцовыя тучи, он бродили въ голов профессора, не понимая, зачмъ он теперь понадобились тому, кто всю жизнь обходился безъ нихъ. Да, он были неудобны, и профессоръ пряталъ ихъ далеко, далеко. Ему было достаточно другихъ, такъ удобныхъ въ житейскомъ обиход, тхъ мыслей, что спокойно подымались и такъ же спокойно укладывались, не мшая другъ другу своими гладкими уступчивыми краями. Неуклюжія мысли бродили тяжелой смутной тучей, сходились и расходились, и терзали усталый мозгъ, словно мстили ему, и не было среди нихъ ни одной, которая бы озарила привтливой улыбкой потухавшій закатъ стараго профессора. ‘Служеніе наук?..’ Вотъ тотъ якорь, къ которому онъ прибгалъ, тотъ оправдательный документъ, которымъ онъ облялъ себя передъ самимъ собой каждый разъ, какъ подымались изъ глубины тревожныя мысли. Служенье наук… Онъ весь отдался этому богу. Этотъ богъ уходилъ отъ него, другой его не зналъ. До него нужно было пройти черезъ длинную вереницу тяжелыхъ мыслей, и чмъ глубже уходилъ онъ въ эту вереницу, тмъ плотне смыкалась она, и тмъ дальше былъ отъ него Тотъ, Кому шептали сейчасъ поблднвшія губы профессора: ‘не теперь… Завтра, послзавтра… только не теперь…’
Онъ откинулся на спинку кресла. Его знобило, сердце сжималось въ мучительной тревог за каждый неровный ударъ, губы шептали. Глаза блестли лихорадочнымъ блескомъ и расширенные зрачки глядли вдаль. Лампа гасла. На потолк еще оставалось отъ нея круглое пятно свта. Оно вздрагивало, точно отбивалось отъ надвигавшихся тней. Тни убгали и снова надвигались на свтлое пятно, пока его окончательно не поглотила темнота…
А профессоръ глядлъ куда-то вдаль. Ему чудилась безпредльная равнина, милая двушка въ блоснжномъ плать, и онъ шелъ съ ней, взявшись за руку, и ему было такъ легко, легко…