Старый каторжникъ.
Старый каторжникъ.
Съ французскаго. М. Ватсонъ.
‘Юный Читатель’, No 16, 1899
Старый каторжник, Неизвестные_французы, Год: 1899
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Его охватилъ страхъ. Этотъ на видъ уже пожилой человкъ почти разучился ходить: Со вчерашняго лишь дня онъ былъ на свобод. Онъ не былъ ни трусливъ, ни робокъ, и еслибъ на него напали, онъ съумлъ бы дать отпоръ и легко справился бы со своимъ противникомъ. Кулачный бой и драка были для него обычнымъ дломъ. Руки у него были точно желзныя, а кулаки ударяли какъ молотъ. Вся его фигура дышала дикой силой.
Безумная радость, охватившая его оттого, что онъ уже не чувствовалъ на ногахъ цпей каторжника, оттого, что онъ на каждомъ шагу уже не натыкался лбомъ на мрачныя тюремныя стны,— эта безумная радость опьяняла его, и онъ слегка шатался. Но его охватывалъ ужасный страхъ при мысли, что на каждой прогалин, на каждой лсной полян его могутъ увидть и схватить. Тогда онъ ложился навзничь на землю, стараясь глубже уйти въ нее, такъ чтобы темные лохмотья его одежды смшивались съ темными бороздами вспаханнаго поля.
Кругомъ въ воздух изрдка носились небольшіе снжные хлопья.
Если гд-нибудь, вдали на горизонт ему мерещились очертанія человческой фигуры, бдняга бросался со всхъ ногъ прочь съ поля, перелзалъ черезъ заборы, перескакивалъ черезъ рвы и съ сердцемъ, чуть не разрывавшимся,— до того оно билось и трепетало у него въ груди,— прятался въ самую глушь лсной чащи.
Уже вторыя сутки велъ онъ это существованіе травленаго звря, спасаясь отъ преслдованія служителей закона, искавшихъ его. И тмъ не мене онъ былъ невыразимо счастливъ и наслаждался отъ всей души свободой и всмъ, что его теперь окружало. Ему казалось, что онъ точно родился вновь, и онъ глядлъ кругомъ себя радостными глазами, давно уже отвыкшими смотрть на что-либо кром тюремныхъ стнъ.
Каторга вдь не очень то балуетъ людей. Ему казалось, что онъ теперь впервые узналъ и природу, и счастье свободы.
Кругомъ на деревьяхъ не было уже ни одного листочка, ни признака зелени на живой изгороди, ни праздничной лазури на неб. Но не велики и требованія посл 15-ти лтняго пребыванія въ тюрьм. Пятнадцать лтъ, въ теченіе которыхъ весь кругозоръ его ограничивался зрлищемъ срыхъ каменныхъ стнъ и желзной ршетки тюремной камеры!.. Господи, отъ одной только мысли обо всемъ этомъ его бросало въ жаръ! А онъ долженъ былъ пробыть въ тюрьм еще цлыхъ пять лтъ. Тогда, въ періодъ нашедшей на него безумной жажды свободы, онъ придумалъ, планъ побга, придумалъ неторопливо, безъ лихорадочной поспшности, умно и разсчетливо.
Тюремные сторожа довряли ему вполн. Онъ былъ вдь такой добродушный. Пятнадцатью годами безпрекословнаго послушанія и подчиненія заслужилъ онъ довріе тюремнаго начальства. Благодаря этому онъ легко съумлъ теперь потихоньку достать себ все, что ему было нужно: подпилокъ, оттиски ключей, отмычку и веревки.
Третьяго дня ночью, во время снжной метели, окутавшей непроглядной мглой тюрьму, онъ бжалъ изъ нея. И втеръ,— товарищъ и другъ бродягъ,— заметалъ на снгу слды его ногъ и гналъ бглеца все впередъ да впередъ, подталкивая его, точно дружеская рука, направляющая его путь въ ночной тьм. Бшеное завываніе бури казалось ему сладкой музыкой. Онъ съ восторгомъ чувствовалъ, какъ во время спшнаго его бга, холодный втеръ ложился ему на грудь. Ему казалось, будто что то живое прижимается къ нему и обнимаетъ его,— его, который уже съ незапамятныхъ временъ былъ лишенъ всякой ласки, всякаго дружескаго прикосновенія.
И втеръ сопровождалъ его, уничтожая — какъ добросовстный слуга — позади него, на бломъ снжномъ покров, слды его ногъ.
Въ сущности, бглецъ слишкомъ преувеличивалъ грозившую ему опасность. Еслибъ онъ шелъ спокойно по дорог, его наврно приняли бы за бдняка, ищущаго работы.
Но мысль о томъ, что онъ такъ недавно бжалъ изъ тюрьмы, мучила его, не давала ему покоя. Ему казалось, что онъ бросается всмъ въ глава своей бритой головой, своей рабочей блузой съ чужого плеча, рваными и слишкомъ длинными для него штанами, падавшими ему на пятки, и башмаками, изъ которыхъ высовывались пальцы ногъ, тоже, повидимому, желавшихъ вырваться изъ тсной своей неволи.
Да, одтъ онъ былъ, дйствительно, неказисто, но за то, какъ легко ему дышалось здсь въ лсу, на вол, гд онъ полной грудью вбиралъ въ себя рчныя и лсныя испаренія!..
Вотъ, изъ подъ высокаго дерева, воробей, подпрыгивая, приблизился къ бглецу и громко и жалобно зачирикалъ, точно умоляя его о чемъ-то. Бродяга разсмялся про себя и сказалъ:
— Ахъ, бдный ты малышъ… Мы съ тобою товарищи: и ты свободенъ, какъ и я, но оба мы умираемъ съ голода.
Онъ вывернулъ вс карманы блузы и нашелъ тамъ нсколько засохшихъ крошекъ, которыя, смясь, бросилъ воробью. Ему было весело разыгрывать роль Провиднія для маленькой птички, умирающей съ голода.
Голосъ у него былъ глухой, звуки выходили изъ его горла точно откуда-то изъ глубины колодца. Побуждаемый голодомъ, воробей живо схватилъ брошенныя ему крошки, но, испугавшись глухого голоса бродяги, быстро вспорхнулъ и улетлъ.
‘Эхъ, — подумалъ каторжникъ,— это всегда такъ будетъ, вдь я пугало, я страшилище’…
И дйствительно, не очень-то былъ привлекателенъ съ виду этотъ бглый каторжникъ. Было ему всего лтъ 50, но онъ казался гораздо старше: лицо какъ-то все съежилось, на лбу были прорыты некрасивыя, глубокія морщины, спина преждевременно сгорбилась отъ слишкомъ большихъ тяжестей, которыя онъ носилъ въ продолженіе столькихъ лтъ. Но тмъ не мене вся его фигура и богатырское сложеніе дышали необычайной силой.
Страшный голодъ мучилъ его, но еще боле робкій, чмъ лсной воробей, онъ не ршался идти къ людямъ и попросить у нихъ для себя ломоть хлба.
Онъ взялъ въ ротъ нсколько глотковъ снга, чтобы обмануть мучившій его голодъ. Но это не помогло.
Онъ чувствовалъ, что не будетъ въ состояніи выдержать эту пытку дольше нсколькихъ еще часовъ, и тогда голодъ поневол приведетъ его, какъ волка, къ какому-нибудь людскому жилью.
Пока онъ, сидя на пн, обдумывалъ, какъ ему быть, въ ближайшемъ сел послышался первый колокольный звонъ. Въ отвтъ этому звону стали перезваниваться и другіе колокола. Серебристые ихъ голоса отчетливо неслись по морозному воздуху. Весело и радостно звонили колокола, и звонъ ихъ долеталъ также и сюда, въ безмолвную лсную чащу, принося съ собою всть о спасеніи и надежд,— чудную всть о рожденіи Младенца-Христа. Но бдному каторжнику эти звуки ничего не говорили, ни о чемъ не напоминали. Въ его жизни не было свтлыхъ и радостныхъ дней. Онъ всегда зналъ одну лишь нужду и нищету. Прошлое его представлялось ему въ вид глубокой, черной ямы, куда провалилась вся его жизнь, оставивъ ему лишь одн развалины и отчаяніе.
Безпощадная волна его несчастнаго существованія всегда жестоко перебрасывала его съ одного берега на другой, и онъ нигд не могъ найти себ пріюта и пристанища. И наконецъ-то его прибило къ берегу: онъ попалъ на каторгу…
За что собственно, право, онъ уже не помнилъ… Это было такъ давно.
Никогда не имя вдоволь хлба, онъ всегда не прочь былъ отнять его у другихъ, не прочь былъ раздобыть его такъ или иначе насильно. Потомъ приключилась уличная драка, общая свалка, грабежъ. Вмст съ другими товарищами схватили и его на мст преступленія съ поличнымъ… Его судили, судъ былъ коротокъ… Его приговорили къ 20 годамъ каторги.
Тюремное заключеніе очень ему не понравилось. Но онъ былъ побжденъ… Жизнь показалась ему такимъ могучимъ врагомъ, что несмотря на необычайную силу своего организма, не смотря на богатырское свое сложеніе, онъ уже не чувствовалъ въ себ нужной силы, чтобы продолжать съ ней борьбу.
Но мало-по-малу, почти помимо его сознанія, жажда свободы росла и росла въ немъ, пока не заставила его принять отчаянное ршеніе, которое онъ и выполнилъ такъ обдуманно и успшно.
Теперь онъ былъ на свобод. Доносившійся до него звонъ колоколовъ ободрилъ его, онъ снова пошелъ впередъ, вышелъ на опушку лса и увидлъ передъ собою долину, облитую солнечнымъ свтомъ. Сквозь низко плывшія зимнія облака проступало яркое и столь милое сердцу зимнее солнышко. А кругомъ слышался веселый перезвонъ колоколовъ.
Онъ пошелъ по направленію колокольнаго звона, шагая по облитой солнцемъ тропинк.
Вдругъ онъ услышалъ позади себя шаги и вздрогнулъ всмъ тломъ. Затмъ быстро обернулся, ршившись стать лицомъ къ лицу со своимъ преслдователемъ. Но вмсто грознаго врага онъ увидалъ передъ собою маленькую двочку.
Онъ смотрлъ, какъ малютка приближалась, таща за собой что-то тяжелое и шуршащее по снгу. Пятнадцать лтъ не видлъ онъ дтей, но всегда любилъ ихъ.
Ему захотлось заговорить съ двочкой, чтобы убдиться, какъ невинный ребенокъ отнесется къ его отталкивающимъ лохмотьямъ.
Двочка поровнялась съ нимъ и смотрла на него во вс глаза. Нжное личико ея не выразило ни малйшаго испуга при вид фигуры бглаго каторжника.
Эта двочка принадлежала къ числу тхъ малютокъ, которыя даже не сознаютъ, насколько он храбры и смлы,— тхъ, о которыхъ разсказывается въ волшебныхъ сказкахъ, какъ он безстрашно ведутъ бесду съ волками, ласкаютъ и приручаютъ ихъ нжной своей добротой и невиннымъ взглядомъ дтскихъ глазокъ усмиряютъ дурные ихъ порывы.
Человкъ, бжавшій съ каторги, ршилъ заговорить съ двочкой, пытаясь при этомъ смягчить грубый свой голосъ, чтобы не испугать ее. Онъ помнилъ о воробь и боялся, что и малютка также вспорхнетъ и бросится прочь отъ него со всхъ ногъ. А это было бы очень жаль, тмъ боле жаль, что онъ только что замтилъ въ лвой рук двочки большой ломоть хлба, намазаннаго масломъ, на который онъ глядлъ теперь также жадно и нахально, какъ тогда воробей смотрлъ на брошенныя ему засохшія хлбныя крошки.
— Здравствуй, малютка, какъ тебя зовутъ?
— Финели, — сказала она, останавливаясь.
— Финели?— А дальше?
— Дальше ничего нтъ, просто Финели.
— Чья-же ты?
— Мамина.
— А что твоя мама длаетъ?
— Сидитъ дома и плачетъ.
— О чемъ же она плачетъ?
— О томъ, что мы должны ухать изъ нашего дома.
— Эге…
Все это не очень-то его интересовало а вотъ что — чортъ возьми — занимало его ужасно — это ломоть хлба, намазанный масломъ. Слюнки такъ и текли у него изо рта.
Но не надо было портить дло торопливостью. Мысль силой вырвать этотъ кусокъ хлба изъ рукъ двочки не пришла ему въ голову, точно также какъ и воробью не могло прійти въ голову искать крошки у него въ карман.
— Что это ты тащишь за собой?.. цлое дерево?..
— Это — елка, рождественская елка.
— А разв теперь Рождество?
— Да, Рождество, а на елк висятъ игрушки и конфеты.
— Да, какъ это вкусно, конфеты, — сказалъ онъ, прищелкнувъ языкомъ.— Конфеты-то будутъ получше хлба, не правда ли?— и онъ хитро моргнулъ ей глазомъ.
Двочка убжденно отвтила:
— Да, получше, — и презрительно посмотрла на свой ломоть хлба, намазаннаго масломъ.
— Не дашь ли ты мн свой хлбъ,— а?— спросилъ онъ, протягивая къ нему руку.
Тотчасъ же, не задумываясь, отдала она ему свой ломоть, говоря:
— Возьми, я не голодна.
Онъ схватилъ хлбъ, даже не поблагодаривъ ее. лъ онъ его молча, и въ это время двочка больше не существовала для него. Онъ лъ, а она смотрла, какъ онъ стъ.
Жуя хлбъ, онъ испытывалъ истинное наслажденіе. Потомъ вытеръ себ рукою ротъ и коротко объявилъ:
— Вотъ такъ ужъ было кстати.
Нсколько утоливъ голодъ, онъ развеселился. Приливъ дружескихъ его чувствъ къ ребенку еще усилился. Онъ взялъ у нея изъ рукъ елку и мозолистыми пальцами своими охватилъ посинвшую отъ стужи рученку двочки.
— Дай, я понесу теб елку. Она слишкомъ тяжела для тебя. Гд ты живешь?
Ребенокъ указалъ куда-то рукой.
— Тамъ вотъ.
Это указаніе было очень неопредленно, но онъ вполн доврился маленькому своему путеводителю: дти подобны птичкамъ — они всегда отыщутъ свое гнздышко, когда наступитъ вечеръ.
И теперь онъ шелъ рядомъ съ нею, не чувствуя уже ни малйшаго страха, точно двочка могла быть ему покровительницей, точно это маленькое, невинное созданіе, идущее подл него, могло снять съ него позоръ и быть ему охраной.
Финели щебетала безъ умолку. Имъ встртилось нсколько прохожихъ, когда они вошли въ село, и бглый каторжникъ, не смущаясь, отвчалъ на поклоны крестьянъ. Разв можно было въ чемъ-либо подозрвать его, разъ онъ несъ Финели ея рождественскую елку?
Двочка повернула на тропинку, идущую вдоль луга. Тамъ, въ конц его, окруженный деревьями, показался домикъ, а рядомъ съ нимъ хлвъ и гумно. Дворъ былъ чистенькій и домикъ съ виду очень привтливый. Финели толкнула дверь, ведущую въ низенькую комнату, и спутникъ ея вошелъ вслдъ за ней. Увлеченный сіяющими добротой дтскими ея глазками, онъ вполн надялся, что здсь ему дадутъ пріютъ и накормятъ его. Онъ остановился на порог, спустилъ на землю елку и сталъ ждать.
Около окна, уставленнаго горшками съ цвтущими растеніями, сидла двушка лтъ 15 и громко читала изъ очень старой на видъ книжки слдующія строки:
— И внезапно Ангелъ Господень явился имъ, и ихъ охватилъ великій страхъ. Ангелъ сказалъ имъ: ‘Не бойтесь, потому что я принесъ вамъ радостную всть: сегодня родился Спаситель’…
Замтивъ незнакомца, на видъ довольно-таки отталкивающей наружности, двушка испугалась и сразу оборвала чтеніе.
Опираясь локтями о столъ, сидла женщина, очевидно мать обихъ двочекъ, и, закрывъ лицо руками, горько плакала, а ея мужъ, довольно невзрачный и малосильный съ виду крестьянинъ, съ морщинистымъ лицомъ, ходилъ въ большомъ волненіи и безпокойств взадъ и впередъ по комнат.
Замтивъ незнакомца, онъ остановился передъ нимъ и спросилъ:
— Что вамъ тутъ надо?
Маленькая Финели пыталась объяснить въ чемъ дло:
— Онъ несъ мою елку, вотъ что…
И торжествуя, подтащила она дерево къ матери, говоря:
— Не правда ли, мама, Христосъ зажжетъ намъ на елк маленькія розовыя, голубенькія и красныя свчки?
А бглый каторжникъ смущенно бормоталъ:
— Я былъ бы вамъ очень благодаренъ, если бы вы дали мн пость: я бднякъ и не могу найти работы.
Хотя крестьянинъ и окинулъ его взглядомъ, полнымъ недоврія, но онъ былъ до того поглощенъ гнетущимъ его горемъ, что ему не показалось опаснымъ дать пріютъ бродяг. Вдь онъ съ семьей былъ такъ несчастенъ, что ничего худшаго уже не могло съ нимъ случиться. И къ тому же незнакомецъ несъ Финели ея елку.
— Садитесь,— сказалъ крестьянинъ отрывистымъ голосомъ, придвигая скамью.— Жена, дай ему похлебать супу, сегодня вдь Рождество… И перестань плакать… Разв ты не видишь, что на свт есть еще боле несчастные, чмъ мы…
Имъ самимъ угрожала теперь нужда и нищета, и они сильне чувствовали состраданіе къ чужому горю. Вдь скоро и имъ придется искать пріюта, они сами не будутъ знать, куда имъ приклонить голову.
Гость ихъ услся къ столу и принялся жадно глотать горячій супъ, весь поглощенный дой. Женщина снова принялась плакать, а крестьянинъ сталъ опять ходить взадъ и впередъ по комнат, какъ зврь въ клтк, ищущій выхода.
Наконецъ гость насытился и съ чувствомъ полнаго довольства сталъ осматривать уютную семейную обстановку, среди которой очутился. Онъ никакъ не могъ понять, о чемъ горюютъ эти люди. Вдь они сыты, въ тепл, не знаютъ каторги. Съ чего же они такъ волнуются и плачутъ? Чего же они боятся? Онъ сталъ ихъ разспрашивать.
Крестьянинъ подслъ къ нему. Конечно, онъ хорошо зналъ, что этотъ бродяга не можетъ помочь имъ, но говорить о своемъ гор было для него облегченіемъ. Онъ сталъ разсказывать, какой ныншній годъ выдался для него несчастный. Дождь лилъ безъ удержу, все сно сгнило на пол, а картофель уродился до того плохой, что имъ можно было лишь, кормить скотину. Плоды на деревьяхъ не дозрли, рожь не уродилась вовсе, и въ довершеніе всхъ бдъ околли дв коровы. Крестьянинъ не былъ собственникомъ, а лишь арендаторомъ этой земли и усадьбы. Но онъ хозяйничалъ здсь вотъ уже 15 лтъ и всегда исправно платилъ аренду. Этотъ же проклятый годъ все испортилъ. Онъ не въ состояніи заплатить аренду въ срокъ.
1-го января ихъ выселятъ отсюда. Ждать пощады нечего, хозяинъ ршительно объявилъ ему, чтобы онъ или заплатилъ въ срокъ, или убирался куда хочетъ… Спасенья нтъ. Впереди у нихъ горькая нужда и нищета, приходится теперь начинать безпросвтную борьбу, въ его то годы и съ четырьмя дтьми на рукахъ!..
— А сколько же недостаетъ вамъ денегъ?
— Мн недостаетъ лишь 50 франковъ, понимаете, 50 франковъ!
И бдный крестьянинъ выходилъ изъ себя, произнося эту незначительную до смшного сумму, отъ которой зависла вся его будущность и будущность его семьи.
— Эхъ, вамъ надо занять эти деньги.
— Занять?.. Я обгалъ всхъ, ршительно всхъ, стучался у всхъ дверей!.. Напрасно… Никто не захотлъ дать мн ни гроша взаймы. Я погибъ… погибъ… Бдная моя жена… бдныя дти…
И крестьянинъ заплакалъ.
Колокольный звонъ все еще продолжалъ доноситься…но уже какъ то глухо и будто жалостливо.
Видя, что отецъ и мать плачутъ, Финели тоже въ свою очередь заплакала.
Гость крпко задумался. Онъ ломалъ себ голову, охваченный вдругъ чувствомъ безпредльнаго состраданія. У него не было, ни гроша… но… но… ему вдругъ блеснула мысль!..
Торжествуя, ударилъ онъ себя по лбу.
— Послушайте, — сказалъ онъ.— Вы, конечно, знаете, что тому, кто приведетъ обратно бглаго каторжника, выдаютъ награду въ 50 франковъ. Вотъ, посмотрите на меня… Я — бглый каторжникъ. Вяжите мн руки, поскоре вяжите и ведите въ тюрьму…
Онъ надялся: теперь, что эти бдные люди, которые въ отчаяніи хоронятъ себя, вновь воскреснутъ, благодаря ему.
Они стояли нмые, безъ словъ передъ этимъ бродягой, передъ этимъ нищимъ, который, подобно Ангелу Господню въ равнин удейской, возвщалъ имъ радостную всть. И они еще не совсмъ ршались врить этой радостной всти…
Наконецъ крестьянинъ прерывающимся голосомъ спросилъ:
— А если это правда, если вы дйствительно то, что вы говорите, кто же повритъ мн, что я, такой хилый, такой слабосильный, могъ справиться съ вами, такимъ сильнымъ и рослымъ?
— Эге… имъ волей-неволей придется поврить этому, разъ вы меня приведете къ нимъ. Вяжите меня скорй и пойдемъ… Отведите меня въ тюрьму Санъ-Жакъ, я оттуда…
И чтобы окончательно убдить крестьянина, онъ добродушно добавилъ:
— Не раздумывайте, врьте мн, что я отъ души это говорю. Вдь все равно они бы сами на дняхъ словили меня, да мн вовсе и не весело терпть голодъ и холодъ, я уже слишкомъ старъ для этого. Тамъ, въ тюрьм, по крайней мр у меня будетъ кровъ надъ головой и кусокъ хлба.
Онъ смялся: добрый поступокъ опьянялъ его.
Тогда крестьянинъ съ лихорадочной поспшностью связалъ каторжнику руки, а жена крестьянина, въ то время, какъ мужъ ея вязалъ ихъ, цловала эти мозолистыя руки. Маленькая же Финели съ важностью объясняла:
— Я дала ему мой хлбъ, а онъ несъ мн елку.
Она дала ему ломоть хлба, а онъ по своему отплатилъ ей теперь за это. Этотъ человкъ почти ничего не зналъ о Христ, о божественномъ Спасител міра, который, Самъ нуждаясь, Самъ ничего не имя, одной лишь безмрной Своею любовью спасъ весь родъ человческій. И онъ, этотъ бдный бродяга, имвшій лишь одно — свободу, съ радостью отдалъ ее, добровольно пожертвовалъ ею для несчастной крестьянской семьи. Пока ему вязали руки, онъ чувствовалъ, что позоръ его смывается съ него, онъ чувствовалъ себя счастливымъ, гордымъ, онъ ничего боле не боялся…
Онъ наклонился и поцловалъ Финели. Колокола все еще звонили,— звонили радостно, торжественно, возвщая міру о божественномъ Спасител, и къ бдному крестьянину тоже явился теперь ихъ спаситель.
Тюрьма встртила съ криками удивленія возвращеніе бглаго каторжника.
Крестьянина засыпали вопросами, но затмъ отпустили его, выдавъ законную награду.
Никто, однако, не поврилъ тому, что этотъ слабосильный крестьянинъ могъ справиться съ такимъ рослымъ, богатырскаго сложенія, человкомъ. Начальникъ тюрьмы позвалъ къ себ каторжника и, посл многихъ подходовъ и уловокъ, съумлъ добиться отъ него признанія, какъ все произошло въ дйствительности. Растроганный этимъ событіемъ, онъ написалъ о немъ донесеніе министру.
Каторжника простили и возвратили ему честное имя и свободу, ни съ чмъ несравненный даръ свободы.
Онъ ушелъ изъ каторги, вольный, какъ лсной воробей, и явился въ домикъ къ крестьянину съ предложеніемъ отнын всегда носить Финели ея рождественскую елку.