Изабелла Гриневская
Изабелла Гриневская
Старушка
Старушка
I
I
II
II
III
III
———————————————————-
Старушка, Гриневская Изабелла Аркадьевна, Год: 1900
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Хоронили Веру Николаевну, жену профессора Кривцова. Кто знал Веру Николаевну в последние десять лет ее жизни, тому не могло не казаться странным, что все эти люди поднялись спозаранку и потревожили себя, чтобы собраться ради этой незначительной, тихой, молчаливой старушки, существования которой не замечали даже близко-стоявшие к ней люди. Если бы она могла видеть, как в эти минуты ее пребывания на земле все хлопочут около нее, — она немало изумилась бы этому, до того она за долгие годы отвыкла от внимания к своей смиренной особе. Однако, Вера Николаевна Кривцова не всегда была такой жалкой старушкой, какой мы все ее знали, она не всегда носила такие порыжелые тальмы, такие неопределенного вида и фасона шляпы с безнадежно поникшими и полинялыми цветами. Ее не всегда сухо величали Верой Николаевной, пожилые люди не всегда провожали ее тупым, равнодушным взглядом, а молодежь не всегда так суетливо сторонилась ее. Это не всегда было так.
Вера Николаевна Кривцова была когда-то маленькой, прелестной маленькой девочкой, на которую прохожие заглядывались, про которую восклицали: ‘Что за восхитительный ребенок’. Ее называли когда-то Верочкой, Верусей, голубочком, ангелочком, котенком, — всеми теми именами, которыми в изобилии снабжаются любимчики. Родители не могли надышаться на нее, ласкали и баловали без памяти и, не имея никаких капиталов, кроме приличного жалованья видного провинциального чиновника, воспитывали ее, как принцессу, т. е. так, как воспитывали всех девиц порядочных семейств того времени и как это практикуется и в наши дни.
Родители Верочки недолго наслаждались своей баловницей. Какая-то эпидемия унесла их в иной, лучший мир, и они могли лишь из небесного далеко следить за участью их единственного ребенка.
Но и тетка Верочки, на попечение которой она осталась, продолжала баловать сиротку, баловать и учить всякой премудрости, не забывая длинными нотациями наставлять ее на путь добродетели. Старания благородной дамы не пропали даром. Верочка вполне оправдала их. Никто не превосходил ее в знаниях и искусствах, раньше усвоения которых и в те времена ни одна девица хорошего дома не становилась под венец. Верочка пленяла всех не одной наружностью, но и душевными качествами. Да, Вера Николаевна, которую мы всегда привыкли видеть бесцветной, безмолвной, казавшейся в 50 лет чуть не семидесятилетней старухой, точно родившейся уже с этим морщинистым лицом, сухой впалой грудью, седыми волосами, была когда-то хорошенькой девочкой, маленьким херувимом, а потом — восхитительной девушкой, пленявшей все сердца, нежным бутоном, белой лилией.
Когда среди ее родных и знакомых возникал вопрос о Верочкиной будущей судьбе, которая в то время отождествлялась с замужеством, все общим хором решали, что она могла бы осчастливить любого принца, и только принц или владетельный князь, по их мнению, был достоин обладать таким сокровищем.
Так как ни один из европейских принцев не заглядывал в провинциальный уголок, в скромную среду, в которой жила Верочка, то родные и все знакомые, принимавшие живое участие в сиротке, усердно поощряли ухаживания появившегося на провинциальном горизонте столичного профессора. Синклит попечителей милой девушки решил, что за отсутствием принца придется довольствоваться профессором ‘с будущностью’.
Степан Андреевич Кривцов был еще довольно молод и обладал светским блеском в гораздо большей степени, чем этого можно было ожидать от ученого, сидящего над книгами и успевшего извлечь из них нечто вроде трактата ‘о душе’, доставившего ему в ученом кругу некоторую известность и профессуру.
Увидев однажды Верочку на костюмированном балу, он принялся ухаживать за нею. Хотя ее окружал рой поклонников, но профессор Кривцов про себя решил отстранить так или иначе всех соперников и добиться ее так же, как добился профессорской кафедры, несмотря на сильную конкуренцию. Ему ни на минуту не приходил в голову вопрос, заслужил ли он эту богатую премию, о которой старались другие, имеет ли он истинные преимущества перед всеми желавшими получить ее…
Вначале Верочка принимала ухаживания профессора довольно снисходительно. Ее самолюбию льстило, что в скромной позе просителя к ней снизошел человек с эмпирей человеческой мысли, что ради нее он покинул все свои книги и даже знаменитый трактат ‘о душе’. Но скоро ученый муж ей надоел. Ей инстинктивно не понравилась в нем манера начинать все свои фразы словом ‘я’ и кончать им, вообще, привычка постоянно цитировать себя, обращаться к авторитету собственной личности.
— Тетя, — спрашивала Верочка, — отчего это Степан Андреевич так странно говорит: ‘я всегда говорю… я сказал в своем сочинении… я такой человек… я мыслю не так, как другие’… — передразнивала Верочка своего будущего повелителя.
Тетка защищала профессора и уверяла ее, что она сама еще не может иметь своего мнения о людях, что она для этого еще молода и неопытна…
Верочка слишком привыкла подчиняться суждениям тетки, чтобы упорствовать в своем мнении, к тому же сам Степан Андреевич в скором времени, философскими ли аргументами или просто постоянным восхвалением самого себя, сумел внушить не только всему провинциальному муравейнику убеждение в его несомненном величии, в настоящем и будущем, но незаметно успел рассеять и в Верочке все на этот счет сомнения.
Верочка была воспитана на биографиях великих людей, которые в то время еще не представляли собрание протокольных документов. В то время еще не воцарился обычай бесцеремонно стаскивать всякую знаменитость с пьедестала. В то время еще умели курить фимиам гениям. В то время еще умели молиться божествам. Верочка, под влиянием чтения и назидательных бесед тетки, прониклась благоговением к науке, искусству и светилам их. Уверившись в Степане Андреевиче, она стала смотреть на предстоявшую ей возможность замужества с профессором, как на великую миссию, посланную ей судьбой, которую она свято решила выполнить. Она гордилась мыслью, что призвана украсить жизнь творца трактата ‘о душе’ и будущего автора еще многих трактатов, которыми профессор Кривцов готовился осчастливить человечество.
Как бы то ни было, но Верочка сделалась госпожой Кривцовой.
Вместо приданого она принесла мужу пару хорошеньких глазок, впечатлительную душу, доброе сердце, да целый ворох платьев, шляпок, кофточек, пеньюаров, снабженных кружевами, ленточками, цветами…
Степан Андреевич, вне моментов вдохновения, был человек как все и поэтому чувствовал некоторое смущение по поводу того, что сундуки Верочки были наполнены легковесным, мало пригодным для скромного обихода тряпьем, а не предметами солидной ценности. Но Степан Андреевич, как истинный философ, сумел и из этого обстоятельства извлечь для себя утешение и даже некоторую пользу. Обстоятельство это давало ему возможность и в собственных глазах и в глазах других блеснуть стойкостью принципов, благородным бескорыстием. Женитьба на бесприданнице была зачислена в список его подвигов и долгое время служила ему поводом, выставлять себя перед наивными слушателями с самой привлекательной стороны. ‘Ах, в наше время не то было, что теперь, — говорил он впоследствии. — Мы были идеалистами. Нам понравится девушка и баста. Мы не умели рассчитывать, имеется ли у невесты капитал или связи… Мы брали наших жен, как говорится, в том, в чем их мать родила, и, очертя голову, губили в борьбе за существование наши таланты, лучшие мечты и надежды… Вы думаете легко одной головой добывать средства к жизни… Содержать семью… Но мы ни на что не смотрели, мы были верны святым принципам’…
Выходя замуж за своего профессора, Верочка принимала фразы своего ухаживателя за чистую монету и ни минуты не сомневалась в своей великой роли, предназначенной ей у семейного очага. Она готовилась быть музой, вдохновительницей своего супруга, его женой, верной подругой в радости и в несчастии. Ей представлялось замужество лишь переходом из-под теплого родительского крыла под крыло столь же теплое и нежное, но вместе с тем более могучее, способное уносить ее в высокие сферы, откуда ей должны открыться неведомые горизонты, к которым стремился ее пробудившийся, пытливый ум.
В первое время ее замужества крыло это иногда действительно поднимало ее на высоты, которые до сих пор казались ей недосягаемыми, но оно с первых же дней оказалось столь жестким, от него веяло таким холодом, что она сразу почувствовала себя не Верочкой, а Верой Николаевной, существом, за которым признавались одни только обязанности и никаких прав, вещью человека, привыкшего ублажать себя.
Теперь ее пробуждение не встречалось лаской и улыбкой любящего лица, как это было в ее родном доме, здоровье ее ни в ком не вызывало опасений и нежных забот, она перестала быть милой Верусей, она вдруг сделалась женой и только. Только теперь, только в замужестве Верочка начала чувствовать свое сиротство. Тетку она не хотела тревожить излияниями своего огорченного сердца, жаловаться было некому и даже не на что, так как ‘проступки’ мужа ее не укладывались ни в одну рубрику и не подходили ни к одному названию. Он просто холодил атмосферу, в которой судьба назначала ей провести всю жизнь.
Вся высокая миссия ее, к которой она себя готовила, сводилась к исполнению повседневных мелочных обязанностей. Они не тяготили бы ее, если бы они принимались с той лаской, которая вознаграждает женщину даже за самые большие жертвы. Степан Андреевич стал центральной фигурой дома. Верочка существовала лишь для его комфорта. Если она что-нибудь исполняла не так, как это нравилось профессору, она получала выговор такой же точно, как прислуга.
— Ты, кажется, набухала воды в кофе, — говорил он бесцеремонно и грубо, отпивая из чашки душистый напиток, который он любил в приготовлении не наемных рук. — Отчего ты не дала прокипеть и не положила миндалины, ведь я тебе сказал.
Верочка робко уверяла его, что она исполнила все, как следует, но он продолжал ворчать:
— Нет, уж верно не так, черт знает чему учат теперь женщин. Кофе не умеют сварить, как следует.
Брюзжание творца ‘трактата о душе’ иногда длилось так упорно, что Верочка, привыкшая к иному обращению в родном доме, не выдерживала и принималась плакать.
— Ну, вот и нервы пошли, — замечал профессор. — Удивительные люди эти женщины? Точно я ей сказал что-нибудь обидное. Никакого дела нельзя с ними иметь. Ведь я тебе делаю замечание для твоей же пользы. Надо же тебе чему-нибудь научиться. Жизнь, матушка, не костюмированный вечер.
И он был прав. Жизнь Верочки никак нельзя было назвать костюмированным вечером.
Степан Андреевич проповедовал философию пессимизма, уверяя, что жизнь это ‘пустая и глупая шутка’, о которой не стоит хлопотать, но, говоря так, он, вероятно, подразумевал жизнь своего ближнего, потому что о своей собственной он заботился очень усердно, тщательно оберегая ее от всяких посягательств на ее безмятежное течение. Все, что могло служить для услаждения ее, становилось предметом первостепенной важности. Вне часов, посвященных им ‘науке’, число которых с каждым годом сокращалось, Степан Андреевич, предавался с увлечением предметам обыденным. Стол был одним из первых его забот, будучи мастером поесть, профессор особенно любил часы, назначенные для обеда и ужина. Кто видел профессора Кривцова за важным актом принятия пиши — мог бы подумать, что он спешит вознаградить себя за скудные годы студенчества.
Ввиду своего пристрастия к кулинарному делу, он сумел быстро приспособить к нему свою жену, которую он убедил, что прямое и единственное назначение женщины быть хорошей хозяйкой. Для подкрепления своих доводов на этот счет он нередко прибегал даже к свидетельствам древних, находивших лучшей женщиной ту, о которой меньше говорят… Отчасти по своей собственной природе, скромной и кроткой, чуждавшейся всякого внешнего блеска, отчасти подчиняясь влиянию мужа, Вера Николаевна принялась серьезно исполнять обязанности хозяйки, ухаживая за мужем с заботливостью матери. В первое время Степан Андреевич поощрял усердие своей жены громкими фразами, уверяя ее, что в самозабвении женщины, предающейся только семье — есть своего рода величие и т. п. Одобрения эти вполне вознаграждали ее и давали ей силу подавлять в себе все иные стремления молодого существа и переносить частое брюзжание мужа, который выражался в высоком стиле лишь в редких случаях.
С течением времени похвалы эти становились реже, а брюзжание все чаще. Как все ничтожные люди, которые всякое внимание к себе приписывают исключительно своим достоинствам, принимают его за должную дань своей особе, — профессор Кривцов очень скоро перестал смотреть на самозабвение жены, как на подвиг. Он стал видеть в нем простую обязанность, не требующую никакого возмездия. Взамен трогательной заботливости, он приносил ей незначительную часть профессорского жалованья и вечно ворчливое расположение духа. Ему ‘труженику’ и ‘работнику’ принадлежала львиная доля жизни. Вера Николаевна все более и более оставалась в тени.
На ‘поддержание профессорского представительства и престижа’ уходила большая часть жалованья, а новые философские труды мелькали лишь в фантазии автора трактата ‘о душе’. Вследствие всего этого Вера Николаевна, некогда столь изящная Верочка, стала показываться в костюмах, для которых прошла пятилетняя давность моды, т. е. все в том же своем приданом.
Не желая ни шокировать мужа своим старомодным видом, ни разорять его на туалеты, она все реже и реже показывалась в свете.
В беспрерывных хлопотах по хозяйству, под тяжелым чувством одиночества, в сухой эгоистической атмосфере супружеского сожительства без поэзии и сердечной теплоты, Верочка, привыкшая к ласкам родных и приветливости посторонних, стала быстро вянуть. Красота ее в десять лет так потускнела, что вряд ли кто мог бы узнать в этой женщине прежнюю обворожительную девушку.
Ее жизнь казалась ей еще безотраднее от сознания, что человек, которому она отдала свои лучшие годы, в сущности, далеко не был одним из тех жрецов науки, перед которыми ее учили преклоняться. Она недолго находилась в заблуждении насчет своего благоверного и своим тонким, женским чутьем очень скоро сделала ему надлежащую оценку. Мерилом ей отчасти служили некоторые лица из среды знакомых и сослуживцев ее мужа, с которыми ей приходилось сталкиваться в первые годы ее замужества и которые засматривались на молодую профессоршу.
В качестве правдивого хроникера мы должны отметить факт, что сердце этой профессорши подчас, при встрече с некоторыми взглядами билось более тревожно, чем это полагается законной жене ученого мужа, но сердце — этот глупый мускул — никогда не справляется с законами и обычаями. Однако, Вера Николаевна умела приносить на алтарь семейной добродетели жертвы, которые могли бы оказаться непосильными и более мужественным натурам. О маленьких драмах ее сердца, о жертвах ее никто не знал, они проходили незаметно, как многие женские подвиги, которые никогда не совершаются в сопровождении пушечных выстрелов, звуков литавр, труб и рукоплесканий толпы. Вера Николаевна выходила победительницей из борьбы, не встретив поддержки даже в ласковом обращении человека, ради которого она заставляла умолкать могучие призывы к жизни молодой, еще ничего не испытавшей души.
Бывали минуты, когда жажда ласки, к которой стремилась ее природа, к которой ее приучали с самой колыбели, охватывала ее до того, что, преодолев свою гордость, она в бессвязном лепете и горячих слезах изливала перед мужем всю свою тоску, всю скорбь своего наболевшего сердца. Но Степан Андреевич не понимал, ‘что ей от него нужно’, и принимал ее слезы за обыкновенные дамские сцены, которые он всякий раз успешно прекращал стереотипной фразой — ‘жизнь, матушка, не костюмированный бал’.
Судьба не благословила брак Кривцовых детьми, и, когда 20-летняя племянница Степана Андреевича приехала к ним погостить с мужем, Вера Николаевна делала все, чтобы привязать к себе эту молодую женщину, оживившую дом ученого. Но племянница была влюблена в своего мужа и обожала своего ‘знаменитого’ дядю, поэтому бессознательно подчинившись его настроению, она не замечала усилий тетки. Недолговременное пребывание молодой пары в доме Кривцовых имело следствием лишь то, что Вера Николаевна в 30 лет получила в отличие от племянницы титул ‘старой барыни’, титул, оставшийся, за ней и по отъезде ‘молодой’. Вера Николаевна быстро стала приспособляться к новому чину, который, обыкновенно, женщины неохотно принимают и в 60 лет, и никого это не удивляло. Всем это почему-то казалось даже в порядке вещей. В редких случаях, когда Кривцовы появлялись на какое-нибудь торжество: именины, рождение и т. п., к своим знакомым — ‘старой барыне’ очищали место у круглого преддиванного стола, где обыкновенно восседают на диване рядом с хозяйкой дома почтенные старушки, тогда как Степан Андреевич уходил резвиться с молодежью.
Поползновение надеть что-нибудь светлое или принять приглашение на вечер встречало со стороны Степана Андреевича изумление. ‘Как, ты хочешь надеть это?’ или ‘ты думаешь идти?’ — восклицал он.
Отношение к ней единственно близкого человека подействовало на нее особенно сильно. Не встречая своего образа в отражении любящих глаз, она покорно отдалась в распоряжение всесокрушающего времени. Таким образом и сама Вера Николаевна, и все, что ее облекало, старились беспрепятственно.
Приближался торжественный день 25-летнего юбилея профессора Кривцова, Степан Андреевич ждал сюрприза в виде торжественных депутаций, с речами и адресами, которые должны были явиться на его квартиру. Обозрев убранство своих покоев, которые должны были принять ‘нежданных’ гостей, он вместе с тем, как будто в первый раз, после многих лет взглянул настоящим образом на жену, и нашел, что эта обветшалая женщина никоим образом не может придать блеска его фигуре, упитанной и бодрой. Он решил, что она ему не пара. После этого обзора Степан Андреевич, претендовавший еще на пленительность, уже окончательно забросил свою старуху, как забрасывают старый халат… Он никогда больше не показывался с нею вместе и невольно избегал приглашать товарищей к себе на винт, занятие, которому он предавался в ущерб мифическим трактатам, все больше и больше. Это сделалось совершенно незаметно, как-то само собою без кризисов, без протестов.
Вскоре все забыли старую профессоршу, и новые знакомые Кривцова, видевшие его часто окруженным веселой молодежью обоего пола, считали Степана Андреевича холостым, а те из них, которые по делу заходили на квартиру профессора, где, между прочим, его никогда не заставали, принимали встречавшую их старушку, за экономку или бедную старую родственницу.
Вера Николаевна давно уже ни на что не жаловалась. Глаза ее давно не знали слез. Она давно перестала сокрушаться о собственной участи и давно покинула все надежды на личные радости на этой земле, к которой ее ничего больше не привязывало, кроме жалости к бездомным покинутым существам, людям и зверям.
После одной экскурсии по подвалам и чердакам, обителям несчастных бедняков, которым Вера Николаевна помогала из своих скудных средств — она сильно простудилась и слегла. Она запретила прислуге говорить барину о ее болезни, она не велела ‘беспокоить’ профессора, который в последние годы только мельком показывался дома. Когда на третий день болезни Веры Николаевны, Степан Андреевич зашел домой, прислуга не выдержала и объявила ему, что ‘старой барыне’ неможется. Профессор послал за доктором, а сам, не заходя в комнату больной, поспешил на свои лекции, полагая, что болезнь жены принадлежит к тем старушечьим немощам, которые подобно зимним метелям продолжительны, но все же бесследно проходят. Когда, вернувшись домой, он спросил, еще не раздеваясь, был ли доктор, ему ответила прислуга, что ‘старая барыня’ приказала долго жить.
— Что?! Когда? — побледнев, вскричал Кривцов.
— Да вот и четверти часа не прошло…
Степан Андреевич вошел к жене, к той, которую он когда-то, во всей прелести красоты и юности, повел к венцу.
Она лежала на своей постели вся высохшая, не по летам состарившаяся. Смерть еще не успела загладить глубокие складки скорби, легшие между бровей и в углах губ. Предсмертные слезы еще дрожали на ресницах. Он встал на коленях перед постелью и приложился к маленькой холодной исхудалой руке, к которой долгие-долгие годы уже не прикасались его губы. Степан Андреевич, вглядываясь теперь в лицо жены, ясно прочел в нем красноречивую повесть ее сердца, которую он ни разу не хотел выслушать и не умел понять. И из груди его вырвался стон запоздалого сожаления, позднего раскаяния. Теперь ему хотелось бы все сделать для нее, все… Но теперь она ни в чем больше не нуждалась, и ему оставалось только похоронить ее. Он это исполнил, не жалея ни денег, ни сил. В первый раз ему пришлось хлопотать для жены. Вместе с первыми заботами о ней, в нем проснулось чувство, к которому он до сих пор, казалось, не был способен, чувство нежности. Странно, провожая изукрашенный золотыми позументами и искусственными венками гроб, среди товарищей и знакомых, прибывших из любезности отдать последний долг жене профессора, ему казалось, что он всегда питал к покойнице это чувство. Однако, он не мог объяснить себе, почему в первые минуты после ее смерти, почему она показалась ему такой жалкой и покинутой…
Когда засыпали могилу старушки, Степан Андреевич горько и безутешно плакал, и это были искренние, правдивые слезы.
Источник текста: Сборник ‘Огоньки. Рассказы, стихотворения и пьесы’. 1900 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.