СТАРИКИ.
(Изъ памятной книжки.)
СТАРИКИ.
(Изъ памятной книжки.)
I.
II.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
III.
IV.
Глбъ Успенскій.
‘Русская Мысль’, No 11, 1881
Старики, Успенский Глеб Иванович, Год: 1881
Время на прочтение: 27 минут(ы)
— Ишь, вонъ, нон какіе порядки-то. Эва-а! Вотъ такъ богомолецъ: идетъ на богомолье, а въ обоихъ карманахъ по штофу водки!… Паа-аррядокъ! Ужь нечего сказать, хорошіе пошли порядки…
— Господи!— воскликнулъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, — опять ‘порядокъ’, опять о ‘порядк’, опять ‘порядку нтъ’! И въ пол-то, и въ лсу-то нтъ покою отъ этихъ разговоровъ…
Дйствительно, дло было въ чистомъ пол.
Два гимназиста, гостившіе въ деревн у родственниковъ, сельскій учитель и пишущій эти замтки, въ одинъ славный лтній вечеръ, шли путемъ-дорогою, направляясь вмст съ другими богомольцами въ одинъ изъ тхъ маленькихъ, третьеклассныхъ монастырей, которыхъ такъ много въ Новгородской губерніи. Шли мы берегомъ рки Волхова, по старой Аракчеевской дорог, густо обсаженной березнякомъ, — шли, наслаждаясь самымъ процессомъ ходьбы, наслаждаясь молчаніемъ дороги, молчаніемъ рки… Вс мы, отправляясь пшкомъ на богомолье, длали это именно въ видахъ отдохновенія отъ разговоровъ объ этихъ ‘порядкахъ’ и ‘непорядкахъ’, которые уже достаточно истомили насъ въ столиц… И вотъ, едва мы только было ‘разошлись’, только было стали входить во вкусъ физическаго утомленія, — опять уже преслдуетъ насъ мудрствованіе какого-то богомольца, похожаго на стараго отставнаго солдата, — мудрствованіе, какъ намъ было хорошо извстно, всегда почти безплодное…
Дло въ томъ, что толки о порядкахъ и непорядкахъ, а вмст съ толками и безплодность ихъ въ настоящее время составляютъ не только достояніе столичной, газетной или журнальной бесды, но сдлались необходимйшею принадлежностью и всякаго деревенскаго разговора. Если вы разговариваете не о хозяйств, не объ умолот или урожа, то, наврное, ваша деревенская бесда идетъ о порядкахъ и непорядкахъ, причемъ безплодность этой бесды въ деревн для васъ, посторонняго человка, осложняется еще тмъ важнымъ обстоятельствомъ, что, во-первыхъ, сами вы — посторонній деревн человкъ, крайне мало понимаете условія народной жизни и иногда въ цлыхъ, повидимому весьма убдительно произнесенныхъ, тирадахъ не можете видть ничего, кром безсмыслицы, а во-вторыхъ — и это главнымъ образомъ — тмъ, что разговариваютъ о порядкахъ и непорядкахъ большею частію старики, люди, у которыхъ было извстное, опредленное прошлое и которымъ судьба судила дивоваться на нчто новое, крайне разнообразное и многосложное. Судите же теперь, въ какой мр можетъ быть плодотворна бесда, если одинъ изъ бесдующихъ не понимаетъ ни точки зрнія собесдника, ни его языка, а другой старается разобрать новыя, совершенно ему незнакомыя, небывалыя для него явленія, руководствуясь только старою точкой зрнія… Послушайте, для примра, о чемъ говорятъ вотъ эти дв старухи, сидящія вечеркомъ на завалинк:
— Нониче!— почему-то укоризненно говоритъ одна изъ нихъ.— Нониче нешто такой народъ-то сталъ?… И-й, ра-адимая, кабы ноншнюю которую, псовку, да въ нашу бы шкуру, такъ вдь она что бы сраму-то натворила! Поглядть-то на ноншнюю страмоту, такъ и то сердце разрывается… Ну, а какъ же, — спросила бы я ее, псовку, — какъ же, молъ, мы-то терпли?… Какъ же вотъ, примромъ, хоть и я бы себя бы взяла, — какъ же молъ я-то со-о-орокъ годочковъ отъ слезъ свту благо, каковъ только свтъ блый есть, не видала?… Какъ же я-то понимала свою часть и терпла? Бывало покойникъ-то, вдь всеё-то меня истиранитъ, — и зубушки-то болятъ, крохи просунуть не могу, скулы-то свело. И лицо-то, милая ты моя, бывало измордуетъ покойникъ, что чугунъ станетъ черное… А все терплю. Плачу, а терплю, — по-ни-маю!… А нониче?— На-адико, тронь ее, псовку, такъ вдь она тебя со свту сживетъ… Пальцемъ ты ее коснись — и то она настрамитъ на весь уздъ… Ни у нея нту стыда, ни у нея нту страху…
— А такъ вотъ, — прибавляетъ собесдница, — распустила хвостъ — и вся забота! Нешто, красавица ты моя, есть у нихъ стыдъ-то?— Да нисколько!…Какъ же, родимая ты моя, спрошу я тебя, мы-то, окаянныя?…
И такъ идетъ длинный разговоръ, изъ котораго недеревенскій слушатель не вынесетъ ничего, кром недоумнія. Почему худо, что теперешнія ‘псовки’ не позволяютъ мужьямъ тиранить себя? Почему он псовки? Почему старинное тиранство въ разговорахъ старухъ какъ бы предпочитается неудобствамъ этого тиранства теперь? Почему старинное тиранство переносилось съ такимъ желзнымъ терпніемъ?… Все это для недеревенскаго слушателя утомительная и безплодная по результатамъ тайна, — тайна, которая, разумется, разршилась бы для него, еслибъ онъ далъ себ трудъ добиться подлиннаго смысла такихъ, напримръ, выраженій въ разговор старухъ, какъ ‘знала свою часть’, ‘понимала’… Еслибы недеревенскій слушатель былъ настолько терпливъ, чтобы допытался у старухъ самаго точнаго смысла этихъ выраженій, еслибъ онъ узналъ, что это за ‘часть’ такая, во имя которой можно бить человка до того, что лицо у него станетъ ‘какъ чугунъ черное’, — если онъ доподлинно узнаетъ, что именно старуха выражаетъ словомъ ‘понимала’, — тогда, разумется, онъ бы понялъ, почему ныншнее время, когда не позволяютъ себя бить, хуже прошлаго, когда ихъ били до полусмерти. Но недеревенскій слушатель деревенскихъ разговоровъ не терпливъ: онъ спшитъ отдыхать, онъ ждетъ отвтовъ на вопросы, выраженные газетнымъ языкомъ, и нтъ ему ни времени, ни возможности сосредоточивать свое вниманіе на такихъ выраженіяхъ деревенскаго разговора, которыя значатъ въ немъ все, даютъ объясненіе всей кажущейся ему безсмыслицы и которыя, на бду, именно и проходятъ мимо его столичныхъ ушей…
Съ ранней весны, на наше общее несчастіе, вс мы, случайные деревенскіе постители, постоянно, ежедневно и ежечасно разтоваривали и слышали разговоры о порядкахъ и непорядкахъ. Боле двухъ самыхъ лучшихъ лтнихъ мсяцевъ мы имли несчастіе ничего не понимать въ тхъ невозможныхъ (на нашъ взглядъ) параллеляхъ, которыя вели старики, сравнивая старое съ новымъ. Мы ршительно не понимали, почему, напримръ, разбранивъ ныншніе порядки, старикъ-собесдникъ давалъ имъ объясненіе выраженіемъ: ‘а все воля!’ Не понимали, почему, говоря о томъ, что теперь все ‘чаи да сахары’, необходимо прибавить выраженіе: ‘а какъ выдралъ бы его, всыпалъ бы ему пятьдесятъ, — такъ онъ бы и чувствовалъ’. Не понимали, почему, говоря о томъ, что теперешнія двки наровятъ одться почище, слдуетъ закончить рчь словами: ‘а отчего?— Оттого, что страху нтъ!’ Словомъ, если читатель представитъ себ, что мы два слишкомъ мсяца только и слышали: ‘порядки’, ‘непорядки’, ‘нтъ страху’, ‘чаи да сахары’, ‘воля’, ‘хвосты распустила’, ‘трубочки’, ‘самоварчики’, ‘нтъ, кабы взять бы палку’ и т. д., — и ничего въ этомъ не понимали, то онъ пойметъ то негодованіе, котораго не могъ не высказать одинъ изъ нашихъ спутниковъ, когда — даже въ пол, вдали отъ столицы, отъ, газеты, вдали даже отъ деревни — послышалась такъ безплодно-утомившая насъ рчь и о томъ же безплодно-утомительномъ предмет.
Мы было хотли идти пошибче, чтобъ оставить собесдника за собой, но онъ самъ не отставалъ отъ насъ. Онъ радъ былъ поговорить и ускорялъ шагъ, замтивъ, что мы длаемъ то же. Онъ былъ длиненъ, худъ, походилъ не то на стараго солдата, не то на деревенскаго бобыля. Длинныя, худыя ноги его, обутыя въ онучи и лапти, проворно и легко ступали по каменистой, плохо узженной, дорог, а худая, костлявая рука спокойно длала большіе размахи дорожною палкой. И, не отставая отъ насъ, онъ медленно произносилъ по словечку т самыя премудрыя мннія о ‘самоварахъ’, ‘чаяхъ’ и прочихъ непорядкахъ, отъ которыхъ мы съ такимъ нетерпніемъ стремились отдлаться хоть на одинъ день. Говорилъ онъ мягкимъ, надорваннымъ голосомъ, который невольно располагалъ къ бесд, но мы упорно воздерживались отъ нея.
— Нтъ, — наконецъ проговорилъ онъ, какъ бы оживившись, — ежели бы ноншніе порядки… да при покойник граф, такъ что бы только было… И-и-й, владыко праведный!… И-й, сказать нельзя!…
Въ этой фраз чувствовалось ужь ‘повствованіе’, желаніе, прекративъ безплодныя разсужденія, показать разницу порядковъ на факт. Неловко было не поддержать этого желанія.
— При какомъ граф?— спросилъ учитель.
— А при Аракчеев граф. Я его оченно даже хорошо помню… Ужь бы-ылъ нача-альникъ… Чисто антоновъ огонь!
Сравненіе это разсмшило насъ.
— Передъ Богомъ! Кажется, коснись его, хошь вотъ пальцемъ, такъ тебя и опалитъ всего полымемъ… Ужь можно сказать, что ужь… Бывало кучера-то, которые его важивали, разсказываютъ: сидишь, — говорятъ, — на козлахъ, а у самого духъ мретъ, руки и ноги коченютъ, гонишь лошадей, а самъ бездыханенъ… Пригонишь къ станціи, такъ и хлопнешься объ земь.
— Отчего-жь это?
— Страху имлъ въ себ. Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самого… Носъ у него, у покойника, былъ этакій мясистый, толстый, сизый, — значитъ съ сизиной… И гнусавый былъ, гнусилъ… Идетъ ли, детъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ оказывали, какъ, примромъ сказать, гнилыя мста вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто нтъ, — будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы… Вотъ въ этакомъ-то вид — детъ ли, идетъ ли — точно мертвецъ холодный, и носъ, этотъ самый сизый, мясистый, виситъ… А чуть раскрылъ ротъ — и загудить, точно изъ-подъ земли или изъ могилы: ‘Па-а-л-локъ!’ Да въ носъ, — гнусавый былъ… ‘Па-а-а-л-локъ!…’ Это ужь, стало-быть, что-нибудь запримтилъ… И только его и словъ было, а то все какъ мертвый… И ужь точно, пуще огня боялись… Ужь ежели бы ему на глава попалъ поселенецъ, у котораго въ обоихъ карманахъ водка, такъ ужь онъ бы далъ бы ему понятіе… Во вкъ бы помнилъ, что такое значитъ винцо, и дтямъ бы заказалъ… Такъ вотъ какой былъ человкъ!… Бывало только крикнетъ кто-нибудь: ‘графъ идетъ’, — такъ иной такъ и грохнется объ зень безъ дыханія… Ну, а былъ порядокъ, ужь этого отнять нельзя. У-ухъ какой былъ порядокъ — во всемъ! За что ни возмись: что скотина, что пашня — все первый сортъ… То-есть, бывало, до такой степени, напримръ, вникалъ, что ужъ на что кажется бабы или бабьи дла какія, а и то чувствовали графскій глазъ… Бывало иная хлбы не домсила, или худо просяла, — ужь это не пройдетъ ей даромъ… Ужь онъ ее, покойникъ, выучитъ, какъ хлбы печь… А нониче иная, шкура, печетъ хлбъ точно не людямъ, а свиньямъ: кажется, взять ковригу, да хлопнуть ее объ стну, такъ она и прилипнетъ, какъ замазка. Что же это за хлбъ? Нешто это можно назвать печеньемъ?
Очевидно, опять начиналась одна изъ невозможныхъ и невыносимыхъ параллелей прошлаго съ настоящимъ, — параллелей, гд палки чередовались съ бабами, бабы съ плацъ-майорами, скотъ съ строгостью и т. д. Учитель не выдержалъ этой пытки и воскликнулъ:
— Да что такое, скажи, пожалуйста, за порядки такіе были? Все палки, да палки, а выходитъ, что были какіе-то порядки… Что такое было? Какіе порядки?
Вопросъ этотъ, требовавшій ршительнаго отвта, на мгновеніе озадачилъ старика, какъ озадачивалъ всхъ другихъ стариковъ, съ которыми намъ приходилось трактовать о порядкахъ. Но старикъ скоро оправился и съ какою-то особенною живостью переспросилъ:
— Какіе были порядки?
— Да.
— Извольте. Вотъ какіе были порядки!…
Онъ остановился и мгновенно съ нимъ произошло что-то необыкновенное. Какая-то невидимая сила точно петлей вздернула его голову къ верху, вытянувъ шею, какъ только возможно, грудь, заглотнувъ сразу массу воздуху, вздулась колесомъ, руки прилипли по швамъ. колнки плотно сжались и весь онъ вытянулся, повернувъ вздернутую голову какъ-то на сторону. Красные лучи заходящаго солнца ударили прямо въ эту испуганную, задохнувшуюся, задушенную фигуру и, обливъ ея мертвое и страшное лицо красноватымъ свтомъ, производили до того потрясающее впечатлніе, что одинъ изъ гимназистовъ не выдержалъ и проговорилъ:
— Ну, будетъ. Оставь… Оставь пожалуйста!
Но старикъ стоялъ неподвижно, не слыша, не видя, не моргая, не дыша, какъ будто каменя съ каждою минутой все боле и боле. ‘Будетъ! Перестань! Да ну тебя!’ — кричали мы вс, но ничего не дйствовало. Впечатлительный гимназистъ началъ его тормошить, дергать за рукавъ, но никакая сила не могла оторвать окаменлой руки отъ окаменлаго тла. Старикъ хотлъ на вки запечатлть въ насъ идею старыхъ порядковъ, и еслибы была возможность вылпить эту фигуру и отлить ее изъ бронзы, то зрлище этого страшилища во многомъ могло бы быть поучительнымъ… Измучивъ насъ до того, что мы хотли уйти, старикъ началъ приходить въ себя. Живой духъ зашевелился въ омертвломъ тл. Старикъ испустилъ глубокій вздохъ, согнулся, заморгалъ глазами и тутъ же слъ при дорог, тяжело дыша. Онъ такъ былъ утомленъ продолжительнымъ окаменніемъ и напряженіемъ всхъ мускуловъ, что нкоторое время не могъ произнести слова, и только, очнувшись немного, онъ могъ прерывающимся шепотомъ пролепетать:
— Такъ… былъ… порядокъ!…
И закашлялся.
Да и мы вс устали отъ этого зрлища и тоже сли отдохнуть, закуривъ папиросы. Старикъ ужь боле ничего не говорилъ, — ему казалось, что своею пантомимой онъ вполн разъяснилъ намъ всю суть порядковъ прошлаго. Онъ только дышалъ тяжело, вытиралъ рукавомъ потъ, кряхтлъ.
— Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!
Послднее слово какъ-то внезапно сорвалось съ его языка, такъ что мы вс невольно улыбнулись, а старикъ поправился, прибавивъ:
— Прости, Господи, мое согршеніе!
Опасаясь, чтобъ онъ вновь не началъ рчи все о томъ же, чтобы вновь не возвратился къ параллелямъ, мы поспшили уйти.
— Ступайте, ступайте съ Богомъ! — сказалъ намъ старикъ на прощанье.— Слабы стали ноги-то… Посижу, подожду тутъ у дороги, не подвезетъ ли кто.
Мы разстались, но, какъ увидитъ читатель, не надолго: судьба сулила намъ новую встрчу въ томъ же род… Не подозрвая однако этой бды, мы, оставивъ старика, почувствовали себя какъ будто посвободне. Правда, Аракчеевская дорога, по которой мы шли, благодаря недавней встрч, пробуждала въ насъ не совсмъ веселыя воспоминанія: носастая, гнусавая фигура, мертвая на видъ и мертво-молчаливая, съ тусклыми, холодными глазами, поминутно рисовалась нашему воображенію… По этой самой дорог не разъ проносилась эта фигура, съ полумертвымъ отъ страха кучеромъ, не разъ эти деревни, вытянутыя въ линію, съ остатками какихъ-то казенныхъ выдумокъ въ постройкахъ, съ душными, узенькими улицами, съ домишками плотно, какъ солдаты въ шеренг, прижатыми другъ съ другу, — оглашались гнусавымъ возгласомъ: ‘па-алокъ’, крикомъ, плачемъ или подавленнымъ стономъ среди гробоваго молчанія… Скоро однако эти пытки воображенія окончились, и мы, покинувъ Аракчеевскую дорогу, пошли по узкой лсной тропинк, проторенной богомольцами къ монастырю. Дорога была узкая, а деревья густыя, высокія. Въ лсу было темно и холодно. Солнце сло, туманъ блыми клубами сталъ показываться то тамъ, то сямъ въ лсной чащ… Скоро стало очень трудно различать дорогу, и мы подвигались впередъ, стараясь не отставать отъ другихъ богомольцевъ, которые въ темнот могли быть узнаваемы только по шуму шаговъ, да по разговору, такъ какъ различить въ темнот, кто именно идетъ: солдатъ, купецъ, крестьянинъ, мужикъ или баба, — ужь не было возможности… Вверху, надъ лсомъ, едва бллась полоска неба, гд мигали какія-то звзды, но ни небо, ни звзды не давали свта.
Добрались мы до обители часу въ первомъ ночи. Маленькій, старый, одинокій монастырь, сооруженный еще во времена ‘великаго’ Новгорода, стоялъ на низменной полянк, среди густаго лса. Здсь было свтлй, чмъ въ лсу, — блыя стны монастыря немало помогали этому, — но туманъ лежалъ на земл густымъ, какъ вата, блымъ, слоемъ, кое-гд клубясь большими блыми комьями. Въ туман слышались разговоры, смхъ иногда. Вся монастырская ограда была обложена спавшимъ народомъ. Небольшая гостиница была также биткомъ набита народомъ: и въ комнатахъ, и въ корридорахъ, и даже на чердак — везд народъ лежалъ въ-повалку и, кажется, не спалъ, такъ какъ вс какъ будто шевелились, жались, вздыхали, а иногда довольно явственно слышалось неистовое чесанье кожи и шепотъ: ‘ахъ, дятъ-то проклятые!… Такъ и горитъ кожа-то’.
Обойдя гостиницу и не найдя ни единаго свободнаго угла, мы долгое время гуляли вокругъ монастыря, не зная, какъ убить время. Трактиръ — холстинный балаганъ — былъ запертъ и трактирщикъ, очевидно, улегшійся спать, ведъ съ нами переговоры весьма неохотно. ‘Нту того…— сказалъ онъ сурово.— Завтра поутру’. Но потомъ смилостивился и спросилъ: ‘Лимонаду не угодно ли?’ Но лимонаду мы не пожелали, и трактирщикъ сдлалъ намъ новое предложеніе: ‘Вобла есть, — не угодно ли?’ Когда и это предложеніе принято не было, трактирщикъ замолкъ и мы опять пошли бродить… Кром трактира, неподалеку отъ монастырской ограды выстроились дв палатки съ пряниками и орхами. Но и он не торговали. Осмотрвъ все это, мы, надонецъ, должны были гд-нибудь и какъ-нибудь отдохнуть. Пришлось лечь на голую землю.
Улеглись…
Холодъ ночи и сырая, мокрая трава не представляли удобствъ для отдохновенія. Можно было лежать, но спать не представлялось никакой возможности. Лежимъ, молчимъ, смотримъ на бловатое, усянное блдными звздами, небо. Народъ подходитъ изъ лсу и тоже устраивается гд попало… Чемъ глуше ночь, тмъ меньше сна… На двор холодно, а въ гостиниц ‘дятъ’. То и дло оттуда выходятъ, а иной разъ выбгаютъ мужчины и женщины и, шепотомъ проклиная что-то, стараются примоститься гд-нибудь на трав… Тамъ и сямъ все чаще и чаще слышатся разговоры… Даже псня откуда-то донеслась. И слышу я знажомую рчь:
— И что будетъ, — произноситъ знакомый голосъ аракчеевца, — единому только Богу извстно.
— Что будетъ?— прибавляетъ другой, но уже незнакомый голосъ.— Больше ничего не будетъ, окромя что Господь повелитъ, то и будетъ.
Я ни на одну минуту не сомнвался, что рчь идетъ опять о ‘порядкахъ’ и ‘непорядкахъ’. Итакъ, вмсто одного изслдователя старыхъ и новыхъ порядковъ, неумолимая судьба послала намъ въ тотъ же день и въ тотъ же вечеръ двухъ. Аракчеевецъ, вроятно, нашелъ себ попутчика и пріхалъ въ то время, когда мы разыскивали себ ночлегъ.
Хотя двухъ, вмсто одного, и было многовато на ныншній вечеръ, но волей-неволей пришлось слушать ихъ разговоры, — спать не было возможности, а разговаривавшіе лежали недалеко.
— Конечно, — посл незначительнаго молчанія началъ незнакомый голосъ, — конечно, Господь, по своему великому милосердію, еще жалетъ насъ, подлецовъ, не забываетъ насъ, даетъ указанія… Примромъ скажемъ, вотъ таперича скотъ падаетъ, или вотъ градомъ выбьетъ, или пожаромъ поститъ, — все это означаетъ, что Господь еще не совсмъ насъ оставилъ, а что насъ помнитъ, хочетъ вразумить, чтобы мы, безумные, очувствовались. Н-но… я такъ думаю, что мало намъ этого.
— Мало!— съ сокрушеніемъ сказалъ аракчеевецъ.— Передъ Богомъ говорю: мало намъ этого, мало!
Оба собесдника вздыхаютъ, покряхтываютъ и опять вздыхаютъ.
— По ноншнимъ временамъ, — снова начинаетъ незнакомецъ, — намъ такъ требуется, чтобы Господь за наши грхи, за наше лицемрство, богоотступство и всякое свинство, чтобы онъ безъ отдыху бы, безъ пощады бы сталъ искоренять нашего брата, — и-ну, тогда быть-можетъ еще…
— Нтъ, — ршительно перебилъ аракчеевецъ, — мало! Поврь ты мн, мало этого! Ничего это не составляетъ… Нтъ, не составляетъ, — не такой народъ… Ты его ежели бы, напримръ, огнемъ бы выжегъ весь, или же потопомъ потопилъ, и то онъ не очувствуется и не вступитъ въ тоё раскаяніе, что онъ есть подлецъ и больше ничего… Вотъ какъ я думаю!
— Д-да!— многозначительно вздыхая, подтверждаетъ незнакомецъ.— Но ежели Господь оставитъ насъ, позабудетъ, ежели онъ не будетъ насъ, негодяевъ, сокращать огнемъ ли, моромъ, или какими прочими средствіями, то мы и вовсе станемъ подобны безумцамъ… И что будетъ, извстно единому Создателю.
— Буди его святая воля!— произноситъ аракчеевецъ съ глубокимъ вздохомъ.
Посл этого разговаривавшіе замолкли. Очевидно, что, исчерпавъ вс казни египетскія, они затруднялись продолженіемъ разговора, но такъ какъ не разговаривать было нельзя, то скоро я услышалъ слдующее:
— Нтъ, — самымъ ршительнымъ тономъ произнесъ незнакомецъ, — главное дло состоитъ въ томъ, что нту начальства!
— Это самое и есть!— подтвердилъ аракчеевецъ.
— Начальства нтъ никакого!— еще ршительне проговорилъ незнакомецъ. И эта формула, объясняющая современные безпорядки, до того показалась ему правильной и точной, что онъ оживился, поднялся и слъ, проворно почесалъ голову и еще проворне произнесъ:
— Нтъ начальства! Некому взыскать!
— Во-отъ! Вотъ, вотъ!— тоже, какъ бы обрадовавшись ясности, проливаемой словами собесдника на вс вопросы современности, торопливо и какъ-то радостно произнесъ аракчеевецъ и тоже проворно слъ противъ своего собесдника.— Нту! Начальства нтъ никакого!… Ну, гд ты его видлъ, спрошу я тебя?
— Нту его!
— Гд оно?
— Нту! То-то и оно-то, что нту его!
— Про это-то про самое и я говорю… Ищи его днемъ съ огнемъ, а его нтъ. Вотъ въ чемъ главная причина! . . . . . .
Признаюсь, послднія слова разговаривавшихъ ршительно ошеломили меня. Тонъ, какимъ они были сказаны, не оставлялъ сомннія въ томъ, что собесдники дйствительно были убждены въ справедливости высказаннаго мннія, — они развеселились, оживились, найдя такую точную формулу для объясненія обуревающихъ насъ бдъ. ‘Но если, — подумалъ я, — они дйствительно не видятъ начальства и спрашиваютъ другъ друга, гд оно, то что же это должно-быть за удивительное міросозерцаніе, если оно позволяетъ имъ съ такой явной увренностью отрицать одинъ изъ несомнннйшихъ фактовъ дйствительности? Наконецъ, не видя теперь въ наши дни нигд никакого начальства, они, очевидно, имютъ представленіе о какомъ-то своемъ, особенномъ, начальств, нисколько не существующемъ, непохожемъ… Что-жь это за невдомое начальство? Мягче оно теперешняго или жостче, добрй или злй? И, вообще, если этимъ людямъ мало того, что есть, если имъ еще чего-то надобно, то что же это такое?
Все это было до того неожиданно, до того ново для меня, что я, вопреки желанію разговаривать о порядкахъ и непорядкахъ, ршился вступить съ собесдниками въ разговоръ.
— Какъ такъ у насъ нтъ начальства?— спросилъ я автора этого мудраго изреченія, предварительно, конечно, познакомившись и поговоривъ о разныхъ разностяхъ.
Объ этихъ разговорахъ и о томъ, какъ произошло знакомство, разговаривать не буду. Скажу только, что авторъ этотъ былъ сдой, какъ лунь, но крпкій, коренастый и румяный старикъ. При крпостномъ прав онъ былъ бурмистромъ у одного богатаго сосдняго помщика, теперь раззорившагося. Теперь онъ живетъ на крестьянскомъ положеніи и, повидимому, принадлежитъ въ числу зажиточныхъ.
— Какъ нту?— переспросилъ онъ.— Да такъ и нтъ!
— Какъ не бываетъ-то?— въ свою очередь прибавилъ аракчеевецъ, чему-то радуясь.— Коли нтъ, такъ гд-жь ты возьмешь? Очень просто!
— То-то и есть, — многозначительно проговорилъ бывшій бурмистръ, — что нту, и взять негд.
— Да помилуйте!— воскликнулъ я, — что вы говорите? Какого вамъ еще нужно начальства?… Десятскіе и сотскіе есть?
— Какъ не быть! Есть и старосты, и старшины, — таинственно улыбнувшись, сказалъ бурмистръ.
— Этого-то добра сколь хошь, — дополнилъ аракчеевецъ, — этого-то довольно… Десятскіе, сотскіе, старосты, старшины…
— Писаря, урядники, члены, предсдатели, — продолжалъ бурмистръ.
— Управы, — братецъ ты мой, — присутствія, правленія, слдователи…— торопливо исчислялъ аракчеевецъ, но бурмистръ перебилъ его:
— Это есть. Этого есть много, всего, — ну, а начальства, опять же я скажу, нту!
— Да что же это такое?— въ изумленіи спросилъ я. — Эти-то люди — что-жь они такое? Зачмъ?
— А Господь ихъ вдаетъ… А зачмъ — это намъ не извстно.
— Но вдь они начальники, — убждалъ я, — дйствительно начальники? Вдь они скутъ, сажаютъ въ темную, штрафуютъ, взыскиваютъ?… А вы говорите, ‘некому взыскать’.
— И есть некому!— ршительно сказалъ бурмистръ. Аракчеевецъ только подмигнулъ въ подтвержденіе словъ бурмистра, а я замолчалъ и, ничего не понимая, ожидалъ, что будетъ дальше.
— Этого-то народу, другъ ты мой любезный, — началъ бурмистръ, — сколь угодно. Вотъ мы считали ихъ, а все еще далеко до конца недосчитались… Это, братецъ ты мой, не наше дло: что, какъ, зачмъ… А мы говоримъ по нашему, крестьянскому, мннію… вотъ какъ!… По нашему-то, по крестьянскому-то, мннію намъ и оказываетъ, что нту начальства и нигд мы его не видимъ.
— То-то и есть, — присовокупилъ аракчеевецъ, — что не видать его по ноншнимъ временамъ нигд…
— Нешто можно назвать начальниками хотя бы — будемъ говорить примромъ — старосту или старшину теперешняго? Положимъ, что дйствительно цпь ему дана, или медаль какая, — ну, и дйствительно что, — правильно это вы сказывали, — что, напримръ, онъ и наказываетъ, и счетъ, и все прочее. Можно бы по всему признать начальникомъ… Ну, а коль скоро мы ежели коснемся до корня, то и оказывается — онъ не начальникъ, а живорзъ, больше ничего!…
— Вотъ это самое и есть!— подтвердилъ аракчеевецъ.
— Что ему требуется, ноншнему начальнику-то, живорзу-то?… Сидитъ онъ въ своей цпи, длаетъ народу пріемъ. Я говорю къ примру. Вотъ пришелъ къ нему мужикъ, вывалилъ на столъ деньги: ‘получай, молъ, Петръ Семенычъ, подать’. Петръ Семенычъ сосчиталъ: ‘врно!’ — росписку далъ, а деньги въ сундукъ заперъ. ‘Ступай куда хошь! На вс четыре стороны… Молодецъ, — скажетъ, — спасибо!… Такъ, молъ, вы, ребята, и вс бы поступали: отдалъ деньги — и ступай!’… А другой, тоже примромъ будемъ говорить, пришелъ тоже въ волость, а денегъ-то не принесъ.
— ‘Ты что же не принесъ денегъ?’ — ‘Нту!’ А иной съ грубостью скажетъ: — ‘Откуда, молъ, я теб возьму денегъ-то?’ А за грубость-то его, да за неплатежъ — счь, въ темную и прочее подобное… Это не есть начальство, а одно разбойство!…
— Помилуйте, — сказалъ я, — человкъ принесъ деньги, поступилъ исправно, сдлалъ что ему нужно, старшина его похвалилъ, — что-жь онъ еще долженъ длать?
— Разбойство это, а не начальство!— настойчиве прежняго продолжалъ бурмистръ.— Ты вотъ выпоролъ неплательщика-то: положимъ, что за неисправность слдуетъ попарить человка, это ужь… безъ этого нельзя, — только я спрошу ноншняго-то начальника: а не самъ ли ты, негодный, виноватъ, что у него денегъ-то нтъ? Вдь вотъ пришелъ къ теб мужикъ, отдалъ деньги, — ты и пустилъ его на вс четыре стороны, да еще похвалилъ, а спросилъ ли ты его, откуда онъ деньги-то взялъ?
— Во-отъ это са-амое!— многозначительно шепнулъ аракчеевецъ.
— Да, спросилъ ли ты его? Знаешь ли ты, начальникъ, откуда эти деньги взялись?… Вотъ теперича, по весн, раздавали управскій овесъ на посвъ. Опять же, говоримъ примрно, овесъ давали по шести съ полтиной куль, съ процентомъ, до осени. Слдовательно, осенью его отдать требуется? Такъ или нтъ?
— Такъ.
— Ну, хорошо. Взялъ я этотъ самый овесъ и сбухалъ его по четыре цлковыхъ, — деньги нужны и подати требуютъ. Сбухалъ я его по четыре цлковыхъ, деньги старшин принесъ, старшина меня похвалилъ, деньги заперъ, росписку далъ, — ступай, куда хочешь. Все честно, благородно, — на все есть росписка и похвала: ‘Берите, ребята, примръ!’ Такъ ли я говорю?… Пришла осень — опять подати, да и овесъ изволь отдать съ процентомъ. А овесъ-то я продалъ еще весною и похвалу за это самое получилъ: ‘Берите, ребята примръ!’ Да старшина-то тоже изъ города получилъ похвалу, — листы имъ за это даютъ, дипломы разиные, какъ иной разъ вотъ у скотины хорошей бываютъ аттестаты… Все исправно. Пришла осень.— ‘Ты что же подати не отдаешь?’ — ‘Да нту у меня!’ — ‘Какъ нту?’ — ‘Да такъ, какъ не бываетъ-то’.— ‘Ты что же грубишь-то?’… А какъ я не согрублю, когда я послднимъ дуракомъ сталъ? Беретъ меня зло, что я безъ всего остался, или нтъ? Вотъ я и сталъ ему грубить, а онъ меня драть… Ну, не живорзы ли они посл этихъ моихъ словъ?… Спрошу я васъ, господинъ, достойно ли этакой народъ назвать, чтобы какъ вполн того достоинъ начальникъ?
— Разбойникомъ, пожалуй-что, а не иначе какъ, — пробормоталъ аракчеевецъ.
— А какъ же быть-то?— спросилъ я.
— Какъ быть?— А вотъ какъ. Я буду говорить про себя, хоть я и не начальникъ, и цпи на мн нту… Пускай и такъ обойдется. Коли по мн, такъ я бы тоже бы дралъ, — это врно, — только дралъ бы я его не въ то время, какъ онъ раззорился, а въ то время, какъ онъ овесъ-то продавалъ… Вотъ тутъ-то бы я его не похва-ли-лъ, нтъ! Тутъ бы я ужь не сказалъ: ‘берите, ребята, примръ’, я бы тутъ похвальный дипломъ не далъ, а растянулъ бы за это за самое, да всыпалъ бы горячихъ безъ экономіи, да и того бы подлеца, который овесъ-то купилъ, и того бы отстегалъ, да овесъ-то бы отобралъ, да заставилъ бы его посять, анафему, а посл посва опять бы его поддымилъ вничкомъ, — вотъ онъ у меня бы и съ хлбомъ былъ, и земству бы овесъ-то отдалъ, и подати бы отдалъ… Вотъ что есть начальство!… А они что?… Ему бы только деньги взять, въ сундукъ положить, а тамъ хоть околй съ голоду!… Иные начальники-то сами, безсовстные, овесъ-то этотъ купятъ, а потомъ дерутъ… Нтъ, самого бы его надобно растянуть да поддымить!… Ежели онъ начальникъ, онъ должонъ смотрть, чтобъ у мужика было съ чего взять… Что же, я васъ спрошу, ежели у мужика не будетъ хозяйства, то что изъ этого выйдетъ? Что вы съ него возьмете? Теперь вонъ на моихъ глазахъ мужики сно продаютъ, а съ чмъ они останутся осенью, чмъ будутъ кормить скотину, съ чего я буду взыскивать?… Драть?— А они меня жечь начнутъ — вотъ теб и вся недолга!… Я должонъ не допустить этого, а который не слушается, то и наказать. А ноншніе-то и десятскіе, и сотскіе, и старосты, и старшины, и весь легіонъ, прости Господи, имъ это все одно — наплевать!… Вотъ мужикъ сно продаетъ, всю зиму скотину кормить нечмъ, а онъ идетъ мимо, — ему и горя мало…. Я-бъ его тутъ же на мст запоролъ за эту продажу, а онъ, дуракъ, безсовстный, только и думаетъ, что ‘вотъ молъ съ мужика можно рублишко въ подати ухватить’, — а о томъ не думаетъ, что мужикъ на его глазахъ раззоряется… Анафемы этакіе!… Нтъ, сударь мой, не начальники это… Нтъ у насъ начальства!
— О-охъ, нту его!— вздохнувъ, прошепталъ аракчеевецъ. Бурмистръ вынулъ тавлинку съ табакомъ, понюхалъ и сказалъ:
— И мы, братецъ мой, бивали народъ, и оченно даже жестоко его колачивали… Я вотъ пришелъ теперь угоднику помолиться. Думаешь, не вздохну я?— Вздохну-у, милый мой, со слезами вздохну въ своей вин!… Били, тиранили, но только-что мы били умючи: били мы, напримръ, человка за то, чтобъ себя не раззорялъ, — вотъ за что мы били, — потому что мы понимали: ежели онъ себя раззоряетъ, то и намъ ничего не будетъ… Вотъ какой былъ прежній смыслъ… А нонче? Скажи пожалуйста!… Иду я недавно съ нашимъ старостой (вдь тоже начальникъ, анафема, считается), глядимъ — на болот мужикъ коситъ траву, а сапоги на немъ новые. Я и говорю этому начальнику: ‘Видишь, говорю, или нтъ?’ — ‘Что такое?’ — ‘Посмотри, молъ’. Глядлъ-глядлъ, хлопалъ-хлопалъ бурколами-то, — ничего, молъ, не вижу…— ‘Да дуракъ ты , этакой, говорю, вдь твой мужикъ-то коситъ въ хорошихъ сапогахъ!… Вдь, говорю, онъ не милліонщикъ. Вдь онъ, говорю, ихъ въ одинъ мсяцъ етакъ-то издеретъ, а потомъ придетъ зима, — въ чемъ онъ будетъ ходить? Ты же, говорю, съ него подати начнешь драть, а онъ будетъ дома сидть, — выйдти не въ чемъ. Вдь онъ же, говорю, должонъ будетъ въ долгъ сапоги-то въ три-дорога взять. Вдь зимой-то и дрова возить нанимаютъ, и сно возить, — мало ли на зиму народу требуется, — а онъ у тебя безъ сапогъ будетъ дома сидть, а ты его за это драть будешь, безбожная душа!… А не то такъ за эти сапоги-то какой-нибудь, у котораго совсти нту, заставитъ его лтомъ проработать мсяца два, отъ хозяйства оторветъ, а отъ хозяйства человкъ оторвется — пойдетъ слабть, пьянствовать… А пойдетъ пьянствовать — подати перестанетъ платить, за это ты его будешь драть, а за дранье онъ теб будетъ гадить… Чего-жь ты смотришь, говорю? Какъ же ты не внушишь?’ — ‘Какъ же, — говоритъ, — послушаютъ они тебя… Нон, братецъ мой, говоритъ, поди-ка, босикомъ-то всякій стыдится ходить. Изъ послдняго вытянется, а ужь насчетъ одёжи постарается… Коего, говоритъ, рожна я ему внушу?’ — ‘Коего рожна?… Нтъ, по-нашему не такъ. По-нашему, по-старинному, ежели такое безобразіе увидалъ я, начальникъ, я-бъ такъ не оставилъ, — я бы первымъ долгомъ подошелъ, да спросилъ: Это ты такой?— ‘Иванъ Ивановъ’, примрно говоритъ.— Чей?— ‘Такихъ-то!’ — Велика ли семья-то у васъ? — ‘Да вотъ пятеро, молъ, всхъ-то’.— А работниковъ?— ‘Да я молъ!’ — Одинъ?— ‘Одинъ!’ — Тамъ какъ же ты, безумецъ, въ сапогахъ-то по мокрот осмлился ходить? Вдь сапоги-то, необузданный ты человкъ, девять съ полтиной, анафема ты этакая, а ты ихъ таскаешь зря! А зимой я тебя пошлю въ лсъ за дровами, въ онучахъ подешь? Ноги отморозишь, проваляешься безъ ногъ всю зиму, всю семью оголодишь, охолодишь… Н-ну-ка, поди-ка я тебя переобую… (‘Переобулъ изъ сапогъ въ лапти’, припомнилась мн поговорка народная…) Такъ онъ и будетъ у меня знать, когда ему въ сапогахъ щеголять, а когда въ лапоточкахъ… Небось, не трону, кто не заслуживаетъ этого… Иной хоть въ бархатныхъ штанахъ въ воду влзь, и то мн наплевать… Спрошу только: чей?— ‘Такихъ-то!’ Вижу, ежели люди въ силахъ, въ достатк, что человку это не въ раззореніе, такъ сдлай милость: хоть, говорю, въ золотой кафтанъ облачись, да на навозъ ложись, тамъ шутъ тебя и возьми, — все мн равно!… А нон вдь какъ? Недавнись похалъ я такъ-то на пароход по своимъ дламъ въ городъ, гляжу — на палуб сидитъ двочка одна, хорошая, работящая двчонка, ужь невста, изъ нашей деревни, я ее-то я знаю, и мать-то ейную знаю… Ихъ только дв и есть съ матерью.
— Куда, молъ?— ‘У городъ’.— Зачмъ?— ‘Покупать’.— Ну, говорю, слава Богу, что на покупку деньги есть… Свои ли?— ‘Встимо, не чужія…’ — Какія такія?— ‘Такія вотъ’… Цлую, вишь, весну кору ивовую драла (вдь, зубами ее драть-то надо!), грибы собирала, стирала у попа, гряды копала, — одно слово, билась, истинно, что, какъ говорится, до кроваваго пота… Ну, похвалилъ: ‘умница, молъ’… Славная двчонка, одно слово! Ну, пріхали.— Знаешь ли, молъ, гд лавки-то?— ‘Не знаю, дяденька’.— Ну, молъ, пойдемъ, покажу. Покуповала ли когда что въ город-то?— ‘Нтъ, — говоритъ, — и въ город-то не бывала’… Вижу, надо двчонку проводить, нельзя такъ бросить, — оберутъ, ограбятъ… Да и самому кстати въ лавки-то требуется…— Ну, пойдемъ, говорю, востроглазая, поведу я тебя’ покажу… Какихъ, молъ, теб лавокъ надо, съ какимъ товаромъ?— ‘А мн, говоритъ, дяденька, модныхъ лавокъ, съ моднымъ товаромъ’.
— Ишь, вдь, что, скажи пожалуйста!— воскликнулъ аракчеевецъ. Но бурмистръ не слушалъ его и продолжалъ:
— Ахъ ты, говорю, пострленокъ этакой! Какихъ такихъ модныхъ лавокъ теб? Я вотъ до сдыхъ волосъ дожилъ и то не знаю, какой такой модный товаръ есть!.. Ну, однако-жь, длать нечего, сталъ искать. Тамъ спросимъ, туда заглянемъ, видимъ, наконецъ, того, лавку — чепцы, да эти самыя перья всякія, чулки и все такое… Увидала, такъ туда и воткнулась… Я стою въ дверяхъ, гляжу… Вижу, шеборшитъ моя землячка разными товарами, — и красные, и зеленые всякіе, — и порядочно-таки она промаяла меня, — разгорлись глаза-то… Выскочила, какъ земляника красная.— ‘Теперь, говоритъ, въ башмачную лавку!’— Ну, молъ, шутъ съ тобой, пойдемъ въ башмачную ужь заодно… Пошли. Покупаемъ сапожки на коблучкахъ, на подковкахъ… Пригнала одни такіе-то по ног, любуется, — хвать, а по деньгамъ-то не хватаетъ цлаго полтинника… Плачется, убивается, — молитъ-проситъ: ‘Я теб, дяденька, и яичекъ, и того, и другаго’…— Ну, молъ, ладно, — и далъ. Рада-радехонька, а осталась сама безъ копйки.— Чай, спрашиваю, сть хочешь? Взяла ли что съ собой?— ‘Ничего нтъ!’ — ахъ ты, думаю, все на наряды!… Далъ ей двугривенный на ду, да за билетъ заплатилъ. Задолжала она мн больше рубля… Ну, Богъ съ ней, думаю, да и не дать нельзя, — аккуратная двчонка. Н-ну, хорошо… Проходитъ время. Недля, дв ли, или тамъ мсяцъ, — встртилъ ее разъ, гуляетъ, одлась ничего, опрятно. И платьице новенькое, и ботинки съ коблучками… Не хуже другихъ, честно, благородно. Только не помню, въ какой-то праздникъ пріхали барки сно грузить, кликнули лоцмана двокъ, — вс наши франтихи и повалили въ своихъ нарядахъ… Гляжу, и наша красавица: сапожки съ коблучками, платье съ бантами, а черезъ лобъ веревку перегнула, сно тащить, — тридцать, вишь копекъ!… А изорветъ-то сколько? Вдь труда-то, горькая, сколько она приняла, — вдь это только подумать надобно!… Погляди у ней, у сироты, въ дом — ни пить, ни сть нечего, все, что горемычная выработала тяжкими своими трудами, — все на наряды, потому ей хуже другихъ нельзя быть, обидно, — это кого хошь возьми… Все на нарядъ убила, не допивала, не додала, да и издеретъ этотъ самый нарядъ, потому перемниться нечмъ, — за тридцать копекъ издеретъ на тридцать рублей. Вотъ какія горемычныя!… Вдь вотъ нон какіе стали порядки-то, а вникнуть некому…
— Досмотрть-то, главная причина, некому!— пояснилъ аракчеевецъ.
— Да какъ же и что тутъ можно досмотрть?— спросилъ я.
— Не знаю, ноншнихъ порядковъ судить не могу, а что въ наше время — досматривали… Умли, знали. Конечно, наше время было крпостное, — не дай Богъ и вспомнить-то иной разъ, — а что мы понимали правду хозяйственную… Я про себя скажу: я двадцать лтъ вызудилъ у помщика, у барина, въ бурмистрахъ, много грха на душу принялъ, — а что, по совсти скажу, помнилъ Бога, наблюдалъ правду и ужь у меня, въ моемъ хозяйств, такихъ дловъ не бывало… Возьми ты вотъ хоть бы эту горемычную двчонку. Изъ-за чего она, бдняга, убивается? Хочется ей, чтобы противъ людей не быть хуже. Вотъ она изъ всхъ силъ и бьется, чтобы нарядиться… Да не одна она, а много ихъ, горемыкъ, рвутся по нарядамъ другъ съ дружкой поровняться, потому что же он, въ самомъ дл, за горькія такія уродились, что имъ надо быть хуже всхъ? Вотъ он и наровятъ съ прочими франтихами поровняться, не дятъ, не пьютъ, не спятъ ночей, бьются. А позвольте спросить, какія такія эти прочія? Кто такія эти моднихи? Говорятъ: вотъ такого-то крестьянина, вотъ такого-то…— ‘Ихнія, молъ, двки нарядились, а намъ что-жь въ грязи ходить?’ Хорошо. Поглядимъ, какіе-такіе это крестьяне, откуда у нихъ берутся деньги дочерей наряжать. Пошли, поспрошали. Точно, крестьянинъ считается, за дв души платитъ, точно такъ же, какъ вотъ и этотъ двудушный, т же самые двадцать два рубля серебромъ, только у него окромя надлу, Господи благослови, покосъ лудиковъ тысячи на три, да овса у мужиковъ онъ управскаго накупилъ по дешевымъ цнамъ, да перепродалъ по дорогимъ, да съ бариномъ здилъ зиму и побол сотни въ карманъ положилъ, да то, да другое… Глядь, анъ и есть изъ чего франтовство-то заводить, вотъ онъ и нарядилъ свою дочь, какъ королевну. А другой-то мужинъ, тоже двудушный, тоже двадцать два рубля платитъ, тотъ-то ужь и бьется, тотъ-то ужь и телушку продалъ за полцны, тотъ-то и сно прежде времени сбылъ, тянется за богатемъ всячески, изъ всхъ жилъ вылзаетъ, — глядь, платье-то дочери сшилъ, а сть-то ни ему, ни дочери, ни дтмъ, ни скотин нечего… А не доплатилъ подати, его драть! Вотъ и пошелъ человкъ со зломъ въ сердц… А кабы по-нашему-то, такъ не такъ бы вышло. По-нашему-то пошелъ бы я къ богатю-то этому, — ежели-бъ то-есть я былъ, примромъ сказать, начальникъ, — пошелъ бы къ нему, да честь-честью поклонившись, Богу помолившись — и сталъ бы его успрашивать:— Ты откуда, молъ, разжился?— ‘Такъ, молъ, и такъ: овесъ покупалъ’.— Какой овесъ?— ‘Управскій’.— Помного-ль платилъ? —‘По четыре серебра’.— А помногу-ль продавалъ?— ‘По восьми’.— Хорошо ты, другъ мой, длалъ… А между прочимъ пойдемъ-ка мы съ тобой въ волость, да сниму я съ тебя бархатные твои панталоны, да внушу теб почитаніе закону… Ложись, анафема-проклятъ! Ты какъ смлъ управскій овесъ покупать, коль скоро онъ данъ на посвъ? Ты какъ же смлъ изъ нужды человку четыре цлковыхъ вмсто восьми давать? Такъ-то, братецъ мой, и волкъ богатетъ, чужое тащитъ… Не богатй ты, а разбойникъ, въ мутной вод рыбу ловишь… Да и прописалъ бы ему дипломъ, — вкъ бы не забылъ! Вотъ онъ бы у меня и не наряжалъ дочь-то королевной, не вводилъ бы въ грхъ другихъ, не стыдилъ бы нарядами-то бдноту, а бднота-то не лзла бы изъ всхъ силъ и жилъ, чтобы поровняться… Вотъ что есть начальникъ! А ноншніе?— Да для ноншнихъ этакой-то живорзъ — первый другъ и сватъ… Онъ грабитъ, а они дерутъ ограбленныхъ. Онъ грабитъ, а они на награбленное чаи распиваютъ, кофеи, все такое… Вотъ кого надо растянуть да поддымить березовымъ составомъ!
— Во-отъ!— прибавилъ аракчеевецъ. Бурмистръ нюхалъ табакъ, волнуясь и торопясь.
Въ это время изъ-за верхушекъ лса, давно уже освщенныхъ румяною зарей, показался яркій золотой край солнца и надъ лсомъ вспыхнуло ‘жаркое полымя’ свта. Стало теплть. Народъ сталъ подниматься, но монастырскія вороты были еще заперты и только сквозь маленькую калитку по временамъ выбгали послушники, направляясь то въ гостиницу, то въ трактиръ. Трактирщикъ затопилъ ‘кубъ’ для кипятку. Торговцы орхами и пряниками стали разбирать свои товары.
Спрятавъ въ карманъ табакерку и перекрестившись на солнце, бурмистръ продолжалъ:
— Мы, конечно, люди стараго закону, — въ новыхъ порядкахъ мы не указчики, — а ежели глядть по-нашему, такъ большая идетъ неправда. По-нашему, — я прямо скажу, — мы глядли на народъ хозяйственне… Конечно, что мы хотли отъ народа — больше ничего, что пользы для себя, но только мы понимали, что ежели мы раззоримъ, разстроимъ человка, такъ и пользы намъ не будетъ… Скажу про себя: были мы крпостные. Ужь, должно-быть что такъ Богу было угодно, чтобы быть намъ въ рабств, — объ этомъ дло не наше разговаривать, — стало-быть ужь такое было повелніе Божее, чтобъ одинъ былъ баринъ, а другой былъ бы мужикъ, — одинъ бы не работалъ, а другой бы работалъ на него. Вотъ поставляетъ, предположимъ, Господь надъ нами барина, а баринъ и говоритъ: ‘Вы, говоритъ, мои подданные, обязаны мн вотъ то-то и то-то предоставить: денегъ мн требуется столько, а провизіи столько, а всего прочаго едакое-то вотъ число’. Хорошо. Призываетъ онъ, баринъ, положимъ хоть меня, раба своего, и говоритъ: ‘Миронъ! препоручаю теб все сіе къ исполненію. Буде исполнишь, похвалю, а буде не исполнишь, то ожесточусь и всхъ васъ до единаго раззорю и расточу. Помни и поступай!’ Вотъ Миронъ и думаетъ: ‘Баринъ, дйствительно, всхъ насъ можетъ раззорить и истязать, потому у него сила и все. Такъ ужь лучше же я какъ-нибудь по-божески’. Вотъ я и гляжу на народъ, — народу столько-то, рукъ столько-то, господской работы столько-то, — гляжу и распредляю. Вижу я — одинъ силенъ, а другой слабъ, вижу — одинъ работящъ, другой лнивъ, а третій совсмъ ослабъ… Вижу я и думою: ‘Ежели я ихъ такъ оставлю, да буду только съ нихъ взыскивать, да пороть ихъ на конюшн, такъ они не только-что господскаго не отработаютъ, а и сами въ конецъ изведутся. Вотъ я и начинаю хозяйствовать: ‘Ты почему ослабъ?’ — ‘Да вотъ, батюшка, жена померла, двое малыхъ рабятъ на рукахъ, самъ и хлбъ мшу, и квашню ставлю, и за скотиной, — нтъ моихъ силовъ’… А черезъ два двора вдова-солдатка бьется тоже этакимъ манеромъ, а у солдатки сынъ подростаетъ, — вотъ я ихъ двоихъ и присоединю другъ къ дружк — міромъ у меня имъ избу поставятъ, а скотину я самъ имъ должонъ дать, — вотъ у меня и тягло. Повнчать я ихъ повнчаю, а тамъ твоя воля: хочешь роди, хочешь нтъ, — мн все одно, я ужь въ эти дла не суюсь… Вышло у меня тягло, я и смотрю: народу ихъ стало столько-тo, прость имъ столько-то надо и столько-то одежи, я имъ и даю на это средствіе, а что лишнее остается, то барину. Но ужь ежели у тебя сапоги проявились, такъ ужь я успрошу, откуда, потому мн до корня извстно, сколько у него есть… Или такой примръ. Отъ первой жены остался у человка сынъ, а отъ мачихи пятеро ребятъ выросло. Мачиха, конечно, — ужь мать, одно слово, — своихъ дтей любитъ, а чужихъ стъ: то не такъ, другое не эдакъ, — а малый скучаетъ, гадитъ ей, тоскуетъ, ни къ работ, ни къ чему душа у него не лежитъ… Гляжу я на него и вижу, что у меня въ этомъ маломъ барская польза пропадаетъ. Пошелъ, выбралъ ему невсту подъ пару, отдлилъ изъ отцовскаго добра, что ему слдуетъ, подмогъ обстроиться и наложилъ на него, что слдуетъ по препорціи… Такъ и смотришь по человку: ‘Ты, молъ, что болтаешься?’ — ‘Такъ и такъ, не хозяйственный я человкъ. Нтъ у меня на это таланту… А жениться я ни во вкъ не соглашусь, лучше, молъ, я заржусь, чмъ съ бабой связаться’. Что сдлаешь съ такимъ человкомъ?… А бываетъ. Вотъ и надобно ему отыскать работу, а то такъ-то онъ изболтается, пожалуй, воровать начнетъ, такъ лучше же я его прилажу къ польз. Обдумаешь и помстишь либо къ скотин, либо къ птиц, либо по мастерству… Надо человка узнать, что онъ можетъ, да за томъ ужь и взыскивать. А то эка выдумали — драть! Думаютъ, палкой-то изъ него и невдомо что выбьешь. Я однова какъ бился съ однимъ мальчишкой, — годовъ пять мучился, а нтъ никакихъ способовъ. Я его къ овцамъ — плачетъ, бжитъ, накажу — рыдаетъ… Я его къ гусямъ — распуститъ, спрячется, испугается. Я его на кузню — слабъ, силовъ нтъ. Я его попу въ пвчіе — не можетъ. Туда-сюда, вбивалъ, вбивалъ его въ мсто-то, — выпираетъ его оттадова сила нечистая, хоть брось. Думали было продать въ казачки, да случилось мн какъ-то въ людскую зайти, а на двери чортъ нарисованъ уголемъ, да такой, что я такъ и отпрянулъ съ испугу, чуть въ погребъ не провалился… ‘Кто, молъ, такую образину намалевалъ?’ Дознался, — едоръ, этотъ самый безталанный. ‘А, думаю, вотъ гд твоя часть-то!’ Запрягъ лошадь и отвезъ его въ городъ къ живописцу. Въ два мсяца такой вышелъ молодецъ — и вывски, и патреты, и, наконецъ того, образа почалъ рисовать. Привезъ мн Мирона Мученика, моего ангела.— ‘Отпустите въ Петербургъ, а то я задавлюсь, ежели не отпустите!’ Что тутъ длать? Отписалъ барину. Баринъ разршилъ. Отправили… А года черезъ два слышу, послышу, за четыре, милый другъ, тысячи его какая-то графиня выкупила, да за границу, да такимъ братъ сталъ бариномъ, — самъ нашъ баринъ сказывалъ, — рукой не достанешь. Такъ вотъ какъ! А что бы, ежели бы безъ вниманія-то его оставить? Ежели бы я его дралъ, такъ, пожалуй, со страху онъ бы и сталъ бы мн овецъ-то пасти, а настоящій-то доходъ пропалъ отъ него. Драть-то я его хоша и дралъ, а вникать тоже вникалъ, вотъ и нашелъ, въ чемъ его часть состоитъ. Такъ-то, другъ милый, и во всемъ надо! Вижу я, началъ у меня мужикъ толстть да богатть, такъ я и порцію съ него возьму сообразную… Сталъ онъ медомъ разживаться, — я у него меду отломлю по размру. Сталъ онъ луга снимать, — опять же отдай по сообразности. Сталъ онъ у меня въ двсти разъ богаче, — я съ него въ двсти разъ больше и взыщу. Вотъ онъ у меня и растетъ ровненько противъ прочихъ. Онъ у меня вверхъ, а я ему макушку-то прочь! Вотъ и другимъ-то противъ его толстоты ни обидно. Ужь у меня бы не было этакой, примромъ, несчастной двчонки, какъ я сказывалъ: бьется, рвется, а сть нечего. Я бы первымъ долгомъ приладилъ бы ее къ мужику, да посадилъ бы на землю, да далъ бы скотину, — вотъ они бы и стали у меня по-человчьи жить. Конечно, бываетъ, что въ мужья-то злодй какой попадется, да вдь какъ это узнаешь? Это ужь дло Божье, какъ Господь указалъ кому какое счастье… А что наша хозяйская часть, — врно говорю, — была правильная. Взыскивали, когда было съ чего. здили, да и скотину кормили, — смотрли, чтобъ не напоролась на колъ, не влзла въ оврагъ, ноги не сломала, потому она денегъ стоитъ. А нынче вотъ и нтъ хозяйскаго-то глазу. Хоть умри, только подати отдай, — а отдалъ подати, хоть опейся. Это, другъ любезный, не хозяйство, а разбойство! А что ихъ тамъ тьмы темъ начальниковъ, такъ это мы даже и понимать не можемъ. Для нашего крестьянскаго житія кто не хозяинъ, тотъ и не начальникъ…
Въ монастыр стали звонить. Ворота монастырскіе отворились. Народъ поднялся и направился въ церковь.
Отряхая съ одежды разный приставшій къ ней соръ, направились къ церкви и аракчеевецъ съ бурмистромъ.
— Пойдемъ-ка, — сказалъ мн послдній мимоходомъ, — пойдемъ-ка, я покажу теб нашу Царицу Небесную… кресть-ян-скую!— прибавилъ онъ какъ-то особенно выразительно.— Какъ было у насъ житье крестьянское, на крестьянскомъ положеніи, то и горести у насъ были свои, крестьянскія, и съ горестями съ этими мы къ Заступниц шли… И она, матушка, тоже была наша…. крестьянская… Да и посейчасъ есть… Вотъ погляди.
Протискиваясь сквозь толпу народа, мы вошли въ какую-то старинную маленькую церковку, гд бурмистръ указалъ мн на крестьянскую Божію Матерь. И точно, никогда не видалъ я такого изображенія: Божія Матерь была изображена съ веретеномъ! Дйствительно, изображеніе какъ нельзя лучше подходило къ общему тону крестьянства, т. е. крестьянскаго хозяйства, которымъ исключительно жили народныя массы.
— А теперь, — сказалъ бурмистръ, помолившись предъ иконою Божіей Матери, — пойдемъ и къ угоднику нашему, — тоже крестьянскій заступникъ… Изъ древнйшихъ временъ считаемъ мы его своимъ покровителемъ. Книжка тутъ про его житіе продается, такъ тамъ сказано, что вс мы здшніе окрестные крестьяне къ монастырю этому были приписаны. Лтъ поди четыреста назадъ ужь мы были подъ монастыремъ, когда еще Новгородъ великимъ прозывался. Въ книжк-то сказано, какъ угодникъ къ царю въ Москву здилъ все хлопотать, чтобъ насъ-то царь не отбиралъ отъ обители. А царь-то въ ту пору собирался Новъ-то-городъ раззорять. Ну, царь его и уважилъ. Вотъ, другъ мой любезный, мы и молимся угоднику-то нашему, крестьянскому, когда ежели постигнетъ насъ какая крестьянская бда…. Видишь, вотъ что тутъ нарисовано… Погляди-на!
Мы остановились подъ монастырскими воротами, гд былъ изображенъ крестьянинъ, съ цпями на рукахъ и на ногахъ, выводимый угодникомъ изъ темницы, вверху было написано: ‘Святитель освобождаетъ земледльца’.
Эту подпись я прочиталъ вслухъ.
— Ну, вонъ, видишь! Это вонъ помщикъ какой-то заперъ земледльца, стало-быть, мужика, въ темную… И заперъ-то его занапрасно…. Ну, вотъ нашъ-то святитель и вывелъ его тайно въ нощи… А то еще въ житіи пишется, какъ крестьянинъ въ лсу заблудился….Пошелъ, вишь, за ягодами, да и не найдетъ дороги-то назадъ… Лса-то, братъ ты мой, были въ т поры темные, дремучіе. Вотъ мужикъ-то и взмолился разнымъ угодникамъ, — сначала одному, потомъ другому, — все ему не было помощи. А какъ призвалъ, да возопіилъ къ своему-то, къ нашему-то, — тую-жь минутою онъ его и вывелъ на дорогу… Истинно нашъ крестьянскій заступникъ!
Мы вошли въ церковь, тамъ шла панихида, — угодникъ лежитъ подъ спудомъ, — и громкимъ голосомъ читалась написанная въ похвалу угоднику молитва…. Были въ этой молитв такіе стихи:
‘О, великій святителю, преблаженни отче нашъ! Обидимымъ вдовамъ скорый въ бдахъ заступниче! Сиротамъ напаствуемымъ милостивый въ напастхъ защитниче! Заключеннымъ въ темниц бдствующимъ утшительный попечителю! Тающима гладомъ милосердый питателю! Скитающимся убогимъ странникамъ странноіюбивый страннопріимниче! О, заступниче бдныхъ дерзновенный!… Услыши и насъ…’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Панихида кончилась. Мы вышли изъ церкви и очутились опять въ толп.
— А и нонче, чрезъ четыреста лтъ, нту намъ другаго заступника!— проговорилъ бурмистръ.