Старая Одесса, Де-Рибас Александр Михайлович, Год: 1913

Книга очерков
Время на прочтение: 269 минут(ы)
Скачать в PDF

Александръ де Рибасъ

СТАРАЯ ОДЕССА

ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ и ВОСПОМИНАНІЯ

КНИЖНЫЙ МАГАЗИНЪ ГЕОРГІЯ РУССО
Коммисіонеръ Императорскаго Новороссійскаго Университета
Ришельевская ул., No 6
ОДЕССА — 1913

Нужно ли къ моей книг предисловіе?— Старая Одесса — это юная Одесса. Старая Одесса сама по себ есть предисловіе — славное, краткое и милое предисловіе къ ныншней великолпной Одесс.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

1) Взятіе Хаджибея.— Основаніе Одессы.— Первый крестный ходъ 22 Августа 1849 г.
2) Еще объ основаніи Одессы 22 Августа 1794 г.
3) Де-Рибась, де-Воланъ, Ришелье и Ланжеронъ
4) Дерибасовскій садъ
5) Дача герцога Ришелье — Дюковскій садъ
6) Черты интимной жизни Ришелье
7) Софьина елка
8) Послдній изъ Разумовскихъ
9) Городской ломбардъ въ 1800 году, или три тысячи греческихъ апельсинъ
10) Яшка Дерибасъ
11) Русское купечество. Иванъ Петровичъ Чуриловъ — Отцы и дти
12) Театръ временъ Пушкина
13) Пушкинъ и Амалія Ризничъ
14) Театральныя воспоминанія
15) Танцующая Одесса
16) Пожаръ театра
17) Черный трагикъ.
18) Аделаида Ристори
19) Николай Карловичъ Милославскій
20) Скрипачъ Консоло
21) Странности артистовъ (Мшковъ, скрипачи Ап. Контскій. Консоло, Де Ла-Раншере.— Одноногій танцоръ Донато — Престидижитаторъ Нель.— Фабрикантъ — фокусникъ Питансье.— Родольфъ.— Прежніе каламбуристы)
22) Садъ Форкатти, Лелевъ и Горева.— Еще о Милославскомъ
23) Изъ міра Загадочнаго. (Поэтическая Одесса.— О башмачк привиднія.— Таинственныя явленія въ дом Гагарина.— Одесскія катакомбы.— Сонамбулизмъ и магнетизмъ.— Столоверченіе — Художникъ Плисъ.— Ночное приключеніе съ карикатуристомъ Треско)
24) Жизнь и типы Дерибасоскаго сада
25) Русская опера Бергера съ ‘галерки’ театра ‘Эрмитажъ’
26) Чудакъ Зиминъ
27) Обрядъ публичной казни
28) На Чумной гор
29) Смерть поэта (Турнефоръ)
30) Филиппъ Пелагеичъ и птица на Успенской церкви.
31) Мои учителя (Одесское Коммерческое училище.— Р. В. Орбинскій.— Вобстъ.— Рупнвскій.— Ж. Брюни.— Дель-Бубба.— Г. Е. Аанасьевъ.— Беркевичь.— Чепикскій)
32) Математикъ Штейнъ
33) Страничка изъ исторіи газ ‘Правда’
34) Илья Ильичъ Мечниковъ и его одесскіе друзья
35) Старые дома.— Театральная площадь.— Бульварные типы
36) Юные дни. Институтки. Говоръ и пніе Одессы. Судьба одесскихъ женщинъ
37) Вилье-де-Лиль-Адамъ
38) Дамы, молодежь, салоны, еще бульварные типы….
39) Семенъ Степановичъ Яхненко
40) Шестидесятые годы
41) Хрустальный дворецъ
42) Винные погреба (Погребъ Корэ.— Псни Беранже.— Сирьякъ.— Cin na cin diversi vini.— Гарибальдійцы.— Кароссо.— Покнитеста, роджеро.— Ланжеронъ)
43) Гастрономія въ прошломъ.— (Апельсины, рожки, погреба на Греческой, Маріини, помидоры, италіанскія блюда.— Прежніе базары.— Красный переулокъ.— Греческое казино.— Рестораторы: Отонъ, Коретъ, Паскаль.— Русская кухня.— Поминальные дни)
44) Прежніе люди, прежніе нравы.— (Рельефная карта Одессы. Мосты Сабаневскій и Строгановскій.— Мостъ самоубійствъ.— Польская улица.— Феликсъ де-Рибасъ.— Первая торговля хлбомъ.— Чумаки.— Обдъ на мшкахъ.— Мой отецъ М. де-Рибасъ.— Редакція ‘Journal d’Odeisa’. — Итальянецъ Витоло.— Царская милость.— Макаропата на Маломъ фонтан)
45) Старые поотреты (Фотографы Гаазъ, Федоровецъ, Хлопонинъ, Мигурскій.— Супруги Кальбицъ.— Карлъ Гаазъ.— Ф. Тритенъ.— А. Шапеллонъ.— Дж. Гарибальди.— Треско и его карикатуры.— H. Н. Мурзакевичъ.— Беккеръ.— Проф. Брикнеръ.— Братья Ф. и Г. Брунъ.— Ботаникъ Нордманъ.— Д-ръ Кечковскій.— Мараэли въ молодости.— Прежнія женщины)
46) Тоска по пыли.— (Одесская пыль.— Прежнее солнце — Ночь на бульвар.— Саранча — Водосточныя канавы.— Торговецъ лимонами.— Погромъ.— Хлбные магазины.— Вчная молодость)
47) Сергій Ивановичъ Сычевскій
48) Григорій Григорьевичъ Маразли
40) Прежніе пансіоны:— Хотовицкаго, Ришельевской гимназіи и другіе
50) Другъ Ришелье (Карлъ Яковлевичъ Сикардъ)

Взятіе Хаджибея.— Основаніе Одессы.— Первый крестный ходъ 22 августа 1849 г.

Турецкая крпость Хаджибей была взята штурмомъ генераломъ-маіоромъ Іосифомъ де-Рибасомъ 14 сентября 1789 года не въ разгар военныхъ дйствій и не какъ результатъ стратегическихъ соображеній Потемкина или Гудовича. Крпость эта была взята отрядомъ де-Рибаса изолированно, самостоятельно, посл долгой подготовки нападенія на нее, подготовки, которую де-Рибасъ длалъ одинъ, длясь своими планами не со своимъ начальникомъ — корпуснымъ командиромъ Гудовичемъ, а со своими ближайшими соратниками, въ числ которыхъ беззавтно преданными ему были Черноморскіе казаки. Изолированность дйствій де-Рибаса въ этомъ дл объяснялась тмъ, что отношенія его къ Гудовичу были настолько неопредленно установлены, что ни де-Рибасъ, ни Гудовичъ не знали, какъ другъ къ другу обращаться. На эту неопредленность де-Рибасъ неоднократно жаловался секретарю Потемкина — Попову, прося его освдомиться у его свтлости, какъ ему съ Гудовичемъ быть. Подготовка штурма Хаджи Зея происходила уже посл взятія Очакова Потемкинымъ, когда де-Рибасъ, бывшій во все время осады дехсурнымъ при Потемкин генераломъ и въ то-же время командовавшій канонерскою лодкою, получилъ въ свое вдніе самостоятельный отрядъ, съ которымъ онъ расположился въ селеніи Тузлы, не зная точно, состоитъ ли этотъ отрядъ въ корпус Гудовича, или отъ него независимъ. Что же касается близости его къ Черноморскимъ казакамъ, то она началась вскор посл прибытія де-Рибаса подъ Очаковъ. Казаки любили дйствовать смло, самостоятельно, совершая нападенія на защищенные и не защищенные татарскіе поселки, разбросанные по берегамъ Чернаго моря. Но въ особенности подстрекало ихъ отвагу, а вмст съ тмъ и жажду къ. добыч, Хаджибейское гнздо, подъ стнами котораго, у берега моря, турки складывали провіантъ и всякую всячину для надобностей гарнизона. Магазины эти находились подъ прикрытіемъ пушекъ, какъ со стороны крпости, такъ и со стороны крейсировавшихъ подъ Хаджибеемъ турецкихъ кораблей. Но турки были беззаботны, да и что увидишь въ безлунную ночь? А казаки избирали именно такія ночи для своихъ хищническихъ набговъ. Надо вспомнить еще, что посл разгрома Запорожской Счи генераломъ Текеліемъ въ 1775 году — запорожцы раздлились на оставшихся въ Россіи, изъ которыхъ собственно и было сформировано войско черноморскихъ казаковъ, и на перешедшихъ въ турецкое подданство. Эти послдніе, вмсто со своими семьями, поселились подъ защитой турокъ, гд кому было дозволено, и многіе изъ нихъ очутились, такимъ образомъ, подъ стнами Хаджибея. Хотя между запорожцами, примирившимися съ Россіею и отказавшимися отъ нея и существовала вражда, но эта вражда была читго политическая, нисколько не мшавшая семьямъ запорожцевъ тяготть другъ къ другу въ силу кровнаго родства. Этимъ объясняется то, что черноморскіе казаки такъ хорошо были освдомлены обо всемъ, что длалось подъ Хажибеемъ. Ихъ лазутчики легко находили себ пріютъ у тамошнихъ сородичей. Вотъ при такихъ-то благопріятныхъ обстоятельствахъ казаки давно подбирались подъ стны хорошо снабженной всякимъ добромъ турецкой крпости.
Нгчальникъ ихъ генералъ де-Рибасъ былъ въ большой дружб съ войсковыми ихъ старшинами. Еще въ ноябр 1788 г. онъ, командуя канонерскою лодкою, настолько своевременно явился на помощь войсковому судь черноморскихъ казаковъ Головатому, сдлавшему смлое, но рискованное нападеніе на островъ Березань, что ршилъ это трудное дло во славу русскаго оружія. Казаки любили храбраго генерала, не брезговавшаго личнымъ участіемъ въ ихъ набгахъ. Они-то и подсказали ему мысль о возможности захвата Хаджибея. Въ томъ же ноябр 1788 года де-Рибасъ посылалъ кошевого атамана казаковъ — полковника Чепегу подъ стны крпости для истребленія сооруженныхъ тамъ магазиновъ для провіанта, а затмъ съ этого дня вплоть до сентября 1789 года, почти ежедневно,пользовался свдніями лазутчиковъ изъ запорожцевъ, чтобы точно выяснить себ какъ силу сопротивленія самой крпости, такъ и значительность защищавшаго ее турецкаго флота. Въ деревн Тузлы производилась долгая, трудная работа, чертились планы, намчались пункты, распредлялись силы, чтобы нападеніе на Хаджибей явилось неожиданнымъ для непріятеля. Много помогъ де-Рибасу въ этихъ подготовленіяхъ маіоръ Аркудинскій своими частыми и смлыми рекогносцировками вмст съ казаками. Не надо забывать, что почти вся мстность между Тузлами и Хаджибеемъ открытая, и каждое движеніе русскихъ войскъ легко могло быть замченнымъ. Де-Рибасъ горлъ нетерпніемъ приступить къ длу. Уже 9 ав.уста 1789 года онъ писалъ Попову, ‘Я гибну отъ желанія что-нибудь совершить, и. если успю въ этомъ, то думаю, что это будетъ вамъ пріятно’. Своего плана, однако, онъ не выдавалъ никому, боясь, очевидно, что отъ него могли отнять славу лично имъ подготовленнаго дла. И только лишь тогда, когда все до мельчайшихъ деталей было имъ разработано, онъ донесъ о своемъ план Потемкину, который, одобривъ его, предписалъ Гудовичу оказать де-Рибасу необходимое содйствіе. Извстно, однако, что быстрый въ осуществленіи своихъ ізамысловъ де-Рибасъ обошелся безъ этого содйствія: въ ночь на 14 сентября 1789 года его войска по заране намченнымъ пунктамъ, пользуясь каждой балкой и оврагомъ, скрытно приблизились къ крпости. Турки проснулись, но поздно: по быстро приставленнымъ къ крутизнамъ лстницамъ взобрались въ крпость храбрые солдатики во глав съ капитаномъ Трубниковымъ (по поводу котораго де-Рибасъ писалъ, что ‘онъ былъ такъ непочтителенъ, что оставилъ меня внизу лстницы, чтобы показать мн, какъ онъ уметъ лзть на штурмъ’). Проснулся также и турецкій флотъ, съ кораблей посыпались ядра на наши войска, ‘въ продолженіи получаса’, какъ доносилъ де-Рибасъ, ‘былъ адскій огонь, особливо съ моря, но наша артиллерія подъ командою Меркеля быстро заставила турокъ замолчать’. Вскор, крпость была взята со всхъ сторонъ, и на мсто турецкаго полумсяца было водружено русское побдоносное знамя. ‘Мы отпраздновали день Воздвиженія Креста (14 сентября) пушечными выстрлами’, писалъ де-Рибасъ Попову.
Подробностей штурма Хаджибея я здсь не привожу, потому что он слишкомъ хорошо извстны всмъ. Я остановился на этомъ подвиг де-Рибаса и нарочно подчеркнулъ всю самостоятельность его дйствій и тщательную подготовленность его плана, чтобы объяснить, почему взятая имъ крпость стала такъ дорога де-Рибасу и показать на сколько основательно было его Личное знакомство съ той мстностью, на которой онъ предложилъ впослдствіи построить Одессу.
Посл взятія Хаджибея де-Рибасъ со своимъ отрядомъ изъ Черноморскихъ казаковъ оставались въ немъ еще долго. Помимо того, что надо было озаботиться о закрпленіи завоеваннаго, для чего необходимо было построить цлый рядъ крпостныхъ загражденій на случай обратнаго нападенія турокъ съ моря, де-Рибасъ оставался въ Хаджибе, какъ въ самомъ удобномъ пункт для осуществленія его идеи о созданіи на Черномъ мор особой гребной флотиліи въ подспорье къ большому военному флоту, которымъ командовалъ тогда Ушаковъ. Но изъ какихъ судовъ создать флотилію? Очень просто: изъ тхъ береговыхъ турецкихъ лансоновъ, которые были затоплены турками, когда флотъ ихъ долженъ былъ уйти отъ русскихъ въ открытое море. Кто же ихъ вытащитъ и какими средствами? Да тотъ же самый де-Рибасъ со своими Черноморцами. И смлая идея была быстро выполнена. Уже въ конц 39 года подъ Хаджибеемъ стояла чудомъ изъ глубины моря воскресшая флотилія, вся оснащенная и вооруженная, и на ней работали молодцы-запорожцы. Вскор Іосифъ де-Рибасъ былъ назначенъ начальникомъ Черноморской гребной флотиліи, а братъ его Эммануилъ — командующимъ посаженными на нее гренадерами. Де-Рибасъ жилъ въ Хаджибе въ замк взятаго имъ въ плнъ двухъ-бунчужнаго паши Ахмета. Замокъ этотъ былъ расположенъ приблизительно тамъ, гд теперь въ конц бульвара площадка передъ домомъ князя Воронцова. Впослдствіи замокъ этотъ былъ срытъ и на его мст построены казармы, начинавшіяся отъ ныншняго дома наслдниковъ Маразли. Жизнь въ крпости была кипучая, военная. Для надобностей гарнизона стали прибывать чумаки съ возами хлба, соли, сала, сна. Вокругъ крпости, простиравшейся вглубь не дале начала ныншней Ришельевской улицы, открылась торговля, кофейни. Разсказывали про похищенія нашими солдатиками женщинъ изъ окрестныхъ татарскихъ селеній, но чего не бывало въ т времена и хорошаго, и дурнаго!
Де-Рибасъ не терялъ напрасно времени, его поразила доброта Хаджибейскаго рейда, и свои предположенія о возможности построенія здсь гавани для стоянки военнаго флота онъ подкрпилъ цлымъ рядомъ наблюденій и лично сдланныхъ измреній. Несомннно, что будущій сподвижникъ его по основанію Одессы, Францъ Павловичъ де-Воланъ, состоялъ при немъ еще въ Хаджибе, потому что извстно, что незабвенный для нашего города голландецъ участвовалъ въ штурм Измаила въ дессантныхъ войскахъ изъ флотиліи де-Рибаса, которая вышла въ Дунай прямо изъ Хаджибея. По всмъ вроятіямъ, работы по измреніямъ рейда и другія были произведены ими вмст. Впрочемъ, де-Рибасъ и де-Воланъ работали вмст не только для Одессы. Они построили цлый рядъ крпостей, которыми посл Ясскаго мира 1791 года надо было закрпить завоеванную русскими огромную турецкую территорію. Во всякомъ случа, планъ основанія Одессы, такъ же, какъ нападенія на Хаджибей, былъ выработанъ исподволь, систематично, основательно, и неудивительно, что когда впослдствіи былъ поднятъ вопросъ о построеніи порта и города на Черномъ мор, то изъ трехъ проектовъ, намтившихъ три пункта: Очаковъ, кинбурнъ и Хаджибей, былъ почти безспорно одобренъ третій, составленный де-Рибасомъ и де-Воланомъ.

——

Только въ начал іюня 1794 года былъ полученъ на имя вице-адмирала де-Рибаса знаменитый рескриптъ Императрицы Екатерины II отъ 27 мая того же года, повелвавшій ему приступить къ основанію города на мст Хаджибея. Легко вообразить себ радость и счастье, которыми де-Рибасъ былъ охваченъ. Рескриптъ заканчивался знаменательными словами: ‘Мы надемся, что вы не токмо приведете въ исполненіе благое предположеніе Наше, но что, вдая колико процвтающая торговля споспшествуетъ благоденствію народному и обогащенію государства, подщитеся, дабы созидаемый вами городъ представлялъ торгующимъ не токмо безопасное отъ непогодъ пристанище, но защиту, ободреніе, покровительство и словомъ вс зависящія отъ васъ въ длахъ ихъ и собія, черезъ что, безъ сомннія, какъ торговля наша въ тхъ мстахъ процвтетъ, такъ и городъ сей наполнится жителями въ скоромъ времени’.
Безконечно счастливъ былъ и Францъ де-Воланъ, относительно котораго въ томъ-же рескрипт де-Рибасу было сказано: ‘Придавъ въ пособіе вамъ инженер-полковника де-Волана, коего представленный планъ пристани и города Хаджибея утвердивъ, повелваемъ приступить, не теряя времени, къ возможному и постепенному произведенію онаго въ дйствіе’.
И вотъ въ Хаджибе закипла работа. Жители окрестныхъ селъ, татары и малоросы, дружно съ солдатами гарнизона примялись за осуществленіе великой мысли Екатерины. Казалась слишкомъ смлою затя создать изъ ничего великій городъ и, вмст съ тмъ, врилось въ то, что для генія Екатерины и ея сподвижниковъ и невозможное станетъ возможнымъ. Митрополитъ екатеринославскій и таврическій Гавріилъ, родомъ грекъ, призванный въ Россію изъ Турціи Потемкинымъ, пребывалъ тогда въ Новомиргород. Узнавъ о предстоящей постройк православнаго города на мусульманской территоріи, онъ поспшилъ прибыть въ Хаджибей (въ іюн 1794 г.), чтобы благословить начатыя работы. Съхались сюда, какъ на диво, купцы, окрестные помщики и чиновники, представители таврическаго и херсонскаго генералъ-губернатора графа Платона Зубова и екатеринославскаго губернатора Хорвата. Надлежало начертанный де Воланомъ планъ города наложить въ натуральную величину на пустынную территорію Хаджибея, а у моря вбить первыя сваи и заложить промежутки между ними прочными каменьями. Но прежде всего, конечно, надо было намтить мста для храмовъ. Въ Хаджибе священнослуженіе совершалось до того времени въ полковой походной церкви, при крпости. Съ благословенія Гавріила, въ присутствіи де-Рибаса и де-Волзна, 22-го августа 1794 года было положено основаніе нашего города.
Въ этотъ день, по словамъ перваго историка Одессы А. Скальковскаго, были положены фундаменты: 1) Большого мола, 2) Малаго жете (гавань для гребныхъ судовъ), названнаго де-Рибасомъ въ честь графа Зубова Платоновскимъ, 3) эллинговъ и верфи для починки казенныхъ судовъ, 4) двухъ пристаней съ набережною для удобнаго приставанья купеческихъ кораблей, 5) двухъ церквей во имя св. Николая и св. Екатерины и была проведена первая борозда для фундаментовъ городскихъ строеній.
Позже было приступлено къ построенію карантина, таможни, адмиралтейскаго магазина, госпиталя, соборной церкви, магистрата и дома для главнаго начальника.
Профессоръ Надлеръ въ своей ‘Исторіи Одессы въ первую эпоху ея существованія’, относившійся вообще скептически ко всмъ легендарнымъ разсказамъ, кототорыми были окружены первые шаги нашего города, полемизировалъ со Скачьковскимъ относительно дня основанія Одессы 22-го августа 1794 г., стараясь доказать, что дата эта взята совершенно произвольно. Любопытно, однако, что почтенный историкъ упустилъ изъ вниманія прямое указаніе на эту дату данное самимъ де-Воланомъ въ его рапорт отъ 24 января 1797 года въ правительствующій сенатъ, въ которомъ онъ говоритъ: ‘Блаженныя и вчно достойныя памяти, покойная Императрица Екатерина Вторая повелла приступить къ строенію онаго мола и пристаней до опробованному плану. Приманчивыя и корыстолюбивыя предупрежденія не укоснили возникнуть и, напрягая усилія свои возродить недоврчивость и затмить важное сіе. предпріятіе, вопіяли о невозможности приведенія сего въ дйство, но твердость духа и усердіе тхъ, на коихъ возложено руководство къ произведенію работъ, противостояли бур сей, и устроеніе возымло свое начало 1794 года августа въ 22-й день’.
Едва были вбиты первыя сваи набережной Хаджибея, какъ къ ней прибыло семь турецкихъ кораблей съ греческими винами и фруктами, въ Турціи былъ въ томъ году полный неурожай на хлбъ и пришедшіе корабли просили у насъ за вино и фрукты не денегъ, а хоть немного пшеницы и муки. Такимъ образомъ, нашъ городъ первою своею коммерческою услугою оказалъ добро своимъ еще недавнимъ врагамъ.
Въ начал 1795 года нашъ городъ былъ переименованъ изъ Хаджибея въ Одессу — когда, при какихъ условіяхъ — это, кажется, останется неизвстнымъ навсегда. Проще всего, конечно, предположить вмст съ проф. Надлеромъ, что названіе Одесса было предложено де Рибасомъ, но надо добавить, что это могло быть сдлано по указанію митрополита Гавріила, который, будучи родомъ грекъ, зналъ хорошо о существовавшей на мст Хаджибея греческой колоніи Одиссосъ.

——

Ровно черезъ 55 лтъ посл положенія фундаментовъ нашего города 22 августа 1849 года — былъ впервые торжественно отпразднованъ въ Одесс день этого великаю для нея событія.
Этотъ крестный ходъ, неразрывно связующій Одессу съ ея воистину чудеснымъ прошлымъ и навсегда запечатлвшій въ благодарной памяти одесситовъ труды ихъ славныхъ предковъ, былъ установленъ въ Одесс съ 1849 г. знаменитымъ архіепископомъ Иннокентіемъ. Крупный преобразователь въ области преподаванія духовныхъ наукъ (какъ извстно, по его настоянію отмнено преподаваніе Богословія въ академіяхъ на латинскомъ язык), ревностный распространитель православія въ дух возможно широкаго общенія церкви съ народомъ, одинъ изъ краснорчивйшихъ духовныхъ ораторовъ, любившій говорить на общественныя темы и не отказывавшійся отъ печатанія своихъ проповдей въ газетахъ, Иннокентій былъ вмст съ тмъ большой знатокъ и любитель историческихъ памятниковъ и древностей. По его мысли установлены были крестные ходы во многихъ городахъ, съ очевидною цлью воскресить и закрпить въ народ черезъ посредство церкви память о его старин. То же самое было сдлано имъ и для Одессы. Вс подробности крестнаго хода были выработаны имъ лично. Существенною особенностью нашего торжества было то, что празднованіе основанія Одессы было раздлено на два дня: въ первый день, 21 августа, было установлено служеніе въ Собор заупокойной литургіи съ панихидою объ упокоеніи душъ почившихъ уже въ Боз основателей и благодтелей Одессы, начиная съ внценоснаго лица Императрицы Екатерины Второй и другихъ почившихъ Государей и упоминая затмъ о боярахъ Іосиф (де-Рибас) и Эммануил (Ришелье), а на второй день должно было состояться торжественное богослуженіе въ Михайловскомъ женскомъ монастыр, посл котораго совершалась крестная процессія по извстному всмъ одесситамъ церемоніалу.
Но въ современномъ описаніи торжествъ 21 и 22 августа 1849 года есть трогательная подробность: заупокойную литургію въ Собор совершалъ самъ митрополитъ Иннокентій, въ сослуженіи всего духовенства въ присутствіи мстныхъ властей и иностранныхъ консуловъ, при чемъ ‘на особомъ мст близъ алтаря стояло нсколько маститыхъ стариковъ, свидтелей великаго царства Екатерины, переселившихся изъ разныхъ мстъ Россіи въ нашъ край въ 1793—94 и ближайшихъ затмъ годахъ и видвшихъ основаніе г. Одессы, такъ безпримрно и быстро развившагося и обогатившаго весь край, который они застати еще пустынною степью’. (Одес. Встн. 1849 г. No 67).
На слдующій день, на литургіи въ Михайловскомъ монастыр, опять таки на особомъ почетномъ мст, присутствовали т же старцы.
Въ заключеніе торжественнаго дня (обычай предлагать завтракъ отъ города почетнымъ гостямъ былъ установленъ позже) вечеромъ былъ данъ въ городскомъ театр даровой русскій спектакль для воспитанниковъ одесскихъ учебныхъ заведеній и простого народа, при чемъ, какъ это соблюдается и нын на городскихъ празднествахъ, воспитанниками сиротскаго дома былъ проптъ народный гимн: Боже, Царя Храни.

Еще объ основаніи Одессы 22 августа 1789 г.

Чтобы перенестись въ далекія времена основанія Одессы, лучше всего перечитать свидтельства современниковъ. Одесситы мало знаютъ свою исторію, и даже въ такихъ серьезныхъ историческихъ трудахъ объ Одесс, какъ книги Скальковскаго, Смолянинова, Маркевича, Надлера и др., отсутствуютъ многіе живые и важные документы. Они разбросаны въ другихъ изданіяхъ, относятся къ другимъ историческимъ именамъ и фактамъ. Слдовало бы собрать во-едино все касающееся прошлаго Одессы и написать подробно, документально ея исторію.
Я приведу здсь нсколько документовъ, малоизвстныхъ одесситамъ. Они относятся къ личности основателя Одессы и къ его дятельности по постройк нашего города.
Это два, переведенныхъ мною съ французскаго, письма адмирала Іосифа де-Рибаса, адресованныя имъ изъ Петербурга на имя русскаго посла при внскомъ двор графа Андрея Кирилловича Разумовскаго (дяди графа Разумовскаго, одесскаго затворника) приводимые въ книг кн. Васильчикова: ‘Семейстьо Разумовскихъ’..
Первое письмо датировано 13 апрля 1795 года, т. с. относится къ первому году существованія Одессы.
‘Вы желаете знать что-нибудь обо мн. Вотъ нкоторые факты. Я вице-адмиралъ, командующій черноморской гребной флотиліей, мн поручена постройка военнаго и торговаго порта, а также города, названнаго Одессой — все это въ одномъ мст, называвшемся прежде Хаджибеемъ, которое мы уничтожили во время послдней войны, и находящемся между Бугомъ и Днпромъ. Положеніе его выгодно во всхъ отношеніяхъ. Мн поручено также укрпленіе устьевъ Днпровскаго лимана и постройка форта, который мы строимъ на Днстр напротивъ Аккермана въ мстности, называвшейся прежде Аджидеръ и которая будетъ нын называться Овидіополемъ. Здсь строится маленькій торговый городъ, который будетъ служить складочнымъ мстомъ для продуктовъ изъ Подоліи и губерній Брацлавской и Вознесенской. Я чрезвычайно доволенъ довріемъ и обхожденіями, которыми меня удостаиваютъ, но у меня здсь (въ Петербург) взрослыя дти {Дв дочери, объ крестницы Императрицы Екатерины, вышедшія впослдствіи замужъ: одна за оберъ-полицеймейстера при Александръ I, И С. Горголи, другая — за князя Михаила Михайловича Долгорукаго.} и я надюсь быть ближе къ нимъ, какъ только я окончу возложенное на меня дло’.
Второе письмо, датированное 4 іюня 1796 г., ближе останавливается на описаніи новопостроеяной Одессы и точно устанавливаетъ день ея основанія, 22 августа 1794 года, бывшій до сихъ поръ спорнымъ, благодаря высказаннымъ проф. Надлеромъ сомнніямъ.
‘Вы удостаиваете меня вопросомъ о новомъ город и порт Одесс на Черномъ мор. Такъ какъ твореніе это (cette cration) было возложено на меня цликомъ, то я могу дать вамъ о немъ самыя важныя свднія, но я боюсь показаться вамъ пристрастнымъ. Однако, когда вы узнаете, что Ея Императорское Величество озаботилась о снабженіи меня напередъ суммами весьма значительными {На первый нужды по постройк Одессы были отпущены упомянутые въ рескрипт Екатерины т 26000 рублей, которые были сбережены де Рибасомъ изъ средствъ, предоставленныхъ ему раньше для найма вольныхъ греческихъ матросовъ для флота. Впослдствіи были отпускаемы боле значительныя суммы, которыя де-Рибасъ расходовалъ не лично, а черезъ посредство особой, учрежденной имъ ‘Экспедиціи по застроенію Одессы’.} и числомъ рабочихъ сколько я просилъ, то вы поймете, что честь и слава успха дла принадлежатъ цликомъ Августйшему генію нашей несравненной Государыни, которая видитъ и осуществляетъ все, что можетъ быть благотворно для ея подданныхъ.
‘Одесса расположена между Днстромъ и Днпровскимъ лиманомъ, на мст, гд турки владли крпостью Хаджибей. Крпость эта защищала великолпный рейдъ, которымъ непріятель пользовался, чтобы парализовать дйствія нашихъ морскихъ силъ на лиман и помшать ихъ соединенію съ севастопольской флотиліею. Турки имли здсь глубокія и тихія воды для своихъ судовъ и владычествовали надъ всмъ побережьемъ, которое со времени ясскаго мира составляетъ сверную часть нашихъ владній на Черномъ мор. Государыня повелла построить на ней крпость, чтобы содержать въ ней сильный гарнизонъ и военный портъ для гребного флота, который долженъ быть на стоянк во все время года на этомъ выдающемся пункт, защищающемъ нашъ берегъ, Днстръ и Днпровскій лиманъ, а также сочла за благо построить городъ и торговый портъ, который служилъ бы вывознымъ пунктомъ для обильныхъ продуктовъ губерніи Брацлавской, Украины и Подоліи. Крпость закончена, портъ представляетъ уже важное убжище для судовъ гребного флота, который зимовалъ здсь въ этомъ году, и для торговыхъ судовъ. Городъ иметъ 1100 домовъ, изъ которыхъ 600 каменныхъ.
‘Въ Одесс построены также два громаднйшихъ магазина, которые смогутъ принять въ август сего года два милліона пудовъ соли, привозимой сюда изъ Тавриды, чтобы избавить насъ отъ иностранной соли (а именно, между нами, изъ Галиціи), которая вызываетъ отливъ отъ насъ ежегодно свыше двухъ милліоновъ рублей серебромъ. Казармы для войскъ и матросовъ были закончены въ прошломъ году (1795 г.) въ сентябр. Въ нихъ можетъ помститься до 16.000 чел., магазины съ провіантами полны, они вмщаютъ до 40 четвертей. Портъ защищенъ пятью батареями, изъ которыхъ три у самаго моря, пушки поставлены здсь съ весны 1795 года, крпость снабжена 88 огнестрльными орудіями’.
‘Первое начало этого дла положено 22-го августа 1794 года.
‘Карантинъ, таможня, биржа, госпиталь, магистратъ, арсеналы, церкви почти готовы постройкою и будутъ закончены въ теченіе этого года. Большой молъ будетъ окончательно завершенъ, даже со всмъ оборудованіемъ, въ август 1797 года. Бригадиръ-инженеръ де-Воланъ, голландской націи, ведетъ работы по собственнымъ проектамъ и планамъ, утвержденнымъ Е. И. В. Князь Зубовъ былъ и продолжаетъ быть меценатомъ этого дивнаго предпріятія. Я имю только надзоръ (inspection) за всмъ, что здсь длается, а также работаю по гидравлическому укрпленію Очаковскаго и Днстровскаго лимановъ. Изъ Одессы можно прибыть въ Константинополь, при обыкновенномъ втр, въ 48 часовъ. Одесса прислонена еще къ двумъ значительнымъ крпостямъ, которыя, какъ волшебною палочкою, были сооружены на Днстр въ Овидіопол, противъ Аккермана, и въ Тираспол, противъ Бендеръ’.
‘Прочтите эту длинную болтовню, примите и пр.

Іосифъ де-Рибасъ.

Де-Рибасъ, де-Воланъ, Ришелье и Ланжеронъ.

Испанецъ по происхожденію, Іосифъ де-Рибасъ перешелъ изъ службы въ неаполитанскихъ войскахъ, гд онъ состоялъ лейтенантомъ Самнитскаго полка, на службу Россіи въ 1769 году, принималъ участіе въ Чесменскомъ бою, оказалъ услугу графу Алексю Орлову не въ поимк самозванки Таракановой (какъ о этомъ совершенно ошибочно разсказываютъ историки и романисты), а тмъ, что привезъ въ Россію молодого, царственнаго происхожденія, графа Бобринскаго, воспитывавшагося первоначально въ Лозанн, сражался подъ командою Каменскаго въ войскахъ Румянцева въ Болгаріи, поступилъ въ 1774 году въ качеств военнаго инструктора въ С.-Петербургскій Шляхетскій сухопутный корпусъ и состоялъ въ немъ воспитателемъ Бобринскаго.
Во время своего пребыванія въ Петербург, де-Рибасъ, женившись на побочной дочери знатнаго вельможи и государственнаго мужа И. И. Бецкаго, сталъ извстенъ Императриц Екатерин, былъ допускаемъ на ея интимные вечера въ Эрмитаж и имлъ счастіе неоднократно видть Государыню у себя (онъ жилъ въ корпус, но жена его, камеръ-фрейлина Екатерины, оставалась въ дом Бецкаго).
Здсь въ Петербург въ шумной, свтской и безпорядочной жизни, де-Рибасъ находилъ время заниматься наукой. Какъ и отецъ его, управлявшій военною канцеляріею неаполитанскаго короля Фердинанда и много поработавшій на укрпленіе Неаполя съ моря въ защиту отъ англичанъ, Іосифъ де-Рибасъ любилъ инженерное дло. Онъ составилъ проектъ грандіознаго моста черезъ Неву, самъ построилъ его огромную модель и, благодаря покровительству Екатерины, былъ допущенъ къ демонстраціи своей работы въ Императорской академіи наукъ. Посл нсколько разъ повторенныхъ опытовъ въ присутствіи такихъ свтилъ науки, какъ Бернульи и другіе, проектъ былъ признанъ недостаточно разработаннымъ и де-Рибасу было поручено дополнить его. Дальнйшая судьба этого проекта неизвстна.
По выход изъ шляхетскаго корпуса, въ начал 1784 года, де-Рибасъ отправился на югъ къ князю Потемкину, занятому въ то время дломъ устроенія Таврическаго полуострова, Тамани и Прикубанской области и поглощенному заботами объ усиленіи военнаго русскаго флота на Черномъ мор. Де-Рибасъ подалъ ‘великолпному князю Тавриды’ свой, составленный имъ въ Петербург, проектъ реорганизаціи флота и былъ принятъ Потемкинымъ на службу въ русскія войска, но не въ качеств инженера или моряка, а въ качеств кавалериста — командира Маріупольскаго легкоконнаго полка (22-го мая 1785 г.). Три года спустя де-Рибасъ былъ возведенъ въ дежурные генералы при Потемкин и въ этой должности состоялъ ровно годъ, во все время осады Очакова.
Здсь, подъ Очаковымъ, де-Рибасъ съ запорожскими казаками участвовалъ во многихъ военныхъ подвигахъ и впервые испыталъ свои военно-морскія способности, принявъ на себя командованіе канонерскою лодкою. Здсь же онъ вошелъ въ дружескія отношенія съ Суворовымъ, съ которымъ состоялъ впослдствіи въ частой интимной переписк (Письма Суворова къ де-Рибасу печатаны въ ‘Русск. Архив’ 1866 г.).
Посл взятія Очакова въ 1788 году, де-Рибасъ, числясь генералъ-маіоромъ, состоялъ въ передовомъ отряд арміи генерала Гудовича и, какъ извстно, взялъ штурмомъ съ этимъ отрядомъ крпость Гаджибей 14-го сентября 1789 года. Подвигъ этотъ такъ понравился Императриц Екатерин, что она сообщила о немъ въ своей корреспонденціи Гримму и выразила свое удовольствіе остававшейся въ Петербург жен де-Рибаса.
Настасія Ивановна де-Рибасъ писала своему мужу І-го октября 1789 года: ‘Я узнала съ безконечною радостью, мой дорогой другъ, что вы имли счастіе взять городъ, это произвело здсь большое впечатлніе. Государыня говорила мн о васъ и о вашей побд, милостиво выражая свое удовольствіе. Принцъ Нассаусскій поздравилъ меня съ одержанною вами побдой, онъ поручаетъ мн передать вамъ его поклонъ’.
Еще раньше, 22-го сентября 1789 г., Суворовъ поспшилъ поздравить де-Рибаса въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Милостивый государь мой, Осипъ Михайловичъ! Съ побдою вашего превосходительства надъ Гаджибеемъ имю честь поздравить. Усердно желаю, побждая и дале неврныхъ, заслужить лавры. Александръ Суворовъ’.
Оставаясь въ Хаджибе, де-Рибасъ занялся проектомъ извлеченія изъ моря у береговъ Очакова затопленныхъ турками военныхъ лодокъ (лансоновъ). Проектъ его былъ одобренъ Потемкинымъ. Де-Рибасъ взялся лично за его осуществленіе съ помощью его неизмнныхъ товарищей-запорожцевъ. Вскор къ черноморской гребной флотиліи, состоявшей подъ начальствомъ контръ-адмирала Войновича, присоединилось нсколько новыхъ, изъ моря извлеченныхъ, судовъ, вооруженныхъ турецкими пушками. Флотилія эта перешла, въ командованіе де-Рибаса Любопытно, однако, что онъ оставался въ чин генералъ-маіора и получилъ переименованіе въ контръ-адмиралы лишь три года спустя, въ 1792 году.
Много смялись надъ судами де-Рибаса, называя ихъ орховыми скорлупами, пока эта флотилія не совершила тхъ подвиговъ, которые удивили не только русскихъ, но и Европу, и привлекли въ Россію много знатныхъ иностранныхъ юношей, въ числ которыхъ были Ришелье и Ланжеронъ. Неожиданное и побдоносное вторженіе русскаго черноморскаго флота въ Дунай и затмъ славное участіе этого флота во взятіи Измаила, было не разъ описываемо, но не было обращено достаточно вниманія на то любопытное для одесситовъ обстоятельство, что подъ стнами знаменитой крпости встртились и сблизились впервые на одномъ корабл будущіе создатели и градоправители Одессы: де-Рибасъ, де-Воланъ, Ришелье и Ланжеронъ..
Позволю себ остановиться подробне на этомъ интересномъ эпизод. Маркизъ де-Кастельно, состоявшій вмст съ Луи де-Рошешуаромъ и Стемпковскимъ, чиновникомъ при Герцог Ришелье въ то время, когда тотъ былъ градоначальникомъ Одессы, разсказываетъ въ ‘Histoire de la Nouvelle Russie’ о вторженіи де-Рибаса въ Дунай слдующее:
‘Посл взятія Хаджибея, годъ спустя, т. е. въ 1790 году, де-Рибасъ воспользовался пребываніемъ Потемкина въ Очаков, предложилъ князю Таврическому планъ широкій, но смлый и даже, можетъ быть, дерзкій, князю онъ пришелся по сердцу, дло шло о проникновеніи позднею осенью съ флотиліею въ Дунай. Для моряковъ неопытныхъ, для турокъ въ особенности, это предпріятіе представлялось бы гигантскимъ. Русскіе же доказали — и нын это всми признано — что Черное море, страшное своими штормами и частыми туманами, не представляетъ, однако, непреодолимыхъ препятствій для мужества въ связи съ талантомъ’.
14-го октября 1790 г. черноморская флотилія, подъ предводительствомъ І. де-Рибаса, матросами на которой были запорожцы, переименованные въ черноморскіе казаки, во глав съ неразлучными съ де-Рибасомъ полковниками Чепегою и Головатымъ, и съ дессантными войсками изъ гренадеровъ, которыми командовалъ братъ де-Рибаса Эммануилъ, находилась у Хаджибея, а десять дней спустя она была уже у Сулина.
Отсюда, подвигъ за подвигомъ, наводя ужасъ на турецкія поселенія то бомбардировкою, то дессантами, истребляя провіанты, завоевывая штурмами крпости Тульчу, Исакчу и другія, флотилія все ближе подходила къ Измаилу, уничтожила вс его прибрежныя батареи и защищавшія его съ рки турецкія суда, и сдлала, такимъ образовъ, возможнымъ взятіе силой, считавшейся до сего неприступной, крпости.
Потемкинъ въ своемъ рапорт Екатерин о взятіи Измаила аттестуетъ флотъ де-Рчбаса въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Возрите, Всемилостивйшая Государыня, съ милосердіемъ, сроднымъ великой душ Вашей, на безпримрно ревностную службу отъ всхъ чиновъ сухопутныхъ и морскихъ оказанную: сіи послдніе, сверхъ помянутаго штурма, по Дунаю произвели многіе успхи, побрали и разгромили крпости, истребили магазейны, почти всю многочисленную флотилію, за двсти судовъ простирающуюся, побрали, пожгли и потопили:
Слава о подвигахъ флота распространитесь далеко за предлами Россіи, и много знатныхъ юношей, главнымъ образомъ изъ числа эмигрировавшихъ изъ Франціи аристократовъ, поспшили примчаться на Дунай, чтобы стать въ ряды сподвижниковъ де-Рибаса. Еще Измаилъ не былъ взятъ, а уже 14-го ноября 1790 года, по случаю взятія флотиліею крпости Тульчи, генералъ князь Рпнинъ (воспользовавшійся впослдствіи кавалерійскою атакою де Рибаса, чтобы ршить побдою сраженіе при Мачин) восторженно писалъ де-Рибасу (привожу письмо въ перевод съ французскаго): ‘Браво, дорогой генералъ, вы широко подвигаетесь съ вашей прекрасной флотиліей. Тульча ваша и вы, такъ сказать, у воротъ Измаила! Къ вамъ идутъ, дорогой генералъ, какъ нкогда стремились въ Аины. Вс хотятъ сражаться подъ вашими знаменами и если бы послушать этихъ юныхъ и доблестныхъ воиновъ, которые прибыли къ намъ изъ-за границы, то они вс отправились бы къ вамъ’.
Въ числ, тхъ доблестныхъ юношей, которыхъ привлекла въ Россію слава о подвигахъ черноморскаго флота, были маркизъ де-Мормонъ, графъ Роже-де Дамъ, кавалеръ Россетъ (отецъ Александры Осиповны Смирновой, фрейлины, извстной авторши ‘Воспоминаній’), полковникъ французской службы графъ де-Ланжеронъ, офицеръ австрійской арміи принцъ Шарль-де-Линь, лейтенантъ драгуновъ французской королевы герцогъ де-Фронсакъ (посл смерти своего отца получившій титулъ герцога де-Ришелье) и голландскій инженеръ Францъ де-Воланъ.
Вс эти молодые воины поступили волонтерами во флотилію де-Рибаса и вс сражались подъ его начальствомъ во время знаменитаго штурма Измаила.
Предоставлю самому Ланжерону, въ его ‘Записк о дятельности герцога Ришелье въ Россіи’, разсказать интересный эпизодъ, побудившій его отправиться на Дунай. Вотъ его слова: ‘Русская армія аттаковала и взяла Килію, думали, что этимъ кампанія окончится. Такъ и было ршено. Но смлость предпріятія адмирала де-Рибаса, быстрое покореніе Тульчи, потомъ Исакчи, дали основаніе думать, что попытка взять Измаилъ можетъ имть успхъ и ускорить заключеніе желаннаго мира. Русскій курьеръ, прибывшій въ Вну, передалъ письмо отъ князя Потемкина австрійскому генералу принцу де-Линю, у сына котораго Шарля гостилъ въ то время герцогъ де-Фронсакъ (Ришелье) и графъ Ланжеронъ. Этотъ послдній, долженствовавшій вернуться въ Бессарабію (Ланжеронъ служилъ въ русскихъ войскахъ съ разршенія своего короля), разспросилъ курьера о положеніи длъ на Дуна и узналъ, какъ окончательное, то, что было еще только въ предположеніи,— о принятомъ ршеніи штурмовать Измаилъ. ‘Услышавъ эту всть, нсколько преждевременную, юный Ришелье обращаетъ свои взоры къ своему другу Шарлю де-Линю, де-Линь, въ сзою очередь, глядитъ на Ришелье, они угадываютъ другъ друга, ихъ души были созданы для взаимнаго пониманія. Отправимся туда! восклицаетъ Ришелье,— Подлецъ, кто отъ этого откажется! отвчаетъ Шарль — и поздка къ Измаилу была тутъ-же ршена.
Черезъ девять дней труднйшаго путешествія отъ Вны до Бендеръ, путешествія, кстати сказать, описаннаго самимъ Ришелье, Ланжеронъ и де-Линь были уже въ лагер Потемкина, откуда они по ихъ просьб были направлены на Дунай на флотилію де-Рибаса.
Я не буду описывать здсь подробностей штурма Измаила, за который де-Рибасъ былъ награжденъ Георгіемъ 2-й степени, шпагою, осыпанною брилліантами и имніемъ въ 800 душъ въ Могилевской губ., а герцогъ де-Ришелье получилъ Георгія 4-й степени, но не могу не замтить, что Ришелье самъ подробно описалъ вс приготовленія къ штурму крпости, съ полною критикой всхъ дйствій русскихъ войскъ до момента призыва Потемкинымъ Суверова, и что онъ повсюду приписываетъ наиболе усердное участіе въ этомъ дл Іосифу де-Рибасу.
Полно драматическихъ подробностей его описаніе самаго штурма и тхъ кровавыхъ сценъ, которыя произошли посл того, какъ крпость сдалась.
На третій день посл штурма, разсказываетъ Ришелье, былъ отслуженъ молебенъ, и вс артиллерійскія орудія изъ судовъ и крпости провозгласили тройнымъ залпомъ побду русскаго оружія. Генералъ Суворовъ обдалъ на борту корабля де-Рибаса и высказалъ ему много комплиментовъ, приписывая ему не безъ основанія наибольшую долю чести этого подвига. Не было недостатка въ тостахъ и каждый тостъ сопровождался залпомъ корабельныхъ орудій.
Кром того, въ своей военной реляціи Суворовъ аттестовалъ де-Рибаса оффиціально, ‘какъ принявшаго въ штурм Измаила самое большое участіе, присутствуя везд, гд боле надобности требовалось, ободряя мужествомъ подчиненныхъ, взялъ великое число въ плнъ и представилъ отнятыя у непріятеля сто тридцать знаменъ’. Подвигъ де-Рибаса былъ восптъ Байрономъ въ его ‘Донъ-Жуан’ и вызвалъ удивленіе Пушкина при посщеніи имъ вмст съ генераломъ Липранди развалинъ Измаила..
Молодежь отличилась при этомъ штурм на славу. Принцъ Шарль де-Линь былъ раненъ въ самомъ начал сраженія. Ришелье проявилъ чудеса отваги и былъ контуженъ. Когда крпость была уже взята, Ришелье увлекся романическимъ эпизодомъ, онъ сжалился надъ захваченной русскими солдатами молодой 8-лтней турчанкою.
Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ эпизод графъ де-Ланжеронъ:
‘Во время этого кроваваго боя молодая двочка восьми лтъ, богато одтая, бросилась къ ногамъ Ришелье, который съ большимъ трудомъ защитилъ ее отъ штыковъ и пикъ, преслдовавшихъ ее даже въ его объятіяхъ… Это прелестное дитя ласкалось къ своему избавителю, благодарившему случай, приведшій эту несчастную къ нему. Посл взятія бастіона, онъ вернулся съ нею къ каменному бастіону, гд засталъ полковника Эммануила де-Рибаса, брата адмирала, вступившаго въ переговоры о сдач 700 турокъ, запертыхъ въ бастіон. Увидавъ двочку, эти несчастные стали ужасно вопить и просить отдать ее имъ. По отчаянію турокъ можно было судить о знатности происхожденія ребенка. Ришелье отказывался долго возвратить свою плнницу, и ршился на это лишь посл того, какъ полковникъ де-Рибасъ далъ ему слово, что двочка будетъ отдана е.му на слдующій день.— Но она осталась у турокь’.
Не любопытно ли странное историческое совпаденіе? На корабл де-Рибаса, подъ Измаиломъ, въ 1790 году, т. е. за четыре года до основанія Одессы, встртились вмст четыре человка, имвшіе на судьбу Одессы самое ближайшее вліяніе: адмиралъ де-Рибасъ, основатель Одессы на мст завоеваннаго имъ Хаджибея, де-Воланъ, его непосредственный помощнинкъ по составленію плана города и по постройк порта, герцогъ де-Ришелье, черезъ шесть лтъ посл де-Рибаса принявшій градоправите.тьство Одессы и создавшій ея благосостояніе, и графъ де Ланжеронъ, преемникъ Ришелье, тоже градоначальникъ Одессы.
Только въ блестящіе историческіе дни царствованія Екатерины могли происходить такія случайности, носящія характеръ предопредленія.
Герцогь Ришелье посл Измаила еще долго состоялъ подъ начальствомъ де-Рибаса и принималъ вмст съ нимъ участіе въ устройств знаменитой переправы черезъ Дунай у Галаца и, кажется, въ Мачинскомъ сраженіи.
Всего въ русской арміи, въ этотъ первый свой пріздъ, Ришелье провелъ 2 1/2 мсяца. Онъ вернулся въ Вну, а затмъ, посл цлаго ряда событій, разсказъ о которыхъ не составляетъ предмета настоящаго очерка энъ вернулся въ Россію и поступилъ въ армію престарлаго Румянцева-Задунайскаго, въ чин подполковника кирассирскгго св. Георгія полка.
Здсь кстати будетъ сказать, что Ришельне былъ французскимъ эмигрантомъ. Онъ поступилъ на русскую службу съ разршенія своего короля Людовика XVI, какъ и графъ Ланжеронъ. Вслдствіе этого его имущество во Франціи не было конфисковано, но онъ не могъ возвратиться во Францію, не желая подчиниться ни революціонному режиму, ни затмъ Наполеону.
Своимъ возвышеніемъ въ Россіи Ришелье былъ обязанъ исключительно Александру I, отдавшему ему свое высокое расположеніе еще тогда, когда Ришелье стоялъ со своимъ полкомъ въ Гатчин, и Александръ I, тогда еще Цесаревичъ, раздлялъ вмст съ Ришелье вс вспышки гнва Павла I при неудачно исполненныхъ военныхъ экзерсиціяхъ.
Однажды гнвъ Павла I обрушился на герцога Ришелье въ такой обидной форм, что тотъ покинулъ Гатчину и отправился служить въ Витебскъ на самое скудное полковничье жалованье. Но Александръ I соболзновалъ ему, и когда взошелъ на престолъ, то поспшилъ призвать къ себ Ришелье.
Только личнымъ отношеніемъ Государя Александра I къ Ришелье и можно объяснить т безчисленныя благодянія, которыми была осыпана Одесса, сначала осчастливленная милостями Екатерины при де-Рибас, а затмъ навлекшая на себя немилость Павла.
Александръ I сумлъ оцнить знатнаго французскаго юношу по заслугамъ, ибо Ришелье былъ личностью, высоко-выдающеюся по ясности и благородству мысли, по кристаллической душевной чистот и по государственному генію.
Труднйшая, черная работа по завоеванію Хаджибея и по основанію Одессы была совершена де-Рибасомъ. Герцогу де-Ришелье, бывшему восторженному подчиненному де-Рибаса, довелось закончить и упрочить начатое имъ дло благосостоянія Одессы, а на третьяго участника побднаго пира подъ Измаиломъ пала задача продолжать труды своихъ предшественниковъ. При Ланжерон было учреждено въ Одесс давшее такъ много благъ юному городу порто-франко.

Дерибасовскій садъ.

Исторія этого сада такова. Младшій братъ основателя Одессы адмирала Іосифа де-Рибаса, даритель сада Феликсъ де-Рибасъ {У адмирала де-Рибаса было три брата: Эммануилъ, Андрей младшій Феликсъ. Эммануилъ отличился блестящими подвигами на Дуна и подъ Измаиломъ, умеръ въ Яссахъ въ 1791 году. Замчателенъ фактъ потери имъ дважды одной и той же руки. Первую оторвало у него ядромъ подъ Очаковымъ, а вторую. искусственную, подъ Измаиломъ.}, прибылъ въ Россію въ начал второй турецкой войны изъ Италіи, гд онъ состоялъ въ неаполитанскихъ войскахъ поручикомъ гвардіи, и, поступивъ въ 1792 году волонтеромъ въ русскую украинскую армію, оперировавшую въ то время въ Польш, былъ записанъ секундъ-маіоромъ въ лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ, въ передовой корпусъ Ираклія Моркова. Въ этомъ корпус онъ особенно отличился въ сраженіи при Городищ, а затмъ, будучи прикомандированъ къ Елисаветградскому конно-егерскому полку, заслужилъ особую похвалу за самоотверженную храбрость при взятіи двухъ непріятельскихъ батарей подъ Дубенкою. По окончаніи войны съ Польшей, Феликсъ де-Рибасъ оставался со своимъ полкомъ въ Подоліи, въ 1795 году онъ былъ изведенъ въ премьеръ-маіоры и зачисленъ въ Черноморскаго гренадерскаго корпуса 4-й баталіонъ, изъ котораго вышелъ въ отставку въ 1797 году тмъ же чиномъ съ ношеніемъ мундира. Въ это время, на мст Хаджибея уже была основана въ 1794 году Одесса, и въ этомъ едва родившемся город уже кипла огромная дятельность. Феликсъ де-Рибасъ остался въ Одесс въ званіи ея перваго плацъ-маіора и окончательно поселился на юг Россіи, проживая то въ самой Одесс, то въ имніи своемъ Тузлахъ. Тогда едва зарождалась въ Новороссійскомъ кра торговля и промышленность, и Феликсъ де-Рибасъ былъ въ числ его наиболе дятельныхъ піонеровъ. Онъ одинъ изъ первыхъ взялся за правильную эксплоатацію соляныхъ промысловъ, завелъ торговыя сношенія съ подольскими и галиційскими помщиками, привлекъ къ Одесс сельскохозяйственные продукты, сближалъ между собою прізжихъ иностранныхъ негоціантовъ и русскихъ купцовъ. Выписалъ изъ Неаполя нсколько торговыхъ кораблей, за которыми потянулись другіе заморскіе купцы. Въ своемъ имніи онъ сдлалъ обширную посадку тутовыхъ деревьевъ, началъ правильное шелкопрядство, развелъ овецъ, упорядочилъ рыбные промыслы. Въ самой Одесс же, на своемъ хутор (на Среднемъ фонтан) онъ завелъ первую на юг Россіи шерстомойку. Но особенно усердно занялся Феликсъ де-Рибасъ дломъ развитія у себя въ имніи и въ Одесс растительности.
Трудно представить себ первоначальную Одессу въ сравненіи съ ныншней. Вдь это была неприглядная скалистая мстность, круто обрывавшаяся къ морю, безъ малйшей растительности (если не считать остававшихся отъ первоначальнаго Гаджибея трехъ старыхъ грушъ), окруженная со стороны Пересыпи песчаною пустынею и со стороны Дальника такою степью, что въ ней волковъ ловили. И на этой мстности строилась Одесса изъ дикаря и глины, не защищенная отъ зноя и пыли ни однимъ деревцомъ. Первое правильное древонасажденіе въ Одесс сдлалъ Феликсъ де-Рибасъ. Въ этомъ отношеніи онъ, впрочемъ, лишь осуществлялъ мечту своего брата, адмирала, страстно любившаго растеньеводство, принимавшаго дятельное участіе въ коммиссіи по древонасажденію въ Новороссійскомъ Кра {Извстенъ его проектъ о насаждевіи лсовъ по берегамъ рки Буга для потребностей флота.} и состоявшаго, по возвращеніи въ Петербургъ изъ Одессы, директоромъ лсного департамента. Первыя деревья въ Одесс были посажены обоими братьями де-Рибасъ. Это были, кажется, акаціи. Посадка сдлана была::а пустопорожнемъ участк, пріобртенномъ Феликсомъ де-Рибасомъ въ такъ называемомъ Греческомъ квартал города Одессы, на протяженіи почти двухъ десятинъ. Здсь же онъ построилъ себ домъ (впослдствіи уступленный имъ казн для конторы государственнаго коммерческаго банка).
Домъ де-Рибаса былъ открытымъ домомъ для всхъ прізжихъ негопіантовъ, помщиковъ и знатныхъ гостей и въ немъ останавливались на первыхъ порахъ начальствующія лица. Садъ при дом разростался все боле, и вскор въ самомъ центр города образовался обширный тнистый уголокъ, на который съ завистью взирали обливавшіеся потомъ одесситы. Первыя деревья для этого сада были присланы Феликсу де-Рибасу графомъ Феликсомъ Потоцкимъ изъ его знаменитаго, тогда едва зарождавшагося, Софійскаго сада (близъ Умани). Съ графомъ Потоцкимъ де-Рибасъ былъ въ отличныхъ отношеніяхъ еще со времени пребыванія его полка въ Подоліи. Тамъ де-Рибасъ сблизился съ высшимъ польскимъ обществомъ. (Онъ былъ женатъ на польк Октавіи Качковской, а посл ея смерти на двоюродной ея сестр Бронислав Малиновской). Садъ де-Рибаса имлъ уже почти законченный видъ, когда прибылъ въ Одессу въ 1803 году назначенный сюда градоправителемъ незабвенный герцогъ Ришелье, деревья изъ Софійскаго сада получались партіями, и герцогъ на первыхъ же порахъ своей дятельности въ Одесс Принялся помогать де-Рибасу въ устройств его сада и собственноручно посадилъ въ немъ нсколько каштановыхъ деревьевъ.
Герцогъ Ришелье приблизилъ къ себ Феликса де-Рибаса. Онъ жилъ въ его дом передъ тмъ, что поселился въ собственномъ, былъ свидтелемъ на его бракосочетаніи, длился съ нимъ своими планами и мыслями. Здсь, у де-Рибаса, онъ гулялъ въ саду, принималъ должностныхъ лицъ, Отдыхалъ отъ огромныхъ трудовъ по благоустройству города и собственоручно срывалъ съ Дерибасовскихъ деревьевъ винныя ягоды. Ришелье былъ тоже страстнымъ любителемъ садоводства, онъ первый установилъ требованіе, чтобы при новостроющихся въ Одесс домахъ были насажены со стороны улицы деревья, огражденные палисадниками. Самъ онъ засадилъ за городомъ, при своемъ дачномъ дом, большой сад, такъ называемый Дюковскимъ. По его же мысли были впослдствіи раздаваемы хутора на прибрежіи мори съ обязательствомъ засажденія ихъ растительностью. Но новыя деревья укрплялись съ трудомъ въ каменистой одесской почв, какой бы то ни было прохлады отъ нихъ нельзя было ожидать въ скорости, между тмъ, какъ въ саду Феликса де-Рибаса привтливая тнистность аллей распространялась все шире, служа защитою отъ солнца лишь для немногихъ близкихъ къ де-Рибасу лицъ. Вотъ въ это-то время Феликсъ де-Рибасъ, восхищенный блестящей дятельностью герцога Ришелье по развитію благосостоянія и просвщенія основаннаго адмираломъ де-Рибасомъ города, и видя, какъ герцогъ, на ряду съ трудами по преуспянію города, заботяася о доставленіи его жителямъ возможно большихъ удобствъ и удовольствій, ршился оказать содйствіе герцогу въ этой послдней части его заботы и принести ему въ даръ для предоставленія свободнаго пользованія ими жителями Одессы свой драгоцнный садъ.
22-го ноября 1806 года Феликсъ де-Рибасъ адресовалъ герцогу Ришелье нижеслдующее письмо:
‘Ваше Сіятельство, милостивый Государь!
‘Извстно, что Ваше Сіятельство всегда желаете, при доставленіи живущимъ въ Одесс существенныхъ выгодъ, доставить удовольствіе.
Я, будучи равно съ прочими обязаннымъ Вашему Сіятельству и, въ знакъ того моего чувствованія, пріемлю смлость покорнйше просить Ваше Сіятельство принять отъ меня, безъ заплаты, на всегда въ пользу города садъ мой, который при двухэтажномъ моемъ дом состоитъ на Греческомъ форштадт въ XIV кв. подъ No 694, 695, 696, 689.

Вашего Сіятельства
Милостивый Государь
Всепокорнйшій Слуга
Ф. де-Рибасъ.

Принесеніе столь цннаго дара произвело, повидимому, на герцога отличное впечатлніе. 25-го того же ноября 1806 года герцогъ въ бумаг за No 907 предложилъ одесскому строительному комитету ‘принять садъ де-Рибаса въ цлостное соблюденіе’, причемъ поручилъ комитету ‘выразить жертвователю отъ имени герцога и гражданъ города Одессы должное возблагодареніе и письмо маіора де-Рибаса хранить въ числ документовъ, въ архив строительнаго комитета’.
Такимъ образомъ, городъ Одесса, т. е. собственно жители его, получили въ вчное пользованіе для своего удовольствія лучшій въ центр города садъ, первые деревья котораго были посажены собственноручно основателемъ Одессы, Іосифомъ де-Рибасомъ, собственникомъ сада Феликсомъ и герцогомъ Ришелье. Садъ этотъ служилъ долгіе годы предметомъ заботъ одесскаго общественнаго управленія, и каждое деревцо его охранялось, какъ завтъ старины. Впослдствіи заботливое отношеніе города къ саду измнилось.
Феликсъ де-Рибасъ продолжалъ свое посильное содйствіе герцогу Ришелье въ его трудахъ на пользу жителей Одессы и оказалъ ему особенныя услуги въ тяжелую годину свирпствованія въ Одесс чумы (1812 г). Герцогъ Ришелье оставилъ Одессу въ 1814 году, призванный Александромъ I къ участію въ трудахъ Внскаго конгресса, а затмъ вскор принялъ постъ министра при Людовик XVIII. Феликсъ де-Рибасъ оставался въ Одесс и прожилъ въ ней до преклоннаго возраста (онъ умеръ въ 1845 году, 76 лтъ). Любопытно, что вс братья де-Рибасъ, а также и основатель Одессы, адмиралъ де-Рибасъ, хотя состояли на русской служб, но оставались подданными Неаполитанскаго королевства. Феликсъ де-Рибасъ оказалъ крупную услугу неаполитанскому королевскому дому, давъ у себя въ Одесс пріютъ знаменитой королев-изгнанниц Каролин и ея сыну Леопольду, и, не взирая на свой чинъ премьеръ-маіора русской арміи, былъ за эту услугу назначенъ генеральнымъ консуломъ королевства обихъ Сицилій для всхъ портовъ Чернаго и Азовскаго морей, въ каковомъ званіи онъ и скончался.
Его могила находится на Старомъ одесскомъ кладбищ, она была обведена въ 1894 г. (въ день столтія основанія Одессы) чугунною ршеткою постановленіемъ городской думы въ признательность за принесенный одесскимъ жителямъ даръ. Самый-же садъ, подаренный Феликсомъ де-Рибасомъ, было постановлено назвать ошибочно садомъ ‘адмирала де-Рибаса’.

Дача герцога Ришелье — Дюковскій садъ.

На мст, гд сейчасъ запущенный, изрытый каменоломнями и почти лишенный растительности Дюковскій ‘садъ’, красовалась когда-то, до пятидесяти годовъ прошлаго столтія, роскошная, цвтущая дача герцога де-Ришелье.
На мст, гд второй основатель Одессы личнымъ попеченіемъ и трудомъ своихъ рукъ развелъ растительность и устроилъ дачу, былъ отлогій обрывъ, изъ котораго била ключемъ холодная, родниковая вода.
Когда солдаты Іосифа де-Рибаса, посл трудныхъ ночныхъ переходовъ, подобрались къ мстности ныншней Одессы къ вечеру 13-го сентября 1789 года, они расположились на отдыхъ здсь, у этого обрыва, служившаго имъ прикрытіемъ, и пока де-Рибасъ со своими товарищами обсуждалъ планъ нападенія разсвтомъ на Хаджибей: солдаты его спали богатырскимъ сномъ, утоливъ свою жажду родниковою водою.
Насталъ разсвтъ — грянули пушки — и достопамятный штурмъ Хаджибея завершился полнымъ торжествомъ русскаго оружія.
Герцогъ де-Ришелье облюбовалъ это историческое мсто. Весь обрывъ, которымъ заканчивалось плато Одессы въ сторону Тираспольской заставы, представлялъ собою, живописную, защищенную отъ втровъ, мстность, пригодную для засажденія деревьями. Подъ обрывомъ располагалась долина со слегка солончаковою почвою, а за нею на разстояніи версты поднималось новое плато.
Герцогъ поршилъ превратить всю эту мстность въ цвтущій садъ. И въ нсколько лтъ неустаннаго труда, оживленнаго неизсякаемою любовью, онъ достигъ своей Цли..
Его друзья и помощники по устроенію Одессы избрали себ четыре участка этой мстности, предоставивъ герцогу тотъ, на которомъ билъ фонтанъ.
Первыми дачниками, сосдними съ Дюковскимъ садомъ, были: англичанинъ, комендантъ г. Одессы Кобле (портретъ котораго, кисти художника Рейхельта, находится въ городскомъ музе изящныхъ искусствъ), грекъ Саориди, полякъ графъ К. Потоцкій, привлеченный въ Одессу маіоромъ Феликсомъ де-Рибасомъ для установленія торговой связи между Одессою и Австріею черезъ Подолію, и русскій — графъ Разумовскій, личный другъ, герцога.
Вс занялись устройствомъ своихъ дачъ и насажденіемъ въ нихъ растительности. Водою пользовались изъ прудовъ, названныхъ впослдствіи городскими ставками.
Но никто не могъ сравниться съ герцогомъ въ увлеченіи садоразведеніемъ. Ришелье смотрлъ на ввренную его попеченію едва родившуюся Одессу, какъ на ростущее дерево, требующее личнаго, любовнаго ухода — и символомъ ея роста онъ считалъ всякую появлявшуюся на ея каменьяхъ растительность. Извстно, сколько заботъ онъ положилъ на то, чтобы на всхъ улицахъ Одессы, передъ каждымъ домомъ, были пссажены деревья..Извстно, что онъ самъ, собственными руками, поливалъ водою т деревья въ Одесс, которыя, вслдствіе незаботливости домовладльцевъ, начинали чахнуть. Извстно, что когда Феликсъ де-Рибасъ преподнесъ герцогу въ 1806 году ‘для удовольствія жителей’ свой садъ, нын городской ‘Дерибасовскій’, то Ришелье сталъ проводить въ немъ чуть ли не вс дни лта, лично заботясь о посадк выписанныхъ изъ за-границы и изъ Умани деревьевъ, дабы увеличить ту тнь, въ которой такъ нуждались прежніе одесситы.
Съ такою же любовью отдался Ришелье устройству своей собственной дачи.
Она была расположена на пространств въ 15 1/2 десятинъ и обращена лицомъ, по склону обрыва, къ Тираспольской застав. Ришелье полагалъ, что городъ будетъ впослдствіи распространяться не вдоль морского берега, а въ сторону большой дороги, въ Новороссійскія степи.
Благодаря родниковой вод, здсь можно было привить самыя прихотливыя растенія. Герцогъ засадилъ свою дачу акаціями, тополями, берестомъ, ясенью и уксуснымъ деревомъ (айлантомъ или по просту чумакомъ), кустами бузины и сирени и цлымъ рядомъ фруктовыхъ деревьевъ, изъ которыхъ прочне всего привились въ Одесс абрикосы и вишни.
Дача герцога была окружена вся каменною оградою, и у входа ея красовались дв причудливыя, стрльчатой архитектуры, колонны. Подъзжая къ ея воротамъ, можно было видть расположенными по склон горы, среди кущей зелени и подъ прикрытіемъ высокихъ тополей, множество затйливыхъ построекъ: павильонъ въ вид ротонды, зданіе въ вид греческаго храма, нсколько бесдокъ и на самой вершин дачи съ лвой стороны небольшой, но изящной постройки домикъ самого Ришелье. Все это освжалось искусственнымъ прудомъ и фонтаномъ.
Это была не дача — а феерически-создавный въ Одесс цвтущій уголокъ Версаля. О томъ, какъ любилъ Ришелье свою дачу, въ которой онъ отдыхалъ посл трудныхъ лтнихъ работъ въ город, можно сулить по многимъ его письмамъ къ своему адъютанту и родственнику, молодому Луи де-Рошешуару. Узжая изъ Одессы по дламъ службы въ Крымъ или на Кубань, герцогъ продолжалъ свои заботы о сад и давалъ Рошешуару наставленія даже относительно того, какъ сажать и поливать деревья. Озабочивали его большія гидравлическія работы, предпринятыя имъ въ саду для регулированія теченія ручья и стока водъ. Проложены были гончарныя трубы.. Били въ саду высокіе фонтаны.
Земля для улучшенія почвы сада привозилась изъ Умани и Тульчина.
Нкоторые любимые герцогомъ цвты выписывались имъ изъ своего родового имнія во Франціи. Въ одномъ изъ писемъ къ своей тещ Ришелье просилъ ее прислать ему въ Одессу любимые его цвты ‘pour le jardin que je cre ici’ (для сада, который я здсь создаю).
Почти во всхъ своихъ письмахъ герцогъ мечтаетъ объ отдых въ своемъ уютномъ уголк.
Любопытно вспомнить о письм герцога, написанномъ имъ по поводу своего сада въ 1810 году (20-го сентября) тому же Рошешуару: ‘Вс прогалины въ рощ должны быть засажены кустарниками. Въ нижней части сада сажайте блыя акаціи и тополи разныхъ породъ, а впереди ихъ кустарники. Длайте ямы поглубже и берите побольше хорошей земли, особенно въ солонцовыхъ мстахъ. Побольше бузины и этихъ прелестныхъ кустарниковъ съ красными цвтами! Устройте питомникъ изъ абрикосовъ. Посадите вс орховыя деревья, какъ заготовленныя мною, такъ и т, которыя удастся вамъ добыть. Но, прежде всего, удобрите хорошенько землю’.
Пронесся однажды надъ Одессою ураганъ и произвелъ опустошенія на дач Ришелье. Герцогъ былъ тогда въ отсутствіи изъ Одессы и, узнавъ о причиненномъ въ его саду бдствіи, пришелъ въ такое отчаяніе, какъ будто у него было оторвано нчто ему родное. Въ письм къ Рошешузру онъ горестно восклицаетъ: ‘Неужели столько заботъ, столько трудовъ, неужели все то, что составляло мое удовольствіе, погибло!! Увряю васъ, я не могъ спать эту ночь. Попытайтесь исправить, что возможно. Посовтуйтесь съ графомъ Разумовскимъ’.
Къ счастью герцога, послдствія урагана оказались не такъ велики, и дача его вскор расцвла по прежнему.
Но, кром сада, у подножія дачи, ближе къ долин были разведены еще огороды, которые дали такіе блестящіе результаты, что, какъ сообщаетъ Рошешуаръ, за столомъ герцога вс иностранные овощи были замнены продуктами его собственной культуры.
Ришелье не только самъ разводилъ растительность въ Одесс, но, какъ я уже говорилъ, поощрялъ и всхъ жителей города къ посадк деревьевъ. Когда деревья подросли, жители считали себя обязанными присылать герцогу свои первые цвты и фрукты.
Разсказывается такой анекдотъ: однажды какой-то мстный обыватель поднесъ герцогу цлую корзину плодовъ въ подарокъ. Ришелье взялъ одинъ фруктъ и возвратилъ остальные. ‘Мн жаль, сказалъ онъ потомъ своимъ друзьямъ, что я лишился фруктовъ и, можетъ быть, обидлъ дарителя, но я не могъ поступить иначе. Этотъ человкъ принесъ бы мн завтра индюка’.
Дача Ришелье перешла въ вдніе города отъ адъютанта герцога И. А. Стемпковскаго.
Когда Ришелье, по возстановленіи во Франціи Бурбоновъ, былъ призванъ на внскій конгрессъ своимъ законнымъ королемъ Людовикомъ XVIII, онъ ухалъ съ печалью изъ Одессы, разсчитывая вернуться въ нее въ скорости.
Извстны трогательные проводы, устроенные одесситами своему обожаемому градоправителю. Его сопровождали чуть-ли не вс граждане Одессы далеко за городскую заставу и на прощанье цловали ему руки.
Все свое городское имущество герцогъ раздарилъ своимъ друзьямъ. Кром жалованья, какъ градоначальникъ, Ришелье пользовался еще арендою съ имнія въ Витебской губерніи, подареннаго ему Императоромъ Александромъ I. Аренду эту герцогъ предоставилъ созданному имъ въ Одесс ‘Благородному институту’, переименованному впослдствіи, по иниціатив графа Ланжерона, въ Ришельевскій лицей.
А любимую свою дачу Ришелье подарилъ своему личному адъютанту И. А. Стемпковскому, племяннику генерала Ксбле.
Стемпковскій, извстный впослдствіи сотрудникъ графа Воронцова и ученый археологъ, будучи назначенъ градоначальникомъ въ Керчь, въ свою очередь подарилъ дачу Ришелье городу, точно обозначивъ въ дарственной записи непремнное желаніе, чтобы на дач былъ сохраненъ въ неприкосновенности и содержимъ въ исправности домикъ герцога.
Но исполнена-ли городомъ воля дарителя?

Черты интимной жизни Ришелье.

Герцогъ Армандъ-Эммануилъ Ришелье самъ называлъ себя Эммануиломъ Осиповичемъ и требовалъ, чтобы подчиненные такъ величали его при обращеніи. Онъ былъ высокаго роста, очень худой, немножко согбенный, но станъ его былъ красивъ и гибокъ. На его привтливомъ лиц рзко выдлялись блестящіе, черные, полные экспрессіи глаза. Цвтъ лица его былъ очень смуглый, волоса курчавые, черные, но они посдли рано.
Веселаго, открытаго нрава, онъ былъ чрезвычайно доврчивъ и если, какъ это часто случалось, кто нибудь не оправдывалъ его доврія, онъ огорчался какъ будто потерялъ дорогого друга.
Ддомъ его былъ маршалъ Ришелье, правнукъ по женской линіи знаменитаго кардинала. Но маршалъ былъ не мене знаменитъ своею распущенностью, расточительностью и безконечными побдами на пол женской добродтели. Онъ былъ прозванъ своими солдатами ‘первйшимъ мародеромъ Франціи’.
Маршалъ обожалъ своего внука — нашего будущаго герцога и старался внушить ему довольно своеобразныя правила свтскаго воспитанія. Однажды онъ подарилъ мальчику 40 золотыхъ и затмъ черезъ нсколько дней хотлъ дать ему денегъ еще. Но молодой Ришелье поблагодарилъ дда, показавъ ему свои нетронутые золотые. Вы думаете, что ддушка пришелъ въ восхищеніе отъ бережливости мальчика?— Какъ разъ наоборотъ — онъ такъ разсердился, что, отобравъ у мальчика его 40 золотыхъ, выбросилъ ихъ въ окно просившему милостыню нищему и крикнулъ ему: ‘Вотъ вамъ деньги, которыя мой внукъ не сумлъ истратить въ теченіе двухъ недль’!
Герцогъ родился въ 1766 году и, слдовательно, когда онъ пріхалъ въ Одессу въ 1803 году, ему было всего 37 лтъ, но онъ усплъ много испытать въ своей жизни.
Начать съ того, что его обвнчали съ двицею Рошешуаръ. когда ему было всего 16 лтъ. Въ самый день внчанія, по выход изъ церкви, герцога отправили на два года въ заграничное путешествіе безъ жены. Ришелье почти не видлся со своей женою. Она была горбатая, добрая, тихая и совершенно ничтожная. Когда герцогъ поселился въ Одесс, то не взялъ съ собою жены и не вступилъ съ ней въ переписку: по дламъ семейства онъ писалъ не своей жен, а ея матери, т. е. своей тещ.
Ришелье очень конфузился въ обществ женщинъ и велъ въ Одесс жизнь чрезвычайно скромную, хотя все длалъ, чтобы вокругъ него царило общее оживленіе и веселіе. Онъ былъ слегка близорукъ, и когда встрчался съ дамами на улиц, то спрашивалъ своихъ друзей: вы видите лучше меня, скажите, долженъ-ли я поклониться? Но когда онъ проходилъ передъ клубомъ, (на углу Дерибасовской и Ришельевской) — такъ какъ на балкон клуба часто находилось много гостей, то онъ кланялся наугадъ и попадалъ въ комическое положеніе, снимая иногда шляпу передъ пустымъ балкономъ.
Изъ своихъ родственниковъ герцогъ выписалъ въ Одессу лишь брата и кузена своей жены — двухъ Рошешуаровъ, изъ которыхъ Луи наиболе помогалъ ему въ его личномъ хозяйств: завдывалъ его конюшней изъ 15 лошадей, его столомъ и домомъ, исполняя вс его порученія по городу, спеціально по устройству тротуаровъ и древонасажденія, принималъ гостей, отыскивая имъ въ город помщенія, устраивая его дачу, и въ свободныя минуты жилъ въ Одесс молодою, веселою жизнью. Вмст съ нимъ другимъ адъютантомъ Ришелье былъ названный нами молодой Стемпковскій.
Въ домик Ришелье (гд нын ресторанъ Доли) жилъ съ нимъ старикъ аббатъ Лабданъ — первый воспитатель герцога. Старикъ этотъ былъ помшанъ. Посл воспитанія Ришелье его заботамъ былъ порученъ герцогъ Энгіенскій, тотъ несчастный юноша, оставшійся во Франціи представитель Бурбоновъ, котораго Наполеонъ повеллъ разстрлять изъ политическихъ соображеній. Эта трагическая смерть такъ удручающе подйствовала на аббата Лабдана, что онъ впалъ въ тихое помшательство. Сердобольный Ришелье вспомнилъ о немъ и взялъ его съ собою въ Одессу, гд заботился о немъ, какъ о родномъ отц. Аббатъ присутствовалъ на всхъ, даже парадныхъ, обдахъ Ришелье. Онъ жилъ лтомъ на Дюковской дач. Кажется, онъ умеръ здсь-же, въ Одесс.
У герцога въ Одесс было много интимныхъ друзей, изъ нихъ ближайшими были графъ П. А. Разумовскій, его сосдъ по дач, и Марсельскій негоціантъ Шарль Сикардъ.

Софьина елка.

Знаменитаго Леонарда одесскія дамы разрывали на части. Онъ былъ великій мастеръ куафернаго дла, и фантазія его въ изобртеніи новыхъ формъ париковъ и причесокъ была неистощима.
Въ наше время дамы любятъ причесываться изящно и разнообразно, но наши бабушки были куда причудливе. Теперь слдуютъ общей мод, а прежде каждая дама придумывала моду для себя. Во времена Ришелье въ Одесс, если красавица Потоцкая длала себ прическу la Шарлота Кордэ, то никто уже не ршался подражать ей и графиня де-Сенъ-Пэи убирала свои волосы la мадамъ Рекамье, а жена Кирьякова заплетала свои косы по-татарски. Т годы были близки къ эпох великой французской революціи и директоріи, когда головные уборы достигали апогея разнообразія и фантастичности. Корабли, гнзда, букеты, птицы украшали напудренные волосы.
Моду эту привезъ въ Одессу Леонардъ. Неудивительно поэтому, что когда одесскія дамы высшаго свта получили приглашеніе пожаловать въ первый день Рождества на елку къ княгин Нарышкиной, то почти вс он набросились на Леонарда, поручая ему убранство своихъ хорошенькихъ головъ.
Леонардъ не растерялся. У него была обширная мастерская и много помощниковъ-учениковъ, среди которыхъ отличались извстные впослдствіи въ Одесс куаферы Трините и Лавиньотъ. Онъ совершилъ чудо. Для каждой дамы онъ придумалъ особую прическу.
Впрочемъ, какъ я уже говорилъ, Леонардъ отличался неистощимою фантазіею. Не знаю, извстенъ ли одесситамъ происшедшій съ нимъ случай у графини Разумовской, когда онъ вышелъ съ честью изъ совершенно, казалось бы, безвыходнаго положенія.
Случай этотъ стоитъ разсказать. Леонардъ, какъ извстно, билъ куаферомъ злосчастной королевы Маріи-Антуанеты. Это онъ длалъ ей т пышные блые парики, въ которыхъ супруга Людовика XVI такъ очаровывала всхъ своихъ придворныхъ. Когда революція взвела на эшафотъ Марію-Антуанету и легкомысленная головка королевы пала подъ ножемъ гильотины, вмст съ этой головкой пали и роскошные ея волосы — и бдный Леонардъ остался въ Париж безъ дла. Тогда онъ бжалъ въ Вну, а изъ Вны пріхалъ въ Одессу подъ крылышко врнаго Бурбонамъ герцога Ришелье. Въ Вн произошло съ нимъ слдующее. Въ подражаніе Парижу, здсь были въ мод высокія дамскія прически, пудра и такъ называемыя голубиныя крылья (ailes de pigeon). Внскія дамы набросились на знаменитаго парикмахера. Ему едва хватало времени на заказы. Въ числ другихъ онъ причесывалъ графиню Елизавету Разумовскую, супругу русскаго посла въ Вн, тетку того одесскаго отшельника графа Разумовскаго, о которомъ я разсказывалъ. раньше. Однажды, по словамъ князя Васильчикова, графиня спшила на балъ и хотла блеснуть новою прическою, но для этого ничего подъ рукою не было. Цвты, перья, брильянты, гнзда, корабли все это было уже извстно внскому свту Приходитъ Леонардъ. Графиня сообщаетъ ему свое горе. Парикмахеръ ходить по комнат, волнуется, но вритъ въ свое вдохновеніе и ждетъ его. Вдругъ въ уборной графа имъ видитъ короткіе штаны изъ краснаго бзрхата. Онъ ихъ хватаетъ, разрываетъ ножницами, собираетъ огромнымъ пуфомъ и длаетъ изъ него графин оригинальный, до того ни на комъ не красовавшійся, головной уборъ, имвшій на балу громадный успхъ.
Вотъ этого-то чародя Леонарда и стали разрывать наши одесскія дамы, приглашенныя на Софьину елку къ княгин Нарышкиной.
Туалеты и прически дамъ вышли великолпными. Правда, большое облегченіе въ работ имлъ Леонардъ, пользуясь весьма недурною пудрою, которая тогда выдлывалась въ Одесс на спеціальной фабрик Пишона. Помогала Леонарду и его дочь, открывшая впослдствіи въ Одесс первую дамскую мастерскую.
Экипажъ за экипажемъ, четверками, съ форейторами, съ факелами, съ лакеями сзади подкатываютъ къ роскошно иллюминованному сальными плошками и масляными лампадами подъзду дома Потоцкой, въ которомъ, заботами Ришелье, по порученію Государя Александра I, было устроено помщеніе для княгини Нарышкиной и ея дочери Софіи.
Домъ этотъ на Софіевской улиц, перешедшій къ Юрьевичамъ, а отъ нихъ къ Маразли, принадлежитъ нын городу. Въ его роскошныхъ и изящныхъ залахъ устроенъ, какъ извстно, городской музей изящныхъ искусствъ. А въ былые дни на еги оливковыхъ и палисандровыхъ паркетахъ легко ходили напудренные старики и молодежь, а въ зимніе вечера скользили атласные башмачки танцующихъ паръ.
Въ первой прихожей внизу, окаймленной строголицыми, въ блыхъ парикахъ, лакеями, гостей встрчаетъ молодой графъ Луи де-Рошешуаръ, beau-fr&egrave,re герцога де-Ришелье и его личный секретарь. Рошешуаръ былъ некрасивъ и имлъ нсколько искривленный станъ, подобно сестр своей, вышедшей замужъ за Ришелье, у которой, по разсказамъ, было два горба, какъ у Полишинеля. Неудивительно. что герцогъ, тотчасъ посл внчанія, прямо изъ церкви ухалъ въ продолжительное свадебное путешествіе… безъ жены.
Рошешуаръ былъ большой искусникъ въ устройств празднествъ и развлеченій. Верхомъ изящной изобртательности графа была устроенная имъ однажды въ Одесс въ танцовальномъ собраніи, носившемъ въ т времена названіе Redoute, salle de danse, живая шахматная игра. Во время одного маскараднаго бала, на масляной, публика была приглашена участвовать въ любопытной забав. Изъ противоположныхъ дверей редута вышли по шестнадцати замаскированныхъ молодыхъ людей, одтыхъ одни въ черные, а другіе въ блые атласные костюмы и изображавшихъ шахматныя фигуры. Черные король и королева въ сопровожденіи двухъ шутовъ, двухъ кавалеристовъ, двухъ башенъ и восьми солдатъ размстились на постланномъ на полу редута шахматномъ ковр противъ такого-же состава фигуръ въ бломъ. Два волшебника, въ длинныхъ остроконечныхъ шляпахъ, на ходуляхъ распоряжались игрою, указывая палочкою, какой изъ фигуръ на какое поле надлежало сдлать ходъ. Въ игр принимали живйшее участіе гости. Распорядители теряли голову, не зная, чьему указанію слдовать. Въ результат игра закончилась неожиданно побдоносно для обихъ сторонъ. Черный король получилъ матъ отъ блой королевы одновременно съ блымъ, взятымъ въ плнъ королевою черныхъ. Посл игры продолжались танцы до черноблаго утра.
Княгиня Нарышкина принимала гостей на верху, около нея графиня Потоцкая, жена Феликса (Щенскаго) Потоцкаго, бывшая де-Виттъ. Это была та самая красавица-гречанка, ради которой Потоцкій создалъ свой знаменитый уманьскій софійскій садъ, и которая такъ сознавала сама красоту своихъ очей, что, ослпляемая солнечными лучами, говорила: j’ai mal mes beaux yeux.
Княгиня Марія Антоновна Нарышкина прибыла въ Одессу ради здоровья своей дочери Софіи. Метресса Александра I, Нарышкина была встрчена въ Одесс герцогомъ Ришелье съ царственными почестями. Государь часто писалъ Ришелье, освдомляясь о княгин и безпокоясь о здоровье маленькой Софіи. Изящная, живая, остроумная собесдница — она любила принимать въ своемъ дворц представителей одесскаго большого свта и молодежь. Она посщала устраиваемые Рошешуаромъ развлеченія и жила открыто. Впрочемъ, она пробыла въ Одесс не долго, кажется, не больше одного года, и выхала отсюда въ Крымъ.
Хорошенькая Софія — ей было тогда всего шесть лтъ, окруженная нянями и гувернантками, была въ этотъ день героиней праздника. Ради нея и ея маленькихъ подругъ-одесситокъ, княгиня устроила съ помощью Рошешуара на первый день Рождества парадный вечеръ съ елкою.
Это была первая елка въ Одесс.
Зеленая, неувядающая ель была привезена въ Одессу изъ Умани, какъ подарокъ графа Потоцкаго, молодой Нарышкиной. До того времени пустынные, лишенные растительности берега Чернаго моря не знали вовсе хвойныхъ деревьевъ, и праздникъ Рождества Христова проводился безъ елки.
Высокая,— стройная, широко-втвистая ель блистала въ парадной зал верхняго этажа дома Нарышкиной тысячью огней на восковыхъ разноцвтныхъ свчахъ и была вся усяна украшеніями и подарками. Не одни дти — вс прибывшіе гости, наряженные въ роскошные парадные туалеты, любовались дивнымъ, невиданнымъ въ Одесс деревомъ и радовались его зеленой красот…
Среди гостей — аббатъ Лабданъ, старикъ, глухой воспитатель герцога Ришелье, сопровождавшій его въ послсвадебномъ путешествіи и бывшій впослдствіи воспитателемъ несчастнаго герцога Энгіенскаго, убитаго Наполеономъ. Ришелье выписалъ аббата въ Одессу и оказывалъ ему глубокое уваженіе.
Вотъ въ сред молодежи графъ Шарль де-Сенъ-При, первый предсдатель одесскаго коммерческаго суда, графъ де-Венансонъ, красавецъ Перовскій, побочный сынъ Разумовскаго, князь Петръ Михайловичъ Долгорукій, брать знаменитаго кутилы Михаила Михайловича, женатаго на дочери адмирала де-Рибаса.
Вотъ Д’Олоннъ, женатый на Мордвиновой, вотъ графъ Ланжеронъ, другъ и впослдствіи замститель Ришелье по управленію Одессою, вотъ англичанинъ генералъ Кобле, комендантъ города, рядомъ съ нимъ бывшій первый плацъ-маіоръ Одессы еще тогда, когда она называлась Хаджибеемъ, Феликсъ де-Рибасъ, брать адмирала. Онъ здсь, на балу, въ своемъ расшитомъ золотомъ мундир, въ качеств неаполитанскаго генеральнаго консула. Тутъ же и другіе консулы: англійскій — Джемсъ, французскій — Мюръ, австрійскій — Томъ.
Изъ другихъ почетныхъ гостей отмтимъ французскихъ негоціантовъ Рено, Сикарда, доктора Скюдери, молодого дипломата Растиньяка и племянника Кобле археолога Стемпковскаго, бывшаго впослдствіи градоначальникомъ въ Керчи, которому Ришелье подарилъ свою ‘дюковскую’ дачу.
Особенно блестяще было представлено на вечер Нарышкиной одесское, высшее польское общество. Графъ и графиня Ржевусскіе, Потоцкіе, Собанскіе, Пржездецкіе, Бржозовскіе. Роскошные наряды, прически Леонарда, пудра и брильянты.
Среди русскихъ — генералъ Милорадовичь, влюбленный въ красавицу Филипеско, другъ Ришелье графъ Разумовскій, Давыдовъ, Раевскій, семейство которыхъ было впослдствіи столь близко Пушкину, Кирьяковы, Аркудинскіе, Паскевичъ, впослдствіи графъ, и многіе другіе.
Но вотъ и самъ градоправитель Одессы, стройный и изящный Ришелье. Онъ только что перенесъ серьезную болзнь, пролежавъ больше 12 дней въ постели. Вчера, въ канунъ Рождества онъ причащался въ католической церкви и исповдывался у аббата Николя, знаменитаго педагога (основателя впослдствіи института благородныхъ двицъ и Ришельевскаго лицея). Еще блдный, съ горящимъ, нсколько грустнымъ взоромъ, герцогъ служитъ предметомъ всеобщаго вниманія. Онъ присоединяется къ свит Нарышкиной.
Нарышкина очаровательна въ своемъ бархатномъ, цвта бордо, съ длиннымъ шлейфомъ наряд. Ее тоже причесывалъ Леонардъ, и на напудренномъ парик ея, падающемъ локонами на блыя плечи, красуется роскошная брилліантовая діадема. Нарышкина сіяетъ, улыбается гостямъ, но въ сердц своемъ она озабочена. Она давно уже не получала писемъ отъ Государя.
Елка зажжена. Камеръ-лакей открываетъ двери верхняго зала и дти, во глав съ маленькой Софи, безъ всякихъ правилъ этикета, гурьбою бросаются къ волшебно-освщенному дереву. За ними сіяющіе гости.
Роскошные подарки.
Герцогъ Ришелье преподнесъ дочери Нарышкиной золоченную клтку, въ которой на зеленомъ куст сидла синяя птичка — колибри Птичка эта, при нажим пружины, махала крылышками, открывала клювъ и пла.
Графиня Потоцкая привезла изъ Умани корзину живыхъ цвтовъ.
Подарокъ княгини Нарышкиной своей дочери состоялъ въ выписанныхъ изъ Вны настоящихъ клавесинахъ. Софи сейчасъ же, забывъ о другихъ подаркахъ, побжала къ чудному инструменту и прошлась своими маленькими пальчиками по его слоновымъ клавишамъ.
Были еще куклы, полишинели, автоматы, роскошный блый кроликъ, выбивавшій своими лапками дробь на тамбурин. Всхъ подарковъ и игрушекъ не перечесть.
Заигралъ оркестръ, подъ управленіемъ Замбонъ изъ только что въ этомъ сезон образовавшейся въ городскомъ театр итальянской оперы. И дамы, и дти, и сановники и няни протанцовали вокругъ елки круговую. Затмъ плясали экосезъ.
Елка глядла тысячами огней на радостно настроенныхъ дтей. А за окнами зала, на улицахъ Одессы бушевала вьюга и вихрями летали хлопья снга. Стариннаго устройства печи нарышкинскаго дома стучали дверцами. Пылалъ каминъ въ дубовой столовой, гд былъ роскошно сервированъ ужинъ.
И вдругъ въ сред гостей произошло смятеніе. Адъютантъ Ришелье Рошешуаръ сообщаетъ герцогу нчто важное. Ришелье спшитъ къ подъзду дворца. Въ зал, съ быстротою молніи, проходить слухъ о прізд въ Одессу фельдъегеря изъ Петербурга.
Ришелье возвращается и сообщаетъ Нарышкиной, что фельдъегерь привезъ ей письмо отъ Государя, которое долженъ вручить ей собственноручно…
— Пусть онъ войдетъ! И въ блестящій залъ входитъ, не успвъ еще стряхнуть съ себя пушистаго снга, Государевъ посланецъ. На груди его, въ особой сумк, лежитъ пакетъ съ двумя письмами Александра I: одно къ Нарышкиной, другое адресованное маленькой Софи.
Фельдъегерь — князь Куракинъ — вручаетъ письма княгин, которая спшитъ удалиться съ ними во внутреннія комнаты дворца. Она зоветъ къ себ дочь, и об распечатываютъ посланіе Государя.
Въ пакет на имя Софи, вмст съ письмомъ, роскошные маленькіе золотые часы. И радость и слезы блещутъ на лицахъ обихъ любимицъ Государя.
Нарышкины возвращаются счастливыя въ танцовальный залъ. Елка еще блещетъ тысячами огней. Музыка гремитъ, танцы продолжаются. Князь Куракинъ, прямо съ дороги, еще усталый, лихо танцуетъ съ графиней Потоцкой польскій. Маленькая Софи всмъ показываетъ свой лучшій елочный подарокъ: письмо Государя.

Послдній изъ Разумовскимъ.

Въ числ интересныхъ историческихъ лицъ, которыя избрали старую Одессу своимъ пребываніемъ, полюбили ее и умерли въ ней, слдовало бы остановиться подробне на одной любопытной фигур.
Мало кто знаетъ или помнить, что въ Одесс жилъ и скончался послдній изъ знаменитаго, ярко блеснувшаго на фон русской исторіи XVIII вка, рода Разумовскихъ графъ Петръ Алексевича.
А между тмъ, слды его пребыванія сохранились еще до сихъ поръ въ Одесс — въ вид развалинъ его роскошнаго дворца и остатковъ его великолпныхъ садовъ.
Если бы вамъ вздумалось однажды, въ воскресный день, совершить загородную прогулку, то послушайтесь моего совта. Аркадія хороша, тамъ вчно плещетъ море, но ею слишкомъ любуются вс. Есть еще въ Одесс дивныя, мало знакомыя мста.
Направьте ваши стопы на Молдаванку, въ сторону т. н. Водяной балки. На конц Колонтаевской улицы, надъ обрывомъ, передъ вашимъ взоромъ развернется чудная картина зеленаго простора. На огромномъ пространств въ балк, между двухъ горныхъ скатовъ, вы увидите разбросанные тамъ-сямъ сады… Воздухъ здсь чудный, чистый, и дышится здсь легко начинающеюся за горами далью новороссійскихъ степей.
Эта мстность историческая. Отсюда, отъ горнаго ключа, въ ночь на 14 сентября, русскія войска пошли на штурмъ Хаджибея. Здсь, если вы посмотрите на-право, была феерическая дача герцога Ришелье. А у вашихъ ногъ, по об стороны оврага, растирались сады графа Разумовскаго.
Грязная, пыльная Балковская улица, по которой снуютъ вагоны конки, раздляетъ нын бывшій садъ Разумовскаго на дв части: одну — составляющую усадьбу пробочнаго завода Ариса и другую — принадлежавшую нкогда городскому голов старой одесской думы А. Н. Пашкову.
Пройдите къ заводу Ариса, поднимитесь по склону оврага къ дому владльца усадьбы, и васъ поразитъ роскошная широкая лстница, ведущая къ терасс огромнаго барскаго дома, архитектуры временъ Екатерины. Вокругъ цвты, газоны, запущенныя аллеи, а позади дома глубокій, таинственно-заглохшій паркъ съ вковыми деревьями и такими дремучими дебрями, что и сейчасъ въ нихъ можно вести охоту на всякую лсную дичь. Отсюда великолпный видъ на городъ.
Здсь жилъ, одинокій, среди многочисленной челяди, одинокій, среди своихъ любовницъ, приживалокъ, ключницъ и хозяекъ, одинокій въ Одесс, гд его единственнымъ другомъ былъ герцогъ Ришелье, жилъ замкнутой жизнью, исполненный странностей холостяка и привычекъ павшаго вельможи — графъ Петръ Алексевичъ Разумовскій.
Усадьба его, начинаясь отъ дома, гд нын живетъ семейство Арисъ, простиралась черезъ оврагъ къ усадьб Пашкова, перешедшей впослдствіи подъ военный лазаретъ и принадлежащей теперь заводчику Шапира.
Оба склона балки были, во времена Разумовскаго, изрыты, какъ кротовыми порами, подземными ходами. Графъ, въ дни жары, исчезалъ изъ своей усадьбы на долгіе часы и проживалъ одинъ въ своихъ подземельяхъ. Разсказываютъ. что эти ходы были такъ глубоки, что они простирались подъ самой балкою и соединяли об усадьбы.
Если васъ хоть немного интересуютъ остатки одесской старины, отправьтесь когда-нибудь въ ныншнюю усадьбу Шапиры. Тамъ увеселительный садъ съ рестораномъ и большимъ заново-построеннымъ деревяннымъ театромъ. Ресторанъ устроенъ въ дом бывшемъ Пашкова, который служилъ до того времени второй (посл дворца) резиденціею Разумовскаго.
Остатки вычурной и достаточно безвкусной архитектуры. Окна въ вид четырехлистника, колонны, мезонины, башня, масса маленькихъ комнатъ, низкій залъ, раздленный колоннами на дв части, старинный, чудный мраморный каминъ, высокая съ разноцвтными стеклами не то теплица, не то лтняя баня съ поломъ изъ синихъ изразцовъ. Подъ домомъ громадные, глубокіе подвалы, съ широкими къ нимъ каменными лстницами. Повсюду мины, ходы, цлый лабиринтъ.
Все это застроено, засыпано, приспособлено для надобностей ресторана. Масса новыхъ пристроекъ. Смшеніе стилей. Годы смнялись годами, и смнявшіеся владльцы старинной усадьбы какъ бы нарочно длали все, чтобы уничтожить слды прежняго барскаго жилья.
Но пока отъ стараго дома остаются еще хотя бы одн стны — спшите, спшите посмотрть ихъ.
Не вншнею прелестью поразятъ васъ он. Стны эти напомнятъ вамъ о томъ, что была въ Одесс когда-то иная жизнь, причудливая и живописная. И поветъ на васъ отъ всей усадьбы, вмст съ сыростью и цвлью, запахомъ сдой старины — сдой старины теперь, но бывшей когда-то златокудрой молодостью.
Кто же былъ создателемъ этого причудливаго сада и обоихъ его дворцовъ, кто оставилъ въ Одесс слды Екатерининской эпохи?
То былъ, какъ я уже говорилъ, послдній изъ рода Разумовскихъ, внукъ малороссійскаго гетмана Кирилла Григорьевича — графъ Петръ Алексевичъ Разумовскій…
Его, собственно говоря, слдовало бы называть не послднимъ изъ Разумовскихъ, а послднимъ изъ русскихъ Разумовскихъ, потому, что одна втвь знаменитаго семейства, переселившаяся за-границу, пережила Петра Алексевича на два года.
Русскій Разумовскій, Петръ Алексевичъ, умеръ бездтнымъ въ Одесс 18-го іюля 1835 г. и былъ у насъ же въ Одесс похороненъ на Старомъ христіанскомъ кладбищ (Слдовало бы отыскать его могилу и привести ее въ порядокъ).
Это была удивительная по своей оригинальности личность.
Впрочемъ, вс Разумовскіе отличались крайне своеобразными чертами характера, начиная съ родоначальника ихъ, знаменитаго Алекся Розума, ставшаго изъ простого пастуха въ Малороссіи придворнымъ пвчимъ при Анн Іоанновн и снискавшаго расположеніе государыни Елисаветы Петровны, съ которой, по точнымъ указаніямъ князя Васильчикова въ его монографіи ‘Семейство Разумовскихъ’, онъ сочетался тайнымъ, но формальнымъ бракомъ.
Извстно историческое преданіе, что, когда посл воцаренія Екатерины II, графъ Алексй Разумовскій проживалъ въ своемъ Аничковомъ дворц, къ нему прибылъ посланный отъ Екатерины канцлеръ Воронцовъ съ извщеніемъ о дарованіи ему титула высочества, какъ законному супругу покойной государыни. Но Разумовскій отклонилъ эту милость и сказавъ Воронцову: Я не былъ ничмъ боле, какъ врнымъ рабомъ ея величества, покойной императрицы Елисаветы Петровны’, вынулъ изъ потайнаго ящика вс документы относившіеся къ его браку, прочиталъ ихъ канцлеру и тутъ же при немъ бросилъ ихъ въ топившійся каминъ.
Съ именемъ того же Алекся Разумовскаго, кстати, сказать, связана и любопытная исторія несчастной самозванки княжны Таракановой, къ судьб которой совершенно незаслуженно приплетено нкоторыми недобросовстными историками имя основателя Одессы Іосифа де-Рибаса.
Разсказывалось, что эта аванюристка, называвшая себя дочерью Разумовскаго отъ его брака съ Елисаветою, была, по приказанію Екатерины, ‘поймана’ въ Италіи графомъ Орловымъ-Чесменскимъ, причемъ посредникомъ въ этомъ ему служилъ де-Рибасъ.
Неоднократно я возвращался къ этому разсказу, документально доказывая всю его неправду. Во время ‘поимки’ Таракановой въ Италіи де-Рибасъ былъ въ Петербург, гд состоялъ военнымъ инструкторомъ въ сухопутномъ шляхетскомъ корпус.
Ршительно никакого прикосновенія къ длу Таракановой онъ не имлъ, что, впрочемъ, подтверждается и тмъ, что въ оффиціальномъ донесеніи Орлова Екатерин поименованы вс причастные къ поимк злополучной самозванки лица и имя де-Рибаса въ немъ не упомянуто.
А, между тмъ, многіе романисты и драматурги продолжаютъ сплетать имена Таракановой и де-Рибаса, увлекаясь, въ ущербъ исторической правд, пикантностью клеветническаго вымысла…
Разгару фантазіи о Таракановой не могла не способствовать легендарность личности самого Разумовскаго. Достиженіе простымъ хохломъ пвчимъ высочайшаго положенія при русскомъ Двор не могло не удивить его современниковъ. Надо къ этому прибавить еще и то, что исторія Таракановой — какъ самозванки — имла своимъ основаніемъ тотъ установленный исторіей фактъ, что у Разумовскаго отъ брака съ Елисаветой, дйствительно, было нсколько дтей.
Знаменитый временщикъ былъ братомъ дда нашего одесскаго Разумовскаго.
Извстно, что Императрица Елисавета, въ знакъ милости къ Алексю Разумовскому, призвала ко двору въ Петербургъ всю его родню изъ глубины Малороссіи: его старуху-мать, казачку, и его брата Кирилла, такого же въ дтств пастуха коровъ, какъ и Алексй. Кириллъ Разумовскій былъ отправленъ для обученія за-границу и по возвращеніи оттуда, имя всего лишь 18 л. отъ роду, былъ назначенъ президентомъ Императорской Академіи наукъ (въ 1746 г.) ‘въ разсужденіе усмотрнной въ немъ особливой способности и пріобртеннаго въ наукахъ искусства’. А затмъ впослдствіи былъ возведенъ въ возстановленное ради Разумовскихъ званіе гетмана Малороссіи.
Одесскій Разумовскій, графъ Петръ Алексевичъ, былъ внукъ гетмана Кирилла и сыномъ государственнаго дятеля, состоявшаго при Александр I министромъ народнаго просвщенія, графа Алекся Кирилловича.
Я не пишу здсь біографіи Разумовскаго и отношу интересующихся его личностью къ почтенному, уже упомянутому мною, труду кн. Васильчикова ‘Семейство Разумовскихъ’. Но я считаю интереснымъ разсказать еще нсколько подробностей о граф Петр Алексевич и о его пребываніи въ Одесс.
Прибылъ онъ къ намъ въ 1806 г. посл долгаго заграничнаго путешествія, съ цлью поступить на государственную службу. Онъ былъ назначенъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ къ герцогу Ришелье. Вскор графъ и герцогъ близко подружились.
Сблизила ихъ прежде всего общая страсть къ разведенію садовъ. Оба они облюбовали ту мстность около Водяной балки, которую я описалъ въ начал моего очерка. Здсь они заняли огромную площадь въ нсколько десятковъ десятинъ и отдались цликомъ длу превращенія сыпучихъ овраговъ въ роскошные сады.
Насажденіе Дюковской дачи было сдлано подъ руководствомъ самаго герцога, но при постоянномъ содйствіи и по совтамъ графа Разумовскаго. Деревья выписывались изъ Тульчина, изъ Софійскаго сада въ Умани и изъ за-границы.
Но кром садоразведенія графъ Петръ Алексевичъ имлъ еще страсть къ домостроительству. Страсть эту онъ унаслдовалъ отъ брата и дда, которые тоже много сдлали колоссальныхъ построекъ въ своихъ малороссійскихъ имніяхъ.
На своемъ хутор, на Молдаванк, графъ построилъ нсколько дворцовъ и множество къ нимъ архитектурныхъ добавленій въ вид башенъ, павильоновъ, подземныхъ лабиринтовъ и др.
Постройки эти длалъ онъ для своего личнаго удовольствія, не зная, очевидно, чмъ инымъ заполнить свое досужее время.
Онъ жилъ въ Одесс въ полномъ одиночеств, въ дружб лишь съ герцогомъ Ришелье. Но герцогъ въ 1814 году оставило Одессу навсегда, и съ той поры графъ замкнулся на своей дач, не выходя изъ нея никуда до самой своей смерти въ 1835 г. Къ числу странностей графа надо отнести его страсть все длать въ широкомъ масштаб.
Онъ не зналъ удержа своимъ прихотямъ. Не желая выходить изъ своей дачи въ городъ, онъ завелъ у себя мастерскія для выдлки всего потребнаго для него и его дворни: шорню, сапожную, портняжную, часовую и т. д. Онъ все хотлъ имть у себя подъ рукой. Любопытенъ былъ его способъ покупки необходимыхъ ему продуктовъ и вещей, онъ все покупалъ гуртомъ, возами, цлыми партіями, гораздо больше, чмъ ему было нужно. Все закупленное набивалось въ погреба, въ сараи, портилось, уворовывалось, разбрасывалось…
Посылаемые имъ приказчики на ярмарки возвращались оттуда со многими возами всякихъ нужныхъ и ненужныхъ вещей.
Не желая водиться съ людьми, графъ обзавелся огромною клткою съ птицами. Разсказываютъ, что передъ смертью онъ веллъ выпустить всхъ птицъ на волю.
Графъ былъ очень начитаннымъ человкомъ и очень любилъ, подобно брагу своему, все иностранное. Онъ собралъ огромную библіотеку, которая посл его смерти была продана на пуды. Отъ этой библіотеки не осталось въ Одесс ни одной книги.
Въ числ цнныхъ манускриптовъ въ библіотек графа была рукопись-автографъ Державина — его ода ‘Вельможа’ (1794 г.).
Графъ такъ дичился людей, что когда къ нему изрдка приходили гости, онъ моментально исчезалъ въ своихъ подземельяхъ и не выходилъ оттуда по нсколько дней.
Странности жизни графа создали вокругъ его имени массу легендъ, изъ которыхъ наиболе ходкая была та, что графъ былъ масонъ и что онъ выходилъ изъ своей дачи подземными галлереями, чтобы принимать участіе въ сходкахъ заговорщиковъ. Неизвстно только было, противъ кого именно шелъ заговоръ.
О смерти графа есть интересныя подробности въ воспоминаніяхъ Самуила Бориневича въ книг моего брата: ‘Изъ прошлаго Одессы’.
‘Умеръ графъ, пишетъ г. Бориневичъ, въ 1835 году. Когда всть о его смерти разнеслась по городу,— толпы народа направились на дачу, одни, чтобы увидть покойнаго, другіе, чтобы видть тотъ домъ, о которомъ такъ много разсказовъ ходило по городу, который былъ облеченъ чмъ-то таинственнымъ. Пошелъ и я. Въ огромной зал, на катафалк, возвышался гробъ, покрытый непроницаемой кисеей, статуи и статуэтки на мраморныхъ колоннахъ также были закрыты кисеей. Вся обстановка графскаго дома производила впечатлніе чего-то величественнаго, но не изящнаго. Сверная и западная стны зала были стекляныя, за стеклами помщалась огромная въ нсколько саженъ высоты, клтка изъ проволоки, въ этой клтк было царство пернатыхъ разныхъ породъ и видовъ.
‘Черезъ нкоторое время посл смерти имущество графа продавалось съ аукціона. Сукна, ситцы, платки, кружева, разные другіе товары, а также инструменты — все это, снесенное къ одному мсту, представило разнообразную и разнородную гору предметовъ. Продажа продолжалась нсколько недль, съ одной стороны — въ виду незначительнаго населенія города, съ другой — въ виду массы вещей, подлежащихъ продаж’.
Въ ‘Одесскомъ Встник’ 1835 года въ некролог графа находимъ слдующія строки:
‘Въ воскресенье, 21 іюля, происходило здсь погребеніе тла дйствительнаго камергера графа Петра Алексевича Разумовскаго, скончавшагося 18 іюля сего 1835 года. Покойный графъ боле 25 лтъ прожилъ въ нашемъ город и большую часть этого времени провелъ въ уединеніи, на прекрасномъ хутор, устроенномъ и насажденномъ его руками въ городскомъ предмстьи Молдаванки. Одесскіе жители жалютъ о немъ, какъ объ одномъ изъ самыхъ дльныхъ своихъ гражданъ, употребившемъ значительную часть богатаго достоянія своего на украшеніе окрестностей нашего города. Графъ Петръ Алексевичъ билъ послдней отраслью, въ мужскомъ колн, знаменитаго въ русской исторіи рода, владвшаго нкогда гетманскимъ жезломъ Малороссіи’.
Прошло съ тхъ поръ много лтъ. Могила причудливаго графа лежитъ гд-то на кладбищ заброшенная, одинокая… Его роскошная усадьба, раздленная на дв части Балковскою улицею, принадлежитъ теперь, какъ я уже говорилъ, владльцу пробочнаго завода Арнсу и пивоваренному заводчику Шапиро.
Главный дворецъ еще цлъ и сохраняетъ свою архитектурную прелесть. Подземный лабиринтъ засыпанъ. Второй дворецъ на территоріи Шапира передланъ, перестроенъ и приспособленъ подъ ресторанъ.
Мало осталось здсь отъ прошлаго. Но если вы хотите подышать самою неподдльною стариною Одессы, пойдите все же на конецъ Колонтаевской улицы, взгляните на эти извилисто растилающіеся живописные овраги и войдите, не бойтесь, въ дремучіе сады усадьбы Арнса… Вы услышите тамъ въ чащахъ щебетанье разныхъ диковинныхъ птицъ… Это молодое поколніе выпущенныхъ на валю одинокимъ графомъ своихъ пернатыхъ друзей.

Городской ломбардъ въ 1800 году или 3 тысячи греческимъ апельсинъ.

Въ самомъ начал прошедшаго вка, черезъ шесть лтъ посл своего основанія, нашъ городъ, въ лиц своего магистрата, уже занимался ссудными операціями подъ цнную движимость только что народившихся одесситовъ… Основнымъ капиталомъ для этого послужили т 250.000 руб., которые одесскій магистратъ получилъ самъ въ долгосрочную ссуду отъ правительства въ благодарность за… за посланные въ Петербургъ три тысячи штукъ апельсинъ. Исторія этихъ апельсинъ въ связи съ исторіей перваго одесскаго городского ломбарда заслуживаетъ разсказа.
Всмъ одесситамъ извстно или должно быть извстно, какую важную роль въ судьб ихъ города сыграли апельсины. Три тысячи штукъ отобранныхъ апельсинъ съ только что (въ феврал 1800 года) прибывшихъ въ одесскій портъ греческихъ кораблей). Апельсины эти, тщательно и красиво упакованные и довренные испытанному въ усердіи и исправности унтеръ-офицеру греческаго батальона Георгію Раксомати, были отправлены одесскимъ магистратомъ въ Петербургъ къ Императорскому Двору 8 февраля 1800 г. при всеподданнйшемъ письм. (Раксомати совершилъ чудо: весь путь отъ Одессы до Петербурга по невозможнымъ въ т времена дорогамъ, бережно заботясь о своемъ нжномъ и сочномъ груз, который приходилось на каждой почтовой станціи перекладывать съ телги на телгу, онъ умудрился сдлать въ дв недли, доставивъ апельсины по назначенію въ полнйшей свжести и цлости).— Посылк этой предшествовало прошеніе на Высочайшее имя съ изложеніемъ бдствій, постигшихъ городъ, и съ ходатайствомъ о ссуд съ 250.000 рублей на окончаніе сооруженія одесской гавани, каковое сооруженіе магистратъ ршилъ тогда взять на себя.
Нашъ городъ быль въ 1800 г. на самомъ краю гибели. Едва создавшійся, взлелянный ласками Императрицы Екатерины, онъ, посл кончины великой Государыни (въ 1796 году), былъ внезапно лишенъ всхъ предоставленныхъ ему привиллегій. На Одессу обрушилась немилость Императора Павла. Да къ этому присоединились послдствія бывшихъ неурожайныхъ годовъ и первая въ Одесс чума. Вс работы по построенію порта были пріостановлены, торговцы, не увренные въ завтрашнемъ дн, прекращали торговлю. Начатые постройкою обывательскіе дачи были заброшены. Господствовало всеобщее уныніе.
Завоеватель Хаджибея и основатель города Одессы адмиралъ Іосифъ де-Рибасъ былъ тогда еще живъ. Онъ жилъ со своей семьей въ Петербург, куда былъ отозванъ изъ Одессы въ начал 1797 года. Хотя онъ занималъ тогда высокое и отвтственное положеніе въ званіяхъ генералъ-кригсъ-коммисара, члена адмиралтействъ-коллегіи, а затмъ и директора лсного департамента, но онъ не могъ сдлать ничего существеннаго для своего любимаго дтища-Одессы, такъ какъ самъ былъ въ немилости у Государя. Когда же эта немилость возрасла въ 1799 году до того, что де-Рибасъ былъ внезапно и сразу отршенъ отъ всхъ своихъ званій и должностей, то одесскіе бургомистры поршили, что у нихъ въ Петербург уже нтъ заступника и что будетъ излишнимъ обращаться туда съ представленіями о нуждахъ опальной Одессы.
Случилось, однако, нчто совершенно необычайное. Съ такою же быстротою и внезапностью, съ которыми адмиралъ де-Рибасъ былъ низведенъ съ высоты, онъ въ конц того же 1799 года былъ обратно возведенъ во вс свои званія и сверхъ того удостоился особаго Высочайшаго благоволенія, выразившагося во многихъ знакахъ (собственноручныя письма Павла I, пожалованіе де-Рибасу вторично ордена св. Іоанна Іерусалимскаго) и въ допущеніи его къ ежедневнымъ утреннимъ докладамъ Государю по дламъ адмиралтействъ-коллегіи. Въ начал 1800 года основатель Одессы былъ въ полномъ блеск Государева доврія и какъ разъ къ этому времени прибылъ въ Петербургъ одесскій гонецъ Георгій Раксомати съ письмомъ къ Государю и съ транспортомъ 3 тысячъ апельсинъ…
Ароматное подношеніе сверной столиц отъ южной сестры (апельсины составляли тогда въ Петербург большую рдкость) было принято Императоромъ Павломъ I съ особенною благосклонностью. Государь сейчасъ-же отвтилъ рескриптомъ (отъ 26 февраля 1800 года) на имя одесскаго перваго бургомистра Дестуни, въ которомъ, сообщая о полученіи присланныхъ отъ города Одессы ‘померанцевъ’, изъявлялъ ему и всмъ жителямъ Одессы свое монаршее благоволеніе и благодарность. Легко представить себ восторгъ и ликованіе одесситовъ при полученіи этого рескрипта, возвращавшаго изстрадавшемуся городу надежду на новую, счастливую жизнь. Въ март 1800 года было отслужено въ собор по этому случаю торжественное благодарственное молебствіе.
Вслдъ за рескриптомъ были присланы въ Одессу и т 250.000 руб., о которыхъ магистратъ всеподаннйше ходатайствовалъ до посылки фруктовъ. Такимъ образомъ, безъ всякихъ риторическихъ преувеличеній можно сказать, что городъ за посланные имъ три тысячи штукъ апельсинъ получилъ поистин царскую отплату. Впрочемъ, деньги эти были даны городу не безвозвратно, а въ вид ссуды на 14 лтъ, со спеціальнымъ назначеніемъ на построеніе одесской гавани и съ круговой отвтственностью всхъ купцовъ г. Одессы за возвратъ займа. Но такъ или иначе, а магистратъ оказался обладателемъ крупнаго капитала. Надо помнить, что построеніе города и порта производилось до того времени самимъ правительствомъ чрезъ посредство мстной высшей администраціи, городской же магистратъ вдалъ лишь т. н. обывательскимъ дломъ и въ его рукахъ никогда небывало крупныхъ денегъ. Теперь же городу было разршено, по его же ходатайству, принять работы по гавани на себя, для чего ему и были предоставлены, какъ вс казенные матеріалы, оставшіеся отъ прежнихъ недостроекъ (безвозмездно), такъ и вышесказанная ссуда. Магистратъ былъ, конечно, на вершин счастья, образовался особый комитетъ для завдыванія предстоящими работами, казначеемъ этого комитета былъ избранъ полковникъ Чехненко.
Вотъ въ этотъ то моментъ исторіи Одессы и помщается любопытный фактъ совершенія городомъ уже въ 1860 году ломбардныхъ операцій. Полученные магистратомъ 250.000 рублей должны были быть расходуемы постепенно, по мр производшихся работъ, тмъ временемъ деньги лежали свободными, обременяя городскую кассу и не принося никому пользы. Практичные бургомистры и члены комитета (большинство изъ нихъ были видными одесскими негоціантами), считая такое безполезное лежаніе денегъ непроизводительнымъ, поршили раздавать ихъ нуждающимся одесситамъ подъ врное обезпеченіе товаровъ или иного цннаго движимаго имущества за соотвтствующее процентное вознагражденіе. Оффиціальнаго разршенія на такія операціи магистратъ не имлъ, но онъ заручился конфиденціальнымъ согласіемъ на это со стороны тогдашняго президента коммерцъ-коллегіи князя Гагарина, на котораго при разршеніи городу займа было Высочайше возложено наблюденіе за окончаніемъ на эти деньги работъ по порту (‘въ теченіе четырехъ лтъ или скоре’).
Ломбардныя операціи города начались… и въ числ первыхъ кліентовъ, воспользовавшихся ссудами, оказались мой родной ддъ Феликсъ де-Рибасъ и его первая жена Октавія. Ддъ мой взялъ у города 17 декабря 1800 года одну тысячу рублей подъ залогъ разныхъ драгоцнныхъ вещей и серебра, а бабушка взяла одну тысячу двсти рублей подъ залогъ пудреннаго дамскаго туалета, туалетной короны, большой серебряной лохани, двухъ подносовъ, соусныхъ и другихъ ложекъ и пр.
Магистратъ выдавалъ ссуды не только подъ драгоцнности, но и подъ товары, какъ, напримръ, подъ воскъ, подъ горючую сру, подъ бочки масла, мховые товары и даже подъ дома. Заемщики выдавали письменныя обязательства такого содержанія: ‘такого-то числа 1800 года занялъ я, нижеподписавшійся, изъ суммъ строенія гаваней ассигнаціями столько-то денегъ срокомъ на шесть мсяцевъ и въ обезпеченіе сего займа положилъ въ комитетъ въ закладъ такіе-то предметы’. Въ случаяхъ неплатежа въ срокъ (такіе случаи были почти со всми ссудами) разршались отсрочки, и на первомъ обязательств длалась надпись: ‘по сему обязательству заложенныя вещи въ продаж и за невыручкою еще всхъ денегъ обязательство не уничтожено и остальныя вещи въ заклад’. Въ числ заемщиковъ встрчались имена высокопочетныхъ лицъ и знатныхъ дамъ, графа д’Арманьяка и между прочимъ харьковскаго купца Антономова, взявшаго 1000 р. подъ залогъ дамскаго кокошника изъ жемчуга въ 11 золот.
Признаюсь, тотъ фактъ, что мой ддъ пользовался кредитомъ въ первомъ, неоффиціальномъ городскомъ ломбард, подъ залогъ своего домашняго скарба, меня глубоко удивилъ и тронулъ. Фактъ этотъ, свидтельствующій, что родной братъ основателя Одессы маіоръ Феликсъ де-Рибасъ такъ нуждался въ деньгахъ въ 1800 году — и къ тому же расплатившійся съ долгомъ лишь посл цлаго ряда отсрочекъ — является особенно трогательнымъ при сопоставленіи его съ тмъ, что де-Рибасъ, при всей своей нужд, не остановился, однако, передъ крупною жертвою на пользу любимаго города, когда въ 1806 году онъ подарилъ жителямъ Одессы въ вчное безвозмездное владніе для ихъ удовольствія свой роскошный, единственный тогда и теперь внутри города садъ.
Ломбардныя операціи города продолжались, если не ошибаюсь, всего лишь до 1803 года. Тогда градоправителемъ Одессы сталъ незабвенный дюкъ де-Ришель, отдавшійся ей всей своей великою душею, какъ второй родин. Разсматривая дятельность комитета по достройк одесскаго порта, онъ не могъ не натолкнуться и не обратить своего вниманія на необычайный родъ его операцій: ссуды подъ залогъ вещей на ряду съ расходами на рабочихъ и строительные матеріалы. Операціи эти онъ, вроятно, тогда же прекратилъ. Сознавая, однако, какую существенную поддержку одесскимъ жителямъ и торговцамъ они приносили, Ришелье возымлъ мысль упорядочить ссудное дло въ Одесс учрежденіемъ правильно и оффиціально функціонирующаго ломбарда, о чемъ онъ и ходатайствовалъ передъ правительствомъ въ 1803 году, и тогда же получилъ на это разршеніе. Проектъ этотъ, однако, остался неосуществленнымъ…

Яшка Дерибасъ.

Еще не было шести часовъ утра, а старый Яшка, только что пришедшій въ городъ пшкомъ изъ Дерибасовки (на Среднемъ Фонтан) уже возился въ нашей передней и усердно чистилъ вс какіе были въ дом сапоги и платья. Кряхтя, ворча, бурча, онъ чистилъ вещь за вещью, ботинокъ за ботинкомъ, и когда все было окончено, спрашивалъ, нтъ ли еще чего почистить. На отвтъ, что другихъ вещей нтъ, онъ сердился, ругался, но собиралъ свои щетки и ваксу въ грязный клтчатый платокъ и уходилъ отъ насъ обратно, пшкомъ, въ свою родную Дерибасовку.
Совершалъ эти прогулки Яшка обязательно два раза въ недлю, лтомъ и зимою, съ той разницею, что зимою онъ приходилъ немного позже. Чистка домашнихъ вещей у насъ и у тетки Брунъ составляла его, добровольно принятую на себя, обязанность. Всякое другое лицо, которое взялось бы за эту работу въ отсутствіи Яшки или которое, въ присутствіи Яшки, предложило бы ему свою помощь, становилось надолго его непримиримымъ врагомъ.
Яшка былъ ддушкинымъ крпостнымъ и посл добровольнаго освобожденія еще въ пятидесятыхъ годахъ, остался врнымъ нашему дому, какъ старая собака. Ему было далеко за 70 лтъ: ноги его были покрыты ранами, мучилъ его ревматизмъ, хриплъ и кашлялъ онъ отъ никогда не проходившаго бронхита, а бодрости духа, направленной, правда, лишь къ служенію своимъ старымъ господамъ, въ немъ было такъ много, что никакая непогода и никакія разыгравшіяся болячки не мшали ему приходить къ намъ съ регулярностью самого солнца.
Чистилъ онъ сапоги великолпно, своею собственною ваксою, которую фабриковалъ изъ печной сажи, въ которую наплевывалъ все, что могъ, изъ своей старческой слюны. Щетки у него тоже были свои. Въ промежуткахъ, когда, оставаясь въ Дерибасовк, онъ томился въ бездліи, онъ пересматривалъ щетки и добавлялъ къ нимъ волосъ за волосомъ, чтобы обновить истертую щетину. Чистилъ онъ сапоги со всего размаха и превращалъ ихъ грязную и тусклую поверхность — посредствомъ своего дыханія на ваксу — въ зеркальность чистйшаго пруда.
На счетъ чистки платья Яшка былъ слабе. Тутъ онъ усердствовалъ больше, но толку выходило меньше. Трудне всего приходилось ему съ выводкою пятенъ. Ныншнихъ химическихъ составовъ въ т времена еще не знали. Яшка придумывалъ свои. Но сюртукъ — вещь деликатная. Это не сапогъ. И Яшка очень часто къ старому пятну добавлялъ, благодаря своему усердію, новое. Отецъ сердился, но долго сердиться на Яшку нельзя было, потому что онъ до того огорчался, что доходилъ до непочтительности и, бросивъ на полъ сюртукъ, говорилъ: такъ чистите его сами.
Большою усладою для Яшки было куреніе махорки. Онъ набивалъ ею старую изжеванную трубку, выскалъ огонь изъ затупившагося кремня и, посасывая трубку, добивался, посл долгихъ усилій, такого удущливо непріятнаго дыма, что вс вычищенныя Яшкою вещи пропитывались имъ на нсколько дней.
Но надо было терпть и это. Яшка могъ отказаться отъ какихъ угодно благъ, только не отъ махорки. Онъ любилъ ее ради ея вкуса и аромата. Она обжигала ему губы и онъ, потягивая трубку, постоянно сплевывалъ такъ сердито, какъ будто у него была во рту величайшая мерзость. Любилъ онъ махорку, какъ свое дтство, какъ свое доброе старое время, какъ дымъ, сквозь который онъ видлъ свои лучшіе дни.
Первые дни Одессы: чумаки, сало, деготь, тютюнъ. Разсказы старыхъ запорожцевъ, съ люлькою въ зубахъ, въ длинные зимніе дни, въ деревн Тузлы, гд родились и мой отецъ, и Яшка.
Какъ ходили врные Россіи запорожцы къ перешедшимъ на сторону Турціи, посл разгрома Счи, своимъ землякамъ въ Хаджибей. А ходили они туда, потому что были подъ Хаджибеемъ не только запорожцы, но и красавицы-татарки. Утромъ, идя къ колодцу, он не брали съ собой чадры, и можно было налюбоваться на нихъ до-сыта.
Что грха таить! Любили запорожцы всякое добро: и свое, и чужое, и чужихъ женъ, и какой попадался подъ-руку предметъ: крупа, такъ крупа — давай крупу! Двка, такъ двка — тащи съ собою въ Тузлы двку.
Помнилъ Яшка, какъ разсказывали, что завезли, однажды, въ Тузлы красавицу-татарку, и эта татарка стала, будто, его, Яшки, матерью. И было, въ самомъ дл, въ черныхъ Яшкиныхъ глазахъ и въ его сдыхъ щетинистыхъ усахъ что-то Хаджибейское, татарское…
Яшка былъ старше моего отца лтъ на пять, но провели они дтство вмст, какъ однолтки, совершая на равныхъ основаніяхъ, по-братски, всякія дтскія проказы.
А были т времена давнія, и проказы совершались не похожія на ныншнія. Одесса только едва еще зарождалась. Дюкъ (герцогъ Ришелье), правда, покинулъ уже тогда Одессу, но другой французъ, графъ де-Ланжеронъ, правилъ юнымъ городомъ, а потомъ русскій графъ Воронцовъ и въ этомъ город было такъ свтло, оживленно и радостно, что жители окрестныхъ деревень (въ особенности, конечно, молодежь) стремились сюда, какъ мотыльки на вечерній свтъ.
Зима, деревня, скучно. Долгія, томительныя ночи. Дома, занесенные снгомъ. Чаны съ горящимъ спиртомъ, вмсто тепла и свта. Суровый отецъ, робкая мать. Дти, собравшись тсно въ дтской, слушаютъ давно знакомыя, вчно новыя, нянины сказки. А старшій сынъ съ Яшкою задумываютъ безумный замыселъ: дернуть въ Одессу, туда, гд свтъ, гд женщины, гд друзья, гд итальянская опера, гд божественная Морикони, гд море, корабли съ восточными товарами, гд Раевскіе, Давыдовы, Голицины…
Яшка мастеръ на вс руки. Темной ночью, какъ только улеглась дорога, онъ запретъ въ сани Чалаго, укуталъ барчука въ огромную шубу изъ волчьяго мха и тихо выхалъ со двора. По дорог остановился на одномъ, другомъ постояломъ двор, а когда уже было близко къ городу, погналъ свою лошаденку во весь духъ,— чтобы лихо въхать въ Одессу.
Отецъ зазжалъ въ Одессу къ своимъ друзьямъ, Шостакамъ, такимъ же молодымъ сорванцамъ, какъ онъ самъ. И проводили они дни и ночи въ веселомъ разгул.
По возвращеніи въ Тузлы отцу моему длали выговоръ, а Яшку пороли. Но онъ относился къ этому покорно и впослдствіи, на старости лтъ, когда мы спрашивали его на счетъ порки, онъ добродушно отвчалъ, что ничего противъ нея не иметъ: лишь бы было за что.
Одесса не знала суровости крпостноге права. Бжавшіе изъ дальнихъ губерній крестьяне получали здсь права вольныхъ жителей. Казаки, запорожцы, солдаты, матросы, оставшіеся на жительство въ Одесс — вс были вольные. А вмст съ ними жили въ Одесс иностранцы — французы, греки, итальянцы, болгаре, арнауты, турки.
Гд тутъ было проявиться духу крпостничества или помщичьему произволу!
Можетъ быть, что-нибудь въ окрестныхъ деревняхъ и длалось дурного, но въ самомъ город можно было жить свободно. Ни де-Рибасъ, ни Ришелье, ни Ланжеронъ, ни Воронцовъ не позволяли бы проявленій дикости.
Бывали иногда исключенія. Рошешуаръ, блестящій адъютантъ герцога Ршвелы, разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что ему пришлось отправиться, однажды, въ оригинальную карательную экспедицію. Посланное изъ Петербурга важное письмо гд-то затерялось въ пути. Долгіе поиски не привели ни къ чему. Тогда было приказано высчь всхъ безъ исключенія начальниковъ почтовыхъ станцій, одного за другимъ, отъ Курска до Одессы. И командованіе этой экспедиціей долженъ былъ принять на себя Рошешуаръ.
Что касается Яшки, то онъ хотя и былъ крпостнымъ, но не испытывалъ на себ лично тяготы неволи, такъ какъ состоялъ въ услуженіи въ барскомъ дом, былъ товарищемъ дтства моего отца и, кром того, обладалъ такимъ талантомъ, который выдлялъ его изъ числа обыкновенныхъ слугъ. У него былъ отличнйшій дискантъ. И когда ддушка вызжалъ изъ деревни въ городъ, въ торжественные дни, четверкою съ форейтеромъ, то этимъ форейтеромъ былъ всегда Яшка. Гарцуя на кон, онъ такимъ чуднымъ голосомъ выводилъ традиціонное: пади! — что прохожіе останавливались, заслушиваясь его. Было время въ Одесс, когда помщики щеголяли своими голосистыми форейтерами, какъ курскими соловьями.
Яшка разсказывать намъ про одинъ, особенно торжественный, выздъ ддушки изъ Тузлы въ Одессу, когда въ нашъ городъ посл долгихъ скитаній, на корабл изъ Константинополя, неожиданно прибыла бжавшая изъ Неаполя королева Каролина. Ддушка, въ качеств неаполитанскаго консула, долженъ былъ тотчасъ же выхать ей на встрчу во всемъ своемъ парад. Яшка, конечно выхалъ ей на встрчу тоже — въ качеств форейтора.
Королева была рада отдохнуть въ Одесс. Мой отецъ разсказывалъ подробно въ газет ‘Правда’ объ этомъ интересномъ эпизод изъ жизни старой Одессы, и я къ нему не вернусь. Разскажу лишь, что, по словамъ Яшки, королева обратила особое вниманіе на его голосъ, когда онъ возилъ ее по городу и, однажды, велвъ привести его къ себ, потрепала его по щекамъ.
Радостныя виднія представлялись Яшк сквозь дымъ его трубки. Но были дни, когда виднія эти заволакивались, какъ тучами, страшными воспоминаніями. Яшка вспоминалъ и разсказывалъ иногда о чум 1812 г. Видлъ онъ чуму и 1829 и 1831 годовъ въ Одесс, но ‘черная смерть’ 1812 года была особенно страшна ему, въ его видніяхъ, такъ какъ ему самому пришлось бороться съ нею, сначала въ качеств санитара, а потомъ, какъ самому заболвшему чумою. Разсказывалъ онъ о томъ, какъ заболли дв артистки итальянской оперы, жившія въ театральномъ дом, находившемся на томъ мст, гд теперь зданіе городского управленія, и какъ вс итальянцы хотли бжать изъ Одессы, но ихъ не пустили. Разсказывалъ, какъ одесситы, узнавъ, что въ город чума, вдругъ пріумолкли такъ, какъ будто вс умерли, какъ на улицахъ валялись трупы крысъ, какъ зачумленные дома заколачивались вмст съ людьми, какъ тихо разъзжали по городу дроги съ мертвецами безъ гробовъ и какъ, среди всеобщаго ужаса и унынія, одинъ герцогъ Ришелье, какъ свтлый ангелъ, сохранилъ энергію и величіе души. Какъ онъ, окруженный самоотверженными гражданами (въ числ которыхъ былъ и Феликсъ де-Рибасъ, получившій за труды по борьб съ чумою спеціально выбитую медаль), обходилъ по нсколько разъ въ день зачумленные кварталы, оказывая всмъ посильную помощь и ободряя духъ населенія. Дюкъ, въ воспоминаніяхъ Яшки, являлся любимымъ народнымъ героемъ.
Особенно сильное впечатлніе, какъ на Яшку, такъ, вмст съ тмъ, и на все одесское населеніе, произвелъ въ томъ же 1812 году герцогъ Ришелье своимъ патріотическимъ отношеніемъ къ призыву народа на борьбу съ Наполеономъ. Яшка былъ пораженъ тмъ, что Дюкъ, будучи французомъ, самъ призывалъ русскихъ на войну со своими земляками, и объяснялъ себ это тмъ, что ‘у Ришелье была, по всмъ вроятіямъ, отъ матери русская кровь’.
Извстенъ фактъ, что Ришелье собралъ среди одесскихъ гражданъ крупную сумму денегъ на фондъ для образованія народнаго ополченія противъ Наполеона. Первое пожертвованіе сдлалъ онъ самъ, отдавъ въ этотъ фондъ все свое личное денежное состояніе — 40000 руб. Но мене извстно, какимъ образомъ могли оказаться у безсребреннаго, получавшаго весьма малое по служб жалованье, герцога такія сравнительно крупныя русскія деньги. Объясненіе этого обстоятельства любопытно. Оно отлично характеризуетъ безкорыстіе благодтеля Одессы. Дло въ томъ, что незадолго до разрыва Россіи съ Франціей Ришелье просилъ у Александра I отпускъ заграницу. На вопросъ Государя, нельзя ли отложить поздку, Ришелье откровенно отвтилъ, что онъ долженъ похать въ Вну, чтобы найти средства для уплаты въ срокъ сдланнаго имъ въ свое время, по оставленіи Франціи, крупнаго займа. Александръ I немедленно прислалъ Ришелье на этотъ предметъ 40,000 рублей. Но случилось так что почти одновременно съ полученіемъ этихъ денегъ Ришелье узналъ, что долгъ его былъ оплаченъ въ Вн изъ средствъ, присланныхъ изъ Парижа. Такимъ образомъ, у него оказались лишніе 40,000 рублей, которые онъ не могъ возвратить Государю и которые онъ поспшилъ, при сбор на ополченіе, пожертвовать на помощь своему второму отечеству.
Посл Ришелье любимымъ героемъ Яшки былъ Воронцовъ, но свтлйшій князь никогда не представлялся Яшк самостоятельно, какъ отдльная личность, на подобіе Дюка, а всегда съ блестящей свитою аристократіи, какъ Владиміръ — Красное Солнышко, окруженный богатырями. Изъ числа этихъ богатырей особенно плнялъ Яшку другъ моего отца графъ Самойловъ, гроза всхъ увеселительныхъ домовъ Одессы, ломавшій, для демонстраціи своей феноменальной силы, рессоры старомодныхъ одесскихъ дрожекъ и щедро платившій за вс эти безчинства звонкими рублями.
Скопивъ нкоторыя деньги отр барскихъ щедротъ Яшка купилъ себ клочекъ земли на Среднемъ Фонтан, въ селеніи Дерибасовка, и такъ какъ вс знали, что онъ былъ въ услуженіи у брата основателя Одессы, то его самого прозвали Дерибасомъ. Яшка очень этимъ гордился и любилъ разсказывать односельчанамъ о взятіи Хаджибея, какъ очевидецъ, хотя въ день этого событія его самого не было еще на свт.
Яшка женился на рябой двушк, которая стала моей кормилицей. Родились у него дти, изъ которыхъ младшій сынъ проявилъ въ одесской школ рисованія выдающіяся способности, какъ портретистъ.
Но Яшка не занимался ни своимъ хозяйствомъ, ни своими дтьми. Онъ зналъ только нашъ домъ и свою неотъемлемую обязанность приходить чистить два раза въ недлю всю нашу домашнюю обувь и платье.
Однажды онъ въ обычное время не пришелъ. Вмсто него пришла его жена и сообщила, что Яшка умеръ.

Русское купечество.— Иванъ Петровичъ Чуриловъ.— Отцы и дти.

Торговля шла бойко. Особенно хорошо раскупались большіе обитые желзными обручами сундуки, разукрашенные намалеванными красными, синими и желтыми розами. Сберегательныхъ кассъ не было, каждый держалъ деньги у себя. Прежніе одессскіе купцы, какъ хозяйка, наготовившая на зиму припасовъ, хранили свои сбереженные капиталы въ серебр и золот — въ сундукахъ и мшечкахъ.
Но, чмъ больше накоплялось въ сундукахъ денегъ, тмъ, слдовательно, меньше оставалось товаровъ въ магазинахъ. А для купца нтъ хуже положенія, какъ если ему нечмъ торговать. Надо было подумать о томъ, чтобы хать на ярмарку въ Харьковъ, въ Курскъ или на заводы въ Брянскъ и въ Тулу. Вмст съ новымъ запасомъ расписныхъ сундуковъ не мшало пополнить и недохватки листового желза, гвоздей, замковъ, цпей, задвижекъ, болтовъ, ободьевъ, чугунныхъ плитъ, печей, котловъ, самоваровъ и всякой желзной всячины.
Городъ Одесса строился, какъ вавилонская башня. Но, хотя строители говорили на разныхъ языкахъ, они прекрасно понимали другъ друга и одинъ другому не мшали.
Иностранцы нуждались въ русскихъ купцахъ. Имъ привозили изъ за-моря въ Одессу вино, деревянное масло, фрукты, орхи, рыбу. А для строенія города нужны были: камень, лсъ, стропила, балки, желзо…
И пока иностранные корабли летали, какъ шальные, по морю, распуская свои блые паруса,— русскіе купцы на тройкахъ здили степенно по суш, по большимъ дорогамъ, посщая крупнйшіе промышленные города, чтобы привозить оттуда въ Одессу русскіе товары.
Иванъ Петровичъ Чуриловъ съ безпокойствіемъ видлъ, что товаръ въ его желзныхъ лавкахъ подбирается. Надо было объявить жен о необходимости хать въ далекій путь…
Онъ былъ изъ тхъ первыхъ русскихъ купцовъ, которые вслдъ за Ларіономъ Портновымъ, Андреемъ Желзцовымъ, Иваномъ Лифенцовымъ, Бегеемъ Кленовымъ и другими отважились пріхать въ Одессу съ русскими товарами: лсомъ, желзомъ, мануфактурою. Пріхали они въ Одессу, чтобы продать товаръ и ухать, но не ухали. Слишкомъ дивнымъ показался имъ новоявленный городъ. Земля раздавалась даромъ, бери, застраивай, живи!.. Подивился Садко морскому чуду и вмст съ новымъ товаромъ выписалъ въ Одессу свою жену, да приказчиковъ.
Дома и лавки Чурилова находились въ самомъ центр старой торговой Одессы, близъ ныншняго Стараго базара. Тамъ были т ‘торговые ряды’ и т дома, остатки которыхъ можно видть еще теперь на Черепенниковской площади. Съ одной стороны были краснорядцы, съ другой бакалейщики, а тамъ торговцы желзно-скобянными товарами. Тамъ же были книжныя и модныя лавки. Тамъ же караимы (Эгизы, Мангуби, Исаковичи, Карагозы и др.) продавали щелки и ювелирныя издлія.
Одесситы отправлялись въ торговые ряды, какъ на ярмарку. Здсь, посл порта, царило самое большое въ город оживленіе.
Товара въ лавкахъ Чурилова было много. Прежніе крупные купцы запасались товаромъ не мене какъ на полгода, и когда возвращались они въ Одессу съ ярмарокъ, то вдоль всхъ улицъ, прилегающихъ къ ныншнему Александровскому проспекту, тянулись длиннйшіе обозы телгъ съ тяжело нагруженными на нихъ, покрытыми пахучими рогожами, товарами.
Но Иванъ Петровичъ правильно разсчиталъ, судя по ходу торговли, да если принять въ соображеніе продолжительность пути въ Россію и обратно, что товару въ его лавкахъ можетъ скоро не хватить. И, превозмогая внутреннее безпокойство, вздохнувъ и перекрестившись, онъ окончательно объявилъ жен, что детъ.
Удивительно уютно жилось въ старой Одесс! Дома были прочныя, стны толстыя, мебель вмстительная, чулановъ, погребовъ, ‘минъ’ и всякихъ закоулковъ въ дом столько, что можно было много добра припасти про черный день…
Уютно было и въ дом Ивана Петровича.
Большой, свтлый залъ, по одну сторону котораго спальня жены, комнаты дтей и службы, а по другую — спальня мужа, и подл нея нчто врод молельни: большіе образа съ вчно свтившимися лампадами и, вдоль стнъ, одна надъ другой цлыя кипы духовныхъ книгъ.
Иванъ Петровичъ не былъ старообрядцемъ: но онъ былъ очень свдущъ въ религіозныхъ вопросахъ и любилъ читать въ праздничные дни ‘божественныя’ книги разнаго толка, чтобы, какъ онъ выражался, узнать ‘какъ кто разсуждаетъ по религіи’.
Такихъ любознательныхъ людей въ старой Одесс было много. Гостепріимный и вротерпимый городъ давалъ пріютъ у себя столь различнымъ національнымъ и религіознымъ элементамъ, что нельзя было не заинтересоваться чужими обычаями и чужою врою.
Но Иванъ Петровичъ былъ твердъ въ православіи. И когда онъ ршился на отъздъ, то сейчасъ же пошелъ въ соборъ, который тогда еще не былъ соединенъ со зданіемъ колокольни, и помолился у иконы, которую его другъ Ларіонъ Портновъ преподнесъ въ даръ собору, на благолпіе храма.
Узнали о ршеніи Чурилова сосдніе купцы и стали, одинъ за другимъ, приходить проводить отъзжающаго и дать ему порученія и совты.
Въ т времена хать купцу за товаромъ изъ Одессы, скажемъ, въ Харьковъ, Орелъ, или Брянскъ, было дломъ нешуточнымъ. Это не то, что нынче, когда сядешь въ поздъ, который понесетъ тебя куда нужно въ одинъ или два дня. хать надо было лошадьми, тройкою, по нсколькимъ недлямъ.
Главное затрудненіе заключалось еще въ томъ, что нельзя было замнить наличныя деньги, какъ теперь, банковыми переводами, надо было имть капиталы при себ.
А дороги были ненадежныя. Приходилось хать черезъ дремучіе лса, останавливаться на ночлегъ на подозрительныхъ дворахъ…
За то и принимались купцами особыя мры безопасности.
— Ну, жена, сказалъ Иванъ Петровичъ, нечего нюни распускать. Зашивай деньги.
Это длалось въ самый послдній день, въ послднюю минуту передъ отъздомъ. Затворяли гостинную на ключъ. Мужъ и жена оставались въ ней вдвоемъ. Открывался ломберный столъ, и на красное сукно высыпались изъ сундуковъ цлыя груды золота и серебра. Серебро пересчитывалось, укладывалось въ столбики и шло въ особый дорожный сундукъ, который прикрплялся цпями посредин телги, на дн ея, около сиднія купца. А золото жена Ивана Петровича зашивала червонецъ за червонцемъ въ длинный и узкій чехолъ, который купецъ обматывалъ вокругъ себя на голое тло, водъ одеждою, какъ поясъ.
Всхъ денегъ бралъ съ собою Чуриловъ въ одну поздку не меньше тысячъ шестидесяти. И вс деньги были при немъ, на немъ и въ его телг. Для большей безопасности купцы здили за товарами не въ одиночку, а вдвоемъ, втроемъ, нсколькими телгами, а иногда и цлымъ обозомъ. Вс они были вооружены кистенями и пистолетами.
Накинула жена на шею Ивана Петровича образокъ и ладонку и заплакала.
Все дло, по отзд мужа, оставалось на ея хозяйскихъ рукахъ. И Богъ его знаетъ, скоро ли купецъ воротится.
Вотъ и готово все. Перекрестилъ Иванъ Петровичъ жену, дтей… Подкатила тройка съ роскошною дугою, звеня неподдльными валдайскими бубенчиками… Прикрпили сундучекъ… Высыпали приказчики со всхъ магазиновъ, да знакомые купцы… Счастливый путь!
По Преображенской, оттуда по Херсонской къ застав и дальше по Большой Московской дорог за городъ — и скрылась тройка съ глазъ… Прощай Одесса!

——

Когда говорятъ о старой Одесс, то, обыкновенно, придаютъ ей колоритъ живописнаго иностраннаго города. Но это характеристика односторонняя.
Основное населеніе Одессы было русское — все чиновничество было русскимъ, рабочіе набирались изъ солдатъ, первыми жителями были запорожцы и пришлые изъ Новороссіи, первые товары были привезены сюда чумаками, первые купцы пріхали въ Одессу (нкоторые изъ нихъ, какъ, напр., Портновъ, еще тогда, когда она не была Одессою) изъ Орла, Тулы, Елисаветграда и другихъ русскихъ городовъ. Основной языкъ населенія былъ русскій. Первый одесскій магистратъ былъ русскій.
Здсь кстати будетъ отмтить интересный историческій фактъ. Основатель Одессы, испанецъ Іосифъ де-Рибасъ, сохранившій на русской служб, которую онъ окончилъ въ чин полнаго адмирала, неаполитанское подданство, былъ искреннйшій приверженецъ всего русскаго. Онъ не призвалъ изъ-заграницы въ Одессу ни одного иностранца и вс работы по строительству и администраціи города поручалъ исключительно русскимъ людямъ.
Первыми сотрудниками де-Рибаса по управленію Одессою были, кром высшей администраціи, въ лиц графа Платона Зубова и главнаго строителя крпостей Суворова, слдующіе русскіе люди:
Начальникъ таможни Михаилъ Кирьяновъ, инспекторъ карантина полковникъ Карповъ, первый городской голова, по выбору общества, купецъ Андрей Желзцовъ, первый комендантъ одесский крпости генералъ-маіоръ Киселевъ, первый полиціймейстеръ Григорій Кирьяновъ.
Тотъ же де-Рибасъ учредилъ въ Одесс, въ 1795 году ‘особый для Россійскихъ купцовъ магистратъ’.
Не свидтельствуетъ ли хотя бы это о томъ, что въ первые дни посл основанія Одессы въ ней преобладали россійскіе купцы?
Въ составъ магистрата входили: сиротскій и сословные суды, городской голова, бургомистры, ратманы, словесные судьи и городской староста.
Россійскій этотъ магистратъ, основанный, какъ мы видли, по иниціатив де-Рибаса, былъ замненъ въ 1798 году, посл отъзда де-Рибаса въ Петербургъ, при русскомъ градоначальник адмирал Пустошкин, магистратомъ иностраннымъ, къ вдомству котораго были, по желанію новой администраціи, причислены россійскіе купцы и мщане. Первые русскіе головы, избранные при де-Рибас — Андрей Желзцовъ и Ларіонъ Портновъ были замнены иностранцемъ Кафеджи.
Любопытно еще то, что иностранецъ по происхожденію, но глубоко полюбившій Россію, де-Рибасъ первою мыслью при построеніи Одессы возымлъ основать незыблемый памятникъ своей и города благодтельниц Государын Императриц Екатеринъ II и положилъ начало обширнаго храма ея имени на площади, гд нын возвышается ея монументъ. А русскіе замстители де-Рибаса храмъ этотъ забросили. Къ прізду француза Ришелье онъ представлялъ груду развалинъ.

——

Вопросъ о томъ, надо ли характеризовать Одессу какъ русскій или иностранный городъ, неоднократно поднимался. Греческіе и албанскіе поселенцы, нмцы, швейцарцы-колонисты, французы, итальянцы, евреи, караимы составляли не основное населеніе Одессы, а, такъ сказать, поверхностное, но по этой-то именно причин иностранцы и были въ Одесс больше на виду, нежели русскіе. Дятельность одесскаго порта была вся въ рукахъ иностранцевъ. Ни одинъ русскій торговецъ не занимался, напримръ, экспортомъ хлба (за исключеніемъ купцовъ Ильи и Якова Новиковыхъ), а также ни одинъ русскій купецъ не выписывалъ товаровъ изъ-заграницы (кром впослдствіи Яловикова).
За то — и это надо разъ навсегда запомнить — вся внутренняя русская торговля въ Одесс была цликомъ въ русскихъ рукахъ.
Не знаю, извстенъ ли интересный эпизодъ временъ пребыванія въ Одесс Императора Николая I въ 1829 году.
Государь знакомился съ положеніемъ города и распрашивалъ всхъ именитыхъ гражданъ и негоціантовъ о причинахъ происходившаго тогда въ Одесс коммерческаго застоя. Его не могло не удивить, что вся заграничная торговля Одессы находилась въ рукахъ иностранцевъ и, однажды, при посщеніи городской думы, Государь изволилъ спросить бывшаго тогда городскимъ головою Ивана Васильевича Авчинникова, почему русскіе не занимаются въ Одесс иностранною торговлей? на что Авчинниковъ отвтилъ: ‘Государь, если мы употребимъ наши капиталы для заграничныхъ сношеній, то что станется здсь съ внутреннею торговлей’?
Эта внутренняя торговля была очень обширна и на столько независима отъ всякаго иностраннаго вліянія, что русскіе купцы составляли въ Одесс особую, замкнутую касту, со своими характерными обычаями.
Исторія русскаго купеческаго сословія въ Одесс представляетъ много любопытнаго матеріала. Представивъ очеркъ жизни русскаго купца Чурилова, я даю лишь слабое понятіе о томъ, какъ въ такомъ иностранномъ, будто, город, какъ Одесса, могли русскіе люди жить такою ярко-русскою жизнью, какую обыкновенно представляешь себ возможною лишь въ центральныхъ городахъ Россіи.
Чуриловъ не составлялъ исключенія. Много было въ нашемъ город честныхъ и крупныхъ русскихъ купеческихъ именъ!..
Да, было и господствовало нкогда въ Одесс русское купечество!
Положили ему начало люди, собственными руками, собственнымъ торговымъ геніемъ и собственными капиталами помогавшіе строительству и развитію новоявленнаго города.
Я сказалъ собственными капиталами и хочу остановить особенное на это вниманіе читателя.
Откуда взялись деньги на торговое развитіе Одессы?— Ихъ привезли въ нашъ городъ купцы. Многіе крупное капиталы были привлечены къ намъ изъ Россіи: изъ Орла, Тулы, Калуги, Курска, Елисаветграда и другихъ городовъ.
Пока русскіе купцы оборачивались русскими деньгами, иностранцы, занимавшіеся экспортомъ русскаго хлба заграницу, привлекали въ Одессу иностранные капиталы. Вслдъ за купцами поселились въ Одесс помщики, а тамъ пошли чиновники, ремесленники, земледльцы и т. д.
Чмъ городъ былъ дятельне и богаче, тмъ, благодаря умлому и просвщенному управленію его первыхъ начальниковъ, онъ становился привлекательне.
Море, театръ, лиманы, общій тонъ жизнерадостности довершили дло торговли.
Хочется мн указать еще на одно существенное обстоятельство.
Не только условія жизни создали успхъ Одессы. Она всецло обязана еще многимъ отдльнымъ личностямъ. И въ числ этихъ личностей надо считать многихъ первыхъ одесскихъ русскихъ купцовъ.
Въ первые дни Одессы купцы были не только торговцами. Они еще занимали всякія административныя должности, были членами магистрата, сиротскаго и гласнаго суда и т. д. Все касающееся судьбы Одессы было дорого купечеству.
Въ 1801 году, по восшествіи на престолъ Государя Александра I. къ нему была отправлена изъ Одессы депутація отъ купечества. Насколько русскіе купцы тогда въ Одесс преобладали — можно судить по составу депутатовъ: это были: Илларіонъ Портновъ, Евтй Кленовъ, Иванъ Замятинъ, Иванъ Андросовъ, Корнй Бодянскій, Иванъ Константиновъ, Мануилъ Лашкаревъ, Іосифъ Сапожниковъ, Петръ Родиди, Панаіотъ Варвати и едоръ Зайченко. Во глав депутаціи состоялъ любимецъ одесскихъ гражданъ Михаилъ Кирьяновъ.
Депутація была принята Государемъ — и вскор Одесс указами отъ 24-го января и 18-го марта 1802 г. были возвращены вс милости, дарованныя ей Екатериною при де-Рибас.
Но…— и въ этомъ грустная сторона исторіи — умерли прежніе люди, умерли старые торговые и общественные дятели, умерли т, кто, какъ родникъ, давалъ жизнь Одесс изъ себя — и пошли посл отцовъ ихъ дти.
Эти дти — это представители ныншняго купеческаго поколнія. Звучатъ и понын громкія имена… Но, увы! лишь тоіько имена, а не громкія дла…
Любопытно, что уже въ 1845 году, т. е. всего 50 лтъ посл основанія Одессы, раздавались грустныя жалобы на то, что прежніе русскіе купцы исчезли со сцены одесской жизни:
‘Гд теперь дти именитыхъ почтенныхъ нашихъ торговцезъ согражданъ?’ — восклицаетъ одинъ одесскій старожилъ въ ‘Одесскомъ Встник’,— гд дти Кленова, Портнова, Замятина, Бодянскаго, Лашкарева, Ивана Андросова, Протасова, Ростовцева, Сапожникова, Кошелева, Томилина, Бирюкова, Кушнарева?— О гг. Авчинниковыхъ, Семен Андросов, Великанов, Черепенников и др. не говорю. Ихъ дома досел поддерживаются и цвтутъ торговлею внутреннею’.
Это было сказано въ 1845 году: А мы, нын, можемъ съ такою же печалью воскликнуть: ‘гд дти Авчинниковыхъ, Андросовыхъ, Великановыхъ, Черепенниковыхъ и многихъ, многихъ другихъ?’
О томъ, какъ, при какихъ обстоятельствахъ исчезли дти нкоторыхъ купцовъ, можно судить по примру того же Чурилова, характеристикой котораго я началъ мой очеркъ.
Умеръ Иванъ Петровичъ Чуриловъ, и желзно-скобяное дло его въ Одесс перешло въ руки жены и сына. Лавки были переполнены товарами и помщались въ собственныхъ домахъ… Но не долго процвтала старая торговля.
Прошли времена, когда старикъ отецъ, сидя по вечерамъ передъ сальною свчею,— на которую, для смягченія свта надвался стеклянный глобусъ съ водою, — самъ велъ свои торговыя книги. Сынъ его, Семенъ Ивановичъ, хорошій, честный купецъ, но безъ природной самодятельности, отдался вліянію приказчиковъ и разныхъ дльцовъ. Вмсто чистаго желзнаго дла, сталъ заниматься скупкою лса въ Бессарабіи. Сталъ отлучаться подолгу изъ дому. Появилась въ его компаніи какая-то княгиня. Пошли кутежи. Рискованныя аферы сопровождались крупными потерями — и по немногу вс отцовскіе капиталы пошли прахомъ.
Умеръ Иванъ Петровичъ Чуриловъ, умеръ и сынъ его, Семенъ Ивановичъ. Оба похоронены въ Одесс. Остались въ живыхъ три дочери его въ полной бдности. И посл тхъ временъ, когда он, будучи дтьми, завидя на улиц нищаго, стремглавъ бросались изъ дому, чтобы призвать къ себ бдняка и пріютить и накормить его, нын имъ приходится самимъ просить чуть ли не милостыню — и тщетно добиваться убжища въ городскихъ пріютахъ…

Пушкинъ въ Одесс.

Въ первые дни Одессы въ ней, понятно, не было гостиницъ. Каждый жилъ у себя.
Вс явившіеся на зовъ де-Рибаса пришельцы стали сразу собственниками и домовладльцами. Имъ было сказано: вотъ вамъ земля, вотъ вамъ камень, стройтесь и живите.
Бглые крестьяне, бродячій, бездомный людъ нашли въ Одесс убжище, кровъ и безопасность.
У нихъ не было паспортовъ, да никто ихъ и не спрашивалъ. Создатели Одессы рады были всмъ, даже преступникамъ, лишь бы они были человками, лише бы они оставались здсь — не уходили.
И стали бглые люди осдлыми и принялись они за устройство своихъ жилищъ.
Къ нимъ присоединились солдаты, окончившіе трудную службу въ походахъ Румянцева, Суворова, Рпнина, Потемкина, запорожцы изъ разогнанной Счи, матросы гребной черноморской флотиліи, совершившіе столь великіе подвиги на Дуна и подъ стнами Измаила, греки, только что возстававшіе противъ Турціи, чтобы помочь Россіи, рабочіе изъ солдатъ и добровольцевъ, вбившіе первыя сваи Платоновскаго мола и заложившіе собственными руками первыя каменныя основанія Одессы. Вс они, вс эти труженики, которымъ Одесса обязана своею жизнью, составили вмст съ т.мъ и первый осдлый ея элементъ.
А надъ ними, показывая имъ примръ и направляя ихъ первые шаги,— офицеры арміи Потемкина, приближенные де-Рибаса, чиновники Платона Зубова, инженеры-строители де-Волана, греческіе и итальянскіе негоціанты, русскіе подрядчики и купцы, поставщики и маркитанты.
Домъ за домомъ, лавка за лавкою, строился городъ — и не было надобности въ немъ въ гостиниц, потому что каждый строилъ въ немъ свой домъ для себя.
Но вотъ, вслдъ за строителями города, потянулись къ нему чумаки съ возами съ запасами строительнаго лса, всякаго товара, обозы съ хлбомъ, съ провіантомъ. Надо было возамъ разгрузиться и надо было чумакамъ отдохнуть, чтобы на утро, смазавъ колеса дегтемъ и саломъ, пуститься въ далекій обратный путь по невылазной грязи.
И были устроены въ Одесс такъ называемые зазжіе дома — подобіе которыхъ можно видть и теперь въ подворьяхъ для овидіопольскихъ подводъ. Скрипъ возовъ, жующіе волы, сладкая горилка. ,
Когда же, вмст со своей пшеницей, стали прізжать въ Одессу и помщики — изъ Польши, Подоліи, Бессарабіи и Новороссійскихъ степей,— а прізжали они со всей своею челядью въ передвижныхъ домахъ — огромныхъ тарантасахъ, съ провизіей въ широкихъ внутреннихъ карманахъ и съ запыленными сундуками позади — то понадобилось приготовленіе для этихъ богатыхъ гостей боле комфортабельныхъ помщеній.
Такими зазжими домами для ‘чистой’ публики служили въ первыя времена Одессы два подворья: Сикарда на Садовой улиц и Рено на углу Ланжероновской и Ришелье вской.
Подворье Сикарда существовало еще, сравнительно, недавно. Подворье Рено изъ зазжаго дома стало гостиницей и даже называлось ‘Hotel Renaud’.
Въ отел Рено останавливались впослдствіи вс французы, привлеченные въ Одессу герцогомъ Ришелье и графомъ Ланжерономъ, а потомъ и многіе изъ военной свиты и чиновниковъ, пріхавшихъ изъ Петербурга въ Одессу для службы подъ начальствомъ князя Воронцова.
Я уже говорилъ, что вмст съ Воронцовымъ и его супругою, урожденною Браницкою, прибыла въ Одессу, кром чиновниковъ и военныхъ, еще блестящая свита аристократической русской и польской молодежи.
Отель Рено находился такъ близко къ театральной площади, кулисы театра были такъ широко открыты для любителей красоты и музыки и оперныя артистки были такъ обворожительны, что между обитателями отеля и жрицами театра завязывались са.мыя оживленныя отношенія.
Театральная площадь была въ т давнія времена маленькимъ римскимъ форумомъ: окаймляли ее домъ Ришелье, отель Рено, домъ градоначальника, театръ, зданіе думы, открытая колоннада (на мст которой впослдствіи былъ построенъ музей общества древностей) и дома, отдлявшіе площадь отъ бульвара. На площади царило постоянное оживленіе.
Однажды, въ двадцатыхъ годахъ прошлаго столтія, посл сытнаго обда, поданнаго въ ресторан отеля Рено отличнымъ французскимъ поваромъ Отономъ (отцомъ извстнаго впослдствіи въ Одесс архитектора), на театральную площадь, единственную въ город свободную отъ пыли и грязи, вышли два недавно пріхавшіе изъ Петербурга въ Одессу, оба жившіе въ отел Рено, гостя. Одинъ изъ нихъ Ф. Ф. Вигель, другой — А. С. Пушкинъ.
Они повели оживленную бесду. Вигель былъ въ мрачномъ настроеніи вслдствіе неудачъ по пріисканію себ въ Одесс службы. Пушкинъ, наоборотъ, несмотря на то, что онъ былъ въ Одесс изгнанникомъ и только что вернулся изъ обидной для его поэтическаго самолюбія командировки въ экспедицію по истребленію саранчи, былъ необыкновенно веселъ. Онъ съ полною душевною безпечостью относился къ своему чиновному положенію, острилъ, шутилъ, импровизировалъ эпиграммы на Воронцова и посвящалъ Вигеля въ прелести одесской жизни. Его разговоръ былъ такъ легокъ и остроуменъ, что, какъ говоритъ о немъ Вигель въ своихъ воспоминаніяхъ, онъ ‘какъ-бы электрическими прутиками касался моей черными думами отягченной головы’. Вигель разсказывалъ Пушкину про его Петербургскихъ друзей, и, конечно, передалъ ему, что Жуковскій и Блудовъ, передъ отъздомъ Вигеля въ Одессу, рекомендовали ему повліять какъ-нибудь на Пушкина, чтобы отвлечь его отъ неосторожныхъ поступковъ. Но поэтъ былъ на этотъ разъ такъ безконечно жизнерадостенъ, что, не обращая вниманія на мрачное настроеніе товарища, продолжалъ шутить и ‘съ безпечностью, съ которою онъ смотрлъ на свое горе, заставлялъ Вигеля забывать и собственное’.
Перешелъ разговоръ на поэзію, на то, что создалъ Пушкинъ въ Кишинев и въ Одесс, и полились изъ устъ поэта одна за другою безсмертныя строфы ‘Евгенія Онгина’…
Вигель, какъ онъ выразился, слышалъ въ Одесс ‘примеры’ дивной пушкинской поэмы.
Но Пушкинъ, въ своихъ бесдахъ, не однми лишь, шутками и не одними лишь стихами плнялъ своихъ друзей.
‘Бывало, посреди пустаго, забавнаго разговора изъ глубины души его или сердца вылетаетъ свтлая, новая мысль, которая изумитъ собесдника, которая покажетъ всю обширность его разсудка. Говоръ со смхомъ и презрніемъ о шалунахъ — товарищахъ петербургской жизни, смнялся нжными воспоминаніями о педагогахъ, которые были строги къ нему въ лице’.
И долго вели друзья бесду. Пушкинъ, по словамъ Вигеля, былъ радъ собесднику. Онъ только что поселился въ Одесс. Въ Бессарабіи звуки лиры его раздавались въ безмолвіи, а тутъ ‘въ той же пустын, но только шумной’. И онъ искалъ случая разболтаться, открыть свою душу.
Бесда затянулась, повяло соленымъ воздухомъ съ моря, наступилъ вечеръ и потемнло синее небо.— Тамъ-сямъ зажглись фонари и звзды.
Огромный, блый городской театръ залитъ свтомъ отъ маслянныхъ фонарей и плошекъ.
Пора намъ въ оперу скорй!’.
Сегодня тамъ даютъ ‘Семирамиду’ Россини — того упоигельнаго Россини, котораго вся Европа считала своимъ баловнемъ, своимъ Орфеемъ.
‘Семирамида’ требовала роскошной обстановки. Чуть ли не вс солдаты мстнаго гарнизона были призваны принять участіе въ шествіи царицы. Въ опер танцовалъ балетъ.
Карета за каретою подкатываютъ къ заколонному подъзду театра, — Пушкинъ и Вигель едва пробрались сквозь толпу. Почти вс ложи и первыя мста партера были тогда абонированы одесскими негоціантами, помщиками и лицами свиты Воронцова.
Сегодня театръ полонъ. Въ партер въ первомъ ряду, среди аристократической молодежи, чиновники Воронцова: Алексй Иракліевичъ Левшинъ, такъ много сдлавшій для просвщенія Одессы, гвардіи полковникъ А. И. Казначеевъ, бывшій впослдствіи въ Одесс губернаторомъ, Никаноръ Михайловичъ Лонгиновъ и другіе. Вотъ кутила графъ Самойловъ, вотъ Александръ Львовичъ Давыдовъ, знаменитый составитель гастрономическаго маршрута по Европ, со своимъ племянникомъ Раевскимъ, другомъ Пушкина, который посвятилъ ему своего ‘Демона’. Вотъ Нарышкины, Голицыны, Долгорукіе, Исленьевы, Кирьяковы, Курисы, Скаржинскіе, Потоцкіе, вотъ Спада, вотъ отецъ моего отца, русскій маіоръ въ отставк, неаполитанскій консулъ, Феликсь де-Рибасъ.
И среди пестрой толпы молодежи — великолпный изъ великолпныхъ — ‘отставной корсаръ’ Морали, выходецъ изъ Египта. Высокаго роста красно-бронзовый красавецъ, въ красной рубах, поверхъ которой красная суконная куртка, роскошно вышитая золотомъ. Короткіе шаровары, турецкая шаль, вмсто пояса, изъ многочисленныхъ складокъ которой выглядывали пистолеты. Обувь — турецкіе башмаки, чулки доходящіе до колнъ, на голов, окутывая ее, блая шаль.
Немудрено, что вся публика засматривалась на этого красавца. Смотрлъ на него и воспвшій его впослдствіи Пушкинъ. Но вниманіе поэта было вскор отвлечено другою, боле притягательною для любящаго сердца, красотою.
Въ лож бенуара, справа отъ сцены, появилась Ризничъ, жена одесскаго негоціанта, бывшаго впослдствіи директоромъ городского театра. За нею ея мужъ и молодежь. Много было въ другихъ ложахъ интересныхъ одесскихъ женщинъ, которыхъ лорнировали со всхъ концовъ партера. Красавицы польки Потоцкія, Сабанскія, Пршездецкія, графиня Ланжеронъ, Голицына, жены прізжихъ чиновниковъ я военныхъ, ослпляли своими взорами, чаровали своими улыбками, пробуждали къ жизни своимъ звонкимъ голосомъ весь театръ…
Но Пушкинъ въ этотъ вечеръ былъ влюбленъ только въ одну.
Онъ глядлъ всмъ своимъ пылающимъ взоромъ на ложу, въ которой молодая негоціантка, блистая самолюбивою и томною красотою, была окружена толпой рабовъ.
Но вотъ взмахнулъ палочкой Дзанотти, раздались первые звуки увертюры Россиніевской Семирамиды, и все въ зал замерло. Безъ трубъ, безъ барабана, построенная почти вся на струнныхъ инструментахъ, увертюра, давая постепенное наростаніе одной и той же захватывающей мелодіи, переходя отъ піянисимо къ фортисимо и отъ lento къ presto-prestissimo, такъ увлекла слушателей куда-то въ надземный міръ, что имъ было не до земной любви.
Потомъ запла Морикони…
Когда мой отецъ, видвшій лично и Пушкина и Морали и слышавшій собственными ушами Морикони, вспоминалъ о ней, то на нашъ вопросъ о свойств ея пнія онъ только махалъ рукой… дескать, все равно ничего не поймете.
Говорятъ, она была божественна.
Увлекся ею и Пушкинъ, а все же чаще смотрлъ онъ не на сцену.
Г-жа Ризничъ — тоже: она и слушаетъ оперу и не слушаетъ. И не знаетъ чему отдать вниманіе: каватин ли Семирамиды, или мольбамъ своихъ поклонниковъ, старавшихся то шутками, то комплиментами привлечь на себя ея очаровательные взоры.
А мужъ ея, утомленный отъ дневныхъ коммерческихъ заботъ о прибывшихъ и ушедшихъ корабляхъ, въ углу за кресломъ жены, полуспитъ. Быть можетъ, онъ такъ привыкъ къ итальянской музык, что слышитъ ее и во сн. Въ лучшихъ мстахъ оперы онъ вдругъ съ просонокъ прокричитъ: фора! звнетъ и захрапитъ снова.
Въ антрактахъ публика переходитъ изъ ложи въ ложу. Почти вс одесситы другъ съ другомъ знакомы. Говорятъ на всхъ діалектахъ.
Здсь будетъ кстати сказать, что было время, когда въ Одесс русскій языкъ былъ такимъ же общеевропейскимъ, какъ нын французскій. Чтобы понять другъ друга надо было говорить по-русски. Грекъ не могъ бы понять француза, какъ итальянецъ не могъ бы понять нмца (колониста изъ Люстдорфа или Либенталя), если бы каждый изъ нихъ не научился говорить по-русски.
Основою одесскаго русскаго языка былъ языкъ русскихъ солдатъ и запорожскихъ казаковъ и всхъ русскихъ рабочихъ по основанію Одессы. По-русски говорили и вс начальствующія лица города. Самъ де-Рибасъ, хотя скверно, но писалъ свои приказы по-русски, и де-Воланъ, какъ голландецъ, не могъ-бы быть понятымъ рабочими, если бы не говорилъ по-русски. Вся администрація, вс чиновники Зубова, не говоря уже о духовенств, знали только одинъ русскій языкъ. Герцогъ Ришелье — аристократъ-французъ — обращался къ населенію, къ купечеству, къ рабочимъ по-русски. Извстна его простая, но глубоко дышавшая патріотизмомъ, произнесенная имъ по-русски, рчь, призывавшая одесситовъ въ 1812 году къ жертвамъ на алтарь общаго отечества. Графъ Ланжеронъ также говорилъ по-русски, да и не удивительно: онъ съ момента взятія Измаила служилъ въ русскихъ войскахъ и совершилъ съ ними вс ихъ походы,— но говорилъ онъ скверно.
Со времени же Воронцова — русскій языкъ сталъ въ Одесс господствующимъ, и вся прибывшая съ нимъ чиновная и знатная свита говорила не иначе, какъ по-русски, французскаго гримасничанья тогда одесситы еще не знали.
Надо сказать еще, что въ самые первые дни театральной жизни Одессы въ тородскомъ театр, въ перемежку съ итальянскою оперою, давались и русскія представленія.
Мн хотлось бы хоть слегка разсять существующее предубжденіе, будто прежняя, старая Одесса была настолько иностранная по духу и по языку, что русскій элементъ имлъ въ ней лишь второстепенное значеніе. Напротивъ, русскій элементъ былъ въ Одесс тмъ основнымъ фономъ, за которомъ жизнь иностранцевъ разворачивалась, какъ пестрая декорація.
Но между всми народностями, населявшими тогда Одессу, царила такая искренняя вротерпимость и такое человческое пониманіе другъ друга, что вс чувствовали себя въ новонародившемся город, какъ у себя на родин.
Безъ насильственнаго воздйствія со стороны администраціи, народности сживались на почв общихъ интересосъ, обмниваясь другъ съ другомъ и знаніями, и мыслями, и силами. И не было между ними вражды, а если было соперничаніе, то лишь въ области торговли и искусства.
Но… прозвучали послдніе аккорды Россиніевской Семирамиды. Умерла въ страданіяхъ царица Вавилона. И сразу, съ шумомъ и говоромъ, бросилась публика къ единственному для нея выходу изъ театра, въ сторону колоннъ (позже былъ сдланъ еще выходъ съ Ришельевской улицы, гд теперь фасадъ новаго театра).
Прогремлъ финалъ, опустла зала, шумъ, — торопится разъздъ, толпа стремится вся къ театральной площади, освщенной звздами и фонарями. Итальянцы и любители итальянской музыки слегка поютъ игривые мотивы, сами собою проникшіе въ ихъ душу и даже Пушкинъ, подобно сынамъ Авзоніи, такъ увлекся оперою, что тоже проплъ, или, какъ онъ самъ выразился, проревлъ, только-что слышанный речитативъ.
По окончаніи спектакля куда идти?— одни спшатъ къ кулисамъ театра со стороны ныншняго Поле-Рояля, чтобъ подождать выхода артистовъ.— Ее — божественную Морикони — оглушатъ рукоплесканіями, забросаютъ цвтами, а можетъ быть по отпряжк лошадей, привезутъ въ карет запряженной молодежью,— Другіе пойдутъ ужинать къ Лал-Коста, тому самому, котораго такъ забавно восплъ Аммосовъ. Ресторанъ его былъ на углу Дерибасовской и Ришельевской, въ дом долго принадлежавшемъ Портновымъ, а потомъ перешедшемъ къ Ралли. Здсь собирались, главнымъ образомъ, греки и итальянцы, и, вообще, морскіе люди.
Третьи пойдутъ ужинать къ Отону. Иные отправятся по домамъ. Многіе, любители ночныхъ приключеній, подутъ кутить на окраинныя кривыя улицы Одессы.
Но найдутся и картежники… Для нихъ, подъ комнатами Казино въ отел Рено, въ подвалахъ, были готовы игральныя залы… Звенло тамъ золото и разгоралась тамъ худшая изъ всхъ страстей — страсть любостяжанія…
Пушкинъ, впрочемъ, былъ такъ бденъ въ Одесс, что когда посщалъ подвалы Казино, врядъ ли принималъ участіе въ игр, хотя любилъ ее,— Въ этотъ вечеръ онъ весь былъ подъ обаяніемъ только-что виднной красавицы, которую потомъ онъ такъ ревниво и такъ элегически восплъ.
…Но поздно. Тихо заснула Одесса. Наступила темная, нмая, бездыханная ночь. Взошла поздняя луна. Все небо окуталось прозрачно-легкою завсою. Все молчитъ,— шумитъ лишь только Черное море…

Пушкинъ и Амалія Ризничъ,

На ‘пунт’, въ конц Платоновскаго мола, куда съзжались вс одесскіе негоціанты, моряки и простые обыватели, желавшіе посл знойнаго дня подышать свжимъ воздухомъ открытаго моря, корабль былъ уже готовъ къ отплытію. Но паруса его еще были связаны и засмоленный канатъ еще удерживалъ его порывы. Капитанъ нетерпливо поглядывалъ въ сторону Польскаго спуска: втеръ начиналъ свжть — жаль было упустить благопріятный моментъ для поднятія парусовъ. Но вотъ карета за каретою. Вотъ дрожки съ молодежью. А вотъ и Яблоновскій. Онъ распоряжается отъздомъ красавицы негоціантки г-жи Ризничъ, успвшей за свое краткое (всего одинъ годъ) пребываніе въ Одесс вскружить головы столь многимъ сумасбродамъ. Яблоновскій взбирается на корабль, вноситъ въ предназначенную для Ризничъ каюту цвты, распоряжается убранствомъ помщенія, бранитъ капитана, бранитъ прислугу. А вотъ вслдъ за ними и панъ Собаньскій. Онъ тоже съ цвтами, онъ тоже суетится. Но онъ терпть не можетъ своего соперника Яблоновскаго, точно также, какъ тотъ ненавидитъ Собаньскаго.— А это кто же на набережной въ ожиданіи отъзжающей? Это еще одинъ ея поклонникъ — нашъ милый поэтъ Туманскій.
Корабль качается, волны заигрываютъ съ нимъ. Капитанъ ругается. Но вотъ и она!.. А за нею цлая вереница еще многихъ экипажей и дрожекъ.
Въ привезшемъ ее экипаж, рядомъ съ ней, не мужъ ея Иванъ Ризничъ. Онъ выхалъ изъ Одессы сухопутью двумя мсяцами раньше, нарочно, чтобы не сопровождать ее. Рядомъ съ красавицей блдный и печальный Александръ Сергевичъ Пушкинъ. Изъ всхъ поклонниковъ онъ одинъ удостоился послдняго съ ней свиданія.
Амалія Ризничъ, высокая, стройная, въ своемъ любимомъ длинномъ черномъ плать и въ фетровой, іа Louis ХIIІ, мужской шляп, что придавало ей видъ не то мушкатера, не то амазонки. Но чудные, знаменитые своею длиною, волосы она заплела и свернула вокругъ головы въ роскошную косу. Она тоже блдна и печальна. Она прерываетъ страстныя слова поэта вопросомъ о своемъ ребенк. Но онъ уже здсь. Его держитъ на рукахъ кормилица.
Еще такъ недавно царица одесскихъ салоновъ, соперница графини Е. К. Воронцовой по пріему гостей, покровительница всхъ артистовъ итальянской оперы въ Городскомъ театр, директоромъ котораго состоялъ ея мужъ, счастливица, окруженная блестящею свитою поклонниковъ, которыхъ она заражала своею жизнерадостью — г-жа Ризничъ узжала теперь одна, безъ мужа, въ глубокомъ гор. И на штуки Собаньскаго, на усердные хлопоты Яблоновскаго, на дружескія слова Туманскаго, на поэтическія стенанія Пушкина — въ ея очаровательныхъ глазахъ не было привтливой отвтной улыбки.
Ризничъ узжала, покинутая мужемъ, который не могъ простить ей ея свтскія увлеченья. Напрасно думалъ Пушкинъ, что ревнивый мужъ дремалъ въ своей театральной лож, когда блестящая молодежь, въ антрактахъ оперы Семирамида, ухаживала за его красавицей женою.
Но можно ли было въ Одесс двадцатыхъ годовъ прошлаго столтія не отдаваться вихрю свтскихъ наслажденій! И могла ли прелестная иностранка, жена милліонера-негоціанта, увлекавшагося больше хлбными операціями, нежели своими супружескими обязанностями, не прислушиваться къ страстнымъ рчамъ своихъ молодыхъ поклонниковъ! Ризничъ не говорила по-русски. Она была полу-нмка, полу-итальянка. И для нея были особенно очаровательны признанья, которыя она понимала больше по тону, нежели по языку.
Пушкинъ писалъ ей въ альбомъ, въ 1824 году, какъ разъ передъ самымъ ея отъздомъ изъ Одессы,
На язык теб невнятномъ
Стихи прощальные пишу,
Но въ заблужденіи пріятномъ
Вниманья таоего прошу, и т. д.
Могла ли не отдаться чуткая, умная молодая женщина рчамъ и чарамъ влюбленнаго поэта!
Ризничъ не была принята при ‘двор’ Воронцовыхъ и это сильно язвило ея самолюбіе. Свита графини состояла изъ молодыхъ аристократовъ Голициныхъ, Нарышкиныхъ, Исленьевыхъ, изъ знатныхъ поляковъ, особенно любезныхъ Воронцовой, урожденной Браницкой, и изъ петербургскихъ чиновниковъ, отличавшихся гораздо боле свтскимъ блескомъ, нежели усердіемъ къ служб. Одесской мстной молодежи надо было выбирать: идти ли къ блестяще-чопорному ‘двору’ лорда Воронцова, или въ радушные салоны негоціанта Ризнича. Объ этомъ шли толки, распри. Въ Одесс открыто говорили о соперничаньи двухъ царицъ.
Пушкинъ познакомился съ мужемъ Ризничъ еще до его женитьбы, во время своихъ кратковременныхъ пріздовъ изъ Кишинева въ Одессу. Онъ посщалъ тогда дома многихъ одесскихъ негоціантовъ: француза Сикара на Садовой ул., серба Лучича на Александровскомъ проспект и тріестинца Ризнича, на Херсонской, гд теперь гимназія г-жи Пашковской. Потомъ Ризничъ ухалъ заграницу и вернулся въ Одессу съ молодой женою, іюн 1823 года, какъ разъ тогда, когда Пушкинъ окончательно переселился сюда, въ качеств чиновника при канцеляріи только что назначеннаго новороссійскаго генералъ-губернатора, графа, впослдствіи свтлйшаго князя, М. С. Воронцова.
Сначала обласканный Воронцовымъ, потомъ подвергшійся его преслдованіямъ за слишкомъ вольный образъ жизни и за невоздержанность въ рчахъ и въ стихахъ, Пушкинъ бывалъ, но рдко, на вечерахъ графини и предпочиталъ общество красавицы Амаліи. Но Ризничъ, благодаря обширнымъ коммерческимъ связямъ мужа и его большому богатству, была сразу окружена такимъ сонмомъ поклонниковъ, что любящій и увлекающійся поэтъ былъ постоянно терзаемъ муками ревности. Напрасно Раевскій, Александръ Николаевичи, другъ Пушкина, хотя и имвшій на него ‘демоническое’ вліяніе, старался отвлечь его отъ красавицы Амаліи и употреблялъ вс усилія, чтобы вернуть Пушкина ко двору Воронцовой, въ которую онъ, Раевскій, былъ самъ безумно влюбленъ, поэтъ не отрывался отъ Ризничъ и соперничалъ въ ухаживаніи за нею съ такими ничтожными въ сравненіи съ нимъ людьми, какъ Яблоновскій и Собаньскій.
Какъ относился легко Пушкинъ къ Воронцовой, можно судить по отрывку его письма изъ Одессы къ двумъ кишиневскимъ дамамъ, въ которомъ онъ предлагаетъ нарисовать имъ Воронцову въ восьми позахъ Аретина.
Къ Ризничъ его любовь была, хотя и съ сильнымъ оттнкомъ чувственности, но боле крпка и чиста.
Свтская жизнь въ Одесс въ 1824 г. была подобна безпрерывному празднику. Вечера, собранья, танцы, игра въ карты, театръ, прогулки за городъ, кавалькады. Ризничъ, захваченная вихремъ наслажденій, едва оправившись отъ родовъ, до того отдалась этой жизни,что перестала совсмъ принадлежать своему семейному очагу. Настала размолвка съ мужмъ, а затмъ и вынужденный ея отъздъ изъ Одессы.
Какъ сонъ, кккъ вихрь, какъ взрывъ фейерверка, прошелъ этотъ годъ — отъ іюня 1823 года по май 1824.
Бдная Ризничъ взбиралась на корабль, прощаясь съ друзьями, холодная, нмая, отказывая въ послднемъ поцлу любимому поэту.
Раздался грохотъ и хлопанье освобожденныхъ парусовъ, сняты мостки, поднятъ якорь. Втеръ, какъ рзвый конь, запрягся въ блоснжныя ткани. Ризничъ на палуб, рядомъ съ ней кормилица съ ребенкомъ. Корабль, какъ лебедь, двинулся. Толпа на набережной засуетилась, хотлось удержать корабль или помчаться за нимъ… Пушкинъ снялъ свою широкополую шляпу.
Свершилось. Она ухала. Ухала ‘для береговъ отчизны дальней, покидая край чужой’. Ни еще долго стояла толпа на набережной, слдя за исчезающими на голубомъ горизонт блыми крыльями.

Театральныя воспоминанія.

Посл сгорвшаго Городского театра наиболе симпатичнымъ и оставившимъ въ старыхъ одесситахъ наилучшія воспоминанія былъ театръ Маріинскій. Его тоже нтъ уже…
Построенъ онъ былъ въ Театральномъ переулк на мст и въ зданіи французскаго цирка Гютемана. Круглый залъ, открытыя ложи, амфитеатръ, галерка. Прекрасная, удобная галерка — безъ нумераціи и безъ отдльныхъ мстъ. Публика сидла на ступеняхъ амфитеатра, подобно римлянамъ. Чтобы попасть на переднія ступени, нетерпливая молодежь собиралась къ театру за два часа до начала представленія и вваливалась въ открывавшіяся двери веселою и шумною гурьбою. По поводу такого же устройства галлереи въ театр Эрмитажъ, за Строгановскимъ мостомъ, я писалъ уже, что отсутствіе нумераціи мстъ много содйствовало симпатичному сближенію публики. Въ патетическихъ моментахъ молодежь легче зажигалась общимъ настроеніемъ и знакомые и незнакомые экспансивне длились своимъ восторгомъ или смхомъ.
Большой вопросъ — что лучше въ театр: удобство сиднія или удобство общенія.
Въ Италіи, въ старыхъ театрахъ, есть въ партер особо огороженныя для любителей музыки мста. Здсь публика не имела сидній вовсе. Она стоитъ, тсно сжимаясь съ одну кучу. Неудобно, жарко. А настроеніе приподнятое, души чуткія, и не раздавалась на сцен ни одна искренно сптая арія, которая не вызывала-бы въ этой толп одного общаго восторженнаго трепета Успхъ оперы или артиста въ Италіи создастся именно этою частью публики.
Маріинскій театръ, какъ я уже говорилъ, былъ выстроенъ изъ бывшаго зданія цирка. Крыта была такъ тонка, что когда по ней ходили коты, то шумъ ихъ шаговъ раздавался въ зал. Однажды давали пьесу ‘Преступленіе и Наказаніе’ (не Достоевскаго). Это было во времена антрепризы Лелева. Въ первомъ дйствіи, когда разыгривалась тяжелая сцена прощанія съ матерью сына, осужденнаго на 12 лтъ каторги, и вся публика замерла, вслушиваясь въ душу раздирающія слова мелодрамы, вдругъ на крыш театра раздался шумъ шаговъ кошекъ и отчаянные вопли ихъ любовнаго мяуканія. Легко вообразить себ происшедшій переполохъ. Въ зал поднялся неудержимый хохотъ, актеры остановились, Лелевъ, игравшій сына, прервалъ свой монологъ. Послали служителей разогнать котовъ. И долго публика не могла вернуть свое серьезное настроеніе.
Случалось, и довольно часто, что гасло газовое освщеніе. Театръ плохо отапливался, публика мерзла. А вотъ спросите стараго одессита: мшали ли вс эти неудобства хорошему настроенію публики — и онъ, въ отвтъ, только вздохнетъ. Многое можно было бы отдать изъ новаго, теперешняго, за возвращеніе Одесс временъ Маріинскаго театра.
Но прежде чмъ поговорить спеціально объ этомъ театр, мн хотлось бы помянуть добрымъ словомъ и прежніе одесскіе цирки.
Кто помнитъ еще циркъ Сулье на Ришсльевской, первый циркъ Сура на Театральной площади или циркъ Гютемана на мст Маріинскаго театра?
Кто помнитъ братьевъ Дубскихь, акробатовъ Пикарди или несчастныхъ сестеръ Давене? Въ прежнее время не знали тхъ стокъ, которыя подвшиваются нын подъ летающими гимнастами. Цирковые артисты рисковали жизнью, и не только рисковали, но и платились ею. Одна изъ сестеръ Давене убилась, упавъ во время полета. И какіе это были полеты! Черезъ весь циркъ, на высот, безъ стокъ, да еще съ сальто-мортале черезъ обтянутый бумагою обручъ.
А Марта и Альбертъ Суръ! Красавцы дти. Она маркизою Помпадуръ, а онъ какимъ-то принцемъ. Въ строго выдержанномъ стил XVIII столтія, подъ звуки менуэта, братъ и сестра исполняли поэтически — любовную пантомиму, восторгая публику своею природною граціею.
Возможна ли была бы въ ныншнихъ циркахъ постановка такихъ чисто-граціозныхъ сценъ? Почему непремнно нужно, теперь, чтобы расшевелить публику, кекуокъ или матчишъ?
Разыгрывались прежде въ циркахъ и смшныя сцены. Кто не помнитъ сцены на двухъ лошадяхъ: m-r et m-me Denis или знаменитаго лорда Пломпуддинга со своимъ грумомъ?
Въ числ особенныхъ цирковыхъ достопримчательностей прежняго времени надо вспомнить и посщеніе Одессы — въ цирк Гютемана — звринцемъ знаменитаго Крейцберга.
Ну, да Богъ съ нимъ, съ циркомъ. Охотно перехожу къ воспоминаніямъ о Маріинскомъ театр.
Неувядаемая, но, увы, увядшая и давно, въ нищет, сошедшая въ могилу, красавица мадамъ Келлеръ, антрепренерша французской труппы Маріинскаго театра!
Les Brigands (Разбойники) Оффенбаха. Пагани дирижеръ. Бодрый оркестръ. Живо спвшійся хоръ.
‘Ce sont les bottes, les bottes, les bottes
Les bottes des ca.abiniers du roi.’
Сапоги тхъ самыхъ карабинеровъ, которые по несчастной случайности ‘par un malheureux hassard’ всегда являются слишкомъ поздно —‘arrivent bonjours trop tard’. Чудная музыкальная и живописная оперетка, невдомо почему забытая. И какъ хороша въ ней была сама г-жа Келлеръ въ роли дочери бандита, звонко напвавшей свою свободную псенку ‘Je suis Fiorella la blonde, la fille du bandit’.
Какое множество хорошенькихъ и музыкальныхъ оперетокъ старые одесситы слышали въ Маріинскомъ театр.
Barbe Bleue (Синяя борода), La sabre de mon p&egrave,re (Герцогиня Герольштейнская), la Perichole (Птички пвчія), Елена, Орфей Оффенбаха, le petit Faust Эрве, La noce aux Porcherons, La petite Marie, Madame Anget Лекока и многія, многія другія.
Въ особенности хороши были маленькія одноактныя вещицы. Называю ихъ потому, что право не мшало-бы ихъ возобновить: Le matre de chapelle, музыка Paer’а, того самаго Пера, о которомъ упоминалъ пушкинскій графъ Нулинъ въ своемъ кресл петербургскихъ новинокъ. La chanson de Fortanio — прелестная оперетка Оффенбаха съ знаменитою аріею на слова Альфреда де Мюссе.
Si vous creyes que je vais dire
Qui j’ose masser
Je ne saurnis pour un empire
Vous la nommer.
А затмъ того же Оффенбаха и также одноактныя Le mariage aux lanternes (Свадьба пра фонаряхъ) или его классическое М-r Choufleuri (Званный вечеръ съ итальянцами). Почему эти веселыя и прелестные вещи должны оставаться навсегда неизвстными современному молодому поколнію?
Одновременно съ опереткою г-жа Келлеръ имла прекрасную драматическую труппу, въ состав которой были такія крупныя величины, какъ Шамоненъ и неподражаемо комичный Месмакеръ. Репертуаръ составленъ былъ изъ легкихъ комедій и мелодрамъ. Сама г-жа Келлеръ была не только прекрасной двицей, но и очень хорошей драматической артисткой. Театръ переполненъ. Первые ряды заняты абонентами. Въ лож на-право маститый графъ Строгановъ, въ шелковой ермолк, съ сестрою своею г-жею Полетика. Спектакли начинались рано, въ 7 съ половиной часовъ. Въ 9 часовъ неизмнно графъ Строгановъ вставалъ и уходилъ изъ театра, придерживаясь режима ложиться спать и вставать рано. Рядомъ съ его ложею Новосельскій съ женою и дочерью, красавицею г-жею Бушенъ. Долгое время г-жа Бушенъ имла въ Одесс великосвтскій салонъ, который привлекалъ къ себ вс лучшія литературныя и аристократическія силы Одессы. Салонъ этотъ смнилъ прекратившіеся вечера у г-жи Папуловой. Вотъ большое семейство Юрьевичъ, вотъ Вассалъ, Родококаки, Рандичъ, Григорій Григорьевичъ Маразли съ обоими Вучина: Иваномъ (учредителемъ Вучиновской преміи за драматическія произведенія) и красавцемъ Александромъ, холостякомъ, сгубившимъ не мало двичьихъ сердецъ. Периклъ еодоровичъ Родоконаки съ моноклемъ въ глазу переходитъ отъ ложи къ лож, отъ одной дамы къ другой и по близорукости такъ всматривается въ лица незнакомыхъ женщина, что возбуждаетъ негодованіе ихъ мужей. Около него тоже съ моноклемъ редакторъ ‘Journal d’Odessa’ Леонъ Даниканъ, большой поклонникъ мадамъ Келлеръ. Какъ трагически окончилъ онъ свою жизнь! Онъ убилъ себя, выстрливъ изъ двухъ пистолетовъ одновременно — въ сердце и въ високъ.
Даниканъ былъ, вообще, интересною личностью. Въ Одесс онъ пристроился къ торговому дому братьевъ Рафаловичъ, гд состоялъ французскимъ корреспондентомъ и, что особенно цнилось въ немъ — былъ ‘добрымъ совтникомъ’ въ финансовыхъ спекуляціяхъ. Рафаловичи очень любили его и всячески поддерживали въ личныхъ длахъ, но Даниканъ любилъ жить очень широко.
Газета ‘Journal d’Odessa’, принятая имъ отъ моего отца, перешедшаго да службу городу въ качеств директора городской публичной библіотеки, не только не давала дохода, но еще приносила Даникану убытокъ.
Помню, однако, какъ бодро и интересно она велась. Помню редакціонные вечера. Рандичъ, неудержимый каламбуристъ архитекторъ Отонъ, г. Шапеллонъ, ведшій отдлъ театральный и обзоръ журналовъ, Павелъ Раканье и другіе члены дружной когда-то одесской французской колоніи.
Газета оживилась въ эпоху русско-турецкой войны. Особенно трудною была ночная работа, когда получавшіяся длиннйшія ночныя телеграммы приходилось переводить съ русскаго на французскій. Не обходилось, вслдствіе поспшности, и безъ неправильностей въ перевод.
Но когда однажды русскія газеты посмялись надъ Даниканомъ за проскользнувшую въ одну изъ переведенныхъ телеграммъ неважную ошибку, онъ ловко отпарировалъ насмшку, напомнивъ ‘Одесскому Встнику’ о случившемся съ нимъ забавномъ анекдот. Во время франко-прусской войны въ редакцію ‘Одесскаго Встника’, при П. Сокальскомъ, была получена изъ Парижа телеграмма, извщавшая, что въ этомъ город былъ объявленъ общій сборъ къ оружію. Французскій текстъ гласилъ: ‘Ce soir on а battu la gnrale Paris’. Сокальскій перевелъ это словами: ‘Сегодня въ Париж побили генеральшу’ и къ довершенію анекдота сопроводилъ это извстіе вопросомъ въ скобкахъ — (какую)?
Рядомъ съ Даниканомъ Тработти, Порро, Рудольфъ Фельдау, Кореи, Суппичичъ, Вуро, Сунди, Сикардъ, Энрико Чипріяни.
Многіе поумирали, многіе еще живы. Еще больше съ тхъ временъ, о которыхъ я повствую, людей народилось. Но гд публика первыхъ театральныхъ рядовъ? Гд золотая молодежь, гд такъ-называемый большой свтъ? Гд наши интересныя дамы?
Теперь въ нашихъ театрахъ ‘большая’ публика бываетъ лишь въ торжественные дни, а Маріинскій театръ времени г-жи Келлеръ былъ всегда свтелъ и жизнерадостенъ и объединялъ въ себ каждый вечеръ все лучшее одесское общество.
Въ немъ подвизались не одни французы. Маріинскій театръ видалъ на своихъ подмосткахъ такихъ знаменитостей итальянцевъ, какъ Пеццану-Гвалтьери и Сальвини.
Чудная Пеццана! Какъ скромно выступила она у насъ, безъ всякой предварительной рекламы, и какъ быстро и властно завоевала она одесскую публику!
Я помню ея первый дебютъ въ ‘Меде’ Легуве. Пустой театръ. Нсколько итальянцевъ, рецензенты, никого на галлере. Но игра ея такъ сразу захватила общее вниманіе, что немногочисленные слушатели, испытывая высокое эстетическое наслажденіе, своими знаками восторга произвели, такую бурю, какъ будто театръ былъ переполненъ публикою. Въ слдующій разъ Пеццана-Гвалтьери выступила въ ‘Дам въ Камеліяхъ’ Дюма. Публики было больше Въ игр Пеццана была особенность — удивительно искренній по тону переходъ отъ веселаго смха къ горькимъ рыданіямъ. Въ роли Маргариты Готье она часто прибгала къ этому пріему, и когда въ первомъ дйствіи, посл ухода Армана, она сама смется надъ своей любовью, и затмъ ея смхъ переходитъ въ неудержимыя слезы, она производила чарующее впечатлніе.
Въ третій разъ, на представленіи пьесы ‘Suor Teresa’ (За монастырской стною), театръ уже былъ совершенно полонъ, и восторгу публики не было конца.
Поразила всхъ Пеццана Гвалтьери и своимъ комическимъ талантомъ. По примру великой Аделаиды Ристори, которую я видлъ посл Медеи, въ веселой комедіи Гольдони ‘la locandiera’ (трактирщица), Пеццана выступила въ другой прелестной вещиц того-же Гольдони ‘Zelinda е Lindoro’ и произвела въ ней фуроръ своей заразительною веселостью.
Закончила свои спектакли въ Одесс Пеццана въ дебютной роли трагической Медеи, и одесская публика, вся отдавшаяся обаянію ея генія, поднесла чудной артистк необычайно роскошный подарокъ — золотой внокъ.
Огромное эстетическое наслажденіе доставилъ постителямъ Маріинскаго театра еще знаменитый трагик Томазо Сальвини, гигантъ не только по генію, но и по росту. Игра Сальвини всмъ памятна и давно оцнена, межъ тмъ игра Пеццана Гвалтьери осталась достояніемъ лишь немногихъ.
Сальвини выступалъ у насъ въ лучшихъ роляхъ своего репертуара: въ ‘Гражданской смерти’, Макбет, Гамлет, Отелло и другихъ… Театръ былъ всегда переполненъ, галерка Маріинскаго театра представляла море головъ.
Въ первой лож къ сцен, въ той самой, которую всегда занималъ графъ Строгановъ, сидлъ на всхъ представленіяхъ Сальвини одинъ, обращавшій на себя общее вниманіе, поститель. Одинъ въ обширной лож, закрывая голову руками и вперивъ весь свой взоръ на сцену, онъ сосредоточенно слдилъ за малйшимъ движеніемъ великаго артиста. Это былъ извстный провинціальный русскій актеръ М. Т. Ивановъ-Козельскій. Онъ служилъ въ то время въ драматической трупп Милославскаго въ Русскомъ театр. Пріздъ Сальвини взволновалъ его и онъ просилъ у Милославскаго отпуска, чтобы послушать и видть трагика. Но Николай Карловичъ имлъ антрепренерскую жестокость отказать ему. Тогда Митрофанъ Трофимовичъ объявилъ, что уплатитъ неустойку, и абонировался на вс представленія Сальвини, взявъ для себя одного первую, ближайшую къ сцен, ложу. Онъ не впускалъ туда никого, чтобы не разсивать своего настроенія.
Бдный Ивановъ-Козельскій! Какъ онъ ужасно кончилъ свою жизнь! Спился. А, между тмъ, какой это былъ чуткій и чудный артистъ! Я помню его мечтанья о скопленіи большого капитала, чтобы похать на долго, долго за-границу, чтобы перевидать всхъ выдающихся артистовъ и поучиться у нихъ великому искусству сцены… Митрофанъ Трофимовичъ отличался не столько знаніемъ сцены и даже не столько талантомъ, сколько глубокою любовью къ театру.
Большія деньги заплатилъ онъ за право видть Сальвини. Неустойку, однако, Милославскій простилъ ему
Въ Маріинскомъ театр была еще русская драматическая труппа и русская оперетка: Крузова, Корбіель, Запольская, Волынская! Сколько самыхъ настоящихъ каскадныхъ пвицъ! И какъ эти каскадныя примадонны были далеки отъ всхъ кэкуоковъ, матчишей и діавольскихъ плясокъ современныхъ опереточныхъ артистокъ!
Корбіель производила фуроръ шансонеткою ‘L’amour’. Тогда эта шансонетка производила впечатлніе чего то необычайно пикантнаго. Теперь-же она показалась бы совершенно невинной и прсной.
Не объясняется ли это тмъ, что въ прежнее время опереточныя артистки были настолько очаровательны и пикантны, что центръ вниманія публики обращался больше на нихъ самихъ, нежели на ихъ шансонетки?

Танцующая Одесса.

Взятіе Хаджибея.— Первый маскарадный балъ.— Ришелье.— Ланжеронъ.— Пріздъ Государя Николая Павловича.— Балы при граф Коцебу.— Балы у Папудовой.— Маскарады въ Городскомъ театр.

Одесса начала танцовать съ перваго дня своего основанія.
14-го сентября 1789 года, посл штурма крпости Хаджибей, солдаты де-Рибаса, которымъ было запрещено разграбленіе деревни, отпраздновали свою побду надъ турками питьемъ горилки и военными плясками.
Хаджибейская деревня была расположена на берегу моря, въ сторону Пересыпи, на пути къ лиманамъ. Здсь ютились татарскія землянки, высились минареты мечетей, вертлись каменные жернова, скрипли арбы, ходили къ соленымъ колодцамъ двушки въ чадрахъ.
На верху, на гор, гд нын бульваръ и бельведеръ Воронцовскаго дворца, грозно глядла турецкая крпость съ полумсяцемъ на шест.
А за крпостью, въ сторону ныншней Театральной площади и дальше до Греческой улицы, были расположены торговая и увеселительная части селенія. Здсь были лавки, кофейня, базаръ.
Здсь проводили праздное время турецкій комендантъ крпости Ахметъ паша и его офицеры. Здсь же былъ, въ отдльномъ дом, гд нын Ліонскій кредитъ, гаремъ паши.
Велико же было удивленіе грека Симона Аспориди, и когда 14-го сентября, въ день Воздвиженія, къ нему въ кофейню вошли, вмсто турокъ, генералъ де-Рибасъ, а за нимъ блестящая свита русскихъ офицеровъ.
Уже былъ отслуженъ въ палатк, въ военно-походной церкви, благодарственный Господу Богу молебепъ, уже были собраны на площади военно-плнные турки, уже была написана реляція Потемкину о взятіи Хаджибея, и де-Рибасъ могъ дать отдыхъ своимъ славнымъ сподвижникамъ.
Здсь были Воейковъ, Меркель, Аркудинскій, Трубниковъ, Головатый, Чепега.
Аспориди вынесъ изъ своихъ погребовъ лучшее кипрское вино и душистую мастику для офицеровъ. А для солдатъ выкатилъ на площадь боченокъ водки. И пошло веселіе.
Русскіе утвердились впервые въ Хаджибе, ставшемъ впослдствіи Одессою, подъ топотъ запорожскаго гопака.
День основанія Одессы, 22-го августа 1794 года, прошелъ безъ пляски. Не до пляски было въ день, когда, исполняя Высочайшій указъ Императрицы Екатерины, Іосифъ де-Рибасъ и его врный другъ и помощникъ де-Воланъ приступили въ великому длу созиданія города на мст взятой крпости.
Надо было прежде всего предохранить новый городъ отъ бурныхъ порывовъ моря. И первымъ актомъ строительства Одессы была сизиова работа по вбиванію въ море свай Платоновскаго мола.
Первый публичный балъ въ Одесс былъ данъ гражданамъ 23-го сентября 1797 года, въ ознаменованіе открытія дятельности ‘Одесскаго иностраннаго магистрата’, смнившаго ‘особый для россійскихъ купцовъ одесскій магистратъ’, учрежденный по ходатайству де-Рибаса
14-го ноября 1795 года и состоявшій подъ непосредственнымъ его вдніемъ.
Иностранецъ де-Рибасъ учредилъ русскій магистратъ, а русскій адмиралъ Пустошкинъ замнилъ его иностраннымъ!…
Балъ ‘иностранцевъ’ былъ устроенъ на городскія средства и обошелся магистрату въ 373 руб. 43 коп.
Одесса любила веселиться. На томъ мст, гд была кофейня Аспориди, были построены потомъ частные дома со спеціальною цлью устраивать въ нихъ ‘маскераты и увеселительныя вечеринки’. Въ длахъ одесскаго магистрата упоминаются, въ числ лицъ, изъявившихъ желаніе устраивать такія собранія, купцы Степанъ Рожковъ и маіоръ Рейзмани, австрійско-подданная еврейка Рухля Давидова и Анна Львова.
Не могу отказать себ въ удовольствіи привести здсь маленькую.характеристику этихъ собраній, дошедшую къ намъ въ вид поданной въ магистратъ жалобы одною изъ ихъ устроительницъ. Дло въ томъ, что одесская купчиха Рожнова получила отъ магистрата разршеніе на устройство у себя бала въ ночь на 1-е января 1800 года, по случаю начала XIX вка. Но во время създа гостей и когда музыканты стали играть имъ встрчный маршъ, неожиданно явился полицейскій приставъ, запретилъ увеселеніе, веллъ потушить свчи и разогналъ музыкантовъ.
Лишившись ожидавшагося заработка, купчиха Рожнова пожаловалась магистрату на дйствія полиціи, сославшись при этомъ на то, что такое же увеселеніе, какъ недозволенное ей, было, однако, разршено другой предпринимательниц, ея сосдк, еврейк Рухл.
Свои убытки Рожнова исчислила… въ 47 руб. 40 коп., раздливъ ихъ такъ: извозчикамъ для развоза пригласительныхъ билетовъ и собраніе танцовщицъ — 3 руб. 20 коп., нанятой прислуг — 2 руб., за музыку — 12 руб., нагрваніе залъ и покоевъ — на дрова и уголь — 1 руб. 50 к., свчъ на 1 руб. 50 коп., закусокъ и другихъ състныхъ заготовленій — на 5 руб. 20 коп., свареннаго кофе 3 фунта — 3 руб. 20 коп., шоколаду 2 фунта — 2 руб. 50 коп., сливокъ и лимоновъ — 1 руб. 30 коп.— Всего 32 руб. 40 коп.— А такъ какъ предполагалось присутствіе не мене 30 гостей, то считая входную плату съ нихъ по 50 коп., надо къ сказаннымъ убыткамъ присоединить и недополученные 15 руб.— Итого Рожнова требовала уплаты 47 руб. 40 коп.
Получила ли она ихъ — неизвстно..
Въ 1803 году прибылъ въ Одессу герцогъ Ришелье. Онъ былъ молодой. Жена его оставалась въ Париж. Его окружала знатная французская молодежь. Надо было вдохнуть жизнь въ городъ, который, посл отъзда де-Рибаса, когда на него и на основанную имъ Одессу пала немилость Императора Павла, былъ заброшенъ администраціей и почти пересталъ дышать.
Первою мыслью Ришелье, наравн съ заботами о поднятіи портоваго и торговаго значенія Одессы, было сдлать ее городомъ привлекательнымъ и интереснымъ.
Надо было, чтобы прізжавшіе въ Одессу гости не узжали изъ нея.
За дло устройства увеселительной жизни города взялся адъютантъ Ришелье, братъ его жены, молодой Рошешуаръ.
Межъ тмъ, какъ строился, по мысли Ришелье, одесскій городской театръ, разныя зазжія польскія, русскія и французскія труппы стали давать спектакли въ нарочно, приспособленныхъ для этой цли хлбныхъ магазинахъ и военныхъ казармахъ Посл спектаклей обязательно устраивались танцы.
Танцовали въ ‘Казино’, въ Редутахъ, въ Ротонд. Особенно любили старые одесситы ‘маскераты’. Я разсказывалъ уже о бал, устроенномъ Рошешуаромъ, на которомъ исполнены были танцы, въ вид шахматныхъ ходовъ, въ шахматныхъ костюмахъ.
Но устраивались въ Одесс и великосвтскіе балы. Давалъ ихъ и Ришелье, и С. При, и графы Сабанскіе и Потоцкіе. А когда пріхала въ Одессу Нарышкина, то балы смнялись балами.
То было время шелка, бархата и пудры.
Много танцевали и при преемник Ришелье граф Ланжерон. Ланжерону удалось осуществить мысль Ришелье о введеніи въ Одесс порто-франко.— Безпошлинный привозъ въ Одессу иностранныхъ винъ, матерій, кружевъ, фруктъ, мебели — давалъ возможность одесситамъ за дешевыя деньги жить со всею европейской роскошью.
Театръ уже былъ оконченъ. Посл оперы въ немъ давались балетные дивертисменты. Графъ Ланжеронъ, большой балетоманъ, проводилъ за кулисами все свое свободное и не свободное время. Важныя бумаги приносились ему для подписи въ уборную хорошенькой танцовщицы.
Потомъ прибылъ Воронцовъ со своимъ блестящимъ дворомъ польской и русской аристократіи. Графиня Елизавета Ксаверьевна любила веселіе. Она сама и ея ближайшая подруга Шуазель участвовали въ любительскихъ спектакляхъ — а затмъ и въ танцахъ. Былъ на ея балахъ и Пушкинъ.
Въ соревнованіе съ нею устраивала у себя вечера Амалія Ризничъ и бывшій въ т времена городскимъ готовою Филиппъ Лучичъ, блестящіе балы у котораго привлекали всю коммерческо-великосвтскую Одессу. Устраивались также постоянные семейные вечера съ танцами въ Англійскомъ клуб.
Въ 1837 году Одесса была осчастливлена пріздомъ Государя Николая Павловича и Императрицы Александры еодоровны. Они остановились во дворц Воронцова. Съ ними прибыли: Наслдникъ Цесаревичъ Александръ Николаевичъ и братъ Государя, Великій Князь Михаилъ Павловичъ съ супругою.
Въ честь Государя городомъ былъ данъ въ зданіи Биржи, т. е. въ ныншней думской зал, блестящій балъ, удостоившійся Высочайшаго присутствія.
Въ сборник моего брата ‘Изъ прошлаго Одессы’ приводится интересныя подробности этого бала съ описаніемъ туалета Государыни: пунцовое креповое платье, передъ котораго былъ весь осыпанъ брилліантовыми шатонами. Графиня Воронцова была въ бломъ неразрзнаго бархата плать и т. д.
Залъ Биржи былъ роскошно декорированъ. ‘Вс колонны были покрыты позолоченнымъ трельяжемъ, по которому вились живыя виноградныя лозы съ гроздями винограда всхъ мстныхъ сортовъ’. Будуаръ Императрицы былъ украшенъ турецкими шалями.
Но вотъ подробность этого бала, еще никмъ не разсказанная. Она была сообщена мн отцомъ, который присутствовалъ на балу въ числ прочей одесской молодежи.
Въ разгаръ бала, во время польскаго, Государь, подозвавъ адъютанта, приказалъ ему пригласить отъ Его имени на туръ стоявшую поодаль красавицу графиню Потоцкую. Адъютантъ поспшилъ исполнить волю Государя, но передалъ приглашеніе такъ, что выходило, будто Государь проситъ графиню сдлать ему честь протанцовать съ нимъ польскій. Не усплъ онъ закончить свою неловкую фразу, какъ Государь оборвалъ его громогласнымъ, раздавшимся на всю малу, словомъ: дур-р-акъ!
Произошло смятеніе, скоро, однако, улегшееся посл того, какъ самъ Государь подошелъ къ графин и прошелся съ нею въ польскомъ.
Покупались матеріи для дамскихъ платьевъ въ старой Одесс въ магазин г-жи Шурацъ и у мануфактуристовъ Александровскаго проспекта. Причесывали дамъ Леонардъ и Трините. Одвали ихъ мадамъ Леонардъ, Томазини и поздне г-жа Піетерсъ.
Привычка давать балы сохранилась и во времена генералъ-губернаторства графа П. Е, Коцебу. Графъ смотрлъ на балы, какъ на средство оживленія города не только въ увеселительномъ, но и въ коммерческомъ отношеніи. Вслдъ за нимъ давали балы у себя и частныя лица. Въ особенности славились балы у г-жи Маразли, матери Григорія Григорьевича, и г-жи Папудовой. На этихъ балахъ бывало по нсколько сотъ гостей. Веселіе царило самое непринужденное.
Одна особенность старой Одессы. При всей аристократичности баловъ, на нихъ не соблюдался, однако, излишне строгій этикетъ. Изношенный фракъ журналиста или профессора лицея нисколько не чувствовалъ себя неловко на-ряду съ фрачной парой, только что вышедшей изъ-подъ ножницъ моднаго портного Вереля или Лантье.
Вотъ одинъ изъ эпизодовъ на балу у г-жи Папудовой, на которомъ присутствовало 580 гостей.
Танцовали мазурку въ сто двадцать паръ. Дирижировалъ красавецъ Гирсъ. Высокій ростъ, пара великолпныхъ бакенбардъ, открытый лобъ, широкія плзчи. Онъ былъ, геніемъ мазурки. Въ числ замысловатыхъ фигуръ устроили ‘тройку’. Запряглись въ нее три красавицы: г-жа Папудова, г-жа Зарифи и Роза Артуровна Бродская. Гирсъ взялъ шелковыя ленты въ руки, оглянулъ слдившія за нимъ остальныя тройки, и уже хотлъ скомандовать ‘Маzourka gnrale!’, какъ вдругъ раздался голосъ графа Михаила Дмитріевича Толстого: ‘остановитесь!’ — Вс остановились и графъ, указывая жестомъ на блестящую тройку Гирса, пригласилъ публику полюбоваться ея красотою.
Вс взоры обратились на чудное зрлище. Г-жи Папудова, Зарифи и Бродская, гордыя сознаніемъ своей краcoты, но смущенныя восклицаніемъ Толстого, ринулись впередъ, увлекая Гирса — и залъ подъ звуки мазурки загремлъ апплодисментами.
Съ самаго основанія одесскаго городского театра вошло въ обычай устраивать въ немъ подъ Новый годъ маскарадные балы. Они отличались большимъ оживленіемъ, разнохарактерностью и красивостью костюмовъ. Костюмы были не только прокатные, но и спеціально сшитые. Я помню эти балы. Вотъ арлекинъ: онъ съ деревянной лопаточкой въ рукахъ, гонится за напудренною Піеретою. Вотъ мамелюкъ съ громаднымъ картоннымъ носомъ. Вотъ астрологъ съ остроконечнымъ колпакомъ. Вотъ маркизы, пастушки.— Все это пестрло, какъ бабочки на лугу.
Не обходилось и безъ комическихъ эпизодовъ. На одномъ балу особое вниманіе привлекъ одинъ господинъ, одтый въ самый обыкновенный, казенный, учительскій вицъ-мундиръ. Но на его лиц была маска съ такимъ глупымъ выраженіемъ, что сопоставленіе этой маски съ вицъ-мундиромъ вызывало общій хохотъ. Маску вывели.
Театральные маскарадные балы устраивались впослдствіи въ театр Великанова, но вмст съ исчезающей старой Одессою они утратили свою первобытную прелесть.
А балы у Манукъ-бей, у Мемертовъ, у Муруги, у Кешко! А чудные рауты и танцовальные вечера у Гавріила Матвевича Крапивина! А балы французскаго благотворительнаго общества!
Но я никогда не кончилъ-бы, если бы сталъ перечислять вс дома, гд Старая Одесса танцовала.
Нтъ Старой Одессы и нтъ боле веселыхъ танцевъ.

Пожаръ стараго театра.

Однажды, весною 1872 года, отецъ мой пришелъ домой возмущенный. Онъ сообщилъ, что управа ршила подвергнуть Городской театръ капитальному ремонту.— Ну что-жъ! Театръ давно уже не ремонтировался.— Да, но на этотъ разъ хотятъ его расширить.— И прекрасно!— Чтобы расширить театръ, ршено замуровать его колонны. Вы понимаете? Замуровать старыя, классическія, свободныя колонны! Разв это не возмутительно, разв это не кощунство надъ стариною!— И отецъ взволнованно зашагалъ по комнат.— Я только что былъ у Новосельскаго — говорилъ онъ — я. былъ въ управ, я указалъ имъ на все безобразіе ихъ зати, я говорилъ имъ, что нельзя такъ посягать на лучшій памятникъ одесской старины. Но на это мн отвтили, что необходимо увеличить буфетный залъ со стороны театральной площади. И вотъ, ради буфета, хотятъ уничтожить коринскія колонны!..
Городской театръ былъ, дйствительно, прекрасенъ со своей открытою колоннадою и классическимъ греческимъ фронтомъ. Основанный по мысли Ришелье въ 1804 г. и оконченный постройкою при немъ-же въ 1809 г., театръ этотъ представлялъ своею вншностью храмъ искусства и переносилъ мысль одесситовъ во времена существовавшихъ здсь, на мст Хаджибея, цвтущихъ греческихъ колоній. Но въ немъ, конечно, были внутренніе недостатки.
Онъ былъ малъ, корридоры были низкіе, не было отдльныхъ выходовъ въ верхніе ярусы. При выход изъ театра, втеръ между колоннъ пронизывалъ холодомъ декольтированныхъ дамъ. Когда мы напоминали отцу объ этихъ недостаткахъ, онъ говорилъ: пусть длаютъ, что хотятъ, но пусть не трогаютъ колоннъ! И писалъ по этому доводу свое мнніе въ одесскихъ газетахъ. Но утилитарныя соображенія городскихъ заправилъ взяли верхъ надъ эстетическими, ремонтъ былъ ршенъ и сдланъ. Замурованныя колонны превратились въ пилястры, и театръ, какъ бы со стиснутыми зубами, превратился, вмсто храма, въ коробку.
Работы по ремонту закончились въ сентябр 1872 г. Начались спектакли, публика въ антрактахъ освжалась въ фойе, на томъ самомъ мст, гд прежде летали между колоннъ одни только голуби и воробьи. Отецъ злился. И, вдругъ, въ ту-же зиму, въ ночь на 2 января 1873 года, небо Одессы озарилось зловщимъ краснымъ сіяніемъ и въ город разнесся общій крикъ: ‘пожаръ! пожаръ! горитъ театръ!’. Весь городъ сбжался къ театральной площади. Оказалось, что загорлось помщеніе для наружныхъ театральныхъ часовъ, освщавшихся газомъ всю ночь. Огонь распространился сначала по чердаку, но быстро перенесся на сцену и на всю внутренность театра. Вскор картина вырвавшагося наружу и бушевавшаго на свобод пламени стала поистин грандіозною. Спасти нельзя было ничего. Одинъ человкъ въ помщеніи часовъ сгорлъ. Все наше семейство собралось у ршетки англійскаго клуба. Толпа волновалась, многіе въ публик выражали скорбь о гибели театра. Одинъ отецъ мой не скрывалъ своего удовольствія. ‘Пусть не касаются старины!’ говорилъ онъ, какъ будто видя въ постигшемъ городъ несчастій отместку со стороны боговъ Греціи за уничтоженіе ихъ храмовыхъ колоннъ.
— Назадъ! скорй! долой съ площади! раздались тревожные крики. Толпа бросилась взрасыпную. Высокій фронтонъ театра зашатался и неожиданно свалился съ поддерживавшихъ его пилястръ, и раздробившіяся его колонны покатились по площади какъ бы въ погоню за публикою.
Сгорвшій театръ разобрали и на его мст построили новый, ныншній. Старый, строгій греческій стиль замнили легкимъ, поверхностно-красивымъ, т. н. внскимъ,— Новый театръ еще молодой… А традиціи сгорвшаго еще долго, долго будутъ жить въ сердцахъ и памяти старыхъ одесситовъ.

Черный трагикъ.

Въ сгорвшемъ Городскомъ театр шли въ русской трупп гастроли знаменитаго англійскаго трагика-негра Айра Ольдриджа (Ira Aldridge). Это было въ 1861 году. До того никто не игралъ въ Одесс шекспировскаго репертуара (посл Ольдриджа впервые ввелъ у насъ Шекспира по-русски H. К. Милославскій, въ 1868 году). Трагикъ, да еще черный, не могъ не привлечь любопытства одесситовъ. Чередованіе англійскаго языка съ русскимъ сначала мшало настроенію слушателей, но сила таланта Ольдриджа оказалась такъ велика, что уже посл перваго представленія — Гамлета — публика научилась сосредоточивать свое вниманіе исключительно на гастролер и стала понимать его не по его словамъ, а по его игр. Въ одно изъ представленій, въ свой бенефисъ, Ольдриджъ возымлъ несчастную мысль сыграть посл Отелло комическую сцену изъ негритянской жизни. Черный, круглый, съ типичною физіономіею африканскаго негра, въ клтчатой полотнянной одежд, какую носятъ черные рабочіе на плантаціяхъ, съ обнаженными шеею и руками, Ольдриджъ изображалъ пьянаго слугу негра. Держа въ одной рук бутылку съ ромомъ, а въ другой зажженную свчу, онъ, вмсто бутылки, тыкалъ себ въ ротъ свчку съ огнемъ, посл чего отплевывался, глупо смялся, скалилъ блые зубы, ворочалъ пьяными глазами и что-то напвалъ и выплясывалъ. Чувствовалось въ Ольдридж сильнйшее желаніе привести публику въ веселое настроеніе. Для этого онъ не жаллъ ни ужимокъ, ни гримасъ, ни самыхъ невроятныхъ тлодвиженій, но публика не смялась. Напротивъ, она возмутилась и стала кричать довольно! довольно! требуя, какъ въ цирк во время излишне усердной эквилибристики, чтобы Ольдриджъ перестать ломаться и истязать самого себя. Одесская публика въ т времена еще не была настолько культурно развита, чтобы понимать художественное значеніе національнаго кэкъ-уока, и, притомъ, въ этотъ злополучный вечеръ, она была слишкомъ глубоко потрясена только что передъ комическою сценою исполненнымъ Ольдриджемъ шекспировскимъ Отелло.
Изъ живыхъ одесситовъ, которые были на представленіяхъ чернаго трагика, въ чьихъ ушахъ не раздается еще до сихъ поръ тотъ дикій звриный вой, которымъ Ольдриджъ оглашалъ театръ въ послднемъ дйствіи Отелло, когда ревнивый мавръ узнаетъ о невинно замученной имъ Дездемоны? Этотъ вой возносился къ небу, къ земл, къ ролямъ, къ публик въ партер, и къ публик на галлере и, вообще, по всей вселенной, а въ проклятіе только что совершившемуся и, увы! навсегда непоправимому злодянію Ольдриджъ метался по сцен, рвалъ на себ волосы и одежду и искалъ руками въ воздух способа растерзать самого себя. Смотрть на него и слышать его было и жалко, и страшно. Публика какъ одинъ человкъ, задыхалась, мучилась и чувствовала необходимость въ какомъ-нибудь немедленномъ, скорйшемъ разршеніи этихъ мукъ, этого воя, этой трагедіи. И вдругъ, вой Ольдриджа обрывается. Отелло нашелъ, чмъ успокоить свою душу. Онъ выпрямляется и прсвозмогая въ себ изстрадавшагося звря, преображается на мигъ въ прежняго достойнаго слугу Венеціи. Свою знаменитую рчь къ посланцамъ республики он ъ произноситъ нескоро, прерывисто, запинаясь, безъ эффекта и по окончаніи ея однимъ взмахомъ ножа перерзываетъ себ горло. Публика испускаетъ крикъ ужаса и привстаетъ со своихъ мстъ, но трагедія еще не окончилась. Ольдриджъ еще долго бьется въ судоргахъ хрипитъ и стонетъ, и воетъ, и тянется, всмъ тломъ тянется къ алькову съ открытымъ пологомъ, гд, все время дйствія въ виду публики, лежитъ задушенная Дездемона Терпть боле нтъ силы: публика стремится къ выходу изъ зала… Только тогда Ольдриджъ ршается, наконецъ, окончательно умереть — и занавсъ падаетъ. И всь театръ, облегченно вздохнувъ однимъ общимъ вздохомъ, разражается громовыми рукоплесканіями…
И вотъ, посл такого душу раздирающаго Отелло, Ольдриджъ вздумалъ, ради своего бенефиса, повеселитъ немного публику комическимъ изображеніемъ пьянаго негра! Но за такое легкомысленное отношеніе къ чутью и вкусу одесситовъ веселый трагикъ поплатился жестоко. Спектакль закончился общимъ шиканіемъ и нсколькими свистками.
Ольдриджъ былъ актеръ не тонкій и въ способахъ производить эффектъ довольно наивный. У насъ въ Одесс, въ Отелло, когда онъ врывается въ альковъ Дездемоны, чтобы задушить ее, было условлено, что съ нимъ, въ тотъ моментъ, когда закроется пологъ, долженъ вступить въ борьбу театральный служитель. И только приведя себя, посл этой борьбы, въ полный безпорядокъ Ольдриджъ выходилъ изъ-за полога, поражая зрителя своимъ страшнымъ видомъ убійцы. Въ Лир, въ сцен бури, онъ рвалъ на своей груди цлыми клочьями блую изъ тонкой бумаги сорочку. (Это, впрочемъ, продлывалъ впослдствіи и Милославскій). Ревлъ онъ тоже какъ-то крайне неестественно. И, тмъ не мене, такъ велика была въ немъ сила темперамента и искусства, что дланность его пріемокъ выяснялась лишь впослдствіи, при разбор его исполненія, во время-же игры публика не успвала ничего критиковать и отдавалась цликомъ производимому на нее глубокому впечатлнію.
Матеріальный успхъ его былъ у насъ небольшой. Да, впрочемъ, не только у насъ. Уже тотъ фактъ, что Ольдриджъ забрелъ къ намъ одинъ, безъ собственной труппы, и что онъ ршился играть, получая на свои англійскія рчи русскія реплики, свидтельствовалъ, что дла нашего гастролера были не блестящи. Вообще, ему въ жизни крайне не везло. Отецъ его, сынъ рабовладльца въ Западной Африк, принялъ христіанство и сталъ миссіонеромъ среди негровъ, затмъ переселился въ С.-Америку. Айра Ольдриджъ родился христіаниномъ съ африканскою кровью. Лицо его было слишкомъ свтлое для негра и слишкомъ темное для мулата. (Играя Отелло, чтобъ оттнить его африканское происхожденіе, и въ сцен слути Ольдриджъ подгримировывалъ себя въ черное. Наоборотъ, играя Ричарда III или Гамлета, онъ старался себя освтлить). Пристрастившись къ сценическому искусству, онъ выступилъ впервые въ городахъ Соединенныхъ Штатовъ, но искусство не могло смыть въ глазахъ американцевъ его чернаго цвта и онъ вынужденъ былъ ухать въ Европу. Здсь онъ подвизался, главнымъ образомъ, въ Англіи. Но свойство его игры въ связи съ однотонностью его цвта было таково что онъ не могъ нравиться долго въ одномъ город и ему надо было перезжать изъ одной группы въ другую. Въ конц концовъ онъ пріхалъ къ намъ, въ Рсссію, и игралъ въ Петербург, Москв, Харьков и другихъ городахъ провинціи. Изъ Одессы онъ ухалъ въ Кіевъ при грустныхъ обстоятельствахъ. Денежныя дла его были такъ плохи, что его долженъ былъ выручить мстный англійскій консулъ Гренвиль-Муррей (впослдствіе извстнй англійскій писатель), выкупивъ его заложенные костюмы. Изъ Кіева Ольдриджъ похалъ въ Польшу, но на пути онъ заболлъ въ какомъ-то захолустномъ городк, гд долго пролежалъ, не имя возможности играть: костюмы ему пришлось заложить и выкупить ихъ онъ не могъ… Такъ печально и безцльно нося свой черный образъ еще въ теченіе нсколькихъ лтъ изъ города въ городъ, Ольдриджъ добрался до Лодзи, гд въ 1876 году умеръ въ совершенно нищенской обстановк.

Аделаида Ристори.

Царственная Ристори!.. Ристори въ образ владычицы морей, англійской королевы Елизаветы. Елизавет, не знавшей надъ собою никакой власти — кром власти побви къ Лейцестеру — осмлился угрожать ‘непобдимою Армадою’ король Испаніи Филиппъ II! Дерзкое посланіе требуетъ немедленнаго отвта — и Елизавета диктуетъ своему секретарю, сидящему справа, грозное письмо Филиппу. Слова падаютъ, какъ удары молніи. И чувствуется во всей фигур королевы и въ сил ея тона такое сознаніе своего величія и могущества, что напередъ трепещешь за участь не только испанскаго флота, но и самого испанскаго государства. Но слова отвта Филиппу еще грозно звучатъ въ устахъ Елизаветы, когда она, вспоминая о томъ, что Лейцестеръ ушелъ вчера недовольный ею и можетъ быть не явится сегодня ко двору, вдругъ преображается въ страстно любящую женщину и диктуетъ своему секретарю, сидящему слва, письмо къ своему любовнику. Тамъ королева, здсь женщина, тамъ слова вражды и гнва, здсь слова любви и кротости. Ристори была безподобна въ этой, искусно прилаженной къ ея дарованію, ец.н въ трагедіи Джіакометти Elisabeta Regina cl’Inghilterra, но она была великолпна во всемъ своемъ огромномъ репертуар и особенно хороша была еще въ Маріи Стюартъ Шиллера. При этомъ ея костюмы были такъ восхитительны и она умла ихъ такъ носить, что извстный артистъ И. Н. Самсоновъ говорилъ, что онъ сходитъ съ ума отъ шуршанья ея шелковъ и бархата. Въ послднее свое представленіе, она, посл ультра-трагической Медеи, по примру Ольдриджа, сыграла веселую вещь: ‘la locandiera’ Гольдони. Но, Богъ ты мой, какъ она очаровательно ее сыграла!— Пьесу эту въ русскомъ перевод ‘Трактирщица’ играетъ тоже очаровательно, но иначе, наша несравненная М. Г. Савина.
Ристори пріхала къ намъ въ осень своей жизни, на вершин своей славы. Ее сопровождала прекрасная итальянская труппа. Костюмы и обстановка поражали роскошью. Успхъ она имла во всхъ отношеніяхъ вполн сильный.
Въ жизни, Ристори, по мужу маркиза Капранико дель Грилло, была очень скромна. Узнавъ, что въ Одесс живетъ одна римлянка (жена француза г. Раканье), она познакомилась съ нею и проводила у нея свободное отъ театра время, занимаясь вязаніемъ и даже штопаньемъ чего-то. Тамъ я имлъ случай видть ее. Доносился запахъ изъ кухни, хозяйка хлопотала объ обд, и когда я, добиваясь отъ Ристори подробностей ея біографіи, спросилъ у нея: что она больше всего любитъ въ жизни? она, подумавъ, отвтила мн: ‘макароны съ пармезаномъ’…

Николай Карловичъ Милославскій.

Надо поспшить поговорить о Милославскомъ. Все меньше и меньше остается людей, которые видли его, слышали и восторгались имъ. Надо поговорить о немъ потому что, кром доставленнаго имъ своимъ современникамъ высокаго эстетическаго наслажденія, онъ оставилъ еще въ наслдіе новымъ поколніямъ дивные и цнные завты.
Какъ король Лиръ, оставшійся королемъ съ головы до ногъ въ дни бури и изгнанія, такъ Милославскій осіавался всю свою жизнь, какъ на сцен, такъ и вн ея, съ головы до ногъ артистомъ.
Всмъ памятно, конечно, толкованіе, данное знаменитымъ итальянскимъ трагикомъ Эрнесто Росси образу и характеру короля Лира. Къ удивленію одесситовъ привыкшихъ къ торжественно-величавому первому выходу Лира въ изображеніи Милославскаго, Эрнесто Росси почти вбгалъ на сцену, стуча палкою, сердито озираясь съ мста проявляя черты старика-самодура.
Милославскій считалъ такое толкованіе неправильнымъ. Трагедія ‘Лира’,— сказалъ онъ мн,— заключается въ томъ, что неблагодарность дочерей и подданныхъ отняла у него высшее его достояніе — его королевское величіе, превративъ его изъ короля въ несчастнйшаго человка. Какъ же дать почувствовать эту трагедію, если не показать Лира, въ первомъ же его появленіи, настоящимъ королемъ!
Сцен въ пустын, когда Лиръ, въ проблеск сознанія, какъ въ блеск молніи въ грозу, восклицаетъ: ‘я король, король отъ головы до самыхъ пятъ’! Милославскій придавалъ особо важное значеніе, какъ кульминаціонному пункту въ трагедіи Лира. Сгорбленный, разбитый, немощный, онъ вдругъ выпрямляется во весь свой высокій ростъ и произноситъ свое восклицаніе, какъ вернувшій себ всю полноту своего королевскаго величія.
Несомннно, Росси былъ ближе къ Шекспиру, нежели Милославскій, играя Лира въ боле реальныхъ тонахъ. Кто не помнитъ чуднаго, ни съ чмъ не сравнимаго по трогательной простот, момента, когда Лиръ-Росси узнаетъ Корделію? Но за то поэтичность образа Лира, его сказочная поэтичность, лучше передавалась Милославскимъ.
Раньше Милославскаго, въ шестидесятыхъ годахъ, какъ я уже разсказывалъ, короля Лира игралъ знаменитый англійскій черный трагикъ Айра Ольдриджъ. Въ сцен бури онъ рвалъ на себ сорочку (спеціально сдланную для этого изъ тонкой бумаги) и оглашалъ воздухъ дикими воплями. Чувствовалась искуственность игры, даже, пожалуй, неестественность изображаемаго типа, а между тмъ зритель уходилъ глубоко потрясенный, исполненный величайшей жалости и состраданія.
Милославскій не потрясалъ сердецъ. Онъ игралъ слишкомъ умно. Но его образы запечатлвались, какъ картины лучшихъ старыхъ мастеровъ.
Вс трое — и Ольдриджъ, и Милославскій и Росси, и многіе, многіе старые актеры, продолжающіе свтить намъ на неб прошлаго, были прежде всего людьми цльными, отдававшимися служенію искусству, какъ отдается врующій жрецъ служенію Богу.
Не роль овладвала ими и не тотъ или иной авторъ подчинялъ ихъ себ. Они, наоборотъ, овладвали ролью, претворяя ее въ себ, въ горнил своего таланта, темпе рамента и пониманія, и далеко, подчасъ, опережая, углубляя и видоизмняя замыселъ автора… Они никогда не были коментаторами чужого. Они всегда играли свое.
Въ настоящее время актеръ боится автора и, въ робости своей, не играетъ роли, а читаетъ ее. Современный актеръ, поэтому, мало захватываетъ публику.
А въ прежнія времена Милославскій настолько не боялся ни Шекспира, ни Кукольника, ни Дьяченко, что ставилъ ихъ чуть не на одну доску, беря изъ нихъ лишь т черты, которыя были свойственны его собственному генію.
Личность, индивидуальность актера были тогда на первомъ план. Авторы, поэты, драматурги помогали лишь своими произведеніями проявленію типичныхъ чертъ актера.
Прежніе актеры совершали святотатства, кромсая творенія великихъ писателей, выбрасывая все, что казалось имъ для себя излишнимъ. Но на мои вопросъ Милославскому, по какимъ соображеніямъ онъ выбросилъ многія сцены изъ ‘Шейлока’ Шекспира, онъ мн отвтилъ: я играю Шейлока, а не Шекспира!
Я далекъ отъ мысли дать обстоятельную характеристику прежнихъ актеровъ въ сравненіи съ ныншними и вовсе не хочу сказать, что Милославскій и другіе лучшіе представители стараго театра были боле близки къ сценической правд, нежели ныншніе служители драматическаго искусства, но я не могу не констатировать, что прежде въ театр какъ-то легче жилось, какъ-то искренне и смялось, и плакалось.
Милославскій пріхалъ въ Одессу, посл Петербурга и провинціи, со славою преемника Каратыгина. Эстляндскій дворянинъ Фридебургъ, блестящій кавалеристъ, онъ бросилъ свтскую праздную жизнь, чтобы цликомъ отдаться сцен. Лучшими его ролями въ первые годы его театральной карьеры были такія яркія до лубочности, какъ деньщика Петра Великаго, Прокопія Ляпунова, князя Скопина Шуйскаго, Малюты Скуратова (въ ‘Псковитянк’ Мея). Іоанна Грознаго (въ ‘Василис Мелентьевой’ Островскаго) и другія. Милославскій, при всей своей европейской и свтской образованности, былъ глубокимъ приверженцемъ и лучшимъ выразителемъ національнаго русскаго искусства. Костлявый, высокій, съ тонкими, аристократическими чертами, онъ умлъ въ Прокопіи Ляпунов преобразиться въ самаго настоящаго ‘рубашечнаго’ героя, съ широкимъ размахомъ плечъ и съ чисто народною рчью.
Коронною ролью его былъ Іоаннъ Грозный въ трагедіи графа Алекся Толстого ‘Смерть Іоанна Грознаго’. Здсь Милославскій былъ на вершин своего всеобъемлющаго генія. Трагедія эта, сначала свободно исполнявшаяся въ провинціи, была впослдствіи воспрещена по тмъ соображеніямъ, что нельзя позволять всякому провинціальному актеришк ‘ломать’ личность грознаго царя. Милославскій былъ глубоко огорченъ этимъ запретомъ и въ утшеніе себ и своимъ поклонникамъ сталъ читать монологи Іоанна, вмсто сцены, у себя на дому и на торжественныхъ собраніяхъ. Особенно трогательно было слышать Милославскаго, читающаго Іоанна предъ самымъ авторомъ трагедіи, Алексемъ Толстымъ, постившимъ Одессу въ 1669 году и присутствовавшимъ на банкет, данномъ въ его честь одесскимъ Англійскимъ клубомъ. Позже, когда не взирая на ходатайства графа Толстого драматурга и графа Михаила Толстого состоявшаго тогда директоромъ Городского театра — запрещеніе Іоанна не было снято, Милославскій, на зло начальству, ршился все-таки выступить въ Іоанн, но не въ сцен изъ трагеліи, а въ живой, безмолвной картин. И видвшіе его въ этой картин утверждали, что Милославскій былъ въ ней такъ хорошъ и выразителенъ, что, казалось, онъ не молчалъ, а говорилъ.
Вообще Милославскому больше всего подходили роли людей властвующихъ, роли царей и повелителей. Онъ былъ безподобенъ въ Людовик XI, въ кардинал Ришелье, въ корол Лир, въ Велизаріи. Всей головой своей онъ доминировалъ надъ театромъ, какъ надъ актерами, такъ и надъ публикою, и когда надо было властностью голоса, сарказмомъ рчи или царственнымъ движеніемъ положить конецъ ропоту толпы, кознямъ врага или недоумнію публики, онъ длалъ это такъ рзко и ршительно, какъ будто былъ самъ одаренъ высшею надъ всми властью.
Иногда казалось, что онъ относился къ публик, какъ къ черни, окружавшей Ляпунова, съ полнымъ презрніемъ. Онъ позволялъ себ, не зная роли, придумывать собственныя слова, длятъ вставки, говорить вслухъ замчанія суфлеру, неумлому актеру, отвчать находчиво, но дерзко нетерпливому слушателю съ галерки и т. д., и т. д. Но въ дйствительности Милославскій глубоко любилъ и уважалъ все, ршительно все, относящееся къ искусству, и чутко прислушивался къ голосу публики и товарищей. Своими отсебятинами онъ ни на мигъ не нарушалъ сценическаго священнодйствія, потому что мгновенно подхватывалъ нить исполняемаго и не давая опомниться слушателямъ, велъ ихъ дальше въ самую душу драмы.
Онъ могъ, въ глубоко прочувствованной роли старика Моора въ ‘Разбойникахъ’ Шиллера, прервать свои монологи язвительною руганью по адресу не во время выпустившаго его режиссера и тмъ не мене держать публику подъ обаяніемъ своихъ геніально выраженныхъ старческихъ стенаній.
Милославскій любилъ мелодраму. Графиня Клара д’Обервиль, Убійство Коверлей, Воровка дтей, Ограбленная почта и другія эффектныя, но искусственныя пьесы не сходили съ его репертуара. Но кто не помнитъ его глубоко потрясающей игры, исполненной самаго реальнаго, психологически врнаго тона, въ роли несчастнаго невинно-осужденнаго Лезюрка! Моментъ его прощанія съ семействомъ передъ уводомъ на казнь былъ моментомъ такой сценической правды, что публика не отличала сцены отъ дйствительности и выходила изъ театра, глубоко негодуя на несовершенство земного правосудія.
Милославскій имлъ во всей своей фигур, въ движеніяхъ и въ дикціи нчто природно-аристократическое. Онъ никогда не прибгалъ къ дешевымъ эффектамъ и производилъ впечатлніе неподдльною яркостью игры. Очень удавались ему характерныя роли донъ-Цезаря де-Базана въ пьес ‘Испанскій дворянинъ’ и Жоржа Дорси въ ‘Гувернер’ Дьяченко. Эти два типа въ его изображеніи останутся въ памяти старыхъ одесскихъ театраловъ, какъ живые.
Помните-ли вы псенку:
Amour, bonheur tout passe
Si bien, si bien
Qu’il ne reste de trace
De rien, de rien.
То поетъ ее Милославскій — Дорси, зашедшій мимоходомъ въ домъ Гречкина провдать о здоровья старика и его дочери и тутъ же сообщающій, что у него въ дом тсже все обстоитъ благополучно: ‘и у насъ madame la gnrale se porte bien, monsieur Voldemar aussi, la Перепетуй Егоръ aussi, le Prochka aussi, le Mitka aussi, Грушка aussi et moi, citoyen de Paris, parisien pur sang aussi. Eh bien, слава Богу, tout le monde se porte bien’.
Отъ этой болтливости француза веяло такой заразительною жизнерадостью, что во всемъ театр создавалось бодрое, живое настроеніе.
И когда Милославскій, ловко вскинувъ ружье за плечи, выпивалъ encore une рюмошка и уходилъ, напвая свою псенку, то даже становилось грустно, какъ будто закатилось солнце.
Безподобенъ былъ Милославскій въ Кречинскомъ. Я помню его въ городскомъ сгорвшемъ театр, когда Расплюева игралъ знаменитый Васильевъ второй. Какая это была удивительная пара другъ друга понимающихъ актеровъ! Они не играли, они творили.
Васильева я видлъ еще въ Любим Торцов. Онъ игралъ просто, достигая безъ всякаго напряженія эффекта самой глубокой правды.
Позже Милославскій сталъ играть Стараго барина въ пьес Пальма. Но можно ли передать словами то обаяніе, которое онъ производилъ на публику? Милославскій сжился съ этой ролью, какъ будто изображалъ самого себя. И ме было на сцен старика Опольева, а былъ старый баринъ Милославскій.
Жакоба, т. е. Якова, стараго слугу Опольева, игралъ Николаевъ.
Я не могу не остановиться на этомъ дивномъ актер, равнаго которому не было и не будетъ никогда.
Николаевъ игралъ только слугъ, не брезгая ролями даже безмолвными. Достаточно было появленія Николаева во фрак, несущаго подносъ съ письмами или фруктами, чтобы тотчасъ создавалась барственность и уютность обстановки.
А какъ онъ былъ хорошъ въ Осип и въ дворецкомъ изъ ‘Лакейской’ Гоголя!
Я помню еще Николаева въ пьес ‘Картежникъ’, написанной на тему Пиковой дамы, гд онъ изображалъ вчно пьянаго деньщика. Но здсь онъ не былъ такъ хорошъ, какъ въ роляхъ честныхъ и врныхъ слугъ.
Его коронною ролью, посл Осипа, ролью, въ которой онъ достигалъ высочайшей степени самаго реальнаго драматизма, была роль стараго слуги въ ‘Разбойникахъ’ Шиллера.
Въ Николаев было что-то крпостническое. Онъ былъ беззавтно преданъ старому искусству.
И вотъ Милославскій, Старый баринъ, обращается къ Николаеву, старому слуг:
‘Помнишь, Яшенька, бывало походы, биваки, ночи на пролетъ, золото горстями, все нипочемъ? Яковъ. Настоящая дворянская жизнь была. Опольевъ. А помнишь, какой у насъ порядокъ былъ заведенъ, какъ мы съ тобой хаждое утро бесду вели? Яковъ. Какъ не помнить? Словно вчера. Опольевъ. А ну-ну, разсказывай какъ. Яковъ. (Усмхнувшись въ кулакъ). Проснетесь, бывало, потягиваетесь и перво на перво сейчасъ крикнете: Жакобъ!— Я вхожу, вы спрашиваете: Жакобъ, авонъ ну де ларжанъ? Отвчаю: нонъ, мусье. Опольевъ. Браво! такъ!— А знаешь что, Жакобъ! умри-ка ты поскоре. Яковъ. Зачмъ это-съ? Опольевъ. Околй, старый хрычъ! намъ съ тобою на свт больше длать нечего. Понимаешь. Яковъ. Ну, нтъ… Лучше подемъ заграницу. Что тутъ маяться? Опольевъ (Строго). Жакобъ! Яковъ (Вытягивается). Чего изволите, сударь? Опольевъ. Avons nous de l’argent? Яковъ. Нонъ, мусье. Опольевъ. Ну такъ пошелъ вонъ!
А потомъ являлся Бухарцевъ, и Бухарцева игралъ Киревъ!…
Хороша была прежде въ Одесс русская драма.
Милослззскій легко перевоплощался изъ одного типа въ другой. Въ немъ было что-то Пушкинское, по умнію проникаться различными эпохами и характерами.
Однажды онъ совершилъ чудо. Въ одинъ вечеръ онъ сыгралъ пять ролей, но какихъ! Это было въ его бенефисъ, въ театр Великанова, въ 1874 году. Онъ сыгралъ: Гамлета, Ришелье, Гувернера, Ляпунова и Стараго барина, по одному наиболе яркому акту изъ каждой пьесы. А было ему тогда 63 года, и игралъ онъ Гамлета, какъ юноша!
Милославскій имлъ въ свое время въ Россіи только одного соперника — Самойлова. Они не любили другъ друга, но интересовались взаимными успхами. Самойловъ прізжалъ въ Одессу спеціально, чтобы посмотрть на Милославскаго въ Ришелье и въ Гувернер. Не подражая другъ другу, они имли въ своей игр много общаго, больше всего того, что иначе не назовешь, какъ аристократизмомъ исполненія.
Милославскій былъ у себя дома большой баринъ и хлбосолъ. Онъ и жена его Воронина часто устрашали у себя вечера посл театра, на которые приглашались не только зкгеры, но и представители одесской прессы г: общества.
Въ качеств рецензента французской газеты ‘Journal d’Odessa’ я бывалъ на собраніяхъ у Милославскаго въ тотъ періодъ, когда, во время его антрепренерства въ театр Великанова, онъ жилъ въ дом гостиницы ‘Франція’ на Дерибасовской, въ глубин двора, на-лво. Тамъ я познакомился ближе съ Николаемъ Карловичемъ и удостоился частыми съ нимъ бесдами. Въ разговорахъ объ искусств, въ критик данной пьесы и въ разбор исполненія ея Милославскій сказывался, какъ глубоко сознающій себя артистъ. Онъ чутко прислушивался къ голосу критики и охотно давалъ отчетъ въ томъ, почему онъ толкуетъ такъ, а не иначе, изображаемый имъ типъ.
Въ немъ не было того, что можно вазваті инстинктивной стихійностью въ игр, какая, говорятъ, была у.Мочалова и у Рыбакова. Онъ былъ актеромъ сознательнымъ, увреннымъ въ каждомъ своемъ шаг и почти всегда одинаковымъ. Но эта одинаковость была такъ человчна, такъ богата внутреннимъ содержаніемъ и такъ вншне ярка, что она никогда не производила впечатлнія однообразія.
Милославскій былъ долгое время въ Одесс антрепренеромъ, сначала въ театр, передланномъ изъ цирка Сура, на Александровскомъ проспект, потомъ, въ театр Эрмитажъ за Строгановскимъ мостомъ и, наконецъ, въ театр Великанова (Русскій театръ).
Я помню торжество открытія этого послдняго театра. Помню молодого, блокураго архитектора Виктора Великанова, помню отца его, сдобородаго Александра Семеновича Великанова, бывшаго члена управы. Помню веселый, жизнерадостный театръ. Множество публики, музыка, фойе съ живыми фонтанами, произведшими на всхъ особое впечатлніе, цвты, шампанское. Великановъ, Рафаловичъ принимали гостей. А въ публик, состоявшей изъ лучшихъ представителей одесскаго общества, тамъ и сямъ появлялись русскіе артисты: Форкатти, Лелевъ, Калиновичъ, Киселевскій, Козловская, Яблочкина, Журинъ, Таланова, Майкова и другіе и еще многіе другіе, которыхъ одесская публика впослдствіи такъ искренно полюбила…
Я совершенно не касаюсь личности H. К. Милославскаго, какъ человка и какъ антрепренера. О немъ писалось много анекдотовъ и характеристикъ. Это можетъ составить предметъ особаго очерка. Я хотлъ лишь возсбновить въ памяти одесситовъ его свтлый образъ артиста. Одесса можетъ гордиться, что она имла у себя не преувеличенную мстнымъ патріотизмомъ знаменитость, а дйствительно великаго артиста.
Милославскій отдался всецло Одесс, претерпвая въ ней тяжелые годы антрепренерскихъ неудачъ. Но заслуги его по насажденію въ Одесс русской драмы огромны. Онъ собралъ вокругъ себя, въ теченіи многихъ лтъ, многочисленную труппу прекрасныхъ русскихъ актеровъ, одни имена которыхъ достаточны, чтобы воскресить въ памяти старыхъ одесситовъ самыя лучшія театральныя впечатлнія…
Кто еще помнитъ Коврова, Никитина, Брянскую, Холодова, Новикова-Иванова, Андреева-Бурлака, Горева, Кирева, Форкатти, Иванова-Козельскаго, Линовскую, Яблочкину вторую, Журина, Глбову, Волгину, Кисилевскаго, Лелева, Ленскаго?…
Я не скоро пересталъ бы, если-бы хотлъ перечислить всхъ, кого Милославскій привлекъ въ Одессу, создавъ въ русской драм такой ансамбль, котораго съ тхъ поръ у насъ не бывало. И въ этомъ ансамбл Милославскій былъ все-таки, по генію, по опыту и по красот исполненія наиболе свтлою вершиною — какъ Монбланъ, который не только не мшаетъ своими блыми снгами а, наоборотъ, способствуетъ общей красот альпійскимъ горъ.

Скрипачъ Консоло.

Однажды вечеромъ во двор дома, гд мы жили, залаяла чужая собака, залаяла такъ настойчиво-визгливо, что вскор ей начали вторить другія собаки, какъ нашего, такъ и сосдняго дворовъ, а затмъ огласился лаемъ и воемъ чуть ли не вссь кварталъ. Мы вышли во дворъ, чтобы узнать, что случилось. Оказалось, что всю эту кутерьму возбудилъ шедшій къ намъ въ гости скрипачъ Консоло, онъ остановился посреди двора и сталъ такъ искусно подражать собачьему лаю, что заставилъ всхъ мстныхъ и сосднихъ Полканозъ и Азоровъ залаять вмст съ нимъ.— Что вы тутъ длаете? спрашиваю его. Онъ преспокойно: vous voyez, je m’amuse avec les chiens.— Консоло, вообще, любилъ продлывать всякія шалости, фокусничалъ, кувыркался по полу. Посл игры на скрипк бросался вдругъ обнимать незнакомыхъ дамъ, и совершенно неожиданно для друзей впадалъ въ глубочайшую грусть и меланхолію и посл веселаго смха безпричинно, какъ дитя, плакалъ.
Консоло былъ у насъ зазжимъ гостемъ откуда-то съ востока, но онъ окончилъ консерваторію въ Париж. Онъ былъ чуднымъ артистомъ-скрипачемъ, совершенно своеобразной школы. Для него на первомъ план въ игр были чувство и пніе. Онъ говорилъ, что скрипка тотъ же человческій голосъ, выражающій т же человческія чувства, но которыя не передашь словами. Онъ представлялъ собою, какъ виртуозъ, полнйшую противоположность подвизавшемуся у насъ же въ Одесс на эстрад сгорвшаго Городского театра Апполинарію Контскому. Контскій такъ же шарлатанилъ на своей скрипк, какъ и въ своихъ концертныхъ программахъ, въ которыхъ онъ фантастически расписывалъ содержаніе исполнявшихся имъ произведеній. Блестяще, сильно, съ фейерверкомъ исполнялъ онъ чисто виртуозныя вещи, въ ущербъ простот и глубин содержанія Если не ошибаюсь, онъ первый ввелъ въ моду такой скрипичный эффектъ во время исполненія ‘Венеціанскаго карнавала’ Паганини: вдругъ лопается у него струна, онъ ее обрываетъ, играетъ на остальныхъ трехъ, потомъ лопается другая онъ играетъ на двухъ, а затмъ обрывается третья и онъ доканчиваетъ карнавалъ съ шикомъ и блескомъ на одной, послдней, струн. По странному совпаденію, почти одновременно съ А. Контскимъ, подвизался на той же эстраді Городского театра другой виртуозъ, но не на одной струн, а на одной ног. То былъ знаменитый одноногій танцоръ Донато. Опершись на шестъ, онъ вылеталъ изъ-за кулисъ на сцену большимъ красивымъ прыжкомъ и здсь на одной ног (другая, вслдствіе какого-то несчастья, была у него отрзана) онъ граціозно и легко танцовалъ самые разнообразные танцы, выдлывая вольты, баллоны, пируэты и, вообще, труднйшіе балетные па искусне лучшей балерины. Невольно напрашивалось сравненіе между этимъ танцоромъ на одной ног со скрипачомъ на одной струн. Оба не далеко ушли отъ поверхности таланта.
Но Консоло не былъ на нихъ похожъ ни въ чемъ: чудакъ и сумасбродъ въ жизни, онъ, играя на скрипк, священнодйствовалъ. Будучи искренно врующимъ человкомъ, онъ выражалъ въ игр свое религіозное настроеніе. Обладая значительною техникою, онъ ею не щеголялъ и придавалъ ей лишь вспомогательное значеніе: вся суть его игры была въ сил тона и въ экспрессіи. Скрипка звучала у него, какъ віолончель. Въ настоящее время, когда… и прочее, какъ то неловко даже говорить о репертуар Консоло: пожалуй, посмются. Игралъ онъ почти исключительно пвучія вещи: berceuse’ы, nocturnе’ы, романсы и свои переложенія Шуберта, въ особенности хорошо передавалъ онъ знаменитую его серенаду. Но то, что приводило въ восторгъ одесситовъ и вызывало въ нихъ искреннія слезы умиленія — это были ‘Ave Maria’ Гуно и молитва изъ ‘Моисея’ Россини, Скрипка пла и выражала всю силу экзальтаціи самаго Консоло, заражая публику его религіознымъ подъемомъ. Прізжалъ къ намъ Консоло нсколько разъ, останавливаясь у своего друга, чуднаго человка и отличнаго піаниста Рудольфа Фельдау. Въ послдній разъ онъ носилъ на голов турецкую феску. Оказалось, что, побывавъ въ Константинопол, онъ принялъ тамъ магометанство. Это всхъ насъ поразило, такъ какъ раньше онъ былъ фанатикомъ-католикомъ. Но надо было, чтобы понять Консоло, проникнуть глубже въ его душу.— Еврей по происхожденію, родившійся гд-то на Восток, кажется въ Сиріи, Консоло рано принялъ христіанство маронитскаго толка, былъ монахомъ, а потомъ перешелъ во Франціи, гд онъ учился музык, въ чистое католичество. Красивый, смуглый съ блестящими страстными глазами, вчно ищущій правды жизни, онъ былъ фанатическимъ исповдникомъ каждой воспринятой имъ и ры, но быстро сгоралъ въ ней. Страсть жизни разъдала его, онъ мучило., выражая свою муку то въ мальчишескихъ сумасбродствахъ, то въ дивной прочувствованной игр. Цлые годы онъ жилъ строжайшимъ аскетомъ, а затмъ цлые періоды отдавался совершенно необузданной любви. Кончилъ онъ тмъ, что со свойственнымъ ему увлеченіемъ поврилъ въ спасительную истину Корана. ‘Религія Магомета’, — говорилъ онъ — ‘иметъ то преимущество передъ другими, что она не мшаетъ жить’. Изъ Одессы Консоло окончательно перехалъ въ Константинополь, гд посл игры у султана получилъ званіе его придворнаго солиста. Съ тхъ поръ мы о немъ ничего не слыхали, и осталось неизвстнымъ, не перешелъ ли онъ посл магометанства въ другую вру. Но однажды появился въ одесскихъ газетахъ, заимствованный изъ турецкихъ, разсказъ о томъ, какъ Консоло на одномъ изъ константинопольскихъ базаровъ, увидвъ нищаго скрипача и взявъ изъ его рукъ его грошевый инструментъ, сталъ играть на немъ такіе жалобные восточные мотивы, что собравшаяся многочисленная толпа, разчувствовавшись, набросала въ чашку нищаго цлыя груды всякихъ монетъ. И этому разсказу мы вс поврили, такъ онъ правдиво характеризовалъ глубоко артистическую и глубоко сердечную натуру Консоло.

Странности артистовъ.

Мишковъ.— Скрипачи Ап. Контскій, Консоло, Де-ла Раншере.— Одноногій танцоръ Донато.— Престидижитаторъ Вель.— фабрикантъ-фокусникъ Пигансье.— Родольфъ.— Прежніе каламбуристы.

На дач, гд мы жили, въ Ботаническомъ саду, рядомъ съ дачею Струкова, занималъ отдльную комнату артистъ-скрипачъ, по фамиліи Мшковъ. Это былъ странный музыкантъ. Онъ упражнялся по цлымъ днямъ и ночамъ на своемъ инструмент, но исключительно на одной струн, на баск. Тянетъ, тянетъ нсколько минутъ одну ноту, стараясь извлечь изъ струны звукъ возможно розный и сильный, потомъ тянетъ, тянетъ съ той-же цлью другую ноту на той-же струн, и такъ въ теченіе цлаго дня. Тщетно мы — дти, да и наши родные — взрослые, ожидали, что артистъ сыграетъ намъ какую-нибудь мелодію, или, то крайней мр, перейдетъ на другую ноту — Мшковъ тянулъ свое. Даже ночью, при лунномъ свт, онъ бралъ свою скрипку и у открытаго окна упорно разыгрывалъ на томъ-же баск свои тоскливо-тягучія упражненія. Въ конц-концовъ эта ‘музыка’ стала наводить на всхъ такое уныніе, что дачники ршили послать къ нему делегата для объясненій, чтобы убдить его или играть что-нибудь боле живое, или удалиться съ дачи.
Мшковъ встртилъ делегата удивленно и сказалъ ему, что обитатели Ботаническаго сада ничего не понимаютъ въ музык. Музыка, настоящая музыка, вовсе не въ мелодіи. Мелодія — это такъ, пустая забава. Весь смыслъ музыки въ звук. Всякій звукъ, какой бы онъ ни былъ, если знать, какъ извлекать его и если глубоко вслушаться въ него, представляетъ собою неисчерпаемый источникъ музыкальной красоты. Музыка возникаетъ не изъ сочетанія нсколькихъ звуковъ, а изъ различныхъ особенностей каждаго звука въ отдльности. Мшковъ сталь развивать передъ делегатомъ цлую теорію музыкальной однозвучности, отъ которой совершенно неожиданно перешелъ къ теоріи одиночества въ жизни. Гармонія жизни вовсе не тамъ, говорилъ онъ, гд соединяются пары людей, а тамъ, гд человкъ находитъ смыслъ и счастье въ одномъ себ.
Изъ дальнйшаго разговора выяснилось, что Мшковъ былъ незадолго до пріздаа дачу страстно, но безнадежно влюбленъ въ одну двицу. Безъ сомннія, эта-то несчастная любовь и была причиной его странной мизантропіи, перешедшей отъ отвращенія къ совмстной жизни съ людьми въ форму пристрастія къ однозвучной игр на скрипк.
Мшковъ былъ маніакъ, сумасшедшій, но были артисты нормальные, которые тоже страдали музыкальною, если можно такъ выразиться, однобокостью. Извстно, что знаменитый скрипачъ Апполинарій Контскій очень любилъ щеголять игрою на одной струн. Правда, онъ игралъ на ней не одни однозвучныя упражненія, какъ Мшковъ, а цлыя фантазіи. Контскій прізжалъ въ Одессу часто, сначала одинъ, потомъ со своею дочерью Вандою. Онъ игралъ съ нею свои пресловутыя ‘музыкальныя поэмы’ для скрипки и фортепіано, отличавшіяся тмъ, что изложенное въ программахъ концерта фантастическое содержаніе этихъ поэмъ было гораздо интересне самаго произведенія.
Контскій былъ кумиромъ польскаго свтскаго общества Одессы. Его принимали въ домахъ Юрьевичей, Сабанскихъ, Свенторжицкихъ.
Подражателемъ Кентскаго былъ значительно позже пріхавшій въ Одессу скрипачъ Консоло. Но это былъ артистъ другого типа. Сильнаго, страстнаго темперамента, Консоло захватывалъ душу своею игрою. Онъ не любилъ скрипичныхъ фокусовъ и игралъ на одной струн лишь знаменитую Молитву Моисея, но игралъ съ такою задушевною экспрессіею, что вызывалъ слезы восторга и умиленія.
Еще однимъ ‘однобокимъ’ артистомъ былъ Донато. Но этотъ артистъ былъ не скрипачъ, а танцоръ на одной ног. Участвовалъ онъ также въ балетныхъ пантомимахъ, которыя, кстати сказать, были въ большой мод въ старой Одесс.
Кто помнитъ еще ‘Средство изгонять волокитъ’?…
Не могу забыть о чудномъ скрипач-француз Де-ла-Раншере. Блдный, интересный, съ длинными волосами, онъ отличался тмъ, что влюблялся ежедневно въ другую женщину, и влюблялся каждый разъ серьезно, искренно. Выходило это у него такъ: каждый вечеръ, гд бы онъ ни бывалъ въ гостяхъ, если только были тамъ женщины, онъ намчалъ себ одну, какъ свою героиню, которой онъ на этотъ день отдавалъ всю свою душу и весь свой талантъ. Онъ игралъ исключительно для нея и затмъ, во время бесды, объяснялся ей въ своей любви, ничуть не считаясь съ тмъ, была ли его избранница свободна и отвчала ли она ему взаимностью. На другой день онъ о ней совершенно забывалъ. Такъ какъ такія увлеченія происходили съ нимъ почти каждый день, то можно представить себ, какъ много онъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ пребыванія въ Одесс создалъ ‘героинь’ и сколько легковрныхъ сердецъ онъ разбилъ своими неожиданными охлажденіями.
Де-ла-Раншере былъ самолюбивъ, обидчивъ и ревнивъ. Онъ не переносилъ соперниковъ и не позволялъ даже законному супругу ухаживать за его очередною избранницею. Я помню, какой скандалъ онъ учинилъ однажды у насъ въ дом, на приглашенномъ вечер, знаменитому французскому престидижитатору Велю. Вель, продлывая во время ужина фокусы съ волшебными шариками, которые неожиданно появлялись и исчезали то тутъ, то тамъ, вытащилъ вдругъ одинъ заблудшій шарикъ изъ-за корсажа своей хорошенькой сосдки. Эта особа оказалась какъ разъ героиней на этотъ вечеръ дела-Раншере и онъ, вскипвъ отъ негодованія, набросился на Веля со словами: n’osez pas toucher cette darnel (не смйте касаться этой дамы!).
— Mais c’est ma femme! (но это моя жена!) воскликнулъ Вель.
— a m’est galI Je vous le dfends! (мн вce равно. Я вамъ это запрещаю).
Дло едва не дошло до дуэли.
Вель былъ очаровательный салонный престидижитаторъ. Онъ приходилъ въ одесскіе великосвтскіе дома съ массою заготовленныхъ сюрпризовъ, зная, что его непремнно попросятъ показать какіе-нибудь фокусы. Самые лучшіе его фокусы были съ картами. Ихъ нынче почти не длаютъ. А между тмъ въ нихъ много было прелести и изящества. Летающія и возвращающіяся карты удивляли и очаровывали одесскую публику. Въ городскомъ театр Вель умудрялся бросать карты такъ, что он совершали кругъ отъ сцены до галерки и обратно.
Фокусниковъ въ Одесс перебывало много. Были у насъ и Германъ, и Беккеръ, и Ленцъ, и Казеневъ. Съ Германомъ случилась непріятность: при переход его со сцены въ партеръ по деревянному мостку, доски обломились и Германъ провалился въ оркестръ. При оказаніи ему помощи обнаружился секретъ его знаменитаго фокуса съ золотыми рыбками. Германъ оказался весь облпленнымъ плоскими стекляными сосудами съ водою, обтянутыми непроницаемыми пленками.
Оправившись отъ паденія, Германъ вышелъ на сцену и обратился къ публик со слдующими словами (онъ былъ французъ).
— Вы видите, господа, что я не большой волшебникъ, такъ какъ не могъ предотвратить происшедшее несчастье. Но я надюсь, что оно останется безъ послдствіи и исчезнетъ, какъ вотъ это. При этомъ онъ показалъ публик шаръ изъ слоновой кости, который вдругъ исчезъ съ его ладони и оказался потомъ на ея оборотной сторон.
Былъ у насъ и свой собственный одесскій престидижитаторъ — Родольфъ. Это былъ основатель первой въ Одесс фабрики стеариновыхъ свчей — французъ Жоржъ Питансье. До своего перехода къ фабричной дятельности Питансье занимался профессіональнымъ престидижитаторствомъ подъ именемъ Рудольфа. Въ Одесс онъ давалъ публик представленія съ разными благотворительными цлями. Фокусы были преимущественно карточные или боле сложные, но продлываемые съ помощью комперовъ (сообщниковъ).
Онъ давалъ задумывать кому-нибудь изъ публики (заране подготовленному имъ лицу) какое-нибудь слово. На вечер, на которомъ я присутствовалъ, было задумано Starine. Затмъ просилъ, написать его на листк бумаги и передать на разсмотрніе всхъ присутствующихъ. Въ тотъ-же моментъ входилъ въ залу почтальонъ съ огромнымъ пакетомъ и объявлялъ: une lettre charge monsieur Rodolphe! Родольфъ смущался, извинялся и принимался, съ разршенія публики, за вскрытіе пакета. Десятки конвертовъ одинъ за другимъ слетали съ пакета, пока не оказывалось въ немъ, наконецъ, маленькое письмецо, въ которомъ было сказано, я знаю задуманное слово: это — Starine.— Общее удивленіе и восторгъ.
Этотъ Питансье (онъ-же Родольфъ) былъ не только фокусникомъ, но еще и каламбуристомъ. Неисправимый, безнадежный каламбуристъ. Кстати — некстати онъ игралъ словомъ, поражая собесдника во время длового разговора совершенно неожиданнымъ jeu de mot. Большимъ каламбуристомъ былъ также другъ Питансье, хорошо извстный въ общественной жизни старой Одессы архитекторъ Отонъ. Онъ самъ нашелъ въ своей фамиліи Autonine слово Tonneau (бочка), что вполн соотвтствовало его толстой фигур. Но Питансье былъ каламбуристомъ, какъ иные бываютъ лгунами, отъ природы. Это была его болзнь. Онъ каламбурилъ даже на одр смерти.
Отецъ мой, только что назначенный цензоромъ одесской иностранной цензуры, пришелъ навстить умирающаго Питансье. Едва шевеля губами, Питансье спросилъ отца о здоровья его сестры мадамъ Брунъ. Тронутый вниманіемъ больного, отецъ отвчалъ, что мадамъ Брунъ, слава Богу, вполн здорова.— А другая ваша сестра мадамъ Тальяферо еще жива?— жива и здорова.— А наша сестра мадамъ Миланта?— Слава Богу, жива тоже.— Питансье вздохнулъ и слабымъ голосомъ проговорилъ, mais porquoi donc m’avait on dit que vous tiez censeur?… (Но почему же мн сказали, что вы цензоръ?).
Питансье, умирая, иградъ словомъ ‘censer’, что означаетъ цензоръ, и ‘sans soeurs’, что означаетъ ‘безъ сестеръ’.
Большимъ острякомъ былъ также редакторъ ‘Journal d’Odessa’ Леонъ Даниканъ. Каждый вечеръ въ редакціи газеты собирались друзья и сотрудники Даникана. Оживленіе царило общее. Остроты и каламбуры взлетали, перекрещивались и разлетались, какъ звзды фейерверка. Между двумя періодами злободневной передовицы Даникалъ умудрялся разршать труднйшія шарады или логогрифы изъ свже-полученныхъ парижскихъ газетъ. А если загадка была черезчуръ замысловата, то передовица откладывалась и сотрудники приглашались бросить на время текущую работу, чтобы заняться боле серьезнымъ дломъ исканія труднаго ршенія. Приходившій за газетнымъ матеріаломъ метранпажъ останавливался въ благоговніи передъ священнодйствіемъ редакціи и самъ увлекался головоломною работою. Но вотъ искомое слово найдено, происходило общее ликованіе, закипала вновь газетная работа, и Даниканъ принимался за продолженіе громоносной статьи противъ Бисмарка, котораго онъ искренно ненавидлъ.
У французовъ легкость ума и поверхностное отношеніе къ вншнимъ проявленіямъ жизни не исключаютъ глубокихъ душевныхъ переживаній. Питансье острилъ на смертномъ одр, какъ тотъ бдняга поэтъ Эжезипъ Моро, который каламбурилъ во время мучительно-хирургической операціи извлеченія у него изъ почекъ камней и со стономъ восклицалъ: quand serai-je enfin au bout de ma carri&egrave,re! (Когда-же настанетъ конецъ моей карьеры (каменоломни)! Изящный, остроумный Даниканъ, такъ легко разршавшій всякія замысловатыя загадки въ своей редакціи, не могъ, однако, совладать съ труднйшею изъ нихъ — съ шарадою жизни — и разршилъ ее не шутливымъ каламбуромъ, а самоубійствомъ. Онъ застрлился изъ двухъ револьверовъ двумя одновременными выстрлами — въ високъ и въ сердце.

Садъ Форкатти, Лелевъ и Горева. Еще о Милославскомъ.

Карнавалъ въ Венеціи.— Горитъ разноцвтными фонариками садъ внизу приморскаго бульвара. Со стороны Воронцовской площадки и по большой лстниц тысячная толпа спшитъ на бенефисъ Форкатти.
Самъ Викторъ Людвиговичъ, гибкій, статный, со смуглыми, арабскими чертами, суетится, распоряжается, всюду поспваетъ. Онъ сіяетъ отъ восторга, скаля ослпительные зубы. Сборъ предвидится огромный.
А деньги Форкатти нужны. Онъ весь въ долгахъ. Кредиторы осаждаютъ его съ утра…
Музыканты ропщутъ, не получивъ слдуемаго жалованья, но все же идутъ къ оркестровой раковин. Появляется Гаэтано Граціа. Сверкая черными глазами и поглаживая лвою рукою сдоватые усы, онъ взмахиваетъ палочкою, и послушны, музыканты (среди которыхъ были такіе заправскіе артисты, какъ Буонфильоли, Брамбилла и понын здравствующій Лаэцца) мощно и бодро оглашаютъ садъ звуками знаменитаго въ свое время Скобелевскаго марша.
Публика съ бульвара спшитъ внизъ на зовъ музыки и заполняетъ вс аллеи. Верхняя и нижняя кассы не успваютъ продавать билеты.
На ныншней площадк дтскаго сада, гд устраиваются дтскія игры, прежде высилось огромное, бревенчатое, въ русскомъ стил, зданіе театра, построенное архитекторомъ Масомъ. Много чужихъ денегъ положилъ на эту постройку Форкатти.
Въ описываемый мною вечеръ, театръ этотъ еще не былъ соединенъ, какъ впослдствіи, деревянною террассою съ верхней стороной бульвара. На фасад театра было построено нчто врод обширнаго открытаго вокзала въ два этажа, съ великолпнымъ низомъ на море. На галлереяхъ его толпилась публика элегантная, жизнерадостная, говорливая.
Въ театр шла французская оперетка, а на открытой эстрад — разнообразный дивертисментъ.
Форкатти первый познакомилъ одесситовъ съ кафешантаннымъ жанромъ. Онъ выписывалъ непосредственно изъ-за-границы лучшихъ артистовъ и приглашалъ изъ Москвы и Кіева выдающихся русскихъ пвицъ и куплетистовъ.
Кто не помнитъ произведшаго на всхъ ошеломляющее впечатлніе своими веселыми выходами знаменитаго еврейскаго квартета братьевъ Земель?.. Квартетъ былъ въ самомъ дл безподобный. Чудные голоса, выдающаяся музыкальность, искренній задоръ и неподражаемая комичность.
‘Паулина’, ‘о Пепита!’ ‘Ихъ бинъ шнейдеръ’, и много другихъ артистически исполненныхъ квартетовъ.
Нельзя не отмтить въ исполненіи, какъ братьевъ Земель, такъ и, вообще, всхъ артистовъ сада Форкати, отсутствіе пошлости, той пошлости, безъ которой въ настоящее время ни одинъ опереточный или кафе-концертный артистъ не можетъ имть въ Одесс успха.
Пикантною, женственно-граціозною была русская пвица Столлингъ. Великолпенъ былъ Рига, ‘человкъ о тридцати шести головахъ’.
А чудный чтецъ Григоровскій, старикъ, передававшій съ такою серьезной теплотою стихи Розенгейма, Некрасова, Курочкина!
А Мюраторъ, Бюслэ, Бланшъ Мируаръ!
А французскія одноактныя оперетки: Les deux chanteurs sans place, La rose de Saint Flour М-r Choufleuri, L’acteur omnibus и другія, веселыя, но музыкальныя бездлушки!
А цыганскій, настоящій, изъ Москвы, цыганскій хоръ, расположившійся въ саду шатрами!
Въ саду, въ этотъ вечеръ, на ярко иллюминованныхъ аллеяхъ, царило, по случаю бенефиса Форкатти, необычайное оживленіе. Публика все прибывала. Какъ вдругъ, въ самомъ разгар празднества, произошелъ колоссальный скандалъ.
Викторъ Людвиговичъ, все время радостно распоряжавшійся устройствомъ гулянья, вдругъ тревожно засуетился. Ему сообщили, что въ верхнюю кассу сада явился судебный приставъ для ареста выручки.
Весь сборъ вечера долженъ былъ погибнуть.
Форкатти летитъ наверхъ, и въ то время какъ кассиръ, вступивъ въ пререканія съ судебнымъ приставомъ, не допускаетъ кредиторовъ къ касс, Форкатти захватываетъ въ свои карманы всю кассовую выручку и билеты.
Публика, требующая билетовъ, напираетъ на кассу. Кассиръ ссылается на отсутствіе билетовъ. Публика шумитъ и бранитъ пристава. Тотъ запираетъ верхнюю кассу и направляется къ нижней. Многочисленная толпа слдуетъ за нимъ.
Но внизу Форкати усплъ продлать то же, что и на верху, т. е. забралъ къ себ вс вырученныя деньги, а продажу билетовъ продолжалъ лишь до прихода пристава. Когда же приставъ появился у кассы, то въ ней, какъ и наверху, билетовъ не оказалось.
Поднялся ропотъ, крикъ, брань, требованія билетовъ. Раздались возгласы: долой пристава! Скандалъ разростался и Богъ его знаетъ, чмъ-бы онъ закончился, если бы Форкатти не придумалъ геніальной выходки.
Чтобы не лишиться входной платы, а, съ другой стороны, чтобы выручка не попала въ руки кредиторовъ, онъ вдругъ распорядился открыть передъ публикой двери сада и своимъ зычнымъ голосомъ объявилъ, что входъ для всхъ свободенъ.
Огромная толпа хотвшихъ и не хотвшихъ быть въ саду хлынула на зовъ Форкатти и повалила въ садъ, внося входную плату самому Виктору Людвиговичу на виду у сидвшаго въ касс блднаго, растерявшагося и не знавшаго, что предпринять, судебнаго пристава.
Набралось много публики въ саду такой, которой никогда и не мечталось быть на карнавал въ Венеціи.
Убдившись, что съ такимъ геніальнымъ дльцомъ, какъ Форкатти, ничего обычнымъ судебнымъ порядкомъ не подлаешь, кредиторы его, въ сопровоожденіи пристава, ушли изъ сада и гуляніе закончилось благополучно къ общему удовольствію.
Форкатти, дйствительно, былъ дльцомъ. Добродушный, славный, любящій, онъ, какъ артистъ, одинаково талантливо игралъ и ‘Забубенную головушку’: и ‘Нашего друга Неклюжева’, а какъ человкъ, одинаково щедро сорилъ, какъ своими, такъ и чужими деньгами.
Воспитавшійся въ школ Николая Карловича Милославскаго, онъ смотрлъ на денежныхъ людей, какъ на собственныхъ кассировъ и не стснялся прибгать къ средствамъ, явно предосудительнымъ, чтобы добыть деньгу въ трудную минуту.
Свое дло внизу бульвара — большое, съ постройкою грандіознаго театра, съ приглашеніемъ крупныхъ артистовъ, Форкатти началъ буквально безъ копйки. У него была въ карман телеграмма изъ Казани. Въ этой телеграмм, полученной имъ за два года до начала предпріятія, извщалось о высылк ему 2000 рублей. Деньги были давно потрачены, а телеграмма оставалась. И вотъ, посредствомъ ея, Форкатти, какъ Боско, лилъ вино изъ неисчерпаемой бутылки, открывая себ повсюду неисчерпаемый кредитъ.
Въ ожиданіи двухъ тысячъ рублей, лсники отпускали ему лсъ, кредиторы учитывали его векселя. Явились компаніоны, буфетчики съ залогами.
Милйшій и остроумный парень Форкатти привлекалъ къ себ много хорошихъ людей, заражавшихся его воодушевленіемъ и огдававшихъ ему безкорыстно свой трудъ и время. Въ числ друзей его былъ симпатичный архитекторъ Масъ.
Онъ былъ большимъ приверженномъ русскаго стиля и первый ввелъ въ Одесс русскую народную архитектуру.
Театръ въ саду Форкатти имлъ видъ большой русской избы.
Былъ въ числ компаньоновъ Форкатти и судебный приставъ Гошовскій.
Викторъ Людвиговичъ привлекъ его въ дло на равныхъ доляхъ участія, какъ въ основномъ капитал, такъ и въ прибыляхъ. Но при исчисленіи капитала Форкатти оцнилъ первоначальное имущество сада, взятое имъ въ кредитъ, какъ сполна оплаченное и ему принадлежащее, а затмъ оцнилъ въ большія деньги привносъ своего личнаго труда. Въ результат Гошовскій далъ свжія деньги, которыхъ не хватило на веденіе дла. Пришлось давать еще и еще…
Дло сада Форкатти лопнуло. Театръ былъ разобранъ.
Изъ лучшихъ эпизодовъ жизни этого театра надо отмтить приглашеніе въ Одессу любимицы и гордости русской сценъ М. Г. Савиной. Она приняла участіе въ нсколькихъ спектакляхъ труппы, въ которой въ то время, между прочими хорошими артистами, отличался B. Н. Давыдовъ. Маститый артистъ не гнушался тогда выступать въ водевиляхъ и даже участвовалъ однажды въ веселой пародіи еврейскаго квартета Земель, но онъ игралъ тогда же и свою коронную, драматически-трогательную роль въ ‘Нахлбникахъ’ Тургенева. М. Г. Савина обратила на игру Давыдова особое вниманіе, оцнила его и предложила ему перейти на сцену Александринскаго театра.
Другой эпизодъ, другого рода, изъ интимной жизни театра Форкатти, сохранился во мн, какъ мое личное воспоминаніе.
Я былъ близкимъ другомъ симпатичнйшаго артиста, Константина Гавриловича Лелева, служившаго раньше въ трупп Милославскаго (въ Русскомъ театр), а затмъ въ саду Форкатти.
Слабогрудый, съ ласкающимъ взоромъ, всегда изящный Лелевъ исполнялъ свои роли драматическаго любовника въ симпатичныхъ тонахъ. Но въ немъ чувствовался скоре хорошій человкъ, нежели профессіональный артистъ. Отлично образованный, начитанный, онъ былъ всегда вдумчивъ. Лелевъ — брать недавно умершаго въ Одесс извстнаго писателя Вучетича.
Большою слабостью Лелева было то, что онъ безконечное число разъ влюблялся… и каждый разъ серьезно. Онъ влюблялся эпизодически, но въ каждомъ его эпизод былъ отблескъ вчнаго романа.
Пріхалъ онъ въ Одессу съ Софіей Петровной Волгиной. Потомъ его симпатіи смнялись одна другою, чуть-ли не ежемсячно. Но онъ такъ искренно увлекался, что каждый разъ, при малйшей неудач или разочарованіи, приходилъ въ отчаяніе и былъ недалекъ отъ самоубійства. Утшить его словами было невозможно. Онъ утшался — и довольно скоро, лишь при новомъ увлеченіи.
Въ трупп Форкатти начинала свою сценическую карьеру Елизавета Николаевна Горева, сестра Анны Николаевны Ворониной, жены H. К. Милославскаго. Красивая, статная, нсколько холодная съ виду женщина, Горева, покинутая своимъ мужемъ, поступила на сцену по совту Милославскаго. Играла она робко, и не чувствовалось въ ней въ т времена той показной, эффектной артистки, которою она сдлалась впослдствіи.
Лелевъ влюбился въ нее безумно, ни она была къ нему равнодушна. На этой почв между ними происходили любовныя размолвки. Приходилось успокаивать ихъ, быть довреннымъ обихъ сторонъ.
По своему обыкновенію, Лелевъ дошелъ до такого состоянія отчаянія, что объявилъ Елизавет Николаевн, что если она не отвтитъ ему взаимностью, то онъ лишитъ себя жизни. На это артистка равнодушно отвчала, что эта угроза ее нисколько не трогаетъ и что она, какъ женщина, никогда Лелеву принадежать не будетъ.
До сихъ поръ, какъ усмотритъ читатель, исторія самая обыкновенная. Но вотъ дальнйшій эпизодъ ея, эпизодъ, замчательный тмъ, что героиня его, Е. И. Горева, нын здравствующая, сама ничего о немъ не знаетъ. Лелевъ умеръ — и я одинъ могу разсказать объ этомъ любопытномъ романическомъ случа.
Лелевъ и Горева жили въ одной гостиниц, въ двухъ смежныхъ комнатахъ. Въ дни размолвокъ дверь, раздлявшая ихъ, запиралась, и стуки Лелева въ нее оставались безъ отвта. Дошло разъ ночью до того, что Лелевъ выломалъ дверь. Тмъ не мене Горева осталась неприступною. Пришедшій въ изступленіе Лелевъ объявилъ, что онъ когда-нибудь овладетъ Горевой силою.
И вотъ однажды представился къ этому случай… Въ театр Форкатти играли ‘Блестящую партію’ Дьяченко, въ которой Лелевъ и Горева исполняли роли князя и Сесиль Орасъ. Въ послднемъ дйствіи, во время объясненія влюбленныхъ, Горева, давая реплики Лелеву, стала вдругъ запинаться, что-то про себя бормотать, забывать слова… Лелевъ сталъ подсказывать ей роль, но ей видимо длалось дурно. Она шаталась и, совсмъ не по пьес, все ближе стала подходить къ дивану, на который, къ удивленію Лелева и публики, вдругъ опустилась. Голосъ ея превратился въ дуновеніе, реплики ея стали все тише и тише и… она заснула.
Произошелъ переполохъ, спектакль прервали, занавсъ опустили. Я побжалъ на сцену. Оказалось, что Горева, для успокоенія нервовъ, приняла какое-то наркотическое вещество, но вмсто ограниченной дозы, осушила сразу весь флакончикъ. Дйствіе яда, незамтное сначала, обнаружилось лишь къ концу спектакля, и Горева не могла во время сцены съ Лелевымъ преодолть овладвшій ею сонъ.
Позвали доктора Я. М. Попича, но никакія средства не могли пробудить Гореву, и ее пришлось оставить на ночь въ ея уборной съ тмъ, чтобы кто-нибудь былъ около нея и ждалъ момента, когда она очнется.
Хранителями уснувшей остались Лелевъ и я.
Вообразите себ большую, просторную, русскую избу. Въ такомъ вид были устроены въ театр Форкатти уборныя артистокъ. Вокругъ ночь. Весь театръ опустлъ. Вс со сцены ушли. Въ изб, на стнахъ, какія-то женскія платья, на столик большое зеркало, пудра, щипцы, дв свчки… а на кушетк посреди избы роскошная, съ ослпительно блыми плечами, въ полуразстегнутомъ лиф, уснувшая женщина.
Эта женщина — Горева — была сейчасъ во власти Лелева… Но Лелевъ ни за что не хотлъ отпустить меня и мы расположились стеречь ее вдвоемъ.
Въ возникшей между нами бесд не могла не быть поднята, по поводу происшедшаго, любопытная тема: можно-ли, искренно любя и будучи чувственно увлеченнымъ женщиною, испытывать къ ней одинаковое влеченіе когда она, какъ въ данномъ случа, безпомощна и безвольна?
Лелевъ былъ глубоко благороднымъ человкоы Онъ не могъ не почувствовать, что любовь несовмстима съ подлостью, и онъ отнесся къ Горевой, какъ къ святын, какъ къ сестр. Не отходя другъ отъ друга по его настоянію, мы пробыли у изголовья артистки до слдующаго дня. Очнулась Елизавета Николаевна посл 18 часовъ непрерывнаго сна.
Но вернемся къ Форкатти, къ милйшему Виктору Людвиговичу, всю жизнь проведшему въ проектахъ, фантазіяхъ и антрепризахъ. Онъ не брезгалъ нкоторыми предосудительными пріемами, чтобы начать грудное дло, но у него никогда не было цли личнаго обогащенія. Онъ искренно любилъ сцену и служилъ искусству ради самаго искусства.
Я указывалъ уже на то, что Форкатти воспитался въ школ Милославскаго, а Милославскій былъ въ сравненіи съ нимъ геніемъ по части всякихъ рискованныхъ аферъ — не даромъ онъ былъ такъ великолпенъ въ Кречинскомъ.
Знаменитый русскій трагикъ Нильскій (А. А. Нилусъ) въ своихъ воспоминаніяхъ характеризуетъ Милославскаго въ слдующихъ выраженіяхъ:
‘Онъ стяжалъ себ довольно своеобразную славу, какъ анекдотистъ, благодаря тому, что все его остроуміе сводилось къ собственному матеріальному благополучію, ради чего онъ не останавливался передъ завдомымъ плутовствомъ, однако, вс его продлки носили характеръ до того наивно-безобидный, что достойны вниманія по своей исключительности. Онъ умлъ удивительно ловко комбинировать обстоятельства. Его изворотливость и находчивость въ трудныя минуты жизни были изумительны и служатъ нескончаемой темою потшныхъ разсказовъъ артистической семь’.
Извстенъ, напримръ, анекдотъ о томъ, какъ Милославскій выигралъ въ Одесс въ безпроигрышную лоттерею серебряный самоваръ, на который билета въ урн не было. Милославскій просто поддлалъ этотъ билетъ и самъ вытащилъ его изъ урны, къ удивленію устроителя лоттереи.
Въ другой разъ Милославскій поддлалъ телеграмму о приглашеніи его въ харьковскую драматическую труппу и заставилъ антрепренера поврить, что эту телеграмму составилъ и послалъ ему самъ антрепренеръ.
Милославскій былъ грозою антрепренеровъ, пока, ставъ антрепренеромъ, не сталъ грозою артистовъ.
На сцен въ провинціи онъ былъ беззастнчивъ. Однажды, въ нетопленномъ театр, онъ игралъ Гамлета въ шуб. На замчаніе антрепренера, что такъ нельзя, онъ отвчалъ: почему нельзя? Все можно. Вотъ Енохъ былъ взятъ живымъ на небеса.— То Енохъ.— А я Милославскій!
Любопытны его пререканья со знаменитымъ H. X. Рыбаковымъ, который, при всемъ своемъ геніи, былъ очень мало образованнымъ человкомъ. Рыбаковъ игралъ при антреприз Милославскаго Людовика XI въ бород. Это возмутило Милославскаго.— Людовикъ, сказалъ онъ товарищу, не носилъ бороды — А ты его видлъ?— Да это по исторіи — Ну вотъ! А можетъ быть Людовика XI и вовсе не существовало.— Ну, замтилъ Милославскій, если не существовало Людовика, такъ на немъ не могло быть и бороды.
Не было-бы конца разсказамъ о всхъ продлкахъ и комическихъ выходкахъ Милославскаго. Но заслуживаетъ вниманія одинъ, совершенно неизвстный еще разсказъ изъ жизни Милославскаго въ Одесс, отлично характеризующій его.
Разсказъ этотъ я передаю здсь со словъ редактора ‘Одесскаго Листка’, B. В. Навроцкаго, который былъ въ свое время очень близокъ къ одесскому театральному міру и, въ частности, къ H. К. Милославскому.
Событіе относится ко времени первыхъ лтъ существованія сгорвшаго недавно Русскаго театра, построеннаго архитекторомъ Викторомъ Великановымъ и принадлежавшаго братьямъ Рафаловичъ. Театръ этотъ былъ сначала заарендованъ Галаховымъ, а затмъ перешелъ къ Милославскому въ 1877 году.
Но какъ перешелъ — это любопытная исторія.
У Милославскаго не было денегъ, а братья Рафаловичъ не соглашались заключать договора безъ задатка въ 5000 рублей.
Были, конечно, и въ прежнія времена въ Одесс такіе-же ‘благодтели человчества’, какъ и нын, ссужавшіе артистовъ деньгами за большіе проценты. Къ числу такихъ благодтелей Милославскаго принадлежали знаменитые въ анналахъ Русскаго театра Бонгаргь и Софія Дорфманъ. Но Милославскій былъ у нихъ въ большомъ долгу.
Могъ-бы выручить его изъ бды итальянецъ Кане, державшій буфетъ въ сгорвшемъ Городскомъ театр, нажившій деньги больше ростовщичествомъ, нежели буфетамъ, и извстный тмъ, что онъ, толстякъ, вчно спалъ за счоею стойкою. Кане объявилъ обратившемуся къ нему Милославскому, что онъ заключитъ съ нимъ буфетный договоръ и дастъ ему 5 тысячъ рублей денегъ лишь посл того, какъ Милославскій принесетъ ему заключенный съ братьями Рафаловичъ формальный контрактъ на аренду театра.
Положеніе было безвыходное — безвыходное для обыкновеннаго смертнаго, но не для Милославскаго. Въ немъ заговорила струнка стараго штукаря. Онъ обратился къ В. З. Навроцкому: есть у тебя деньги?— Есть пять рублей.— Отлично, принеси мн на эти деньги грифельную доску, гербовую бумагу и приведи мн писаря.
Съ писаремъ, бумагою и грифельной доскою Милославскій продлалъ слдующее: онъ заставилъ писаря написать начисто формальный договоръ на аренду Русскаго театра, затмъ поддлалъ на контракт вс подписи и росписки и приложилъ къ нему печать нотаріуса Гольденвейзера, сфабрикованную имъ самодльно изъ грифеля и намазанную простою сажею.
Съ такимъ ‘контрактомъ’ Милославскій пошелъ къ Кане. Толстякъ, ослпленный заключенною арендою, согласился уплатить Николаю Карловичу потребованные имъ за буфетъ уже не 5, а 8 тысячъ рублей.
— Это теб въ наказаніе за то, сказалъ Милославскій, что ты былъ слишкомъ ко мн недоврчивъ.
Поплелся Кане съ Милославскимъ къ настоящему нотаріусу, но не къ Гольденвейзеру, конечно, а къ другому — Яковенко, гд и заключилъ буфетный договоръ и внесъ деньги. А, когда вся процедура была окончена, Николай Карловичъ вынулъ изъ кармана прежній фальшивый договоръ и на глазахъ нотаріуса и перепуганнаго на смерть Кане порвалъ его въ клочки.
Изъ полученныхъ отъ Кане денегъ Милославскій внесъ братьямъ Рафаловичъ требуемый задатокъ и, такимъ образомъ, Русскій театръ перешелъ въ аренду геніально изворотливаго дльца.

Изъ міра загадочнаго.

Поэтическая Одесса.— О башмачк привиднія.— Таинственныя явленія въ дом Гагарина.— Одесскія катакомбы.— Сомнамбулизмъ и магнетизмъ.— Столоверченіе.— Художникъ Плисъ.— Ночное приключеніе съ каррикатуристомъ Треско.

‘Меркантильная, пшеничная, бездушная Одесса’. Такъ говорятъ о нашемъ город т, кто не знаетъ его старины.
А я утверждаю, что въ Одесс была и есть душа, чуткая, поэтическая душа.
Городъ традицій, легендъ и воспоминаній, городъ духовъ, призраковъ и привидній, городъ минъ катакомбъ и подземелій — это-ли бездушный городъ!?
А море, Черное море!… Разв бываетъ бездушное море!
Вдь, это море — вчный любовникъ красавицы Одессы. И когда въ осеннюю ночь оно разыграется и сдыя его волны со стономъ и ревомъ разметаются на простор, вся Одесса, въ глубокихъ своихъ ндрахъ, откликается со вздохомъ и трепетомъ на его страстные призывы.
Бездушная Одесса!— Но я не хочу впадать, въ негодованіе.
Вмсто лирическихъ изліяній, я лучше разскажу вамъ истинныя событія изъ поэтически-таииственвой Одессы въ ея доброе старое время.
Въ конц Торговой улицы, къ морю, гд нынче красуется великолпный замокъ Де-Азарта, былъ нкогда пустырь, заросшій пыльною травою, окаймлённый съ одной стороны хлбными магазинами Сабанскаго, съ другой — садомъ архіерейскаго дома, а съ моря — крутымъ обрывомъ. На самомъ краю этого обрыва, почти вися надъ нимъ, стоялъ ветхій одноэтажный домикъ, изъ котораго давно были вынуты двери и окна, вслдствіе чего онъ былъ очень похожъ издали на беззубую и безглазую старуху. Въ этомъ заброшенномъ дом днемъ не жилъ никто, а ночью въ немъ искали убжища лишь т, въ комъ нужда превозмогала чувство страха, и кого не пугали ходившія о дом страшныя легенды. Забирались сюда на ночь бездомные портовые рабочіе, нищіе, жулики и т обитатели сосднихъ катакомбъ, которые, придя къ ночи къ своему теплому, подземному убжищу, находили входное въ него отверстіе замурованнымъ полиціею.
Вылъ втеръ, пронизывалъ холодъ, ночлежники, сбившись въ кучу и обогрвая другъ друга собственными тлами, спали, какъ невинные. Иные, впрочемъ, при освщеніи сальными огарками, распивали водку и играя въ карты, въ фильки.
Заброшенъ этотъ домикъ былъ давно и разсказывалось, что въ немъ появлялось по ночамъ страшное привидніе.
Разсказывалось, что здсь жила нкогда мирная, честная семья. Въ этой семь была красавица дочь. Она влюбилась въ одного негодяя и отдалась ему до внчанія. Мать прокляла ее за это и умерла отъ горя. Потомъ умерла и дочь. Но такъ какъ надъ лею тяготло материнское проклятіе, то, когда вынесли тло красавицы изъ дому, ёя душа не могла послдовать за нею и осталась въ ея комнат.
Домъ былъ покинутъ всми. Но по ночамъ въ его окнахъ стало появляться привидніе — двушка въ подвнечномъ плать. Она простирала руки къ прохожимъ и жалобно стонала: ‘Спасите меня! Спасите’!
Нкій юноша, сжалившись, бросился къ дому, схватилъ двушку и хотлъ вынести ее, но во время похищенія у двушки спалъ съ ноги башмачекъ. Юноша остановился, чтобы поднять его. Башмачка онъ не нашелъ, а когда обернулся къ двушк, то исчезла и она.
Черезъ нсколько дней привидніе стало появляться снова съ тми-же жалобными криками. Но когда другіе храбрецы — а ихъ въ старой Одесс было много ршались придти на помощь несчастной, то съ ними случалось то же, что и съ первымъ юношей. Они вс останавливались на пути ради спадавшаго съ ноги башмачка и не находили потомъ ни башмачка, ни двушки.
Никакъ не могли догадаться одесситы, что душа двушки важне ея башмака!…
Мн неизвстно, къ сожалнію, чмъ въ дйствительности завершилась эта исторія съ привидніемъ, но судя по тому, что оно перестало появляться, предположить, что душ двушки удалось-таки улетть тотъ свтъ безъ башмака, но съ помощью не одессита, вроятно, а какого-нибудь зазжаго иностранца.
Домъ сталъ приходятъ понемногу къ разрушенію. Сначала его боялись, а потомъ изъ него повынимали вс рамы дверей и оконъ — и расхрабрившіеся бродяги, какъ воробьи, присмотрвшіеся къ огородному пугалу, стали искать въ немъ ночное убжище отъ непогоды.
Явился Де-Азартъ, облюбовалъ пустопорожнее мсто съ видомъ на море, снесъ домикъ, построилъ на его мст великолпное палаццо и похоронилъ подъ нимъ староодесскую легенду.
А домъ князя Гагарина! тотъ домъ, въ которомъ открылъ свою дятельность одесскій Литературно-Артистическій клубъ! Многочисленная публика, посщавшая вечера этого клуба, скользила по расшатавшемуся, но сохранившему свою аристократичность паркету и любовалась залами, окаймленными золоченными карнизами и причудливо расписанными плафонами и не подозрвала она, что въ этихъ самыхъ залахъ происходили такія чудеса, отъ которыхъ волосы вставали дыбомъ.
Домъ Гагарина, по преданію, былъ соединенъ подземными ходами съ катакомбами, начало которыхъ находилось въ обрыв подъ домомъ Жеребцова, на томъ-же конц Торговой улицы, гд домъ Де-Азарта. Для чего были сдланы эти подземныя сообщенія — неизвстно. Предположеній можно было-бы сдлать много. Тутъ могли происходить тайныя совщанія франъ-масоновъ, могло быть подготавливаемо греческое возстаніе 1828 г. Могло быть и такъ, что эти подземелья служили для склада контрабанды или просто они были минами виннаго погреба. Но дло въ томъ, что благодаря имъ въ Гагаринскомъ дом стали происходить необыкновенныя явленія.
Лтъ сорокъ тому назадъ въ этомъ дом была квартира и танцъ-классъ нкоего Резголя. Бывшіе княжескіе салоны были переполнены по вечерамъ веселою молодежью, которая рзвилась, плясала, устраивала игры. И вдругъ, въ танцовальномъ зал, совершенно неожиданно, погасали ссчи. Веселіе замирало и молодежь со страхомъ прислушивалась къ поднимавшемуся въ комнатахъ таинственному шопоту какихъ-то воздушныхъ голосовъ.
Потомъ слышалось шуршаніе по паркету не то шелковыхъ юбокъ, не то атласныхъ башмачковъ, и чудилось, что вошли въ танцъ-классъ какіе-то невидимые гости, которые завертлись здсь, какъ осенніе листья, въ вихр таинственной пляски, обмниваясь вздохами и страстными шептаніями.
Все это длилось сравнительно недолго. Явленія исчезали внезапно. Прислуга зажигала свчи — и прерванное веселіе возобновлялось.
Но была въ этомъ дом одна комната, расположенная въ сторону моря и напоминавшая по форм узкую и высокую гробницу, въ которой никто не ршался оставаться на-един. Да и вдвоемъ было страшно. Въ ней раздавались днемъ и ночью странные голоса, похожіе на стоны, плачъ или рыданья. То вдругъ послышится вой, то кто-то протяжно свистнетъ. Находившіеся же въ комнат предметы приходили безъ всякой видимой причины въ движеніе: то перевернется книга, то дрогнетъ занавска, то пролетитъ по полу неизвстно откуда появившаяся бумажка.
Все это пугало до того обитателей дома, что они ршились пригласить спеціальную коммиссію изъ техниковъ, спиритовъ и чиновъ полиціи для выясненія происхожденія загадочныхъ явленій.— И что-же оказалось?— Оказалось, что виновникомъ всей вышеописанной чертовщины былъ никто иной, какъ втеръ съ моря. Втеръ, который забирался черезъ щели въ стны княжескихъ подземелій и, проникнувъ оттуда въ верхнія помщенія, разгуливалъ по заламъ и потшался надъ танцующими: задувалъ свчи, производилъ шумъ и шелестъ, вылъ, стоналъ и плакалъ.
Замуровали щели въ стнахъ дома. Попробовалъ втеръ проникнуть вновь въ танцъ-классъ, чтобы напугать молодежь, но это ему не удалось — и чудеса исчезли.
Давно извстно, что вся Одесса построена на катакомбахъ, т. е. на пустотахъ, образовавшихся отъ выемки изъ ея ндръ строительнаго камня. Одесса строилась сама изъ себя. Эти катакомбы представляли самое удобное убжище для всякаго бездомнаго люда и служили притономъ для разныхъ преступныхъ организацій. Ихъ развтвленія были настолько обширны, что проникавшая въ катакомбы полиція запасалась провизіей и свчами на нсколько дней. Большинство изъ нихъ въ настоящее время засыпано и яходы въ нихъ замурованы. Но не все, что было сокрыто въ ндрахъ Одессы, что было принесено туда и зарыто турками посл взятія Хаджибея, одесскими богатыми жителями передъ бгствомъ отъ чумы, контрабандистами, не успвшими сбыть свой безпошлинный товаръ, и разбойниками, сложившими здсь награбленное добро — не все это найдено и изслдовано.
Катакомбы Одессы были не разъ описаны романистами. Я въ нихъ бывалъ, я помню, какъ жутко становится, когда проникнешь въ ихъ извилистые, каменные ходы. Теплая душная атмосфера. Дышется тяжело. Идешь и боишься, что не вернешься. Въ пещерообразныхъ углубленіяхъ — слды человческаго пребыванія! Какіе-то знаки, сдланные копотью сальной свчи. Чья-то фуражка. Разбитый штофъ. Идешь, спотыкаешься. Вотъ стна, преграждающая путь. Но нтъ, здсь въ сторон, въ углу, есть щель, достаточная для прохода человка. Вы проникаете въ нее, а тамъ просторъ, кое-гд кресты, какъ на дверяхъ въ Страстную Субботу. И чмъ дальше вы идете, тмъ развтвленій больше. Пламя вашего фонаря подозрительно мигаетъ. Вамъ становится страшно. Вы спшите поскоре вернуться къ выходу. И, Боже, какое радостное чувство охватываетъ васъ, когда вы выходите изъ царства духоты и мрака къ чистому и свтлому воздуху!
Старая Одесса, Одесса катакомбъ и привидній, Одесса страховъ и суеврій давно умерла. Но воспоминанія объ этой Одесс полны своеобразной поэзіи. Прежнихъ одесситовъ сильно привлекало все таинственное и они очень недружелюбно относились къ непрошеннымъ ‘ученымъ’, которые, объясняли естественными причинами всякія ихъ предчувствія и виднія.
Быть можетъ, прежнія души были въ самомъ дл боле чуткими. Он гораздо чаще преисполнялись предчувствіями. Вотъ, я помню, жена фотографа Уйгурскаго. Ея душа, какъ барометръ, отмчающій измненія атмосферы, откликалась на вс приближающіяся къ ея дому семейныя горести или радости. Она напередъ знала все, что должно съ ней случиться. Въ случаяхъ смерти кого-либо близкаго, задолго до полученія объ этомъ формальнаго извстія, къ ней являлся человкъ, одтый въ черное, который кивалъ ей головой и исчезалъ.
Но такихъ чуткихъ женщинъ въ Одесс было много. Отличалось въ этомъ отношеніи все семейство Витте.
А кому памятна еще эпоха, когда у насъ увлекались сонамбулизмомъ и магнетизмомъ?…
Особенно увлекался сонамбулизмомъ фотографъ Федоровецъ. Какой это былъ дивный художникъ! Онъ врилъ въ ясновидніе и очень часто продлывалъ опыты съ разными субъектами, которыхъ усыплялъ и затмъ разспрашивалъ по самымъ замысловатымъ вопросамъ.
Я помню сеансы, на которыхъ присутствовали лучшіе представители умственной жизни Одессы: врачи, журналисты, профессора лицея. Усыпленная двушка отвчала на вс вопросы, угадывала полъ и возрастъ, давала медицинскіе совты, ршала философскія задачи. Отецъ мой спросилъ сомнамбулу: ‘что меня въ настоящую минуту безпокоитъ?’ Она отвчала: ‘экзема на лвой ног.’ И это была правда. Но дло въ томъ, что до вопроса отецъ вовсе не чувствовалъ боли въ ног и думалъ о другомъ. А посл отвта сразу почувствовалъ, какъ открылась его старая рана.
Магнетизмомъ, или, какъ теперь его называютъ, спиритизмомъ занимались очень многіе. Было время, когда вс одесситы поголовно такъ увлекались столоверченіемъ, что мебельные фабриканты не успвали изготовлять заказываемые имъ легкіе столики на трехъ ножкахъ. Былъ голодъ на столы. Сеансы чередовались и столики переносились изъ одного дома въ другой. Столики вертлись, поднимались, переваливались съ ноги на ногу, изображали пьяныхъ, стучали, отвчали на вопросы, — словомъ, продлывали все, что продлывается и нын на спиритическихъ сеансахъ. Но летающихъ гитаръ и таинственнаго прикосновенія рукъ къ дамскимъ колнямъ еще тогда не знали…
Большимъ спиритомъ былъ художникъ Плисъ. Съ нимъ продлывали чудеса. Ему завязывали глаза и онъ исполнялъ все задуманное. Однажды задумали, чтобы онъ ползъ подъ диванъ. Онъ это исполнилъ, но вылзть оттуда уже не могъ. И когда пришли къ нему на помощь, то оні оказался въ глубокомъ обморок.
Другой художникъ, знаменитый въ Одесс каррикатуристъ, итальянецъ Треско, отличавшійся, между прочимъ, тмъ, что посл посщенія свтскихъ вечеровъ онъ вс свои впечатлнія разсказывалъ друзьямъ въ рисункахъ, былъ лунатикомъ. По крайней мр онъ самъ признался однажды въ этой своей особенности. Случилось такъ, что онъ забрался ночью въ домъ одной свтской красавицы, за которой ухаживалъ на балахъ, и усплъ уже проникнуть въ ея спальную, но былъ замченъ проснувшимся мужемъ. На вопросъ о причин ночного-посщенія, Треско объяснилъ это лунатизмомъ.
Мн грустно отмтить, что ревнивый мужъ г. Ю. оказался маловрующимъ въ таинственныя явленія и отколотилъ лунатика Треско, какъ самаго обыкновеннаго ловеласа.!

Жизнь и типы Дерибасовскаго сада.

Запущенныя аллеи между старыхъ запыленныхъ листовъ сирени и причудливо-извилистыхъ стволовъ акацій.
Воды въ город было мало, поливать было нечмъ, дышать деревьямъ было трудно — и изъ прежней богатйшей растительности сада Феликса де-Рибаса сохранились здсь въ ‘Казенномъ’ саду (какъ назывался прежде подаренный моимъ ддомъ городу садъ) лишь выносливыя сирени, да акаціи. Зато он овладли садомъ цликомъ и такъ переплелись корнями въ его почв, выпуская ростки изъ своихъ побговъ, что образовали здсь почти непроходимую чащу.
Чудныя, симпатичныя акаціи! На нихъ нельзя смотрть, какъ на обыкновенныя деревья. Въ глазахъ одессита он должны имть большее значеніе. Он были украшеніемъ и отрадою первыхъ моментовъ жизни нашего города. Когда создавалась Одесса и не было ни одного деревца (кром трехъ легендарныхъ грушъ) на ея каменистой почв, изъ числа многихъ выписанныхъ адмираломъ де-Рибасомъ изъ Италіи и Испаніи деревьевъ, одн только акаціи поняли свое грудное и великое назначеніе, — и между тмъ, какъ другія растенія болли, капризничали, чахли, требуя за собою самаго тщательнаго ухода — на который у тогдашнихъ градоправителей не было времени,— одн акаціи сразу примирились съ отсутствіемъ благопріятныхъ для себя условій и, бодро перенося вс невзгоды, крпко впустили свои корни въ нашъ едва зарождавшійся городъ. Он первыя дали тнь и благоуханіе первымъ усталымъ строителямъ Одессы — и да будутъ он за это благословенны!
Теперь — въ шестидесятыхъ годахъ — он пережили въ ‘Казенномъ’ саду вс другія растенія (кстати сказать: и сейчасъ въ этомъ саду въ сторон къ дому Исаковича имются акаціи — ровесницы основанія Одессы) и образовали здсь вмст съ сиренью густыя чащи. Въ эти дебри забирались на ночь бездомные люди, и, нердко, т, кому жизнь пришла въ тягость. Сторожей въ т поры въ саду не было и въ его чащахъ была полная свобода для отдыха… Лишь полиція длала здсь иногда облавы для ловли жуликовъ, и тогда она наталкивалась не разъ на висвшій на низкой втви акаціи давно застывшій трупъ самоубійцы.
Оживленно-люднымъ мстомъ въ саду было лишь отдленіе Алексева, впослдствіи Дезирова (гд можно было прекрасно пообдать и поужинать) и площадь около павильона Общества искусственныхъ минеральныхъ водъ, въ которомъ нын помщается иллюзіонъ. Прежде въ этомъ помщеніи было прекрасное лечебное заведеніе, въ которомъ болвшіе или мнившіе себя больными одесситы и одесситки пили по утрамъ минеральныя воды, дыша чуднымъ, утреннимъ воздухомъ и слушая прекрасную музыку струннаго оркестра. И былъ въ т времена нашъ ныншній городской садъ оживленъ и хорошъ, какъ настоящій Баденъ-Баденъ.
Раннее утро. ‘Еще влачась на лож лни, едва подъемлетъ солнце взоръ’, а въ павильон минеральныхъ водъ уже суетятся оффиціанты. На площади, передъ павильономъ, окаймленная тми же акаціями и сиренью, открытая эстрада для оркестра, куда собираются одинъ за другимъ еще сонные музыканты. Наступило 6 часовъ, взмахнулъ палочкой дирижеръ (это былъ, кажется Лулашка, а если нтъ, то прошу меня исправить) и грянула музыка. Все сразу оживилось въ саду, затрещалъ подъ ногами публики морской граветъ и больные — или мнившіе себя больными — одинъ за другимъ входятъ въ павильонъ, въ просторномъ и прохладномъ помщеніи котораго шагаютъ, бесдуя и попивая предписанныя докторомъ Шоршгенномъ или Прицковымъ минеральныя воды. Вотъ движется, отдуваясь, толстйшій Мурзакевичъ, профессоръ археологъ. Ему воды необходимы. Онъ лечттся отъ феноменальнаго аппетита. Какъ великолпно изобразилъ его извстный въ старое время каррикатуристъ Треско! Мурзакевичъ въ изображеніи Треско сидитъ за столомъ передъ огромнымъ индюкомъ, съ которымъ справляется одинъ.— А вотъ мадамъ Папудова. Какая роскошная красавица. Всхъ озаряющая своими черными глазами. За нею цлая свита изъ посщающихъ ея салонъ молодыхъ людей. Ради умной и обольстительной женщины они приписывали себ всяческія болзни и усердно пили совершенно излишнія для нихъ воды, чтобы лечиться вмст съ нею. Тутъ-же ея мужъ — крупный греческій коммерсантъ, въ плохо прилаженномъ парик, но онъ нисколько не ревнивъ. его гораздо боле интересуетъ разговоръ со старикомъ Родоконаки. Вотъ графъ Строгановъ, первый вчный гражданинъ Одессы, со своей сестрою г-жею Полетика: онъ въ шелковой шапочк, которую не снималъ ни въ театр, ни въ гостиныхъ, ни въ дум, въ которой былъ гласнымъ. Личность его еще мало оцнена. О немъ разсказывалось больше анекдотовъ, нежели правды. Это былъ человкъ прямой и, несомннно, свтлаго направленія. Онъ бесдуетъ сейчасъ съ графомъ Толстымъ, Михаиломъ Дмитріевичемъ. ддомъ ныншняго благотворителя, тоже гласнымъ. Рчь идетъ о проект соединенія Одессы съ Вознесенскомъ посредствомъ шоссейной дороги и о развитіи судоходства на Днстр. Тутъ-же, широко шагая, горячо спорятъ Семенъ Степановичъ Яхненко съ Абрамомъ Марковичемъ Бродскимъ: оба энергичные, завзятые общественные дятели, но одинъ съ кипучимъ темпераментомъ и творческою фантазіею, а другой съ сильнымъ, но спокойно-разсудительнымъ умомъ. Споръ возникъ изъ-за рзко выраженнаго Яхненко убжденія, что вс предстоявшія городу работы по водопроводу, канализаціи, мостовымъ и проч. должны быть исполнены самимъ городомъ собственными людьми и средствами, безъ обращенія къ иностранцамъ. Бродскій возражалъ, что у города нтъ ни людей, ни средствъ. Не берусь судить, кто изъ нихъ былъ тогда правъ. Могу лишь сообщить, что первая въ Одесс паровая мукомольная мельница, созданная трудами и геніемъ Яхненко и построенная имъ на широкихъ началахъ (въ конц Херсонской улицы) перешла довольно скоро въ собственность Бродскаго.— А вотъ и ‘генеральша’. Она держится въ сторон, ни вс обращаютъ на нее вниманіе. Еще хорошо, что она здсь одна, безъ дочери, дочь ея отдыхаетъ, спитъ еще. Эта ‘генеральша’, невозмутимо-спокойнаго вида, посщала вс общественныя гулянья сначала одна, а потомъ, когда дочь подросла, то съ нею. Въ театрахъ она сидла во второмъ ряду, и когда знаменитый чтецъ Некрасова Никитинъ произносилъ, глядя на нее въ упоръ, молніеносные стихи: ‘и на лбу роковыя слова — продается съ публичнаго торга’ или ‘плюньте въ глаза ему, честные люди!’ она демонстративно вставала съ креселъ и уходила въ корридоры. По окончаніи же стихотворенія, преспокойно возвращалась. Она лечилась здсь отъ ожирнія сердца.— А это кто со старикомъ любителемъ музыки Кальбицемъ? Это Рудольфъ Фельдау, прекрасный піанистъ, прозванный Гансомъ фонъ-Бюловымь ‘Chopin’s spieler par excellence’. Его гостиную посщали вс прізжія аристократическія свтила. Еще вчера гостила у него знаменитая Марія Вильгъ, женщина уродливо огромная съ феноменально-прекраснымъ голосомъ. Она пріхала сюда въ Одессу въ первый разъ вслдъ за нкіимъ профессоромъ нашего Новороссійскаго университета, въ котораго была безумно влюблена. Къ Фельдау подходитъ его неизмнный другъ віолончелистъ Тработти. Они разговариваютъ о музык, прислушиваясь къ оркестру, въ которомъ въ т времена были выдающіяся артистическія силы: скрипачъ Бабушка, Россетъ и другіе. А вотъ и вчно суетящійся Моранди, городской архитекторъ, создатель одесскаго общества изящныхъ искусствъ и первой въ Одесс рисовальной школы. Съ нимъ какой-то блдный военный, въ жандармской форм, я узнаю его: это Вилье-де-Лиль-Адамъ, знаменитый впослдствіи акварелистъ, а нын мало извстный художникъ, мудрейо сплетавшій военное званіе съ должностью преподавателя живописи въ школ Моранди. Тутъ-же красавецъ полякъ Іосифъ Мигурскій оживленно жестикулируетъ, убждая въ чемъ-то блднаго, всегда спиритически-настроеннаго еодоровца: оба фотографы, оба чистйшіе художники.— Поодаль толстый Симонъ Гуровичъ съ гофъ-маклеромъ одесской биржи Мишелемъ Бернштейномъ. Рчь идетъ о наступающемъ дн и о наступающихъ злобахъ его. Что принесла только что отошедшая ночь, какіе курсы, какія политическія извстія? Да, вотъ, кстати, и самъ редакторъ французской газеты ‘Journal d’Odessa’ Михаилъ Феликсовичъ де-Рибасъ, мой отецъ. Вокругъ него собираются понемногу почти вс постители павильона минеральныхъ водъ, и я, около отца, съ любопытствомъ разсматриваю ихъ, какъ бы предчувствуя, что мн впослдствіи придется вспомнить о нихъ и описывать.
Увы! я о многихъ, очень многихъ уже усплъ забыть…
Но вотъ Лупашка въ послдній разъ взмахнулъ палочкою и оборвалъ оркестръ на финальномъ аккорд какого-то воинственнаго марша. Больные, или мнившіе себя больными, понемногу расходятся по домамъ или по конторамъ, бесдуя о предстоящихъ длахъ. Садъ опустваетъ и замолкаетъ, но не надолго. Воробьи, попрятавшіеся по кустамъ и умолкнувшіе было, заслушавшись струнныхъ звуковъ оркестра, встрепенулись и зачирикали бойче прежняго. На смну фешенебельному обществу появляются въ саду няньки съ дтьми, какіе-то старички съ газетами, бездомная прислуга, хозяйки, спшащія на греческій базаръ, гд рыбаки продаютъ только что принесенную съ моря живую рыбу.
А вотъ и онъ, любимецъ Одессы и всхъ ея дтей, всегда веселый, всегда подвыпившій, подслповатый, бойкій на языкъ, легкій на риму, ядовитый въ юмор, говорунъ безъ умолку, наша мстная знаменитость — Слпцовъ съ его собственнаго издлія панорамою. За нимъ мальчишки, няни, да и вс постители сада, хоторыхъ онъ потшаетъ своими хлесткими прибаутками. Мн напомнилъ о немъ одинъ изъ одесскихъ старожиловъ, сообщивъ мн любопытныя подробности о томъ, какъ ‘этотъ Слпцовъ’ лтъ тридцать, тридцать пять путешествовалъ по Одесс съ деревяннымъ сооруженіемъ за плечами и треножникомъ въ рукахъ, всегда готовый за нсколько копекъ, (а иногда и просто за одну копйку) въ угоду мальчишекъ и простонародья показать содержимое панорамы, ‘сопровождая развертывавшуюся картину массою прибаутокъ и веселыхъ разсказовъ въ риму, пересыпая ихъ бойкими остротами лубочнаго характера’. ‘Не помню,— пишетъ мн г. Л. Ч.,— былъ-ли Слпцовъ точно слпъ или онъ симулировалъ слпоту, но глаза его были всегда полузакрыты, и когда, казалось, онъ отдавался вдохновенно своей болтовн, онъ неожиданно весьма ловкимъ ударомъ ноги отбрасывалъ хитраго мальчишку, покушавшагося на контрабандное обозрніе внутренности панорамы въ одну изъ многочисленныхъ щелей, которыми она изобиловала’. Это былъ типъ настоящаго русскаго самородка раешника, съ его неподражаемо-народнымъ юморомъ.
Слпцовъ какъ-то внезапно исчезъ изъ Одессы. Кажется, что онъ сталъ запивать до блой горячки, и его отправили куда-то въ Великую Русь, на родину.
На смну Слпцову появился въ городскомъ саду другой панорамщикъ, во совершенно другого типа, котораго я очень близко звалъ. Это былъ итальянецъ—Кароссо. Мн больно о немъ вспоминать, потому что, посл беззаботно счастливо проведенной жизни, онъ — весельчакъ и фантазеръ — любимецъ вечернихъ постителей всхъ итальянскихъ винныхъ погребовъ, никому въ жизни не сдлавшій зла, умеръ трагически въ приладк буйнаго помшательства. Я узналъ о его болзни, когда меня не было въ Одесс, и ничмъ не могъ ему помочь, и между тмъ, онъ бывалъ у насъ въ дом: отецъ мой любилъ угощать его макаронами и вспоминать съ нимъ о старыхъ итальянскихъ операхъ. Кароссо пришелъ въ Одессу изъ Италіи пшкомъ, посл того, какъ обошелъ всю Европу съ шарманкою на рукахъ. Съ нимъ шла его подруга, первая жена, которая пла подъ его аккомпаниментъ.— Но жена не выдержала трудностей и лишеній кочевой жизни и умерла гд-то въ Германіи. Чтобы похоронить ее, Кароссо вынужденъ былъ продать свою шарманку. Въ Одессу онъ прибылъ ни съ чмъ. Маленькій, коренастый, сморщенный, безобразный, онъ былъ удивительно выносливъ и энергиченъ, не взирая на постоянно преслдовавшія его невзгоды. Большой добрякъ, на все смотрвшій съ философской точки зрнія, онъ былъ неутомимымъ фантазеромъ. Средствомъ къ его существованію въ Одесс служило изготовленіе и продажа хитро запутанныхъ проволочныхъ издлій-фокусовъ, подъ самыми затйливыми названіями, восточный вопросъ, дамскіе капризы, тайна сердца, крестъ и могила и т. п. Потомъ онъ сталъ показывать стереоскопъ, который вскор замнилъ подзорною трубою. По вечерамъ, усталый отъ хожденій по городу, онъ забирался въ винные погреба (cantina con diversi vini), которыми изобиловала тогда Греческая улица и, потшая своихъ соотечественниковъ философскими сентенціями, пилъ и кормился на чужой счетъ. Былъ въ этихъ погребкахъ еще любопытный типъ мандолиниста Pochintesta (мало въ голов), когда онъ встрчался съ Кароссо, то они распвали дуэты съ такимъ истинно итальянскимъ задоромъ и неподдльною музыкальностью, что производили впечатлніе настоящихъ заправскихъ оперныхъ пвцовъ,— Бдный Кароссо! Онъ былъ большимъ мечтателемъ и мечтанія его поднимались очень высоко. Надо сказать, что онъ всегда носилъ съ собою книжечку, содержаніе которой, впрочемъ, зналъ наизусть: это были мысли императора Марка Аврелія, на французскомъ язык. Онъ любилъ эти мысли, какъ евангеліе, и постоянно цитировалъ ихъ. Он поднимали его душу на великіе подвиги. Кароссо вздумалъ, что можно обогатить весь Новороссійскій край разведеніемъ здсь тутовыхъ деревьевъ и созданіемъ шелководства. Эта мечта чуть не свела его съ ума. Онъ началъ пропагандировать всюду свою идею, показывалъ мальчишкамъ, вмст со синимъ стереоскопомъ, и коробочку съ шелковичными червями. Ходилъ къ разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, говорилъ, убждалъ. Но въ его устахъ проектъ этотъ звучалъ комично и надъ нимъ смялись. Кароссо разочаровался, изнемогъ и сталъ грустить. Мечтанія его приняли оборотъ безумія: онъ вообразилъ, что открылъ всеміровой флюидъ, жизненное качало всего міра.— Флюидъ этотъ онъ получалъ, вытягивая своими руками проволочную пружину въ об противоположныя стороны. Руки отъ напряженія вертлись нкоторое время непроизвольно, и Кароссо приписывалъ это флюиду. Потомъ еще ему показалось, что онъ открылъ способъ видть движеніе земного шара. Онъ становился у начала Ришельевской улицы и, глядя возможно дальше впередъ, утверждалъ, что видитъ, какъ каланча полицейскаго участка постепенно передвигается вправо. Но самымъ смлымъ и наиболе практичнымъ его мечтаніемъ было созданіе въ Одесс Хаоса. Онъ раздобылъ у города разршеніе на сооруженіе въ казенномъ саду балагана. Проходя, однажды, по саду, я увидлъ его на крыш сколоченнаго имъ самимъ деревяннаго сарая. Большою кистью онъ окрашивалъ крышу въ голубую краску.— Что вы тутъ длаете?— спрашиваю его.— А вотъ, какъ видите, я длаю небо. И онъ, слзши съ неба, ввело меня въ свой балаганъ и торжественно объявилъ: ‘а здсь хаосъ’. И въ самомъ дл, лучшаго выраженія для того, что я тамъ увидлъ, нельзя было-бы придумать. Какіе-то театральные костюмы, обломки желза, бутафорскіе шлемы, кипы шелковичныхъ коконовъ, разбитые стереоскопы. Гутъ же матрацъ, на которомъ онъ спалъ, а на грязной подушк Мысли Марка Аврелія…
Вскор городъ, убдившись, что Кароссо не выполнитъ своего общанія украситъ садъ ‘великолпнымъ сооруженіемъ для представленія Хаоса’, веллъ ему снести свою постройку. Не знаю, куда перенесъ онъ тогда свое драгоцнное имущество. Его отовсюду гнали. Не знаю, эта-ли неудача окончательно убила Кароссо… Но вскор онъ заболлъ душевнымъ разстройствомъ и умеръ.
Городской (Дерибасовскій) садъ сталъ нынче благоустроеннымъ. Акаціи и сирень изъ него выброшены. Воды теперь много: можно удовлетворить капризныя растенія. Дтямъ здсь хорошо: воздухъ чистый. Только жаль, что нтъ въ живыхъ Слпцова и Кароссо, чтобы потшать дтей и взрослыхъ смшными, по умными прибаутками.

Русская опера Бергера съ ‘галерки’ театра ‘Эрмитажъ’.

Много, много лтъ тому назадъ — въ 1874 году — въ самую жаркую іюльскую пору, тянулись по вечерамъ вереницы экипажей и пшеходовъ черезъ Строгановскій мостъ къ парку, но не Александровскому, который тогда еще не существовалъ, такъ какъ первое дерево его было посажено лишь годъ спустя — въ 1875 году, а къ парку ‘Эрмитажъ’, представлявшему изъ себя лтній садъ для народныхъ гуляній. Въ этомъ парк высилось огромное и неуклюжее, въ форм резервуара для керосина, круглое деревянное зданіе, предназначенное сначала для цирка (тамъ подвизались труппы Сабботы и Леонарда), а потомъ приспособленное подъ оперный театръ. Въ этомъ обширномъ, крайне неудобномъ и неудовлетворительномъ въ отношеніи акустики, помщеніи шли при полныхъ сборахъ и съ огромнымъ художественнымъ успхомъ спектакли русской оперной труппы Бергера. Нтъ одессита, который, при напоминаніи ему объ этой опер, не помолодлъ-бы сразу на десятки лтъ и не пришелъ бы въ восторженное воодушевленіе. И посыпятся тогда изъ его устъ сотни анекдотовъ: о томъ или иномъ артист, о томъ или другомъ момент и будутъ его воспоминанія полны и радости, и грусти.
Опера Бергера была, въ самомъ дл, изъ ряда выдающеюся. Замчательно то, что, когда начались ея представленія, никакія рекламы имъ не предшествовали и ни одно имя изъ состава исполнителей никому не было извстно. Но уже посл первыхъ спектаклей успхъ оперы прочно утвердился, одесская публика была очарована и завоевана, и имена Орлова, Корсова, Палечека, Барцала, Стравинскаго, Раабъ, Крутиковой, Абрассъ, Рубини и др. стали намъ близкими, родными. Не могу не отмтить по этому поводу особенной художественной чуткости, которою отличались прежніе одесситы, да, впрочемъ, кажется, отличаются и теперь. (Чмъ иначе объяснялось бы то, что успхъ молодого опернаго артиста въ нашемъ ныншнемъ Городскомъ театр служитъ почти всегда началомъ его блестящей карьеры за-границей?).
Я знаю относительно старыхъ одесситовъ нсколько случаевъ проявленія этой чуткости. Пріхала какъ-то къ намъ безъ всякой предварительной рекламы итальянская драматическая труппа съ никому неизвстною Пеццаною-Гвалтьери во глав. Давала она свои представленія въ Маріинскомъ театр (бывшемъ цирк Гютемана въ Театральномъ переулк) и начала съ ультра-трагической ‘Медеи’, въ которой раньше подвизалась у насъ Аделаида Ристори. Театръ былъ пустъ. Но Пеццана-Гвалтьери такъ захватила сразу немногихъ своихъ слушателей глубокой искренностью и художественностью игры, что театръ уже въ первый вечеръ ‘трещалъ отъ рукоплесканій’, на второмъ спектакл, на ‘Дам съ камеліями’, театръ уже былъ переполненъ, успхъ матеріальный труппы оказался блестящимъ, и на 7-мъ спектакл — на ея бенефис, невдомой артистк, признанной чуткостью одесской публики великою, былъ поднесенъ золотой внокъ. Подобный фактъ произошелъ и съ концертами Маріи Ейлдтъ, о которой въ Одесс никто раньше ничего не зналъ, вслдствіе чего первый ея концертъ въ Биржевомъ зал прошелъ почти въ отсутствіи публики. Но уже второй и слдующіе вечера привлекли всю музыкальную Одессу, и феноменально-некрасивая съ феноменально-прекраснымъ голосомъ внская пвица пла, счастливая, при огромной, восторженной аудиторіи. То же самое было и съ флорентинскимъ квартетомъ Беккера. Вообще, очень много фактовъ можно было бы привести въ подтвержденіе того, что одесситы не нуждаются въ предварительномъ взвинчиваніи себя рекламами, чтобы оцнить и создать успхъ дйствительно выдающагося таланта. Такъ произошло у насъ и съ труппою Бергера, которая, какъ я говорилъ уже, будучи совершенно намъ невдомою, стала посл первыхъ спектаклей намъ безконечно дорогою. Впослдствіи участвовали еще въ этой трупп такія огромныя силы, какъ Меньшикова и Лавровская, и тогда ея спектакли восходили до небывалой художественной высоты.
На галерку высокаго деревяннаго театра нужно было подниматься по наружной узкой, ажурной чугунной лстниц. Это должно было предохранить публику на случай пожара въ театр, но нисколько не гарантировало ее отъ искалченія при паденіи съ лстницы. Такіе случаи паденія были, но молодежь быстро освоилась съ этимъ маленькимъ неудобствомъ и ловко взбиралась по лстниц, весело подталкивая другъ друга. Галерка за то была замчательно удобная и состояла не изъ скамей, а изъ ступеней, на которыхъ можно было такъ-же удобно сидть, какъ на полу. А въ антрактахъ можно было, полулежа, приняться за принесенный съ собою холодный ужинъ и даже, если антрактъ затянулся, то и сыграть въ картишки. Порядки въ г времена были, такъ называемые, ‘патріархальные’ и блюстители этихъ порядковъ, сами восторгаясь небывалою въ Одесс оперою, никогда не мшали слушать ее другимъ. Зато восторгъ былъ общій, неудержимый и искренній. Надо разсказать еще, что эта галерка, благодаря, именно, ея расположенію, располагала постителей ея и къ ближайшему другъ съ другомъ перезнакомленію. Сиднія ничмъ не отмежевывались и просто обозначались цифрами. Легко понять, что въ минуту эстетическихъ восторговъ, когда вся галерка поднималась, какъ одинъ человкъ, чтобы осыпать хлопками или цвтами Корсова или Меньшикову, то нумера сидній теряли всякое значеніе и публика, перепутавъ свои мста, садилась на чужія: происходило замшательство, разговоры и пріятныя знакомства. Я знаю немало симпатичныхъ и даже счастливыхъ романовъ, начавшихся на галерк ‘Эрмитажа’. Искусство объединяетъ души, и въ особенности хорошее искусство и хорошія души. А искусство во времена Бергера было дйствительно хорошимъ.
Вспомнимъ о Корсов въ ‘Донъ-Жуан’ Моцарта. Безъ грима, красавецъ отъ природы, съ роскошными волосами и бородою ‘ la Barbe Bleue’, съ мягкимъ, бархатистымъ, но мужественнымъ голосомъ, могъ-ли онъ не очаровать одесситовъ на сцен своею знаменитою серенадою или дуэтомъ съ Церлиною, когда онъ усплъ уже въ жизни очаровать ‘тысячи и три’ Лауръ! Надо было видть его гуляющимъ на нашемъ приморскомъ бульвар со своимъ другомъ Барцаломъ или Палечекомъ и видть его сверкающіе изъ-подъ широкой фетровой шляпы глаза, чтобы понять, почему такъ легко влюблялись въ него чуть не вс одесскія дочери и маменьки. Но онъ былъ, прежде всего, артистомъ, и легкія увлеченія не мшали ему серьезно служить искусству. Онъ создавалъ образы за образами, изумляя и восторгая разнообразіемъ своего художественнаго генія. Сегодня Донъ-Жуанъ или благородный Неверъ, а завтра — Вильгельмъ Телль или Валентинъ. И этотъ, предназначенный, казалось-бы, лишь для мягкихъ и пвучихъ партій баритонъ, вдругъ преображался въ разгульнаго опричника князя Вяземскаго (въ ‘Опричника’ Чайковскаго) или въ колоссальную фигуру озври лаго царя Олоферна (въ ‘Юдии’ Срова). И какъ онъ чудно эти партіи игралъ и плъ!
Вспомните еще о Меньшиковой. Это была поистин богатыро-пвица. Такихъ пвицъ уже нтъ и не будетъ, и не потому только, что исчезли такіе голоса, но и потому, что исчезли такія женщины. Сила темперамента била изъ нея вулканомъ и не было достаточно просторной сцены для ея размаха. Широкая, мощная, страстная, Меньшикова вносила во вс исполняемыя партіи элементы здоровой силы. Ея Антонида, изъ нжно-печальной русской двушки, преображалась въ былиннаго склада русскую женщину подъ стать не слащавому Сабинину, а своему родному отцу Сусанину. Ея пніе всегда какъ бы переливалось за предлы партіи, какъ рка въ половодье, не нарушая красоты и теченія музыки. Въ особенности хорошо выходило это у нея въ партіяхъ кичпуче-страстныхъ, какъ напримръ, донны Анны въ ‘Донъ-Жуан’ Моцарта или Элеоноры въ ‘Трубадур’ Верди. Такою-же неудержимо-размашистою она была и въ Валентин въ ‘Гугенотахъ’. Ходили слухи, что теноръ Орловъ, такой-же богатырь ни голосу и по сложенію, какъ Меньшикова, былъ съ нею въ открыто враждебныхъ отношеніяхъ. Публика подмтила это изъ того, что, когда они пли вмст, даже нжнйшіе дуэты, то всегда на значительномъ другъ отъ друга разстояніи. Но въ ‘Гугенотахъ’, въ 4-мъ дйствіи, имъ нельзя было пть врозь, и вотъ Рауль-Орловъ, у ногъ Валентины-Меньшиковой, вынужденный признаваться ей въ любви, продлывалъ это съ такою силою феноменальнаго голоса, что для всхъ становилось яснымъ, что онъ хотлъ заглушить имъ навсегда свою ненавистную возлюбленную. Но и Меньшикова не оставалась въ долгу и, когда наступалъ ея чередъ, она отвчала Раулю съ такою удесятеренною мощью и съ такою ошеломляющею красотою, что тотъ съеживался у ея колнъ, не смя на нее взглянуть…
Потомъ пріхала въ эту-же труппу на гастроли Лавровская и прибавился новый самоцвтный камень въ бергеровскомъ ожерельи. Ваня въ ‘Жизни за Царя’, мать Морозова въ ‘Опричникахъ’, княгиня въ ‘Русалк’, Азучена въ ‘Трубадур’, Зибель — сколько чарующихъ образовъ!— Я чувствую, что пишу объ опер Бергера въ тон сплошного диирамба, но, право-же, ссылаюсь на свидтельство всхъ старыхъ одесситовъ, появленіе этой оперы въ Одесс было высшимъ пунктомъ подъема ея артистической жизни. До нея Одесса не знала вовсе ни русской оперы, ни русской музыки, а посл нея мы имли, конечно, прекрасныя оперныя труппы, но значительно слабйшія по составу. Вдь, я еще не сказалъ ничего ни о Палечек съ гибкимъ и, если можно такъ выразиться, ковкимъ басомъ. какіе бываютъ только у басовъ парижской комической оперы (вспомните его въ Лепорелло и знаменитую арію ‘тысяча и три’), ни о нжномъ Барцал, ни о художественномъ Стравинскомъ, ни о добродушномъ Фюрер, ни о страдальц Ляров, ни о знаменитомъ гастролер французскомъ бас Мерли, ни объ очаровательныхъ Раабъ, Крутиковой, Милорадовичо, Лорассъ, ни о красавиц Рубини. Эту послднюю публика недолюбливала. какъ пвицу, хотя и прекрасную, но итальянской школы. И когда ее выпускали, вмсто женыликовой, то ее встрчали шиканіемъ. Но вотъ, однажды, въ ея бенефисъ, была поставлена ‘Юдиь’ Срова. Театръ былъ переполненъ ради Корсова въ его коронной партіи Олоферна. Поднимается занавсъ и, посл оркестроваго вступленія, появляется въ глубин сцены Юдиь. Да, это не была Рубини, это была сама Юдиь. Она медленно подходитъ къ рамп во всей своей библейской красот, и еще она не произнесла, ни звука, какъ весь театръ вдругъ разразился громомъ рукоплесканій. Рубини была смущена неожиданностью восторженнаго пріема. Застыла она, застылъ оркестръ, а рукоплесканія публики еще долго, долго не умолкали. Потомъ Рубини запла и публика все время проявляла къ ней живйшую симпатію. Такъ всевластная красота побдила одесситовъ и слила ихъ разрозненная партіи въ одну, чуткую ко всему истинно-прекрасному.

Чудакъ Зиминъ.

Небритый, близорукій, почти слпой, но всегда съ высоко поднятою головою — въ фетровой шапк la Людовикъ XI, — обмотанный нсколько разъ вокругъ шеи, какъ гусеницею, гаруснымъ шарфомъ — въ ваточномъ пальто, скоре похожемъ на плохо стеганное одяло — въ высокихъ кожанныхъ галошахъ съ истоптанными задками — съ толстою палкою, которою онъ ощупывалъ впереди себя путь, и со множествомъ книгъ, брошюръ и грязныхъ бумажекъ во всхъ широко оттопыренныхъ карманахъ — такимъ мн запомнился Зиминъ, извстный своею вншнею оригинальностью всей Одесс шестидесятыхъ годовъ. За нимъ, разумется, бгали мальчишки, дразня его, но Зиминъ не отмахивался отъ нихъ палкою, какъ это длаютъ современные ‘оригиналы’, а вытаскивалъ изъ кармановъ, изъ-подъ книг, грошевыя конфекты и раздавалъ ихъ дтямъ. Когда-же прохожіе выражали ему сочувствіе и возмущались назойливостью мальчугановъ, Зиминъ говорилъ: ‘оставьте ихъ, пусть шалятъ’ и вступалъ съ прохожимъ въ разсужденія: ‘Надо дтей любить. Еще Викторъ Гюго сказалъ о нихъ жесточайшее слово: ‘Cet age est sans piti’ (этотъ возрастъ безъ состраданій). А онъ-ли не любилъ дтей? Вспомните хотя бы его: lorsque l’enfant parait, le cercle de famille…’ и Зиминъ начиналъ декламировать прохожему строфа за строфою стихи В. Гюго. Прохожій недоумвалъ, пожималъ плечами и проходилъ, мальчишекъ разгонялъ будочникъ, а Зиминъ продолжалъ декламировать, но уже про себя, едва шевеля губами, чудное стихотвореніе и лишь по окончаніи его продолжалъ свой путь, тяжело волоча по грязи свои тяжелыя галоши.
На старости лтъ Зиминъ былъ застывшимъ юношею. Подъ нищенскими лохмотьями онъ былъ богатъ душою и ни въ чемъ и ни въ комъ не нуждался. Современныя событія не представляли для него никакого интереса, онъ жилъ однимъ только своимъ прошлымъ. Это прошлое спало въ немъ, но спало чуткимъ сномъ. И едва что-либо касалось его, оно пробуждалось въ Зимин во всей своей, какъ бы, нетронутой временемъ свжести. Это прошлое состояло не изъ фактовъ изъ жизни Зимина, сравнительно мало интересныхъ, а изъ его душевныхъ переживаній, изъ его литературныхъ симпатій и политическихъ увлеченій. Въ противорчіе съ его кореннымъ русскимъ происхожденіемъ и чисто русскою наружностью гоголевскаго типа, Зиминъ былъ по образу мыслей, по идеаламъ и даже во многихъ своихъ манерахъ настоящимъ французомъ, а по политическимъ убжденіямъ — чистйшей воды республиканцемъ. Нкогда состоятельный помщикъ, съ молоду вольнодумецъ, увлекавшійся энциклопедистами, Зиминъ частью прокутилъ, частью раздарилъ свое имніе и, покончивъ, такимъ образомъ, съ благами крпостничества, покинулъ деревню и переселился къ намъ, въ Одессу. Здсь онъ сталъ серьезно заниматься изученіемъ древнихъ и новыхъ языковъ ‘для того — говорилъ онъ — чтобы все великое, что было создано людьми въ области слова, сказать въ родныхъ звукахъ и въ подлинныхъ выраженіяхъ’. Французскій же языкъ и французскую литературу, которые Зиминъ зналъ великолпно, онъ изучилъ спеціально еще по другой причин: во Франціи кипли тогда революціонныя событія, связавшія, какъ пороховою ниткою, 1839 годъ съ 1848-мъ, и Зиминъ, увлекшись этимъ движеніемъ, сталъ слдить за нимъ по возникшей въ Париж обширной политической литератур. Онъ выписывалъ черезъ одесскіе книжные магазины Сорока и Камоэна (предшественниковъ ныншняго Руссо) все, что относилось къ интересовавшимъ его событіямъ, и сталъ зачитываться книгами, брошюрами и разными повременными листками съ такою страстью, что, обладая феноменальною памятью, онъ незамтно для себя заучилъ наизусть все, что прочиталъ. Въ пылу разговора, для подтвержденія своей мысли, онъ могъ вдругъ процитировать не только отдльныя мста, но иногда и весь текстъ сочиненія подходящаго къ его убжденіямъ автора, трудно было отличить, когда Зиминъ высказывалъ свое и когда онъ цитировалъ чужое. Памфлеты Поля Луи Курье, ‘Осы’ Альфонса Карра, ‘Ямбы’ и др. сатиры Барбье, ‘Немезиду’ Мери, вс творенія Прудона, ‘Исторію десяти лтъ’ Луи Блана, вс рчи оппозиціонныхъ депутатовъ, вс дошедшіе къ нему прокламаціи народныхъ вожаковъ, словомъ, все, что выражало протестъ противъ существовавшаго во Франціи стараго строя и противъ буржуазіи и что провозглашало принципъ возвращенія къ завтамъ великой французской революціи — все это усвоилъ Зиминъ, какъ будто лично имъ созданное, пережитое, написанное и сказанное. Судьба республиканской идеи во Франціи сдлалась для Зимина, какъ онъ самъ объ онъ разсказывалъ, его личною драмою. Онъ страстно слдилъ за успхами или неудачами того или другого революціоннаго дятеля, боготворилъ Ледрю-Роллека, возмущался Тьеромъ, негодовалъ на недостатокъ энергіи у Луи Блана, то благословлялъ, то проклиналъ братьевъ Кезеньяковъ, восторгался энергіею Бланки и Распайля и, вообще, такъ отзывчиво относился къ тогдашнимъ дламъ во Франціи, что, по мр того, какъ его любимые герои торжествовали или были подавляемы, онъ самымъ настоящимъ образомъ то заболвалъ, то выздоравливалъ. Увлеченіе Зимина Франціею дошло до того, что онъ совершенно пересталъ интересоваться остальными событіями не только въ Европ, но и во всемъ мір, а о Россіи не хотлъ и слышать, какъ будто она перестала для него существовать. Позабылъ онъ совершенно и о своихъ личныхъ длахъ. Между тмъ, родственники Зимина не дремали, они добились опеки надъ нимъ за расточительность и при этомъ, какъ это всегда бываетъ, обобрали его. Онъ повелъ противъ нихъ процессъ, но такъ неумло, что, ничего не добившись, истратилъ послдніе гроши на дореформенную судебную волокиту. Совершенно не способный къ труду для заработка, да и не умвшій, по своеволію характера, подчиниться кому бы то ни было, Зиминъ не могъ и не хотлъ найти платнаго занятія и постепенно опустился до жалкаго нищенскаго состоянія. Уже въ шестидесятые годы у него не было постояннаго пристанища, одежда на немъ истрепалась, онъ ходилъ въ лохмотья.ъ, нося на себ и лтомъ и зимою, по примру греческаго мудреца, все свое ничтожное достояніе. Но Зиминъ нисколько не падалъ духомъ отъ матеріальныхъ неудачъ и, наоборотъ, чмъ дла его становились хуже, тмъ состояніе его духа приходило въ боле устойчивое равновсіе. Это объяснялось не столько философскимъ отношеніемъ Зимина къ жизни вообще, сколько потерею въ немъ интереса къ жизни настоящаго. Разореніе Зимина совпало съ крушеніемъ революціи 48-го года. Побда принца Бонапарта надъ Кавеньякомъ и Луи Бланомъ и затмъ провозглашеніе во Франціи имперіи до того ошеломили Зимина, что онъ поршилъ, что посл такого мірового ‘скандала’ дальнйшая жизнь не иметъ никакого смысла. Онъ сразу измнился, изъ живого и дятельнаго сталъ неподвижнымъ, сосредоточеннымъ и весь замкнулся въ свое пережитое, объявивъ друзьямъ, что ‘лучше жить хорошимъ прошлымъ, нежели плохимъ настоящимъ’. Но вмст со своимъ прошлымъ Зиминъ сохранилъ въ себ глубокую, непоколебимую вру въ то, что идеалы этого прошлаго никогда не умрутъ и что они вскор восторжествуютъ, ‘и тогда создастся совсмъ новая, прекрасная жизнь на земл, къ которой въ свое время можно будетъ и воскреснуть’.
Зиминъ былъ очень интереснымъ собесдникомъ но на одн политическія темы, и до того рзкій и крайній въ выраженіи своихъ убжденій, что трусливые одесситы сами не рады были, когда вызывали его на разговоръ. Впрочемъ, Зиминъ начиналъ обыкновенно самъ опасную бесду. Въ ту эпоху, когда въ Одесс еще не было въ обществ никакого политическаго настроенія, Зимину не съ кмъ было длиться своими воспоминаніями о прошломъ и надеждами на будущее, некому было декламировать тирады изъ рчей его любимыхъ ораторовъ: въ или строфы изъ сатиръ революціонныхъ поэтовъ. За ненахожденіемъ людей себ сочувствующихъ, Зимнинъ сталъ излагать свое credo первому встрчному, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, не считаясь со взглядами и убжденіями собесдника. Какого-нибудь, заговорившаго съ нимъ на тему о его процесс съ родственниками, длового человка, Зиминъ, вдругъ, неожиданно, ошарашитъ вопросомъ, ‘А что, Наполеонъ III еще живъ?’ и на утвердительный отвтъ выразитъ гримасою крайнюю досаду и тутъ же пойдетъ ораторствовать: ‘Обидно, но… терпніе! Вотъ увидите, все пойдетъ въ Европ иначе и повсюду восторжествуетъ идея самой чистой народной республики, какъ только исчезнутъ со сцены исторіи вс эти Наполеоны III, Вильгельмы прусскіе и Викторіи англійскія. Въ нихъ, въ ихъ личности, корень всего злого и препягствіе ко всему хорошему’. И Зиминъ начиналъ съ такою горячностью и убжденностью развивать свою, чисто карбонарскую, теорію водворенія на всемъ земномъ шар республикъ, что его собесдникъ, боязливо озираясь, спшилъ уйти отъ него подальше. А, между тмъ, Зиминъ былъ совершенно неспособнымъ ни къ какой серьезной агитаціи. Онъ говорилъ свои убжденія, самъ наслаждаясь ими и нисколько не интересуясь тмъ, какое они производятъ впечатлніе на другихъ. Добрый, онъ не могъ бы причинить кому бы то ни было зло не только на дл, но даже и на словахъ. Онъ говорилъ со всми горячо, но утонченно вжливо, боясь обидть намекомъ.
Шли годы, Наполеонъ III еще былъ живъ, Зиминъ старлъ. Онъ жилъ кое-какъ на средства нсколькихъ добрыхъ людей. Неизвстно было, гд онъ ночевалъ, чмъ онъ питался. Но въ опредленные дни недли, съ неизмнною аккуратностью, онъ посщалъ своихъ знакомыхъ и, никогда не жалуясь, всегда въ хорошемъ расположеніи духа, приступалъ у нихъ къ своему любимому занятію. Отъ времени его поэтическихъ и политическихъ увлеченій у Зимина сохранилась довольно большая библіотека. Спасъ онъ ее отъ расхвата тмъ, что разложилъ книги въ нсколько сундучковъ, а сундуки помстилъ у нсколько знакомыхъ. Вотъ ради этихъ-то книгъ и посщалъ Зиминъ своихъ друзей. Сегодня онъ пришелъ къ намъ. Мы слышимъ, какъ онъ въ прихожей шуршитъ бумагами: это онъ вытираетъ свои грязныя галоши принесенными съ собою бумажками (которыя, посл употребленія, аккуратно кладетъ обратно въ карманы). Вотъ онъ входитъ и сейчасъ-же, никого по близорукости не видя и поэтому ни съ кмъ не здороваясь, направляется къ спальной, за ширму, къ кровати, подъ которою стоитъ его сундукъ. Ему даютъ сальную свчу, и онъ, при ея свт, забывая снимать нагаръ, погружается со страстностью скупого рыцаря въ созерцаніе содержимаго своей сокровищницы. Тамъ книги, въ роскошныхъ переплетахъ, нкоторыя съ золотымъ тисненіемъ (не напрасно, значить, обвиняли Зимина въ расточительности). Это избранныя творенія великихъ классиковъ, выдающихся энциклопедистовъ, а затмъ и излюбленныхъ ею французскихъ писателей революціонной эпохи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Онъ перебираетъ книги одну за другою и, ничего не видя на разстояніи, приближаетъ каждую вплотную къ своему лицу и такъ жадно ее разсматриваетъ, широко открывая ротъ, вмсто глазъ, что кажется, будто онъ не прочь былъ бы ее проглотить. Каждую книжку онъ перелистываетъ страница за страницею, желая, повидимому, удостовриться, дйствительно-ли онъ знаетъ ее наизусть. Потомъ смахиваетъ пыль съ каждой книги краснымъ въ клткахъ платкомъ, еще разъ прикладыветъ заглавіе ея къ потускнвшимъ глазамъ и, наконецъ, нехотя, со вздохомъ, кладетъ ее обратно въ сундукъ.
Зиминъ любилъ чистоту и цломудріе, придавая равное значеніе обоимъ. ‘La chastet — цитировалъ онъ чье-то изреченіе — es la propret de Pme comme la propret est la chastet du corps’. Но, вслдствіе своей близорукости и грязности тхъ угловъ, въ которыхъ онъ ютился, онъ никогда не могъ почистить себя такъ, какъ бы желалъ. Трогательно было видть, какъ, по приход къ знакомымъ, въ особенности когда онъ посщалъ одинъ домъ, хозяйку котораго онъ рыцарски боготворилъ, Зиминъ долго возился въ передней, очищая отъ сапогъ знаменитую своею прилипчивостью одесскую грязь (шестидесятыхъ годовъ) и затмъ, не замчая, что его сапоги все еще оставались невычищенными, легко и не безъ граціи входимъ въ гостиную, оставляя на полу большіе грязные слды: ‘Madame — говорилъ онъ — permettez moi de vous prsenter mes hommages et de vous offrir ce petit gage de mon inaltrable amiti’ и при этомъ преподносилъ своей дам въ подарокъ одну изъ своихъ завтныхъ книжекъ. Но это были не ‘Ямбы’ Барбье и не ‘Немезида’ Бартелеми, а ‘Le mrite ds femmes’ Легуве или ‘Le langage des fleurs’ или еще ‘Lettres Emilie sur la Mythologie’ слащаваго полу-прозанка, полу-поэта Демутье. Къ женщинамъ Зиминъ относился не иначе, какъ къ богинямъ, считалъ ихъ міръ особеннымъ, ничего не имвшимъ общаго съ обыденнымъ, и въ вопрос, тогда еще робко поднимавшемся, объ эмансипаціи женщинъ высказывался, что женщины потому только недовольны теперь своимъ положеніемъ, что мужчины перестали ухаживать за ними по прежнему.
Зиминъ страстно любилъ раздаривать все, что у него было, все, за исключеніемъ своихъ книгъ, изъ которыхъ онъ иногда, какъ мы видли, подносилъ дамамъ лишь т, какія считалъ для себя баластомъ. Держась Прудоновскаго принципа: ‘La proprit — c’est le vol’, онъ не признавалъ ничьей собственности, ни чужой, ни своей. Чужого онъ не бралъ, а свое, когда что-либо къ нему перепадало, сейчасъ-же раздавалъ. Наступила эпоха великихъ реформъ въ Россіи, были введены и въ Одесс новые суды. Нашлись люди, которые возбудили въ Зимин увренность, что съ новыми порядками можно будетъ легко возобновить и выиграть старый, быльемъ поросшій процессъ о возвращеніи неправильно отнятаго имущества. Зиминъ вдругъ оживился и взялся за этотъ процессъ съ лихорадочною энергіею. Многіе еще, вроятно, помнятъ его постоянныя хожденія по судамъ для предъявленія безчисленнаго множества, большей частью неосновательныхъ прошеній, исковъ, жалобъ… Вскор онъ превратился въ типичнаго маніака-сутягу. Когда, однажды, его спросили: вы всегда утверждали, что вамъ для себя ничего не нужно, такъ зачмъ же вы ведете съ такимъ упорствомъ вашъ нескончаемый процессъ?’ — Зиминъ отвтилъ просто: ‘чтобы отдать то, что я себ возвращу, боле достойнымъ бднякамъ’.
Процессъ затянулся. Зиминъ изнемогъ и дошелъ до состоянія безысходной нищеты. Онъ распродалъ даже свои книги.

——

Я узжалъ изъ Одессы и, какъ разъ наканун отъзда, встртилъ Зимина на Дерибасовской все въ тхъ-же тяжелыхъ галошахъ и въ той-же фетровой шапк la Людовикъ XI, но онъ имлъ видъ значительно постарвшаго, хотя голову держалъ по прежнему высоко. Онъ былъ уже совсмъ ослпшимъ. По прежнему онъ ощупывалъ палкой путь впереди себя, но дти уже за нимъ не бгали. Я заговорилъ съ нимъ, онъ съ трудомъ узналъ меня, а когда вспомнилъ, то вдругъ зашамкалъ что-то про Бонапарта и про Кавеньяка и неожиданно брякнулъ: ‘А что, Викторія еще жива?’.
Когда я возвратился въ Одессу, Зимина уже не было въ живыхъ. Мн разсказывали, что онъ умеръ гд-то на окраин города, въ грязномъ углу квартиры пріютившаго его изъ жалости сапожника.

Обрядъ публичной казни.

На веселой площади Куликоваго поля, гд въ свтлые пасхальные дни вертятся, какъ мельницы, духъ захватывающія перекидки, и народъ, толпясь у балагановъ, топчется въ глубокой пыли Одессы хаджибеевскихъ временъ, возвышалась еще не такъ давно тюрьма, и въ этой тюрьм, выше уровня ограды, были камеры съ окнами, обращенными на поле. Заключеннымъ въ этихъ камерахъ было видно, сквозь ршетку, какъ свободный народъ, въ пасхальные дни, ликуетъ и гуляетъ. Нсколько десятковъ лтъ тому назадъ, однажды, лтомъ, съ утра сталъ стекаться на площадь народъ. Въ то время Старый базаръ тянулся вдоль Рыбной улицы, почти до Итальянской. Съ толпою, стремившейся къ Куликовому полю, смшались базарные торговцы и покупатели. Вс они спшили, перегоняя другъ друга, толкаясь, бранясь,— иные съ дтьми на рукахъ. Толпа увеличивалась и сосредоточивалась у того мста площади, гд теперь разбитъ предвокзальный скверъ. Я, тогда еще совсмъ малышъ, былъ захваченъ движеніемъ толпы… Тамъ, гд теперь такъ заботливо стригутъ газоны и холятъ золотистыя туи, строились подмостки изъ заране окрашеннаго въ черное дерева и на подмосткахъ воздвигался столбъ безъ перекладины, тоже черный. Базарные мальчишки принимали участіе въ работ, лазили на мостъ, цплялись за столбъ, ихъ отгоняли, и это вызывало смхъ. Пришли войска, оцпили площадь конные жандармы осадили публику назадъ — настала полнйшая тишина, и вскор, изъ воротъ тюрьмы, выхали дроги, тоже черныя, на которыхъ сидли, одтые въ длинные балахоны, связанные люди. Мoe дтское сердце забилось, у меня захватило дыханіе, я не зналъ, что съ этими связанными людьми сдлаютъ и мн вообразилось ужасное. Въ толп раздавалось гиканье, свистки, охи, всхлипыванія, ругань. Дроги медленно приблизились къ помосту, людей взвели на эшафотъ. Мн стало страшно, я хотлъ уйти, но толпа нахлынула еще сильне къ мсту позорнаго обряда и стиснула меня такъ, что я не могъ шевельнуться. Я спрашивалъ: ‘что имъ будетъ, что съ ними сдлаютъ?’ — Выскутъ, сказалъ кто-то, и отпустятъ.— Лишь бы отпустили, лишь-бы отпустили! молился я,— Что врешь? замтилъ другой. При всемъ народ счь не будутъ. Это ихъ здсь выставили на позоръ.— А потомъ отпустятъ? добивался я.— Чего отпустятъ? Разбойниковъ-то? На каторгу ихъ, душегубовъ!— Но я, въ своемъ дтскомъ ум, не могъ примириться съ мыслью, что наказаніе этихъ несчастныхъ людей будетъ продолжаться и былъ увренъ, что ихъ только немножко попугаютъ и отпустятъ. Я видлъ, какъ ихъ привязали къ столбу, какъ на нихъ надли нчто врод широкаго пояса съ надписью (обозначеніе рода преступленій), какъ какой-то чиновникъ прочиталъ о лишеніи преступника правъ и о ссылк его на каторгу и ушелъ и какъ преступникъ, ближайшій ко мн, остался одинъ у позорнаго столба и свои страдальческіе, сильно выпученные глаза вращалъ во сторонамъ. Мн показалось, что онъ кого-то ищетъ глазами и сердце меня не обмануло: я услышалъ позади шумъ. Толпа заколыхалась, раздались голоса: — пропустите женщину! она ему жена!— Любопытные дали дорогу и къ помосту протиснулась женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Всхлипывая, рыдая, она молила: ‘дайте посмотрть на голубчика, на родимаго!’ И когда преступникъ замтилъ ее и услышалъ, на его лиц изобразилось что-то до того жалкое, что многіе въ толп взволновались, не выдержали и начали роптать на начальство за то, что оно такъ мучаетъ людей. А женщина, жена преступника, высоко подняла на руки ребенка, чтобъ показать его отцу.

На Чумной гор.

Вольно, широко гуляетъ втеръ на Чумной гор. Не здсь ли его постоянное пребываніе, не отсюда ли онъ срывается, чтобы полетать, посвистать по городу, да на пути помриться съ соперникомъ, съ втромъ изъ-за моря? Обитатели Чумки — люди, собаки, вороны и ястребы — давно съ нимъ знакомы и хорошо къ нему привыкли. Да и онъ привыкъ къ нимъ и на своихъ, тутошнихъ, не злится. Посмотрите, какъ онъ треплетъ грязный шалашъ тряпичниковъ: треплетъ, а съ кольевъ не срываетъ, или какъ онъ заботливо раздуваетъ огонь подъ котелкомъ съ варящеюся картошкою. Онъ любитъ здсь пошалить, порзвиться: то вдругъ, какъ будто ненарочно, вырветъ изъ рукъ мальчишекъ запущенный на гнилой нитк бумажный змй или стремглавъ погонится за хищными птицами, уносящими въ пастяхъ куски кровавой падали. Когда я поднялся въ первый разъ на Чумную гору, втеръ встртилъ меня не дружелюбно и все время старался сбить съ ногъ. Залаяли собаки (какой-то особенной породы, съ рдкими клоками шерсти на рзко выступающихъ костяхъ), но не напали на меня, слишкомъ занятыя разгребаніемъ только что привезенныхъ отбросовъ и сообразивъ, вроятно, что я имъ не конкурентъ. Воронье презрительно закаркало, дескать, мы знаемъ, что ты не здшній: побудешь и уйдешь. Дти испугались меня, но люди-тряпичники, т — бывалые — успокоили ихъ и спросили меня: ‘чего вамъ тутъ надо?’
Оказалось изъ разговоровъ, что на Чумной гор есть цлое кочевье тряпичниковъ, поселяющихся сюда на время свалки городскихъ отбросовъ. Эти тряпичники — это тже городскіе отбросы. Здсь, на Чумк, они, какъ цыгане въ таборахъ, имютъ свои традиціи, свои законы и образуютъ изъ своихъ членовъ союзъ, чтобы справедиво длить добычу и чтобы не допускать сюда ‘чужаковъ’. Собаки — трудно сказать: подражали ли он людямъ, или люди взяли съ нихъ примръ — тоже соединялись здсь въ организованную стаю и если бы ‘чужой’ голодный песъ имлъ дерзость сюда забрести, то онъ былъ бы немедленно загрызенъ и разодранъ. Господи, изъ-за чего-же эти люди и эти собаки грызутся? Не изъ-за золотыхъ, вдь, розсыпей Клондайка и даже не изъ-за кухонныхъ отбросовъ изъ ресторановъ, а изъ-за какой-то дряни, изъ-за смрадныхъ мусорныхъ и навозныхъ кучъ, въ которыхъ, казалось, не могло оставаться ничего годнаго ни для людей, ни для животныхъ! Такъ я думалъ. Вдругъ около меня раздался веселый дтскій крикъ. Изъ кучи отбросовъ ребятишки вытащили картоннаго паяца: носъ и горбъ его еще были цлы, а также одна нога и нитки, и когда дти дернули за нитку, то паяцъ задрыгалъ ногою, какъ живой, и это вышли такъ смшно, что все вокругъ мусорной кучи залилось живымъ, человческимъ смхомъ. Разсмялся и я, разсмялись и тряпичники, и одинъ изъ нихъ сказалъ: ‘у насъ и получше бываютъ находки. Вотъ я нашелъ здсь эту трубку’. Онъ вынулъ изо рта трубку, изъ которой курилъ вонючую махорку. ‘А знаете изъ чего она?— Изъ тигра’.— Какого тигра?— ‘А вотъ прочтите’. На трубк была вырзана надпись: ‘Тигръ. 1854 г.’. Я сталъ объяснять тряпичнику, что его трубка сдлана не изъ тигра, а изъ обломковъ англійскаго военнаго парохода ‘Тигръ’, затонувшаго у береговъ Одессы и взятаго нами въ плнъ въ Крымскую кампанію, но онъ и не понялъ меня и не слушалъ. Обитатели Чумки принялись за прерванную работу: мужчины на большомъ качающемся ршет просивали мусоръ и на ршетк оставались самые разнообразные по виду и по цнности отбросы: куски угля, кокса, кости, тряпки, бумажки, обои, стекло, обломки желза, осколки посуды, старыя подошвы, флаконы съ остатками лекарствъ, коробки отъ сардинокъ и проч.. А женщины, поодаль, сортировали снятое съ ршетокъ, отдляя нужное отъ ненужнаго и издавали радостные возгласы при счастливой находк и тутъ-же украшали себя тмъ, что оказывалось пригоднымъ для женскаго туалета. При мн одна женщина, найдя въ отбросахъ роговой беззубый гребешокъ, ловко подобрала имъ свои распущенные волосы. На этой-же площадк, рядомъ съ людьми, происходило пиршество собакъ и хищныхъ птицъ надъ завезенною сюда съ отбросами какою-то гнилою падалью.
Зрлище было гадкое, отвратительное, но, вмст съ тмъ, не лишенное живописности, и эта живописность бросилась мн въ глаза, какъ только разсялась собравшаяся въ моей душ грусть. Мн думалось сначала, что эти, открытые мною на ближайшей окраин Одессы, полу-люди — полу-собаки должны были быть несчастнйшими существами, но, всматриваясь, я увидлъ у нихъ несомннное довольство своимъ положеніемъ. Этимъ, сжившимся въ одну семью, людямъ и животнымъ, было здсь, очевидно, хорошо. Да, впрочемъ, само гобою становилось понятнымъ, что если они ршили переселиться сюда, покинувъ нашъ наружно великолпный городъ ради Чумки, то сдлали они это лишь потому, что имъ было лучше здсь, нежели тамъ…

Смерть поэта.

Докторъ ушелъ, близкихъ друзей у умиравшаго Турнефора на было — и мы съ Торшинымъ остались вдвоемъ, чтобы дождаться наступленія его смерти. Надо было сдлать сообщеніе въ газеты и распорядиться о похоронахъ. Была поздняя ночь. Маленькая, блая, какъ келья, комната слабо освщалась зеленою лампою. Турнефоръ лежалъ въ агоніи и тяжело, прерывисто дышалъ. Агонія тянулась долго, уже нсколько часовъ, и можно было ожидать съ минуты на минуту, что вотъ кто-тэ войдетъ въ комнату и сорветъ съ устъ поэта его послднее дыханіе. Мы съ Торшинымъ приготовились къ этому моменту, а все же намъ обоимъ было жутко. Въ комнат было душно, я вышелъ во дворъ (это было въ дом Карузо, на Ланжероновской). Ворота были открыты изъ суеврія, что надо облегчить душ умершаго свободный выходъ изъ дому. Все спало, звзды сіяли. Я съ наслажденіемъ надышался воздухомъ ночи и направился уже обратно въ комнату, какъ. вдругъ увидлъ на ея порог собаку — чернаго, лохматаго пса, съ обращенными на меня пылающими взорами. Я, вообще, не трусливъ, но, признаюсь, это неожиданное видніе порядкомъ таки меня испугало. Бродячее, голодное животное забрело сюда, воспользовавшись открытыми воротами и незапертою дверью въ комнату, это было естественно. Но совпаденіе… Собака въ этотъ именно день, въ этотъ часъ… Какъ она могла проскользнуть въ комнату, такъ, чтобы я не замтилъ ея?.. И зачмъ же она еще стоитъ на порог?.. Все это показалось мн страннымъ, необъяснимымъ… Я дождался исчезновенія привиднія (оно убжало, какъ обыкновенная собака) и храбро вошелъ въ комнату. Торшинъ былъ еле живой и совершенно зеленый.— Ты видлъ собаку? спросилъ я — Нтъ.— Здсь кто-нибудь только что былъ?— Нтъ.— Отчего же ты такой зеленый?— Торшинъ вздрогнулъ и повелъ рукой по лицу.— Постой! воскликнулъ онъ. Ты зеленый тоже!— Да ну?— И я тоже повелъ рукой по щек. Но вдругъ мы оба разсмялись: на нашемъ лиц былъ свтъ отъ зеленой лампы. Намъ стало весело, я пришелъ въ себя, мы принялись дружно за припасенный ужинъ, но вспомнили о Турнефор, подошли къ нему: онъ былъ мертвъ.
Наполеонъ-Луи-Жозефь Вишневскій де-Турнефоръ — полякъ по отцу и французъ по матери — былъ лекторомъ французскаго языка, сначала въ Ришельевскомъ лице, а затмъ въ Новороссійскомъ университет. Студенты знали его мало. Онъ былъ боле извстенъ частными уроками, которые онъ давалъ въ высшемъ одесскомъ обществ, преимущественно дамамъ. Старенькій, согбенный, въ очкахъ, нсколько разъ, вслдствіе близорукости, падавшій съ лстницъ — однажды онъ даже сломалъ себ ногу — Турнефоръ очаровывалъ дамъ прелестью своего разговорнаго ума. Слегка атеистъ, слегка эпикуреецъ, всегда съ тонкою улыбкою, поэтъ не въ однихъ своихъ стихотвореніяхъ, но и въ свтломъ отношеніи къ жизни, онъ имлъ даръ такъ увлекательно говорить, что можно было слушать его цлыми часами съ истиннымъ наслажденіемъ. Въ особенности интересны были его публичныя ‘Confrences’ о современной французской литератур. Большинство аудиторіи его состояло изъ дамъ, упивавшихся каждымъ его словомъ. Искренно возмущался этимъ чтеніемъ и дамскимъ восторженнымъ отношеніемъ къ нему баронъ Иксъ, онъ посвятилъ имъ одинъ изъ своихъ остроумно-ядовитыхъ фельетоновъ въ ‘Одесскомъ Встник’. Баронъ требовалъ общественной идейности отъ совершенно ничего общаго съ нею не имвшаго Турнефора. Турнефоръ прельщалъ дамъ легкимъ, чувственнымъ оттнкомъ своей бесды. Самъ онъ былъ чрезвычайно влюбчивъ, не взирая на преклонные годы и на свой совершенно не героическій вншній видъ, и свободно говорилъ самъ о своихъ слабостяхъ. Дамы возмущались: ‘ахъ, м-сье Турнефоръ, неужели?’ — но всегда скоро мирились со старичкомъ и, въ свою очередь, сами длали ему свои confidences, довряясь ему, жаловались на своихъ мужей и философски разбирали съ нимъ вопросъ объ адюльтер по поводу комедій и статей бывшаго тогда въ мод Александра Дюма-фиса. Турнефоръ умлъ какъ-то такъ ловко — устраиваться, что каждая дама въ отдльности была уврена что старикъ оказываетъ ей преимущественное вниманіе, поэтому онъ былъ встрчаемъ во всхъ домахъ съ исключительною любезностью. Но вдругъ — произошло что-то невроятное. Его перестали принимать, онъ лишился почти всхъ уроковъ и вс его бывшія обожательницы сразу отвернулись отъ него съ негодованіемъ.
Произошло это оттого, что Турнефоръ влюбился въ одну еврейку и позволилъ себ не только не скрыть этого своего постыднаго увлеченія, но еще, какъ бы нарочито, публично признаться въ немъ, написавъ и напечатавъ въ честь своего ‘предмета’ прелестное стихотвореніе ‘А une Juive’. Еврейку эту онъ увидлъ сквозь очки у мняльнаго столика на Ришельевской улиц, когда она высыпала изъ кошелька горсть золотыхъ монетъ, причемъ Турнефоръ не могъ точно установить, была-ли она сама мняльщицею или она только подошла къ столику, чтобы размнять свои деньги. Но не все-ли это равно? Еврейка показалась влюбчивому поэту до того очаровательной и до того, какъ онъ выразился, библейскою, что онъ сразу почувствовалъ при ней le coup de foudre, т. e. молніеносный ударъ любви.
Эта поздняя и послдняя любовь погубила Турнефора. Онъ остался совершенно одинокимъ. Онъ жилъ во двор дома Карузо. Блую свою комнатку онъ самъ называлъ кельей, хотя въ ней не было ни иконъ, ни цвтовъ. Варила ему обдъ дворничиха (она разсказывала впослдствіи, что старика посщала иногда какая-то таинственная дама). До поздней ночи онъ сидлъ передъ зеленою лампою и писалъ стихи (есть нсколько сборниковъ его стихотвореній, изъ которыхъ многія были проникнуты неподдльною поэзіею). Онъ заболлъ и поршилъ, что выздоравливать не стоитъ. Ему прислали доктора, но болзнь усугубилась старческою немощью и вскор его положеніе стало безнадежнымъ.

——

Мы съ Торшинымъ отлично обо всемъ распорядились. Дворничиха и еще какія-то женщины обмыли трупъ и принарядили Турнефора въ черное. Къ утру стоялъ въ комнат гробъ и Турнефоръ удобно лежалъ въ немъ со своей неизмннишеюся тонкою улыбкою.
Слышимъ: у подъзда раздался топотъ лошадей и грохотъ подкатившей кареты. Хлопнула дверка и въ комнату вошла, почти вбжала, дама въ глубокомъ траур. При вид гроба она грохнулась на полъ безъ чувствъ. Мы съ Торшинымъ растерялись, засуетились, но все-же кое-какъ подняли даму и усадили ее на стулъ. Отъ нея пахло чудными англійскими духами. Она скоро пришла въ себя и мы узнали въ ней г-жу Б.— дочь бывшаго одесскаго городского головы Новосельскаго, умную и интересную женщину, оказывавшую въ своемъ салон любезное гостепріимство лучшимъ артистическимъ и литературнымъ силамъ Одессы.
Она спросила меня: ‘какія были послднія слова Турнефора?’ — Сударыня, его послдними словами былъ стихъ:
‘Et la nuit nous ouvre les portes du tombeau’.
— Внесите сюда цвты! распорядилась г-жа Б., и лакей ея внесъ въ комнату цлый снопъ великолпныхъ цвтовъ, которыми она любовно осыпала гробъ поэта.

Филиппъ Пелагеичъ и птица на Успенской церкви.

А Филиппъ Пелагеичъ! Я чуть было не забылъ про Филиппа Пелагеича! Вотъ онъ, большими шагами, съ непокрытой головой, размахивая палкою, прорывается сквозь толпу бгущихъ за мимъ мальчишекъ.— Онъ суровъ, сердить и большая бородавка, покрытая волосами, на его лишенномъ растительности лиц, производитъ впечатлніе то-же чего-то сердитаго. Никакой мысли въ его срыхъ глазахъ, но въ нависшихъ бровяхъ упорство фанатика. Филиппъ Пелагеичъ попадалъ на главныя улицы Одессы, собственно говоря, безъ всякой надобности, такъ, проходилъ метеоромъ, сверкалъ сердитыми глазами и исчезалъ куда нибудь далеко, гд онъ чувствовалъ себя лучше, чаще всего въ монастырь на Большомъ фонтан.— Но не было ни одной религіозной церемоніи, торжественнаго богослуженія, ни крестнаго хода, на которыхъ Филиппъ Пелагеичъ не присутствовалъ-бы, быстро шевеля губами, которыми онъ неслышно шепталъ молитвы.— Женщины боготворили Филиппа Пелагеича (не даромъ ему было дано женское отчество), хотя онъ, при приближеніи ихъ, сердито сплевывалъ. Женщины врили въ его святость, потому что знали т лишенія, которымъ онъ себя добровольно подвергалъ. Онъ не былъ нищимъ и ему охотно дали-бы пріютъ и одежду въ любомъ монастыр. Но онъ, какъ волкъ, любилъ свободу. Лтомъ и зимою онъ спалъ на церковныхъ колокольняхъ, и въ зной и въ стужу ходилъ босикомъ и въ исподнемъ плать въ вид длинной, почти до щиколки, сорочки, раскрытой на груди, поверхъ которой носилъ такой-же длинный до земли балахонъ изъ арестантскаго или больничнаго сукна. Питался онъ горячимъ отъ щедротъ монастырской кухни Успенскаго монастыря на Большомъ фонтан, но не брезговалъ садиться за трапезу на поминкахъ у добрыхъ людей.— Филиппъ Пелагеичъ много странствовалъ, много монастырей исходилъ пшкомъ: былъ въ Кіево-Печерской лавр, здилъ на Аонъ, часто сопровождалъ икону Касперовской Божіей Матери, но никогда ничего о своихъ странствованіяхъ не разсказывалъ, потому что всегда былъ молчаливъ и только изрдка что-то бурчалъ себ подъ носъ, и то въ сердитомъ тон.
Я встртился съ нимъ, однажды, на поминальномъ обд у одной старушки вдовы на Молдаванк. Онъ жадно подалъ большою ложкою борщъ, запихивая ротъ пирогомъ съ капустою Продлывалъ онъ это сердито, не выражая ни малйшаго чувства удовольствія, какъ волкъ, съ той только разницею, что не оскаливалъ зубовъ на сосдей. По окончаніи обда, онъ всталъ и, не сказавъ никому спасибо и только лишь перекрестившись, собрался уходить, но мы его задержали: ‘посидите, Филиппъ Пелагеичъ!’. Онъ остался, суровость исчезла съ его взора, появились невиданныя мною раньше на его лиц мягкія черты. Онъ пріятно потянулся, посмотрлъ вокругъ себя ласково и, узнавъ хозяйку, пробормоталъ удивленно, какъ будто лишь только что ее замтилъ: ‘а, Татьяна Гордевна!’. Мы возрадовались, увидвъ впервые Филиппа Пелагеича въ такомъ необыкновенномъ, естественномъ, состояніи, мн захотлось испытать его, что онъ за человкъ: юродивый-ли, сумасшедшій или просто притворяющійся святошею — и я спросилъ его, давно-ли онъ живетъ въ Одесс. Онъ внимательно вслушался въ свой вопросъ, подумалъ, посмотрлъ на меня проницательнымъ взоромъ и совершенно естественно отвтилъ: ‘спроси у Богородицы’.
Много потерялъ Филиппъ Пелагеичъ во мнніи одесситовъ, когда появился однажды на улицахъ города… въ сопровожденіи женщины. И вотъ подите-же! Какое было дло намъ до нравственности и цломудрія этого обыкновеннаго юродиваго? А между тмъ вс были возмущены имъ, какъ будто онъ совершилъ всенародное безстыдство.— Подруга его — довольно молодая — носила такой-же, какъ и онъ, балахонъ и походила на свтлую монашенку. Филиппъ Пелагеичъ тсно держалъ ее около себя, оберегая ее палкою и сердитымъ взоромъ отъ удивленныхъ прохожихъ. А мальчишки, какъ будто тоже возмущенные его поведеніемъ, пуще прежняго стали гнаться за нимъ, дразня его подругу, чтобы больше его разсердить. Это привело къ тому, что вскор онъ совершенно исчезъ изъ нашихъ главныхъ улицъ.
Мн удалось видть Филиппа Пелагеича еще только разъ.— На крест Успенской церкви, на Преображенской улиц, появилась однажды птица — большая, неуклюжая, но снизу, если глядть на верхушку колокольни, казавшаяся маленькою. Она вела себя странно, смотрла внизъ съ любопытствомъ, то отлетала, то возвращалась и можно было подумать, что она задумала свить на крест гнздо. Поздне было выяснено, что это былъ морской бакланъ, но сначала сами ученые не могли опредлить породы этой птицы, а тмъ боле не могли этого сдлать прежніе простодушные одесситы, которымъ было куда интересне чудо, нежели естественный фактъ. Большими толпами собирался народъ вокругъ церкви и съ суеврнымъ страхомъ выворачивалъ себ шеи, чтобы разглядть странное существо. Смотрли на него въ бинокли и въ подзорныя трубы и всхъ поражало, что птица и не думала смущаться вызываемымъ ею любопытствомъ. Она какъ будто ждала публики еще, чтобы сообщить ей нчто важное или вообще, чтобы совершить что нибудь необыкновенное. ‘Не могло быть’ разсуждали одесситы, ‘чтобы невдомая птица залетла къ намъ и сла на крестъ безъ какого-нибудь умысла’. И вс старались, каждый по своему, разгадать эту птицу. Говоръ толпы принималъ оживленный и даже бурный характеръ. Отогнать народъ отъ церкви нельзя было, полиція ограничилась усиленіемъ надзора на случай безпорядковъ. Говорили о возможности объявленія войны — хотя ее не предвидлось ни откуда — о глад и о мор, о томъ, что одесситы мало посщаютъ храмы — чмъ объяснялась возможность, что на ихъ крестахъ появилась нечисть — требовали служенія особаго молебствія объ изгнаніи птицы…
И вотъ въ этой, охваченной любопытствомъ и страхомъ, толп — появился однажды Филиппъ Пелагеичъ. Онъ былъ одинъ, безъ подруги, и смотрлъ на птицу безстрашно, сверкая на нее сердитыми глазами. Видлъ-ли онъ часто такихъ птицъ въ своихъ странствованіяхъ по суш и по морямъ, или просто не боялся никакой нечистиво смлость его была неподдльная. Онъ изумилъ публику и кто-то изъ толпы обратился къ нему: ‘а ну-ка, Филиппъ Пелагеичъ, поговори съ дьяволомъ’. Но онъ ограничился тмъ, что погрозилъ птиц палкою и тотчасъ-же ушелъ.
Черезъ нсколько дней птица расправила широко свои крылья и улетла. Съ тхъ поръ — а это было лтъ сорокъ тому назадъ — она въ Одессу не возвращалась. Не могу припомнить, не была-ли она синяго цвта.

Мои учителя.

Одесское Коммерческое Училище.— P. В. Орбинскій.— Вобстъ.— Рупнвскій.— Доулингъ. — Ж. Брюни.— Делль-Бубба.— Г. Е. Аанасьевъ.— Беркевичъ.— Чепинскій.

Во времена директорства Роберта Васильевича Орбинскаго Одесское Коммерческое Училище дышало воздухомъ свободы. Преподавателей избиралъ самъ директоръ и самостоятельно устанавливалъ съ ними программу преподаванія. Лишь бы программа соотвтствовала свтлому, прогрессивному взгляду на жизнь и на науку, въ остальномъ — въ способ изложенія, въ распредленіи матеріала, въ выбор источниковъ — преподавателямъ предоставлялась полная свобода. Орбинскій на первый планъ ставилъ личность преподавателя — и если она удовлетворяла его, то онъ доврялся ей вполн. Преподаватель училъ не только тому, что онъ зналъ, но и тому, что онъ любилъ, и училъ свободно, какъ считалъ это лучшимъ для пріобщенія дтей къ любимому предмету. Коммерческое училище въ т времена имло только четыре высшихъ класса, такъ что для поступленія въ первый надо было знать курсъ четырехъ классовъ гимназіи. Предполагалось, что, поступая въ коммерческое училище, дти уже знаютъ достаточно для своего низшаго образованія и что здсь они должны учиться не элементамъ науки, ея прикладному, жизненному значенію. Съ перваго класса преподаваніе было поставлено на практическую ногу. Коммерческая ариметика, коммерческая географія, лекціи французскаго, итальянскаго, англійскаго и нмецкаго языковъ сразу вводили учениковъ въ практическую жизнь. Преподаватели бесдовали съ учениками, объясняли имъ прикладное значеніе той или иной науки. Дти знали, чему они учились и ради чего. Рутинное, машинальное преподаваніе не имло здсь мста. Не было ни сонныхъ, переутомленныхъ учителей, ни сонныхъ, переутомленныхъ учениковъ. Въ училищ царила бодрость. Надо прибавить еще, что задавшись цлью подготовленія дтей къ будущей коммерческой дятельности и снабжая ихъ для этого всми необходимыми знаніями, училище не относилось къ коммерціи съ исключительно практической точки зрнія, т. е. не ограничивалось подготовленіемъ однихъ торговцевъ и счетоводовъ, а стремилось къ выработк въ своихъ ученикахъ широкаго, общественно-практическаго кругозора. Для этого въ высшихъ классахъ училища преподавалось, въ вид лекцій, и государствовдніе и политическая экономія.
Никакими программами преподаванія, никакими интересными предметами нельзя было бы, однако, создать живую жизнь училища. Можно, преподавая важнйшіе предметы, ну, хотя бы, русскую словесность или ту-же политическую экономію, длать это въ такой форм, что дти не поймутъ ихъ жизненнаго значенія, не усвоятъ ихъ живого начала. Вся суть преподаванія, конечно, не въ предмет его, а въ личности преподавателя. Чтобы дти проникались значеніемъ науки, надо чтобы они чувствовали въ преподаваніи не только предметное изложеніе ея, но и человческое ея освщеніе. Большинство преподавателей. коммерческаго училища временъ Орбинскаго удовлетворяло вполн этимъ требованіямъ, внося въ преподаваніе свой личный, бодрый и здоровый элементъ. Слушая ихъ, ученики заинтересовывались предметами, проникались ими. Важне всего то, что ученики чувствовали себя на этилъ урокахъ хорошо. Я не думаю, чтобы былъ хотя одинъ ученикъ временъ Орбинскаго, который не относился бы къ прежнему училищу и къ составу его преподавателей съ искреннею, благодарною памятью.
Изъ учащаго персонала отрадно вспомнить о нсколькимъ личностяхъ, замчательныхъ не только какъ преподаватели, но и какъ хорошіе и интересные люди. Здсь кстати будетъ сказать, что въ прежней Одесс было гораздо боле, нежели теперь, такъ называемыхъ, типичныхъ людей. Типичныхъ не только въ смысл оригинальности или чудачества, но и по своей цльности, по ясности міровоззрнія и по сил характера. Въ сред преподавателей Коммерческаго училища, не говоря уже о лице и университет, было много выдающихся личностей. Изъ ихъ числа надо, прежде всег, выдлить личность самого директора — Роберта Васильевича Орбинскаго. Человкъ большого, свтлаго ума, многосторонне образованный, всегда исполненный иниціативы, всякую идею свою стремившійся привести къ осуществленію, Орбинскій сумлъ сочетать въ себ ученаго профессора съ практическимъ дятелемъ. Но его ‘практичность’ выразилась не такъ, какъ у другихъ, тоже одесскихъ ученыхъ, которыя на ряду съ профессурой и служеніемъ наук занимались или занимаются ‘практическою’ банковскою дятельностью. Въ этомъ смысл Орбинскій былъ человкъ крайне нелракичный. Онъ былъ въ широкомъ смысл общественнымъ дятелемъ, отдававшимъ свои знанія и свои идеи на служеніе жизненнымъ интересамъ общества и государства. Классика, знатокъ древняго міра, профессоръ, педагогъ, онъ былъ вмст съ тмъ спеціалистомъ по вопросамъ политической экономіи и торговой политики. Онъ много занимался вопросами о народной грамотности, пропагандировалъ, а впослдствіи и осуществилъ въ Одесс мысль о необходимости расширенія коммерческаго образованія въ Россіи, заботился спеціально о поднятіи торговаго значенія Одессы, составляя по этимъ вопросамъ доклады въ министерство и печатая статьи и брошюры. Онъ былъ, между прочимъ, сотрудникомъ одесской газеты ‘Правда’. Его знанія и живая дятельность были особенно оцнены въ Петербург и, посл оставленія имъ директорства въ коммерческомъ училищ, онъ получилъ отъ нашего министерства финансовъ командировку въ Соединенные Штаты Америки для изученія условій ея міровой хлбной торговли.— Въ училищ онъ былъ прекраснымъ администраторомъ и сумлъ привлечь къ нему симпатіи не только одесскаго купеческаго общества, но и всего Новороссійскаго края. Привлекало, главнымъ образомъ, его свтлое, гуманное отношеніе къ ученикамъ, безъ различія ихъ національности. Въ училищ было много помщичьихъ дтей, сыновей богатыхъ польскихъ аристократовъ, и на ряду съ ними, на одной скамь, дти одесскихъ мщанъ — русскихъ и евреевъ. И вс они были товарищами, и не было еще тогда между ними ни намека на то, что стало впослдствіи называться ‘національною рознью’ Неудивительно, что подъ свтлою администраціею Орбинскаго училище научно процвтало и подготовило многихъ коммерческихъ и общественныхъ дятелей. Какъ велось въ немъ преподаваніе, можно будетъ судить по нсколькимъ примрамъ. Дло это было давно, я пишу на память, и потому остановлюсь лишь на личности преподавателей, оставившихъ во мн наиболе яркое впечатлніе.
Вобстъ — преподаватель русскаго языка и словесности. Онъ пробылъ въ училищ не долго. Скоро умеръ. но какъ свтла его память во мн! Онъ былъ инородецъ, Богъ его знаетъ какого происхожденія, кажется, нмецъ, но онъ любилъ русскую словесность, какъ мало кто ее любитъ изъ коренныхъ русскихъ преподавателей. Тихій, мягкій, съ лицомъ чиновника гоголевской ‘Шинели’, Вобстъ былъ страстнымъ поклонникомъ Гоголя и онъ читалъ его вслухъ ученикамъ, устраивая ради этого чуть-ли не еженедльно по ‘красному’ уроку, т. е. такой урокъ, когда можно было выйти изъ рамокъ курсовой программы и поговорить съ дтьми или разсказать имъ о чемъ нибудь боле живомъ и интересномъ. Вобстъ читалъ Гоголя тихо, просто, съ какимъ-то своимъ личнымъ, тонкимъ и грустнымъ юморомъ — и все въ классной комнат затихало, чтобы не проронить ни слова изъ чудныхъ страницъ великаго писателя. Казалось, что читаетъ ихъ намъ самъ Гоголь, Когда звонокъ извщалъ объ окончаніи урока, мы вздрагивали, какъ пробужденные отъ очарованнаго сна. Грустно было разставаться съ сновидніями. Въ особенности хорошо читалъ Вобстъ ‘Шинель’, на героя которой онъ былъ такъ похожъ, и ‘Повсть о капитан Копейкин’. Какъ живой рисовался передъ нами этотъ героическій капитанъ, весь скроенный изъ сердечной простоты и чувства долга, неслыханно обиженный въ своихъ лучшихъ чувствахъ холоднымъ формализмомъ петербургскихъ чиновниковъ, да и столицей, столь обольстительной для незнающаго жизни провинціала и оказавшейся столь къ нему безжалостно равнодушной. Мы все ждали, когда же правда браваго Копейкина восторжествуетъ, и надъ его похожденіями мы не смялись. Намъ скоре было грустно. Зато, когда Вобстъ, знавшій повсть наизусть, вдругъ закрывалъ книгу и, входя въ роль разсказчика, начиналъ, какъ бы отъ себя, горячо доказывать, что капитанъ Копейкинъ и Павелъ Ивановичъ Чичиковъ одно и то-же лицо, мы понемногу начинали приходить въ веселое настроеніе и въ моментъ, когда на замчаніе, что у Чичикова дв руки, а у Копейкина только одна, Вобстъ изображалъ глубочайшее изумленіе и потомъ, хлопнувъ себя по лбу, трагически восклицалъ: ‘ахъ, я телятина!’, нашему смху уже не было удержу и мы вс поголовно хохотали во вс ваши молодыя глотки,— Вобстъ держался принципа, что дтей не слдуетъ мучить. Вмсто того, чтобы требовать отъ нихъ знанія отвлеченной грамматики, онъ предпочитавъ вызывать въ нихъ умніе связно и ясно излагать свою живую мысль. Онъ любилъ заставлять дтей разсказывать, передавать своими словами прочитанное, писать сочиненія на свободно избираемыя темы. Нкоторые изъ учениковъ приносили въ классъ свои стихотворныя произведенія и Вобстъ или добродушно критиковалъ ихъ, или одобрительно хвалилъ. И совершались чудеса: нкоторые изъ малоуспшныхъ (въ первый классъ училища принимались т. н. вольнослушающіе ученики, т. е. плохо выдержавшіе экзамены, но допущенные къ слушанію курса съ условіемъ, что они должны будутъ оставаться въ первомъ класс два года) — малоуспшные по разнымъ другимъ предметамъ, — неожиданно оказывались весьма талантливыми сочинителями, съ яснымъ поэтическимъ міросозерцаніемъ. Чудеса эти совершалъ Вобстъ, безъ всякаго насилія надъ умомъ и душою ученикозъ умвшій открывать къ свту ихъ скромныя силы.
Вобстъ состоялъ еще преподавателемъ, кажется, въ институт или въ женской гимназіи и въ частныхъ училищахъ, и всегда онъ держался своей системы свободнаго и живого преподаванія и везд былъ горячо и искренно любимъ. Какъ тихо и просто онъ читалъ, такъ тихо и просто онъ умеръ. Никто изъ учениковъ не зналъ даже, что онъ былъ боленъ. Просто P. В. Орбинскій сообщилъ намъ однажды, что учитель Вобстъ умеръ.
Совершенно другого типа преподавателемъ, но тоже очень симпатичнымъ и искренно любимымъ дтьми, былъ Рупнвскій, доцентъ дерптскаго университета, учитель географіи. Блдный, поэтичный, аристократъ во всхъ своихъ движеніяхъ и въ самомъ способ изложенія своего предмета, всегда обвянный какою-то грустью, вчно занятый чистотою, въ особенности чистотою ногтей на своихъ красивыхъ длинныхъ пальцахъ, Рупнвскій не любилъ взбираться на каедру, онъ сидлъ около нея на стул, бокомъ къ ученикамъ и говорилъ о своемъ предмет,— съ полузакрытыми глазами, какъ будто куда-то въ пространство. Картины природы онъ рисовалъ мастерски, но какъ будто не для слушателей, а для себя. Ему нужно было говорить намъ о торговомъ значеніи государствъ и городовъ, и онъ длалъ это, но безъ всякаго одушевленія. Прикладное значеніе географіи ему претило. Это былъ мечтатель чистйшей воды. Но мечтатель о чемъ? Еще свжи были тогда испытанныя обиды, еще не зажили глубокія раны. Рупнвскій, полякъ, не примирился съ совершившимся, и мечтанія его относились къ возможности возрожденія его родины. Ему, съ его нжною, женственною натурою, тяжело было быть преподавателемъ и онъ не былъ имъ. Онъ не преподавалъ, а разсказывалъ, и то больше для себя, и на слушателей смотрлъ, какъ на равныхъ себ, а вовсе не какъ на учениковъ.— Щепетильно вжливый со всми, относясь ко всмъ, какъ къ взрослымъ, Рупнвскій умлъ, самъ того не замчая, вызывать въ ученикахъ чувство собственнаго достоинства. Обычныхъ шалостей на его урокахъ почти не бывало. Правда, пользуясь его близорукостью и привычкою смотрть по долгу на свои красивые пальцы, ученики отвчали урокъ чуть-ли не по принесенному съ собою къ доск учебнику, но это не исключало уваженія къ учителю. Въ особенности тяжело чувствовалъ себя Рупнвскій, когда ему приходилось задавать ученику вопросы и тотъ сбивался и отвчалъ плохо. Рупнвскій краснлъ, досадовалъ, какъ будто плохо зналъ урокъ онъ самъ. Онъ сейчасъ же помогалъ ученику и отвчалъ за него. Если-же ученикъ оказывался совсмъ таки ничего не подготовившимъ и не понимавшимъ даже того, что ему подсказывалъ учитель, то Рупнвскій брезгливо отходилъ отъ него, какъ отъ чего-то неопрятнаго и, процдивъ сквозь зубы краткое ‘садитесь’, самъ умолкалъ на нсколько минутъ и принимался сейчасъ же за энергичную чистку своихъ ногтей. Намъ всмъ становилось неловко и стыдно. Рупнвсісй тоже не долго оставался въ училищ, но онъ не умеръ, а куда-то ухалъ. Живъ-ли онъ еще?
А мистеръ Доулингъ, лекторъ англійскаго языка! Мы еще вчера видли его на ледяномъ катк въ городскомъ саду въ отдленіи Алексева. Рыжій, красный, съ короткими волосами, въ короткой куртк онъ продлывалъ на льду самые замысловатые зигзаги, стараясь, какъ будто нечаянно, завернуть къ групп, въ которой была та, за кмъ онъ ухаживалъ. Доулингъ почему-то воображалъ, что онъ предназначенъ жениться на богатой аристократк — и, исходя изъ такого самомннія, онъ совершенно неожиданно, но крайне ршительно, длалъ предложеніе ничего не подозрвавшей, но намченной имъ двушк, а иногда, минуя двушку, прямо обращался къ родителямъ. Онъ получалъ, конечно, отовсюду отказы, но это нисколько его не обезкураживало и онъ обращалъ свое предложеніе къ другимъ, столь-же мало ожидавшимъ его, богатымъ невстамъ. Кажется, что онъ въ конц концовъ женился таки на какой-то аристократк. Доулингъ былъ плохимъ преподавателемъ (въ высшихъ классахъ коммерческаго училища лекторомъ англійскаго языка состоялъ Рендель, гораздо боле опытный и умный). Онъ заставлялъ весь классъ коверкать себ челюсти для произношенія скверно произносимыхъ имъ самимъ англійскихъ словъ. У меня до сихъ поръ зудитъ языкъ при воспоминаніи о томъ, какъ ему трудно приходилось, лавируя между нёбомъ и зубами, длать неимоврныя усилія, чтобы произнести англійское: ‘the’. Доулингъ сердилъ меня, упорствуя, не взирая на мои протесты, называть меня: де-Рейбесъ зи Сегондь. (Со мною былъ въ училищ мой старшій братъ). Въ класс стоялъ ужасный шумъ, ученики спрашивали Доулинга о его романахъ, прыгали по скамьямъ, хохотали — и такъ какъ никакія оставленія посл уроковъ и другія мры учениковъ не унимали — то Орбинскій вынужденъ былъ разстаться съ Доулингомъ.
Зато былъ красивъ и авторитетенъ лекторъ французскаго языка Жоржъ Брюни..Отличный ‘confrencier’ онъ читалъ не разъ интересныя публичныя лекціи о современныхъ теченіяхъ во французской литератур. Кстати сказать, въ прежней Одесс гораздо боле интересовались публичными бесдами о европейской литератур, нежели теперь. О французскихъ писателяхъ читали у насъ лекціи Турнефоръ, Шапеллоны, отецъ и сынъ его, спокойный лекторъ Новороссійскаго университета, Жоржъ Брюни, Леонсъ Малефиль и др.— О прочихъ литературахъ читали Петръ Вейнбергъ, проф. Григоровичъ, Сычевскій, Орбинскій, Маркевичъ и еще многіе, которыхъ сейчасъ не припомню. Не зная не слова по-русски, Брюни, однако, умлъ становиться понятнымъ ученикамъ, до того была проста и ясна его дикція и такъ талантливо умлъ онъ пользоваться знаніями нкоторыхъ изъ учениковъ, говорившихъ по франіузски дома, для перевода другимъ трудныхъ словъ и фразъ изъ его рчей. Свтлый, серьезный умъ, благожелательно строгій Брюни былъ очень любимъ и уважаемъ учениками.
А Фабіо дель-Бубба, лекторъ италіанскаго языка, наивный и хитрый генуезецъ! Если вы спросите меня, почему я называю его хитрымъ и въ чемъ выражалась его наивность, и какъ, вообще, можно сочетать хитрость съ наивностью, то поставите меня этимъ въ большое затрудненіе. Такимъ онъ казался съ виду, а въ душ — я его зналъ семейно — онъ былъ прекраснымъ человкомъ, но всмъ исторически извстно, что генуезцы, каковы бы они ни были въ частности, должны непремнно быть характеризуемы вс, какъ наивные хитрецы, и мы такимъ считали нашего дель-Бубба, не потрудившись даже удостовриться, былъ-ли онъ въ дйствительности генуезцемъ. А, между тмъ, ходили слухи, что Орбинскій пригласилъ его вовсе не изъ Генуи, а изъ Падуи. Какъ никакъ, а мы любили его какъ большого добряка и очень снисходительнаго лектора, на урокахъ котораго можно было длать, что угодно. Каково-же было мое удивленіе, когда я узналъ впослдствіи, что дель-Бубба былъ избранъ инспекторомъ училища и превратился въ очень строгаго и требовательнаіо педагога! Ужъ не былъ-ли онъ въ самомъ дл генуезцемъ?
Самымъ живымъ и энергичнымъ дятелемъ въ коммерческомъ училищ былъ молодой преподаватель всеобщей исторіи Георгій Емельяновичъ Аанасьевъ, нын управляющій кіевскимъ отдленіемъ государственнаго банка. Трибунъ на каедр, горячій, убжденный, красиво выражавшійся, слегка картавящій, съ энергичными жестами и съ интонаціями человка, призывающаго дтей не коснть здсь, въ душныхъ стнахъ училища, а выйти съ нимъ на площадь, Аанасьевъ былъ стсненъ возложеннымъ на него курсомъ исторіи и поэтому постоянно выходилъ за его предлы. Онъ не любилъ преподавать сжатый хронологическій ходъ событій. Онъ останавливался на яркихъ ея моментахъ и тогда его лекціи (именно лекціи, а не уроки) были блестящими характеристиками великихъ людей или великой эпохи. Онъ завлекалъ слушателей своимъ краснорчіемъ, хотя чувствовалось, что, какъ ни говорилъ онъ горячо, онъ все-же не досказывалъ многаго… Занималась въ Одесс новая жизнь. Поднималось въ обществ политическое броженіе. Разворачивая историческія картины, Георгій Емельяновичъ открывалъ намъ и историческія перспективы. И когда звонокъ перемны прерывалъ его урокъ,— въ его недосказанномъ слов всегда слышался успвавшій прорваться ясно раздававшійся призывъ.— Но во времена Орбинскаго мы вс были молоды…
Слдовало-бы еще упомянуть о симпатичномъ проф. Беркевич съ его деревяннымъ костылемъ и всегда пріятною улыбкою и о Чепинскомъ, съ его, наоборотъ, всегда злобною усмшкою, но это слишкомъ удлинило-бы мой очеркъ.

Математикъ Штейнъ.

Бдно одтый, грязный, тяжело дышащій, сопящій, со всклокоченными волосами, съ запутавшеюся, заплеванною бородою и со слегка косящими, но сливающимися въ одно выраженіе, мягкими, умными и скорбными глазами. Его звали Штейномъ. За грошевое вознагражденіе онъ давалъ уроки математики, въ которой былъ чрезвычайно силенъ, хотя научился ей одинъ, самоучкою, въ углу лачуги своихъ бдныхъ родителей. Какъ вс самоучки, онъ быстро поднялся въ высь, изъ низовъ элементарной математики въ область ея высшихъ теоретическихъ построеній, и былъ поэтому мало способнымъ къ преподаванію практически необходимой въ жизни ариметики. Университетскія свтила, профессора-спеціалисты, любили вступать со Штейномъ въ разборъ труднйшихъ математическихъ задачъ, которыя, обыкновенно, задавались профессорамъ самимъ Штейномъ. Разсказывали, что онъ, будто, иногда такъ озадачивалъ своими задачами, что только съ его собственною помощью ихъ можно было разршить. Кром математики, Штейнъ не зналъ ничего. Онъ могъ бы легко добиться званія домашняго учителя ариметики и зарабатывать этимъ, какъ говорится, приличный кусокъ хлба, но для этого нужно было, во 1-хъ, слзть съ высотъ высшей математики, гд Штейнъ чувствовалъ себя такъ хорошо, и, во 2-хъ, сдавать экзаменъ еще изъ побочныхъ предметовъ: географіи, русской грамматики и др., къ которымъ онъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе. Штейнъ предпочелъ остаться на своихъ высотахъ, но это не давало ему хлба и онъ былъ нищимъ.
Я готовился къ экзаменамъ и мн порекомендовали Штейна въ помощь по алгебр. Не могу забыть нашъ первый урокъ. Учитель вошелъ, поражая своей неряшливою вншностью, и проговорилъ какъ то про себя, въ свою бороду: ‘Я Штейнъ’.— ‘Очень радъ, садитесь’. Онъ конфузливо слъ на кончикъ стула. Нкоторое время мы не знали, что сказать другъ другу. Онъ молчалъ и соплъ. Я ждалъ. Наконецъ, онъ сильно втянулъ въ себя воздухъ и заговорилъ, почти скороговоркою, съ рзкимъ еврейскимъ произношеніемъ: ‘Сказать вамъ что такое математика? Математика это поэзія. Высшая математика — это высшая поэзія. Но вы же спросите: отчего это называется математикою, а это называется гээзіею? Такъ я вамъ скажу. Математика это поэзія, только совсмъ особенная, это поэзія безкорыстная. Вы слыхали, чтобы поэтъ чего нибудь не хотлъ? Онъ всегда чего-нибудь хочетъ. Математикъ не хочетъ ничего. Поэтъ пишетъ стихи, что луна желтая. Математикъ себ думаетъ: пусть луна будетъ красная, лишь бы моя задача вышла. А главное: поэтъ любитъ деньги, онъ продаетъ свои стихи, а математикъ любитъ только счетъ… И Штейнъ, довольный своимъ послднимъ сравненіемъ и, вообще, пріободрившись, спросилъ меня: ‘Вы знаете разницу, что такое деньги и что такое счетъ?’ — Нтъ, не знаю.— ‘Такъ я вамъ скажу: деньги это капиталъ того, у кого деньги есть, а счетъ это капиталъ того, у кого денегъ нтъ. Вы меня поняли?’ — Понялъ, понялъ, но скажите, г. Штейнъ, если вы такого нехорошаго мннія о поэзіи, то зачмъ же вы математику сравниваете съ поэзіей, хотя бы и безкорыстною?— ‘Я вамъ — скажу’ — и Штейнъ лукаво улыбнулся, какъ будто заране торжествуя побду своего аргумента: ‘Потому что только въ математик и въ поэзіи — свобода. Вы знаете Ланжеронъ? Вы ходите туда купаться? Такъ математика и поэзія — это океанъ, гд можетъ плавать сколько хочетъ всякій, кто любитъ настоящую свободу’. И Штейнъ особенно сильно подчеркнулъ слова: настоящую. Но, вдругъ, онъ спохватился: ‘Но вы же хотите, чтобы я васъ училъ ариметик!’. И только тогда начался нашъ правильный урокъ. Любопытна была у Штейна метода преподаванія. Онъ объявилъ мн сразу, что ничему учить меня не будетъ, потому что каждый долженъ учиться самъ, и что онъ будетъ только отвчать мн на вопросы, если я чего нибудь не пойму.
…Бдный, безкорыстный поэтъ! Съ уроковъ онъ шелъ въ кухмистерскую на Новомъ базар и, если при немъ были какіе либо гроши, то онъ крпко держалъ ихъ въ кулак, чтобы отдать ихъ сейчасъ же хозяйк, потому что раньше бывали частые случаи, что онъ получалъ деньги и самъ не зналъ, куда ихъ дзалъ. Въ денежномъ отношеніи онъ былъ совершенное дитя.
Штейнъ не зналъ никакихъ развлеченій и когда, уставши отъ математическихъ задачъ, онъ чувствовалъ потребность въ отдых, то всегда направлялся къ своимъ ученикамъ, ныншнимъ или бывшимъ, ибо всхъ учениковъ считалъ сроднившимися съ собою въ самомъ дорогомъ, что было для него въ жизни,— въ безкорыстной поэзіи. Придетъ онъ, бывало, къ своему ученику, сядетъ конфузливо гд-нибудь въ углу и молчитъ, тяжело дыша. И часто уходилъ онъ, такъ ни слова и не проронивъ, но успвъ набраться, неизвстно откуда, бодрости и свжихъ силъ для своихъ дальнйшихъ математическихъ работъ.

Страничка изъ исторіи газ. ‘Правда’.

Редакторъ-издатель газеты ‘Правда’ (она просуществовала въ Одесс съ 1 октября 1877 года по 1 ноября 1880 г.), Іосифъ Флоровичъ Доливо-Добровольскій былъ человкъ замчательный. Замчательный, прежде всего, своей красотою. Отставной офицеръ лейбъ-гвардіи, не помню, уланскаго или кирасирскаго полка, онъ и въ пожилые годы сохранилъ ту пару великолпныхъ блокурыхъ усовъ, т мало выразительные, до ясные и красивые глаза, т блые зубы и тотъ открытый, свтлый лобъ, которые въ молодости выдвинули его въ ряды первыхъ красавцевъ гвардіи. Благодаря этой красот, въ 1853 г., въ Париж, на бракосочетаніи. Наполеона III съ Евгеніей Монтихо, Іосифъ Флоровичъ присутствовалъ въ качеств депутата отъ полка и удостоился счастья поднести императриц роскошный букетъ. Замчателенъ былъ еще Іосифъ Флоровичъ своею страстною, но нсколько своеобразнаго характера, любовью къ музык, любезно до самозабвенія, до Готовности, ради музыки, потерять здоровье. Однажды, онъ пришелъ въ редакцію простуженный, охрипшій. Было начало марта. Подзорамъ, съ первыми весенними лучами солнца, стали ходить италіанскіе шарманщики. Окна были еще закупорены по зимнему. Іосифъ Флоровичъ не выдержалъ, онъ мощными руками расконопатилъ рамы, открылъ въ своей спальной окно и жадно впивая дивные звуки ‘adcho del passato bei sogni riddenti’, схватилъ вмст съ ними сильную простуду горла,— Каждый вечеръ аккуратно онъ посщалъ театръ Великанова, въ которомъ тогда шла русская драма подъ антрепризою Милославскаго. Но если спрашивали Іосифа Флоровича его мнніе о той или другой пьес, онъ предобродушно восклицалъ: ‘да я, батенька, гожу въ драму только ради музыкальныхъ антрактовъ!’. И дйствительно, въ случаяхъ надобности видть его по дламъ газеты, его, зо время хода драмы, всегда можно было найти въ буфет.
Іосифъ Флоровичъ былъ человкъ открытой души и то, что я сейчасъ о немъ разсказываю, онъ самъ любилъ разсказывать всмъ, бравируя странностью своей меломаніи. Вообще, онъ любилъ разсказывать о себ все, что могло придать ему тнь оригинальности, и не останавливался ради этого даже передъ приписываніемъ себ несуществующихъ недостатковъ. Добродушный, добрйшій и безхарактерный Іосифъ Флоровичъ съ трудомъ ршился на издательство въ Одесс газеты ‘Правда’, но когда ршился, то поспшилъ установить въ ея редакціи товарищеское, коллегіальное начало, что значительно облегчало его личную въ ней дятельность. Этому началу коллегіальности онъ придавалъ, вообще, огромное значеніе и примнялъ его не только къ дламъ газеты, но и къ вопросамъ своей личной жизни.
Іосифъ Флоровичъ былъ большой либералъ и даже, если спросить его, то народникъ. Когда основывалась ‘Правда’, онъ, прежде всего озаботился о наборщикахъ, пошелъ лично въ помщеніе для рабочихъ въ типографіи Л. Нитче (кто еще помнитъ этого маленькаго сморщеннаго, черненькаго старика?) и произнесъ имъ рчь о великомъ значеніи печатнаго слова. А наканун выпуска перваго номера газеты (1 октября 1877 г.) устроилъ наборщикамъ угощеніе, прислалъ имъ полковую музыку и самъ танцовалъ съ ними трепака (съ особеннымъ эффектомъ онъ на ходу снималъ сапогъ и тутъ же во время присядки надвалъ его). Къ сотрудникамъ ‘Правды, старшимъ и младшимъ, онъ относился, какъ къ равнымъ себ товарищамъ, и, строго придерживаясь принципа коллегіальности, любилъ говорить имъ: ‘отдльно отъ васъ, господа, я не значу ничего, съ вами-же я такая-же единица, какъ и каждый изъ васъ’. Редакціонные вопросы обсуждались всми сообща, заготовленный матеріалъ отдавался въ печать или нтъ сообразно съ мнніемъ большинства, новые сотрудники принимались лишь съ согласія первообразовавшейся группы. Довріе и товарищескія отношенія редактора къ сотрудникамъ длали работу въ газет свободною и пріятною. Тогда свирпствовала во всю предварительная цензура. Газета составлялась изъ клочьевъ возвращеннаго отъ цензора, испачканнаго въ красное, матеріала. До слезъ было больно за напрасно потраченный трудъ, за безрезультатные порывы…
Вокругъ милйшаго I. Ф. Доливо-Добровольскаго сгруппировалось нсколько видныхъ общественныхъ дятелей и опытныхъ газетныхъ сотрудниковъ: Г. Е. Афанасьевъ, Карлъ Евгеньевичъ Розенъ (считавшійся вторымъ редакторомъ), А. С. Попандопуло, С. И. Сычевскій, С. А. Барскій, Евгеній де-Брюксъ (талантливый каррикатуристъ), . Штернъ, Н. Пересвтовъ и другіе. Впослдствіи сотрудничали въ ‘Правд’ еще: Адольфъ Игнатьевичъ Черкассъ — по земскимъ дламъ, Робертъ В. Орбинскій — по торговой политик, Илья Михайловичъ Рева — по народному хозяйству, Шульгинъ — по вопросамъ народнаго образованія. Изъ этихъ дятелей печати одни теперь покойники, съ другими произошли перемны, какъ, напримръ, съ И. М. Ревою, который изъ прогрессиста сталъ нынче консерваторомъ. Нкоторые отошли отъ газетной работы и перенесли сбою просвтительную дятельность на государственную службу, какъ Георгій Емельяновичъ Афанасьевъ, завдывавшій въ ‘Правд’ иностранномъ отдломъ (впослдствіи перешедшимъ къ А. С. Попандопуло) и состоящій нын управляющимъ кіевскимъ отдленіемъ государственнаго банка, или какъ симпатичнйшій Шульгинъ, учительствующій нын въ кіевскихъ казенныхъ гимназіяхъ. Самуилъ Андреевичъ Барскій, усерднйшій газетный работникъ, нынче адвокатствуетъ въ Харбин. Писалъ въ ‘Правд’ и Евгеній Марковъ, а затмъ, однажды, Всеволодъ Крестовскій (разсказъ ‘Бакшишъ’, во всхъ отношеніяхъ невинный и неинтересный). Писалъ и Маркиронъ и, одинъ единственный разъ, С. Краевъ (отличившійся тмъ, что почти одновременно помстилъ подъ разными псевдонимами два фельетона: одинъ въ ‘Новороссійскомъ Телеграф’ съ руганью противъ ‘Правды’ и другой въ ‘Правд’ съ рзкой бранью противъ ‘Телеграфа’). Имлись въ ‘Правд’ опытные корреспонденты: П. Гроссулъ-Толстой на театр военныхъ дйствій, Рабиновичъ — провинціальный, и живой и юркій Борисъ Чивилевъ въ Париж. Этотъ Чивилевъ умудрился заинтересовать въ судьб ‘Правды’ такихъ крупныхъ корифеевъ французской литературы, какъ Эмиля Золя (позволившаго печатать въ Одесс одновременно съ Парижемъ свой романъ: ‘Une page d’amour’), Альфонса Додэ, приславшаго ‘Правд’ нсколько неизданныхъ рождественскихъ разсказовъ, и даже Виктора Гюго. Маститый поэтъ въ день первой годовщины ‘Правды’ удостоилъ редакцію собственноручныхъ письмомъ, въ которомъ старался ‘encourager les nobles efforts des collaborateurs de la ‘Pravda’ и которое, посл поздравленія сотрудниковъ, заканчивалъ эффектнымъ восклицаніемъ: ‘Lumi&egrave,re et Vrit!’.
‘Правда’ была основана въ самый разгаръ русско-турецкой войны 1877—78 года. Сердце Одессы билось тогда въ униссонъ со всей Россіей въ тревожномъ ожиданій извстій съ театра военныхъ дйствій на Балканахъ и въ Азіатской Турціи. Столбцы газеты были переполнены военными корреспонденціями и не было почти мста для статей по другимъ общественнымъ вопросамъ. Однако, на четырнадцатый день своего существованія, редакція сочла уже себя вправ обратиться къ своимъ читателямъ съ изложеніемъ того, что она успла за эти дв недли сдлать, и съ просьбою дать ей указанія относительно ея дальнйшей дятельности. Редакція общала чутко прислушиваться къ голосу общества. Но тогда общество было всецло занято войною. Силы и упорство Турціи оказались большими, нежели мы предполагали, и борьба съ врагомъ становилась трудною. Безпокойство росло. Но вотъ пришли радостные дни. Кто не помнитъ того взрыва патріотическаго восторга, съ которымъ встртила Одесса извстіе о взятіи нашими войсками въ ноябр 1877 г. крпости Карсъ, а затмъ черезъ нсколько дней о паденіи Плевны и о плненіи всей арміи Османа-Паши?!.
‘Правда’ была живою, отзывчивою и открыто прогрессивною газетой. Іосифъ Флоровичъ пошелъ охотно по теченію, созданному его сотрудниками, но ему, конечно, приходилось тяжеле всхъ, такъ какъ онъ долженъ былъ лично, ежедневно, по нсколько разъ въ день, ходить отстаивать чуть-ли не каждую строку своей газеты. Это не нарушало, однако, его обычной бодрости и онъ долго, долго высоко держалъ знамя либеральнаго направленія Правды, пока, въ одинъ прекрасный день… это ему не надоло… Но объ этомъ я разскажу дальше. Я хочу разсказать теперь объ участіи въ ‘Правд’ еще одного крупнаго дятеля одесской печати — Семена Титыча Герцо-Виноградскаго (Барона Икса). Кратковременное его сотрудничество было кульминаціоннымъ пунктомъ въ дятельности газеты. Семенъ Титычъ попытался поднять ослабвавшія силы сотрудниковъ и думалъ, что суметъ сказать въ ‘Правд’ въ живомъ и яркомъ слов то, что ему никакъ не удавалось досказать въ другихъ одесскихъ газетахъ, ко это ему не удалось и здсь…’
Интересны обстоятельства, сопровождавшія вступленіе Барона Икса въ число сотрудниковъ ‘Правды’. С. Т. Герцо-Виноградскій самъ часто называлъ себя ремесленникомъ печати и даже гордился этимъ титуломъ. ‘Я служу обществу, я работаю для него’, говорилъ онъ и писалъ. ‘Я хочу быть ремесленникомъ въ газет и никогда не буду въ ней шарлатаномъ’. Но эта скромная характеристика не исчерпывала личности талантливаго фельетониста. Это было живое, чуткое, вчно бьющееся сердце журналиста. Онъ ничего не писалъ, что не было бы имъ самимъ. Фельетоны его, какъ бы они ни были остроумны и интересны, всегда оставляли нсколько тягостное впечатлніе — потому что въ каждой строк его фельетона нельзя было не почувствовать мучительно бившагося сердца самого журналиста. Баронъ Иксъ писалъ во всхъ. одесскихъ газетахъ — поочередно, не взирая на различіе ихъ направленій, но онъ писалъ въ нихъ только одно и это одно было стремленіемъ къ правд и къ прогрессу. Въ начал 1878 года онъ работалъ въ ‘Новороссійскомъ Телеграф’ М. П. Озмидова, но онъ бился, изнемогалъ, стараясь вырваться изъ тяжелой атмосферы редакціи, созданной, въ ней тяжелою личностью самого редактора. Тогда у I. Ф. Доливо-Добровольскаго возникла мысль о привлеченіи къ себ мятущагося фельетониста. Ему черезъ А.С. Попандопуло было сдлано предложеніе. Семенъ Титычъ обрадовался, дло наладилось какъ вдругъ въ самой редакціи ‘Правды’ произошелъ по поводу этого приглашенія рзкій расколъ. Большинство состава редакціи, въ томъ числ, Г. Е. Афанасьевъ, K. Е. Розенъ, С. И. Сычевскій, . Штернъ и другіе объявили своему редактору, а затмъ и оповстили въ газетахъ. что ‘въ виду прошлой литературной дятельности Барона Икса они считаютъ невозможнымъ сотрудничество ръ нимъ въ ‘Правд’. Въ pendant къ этому двое другихъ журналистовъ — А. С. Попандопуло и С. А. Барскій — объявили печатно, что они ‘будучи тоже сотрудниками ‘Правды, ничего, напротивъ, не имютъ противъ совмстной работы съ С. Т. Герцо-Виноградскимъ’. Самъ же Семенъ Титычъ отвтилъ готовностью раскрыть передъ обществомъ, всю свою жизнь для доказательства чистоты ея и предлагалъ обоимъ противникамъ сдлать тоже самое. Оригинальная эта дуэль, однако, не состоялась. Прошли мсяцы, составъ редакціи.— ‘Правды’ измнился и сторонникамъ Барона Икса удалось таки устроить переходъ его въ новую газету. Онъ вошелъ въ нее не одинъ, а съ группою друзей. Въ начал ноября 1878 года Баронъ Иксъ записалъ въ ‘Правд’ свой первый фельетонъ, въ которомъ, объясняя свой переходъ сюда, говорилъ: ‘Насъ собралось нсколько человкъ, вполн согласныхъ другъ ст другомъ во взглядахъ и въ желаніи образовать редакціонную семью на началахъ круговой, поруки, нравственной отвтственности другъ за друга. Въ новороссійскомъ ‘Телеграф’ такой группы нельзя было образовать, потому что М. П. Озмидовъ откровенно высказалъ, что онъ не понимаетъ редакціоннаго дла, имющаго семь нянекъ. Идея, одушевляющая насъ, это отысканіе отвтовъ на тревожные вопросы времени. Наша читающая публика похожа на того царя, который видлъ страшный сонъ и не могъ понять его. Но пришла добрая фея и объяснила его. Можетъ быть, намъ удастся внести лучъ свта въ тотъ хаосу событій и понятій, мучительныхъ сомнній и противорчій, которые держатъ наше общество въ тревожномъ безпокойств. Если эта задачу окажется намъ не по силамъ, мы останемся въ скромной роли поставщиковъ новостей, но, во всякомъ случа, останемся въ сторон отъ шарлатановъ, софистовъ и попугаевъ, котовые не найдутъ ни подъ какимъ видомъ у насъ мста’…
Создалось въ ‘Правд’ новое, бурное теченіе, по которому, какъ цвтокъ въ поток, поплылъ и Іосифъ Флоровичъ. Когда въ город распространился слухъ, что въ ‘Правд’ теперь ‘новое’ направленіе и новая’ редакція, самолюбивый Іосифъ Флоровичъ обидлся и поспшилъ напечатать, что никакихъ перемнъ въ газет не произошло и что онъ по прежнему тотъ-же ея редакторъ.
Непродолжительно, однако, было пребываніе Барона Икса въ ‘Правд’. Онъ проработалъ въ ней всего два мсяца — и эта работа была для него сплошнымъ мученичествомъ. Цензура усилила свой надзоръ за газетою. Іосифу Флоровичу все чаще приходилось отстаивать статьи своихъ сотрудниковъ. Но Барону Иксу не разршалось ничего. Разочарованный и въ полномъ изнеможеніи, онъ вынужденъ былъ уже въ январ 1879 года сообщить одесскому обществу въ письм въ редакцію, что вслдствіе ‘болзни’, онъ долженъ прекратить свою работу въ ‘Правд’. Вскор посл этого ему пришлось выхать изъ Одессы.
Съ уходомъ Барона Икса, уныніе овладло сотрудниками ‘Правды’ и самъ Іосифъ Флоровичъ сильно упалъ духомъ. Онъ измучился. Вс работники газеты ожидали съ момента на моментъ, что съ ‘Правдою’ произойдетъ катастрофа и что Іосифъ Флоровичъ, потерявъ надежду на торжество своихъ идей, сложитъ оружіе и прекратитъ изданіе газеты. Катастрофа произошла, но, къ неописуемому изумленію сотрудниковъ и къ великому огорченію всхъ почитателей либеральнаго редактора, совсмъ не при тхъ обстоятельствахъ, при какихъ ее ожидали.
Въ одинъ прекрасный день — весною 1879 года — I. Ф. Доливо-Добровильскій пришелъ въ редакцію раньше обыкновеннаго. Онъ имлъ привычку сейчасъ же по приход любезно поздороваться съ сотрудниками и съ каждымъ изъ нихъ побалагурить. На этотъ разъ къ общему недоумнію, онъ прошелъ прямо въ свой кабинетъ, удостоивъ всхъ лишь однимъ общимъ убійственно холоднымъ — кивкомъ головы. На лиц Іосифа Флоровича, всегда бодромъ и привтливомъ, изобразилось нчто совершенно новое — нчто повелительное и деспотическое. Сотрудники бросились къ кабинету для объясненій, но курьеръ объявилъ, что его превосходительство приказали никого не принимать, даже своихъ. Раздался рзкій звонокъ и въ кабинетъ изволили потребовать письмоводителя редакціи Винера. Этотъ Винеръ отличался красивымъ, каллиграфическимъ почеркомъ. Іосифъ Флоровичъ заперся съ нимъ на два часа. Вс ждали съ напряженные любопытствомъ результата таинственнаго совщанія. Работа не клеилась, предчувствовалось недоброе… Наконецъ, дверь открылась, Іосифъ Флоровичъ вышелъ изъ кабинета и, не сказавъ никому ни слова, поспшно ушелъ изъ редакціи. Вс набросились на Винера, державшаго въ рукахъ большой листъ красиво, большими буквами, исписанной бумаги. На заголовк было изображено: ‘Объявленіе гг. сотрудникамъ ‘Правды’. Сожалю, что не помню содержанія этого объявленія дословно. Въ немъ были необычайны не только смыслъ объявленія, но и тонъ, въ которомъ онъ былъ изложенъ. Главные пункты гласили, что отнын вс порядки въ ‘Правд’ кореннымъ образомъ измняются и, прежде всего, отмняется навсегда и безповоротно коллегіальное въ ней начало. Редакторствуетъ газетою единолично онъ, I. Ф. Доливо-Добровольскій. Никакого голоса въ газет никто изъ сотрудниковъ не иметъ. Порядокъ этотъ вводится съ сегодняшняго дня. Гг. сотрудники приглашаются выразить свое согласіе или несогласіе съ новыми правилами, проставивъ тутъ-же внизу листа противъ своей фамиліи: да или нтъ. Несогласные считаются уволившимися и приглашаются пріискать себ занятія, гд имъ будетъ угодно.— Внизу листа, дйствительно были прописаны фамиліи всхъ сотрудниковъ съ оставленнымъ мстомъ для отвта. Сотрудниковъ охватило негодованіе, негодованіе не противъ новаго порядка — а противъ тона, формы и категоричности, въ которыхъ были составлено объявленіе. Вдь, тоже самое могъ бы сдлать Іосифъ Флоровичъ, откровенно поговоривъ съ сотрудниками! Зачмъ понадобилась эта таинственность, эта неожиданность? Вспомнили сотрудники, что ихъ редакторъ, будучи въ Париж на внчаніи Наполеона III, могъ оставаться подъ впечатлніемъ произведеннаго тогда во Франціи государственнаго переворота, и имъ стало ясно, что Іосифъ Флоровичъ ршился, слдуя примру Наполеона, примнить такое-же coup d’tat къ своей газет.— И вс сотрудники, вс безъ исключенія, проставили противъ своихъ фамилій, на лист объявленія, категорическое ‘нтъ’.
Прежній составъ редакціи распался, но на мсто ушедшаго пришли сотрудники изъ другихъ газетъ и ‘Правда’ продолжала существовать. Газета стала благодушне, но дла ея пошли хуже. Въ ма 1880 г. Доливо-Добровольскій, служившій раньше по вдомству народнаго просвщенія, покинулъ газетную дятельность и перешелъ на государственную службу. ‘Правда’ перешла въ руки K. Е. Розена, но просуществовала лишь до ноября 1880 года.

Илья Ильичъ Мечниковъ и его Одесскіе друзья.

Итакъ, нашъ дорогой Илья Ильичъ, гордость Одессы, профессоръ-естественникъ Новороссійскаго университета, а нын научное свтило Европы — Илья Ильичъ Мечниковъ, завернувшій изъ Стокгольма въ Россію, чтобы повидаться съ роднымъ себ по генію Л. Н. Толстымъ и сообщить ему секретъ прожить еще сто лтъ — Илья Ильичъ отсюда изъ Ясной Поляны детъ по желзной дорог прямо въ Испанію, а потомъ въ Кембриджъ и оттуда назадъ къ себ… въ Парижъ!
— А Одесса? И какъ же мы? Неужели почтенный профессоръ насъ минуетъ? Но, вдь, это не только будетъ обидно для насъ, но и неудобно для самаго Ильи Ильича. Вдь, отсюда въ Испанію по морю — прямо изъ Одессы до Барцелоны — гораздо пріятне хать, нежели въ жару по сухому пути. Да, кстати, между Одессою и Барцелоною И. И. могъ бы остановиться въ Неапол, чтобы постить т мста, гд онъ съ женою проводилъ долгіе счастливые мсяцы въ совмстномъ изученіи подводнаго міра животныхъ. Право, И. И., зазжайте къ намъ въ Одессу! Вы ея не узнаете, но найдете въ ней много людей, которые еще помнятъ о васъ и дорожатъ и гордятся вами. Вы зазжайте къ намъ, какъ къ себ, въ тотъ городъ, гд вы провели двадцать лучшихъ лтъ вашей жизни. Лучшихъ лтъ? Да, конечно, потому что здсь, въ Одесс, зародились ваши лучшія научныя мысли, потому что вы тогда были молоды и не нуждались въ секрет долгой жизни и потому, что здсь, съ Одесс, были ваши лучшіе друзья: Сченовъ, Минхъ, Леонтовичъ, Орбинскій, Яхненко, Moчутковскій и другіе. И поврьте, Одесса васъ встртитъ какъ своего, съ великою радостью и искреннею теплотою. Слишкомъ живы еще въ ней воспоминанія о той золотой пор расцвта естественныхъ наукъ въ Россіи, лучшимъ соцвтіемъ котораго былъ нашъ Новороссійскій университетъ и лучшимъ его украшеніемъ были вы.
Илья Ильичъ перевелся къ намъ изъ Петербурга въ конц 60-хъ годовъ и отдалъ намъ 20 слишкомъ лтъ научной и общественной дятельности. Онъ покинулъ Одессу въ 1889 году, оставивъ постъ завдующаго городскою бактеріологической станціей, которую самъ же создалъ. Мечниковъ былъ всегда крайне свободолюбивымъ и вслдствіе этого немножко непосдливымъ. Онъ постоянно перезжалъ съ мста на мсто, ища лучшихъ условій для своей научной дятельности и даже, будучи профессоромъ Новороссійскаго университета, онъ подолгу отлучался изъ Одессы въ научныя командировки въ Италію, Германію, Францію. Такъ какъ онъ везд былъ желаннымъ гостемъ и везд ему предоставлялись наибольшія удобства для его работы, то неудивительно, что Илья Ильичъ, разочаровавшись въ Одесс, легко нашелъ въ Париж (въ институт Пастера) пріютъ для своего живого, рабочаго генія.
Но было время, когда Мечниковъ горячо любилъ Одессу и врилъ въ нее. Онъ предпочелъ профессуру въ Одесс многимъ сдланнымъ ему блестящимъ предложеніямъ въ Петербург и тотчасъ по перезд къ намъ, освоившись со свтлымъ духомъ, царившимъ тогда въ нашемъ университет, сталъ звать туда на работу и своихъ ученыхъ друзей. По предложенію Мечникова былъ приглашенъ въ Новороссійскій университетъ въ 1876 году его ближайшій другъ, знаменитый физіологъ Иванъ Михайловичъ Сченовъ. Сченовъ состоялъ тогда, въ званіи доктора медицины, преподавателемъ въ медико-хирургической академіи, но тамъ не было простора для его смлыхъ работъ по физіологіи, и когда Мечниковъ сообщилъ ему, что здсь, въ Одесс, онъ будетъ имть полную свободу для пропагандированія своихъ научныхъ мыслей, то онъ съ радостью принялъ сдланное ему предложеніе. Насколько Сченовъ былъ тогда увлекающимся и молодымъ и какого чуднаго мннія были тогда ученые о нашемъ университет, можно судить по письму Сченова къ профессору Леонтовичу (въ 1870 году), въ которомъ онъ выражалъ согласіе перейти въ Новороссійскій университетъ на кзкой угодно окладъ и въ какомъ угодно званіи, такъ какъ ‘единственнымъ мотивомъ, продиктовавшимъ ему высказанное ршеніе, было желаніе сохранить дорогую для него возможность служить длу развитія русской молодежи’.
Предоставляю людямъ боле компетентнымъ нежели я, сопоставить эти золотыя слова, смыслу которыхъ Сченовъ никогда не измнилъ, съ тмъ, какъ думаютъ и поступаютъ многіе наши современные ученые. Могу засвидтельствовать лишь, что въ былые годы въ Одесс доминирующей нотой въ работахъ почти всхъ профессоровъ всхъ факультетовъ звучала любовь къ наук и энтузіазмъ. Мечниковъ и Сченовъ, въ частности, являли живой примръ безкорыстія и самоотверженія. Вы читали, конечно, о том, сдланномъ Мечниковымъ въ Петербург сенсаціонномъ сообщеніи, что онъ прививалъ себ, а также профессору Минху и доктору Мочутковскому брюшной тифъ, чтобы прослдить на себ за ходомъ его развитія. Но вы не знали, можетъ быть, что этотъ удивительный опытъ былъ произведенъ въ Одесс и что его иниціатива принадлежала удивительному человку, доктору Минху, бывшему въ 70-хъ годахъ прозекторомъ нашей городской больницы. Этого доктора Минха, впослдствіи прославившагося многими заботами по вопросу о заразныхъ болзняхъ, не надо было, какъ говорится, хлбомъ кормить — подавай лишь ему сибирскую язву, тифъ, проказу или какую-нибудь еще худшую болячку и онъ съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ возился во внутренностяхъ зараженнаго трупа, съ энтузіазмомъ передавая друзьямъ о сдланныхъ имъ открытіяхъ,— Кстати сказать, когда Мечниковъ читалъ въ Петербургъ свой знаменитый докладъ о тиф, въ которомъ сообщилъ, что Европа выписываетъ русскихъ клоповъ, чтобы изучить на нихъ причину продолжающихся въ Россіи эпидемій тифа, онъ, вроятно, вспомнилъ, что его другъ Григорій Николаевичъ Минхъ еще въ 1877 году издалъ въ Одесс брошюру на ту-же тему подъ названіемъ: ‘О, высокомъ вроятіи переноса возвратнаго и сыпного тифа посредствомъ наскомыхъ’.
— Такъ какъ же вы, дорогой Илья Ильичъ, не заглянете къ намъ въ Одессу по пути въ Испанію, къ намъ, гд когда-то вамъ было такъ хорошо среди такихъ-же самоотверженныхъ, какъ и вы, труженниковъ науки?— А помните-ли вы тотъ избытокъ силъ и знаній, которымъ вы и ваши товарищи были полны и для котораго не было достаточно простора въ стнахъ нашего университета, тотъ, избытокъ, ради котораго вы ршили выйти за предлы вашихъ каедръ, чтобы отдавать свою науку не однимъ лишь студентамъ университета, но и остальной одесской молодежи, жаждавшей вашего живого слова?—
По мысли Сченова и Мечникова, былъ прочитанъ въ Одесс въ средин 70-хъ годовъ кругъ публичныхъ лекцій по различнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ, особенность которыхъ заключалась въ томъ, что профессора-лекторы читали неподготовленной молодежи не элементарныя основы своихъ предметовъ, а, въ популярной форм, послдніе выводы своихъ наукъ. Молодежь была тогда понятлива и быстро осваивалась съ трудными по тем, но легкими по ясности изложенія лекціями. Впрочемъ, читались эти публичныя лекціи тогда съ какимъ-то особеннымъ увлеченіемъ, какъ будто профессора сознавали, что ихъ знанія принадлежали не имъ, а составляли общее, народное, достояніе.
Я не могу забыть аудиторіи (въ зданіи университета, что на Преображенской) въ дни этихъ лекцій, когда не имвшая дипломовъ многочисленная одесская молодежь взбиралась съ какимъ-то священнымъ ужасомъ на высокія скамьи амфитеатра и когда этой молодежи не врилось, что вотъ сейчасъ профессоръ взойдетъ на каедру ради нея, чтобы подлиться съ нею, непосвященною, тайнами своего знанія. Какъ хороши, какъ интересны, какъ увлекательны были эти лекціи! Сченовъ съ его новыми мыслями о рефлексахъ человческаго мозга, смотрвшій на распространеніе физіологическихъ данныхъ, какъ на общественное дло, ровный, точный, убжденный, Мечниковъ, не бывшій еще тогда такимъ растрепаннымъ, какъ изображаютъ его теперь, но уже съ длинными волосами и въ очкахъ, съ порывистыми движеніями, читавшій объ эмбріологіи (какимъ новымъ и страннымъ звучало тогда это слово!) и творившій свою науку здсь же на лекціи, самъ восхищаясь своимъ открытіямъ. Головкинскій — профессоръ геологіи — съ его мечтами о будущности нашего земного шара. Астрономъ Блокъ, рисовавшій мломъ по черной доск карту звзднаго неба, читавшій красиво и поэтично. Вериго, профессоръ химіи, спокойный, настойчивый, врагъ фальсификаціи не только въ продуктахъ жизни, но и въ способахъ изложенія своихъ лекцій. Шведовъ, профессоръ физики, красивый, ровный, мало увлекавшій аудиторію, потому, что мало въ нее врилъ. И Вальцъ, суетливый, неряшливый, безалаберный, страстный обожатель своего предмета — ботаники, неустанный лекторъ гд хотите и очень часто при пустыхъ аудиторіяхъ, почти всегда въ состояніи невмняемости, алкоголикъ, мученикъ. Онъ говорилъ сильно въ носъ, мало понятно, но чувствовалось, что онъ глубоко любилъ природу, и было обидно, что его старанія увлечь слушателей и пріобщить ихъ къ своему культу оставались тщетными.
Большую, неизгладимую изъ памяти одесситовъ, услугу оказалъ намъ Мечниковъ этими лекціями — не столько фактомъ устройства этихъ лекцій, которыя, будемъ надяться, могутъ быть когда-нибудь возобновлены у насъ съ новымъ составомъ профессоровъ, сколько той жизненностью и любовью, которыя онъ самъ вдохнулъ въ нихъ своимъ примромъ и которыя воскресить будетъ не такъ-то легко. Эту жизненность, неисчерпаемую, какъ эманаціи радія, Илья Ильичъ продолжаетъ сохранять и расточать и теперь еще, гд-бы онъ ни работалъ.
Въ Одесс, вокругъ Мечникова и Сченова, было много людей, зараженныхъ ихъ научною энергіею, и даже такихъ людей, которые никакого непосредственнаго касательства къ наук не имли. Однимъ изъ ихъ близкихъ друзей былъ извстный общественный дятель Семенъ Степановичъ Яхненко. Бывшій городской голова, потомъ членъ управы при реформированной дум, Яхненко отличался крупнымъ, яснымъ умомъ и неутомимою энергіею. Онъ врилъ въ силу русскаго генія и хотлъ, чтобы одесское городское хозяйство велось собственными силами и средствами, не прибгая ни къ чужимъ людямъ, ни къ чужимъ деньгамъ. Эти мечтанія его не сбылись, какъ и многіе другіе его личные планы. Но онъ находилъ утшеніе въ научныхъ успхахъ своихъ друзей, успхахъ, которымъ онъ и самъ содйствовалъ посильно.— Иванъ Михаиловичъ Сченовъ увлекался тогда своими опытами надъ нервною системою лягушекъ. Ему нужны были многія сотни этихъ лягушекъ, и вотъ Семенъ Степановичъ взялся доставлять иль Сченову изъ своего имнія близъ Тирасполя-Косоговки. Любопытно было встрчаться съ Яхненко въ позд, когда онъ, спша въ Одессу, въ управу, безъ галстуха, который онъ, по обыкновенію, забылъ надть, тщательно берегъ огромную корзину, изо всхъ щелей которой выглядывали испуганныя очи невольныхъ жертвъ науки. Случалось и такъ, что, воспользовавшись разговоромъ Яхненко съ попутчикомъ о городскомъ хозяйств, его лягушки расползались изъ корзины въ разныя стороны и производили переполохъ въ вагон своими безпорядочными прыжками подъ ноги публики или подъ юбки дамъ. Вс принимались за ловлю бглецовъ при общемъ хохот… По пути въ управу Яхненко завозилъ Сченову тхъ несчастныхъ, которыя не успли возвратиться въ свое родное болото…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…— Неужели, дорогой Илья Ильичъ, вс эти воспоминанія не тронутъ васъ и не побудятъ заглянуть къ намъ хоть не на долго? Конечно, многіе ваши одесскіе друзья уже умерли, Одесса стала совсмъ другою, вы многаго не найдете здсь изъ того, что вы сами здсь создали — ну, хотя бы оставленныхъ вами здсь традицій, неизвстно гд затерявшихся, но все-же Одесса еще на своемъ мст, въ ней есть скрытыя культурныя силы, есть старожилы, и она вся, въ общемъ, такая-же ваша теперь, какою была и раньше. И если вы, продолжая свою экспериментальную дятельность на благо человчества, будете нуждаться, такъ же какъ Сченовъ, въ экземплярахъ для вивисекціи, то помните, что вы найдете ихъ у насъ въ изобиліи, въ особенности изъ класса земноводныхъ и пресмыкающихся.— Яхненко уже умеръ, Косоговка давно уже принадлежитъ кому-то другому, но лягушекъ въ ней есть и теперь, сколько вамъ будетъ угодно.

Старые дома. Театральная площадь. Бульварные типы.

Старая Одесса съ вншней стороны была куда проще ныншней, но въ этой простот былъ стиль. Начать съ того, что вс первые обывательскіе дома строились по одному Высочайше утвержденному шаблону: одноэтажный домъ, ворота посредин, по три окна слва и справа, крыша покатостью во дворъ. Какъ украшенье, круги и гирлянды. Образецъ такихъ домовъ можно видть еще теперь на улицахъ Старопортофранковской, Новосельскаго, Градоначальнической и другихъ…
Зато въ центральныхъ частяхъ города отдльные дома богатыхъ владльцевъ и общественныя зданія были строго стильные и изящные. Преобладали греческій стиль и ренессансъ.
Старые одесситы любили колонны: высокія, стройныя и изящно-строгія. Колонны эти, свободныя, украшали фасады Городского театра, зданія Биржи, дворца Нарышкиной (впослдствіи Юрьевича и Маразли), гд нын Городской музей, дома, гд теперь военно-окружной судъ, дворца князя Воронцова, Дима, гд теперь Пассажъ Менделевича, дома Рено и другіе. Были, кром того, отдльно красовавшіяся колоннады: одна около зданія Биржи, на томъ самомъ мст, гд теперь бывшее зданіе Публичной Библіотеки, другая — существующая и понын — надъ обрывомъ къ Практической гавани — въ усадьб Воронцова.
Къ стариннйшимъ одесскимъ постройкамъ относится и весь рядъ домовъ на Старомъ базар на Черепенниковской площади, замчательныхъ своимъ двойнымъ рядомъ колоннъ въ первомъ и второмъ этажахъ.
Нынче въ Одесс полнйшая путаница стилей, городъ нашъ совершенно утратилъ свою прежнюю наружность. Колонны, съ цлью утилизаціи пространства, постепенно стали замуровываться. Кто изъ одесскихъ старожиловъ не помнитъ великолпнаго фасада въ сторону Англійскаго клуба нашего стараго, сгорвшаго театра?
Любопытно вспомнить о жизни прежней театральной площади.
Многотысячная толпа. Съ вершины Городского театра протянутъ канатъ къ Англійскому клубу. По канату съ балансиромъ въ рукахъ, осторожно ступая, спускается русскій Блонденъ Иванъ Молодцевъ. Толпа съ замираніемъ сердца слдтъ за каждымъ его движеніемъ и радостнымъ вздохомъ облегченія рукоплещетъ ему, когда онъ, окончивъ свое опасное путешествіе по канату, обходитъ толпу съ широкимъ кошелькомъ въ рукахъ. Крупные старые пятаки и серебряныя монеты падаютъ обильно въ его суму. Добровольный сборъ оказывается большимъ, нежели тотъ, который могъ-бы быть при огороженіи площади съ платными мстами. Прежняя толпа была, право, добросовстне ныншней.
На этой-же площади разршалось строить балаганы съ кукольнымъ театромъ, звринцы и даже цирки. Долгое время здсь подвизался циркъ Сура, впослдствіи перекочевавшій на Александровскій проспекту.
Какія великолпно-эффектныя сраженія представлялись въ механическомъ театр! Сраженіе грековъ съ турками при Миссолонги, съ выстрлами, фейерверкомъ и апоеозомъ. Горошины изображали ядра и сыпались, какъ дождь, на об воюющія стороны. Головы, руки и ноги грековъ и турокъ разлетались по всей сцен театра. И было всмъ зрителямъ, а въ томъ числ и мн, и хорошо, и страшно.
Позже на этой-же площади былъ кукольный театръ Ольдена. Сначала онъ понравился, потому что его куклы были удивительно хорошо сдланы и представленія отличались роскошью и фееричностью обстановки. Но потомъ мы, дти, соскучились по прежнему балагану.
Для дтей, какъ для народа, чмъ сказка проще сказывается, тмъ она сильне запечатлвается.

——

По ночамъ Театральная площадь представляла изъ себя пріютъ для всякаго бездомнаго люда. Прежніе гороховые, называвшіеся будочниками, гораздо меньше тревожили людей по ночамъ.
Ихъ нисколько не смущало то, что между колоннами театра или гд нибудь на боковыхъ аллеяхъ площади, въ кустахъ, спитъ какой-нибудь бднякъ. Пусть себ спитъ!
Отлично спали въ прежнее время бездомные и въ городскихъ канавахъ, когда он были сухи отъ дождя и отъ помоевъ, и въ пустыхъ бочкахъ, какъ Діогенъ, и въ прежнемъ казенномъ (нын Дерибасовскомъ) саду.
Фонари горли тускло — не было еще ни электричества, ни газа — и освщались они керосиномъ, луна всходила, какъ и теперь, тогда, когда ей вздумается. По закоулкамъ было темно. И потому бднякамъ спалось везд спокойно.
Быть можетъ, кто нибудь изъ ныншней молодой Одессы полюбопытствуетъ узнать: а не было-ли прежде, благодаря снисходительности полиціи и плохому освщенію города, больше, нежели теперь, нищенства, разврата или грабежей? И придется на это отвтить, что. какъ разъ наоборотъ, на прежнихъ улицахъ было гораздо спокойне и безопасне.

——

Оживленъ и многолюденъ Приморскій (впослдствіи названный Николаевскимъ) бульваръ. Передъ взоромъ гуляющихъ разстилается портъ и открытое море.
Около полудня важно и мрно шагаетъ у памятника Ришелье часовщикъ Штернъ. Съ правой стороны бульварной лстницы два бравыхъ артиллериста стоятъ у пушки, изъ которыхъ одинъ, съ фитилемъ въ рукахъ, смотритъ на Штерна, не спуская глазъ. Вдругъ… Штернъ машетъ рукою, грянулъ пушечный выстрлъ — и вс портовыя суда, оглашаются веселыми звонками.
Еще не было тогда такъ называемой угольной газани, совершенно обезобразившей прекрасный видъ съ бульвара на море.
Прежній павильонъ, на мст ныншняго, не былъ такъ затйливъ какъ теперь. Содержалъ его швейцарецъ Кель, владлецъ ‘Петербургской’ гостинницы, но красою павильона былъ незабвенный для старыхъ одесситовъ его управляющій Годфруа. Веселый, жизнерадостный, шепелявившій, болтливый, услужливый, вчно, суетящійся, онъ былъ душею бульварнаго павильона.
Онъ умудрялся быть одновременно у всхъ столовъ, въ бесд со всми гостями и отвчающимъ на вс вопросы, однако, это нисколько не мшало ему бдительно слдить за прислугою и за буфетомъ.
Не было человка, который не любитъ-бы Годфруа.
Собиралась у бульварнаго павильона вся та Одесса, которая въ лтнюю пору оставалась въ город и не хотла хать на далекій Ланжеронъ. Другихъ благоустроенныхъ мстъ гуляній не было.
Говоръ на всхъ языкахъ, споры о событіяхъ дня.
Вс бульварные завсегдатаи были знакомы другъ съ другомъ, такъ что разговоры принимали очень часто характеръ общей бесды.
И не было въ старой Одесс, на старомъ бульвар той разобщенности и той молчаливости, которыя наблюдаются теперь.
Были дни на бульвар особенно шумные и даже бурные. Помню начало франко-прусской войны, когда первая телеграмма сообщила о побд французовъ подъ Саарбрюкеномъ, а затмъ послдняя — о цломъ ряд ихъ пораженій. На бульвар собирались французы, среди, которыхъ редакторъ ‘Journal Odessa’ Леонъ Даниканъ, канцлеръ французскаго консульства толстякъ Соронъ, Поль Раканье, шляпочникъ Дельпешъ, сапожникъ Сирьякъ, портной Лантье, поэтъ Турнефоръ, молодой Шапелонъ и другіе. Вс они радостно комментировали первыя побдныя телеграммы и вс они, въ слдующіе дни, сидли тревожно молчаливы, подавленные встями о торжеств пруссаковъ.
Вдругъ, взрывъ патріотическаго чувства. Во всемъ виноватъ Наполеонъ. Долой его! Да здравствуетъ французская республика!
Между тмъ въ пивной Николаи, предшественника Брунса, происходили сцены какъ разъ противоположнаго характера. Сначала уныніе, потомъ ликованья и, подъ впечатлніемъ побды, да здравствуетъ Германская имперія!

——

Кто этотъ толстякъ, почти такой-же толстый, какъ профессоръ Мурзакевичъ, но совсмъ на него не похожій? Это Самуилъ Абрамовичъ Бродскій, сынъ извстнаго общественнаго дятеля Абрама Бродскаго, прозванный boeuf la mode, безпощадный истребитель замбрикіевскихъ пирожныхъ въ Пале-Роял.
Ему навстрчу другой толстый морякъ князь Голицынъ съ огромной папиросой во рту, величиною съ пушку.
Имъ улыбнулся не мене толстый Низгурицеръ, съ такою же огромною, какъ пушка, сигарою между двухъ пальцезъ. Вотъ подъ руку съ градоначальникомъ М. И. Бухаринымъ городской голоза И. А. Новосельскій. Прежде власти гораздо открытіе и чаще гуляли по городу пъшкомъ.
Вотъ двицы Кешко, изъ которыхъ одна, Наталія, вышла впослдствіи замужъ за сербскаго короля Милана.
А это кто? Художникъ Мальманъ съ красавцемъ фотографомъ — Мигурскимъ. Ихъ останавливаетъ всегда живой, всегда предпріимчивый и всегда увлекающійся собственными измышленіями, городской архитекторъ Моранди.
Вотъ биржевой маклеръ Швамбергъ: съ нимъ Симонъ Гуровичъ. Къ нимъ присоединяются Мишель Бернштейнъ и вчно говорливый Леонъ Перельманъ.
Вотъ Пашковъ со своимъ зятемъ Прилуцкимъ, тутъ-же староста мщанъ г. Добровольскій.
А вотъ и Озмидовъ — редакторъ ‘Новороссійскаго Телеграфа’, окрещенный барономъ Иксомъ въ Озмидъ-оглы.
Штапельбергь и Ханджери спорятъ о лучшемъ способ разведенія растительности на правомъ запущенномъ склон бульвара. Рождается мысль объ Александровскомъ парк.
Но вотъ грянулъ военный оркестръ подъ дирижерствомъ Бернарди — и все смолкло, чтобы послушать его увлекательные звуки.

Юные дни. Институтки. Говоръ и пніе Одессы. Судьба одесскимъ женщинъ.

Давно извстенъ фактъ, что чмъ больше человкъ старетъ, тмъ ярче становятся его воспоминанія о юныхъ дняхъ.
Кто не помнитъ величаво-грустной фразы Данте въ его ‘Божественной Комедіи’:
‘Nessun maggior dolore che ricordarsi dei tempi felici nella miseria’.
(‘Нтъ большаго страданія, какъ вспоминать о дняхъ счастливыхъ въ дни несчастія’).
А, между тмъ, великій флорентинецъ самъ испыталъ величайшія невзгоды и находилъ утшеніе отъ нихъ лишь въ своихъ воспоминаніяхъ.
Его Беатриче — это свтлый образъ его дтства, сопутствовавшій ему въ его мрачномъ изгнаніи.
Такъ и старые одесситы любятъ возвращаться къ своимъ молодымъ годамъ, какъ къ сновидніямъ.
Я не отчаиваюсь, что найдутся люди — есть еще теперь въ Одесс такія старинныя кресла въ семьяхъ и такія койки въ богадльняхъ, гд живутъ въ тепл и забвеніи старички, больше насъ знавшіе и меньше насъ мудрившіе — которые вдругъ встанутъ и придутъ ко мн, чтобы сказать, что они были свидтелями еще тхъ временъ, когда Одесса была Хаджибеемъ…
Г-жа Ольга Накко пишетъ мн нсколько е ю тхъ дняхъ золотой Одессы, ‘когда, по тогдашней мод, мои распущенные и натурально вьющіеся волосы блссъ ш на солнц я искрились, какъ золото, и это, когда я гуляла на бульвар или въ саду, собирало за мною публику’.
Оказывается, что объ этихъ дняхъ и объ этихъ волосахъ можетъ засвидтельствовать нын здравствующій одесскій нотаріусъ Зигмундъ Гуровичъ.
Еще вспоминаетъ г-жа Накко, что въ годъ ея выпуска изъ института, осенью 1857 года, ей пришлось фигурировать въ любительскомъ спектакл, устроенномъ старухою графинею Толстою, бабушкою графа М. М. Толстого. Во французской пьес ‘Grard, le tueur de lions’ глае.и ю роль игралъ Гр. Гр. Маразли. Въ одномъ мст пьесы группа пейзаносъ должна была поднести Маразли букет или внокъ цвтовъ. ‘Въ числ гейзанокъ была и я’. ‘На сцену вышли попарно, пейзанъ подъ руку съ пейзанкою. Помню, что моимъ кавалеромъ былъ какой-то полякъ огромнаго роста (фамиліи его не помню) и я, посл шестилтней замкнутой жизни въ институт, 17-лтняя простушка. въ первый разъ очутилась рядомъ съ мужчиною, страшно конфузилась и боялась (о, святая глупость!— говоритъ г-жа Накко). Посл театра вс мы, въ своихъ костюмахъ, были у графини Толстой и тамъ ужинали’.
О, Боже! какъ далеки отъ насъ, и годами, и нравами, времена Одессы, пейзановъ, любительскихъ великосвтскихъ спектаклей и конфузливыхъ институтокъ!
Теперь Одесса стала гораздо боле серьезною, но жить въ ней стало… скучно.
Кстати. Когда я съ легкою грустью вспоминаю о былой Одесс и говорю объ ея счастливыхъ дняхъ, да не подумаетъ читатель, что я, подобно многимъ отжившимъ и брюзжащимъ старикамъ, вижу счастіе Одессы только въ снятіи опеки, мало того, онъ развелся съ своей женой и женился на г-ж Исленевой, дочери тульскаго помщика, родственника семьи Гончаровыхъ, о чемъ вспоминаетъ въ своихъ запискахъ г-жа Арапова, урожденная Ланская, характеризующая свою мать Наталью Гончарову, ксторая въ первомъ брак была замужемъ за русскимъ поэтомъ А. С. Пушкинымъ.
Обширныя имнія М. М. Киріякова распроданы. Въ настоящее время въ Одесс не осталось никого изъ нкогда славнаго дворянскаго рода.
Въ конц шестидесятыхъ годовъ жила въ Одесс семья Рославлевыхъ, старшая дочь которыхъ вышла замужъ за генерала Семеку.
Среди талантливыхъ одесситокъ нельзя не вспомнить Ольгу Аполлоновну Скальковскую, которая выступила на сцен Маріинскаго театра въ Петербург въ роли Маргариты въ опер ‘Фаустъ’ Гуне въ половин семидесятыхъ годовъ и оставалась на сцен до выхода замужъ за лейбъ-медика Льва Бернардовича Бертенсона, посл чего въ ея гостиной собирались представители литературы и искусства. Здсь можно было встртить: Я. Поповскаго, А. Плещеева, Гр. Градовскаго. На вечерахъ молодыя артистки декламировали отрывки изъ драматическихъ произведеній, пли аріи изъ оперъ, которыя он разучивали подъ руководствомъ Ольги Аполлоновны Бертенсонъ. Страшный ударъ поразилъ ее, когда старшій ея сынъ, врачъ гвардейскаго экипажа, погибъ во время Цусимскаго боя 14 мая 1905 гола. Въ настоящее время О. А. Бертенсонъ пріобрла себ дачу въ Теріокахъ, гд поселилась на поко.
Среди семействъ русскихъ помщиковъ въ шестидесятыхъ годахъ въ Одесс обращали на себя вниманіе Варвара Васильевна Якунина, вышедшая замужъ за князя Дадешкеніани, г-жа Петковичъ, тоже замужемъ за другимъ братомъ княземъ Дадешкеніани, посл смерти котораго вернулась въ Одессу и заняла должность начальницы одной изъ одесскихъ женскихъ гимназій. Обихъ нтъ давно въ живыхъ, B. В. Якунина умерла въ половин шестидесятыхъ, а г-жа Петковичъ въ девяностыхъ годахъ {Еще одинъ Дадешкеніани былъ женачъ на д-ц Дараганъ, тетк получившаго грустную кзвзствость графа Комаровскаго.}.
Нсколько лтъ пому назадъ извстный издатель кафедры Исаакіевскаго собора генералъ Богдановичъ постилъ Одессу, гд онъ жилъ въ молодости, служа адъютантомъ у генералъ-губернатора Анненкова. Генералъ Богдановичъ навстилъ своего стариннаго знакомаго Гр. Гр. Маразли. Вечеромъ онъ вспомнилъ старую Одессу. ‘Помните-ли бы, говорилъ генералъ Богдановичъ,— когда мы съ вами танцовали vis—vis въ кадрил, вашей дамой была красавица пани Пшездецкая’!….
Видною личностью въ одесскомъ обществ шестидесятыхъ годовъ являлась княгиня Барятинская, рожденная Бутенева, отецъ которой, бывшій русскій посолъ въ Константинопол, потерявъ зрніе, жилъ на поко въ Одесс. О семь Бутеневыхъ подробно вспоминаетъ въ сбоихъ запискахъ о Наталь Гончаровой, по мужу Пушкиной и потомъ Ланской, ея дочь г-жа Арапова.
Сестра гр. А. Г. Строганова г-жа И. Г. Полетика жила вмст съ кн.мъ въ Одесс. Въ упомянутыхъ запискахъ г-жи Араповой приводится фактъ, что ея мать Наталья Гончарова, будучи замужемъ за Пушкинымъ, имла свиданіе, единственное, съ Дантесомъ въ квартир г-жи Полетика (мужъ которой командовалъ лейбъ-гвардіи коннымъ полкомъ) въ присутствіи хозяйки. Ревность А. С. Пушкина исказило значеніе этого свиданія, послдовала дуэль съ Дантесомъ и смерть поэта…
Американка Саводжъ, отецъ которой издалъ нсколько романовъ на англійскомъ язык изъ жизни русскихъ революціонеровъ, по первому мужу Бодиско, вышла замужъ за Де-Карьера, бывшаго елисаветградского предводителя дворянства. Г-жа Саводжъ вспоминала, что въ Америк она училась въ одной школ съ извстной пвицей Sybil Sanderson, прославившейся въ рол Фрины въ Париж. Сама-же г-жа Саводжъ, будучи послдовательно дважды за русскими и живя въ Россіи, совершенно обрусла и получила обликъ добродушной россіянки съ наклонностью къ полнот.
Кто изъ старыхъ одесситовъ не помнитъ генеральшу Марини {О г-ж Марини интересныя воспоминанія написалъ мой отецъ. Они приведены въ книг моего брата ‘Изъ прошлаго Одессы’.}, то дущей въ изящной карет, то сидящей въ боковой лож бель-этажа въ опер съ семействомъ Цицинія {Австрійскаго консула въ Одесс.}, которое жило въ своемъ дом у Сабанева моста, нын дом графа Толстого. Генеральша Марини вывозила въ свтъ дочь Цициніи, вышедшую замужъ за князя Мурузи, занявшаго впослдствіи должность члена международной коммиссіи въ Египт.
Создала-ли старая Одесса своеобразный женскій типъ?
Большиство женщинъ, выдвинувшихся среди одесскаго общества обращаютъ на себя вниманіе тмъ, что одн выходили замужъ за генераловъ, другія за князей, и достгли такимъ образомъ, обезпеченнаго положенія въ обществ.
Можетъ быть новой Одесс, Одесс будущаго, суждено выработать иной женскій типъ, боле дятельный, не ставящій своей конечной цлью бракъ по разсчету. Но до этаго пока далеко не только въ Одесс, но и въ другихъ культурныхъ центрахъ…
На этой печальной истин заканчиваются цнныя записки ‘неизвстнаго’.

Вилье-де-Лиль-Аданъ.

Однажды, въ 1874 году, къ моему отцу М. Ф. де-Рибасу, состоявшему тогда редакторомъ ‘Journal d’Odessa’, пришелъ жандармскій офицеръ. Высокій, блдный, туго затянутый въ синій мундиръ, съ деревяннымъ, безжизненнымъ выраженіемъ лица. Онъ представился: ‘Эмилій Вилье-де-Лиль-Аданъ, художникъ. Узнавъ отъ Франца Осиповича Моранди, что у васъ есть интересныя гравюры, я пришелъ просить позволенія полюбоваться ими’.
Отецъ мой былъ радъ художникамъ и самъ кое-что малевалъ. Особенно близокъ онъ былъ ко всмъ одесскимъ художникамъ потому, что былъ однимъ изъ зачинателей одесскаго общества изящныхъ искусствъ.
Общество это, основанное въ 1865 году, объединило вс художественные и музыкальные элементы Одессы. Душою общества былъ незабвенный Ф. О Моранди, городской архитекторъ, первымъ основателемъ школы черченія и рисованія при обществ — художникъ Ф. Ф. Мальчанъ.
Вокругъ нихъ сплотились художники: Анискевичъ, Цезарь и Пьетро Бони, Колловичь, Плисъ, Треско, Хойнацкій, Паламаренко и другіе.
Въ т времена стояло очень высоко въ Одесс искусство фотографіи, и фотографы. Мигурскій, Федоровецъ, Хлопонинъ, Мичри принимали дятельное участіе въ обществ, какъ заправскіе художники.
Вмст съ ними работали на созданіе и упроченіе общества архитектора: Боффо, Отонъ (сынъ знаменитаго ресторатора временъ Пушкина), Озмидовъ (впослдствіи редакторъ ‘Новороссійскаго Телеграфа’), ученые Брунъ и Мурзакевичъ и журналисты П. Сокальскій и мой отецъ.
Въ музыкальномъ отдленіи общества участвовали гг. Занотти, бывшій дирижеръ оркестра итальянской оперы въ сгорвшемъ театр, а впослдствіи владлецъ перваго въ Одесс магазина нотъ, Руфъ, извстный преподаватель хороваго пнія въ высшемъ одесскомъ обществ, Кузьминскій, сдлавшійся впослдствіи извстнымъ музыкальнымъ критикомъ подъ псевдонимомъ Бемоль, Джеризи, Угонинъ и другіе..
Учрежденію общества очень сочувствовалъ и много содйствовать тогдашній генералъ-губернаторъ графъ П. Е. Коцебу. Принимали въ немъ дятельное участіе и дамы высшаго свта: княгиня Е. К. Воронцова, Е. И. Манукъ-бей и др.
Но все-же, съ матеріальной стороны, дла общества были трудныя. Приходилось устраивать выставки. На первой изъ нихъ, устроенной въ 1865 году, фигурировали картины, собранныя у всхъ одесскихъ меценатовъ. Потомъ лоттереи-аллегри. Особеннымъ успхомъ пользовались литературно драматическіе собранія, спектакли.
Помню вечера на приморской дач генерала Данненберга (смежной съ ныншней усадьбой художника Кузнецова). Свтила луна, плескалось море о берега Ланжерона, на площадк широкой мраморной лстницы, на открытомъ воздух, разыгрывались шарады, танцовали въ саду между деревьевъ…
Отецъ мой принялъ Вилье любезно. Это было, какъ я уже говорилъ, въ 1874 году. Изъ разговора выяснилось, что Вилье былъ только что приглашенъ въ школу рисованія при обществ изящныхъ искусствъ въ качеств преподавателя по классу акварели. Немного странно было видть преподавателя въ мундир жандармскаго офицера, но Вилье былъ такимъ искреннимъ и восторженнымъ художникомъ, что самъ забывалъ и другихъ заставлялъ забывать объ этомъ.
Вилье былъ художникомъ самоучкой, не прошедшимъ никакой школы. Онъ окончилъ въ Петербург Николаевское кавалерійское училище и сейчасъ поступилъ на службу. Живописью онъ занимался въ часы досуга. Когда онъ перешелъ на службу по жандармеріи, вслдствіе разстройства своего здоровья въ Петербург, и пріхалъ въ Одессу, то здсь сразу было обращено вниманіе на его выдающійся художественный талантъ. Увлекавшійся, но вмст съ тмъ художественно-чуткій Моранди, подмтивъ отсутствіе школьной техники въ произведеніяхъ Вилье, предложилъ ему поступить въ школу рисованія, но не въ качеств ученика, а въ качеств преподавателя: ‘вы будете учить другихъ’ сказалъ онъ Вилье ‘и, такимъ образомъ, научитесь сами’. Вилье послушалъ его, поступилъ въ школу, но пробылъ въ ней всего лишь одинъ мсяцъ.
Знакомство Вилье съ нашей семьей завязалось близкое. Онъ говорилъ, что у насъ онъ отдыхаетъ. Въ самомъ дл, чмъ чаще онъ у насъ бывалъ, тмъ онъ сталъ представляться намъ все мене безжизненнымъ, все мене деревяннымъ. Были моменты, когда Вилье шутилъ, острилъ и былъ веселъ. Но это случалось съ нимъ рдко.
У Вилье былъ крупный поэтическій даръ. Первыя его работы, акварели моря, береговъ Одессы, Крыма были въ особенности полны поэзіи. Его художественную натуру влекло къ свобод, къ искусству, къ поэзіи, къ природ, а суровая служба, которую онъ исполнялъ убжденно и ревностно, разсивала вс его мечтанья.
Мечтанья его сводились къ тему, чтобы отправиться въ Италію, куда-нибудь по южне, тамъ отдохнуть, поправить свое расшатанное здоровье, заняться серьезно живописью, глядя собственными глазами на то солнце, то небо, ту воздушную лазурь, о которыхъ онъ отсюда, издали, грезилъ въ своихъ картинахъ.
Для осуществленія этихъ плановъ надо было покинуть военную службу и скопить нкоторую сумму денегъ на поздку. Вилье сталъ продавать свои акварели. Он выставлялись въ витринахъ магазина фотографическихъ принадлежностей K. І. Мигурскаго. Но у Вилье еще не было имени, и за картины платили мало. Онъ сталъ играть въ Англійскомъ клуб по большой, но неудачно.
Между тмъ, служба его становилась все боле трудною, все боле отвтственною. Въ Одесс началось то, такъ называемое подпольное революціонное движеніе, которое привело къ извстнымъ событіямъ второй половины семидесятыхъ годовъ. Обыски, аресты участились. Во время игры въ клуб Вилье, получивъ какія-то бумаги, какія то предписанія, вдругъ прерывалъ игру и отправлялся куда-нибудь на обыскъ, посл чего возвращался въ клубъ нервный, раздраженный.
Какъ нарочно, чмъ боле энергіи и усердія требовала отъ него служба, тмъ боле росло его художественное настроеніе, возбуждая въ немъ сильнйшую жажду къ работ на искусство. Лучшія его художественныя произведенія одесскаго періода относятся къ тому времени, когда онъ былъ наиболе обремененъ служебными обязанностями. Онъ говорилъ, что въ искусств онъ забывается и живетъ въ немъ второю, настоящею своею жизнью.
Но такая двойственная, душевная и служебная, дятельность не могла продолжаться долго. Долженъ былъ наступить переломъ.
Вилье сталь чаще посщать нашъ домъ и бесды его съ моимъ отцомъ становились все боле задушевными и интимными.
Онъ не разсказывалъ намъ, конечно, никакимъ фактовъ изъ своей служебной дятельности, ограничиваясь голымъ сообщеніемъ, что вчера онъ былъ въ ночномъ обход или на обыск, но самый тонъ его при упоминаніи о служб сталъ раздражительнымъ. Все чаще и чаще онъ сталъ приходить къ намъ разстроенный и нервный, становясь съ каждымъ днемъ все боле молчаливымъ. И когда, посидвъ у насъ съ.часъ — другой въ молчаніи, онъ такъ и уходилъ, не проронивъ ни слова, мы понимали, что онъ переживалъ тяжелую душевную драму.
Какъ-то разъ его спросили ‘отчего вы не покинете службы, если она васъ такъ тяготитъ’? Вилье разсердился: ‘потому что въ настоящее время это было-бы подлостью, это было-бы равносильно дезертирству въ военное время’.
И онъ продолжалъ нести свои обязанности, руководствуясь глубокимъ сознаніемъ святости служебнаго долга, пока не случилось съ нимъ одно, сразу измнившее всю его дальнйшую жизнь, событіе.
Вилье умеръ лтъ двадцать тому назадъ, умеръ въ слав крупнаго художника, которой онъ достигъ посл того, какъ окончательно порвалъ со своимъ служебнымъ дломъ и отдался весь любимому искусству. Я думаю, что могу открыть теперь одну тайну изъ его забытаго прошлаго — тайну, которую онъ доврилъ отцу, а отецъ передалъ мн, тайну, объясняющую его внезапный уходъ со службы по собственному желанію и вопреки своему взгляду на такой уходъ какъ на дезертирство.
Однажды Вилье пришелъ къ намъ сильно взволнованный: ‘я подалъ въ отставку’ — воскликнулъ онъ. ‘Довольно’! На вопросъ о причин, Вилье отвелъ отца въ отдльную комнату и разсказалъ ему слдующее:
— Вы замтили вс, какъ я былъ въ послднее время разстроенъ. Со мною случилось нчто необыкновенное. Мы получили приказъ объ арест намревавшагося пріхать въ Одессу одного опаснаго политическаго агитатора. Имя, отчество, фамилія и примты совпадали съ такими-же моего стараго учителя, котораго я очень любилъ и уважалъ. Но я не былъ безусловно увренъ, къ нему-ли относился приказъ. Мн стало, однако, жутко. Недли дв тому назадъ, гуляя по обыкновенію раннимъ утромъ на бульвар, я замтилъ въ конц аллеи, на скамейк человка, въ которомъ тотчасъ узналъ моего учителя и, значитъ, того, кого я долженъ былъ арестовать. Что мн было длать?— Исполнить свой долгъ, конечно. Но какой долгъ? Долгъ-ли служебный или мой личный долгъ, долгъ человческій, по отношенію къ моему учителю?.. Я ршился на второе и подошелъ къ старику: ‘зачмъ вы здсь?’ — спросилъ я его. Онъ не узналъ меня сначала и испугался моего мундира. Я ему назвалъ себя — А, Эмилій!— воскликнулъ онъ добродушно.— Узжайте немедленно изъ Одессы.— Онъ широко открылъ глаза.— Узжайте, повторилъ я, узжайте немедленно, прямо отсюда на вокзалъ, иначе, я долженъ буду васъ арестовать.— Онъ понялъ, но замшкался и, видя мое нетерпніе, сказалъ, что у него нтъ при себ денегъ на дорогу.— Вотъ вамъ 25 руб., берите и скоре исчезайте.— Старикъ взялъ деньги, слъ на дрожки и ухалъ. Я вздохнулъ легко.— Все время на служб я чувствовалъ себя скверно, но старался оправдать себя тмъ, что этотъ случай былъ исключительнымъ, что о немъ никто не узнаетъ и что это не помшаетъ мн продолжать службу. Но вотъ на-дняхъ я получилъ въ канцеляріи почтовую повстку на присланныя мн деньги. Сверхъ обыкновенія, вмсто того, чтобы поручить полученіе денегъ служителю, я отправился на почту самъ. И вообразите: мн вручаютъ пакетъ на 25 рублей отъ такого-то съ полнымъ именемъ, отчествомъ и адресомъ моего учителя, моего агитатора. Представьте себ мое изумленіе и состояніе моего духа. Въ письм старикъ писалъ, что я поступилъ благородно, что онъ и его друзья никогда этого не забудутъ, но что, однако, онъ спшитъ возвратить мн 25 рублей, такъ какъ не хочетъ быть денежно обязаннымъ жандарму. Я похолодлъ. Попади это письмо не сразу въ мои руки, а пройди оно черезъ нашу канцелярію, фактъ моего содйствія бгству политическаго преступника былъ-бы открытъ, я былъ-бы отданъ подъ судъ, я погибъ-бы. Пережитое мною волненіе было такъ сильно, что я утратилъ всякое душевное равновсіе. Я почувствовалъ, что лишь въ сфер чистаго искусства и художественнаго творчества я могу дышать свободно. Товарищи замтили, что со мною творится что-то неладное. Да и вы замтили, что въ послдніе дни я не могъ проронить у васъ ни слова. Я сказался больнымъ, пересталъ исполнять даваемыя мн порученія и подалъ въ отставку.

——

Нкоторое время спустя, Вилье похалъ въ Петербургъ, показалъ свои работы въ академіи художествъ. Нашлись цнители, которымъ онъ продалъ свои картины и на собранныя деньги похалъ въ Италію, откуда вернулся знаменитостью.— Онъ умеръ отъ чахотки.

Дамы, молодежь, салоны, еще бульварные типы.

По поводу моего описанія типовъ прежняго одесскаго бульвара на меня посыпались упреки со всхъ сторонъ. Вы забили о такомъ-то, вы ничего не сказали про этого. А гд-же тотъ? И разв можно было совершенно пропустить дамъ?
— Но, позвольте, я назвалъ двицъ Кешко!
— Этого мало. Были еще двицы Пасто. Дв красавицы сестры, вышедшія впослдствіи замужъ: одна за Порро, другая — за Г. Е. Карузо.
— Въ такомъ случа, почему не вспомнить также и о сестрахъ княжнахъ Манукъ-бей? Он, положимъ, никогда не были красавицами, но какія это были милыя и симпатичныя двицы!
Я помню костюмированный дтскій балъ у князей Манукъ-бей въ ихъ роскошномъ дом, который впослдствіи былъ занятъ клубомъ Благороднаго собранія.
Дочери-княжны были одты одна цыганкою, что чрезвычайно шло къ ея лицу, другая-волшебницею, съ магическою палочкою въ рукахъ.
Было это лтъ сорокъ тому назадъ. И вотъ, какъ-разъ въ этотъ чудный вечеръ, впервые появился въ Одесс и составилъ особый сюрпризъ на балу американецъ, замчательно искусно танцевавшій на колесныхъ конькахъ.
— А сестры Бурксеръ, тоже, красавицы, еврейскаго типа, изъ которыхъ одна стала впослдствіи трагическою актрисою въ Париж?
— А сестры Редеръ, музыкантши, составившія извстный квартетъ? Одна изъ нихъ вышла замужъ за графа Комаровскаго и умерла какъ-то загадочно на рукахъ той самой Тарновской, которая впослдствіи овладла сердцемъ и состояніемъ ея мужа и содйствовала убійству графа въ Венеціи?
— А сестры Вучетичъ, а сестры Швамбергъ, а сестры Крапивины?
Богъ ты мой, какъ много бывало прежде на гуляньи на бульвар миловидныхъ и жизнерадостныхъ сестрицъ!
Что касается какого-либо флирта съ молодыми людьми, такъ о немъ не было и помысла.
Вообще, о флирт, какъ о чемъ-то скользящемъ по поверхности любви, никто въ старой Одесс не имлъ и понятія. Любили такъ любили, а не баловались.
Зато свтское ухаживаніе со всмъ блескомъ французской галантности, ухаживаніе, скоре воспитывавшее молодежь, нежели развращавшее ее, было тогда въ полномъ расцвт.
Старая Одесса была тогда еще близка къ блестящей эпох герцога Ришелье, графа Ланжерона и графа, впослдствіи князя, Воронцова. (Въ т времена, кстати сказать, были тоже сестры: сестры Бриммеръ, изъ которыхъ одна вышла замужъ за графа Ланжерона, а другая — за Аркудинскаго, сестры Голицыны, сестры Нарышкины, а изъ артистическаго міра сестры-скрипачки Неруда).
Прежде было гораздо больше салоновъ, въ которыхъ встрчалось лучшее общество Одессы. Комитанты или, какъ ихъ тогда называли, негоціанты не ограничивались заработкомъ денегъ и не играли ими, какъ теперь, ради процесса игры, а обращали ихъ въ жизнь. Жены негоціантовъ въ свою очередь тратили деньги на туалеты, на вечера, на театры.
Вс негоціанты имли прежде въ театр свою абонированную ложу. Дамы, въ дни спектаклей, отправлялись въ театръ, какъ на приглашенный вечеръ. Ложи переговаривались съ партеромъ. Никто въ антрактахъ не скучалъ и не звалъ.
Звалъ, быть можетъ, Константинъ Папудовъ, но это потому, что окружавшая его ложу въ бенуар молодежь меньше ухаживала за нимъ, нежели за его красавицею-женою,
Г-жа Папудова была для Одессы 60-хъ годовъ тмъ-же предметомъ эстетическаго обожанія, какимъ была г-жа Ризничъ, тоже жена одесскаго негоціанта, въ тридцатыхъ годахъ. Но за Ризничъ ухаживалъ Пушкинъ, а за Папудовой — мене поэтическіе, но добрые малые, Росси и Вуро.
Въ мое время, сравнительно недавнее, я помню г-жу Папудову еще красавицею, въ театр Великанова, въ такой-же бенуарной лож, въ обществ съ дочерью, вышедшей впослдствіи замужъ за Мартынова.
Г-жа Папудова долго имла открытый салонъ. Она блистала въ немъ и красотою, и умомъ, и гостепріимствомъ.
Позже въ Одесс были блестящіе журъ-фиксы у г-жи Бушенъ, дочери бывшаго одесскаго городского головы Н. А. Новосельскаго.
Скромные, но радушные пріемы оказывала у себя графиня Коцебу, зато особенно великолпны были у нея ежегодные балы.
Балы, въ прежнее время, не только имли значеніе, какъ объединявшіе свтское общество, но преслдовали еще спеціальную цль: оживить движеніе торговли въ город. Въ особенности рады были этимъ баламъ швейныя мастерскія и модные магазины.
Но, конечно, наибольшее предбальное оживленіе наступило въ мастерской дамскихъ туалетовъ знаменитыхъ въ свое время въ Одесс г-жъ Піетерсъ и Томазяни.
Не знаю почему — предоставляю разршить эту загадку будущимъ историкамъ эстетическаго развитія нашего города — но прежде въ Одесс было гораздо больше красивыхъ женщинъ, нежели теперь.
Помнитъ-ли еще кто-либо красавицу-гречанку Чебыкину, жену начальника одесской почтовой конторы, обвиненнаго въ растрат почтовыхъ денегъ?— Замчательна она была тмъ, что на ея лиц смуглой брюнетки, изъ подъ длинныхъ черныхъ рсницъ, ярко блистали небеснаго цвта голубые глаза.
А Роза Артуровна Бродская, около которой всегда галантный Григорій Григорьевичъ Маразли!
А г-жа Зильбгеръ, извстная по своимъ отношеніямъ къ графу Лидерсу, — она здсь, на бульвар, со своей красавицею-дочерью, вышедшею впослдствіи замужъ за Доре.
А мадамъ Ческини, жена австрійскаго консула!
А мадамъ Тальяферо, близкій другъ англійскаго консула въ Одесс Гренвиль-Муррея, впослдствіи извстнаго писателя!
А красавица Аиральди! А мадамъ Зарифи, урожденная Клодницкая!
И еще много я могъ-бы привести именъ интересныхъ прежнихъ одесскихъ женщинъ. Но мн не хочется оказаться слишкомъ нелюбезнымъ къ ныншнему поколнію.
На томъ-же жизнерадостномъ бульвар, куда собиралась вся свтская Одесса, великолпный баронъ Остенъ-Сакенъ, защитникъ Одессы въ крымскую кампанію.
Молодежь: Де-Лазари, Зарифи, Стайеровъ, Энрико Чипріяни, Росси, Вуро. А потомъ, еще Бернетта, Котронео съ ихъ учителемъ фехтованія Панчи.
Александръ Вучина, крупный греческій негоціантъ, славившійся своими роскошными обдами.
Его братъ, греческій консулъ Иванъ Вучина, учредитель столь симпатичной по мысли и столь неудачной до сихъ поръ по результатамъ ‘драматической’ преміи.
Вотъ Леонъ Дачиканъ, редакторъ ‘Journal d’Odessa’ посл моего отца Михаила де-Рибаса, по средин между двухъ братьевъ Рафаловичей. Онъ считался лучшимъ совтникомъ въ коммерческихъ длахъ Рафаловичей, но самъ для себя былъ настолько плохимъ коммерсантомъ, что вынужденъ былъ окончить жизнь самоубійствомъ.
Вотъ Родоканаки съ такимъ-же моноклемъ, какъ у Даникана, въ глазу. Монокль этотъ, однако, не достаточно помогалъ зрнію Родоканаки, который славился тмъ, что заглядывался на дамъ съ такого близкаго разстоянія, что постоянно нарывался на скандалы.
Около него Юрьевичъ, піанистъ короля Сардинскаго, авторъ неудачной оперы ‘Петръ Калабрійскій’, замчательный исполнитель шансонетъ-пародій, которыми въ свое время увлекалъ парижскую публику Левассеръ. Пародіи эти на оперы: ‘Робертъ Дьяволъ’, ‘Фрейшютцъ’ и др. исполнялись Юрьевичемъ въ сгорвшемъ Городскомъ театр съ удивительнымъ комическимъ талантомъ. Онъ былъ любимцемъ и баловнемъ свтскихъ салоновъ. Не знаю, помнитъ-ли еще теперь самъ Юрьевичъ объ этихъ своихъ счастливыхъ юношескихъ дняхъ.
А вотъ Игнатій Ефрусси, блестящій и красивый юноша, сердечно откликавшійся на вс добрыя дла. Съ нимъ блдный, худой Леонино.
Толстякъ Фолетти оживленно споритъ со своимъ компаньономъ Серматеи о томъ, почему итальянская опера въ Одесс перестала длать сборы. Гуляющій съ ними кассиръ Фрабоки объясняетъ это тмъ, что итальянцы не достаточно разнообразятъ свой репертуаръ. ‘Русскіе играютъ каждый разъ новую пьесу, а итальянцы только и исполняютъ, что ‘Трубадуръ’ да ‘Риголетто’.
Мимо нихъ проходитъ извстный въ свое время музыкальный критикъ Бемоль — желчный врагъ итальянской музыки, которую онъ называлъ: вердіевщиной. Подъ псевдонимомъ Бемоль скрывался И. М. Кузьминскій, инспекторъ студентовъ Новороссійскаго университета, большой любитель старинныхъ скрипокъ, но самъ плохой скрипачъ.
Фолетти отворачивается отъ него, какъ отъ своего злйшаго врага. Отворачивается отъ него и піанистъ Фельдау, котораго Бемоль безпощадно преслдовалъ во всхъ своихъ рецензіяхъ. Кузьминскій пропагандировалъ тогда новую русскую музыку, но среди одесситовъ, воспитанныхъ на итальянскихъ традиціяхъ, проповдь его звучала странно.
Поддерживалъ его въ ‘Одесскомъ Встник’ редакторъ ьтой газеты Петръ Сокальскій, самъ серьезный музыкантъ, авторъ оперы ‘Тарасъ Бульба’, недавно, но, кажется, безъ особеннаго успха, поставленной въ Харьков.
Сгорлъ Городской театръ (въ 1873 году). Замолкли надолго звуки итальянской музыки. За то на смну ей — въ театр Эрмитажъ за Строгановскимъ мостомъ — раздались мощные и свжіе мотивы русской народной псни. Сегодня даютъ тамъ ‘Жизнь за Царя’, а завтра ‘Рогнду’. А тамъ готовятъ ‘Опричники’ Чайковскаго и ‘Юдифь’ Срова.
Да вотъ, кстати, и Корсовъ — краса и гордость русской оперной труппы театра Эрмитажъ. Въ широкополой фетровой рембрандтовской шляп, въ бород а l Barbe Bleue, сверкая чудными черными глазами и ослпительно-блыми зубами. Корсовъ обращаетъ на себя общее вниманіе бульварной публики. Въ особенности засматриваются на него дамы. Но онъ, какъ жрецъ чистаго искусства, равнодушенъ къ низменнымъ успхамъ. Онъ мечтаетъ о созданіи Олоферна въ опер Срова ‘Юдифь’.
Съ нимъ другъ его Палечекъ, сухопарый, но гибкій, извивающійся на бульвар, какъ на сцен Мефистофель. Какъ онъ былъ хорошъ въ Лепорелло, врномъ, но трусливомъ слуг неотразимаго Донъ-Жуана (въ исполненіи того-же Корсова)!
Тутъ-же Ляровъ — русское, глубокое басище, и Орловъ — богатырь-теноръ съ плечами въ косую сажень.
А вотъ он, въ свтлыхъ туалетахъ, Милорадовичъ, Крутикова, Раабъ. и Лавровская, и Меньшикова. Он счастливы одержанною ими побдою надъ одесскою публикою и это счастье свтится въ ихъ улыбкахъ.
Съ ними антрепренеръ ихъ Бергеръ и тутъ-же Іосифъ Яковлевичъ Стовъ — этотъ удивительнйшій артистъ-антрепренеръ, который подвизался, главнымъ образомъ, въ Кіев, но привозилъ свою оперу и оперетку въ Одессу, и котрраго по артистической типичности и по антрепренерскому генію можно сравнить только съ нашимъ незабвеннымъ H. К. Милославскимъ.

Семенъ Степановичъ Яхненко,

Домъ на Херсонской.— Старая мебель.— Левшинскія плантаціи.— Первая паровая мльница.— Личности и дятельность С. Е. Яхнгенко.— Шестидесятые годы въ Одесс.— Реформа думы.— Содйствіе администраціи.— Знаменательныя слова графа А. Г. Строганова.— Первыя водостоки, мостовыя, освщеніе.— Фондъ народнаго образованія.— Прежнія общественныя дятели.

Знаете-ли вы домъ, въ которомъ нын одесскіе высшіе женскіе медицинскіе курсы, на конц Херсонской? Онъ страшной архитектуры, не то англійская, не то германская готика. Красно-коричневый, со стрльчатыми окнами и съ зубчатыми верхами стнъ. Передъ домомъ, со стороны Херсонской, запущенный садикъ со старыми деревьями, съ сохранившеюся каменною вычурною бесдкою, съ полусгнившими скамьями, а позади дома, выстроеннаго ни самомъ обрыв Херсонскаго спуска, большой садъ уступами, въ которомъ были когда-то яблони, вишни, каштаны, тополи, дубы и благословенныя акаціи.
Войдите въ домъ, тамъ нын огромный улей. Цлые рои пчелъ — курсистокъ то и дло входятъ и выходятъ, жужжатъ, кружатся, несутъ подъ крылышками медъ, то-бишь, медицинскія книжки. Тамъ парты, кафедры, черныя доски, изображенія на стнахъ внутренностей человческаго тла. А прежде, тамъ была во всхъ комнатахъ уютная старинная мебель: въ большой овальной зал — блая съ золотомъ, въ гостиныхъ — краснаго дерева, въ столовой — дубъ, въ спальняхъ — палисандра. И повсюду колонки изъ чернаго дереза, паркеты изъ оливковаго, зеркала въ золоченыхъ рамахъ, люстры, картины. Вотъ чудная гравюра дрезденской Мадонны. Вотъ Наполеонъ, верхомъ, на бломъ кон, на Аустерлицкомъ пол, на картин Ораса Вернэ.
Вся мебель изъ мастерской Мерклинга. Вы помните еще, конечно, эту фирму и ея огромный домъ за Куликовымъ-полемъ. Богъ знаетъ почему въ старое время было не только въ Одесс, но и во всемъ, кажется, мір гораздо больше добросовстныхъ и талантливыхъ ремесленниковъ! Можетъ быть потому, что ремесломъ не гнушались заниматься люди чистаго искусства. Вспомните Бенвенуто Челини, Гобелены, ковры Обюсона, вера Буше.
Въ первыя времена Одессы фанеръ не знали, т. е. не имлись еще придуманныя впослдствіи фанерныя машины, мебель длалась изъ цльныхъ кусковъ дерева. Привозившіеся на корабляхъ обрубки чернаго, краснаго, орховаго дерева обрабатывались и шлифовались, какъ драгоцнные камни. На ножкахъ столиковъ и на рамахъ туалетныхъ зеркалъ выточенныя рукою изъ цльнаго дерева гирлянды розъ и амуровъ. Лакъ наводился навки, какъ на старыхъ скрипкахъ. Дерево было тяжелое, видъ легкій. Садись, мечтай и спи.
А паркеты, а деревянная мозаика на шкафчикахъ — маркетери! А тяжелые серебряные канделябры, а бронзовые часы то съ Сатурномъ, то съ Демосфеномъ подъ играющими всми лучами солнца стекляными колпаками. А ковры, восточныя портьеры и, прямо изъ Тюля выписанныя, ручной работы занавски!..
Въ столовой описываемаго мною дома было венеціанское окно и изъ него обширный, свободный, perte de vue, великолпный видъ на далекую Пересыпь.
Вотъ, я увренъ, при словахъ ‘великолпный видъ на Пересыпь’, вы снисходительно, если не иронически, улыбнулись. Но это потому, во-первыхъ, что вы не знаете, какою была прежняя Пересыпь, а во-вторыхъ, потому, что вы врядъ-ли любовались когда-либо видомъ съ Херсонскаго спуска въ сторону Жеваховой горы. Тамъ нын цлый лсъ грязныхъ фабричныхъ трубъ, а все-же даль, видимая съ горы, остается поэтическою далью. Прежде, передъ взоромъ дтворы, глядвшей въ венеціанское окно, разстилались покрытые растительностью далекіе пески, слва были степныя дороги въ Новороссію, а справа синла, какъ и нын, широкая Хаджибейская бухта.
‘Покрытыя растительностью’, да. Неоднократно, въ своихъ воспоминаніяхъ, я говорилъ о Левшинскихъ плантаціяхъ. Он были засажены на Пересыпи въ сторону Жеваховой горы и ближе, гд нынче Крестовоздвиженская ярмарка, на протяженіи 250 десятинъ, одесскимъ градоначальникомъ, незабвеннымъ Алексемъ Иракліевичемъ Левшинымъ въ 1831 году.
Сотни тысячъ деревъ, преимущественно дубъ и акація, сплотясь корнями подъ землею Пересыпи, сдерживали сыпучіе ея пески и вмст съ втромъ, вмсто пыли, посылали въ Одессу свое зеленое благоуханіе.
Не было еще тогда полей орошенія и можно было дышать, глядя въ окна, полною грудью.
Конечно, конечно, да здравствуетъ культура, канализація, фабрики и поля орошенія! Я охотно мирюсь съ преображеніемъ старой безлюдной Пересыпи въ ныншнюю заселенную фабриками мстность.— Но плантаціи, но зелень, но чистый воздухъ! Боже мой, вдь, они нужны всегда.
Левшинскія плантаціи, посл смерти Левшина, были запущены и постепенно замерли. Уже въ семидесятыхъ годахъ отъ нихъ не было и слда.
Домъ, въ которомъ нын ютятся курсы, принадлежалъ сначала какому-то остзейскому барону — забылъ его фамилію, а потомъ перешелъ въ собственность одного изъ виднйшихъ общественныхъ дятелей старой Одессы — Семена Степановича Яхненко.
Рядомъ съ домомъ, по лвую его сторону, высилась и грохотала построенная тмъ-же Яхненко первая на юг Россіи паровая мукомольная мельница.
Изъ этого дома, изъ этой живописной обстановки, по иниціатив хозяина, возникли вс т широкіе планы культурнаго и общественнаго возрожденія Одессы, которые, осуществленные самимъ Яхненко и его друзьями, поставили Одессу на высоту европейскихъ городовъ.
Водостоки, взамнъ зловонныхъ канавъ, гранитныя мостовыя, вмсто пыли и грязи, водоснабженіе днстровскою чистою водою, взамнъ солено-горькихъ колодцевъ, газовое освщеніе, взамнъ керосина и масла, народное образованіе, начатое на частныя общественныя деньги, упорядоченіе городскихъ финансовъ, подготовка новаго городового положенія, сначала для одной Одессы, а затмъ, въ 1870 году, и для всхъ городовъ Россіи — все это было создано въ сравнительно короткій періодъ — въ теченіе не боле десяти лтъ, въ незабвенные для Одессы шестидесятые годы.
Городъ, общество, администрація дышали тогда одною энергіею, жаждою широкаго общественнаго блага. Однимъ изъ лучшихъ представителей этого общественнаго подъема былъ Яхненко.
Многіе, вроятно, еще помнятъ его оригинальную фигуру:— его львиную голову со слегка саркастическою улыбкою, его широкій подбородокъ, стиснутый торчащимъ вверхъ воротникомъ, его открытый лобъ, большіе волосы, постоянно встряхиваемые имъ, какъ гривою. Весь полный движенія, нетерпнія и порыва, врожденно краснорчивый, человкъ сильной воли и каприза, Яхненко походилъ и лицомъ и силою темперамента на Дантона. Но на первомъ план во всей его дятельности было одно общественное благо, общественное благо Одессы. Безкорыстный, самоотверженный, онъ былъ самъ и иниціаторомъ и исполнителемъ того, что считалъ полезнымъ для города, который не былъ ему роднымъ, но который онъ полюбилъ, какъ родину.
А пріхалъ онъ къ намъ изъ Украины, оттуда, откуда первые чумаки привозили въ Одессу хлбъ и сало. Путь былъ далекій, дни смнялись ночами, лса степями, чумаки широко дышали просторомъ Новороссіи и души ихъ и головы обввались воздухомъ свободы.
Семенъ Степановичъ принадлежалъ къ тому знаменитому въ Кіевской губерніи дому братьевъ Яхненко и Симиренко, главари котораго, простые крестьяне, явились піонерами въ Россіи неисчерпаемо богатаго сахарнаго дла. Самъ онъ, получивъ отличное воспитаніе въ московскомъ коммерческомъ институт, былъ директоромъ въ Городище — Млевскомъ сахарномъ завод, упрочилъ его преуспяніе и заселилъ заводскую мстность мастерскими, больницами, школами. Посл смерти отца, онъ выбралъ свою долю изъ товарищескаго капитала и поселился со своею матерью въ Одесс.
Здсь онъ женился на дочери основателя Гроссъ-Либентальскаго лечебнаго заведенія, д-ра Іоганна Флокена.

——

Яхненко былъ послднимъ изъ городскихъ головъ дореформенной одесской думы въ періода. съ 1860 по 1863 г. Въ 1863 году его замстилъ А. И. Пашковъ, но это замстительство было очень непродолжительнымъ. Выработанное при участіи Яхненко новое городовое, спеціальное для Одессы, положеніе было введено въ конц 1863 г. и Пашкова смнилъ свтлйшій князь Семенъ Михайловичъ Воронцовъ.
Прошли легендарныя времена пресловутой шестигласной думы и для Одессы наступила новая эра общественной жизни.
Знаменательно то, что главную роль въ реформ одесской думы сыгралъ самъ голова прежняго ея режима и что этотъ же голова, Яхненко, ради служенія новому строю, не побрезговалъ, посл званія головы, ограничиться званіемъ члена управы реформированной думы…
Но въ прежнія времена Одессы было не мало примровъ такого гражданскаго самоотверженія. Вспомнимъ любопытную личность всевластнаго новороссійскаго генералъ-губернатора графа А. Г. Строганова, который сошелъ со своего высокаго административнаго поста и въ теченіе нсколькихъ десятковъ лтъ несъ скромное, но почетное званіе гласнаго одесской думы.
Особенность дореформенной шестигласной думы заключалась въ томъ, что въ ней совершенно отсутствовала дума. Гласные собирались администраціею изрдка и только для избранія своихъ шести представителей, а затмъ они не принимали никакого участія въ городскихъ длахъ. Дла эти вершились бюрократически связанными шестью представителями и головою по указанію градоначальника.
Общество совершенно не вдало, что творится въ дум и ничмъ, конечно, не помогало своимъ ‘представителямъ’. Между тмъ, неурядицы въ городскомъ хозяйств сказывались все ярче, необходимость улучшенія условій жизни гражданъ Одессы становилась все настоятельне. Крупные одесскіе купцы, домовладльцы, профессора Рмшельевскаго лицея, капиталисты и многіе простые обыватели стали понемногу все громче и громче выражать требованіе, чтобы Одесса вышла изъ состоянія провинціальной спячки.
Выразителемъ этого пробужденія явился, какъ я уже говорилъ, Семенъ Степановичъ Яхненко. Поддержали его видные одесскіе граждане: графъ Михаилъ Дмитріевичъ Толстой, профессоръ Александръ Михайловичъ Богдановскій, д-ръ Эрастъ Степановичъ Андреевскій, Николай Александровичъ Новосельскій, Абрамъ Марковичъ Бродскій, Осипъ Аароновичъ Рабиновичъ, предводитель дворянства Свчинъ, Евгеній Вассалъ, Илья и Логинъ Посоховы и многіе другіе.
Но самую существенную помощь одесскому обществу оказала администрація. Во глав ея стояли тогда графъ А. Г. Строгановъ (генералъ-губернаторъ) и баронъ Павелъ Федоровичъ Местмахеръ. Оба они живо и съ глубокой искренностью откликнулись на призывъ Яхненко.
Въ дом, который я описывалъ выше, составлялась профессоромъ А. М. Богдановскимъ, при участіи Яхненко и другихъ, та записка, которая, получивъ движеніе отъ барона Местчахери, легла въ основу новаго для Одессы Городового Положенія.
Насколько высшая администрація Одессы отнеслась сочувственно къ общественному почину гражданъ, видно изъ слдующихъ, высказанныхъ графомъ Строгановымъ, въ своемъ доклад министру внутреннихъ длъ, знаменательныхъ словъ: ‘Административная дятельность начальства не можетъ безъ постояннаго участія всего сбщества и предоставленія ему первой иниціативы въ дл общественнаго управленія изыскивать прочные и наимене обременительные для народонаселенія способы къ улучшенію городского хозяйства.’
Ходатайство Строганова было уважено и новое положеніе было введено въ Одесс въ 1868 году. Дума была избрана въ состав 72 гласныхъ. Первая рчь въ ней была произнесена графомъ М. Д. Толстымъ на тему о необходимомъ участіи въ городскихъ длахъ всхъ слоевъ общества, при полномъ освщеніи думской дятельности путемъ печати.
Я не пишу здсь исторіи одесскаго городского общественнаго самоуправленія и сожалю объ этомъ, потому что эта исторія, очень интересная сама по себ, могла-бы, возстановленіемъ въ памяти одесситовъ дятельности ихъ прежнихъ общественныхъ представителей, возбудить въ ныншнихъ одесскихъ обывателяхъ утраченныя ими чувства своего гражданскаго достоинства.
Скажу лишь, что первые гласные реформированной думы были вс исполнены одного самоотверженнаго порыва къ созданію благосостоянія Одессы. Иниціатива за иниціативою, проектъ за проектомъ — и Одесса вскор обогатилась мостовыми, водостоками, освщеніемъ, школами.
Семенъ Степановичъ Яхненко былъ яркимъ сторонникомъ хозяйственнаго способа производства городскихъ работъ. Самородокъ, русскій по духу, онъ не любилъ иностранцевъ-предпринимателёй: вс общества, въ которыхъ онъ былъ учредителемъ, состояли исключительно изъ русскихъ людей.
Любопытенъ случай, когда, чтобы убдить городскихъ дятелей въ невыгодности отдачи работъ по сооруженію бетонныхъ водостоковъ иностранной фирм Задлеръ и Арманъ, онъ взялся самъ, на свои средства, за сооруженіе пробнаго водостока (кажется, на ныншней думской площади) и доказалъ, что при такомъ способ можно достичь экономіи въ 27 проц. противъ предложенныхъ иностранцами цнъ.
С. С. Яхненко былъ учредителемъ вмст съ другими Общества одесско-днстровскаго водопровода (въ 1859 г.). Общество имло въ виду, помимо водоснабженія Одессы, устроить еще ирригацію всего степного пространства, окружшощаго Одессу. Когда впослдствіи Яхненко былъ избранъ городскимъ головою, а общество вступило съ городомъ въ переговоры и препирательства по условіямъ водоснабженія, онъ, Яхненко, тотчасъ-же отказался отъ своихъ учредительскихъ паевъ.
Длинна была бы исторія всхъ начинаній Яхненко въ городскомъ хозяйств Одессы. Еще придется къ ней вернуться. Но особенно интересна его попытка положить начало всеобщему начальному народному образованію въ Одесс путемъ созданія при городской касс особаго фонда, собраннаго изъ добровольныхъ общественныхъ приношеній.
Пользуясь своими связями со всми лучшими представителями одесскаго общества, онъ взялъ на себя обходъ всхъ купцовъ, домовладльцевъ и капиталистовъ, приглашая ихъ къ пожертвованіямъ на фондъ народнаго образованія. Первыми откликнулись графъ Толстой и купцы Абрамъ Марковичъ Бродскій и Игнатій Ефрусси (по десяти тысячъ рублей). Но пожертвованія приносились и копейками. При городской касс былъ открытъ сборъ, одинъ за другимъ приходили въ думу граждане, богатые и бдные, приносившіе свою лепту на великое дло. Въ скорости былъ собранъ капиталъ въ 150 000 руб.
Яхненко велъ списокъ жертвователей и сообщалъ его гласнымъ по мр заполненія, читая и текстъ препроводительныхъ писемъ. Одно изъ писемъ произвело особенно сильное впечатлніе и вызвало долго не смолкавшіе апплодисменты. Это было письмо одной вдовы, въ которомъ она выражала свое горячее сочувствіе длу обученія грамот одесскаго бднйшаго населенія. При письм прилагалась крупная денежная сумма. Подписано письмо было: Дарья Нестеровна Яхненко, а за нее, неграмотную, подписался ея сынъ Семенъ Яхненко.
Семенъ Степановичъ былъ рьянымъ сторонникомъ гласности, по его иниціатив былъ созданъ при городской управ органъ ‘Записки одесск. городск. обществ. управленія’. По кром того, черезъ посредство ‘Одесскаго Встника’, совершались вс публикаціи о торгахъ, о вызовахъ предпринимателей и другія. Въ газетахъ (‘Одесскій Встникъ’ и ‘Journal d’Odessa’) создалась полемика по городскимъ вопросамъ, цлые столбцы посвящались лучшему способу мостить улицы или устраивать водостоки. Общество вн думы и представители общества въ городскомъ самоуправленіи были въ полномъ взаимодйствіи.
Вообще, Яхненко былъ воплощеніемъ городского общественнаго дятеля. Работалъ онъ на благо города совершенно безкорыстно и даже отказался въ пользу служащихъ отъ своего жалованья городского головы. Настойчивый въ своихъ проектахъ, онъ добивался ихъ осуществленія съ такою горячностью, что часто его защита длаемыхъ предложеній была исполнена нетерпимости къ мннію другихъ, что создало противъ него въ дум цлую коалицію, но исключительно на дловой почв. Иногда онъ совершалъ дйствія, носившія характеръ чистаго самоуправства. Считая себя дйствующимъ въ интересахъ города, онъ не боялся идти за предлы предоставленныхъ ему правъ. И много ему приходилось потомъ бороться и тратить бурнаго краснорчія, чтобы устоять предъ натискомъ оппозиціи.
Въ своей частной жизни Яхненко былъ такъ оригиналенъ и самобытенъ и проявлялъ столько любопытныхъ чертъ, что описаніе его домашняго быта могло бы быть въ высшей степени интереснымъ. Скажу пока, что лучшими его друзьями въ Одесс были такіе крупные люди, какъ профессоръ Богдановскій, знаменитые Сченовъ и Мечниковъ, доктора Минхъ и Мочуковскій, педагогъ Бемеръ, музыканты Тедеско, Тритенъ, художники Плисъ, Мальманъ и многіе, многіе, которые придутъ еще мн на память или о которыхъ, быть можетъ, соблаговолятъ мн напомнить мои читатели.

Шестидесятые годы.

Пріздъ экономиста Молинари.— Еврейскій вопросъ.— Отсутствіе. національной розни въ Одесс.— Письмо А. М. Бродскаго къ Н. И. Пирогову.— Манифестъ 1861 года. Друзья Яхненко, А. И. Пальма, Абаза. Н. И. Савичъ, P. В. Орбинскій, Ягницкій, Богдановскій и другіе.— Домашній концертъ у Яхненко.

Однажды, пятьдесятъ лтъ тому назадъ, въ 1861 г., къ моему отцу, бывшему тогда редакторомъ ‘Journal d’Odessa’ явился одинъ прізжій господинъ и представился по-французски Gustave de Molinari, conomiste.
Это былъ знаменитый бельгійскій политико-экономъ де-Молинари. Онъ пріхалъ моремъ въ Одессу, чтобы начать отсюда поздку по Россіи для чтенія публичныхъ лекцій по политической экономіи. Отецъ повелъ его въ Англійскій клубъ, гд любиливъ т времена, кром игры въ карты, откликаться также на крупныя общественныя событія (вспомнимъ чествованіе Фердинанда де-Лесепса, пріемъ графа Алекся Толстого и др.). Молинари очаровалъ всхъ своей горячностью, убжденностью и чисто французскою манерой излагать красиво самые трудные и глубокіе вопросы. Его стали приглашать во вс дома. Даже графъ Александръ Григорьевичъ Строгановъ, не любившій снисходить къ литераторамъ и ученымъ (вмсто личнаго знакомства, онъ предпочиталъ читать ихъ произведенія въ своей роскошной библіотек), удостоилъ приглашеніемъ къ себ Молинари и поразилъ его либерализмомъ своихъ убжденій.
Въ 1861 году въ Одесс господствовало то огромное общественное движеніе, которое, какъ я разсказывалъ въ предыдущемъ очерк, захватило и общество, и купечество, и администрацію. Боевой, страстный характера. проповди де-Молинари вполн соотвтствовалъ настроенію одесскаго общества. Особенно сильно увлекся идеями Молинари Семенъ Степановичъ Яхненко.
Отецъ разсказывалъ мн про незабвенный для него вечеръ, когда, познакомивъ прізжаго бельгійца съ Яхненко, онъ провелъ у этого послдняго, въ его дом на Херсонской, нсколько часовъ въ бесд, но жгучія для того времени темы о способахъ поднятія народнаго благосостоянія. Оба горячіе, Молинари и Яхненко нуждались въ помощи отца не только для перевода другъ другу ихъ русско-французскихъ рчей, но и для примиренія ихъ не совсмъ сходившихся взглядовъ.
Какъ извстно, Молинари, какъ экономистъ, былъ выразителемъ такъ-называемой Манчестерской школы. Онъ проповдывалъ борьбу противъ какого-бы то ни было вмшательства государства въ дла народнаго хозяйства. Это было вполн согласно съ убжденіями Яхненко, дореформеннаго городского головы, который самъ поднялъ вопросъ объ избавленіи одесскаго городского хозяйства отъ слишкомъ близкой опеки со стороны администраціи. Но Яхненко шелъ дальше и, исходя изъ чисто мстныхъ условій одесской жизни, полагалъ, что городское хозяйство можетъ быть ведомо не только безъ помощи администраціи, но и безъ участія иностранныхъ капиталовъ и предпринимателей, что глубоко возмущало Молинари.
Страстная бесда затянулась до глубокой ночи, и когда, уже на разсвт, Молинари и отецъ мой возвращались отъ Яхненко, бельгійскій гость выразилъ сожалніе, что скорый отъздъ лишилъ его удовольствія поговорить еще съ этимъ удивительнымъ умомъ: ‘Avec cet esprit prodigieux’…
Молинари ухалъ, но его идеи остались и не будетъ, кажется, преувеличеніемъ, если сказать, что тонъ рчей барона Местмахера, графа Строганова, профессора Богдановскаго и другихъ въ поднятой ими въ 1861 году борьб за реформу одесской думы былъ полонъ отзвуковъ горячей проповди Молинари.
Говоря о томъ, что С. С. Яхненко былъ противъ веденія дла городского хозяйства при помощи иностранныхъ капиталистовъ и предпринимателей, я боюсь, какъ-бы не подумали читатели, что Яхненко былъ тмъ, что окрещено въ нашъ время кличкою ‘націоналистъ’. Ничего узкаго, ничего нетерпимаго въ характер Яхненко не было. Самъ малороссъ, онъ никогда не былъ узкимъ украинофиломъ. Онъ былъ человкомъ широкаго ума и сердца, а въ жизни былъ, прежде всего, человкомъ личной иниціативы и личнаго труда. Онъ врилъ въ экономическія силы родного города, врилъ, что въ ндрахъ самой Одессы есть достаточно и матеріальныхъ и духовныхъ богатствъ, чтобы безъ всякой посторонней помощи совершать чудеса.
Впрочемъ, въ 60-хъ годахъ въ Одесс не могло быть и рчи о какой-бы то ни было національной розни. Вотъ маленькая, но яркая характеристика того, какъ стоялъ у насъ пятьдесятъ лтъ тому назадъ вопросъ объ отношеніяхъ между русскими и евреями.
Въ числ друзей и сподвижниковъ по одесскому городскому хозяйству С. С. Яхненко былъ извстный общественный дятель Абрамъ Марковичъ Бродскій. Бродскій былъ убжденнымъ сторонникомъ ассимиляціи евреевъ съ русскими. Однажды, въ 1861 году, къ нему обратился изъ Кіева тамошній попечитель учебнаго округа Н. И. Пироговъ, сохранившій посл краткаго пребыванія въ Одесс глубокую духовную связь съ нашимъ городомъ и его лучшими представителями, Н. И. Пироговъ написалъ Бродскому, что еврейское студенчество кіевскаго университета Св. Владиміра терпитъ острую нужду, что предстоятъ увольненія за невзносъ платы и что кіевскіе евреи недостаточно состоятельны, чтобы поддержать своихъ единоврцевъ. Вся надежда была на помощь со стороны еврейскаго общества Одессы, къ которому Пироговъ, по старой памяти, и обращается.
Абрамъ Марковичъ не замедлилъ отвтить Пирогову, но такъ отвтилъ, что Пироговъ усмотрлъ въ письм Бродскаго не простую отписку, а цлое profession de foi по еврейскому вопросу. По желанію самого Пирогова, письмо это было напечатано въ одесскихъ и кіевскихъ газетахъ въ 1861 году.
Вотъ главныя его строки: ‘Было-бы согласне съ требованіями настоящаго времени если-бы люди состоятельные помогали-бы людямъ нуждающимся безъ различія вроисповданія. Желательно было-бы, чтобы еврейское общество сдлало пожертвованіе въ пользу недостаточныхъ студентовъ вообще, а не однихъ студентовъ евреевъ. Это было-бы новымъ шагомъ къ уничтоженію той исключительности, которая служила и до сихъ поръ еще служитъ преградой для русскихъ евреевъ къ боле искреннему и тсному сближенію со своими русскими согражданами.
‘Большинство евреевъ уже начинаетъ цнить въ человк человка, поэтому оно способно желать и длать добро своимъ согражданамъ безъ различія вроисповданія’.
Въ дополненіе къ своему письму А. М. Бродскій выразилъ Н. И. Пирогову готовность принять на свой счетъ содержаніе двухъ недостаточныхъ студентовъ университета Св. Владиміра: одного изъ христіанъ, а другого изъ евреевъ — въ теченіе пяти лтъ, выдавая на каждаго по 200 рублей въ годъ.
Письмо произвело фуроръ. Изъ разныхъ слоевъ одесскаго общества, отъ евреевъ, русскихъ и иностранцевъ, посыпались къ Пирогову пожертвованія на помощь недостаточнымъ студентамъ съ обязательною отмткою: ‘безъ различія вроисповданія’.
Трудно, вообще, было подняться въ Одесс вопросу о какой-бы то ни было розни въ 1861 году, въ томъ году, въ которомъ 16-го марта былъ торжественно прочитанъ въ собор великій манифестъ 19 февраля и Положеніе о крестьянахъ!
16-го марта 1861 года, посл служенія въ Собор, Семенъ Степановичъ Яхненко, бывшій еще тогда городскимъ головою, собралъ у себя вечеромъ, въ дом на Херсонской, небольшое общество добрыхъ знакомыхъ. Содержаніе Манифеста было извстно Одесс уже давно, но Яхненко хотлъ прочитать его еще разъ у себя на дому вслухъ, въ кругу друзей, чтобы вновь подлиться съ ними мыслями о происшедшемъ великомъ событіи.
Въ залахъ готическаго дома, освщенныхъ тяжелыми хрустальными люстрами со стеариновыми свчами, на ярко навощенныхъ паркетахъ собрались лучшіе люди тогдашней Одессы.
Но Богъ ты мой, какое разнообразное общество! Около старушки хохлушки, матери Семена Степановича — Дарьи Нестеровны — ея дочь Дарья Степановна со своимъ мужемъ Иваномъ Петровичемъ Драго и, въ хлопотахъ по хозяйству, жена Семена Степановича — нмочка Луиза Ивановна, дочь доктора Флокена.
Въ гостинныхъ много гостей. Центромъ вниманія служитъ Александръ Ивановичъ Пальмъ, отставной маіоръ, большой любитель драматическаго искусства, отличный актеръ. Это тотъ Пальмъ, который впослдствіи сталъ извстнымъ драматургомъ, авторъ комедій ‘Старый баринъ’, ‘Нашъ другъ Неклюжевъ’ и др. Здсь въ Одесс, онъ еще носилъ ореолъ Петрашевца,— Петрашевца, отсидвшаго въ крпости около 8 мсяцевъ, хотя, въ обвинительномъ акт было отмчено, что въ литературныхъ произведеніяхъ Пальма (сороковыхъ годовъ) чувствовалась ‘сильная любовь къ Россіи’.
Пальмъ разговариваетъ съ Абазою. Оба выступали въ сгорвшемъ театр въ любительскихъ спектакляхъ. Абаза такъ любилъ театръ, что построилъ сцену въ собственномъ дом въ Одесс, гд нын IV гимназія. На ней выступали Греве, Донаурова, Анастопуло и др..
Но вотъ профессоръ Ришельевскаго лицея Александръ Михайловичъ Богдановскій, редакторъ, вмст съ Георгіевскимъ, ‘Одесскаго Встника’. Здсь-же Робертъ Васильевичъ Орбинскій, назначенный потомъ директоромъ открывшагося въ 1862 году одесскаго коммерческаго училища. Богдановскій и Орбинскій были ближайшими друзьями Яхненко и много содйствовали ему въ его общественныхъ начинаніяхъ.
Помнитъ-ли еще кто-либо удивительную личность Богдановскаго? Добрякъ, исполненный самой искренней любви къ людямъ, написавшій прекрасную книгу ‘о малолтнихъ преступникахъ’ и самъ отдавшій значительную долю своей частной жизни на уходъ за своимъ калкой-сыномъ. Кто не видлъ его гуляющимъ подъ руку съ этимъ несчастнымъ?
А вотъ и Николай Ивановичъ Савичъ, участникъ составленія записки о реформ одесской думы, и въ возникшемъ тогда въ ученомъ мір спор о преимуществахъ классическаго и реальнаго образованія выступавшій въ защиту реализма. Тутъ-же съ нимъ Ягницкій, Иванъ Тимофеевичъ, участникъ фирмы ‘Яхненко и Симиренко’, завщавшій впослдствіи все свое состояніе Нововроссійскому университету. Здсь, конечно, и Абрамъ Марковичъ Бродскій, и Ефрусси, и русскіе купцы Авчинниковъ, Черепенниковъ, Салиховъ, Посоховъ, Андросовъ, Теутулъ и другіе.
Самъ хозяинъ бесдуетъ со своимъ будущимъ замстителемъ по званію городского головы Алексемъ Николаевичемъ Пашковымъ и Николаемъ Александровичемъ Новосельскимъ. Они намчаютъ программу широкой дятельности одесскаго городского самоуправленія.
Но не былъ забытъ въ этотъ вечеръ и эстетическій элементъ. С. С. Яхненко. малороссъ, страстно любилъ серьезную нмецкую классическую музыку и былъ учредителемъ въ Одесс перваго филармоническаго общества. Здсь-же его товарищи по обществу графъ Алопеусъ, швейцарскій консулъ Фридрихъ Тритенъ, Карлъ Стифель и піанистъ Тедеско. Тутъ-же Кальбицъ.
Филармоническое общество устраивало концерты, на которыхъ исполнялась музыка (квартеты, хоры, сольные номера) исключительно классическаго характера: Гайденъ, Гендель, Гуммель, Бетховенъ, Мендельсонъ. Традиціи филармоническаго общества сохранились еще до сихъ поръ въ нкоторыхъ нмецкихъ домахъ (Шульце и др.).
Пли любители, но въ старыхъ классическихъ произведеніяхъ любители всегда поютъ лучше, нежели заправскіе исполнители.
У Яхненко въ этотъ вечеръ былъ исполненъ маленькій квартетъ, прослушанный всми, какъ умли слушать только въ старину. И не успли стихнуть послдніе звуки Моцартовскаго allegro, какъ Семенъ Степановичъ зычнымъ голосомъ провозгласилъ: а теперь, господа, еще разъ великій Манифестъ!
Взялся прочесть его А. М. Богдановскій (онъ былъ прекрасный чтецъ и ораторъ) и затмъ, перейдя къ главнйшимъ статьямъ Положенія о крестьянахъ, сталь разъяснять ихъ содержаніе и значеніе.
Какое-то особое чувство умиленія охватило всхъ. Отецъ мой, слушавшій это чтеніе, говорилъ, что у всхъ были слезы на глазахъ.
А потомъ подали ужинъ. Были на стол и малороссійская запеканка собственнаго издлія Дарьи Нестеровны и дорогія французскія вина. И говорилось много рчей. Но тонъ ихъ былъ серьезный.

Хрустальный дворецъ.

Вы хотите Рождественскій разсказъ?— Извольте. Я вамъ разскажу истинное происшествіе, свидтельствующее, что въ Одесс, въ старину, въ рождественскіе дни люди становились въ самомъ дл боле добрыми.
Обратили-ли вы когда-нибудь вниманіе, гуляя по Дерибасовской въ часъ заката, на домъ, висящій надъ обрывомъ по ту сторону Польскаго спуска?— Трехъ-этажный, съ застекленными снизу до верха галлереями, онъ отражаетъ въ своихъ многочисленныхъ окнахъ золотисто-пурпурные лучи заходящаго солнца.— Феерическая картина!— А было время, когда этотъ домъ назывался ‘Хрустальнымъ дворцомъ’ въ насмшку. Въ насмшку — потому, что галлереи его были хотя такія-же, какъ и нын, съ тми-же окнами, но въ нихъ не было ни одного цлаго стекла.
Заброшенный хозяиномъ (кажется, Илькевичемъ), домъ оставался на попеченіи старика-дворника, дававшаго въ немъ пріютъ многочисленнымъ бднякамъ, съ которыхъ взималъ гроши. Безъ поправокъ, безъ ремонта, жестоко обвтриваемый съ моря, ветхій, дряблый, домъ еле держался на обрыв и въ дни бури трясся всмъ существомъ своимъ, какъ въ лихорадк.
Дома имютъ свою органическую жизнь. Этотъ домъ, чувствуя себя покинутымъ, пересталъ сопротивляться непогод и времени и, какъ нкоторые утомившіеся жизнью старики, терпливо ждалъ своей кончины.
Выходившія во дворъ стеклянныя галлереи представляли удобнйшую мишень для мальчишекъ, очень скоро вс до единаго окна въ дом были выбиты. Голуби, воробьи, пользуясь случаемъ, забирались въ разбитыя окна и устраивались на галлере, какъ у себя дома. Случалось, что залетали сюда какія-то странныя птицы, не то альбатросы, не то бакланы, что возбуждало въ населеніи дома оживленные разговоры, исполненные страха и суеврія. Лишенныя защиты отъ морского втра, двери дома скрипли, хлопали и пропускали въ квартиры зловщіе сквозняки. Трудно было бднякамъ подниматься по шатавшимся лстницамъ. Только кошки, свои и бродячія, чувствовали себ здсь прекрасно. Вс галлереи были пропитаны ихъ специфическимъ дкимъ запахомъ. За то изъ комнатъ открывался великолпный видъ на море. Вдыхая морской воздухъ, жители дома обновляли скудные запасы здоровья въ своихъ многострадальныхъ легкихъ.
Нынче домъ этотъ ремонтированъ. Въ немъ живутъ зажиточные люди, а прежде въ Хрустальномъ дворц ютилась одна бднота: отставные, безъ пенсіи, моряки, портовые рабочіе, проститутки, подозрительные субъекты, мелкіе контрабандисты, швейки, поэты, студенты, идейная, но голодная молодежь, учителя безъ уроковъ и журналисты безъ газеты.
Старикъ-дворникъ не настаивалъ на срокахъ платежей, квартиранты могли жить спокойно, по нсколько мсяцевъ, не опасаясь принудительнаго выселенія. Это представляло такое большее удобство для нихъ, что, однажды, они ршились остаться въ дом, даже съ опасностью для жизни.
Дло въ томъ, что Хрустальный дворецъ далъ однажды трещину. Пришли архитектора, осмотрли, понюхали, пощупали домъ и признали его безнадежно больнымъ, т. е. совершенно не годнымъ для жилья. Съ часу на часъ можно было ожидать его крушенья. Явилась полиція и пошла по всмъ квартирамъ объявить жильцамъ о необходимости немедленно выселиться изъ дворца.
Была зима, дти пищали, въ комнатахъ, хотя и со сквозняками, было тепле и уютне, чмъ на улиц. Квартирохозяевъ, не требующихъ платы, не только впередъ, но и за прожитое время, также трудно было отыскать въ прежней Одесс, какъ и нын. Жильцы пришли въ уныніе. Но ихъ вывелъ изъ затрудненія Мошка ростовщикъ.— Этотъ Мошка давалъ всмъ квартирантамъ деньги взаймы, по одному рублю, по два, безъ всякой росписки и никогда не требовалъ денегъ обратно. Вмсто денегъ, онъ бралъ то, что сами жильцы ему давали: подушку, старый комодъ, контрабанду — сигары или коньякъ съ заграничнаго парохода, юбку, кофту, швейную машину. Словомъ, онъ никого не душилъ, не грабилъ, а только помогалъ всмъ, и вс искренно считали его своимъ благодтелемъ,— Мошка собралъ жильцовъ въ своей сравнительно просторной комнат (напоминавшей по обилію всякаго хлама антикварную лавку) и когда т стали плакать, жалуясь на свое несчастье, онъ закричалъ на нихъ: ша! ничего не будетъ, и вы никуда не уйдете. И нашъ домъ никуда не провалится. Чтобъ я столько жилъ, сколько этотъ домъ будетъ стоять на этомъ самомъ мст!
И тутъ-же Мошка разъяснилъ удивленнымъ жильцамъ свой планъ дйствій: вмсто выселенія, надо было просто собрать нсколько рублей и послать ихъ ‘куда слдуетъ’. ‘Но такъ какъ у васъ наличныхъ денегъ нтъ, добавилъ Мошка, то сколько надо пошлю я, а вы — кто захочетъ остаться въ дом, будете мн должны по полтинику съ человка и отдадите ихъ мн, когда кто сможетъ. Согласны?’.
Взрывъ общаго восторга былъ отвтомъ на эту рчь. Женщины и дти плакали. Мужчины бросились цловать благодтеля. Вс единогласно ршили не покидать своихъ жилищъ.
Послалъ-ли Мошка деньги, кому и сколько неизвстно, но Хрустальный дворецъ не провалился.
Происходило это зимою не то 1874, не то 1875 года. Идейная молодежь называлась въ т времена ‘нигилистами’ и была настроена революціонно. Подготовлялось подпольно то движеніе, которое вызвало политическія событія семидесятыхъ годовъ. Въ дом Илькевича, въ благопріятной обстановк холода и голода, въ конур одного учителя безъ уроковъ была устроена ‘конспиративная’ квартира.
Но сюда собирались молодые люди не для выработки плана какихъ-либо дйствій (это было потомъ), а дли обмна мыслей по поводу текущихъ событій. Настроеніе царило нигилистическое. Масса прочитанныхъ въ городской публичной библіотек популярныхъ книгъ давала тему для самыхъ запутанныхъ разговоровъ. Тутъ переплетались Чернышевскій съ Дарвинымъ, Писаревъ со Спенсеромъ, Добролюбовъ съ Мальтусомъ,— разбирались соціальные вопросы на основаніи романовъ Шпильгагена и Михайлова. Говорили горячо, спорили до благо утра.
Сюда приходили длинноволосые нигилистки коротко остриженныя нигилистки, братья Баламезы, поэтъ Панфиловъ, учитель Куртевъ, Гріельскій, каррикатуристъ Дебрюксъ, извстная впослдствіи Гуковская, заходилъ и Семенъ Титычъ Герцо-Виноградскій (Баронъ Иксъ). Споры о политик чередовались съ восторгами о лекціяхъ Сченова и Мечникова. Изрдка говорилось о чудной русской опер въ близкомъ къ дому Илькевича театр Эрмитажъ.
А вокругъ ‘конспиративной’ квартиры шла жизнь во всю. Стнки комнаты были тонкія. У сосдей раздавались пьяные голоса, звуки гармоники, визгъ дтей. Настоящихъ печей во дворц не было. Ихъ замняли какіе-то опрокинутые верхъ дномъ котелки, отъ которыхъ тянулись длинныя желзныя трубы. Лучшимъ согрвателемъ бдноты былъ, однако, самоваръ.
И вотъ — это произошло какъ разъ на Рождество. Въ Хрустальномъ дворц, въ комнат учителя, собралась молодежь. По случаю праздника разговоръ перешелъ сразу на религіозныя темы и ‘нигилисты’ стали одинъ передъ другимъ щеголять своимъ безвріемъ. Посыпались общія фразы о пережиткахъ первобытныхъ временъ, о необходимости обновленія жизни на почв разума и утилитаризма. Сочельникъ поршено было игнорировать и провести его нарочито въ чтеніи какой-нибудь злободневной научной или публицистической статьи. Нашлась у кого-то послдняя книжка ‘Отечественныхъ Записокъ’.
Панфиловъ началъ читать статью не то Михайловскаго, не то Щедрина, какъ вдругъ чтеніе было прервано сильнымъ крикомъ, раздавшимся въ дом, гд-то въ далекой квартир. Вс прислушались. Крикъ, сопровождаемый стонами, повторился. То былъ крикъ женщины. Вс жильцы дворца переполошились. Поднялась суета, бготня по лстницамъ.
Всмъ пришло въ голову, что произошла драма, что кто-то кого-то убиваетъ.
— Вотъ теб и Рождество!— воскликнулъ кто-то.
Бросилась по направленію крика и ‘конспиративная’ молодежь.
Уже наступили сумерки. Зіяющая разбитыми окнами галлерея Хрустальнаго двогца открывала ширь потемнвшаго неба, на которомъ стали появляться звзды.
Бжавшій со всхъ ногъ Куртевъ крикнулъ на ходу: ‘Вотъ, господа, и рождественская звзда’!.
Крики раздавались изъ комнаты одинокой двушки Сони. Она давно была больна и въ послднюю недлю не выходила на свой вечерній промыселъ.
— Батюшки! Да она рожаетъ!— Скорй за бабкою!— У Сони не было ни родныхъ, ни друзей. Жильцы суетились, кричали, но никакой помощи не оказывали. Пришлось взяться за дло молодежи. Куртевъ оказался немножко медикомъ. Одна нигилистка прослушала лекціи не эмбріологіи Мечникова. Нашлись тряпки, корыто, вода. Что тамъ длали ‘нигилисты’, какъ справлялись они со своей неожиданной задачей — Богъ ихъ знаетъ! но крики и стоны вскор стихли и вмсто нихъ раздался пискъ родившагося ребенка.
Измученные, въ поту, но довольные сознаніемъ исполненнаго долга человколюбія, возвратились молодые люди въ свою ‘конспиративную’ квартиру. Странное совпаденіе этого рожденія въ день Сочельника взволновало ихъ душу. Что-то хорошее, новое, религіозное пробудилось въ нихъ. Разговоръ не клеился. Предложеніе продолжать чтеніе статьи было встрчено молчаніемъ.
— Посмотрите, господа, какой отсюда прекрасный видъ!— сказалъ Куртевъ. Вс бросились къ галлере Хрустальнаго дворца, откуда, дйствительно, открывался очаровательный видъ на дальнія улицы Одессы. Голубая тьма сгущалась все больше. Рождественская звзда становилась все ярче. Во многихъ домахъ загорлись елочные огни.

Винные погреба.

Погребъ Корэ.— Псни Беранже.— Сирьякъ.— Cantini con diversi vini.— Гарибальдійцы.— Кароссо.— Покинтеста.— Пиротехникъ Роджеро.— Ланжеронъ.

Было время, когда въ Одесс знали, любили и пли псни Беранже.— Не только по русски, но и по французски.
Проходя по Дерибасовской вечеромъ мимо дома Черепенникова, можно было услышать раздававшіеся снизу, изъ французскаго погреба шабскихъ винъ Корэ, звучные, мужественные голоса, стройнымъ хоромъ исполнявшіе застольныя псни французскаго народнаго поэта.
Запвалой былъ самъ Корэ, обладавшій чуднымъ и, какъ выражаются французы, горячимъ голосомъ — баритономъ, а подхватывали припвъ завсегдатаи погреба Сирьякъ, Алларъ, Каретъ, Рено и другіе.
Вино было хорошее, неподдльное, дешевое. И псни разливались въ погреб такъ же свободно и задушевно, какъ лилось вино.
Винный запахъ прохладнаго погреба. Шумъ улицы гд-то вдали на верху. А здсь тишина… и душа на распашку.
Пли французы про добряка короля Ивто, ложившагося рано, встававшаго поздно и отлично спавшаго безъ славы. И хоромъ хохотали:
Quel bon petit roi c’tait l!
Пли они про двушку-игрунью — Frtillon — подругу бдняка-поэта, у которой была одна лишь ‘юбка за душой’.
Пли про ‘маленькаго капрала’, про братство народовъ и про Лизетту, и про старый, потертый сюртукъ и про Бога бдныхъ людей —
Про того Бога, который, увидвъ черезъ окно неба, какъ люди ведутъ на земл войны другъ противъ друга, призывая Бога каждый на свою сторону, восклицалъ:
Si jamais j’ai conduit une cohorte
Je veux que le diable m’emporte!
Пли они про ‘пьяненькаго человчка’ — Je petit bonhomme gris,— пснь о которомъ такъ чудно перевелъ Курочкинъ:
Какъ яблочно румянъ,
Одтъ весьма безпечно,
Не то, чтобъ очень пьянъ,
Но веселъ безконечно.
Пли французы про черныхъ вороновъ-іезуитовъ и про политическихъ провокаторовъ — c’est un agent provocateur — и про того мужа, восхищеннаго ухаживаньями сенатора за его женою, который, низко кланяясь передъ сенаторомъ, безконечное число разъ повторялъ:
Ah, monsieur le snateur,
Je suis votre humble serviteur.
Одинъ изъ лучшихъ русскихъ актеровъ добраго стараго времени И. П. Киселевскій, симпатичный и неподдльно-умный чтецъ, какихъ теперь уже нтъ, съ неподражаемымъ комизмомъ читалъ это стихотвореніе по-русски, въ перевод Курочкчна, и слушатели испытывали чувство столь-же искренняго отвращенія, какъ, и жалости къ приниженному чиновнику — герою псенки — когда онъ подобострастно восклицалъ:
Вдь, я червякъ въ сравненьи съ нимъ,
Съ его сіятельствомъ самимъ!
Пли французы въ погреб Корэ и про преслдуемыхъ жандармеріей бднягъ браконьеровъ, и про рыжую Жанну, убившую сборщика податей — и въ этихъ псняхъ голоса пвцовъ становились грозными.
Было тогда время еще близкое къ тому періоду негодованія, которое было вызвано во французскихъ республиканцахъ измническимъ переворотомъ Наполеона III. И были среди завсегдатаевъ погреба Корэ многіе завзятые приверженцы идей Прудона, Луи Блана и Распайля.
Кстати сказать, долгое время въ Одесс были въ мод не только идеи Распайля, но и его знаменитая вода и, вообще, его способъ леченья. Почти во всхъ домахъ пахло камфорой.
Наиболе пылкимъ республиканцемъ-соціалистомъ считался въ Одесс французъ — сапожникъ Луи Сирьякъ. Онъ всегда выражался такъ рзко и зажигательно, что вс остальные французы боялись его.
Даже когда, подъ легкимъ хмелемъ Корэ, посл псенъ Беранже, затягивалъ вдругъ своимъ звучнымъ голосомъ знаменитую псню виноградарей — ‘le chant des vignerons’, Сирьякъ умудрялся вплетать въ безобидные звуки хоооваго пнія раскаты своего хриплаго, негодующаго на Наполеона и одесскую буржуазію, голоса.
Расходились изъ погреба поздно. Гасились сальные огарки. Одинъ за другимъ поднимались по крутой лстниц пвцы и политиканы, держась за веревочныя перила и слегка шатаясь. Вс шли вмст, отрезвляясь воздухомъ ночи. Лишь Сирьякъ шелъ, отставъ отъ товарищей, одинъ и сердито отплевывался.

——

Еще экспансивне и пвуче были итальянцы въ своихъ винныхъ погребахъ — Cantina con diversi vint — на Греческой улиц.
Итальянцы гораздо музыкальне французовъ, они любятъ пть въ одиночку, а не хоромъ. Вслдствіе этого, въ ихъ погребахъ было хотя шумно и крикливо, но далеко не гармонично. Впрочемъ, жестоко было-бы требовать отъ итальянскихъ завсегдатаевъ виннаго погребка стройнаго пнія. Вдь, это были большею частью хористы итальянской оперы, только что сошедшіе съ подмостковъ ‘сгорвшаго’ театра — усталые, измученные, пришедшіе сюда промочить свои черезчуръ усердно накричавшіяся глотки.
Кром того, итальянцы того времени также сильно увлекались политикою, какъ и французы, но по другимъ политическимъ соображеніямъ. Они увлекались тогда подвигами Гарибальди — и не было погреба, и не было ночи, гд и когда не находился-бы среди итальянцевъ какой-нибудь отставной соратникъ знаменитаго генерала. Раздавались патріотическія псни, разсказывались кровавыя событія…
Въ т времена свободно ходили по улицамъ Одессы итальянскіе шарманщики. Дворы одесскихъ домовъ были гораздо гостепріимне, а дворники гораздо музыкальне ныншнихъ. Едва появлялись въ Одесс первые весенніе лучи — вмст съ ними врывались въ окна домовъ звуки арій Верди, Беллини, Россини и Доницетти.
Шарманщики сопровождали музыку своими собственными козлинаго оттнка голосами и производили фуроръ воинственнымъ гимномъ: Eviva Garibaldi!
Пробродивъ цлыя сутки по дворамъ Одессы, шарманщикъ приходилъ къ вечеру отдыхать въ винномъ погреб, гд пропивалъ собранные за день мдяки. Здсь-же, обыкновенно, онъ и ночевалъ на стол или поуютне въ одной изъ минъ погреба, рядомъ съ душистою бочкою кисленькаго аккерманскаго вина.
Завсегдатаемъ итальянскихъ погребовъ былъ, между прочимъ, извстный въ свое время въ Одесс уличный гастрономъ Кароссо, показывавшій публик съ Воронцовской площадки бульвара въ плохую подзорную трубу то Венеру, то Сатурна, то луну. Не столько интересовали окружавшую его публику небесныя свтила, сколько личность астронома. Маленькій, сморщенный, въ изломанномъ котелк, который часто замнялъ ему подушку, безобразный, но восторженный, онъ такъ невжественно, но увлекательно, говорилъ о свтилахъ, которыя виднлись не черезъ его трубку, а въ его воображеніи, что публика и дти, ничего не видавшія на неб черезъ его телескопъ, кром черныхъ пятенъ, нисколько не были въ претензіи на бдняка.
Я близко зналъ Кароссо. Онъ часто приходилъ къ намъ. Мой отецъ любилъ угощать его итальянскими макаронами съ пармезаномъ и посл обда вспоминать съ нимъ старыя россиніевскія оперы. У Кароссо былъ прескверный голосъ, но феноменальная память, подъ аккомпаниментъ отца онъ распвалъ вс оперы и вс ихъ партіи, нисколько не смущаясь тмъ, что въ одномъ случа ему приходилось изображать примадонну, а въ другомъ — цлый хоръ съ теноромъ во глав.
Маленькій, размахивающій руками, онъ производилъ уморительное впечатлніе.
Бдный Кароссо! Я передъ нимъ глубоко виноватъ.
Въ одномъ изъ моихъ разсказовъ въ газет ‘Правда’, я описалъ Кароссо, назвавъ его шарлатаномъ. Слово шарлатанъ итальянское, происходящее отъ ‘ciarlare, ciarlatano’ носить, переносчикъ. Такъ назывались бродячіе комедіанты, носившіе на спин свой кукольный театръ. По по-русски слово ‘шарлатанъ’ звучало грубо и многіе знавшіе Кароссо, какъ прекрасной души человка, обидлись за него.
Еще хуже я поступилъ, выдумавъ въ конц разсказа, что Кароссо, всю свою жизнь увлекавшійся грандіозными планами для облагодтельствованія человчества, покончилъ будто-бы свою жизнь самоубійствомъ, разочаровавшись въ какой-то красавиц, въ которую онъ, по вол моей выдумки, влюбился.
Всть о самоубійств Кароссо разнеслась по всему городу и по всмъ погребкамъ. Встревожилась вся итальянская колонія и въ редакцію ‘Правды’ посыпались вопросы о томъ, гд, когда Кароссо покончилъ съ собою.
Пришлось написать опроверженіе.
Пришелъ въ редакцію самъ Кароссо въ своемъ неизмнно помятомъ котелкъ, со связкою проволочныхъ загадокъ въ рукахъ, и, не выразивъ ни малйшей обиды за преждевременное отправленіе его на тотъ свтъ, обратилъ только мое вниманіе на то, что если-бы ему было суждено наложить на себя руки, то сдлалъ-бы онъ это изъ-за боле серьзнаго повода, нежели изъ-за женщины.
Кароссо не былъ человкомъ образованнымъ. А между тмъ онъ увлекался философіей, въ особенности философіей нравственности. Онъ постоянно носилъ съ собою въ карман засаленную книжку мыслей императора Марка-Аврелія. Въ ней онъ черпалъ свое спокойствіе духа и стоическое отношеніе ко всякимъ преслдовавшимъ его житейскимъ невзгодамъ.
Онъ женился здсь въ Одесс на русской, у него была отъ нея дочь, подвизавшаяся въ малолтств въ какомъ-то цирк. Онъ очень любилъ свою семью, а все-же его мечтою было возвратиться когда-нибудь въ Италію богатымъ и по пути остановиться въ томъ городк въ Германіи, въ которомъ онъ, когда шелъ пшкомъ изъ Италіи съ шарманкою на спин, похоронилъ свою первую спутницу, не выдержавшую трудностей и лишеній бродячей жизни.
Кароссо былъ такимъ любящимъ, такимъ безобиднымъ и такимъ жизнерадостнымъ, что заслуживалъ не воображаемаго, а дйствительнаго счастья.
Увы!— Перебиваясь изъ-за куска хлба, разочаровавшись во всхъ своихъ увлеченіяхъ, онъ сталъ постепенно сходить съ ума — и, въ бдной комнатк Когановскихъ учрежденій, умеръ ужасною смертью — въ припадк буйнаго помшательства.

——

Другимъ завсегдатаемъ всхъ, поочередно, итальянскихъ винныхъ погребковъ былъ чудный музыкантъ на мандолин — лысый старичокъ, пьяненькій, придурковатый и за эту придурковатость прозванный итальянцами Роchintesta (мало въ голов). Съ его приходомъ погребъ оживлялся пніемъ и танцами и вино лилось веселе.
Наиболе популярнымъ погребомъ въ Одесс считался принадлежавшій итальянцу Піемонта Тадеи. Еще въ недавнее время, погребъ этотъ находился въ дом, гд Парижская гостинница. Сюда собирались артисты, хористы и музыканты городского театра.
Въ числ интересныхъ типовъ итальянцевъ доброй старой Одессы, надо отмтить незабвеннаго пиротехника Роджеро.
Черно-багровый съ воспаленными отъ постоянной близости къ огню глазами, съ выгорвшими отъ преждевременныхъ фейерверочныхъ взрывовъ бородою и бровями, съ руками, черными отъ несмываемаго пороха, Роджеро былъ на столько преданъ душею и тломъ своему пиротехническому длу, что ради него отрекся отъ всхъ благъ земныхъ.
Въ деревянномъ сара на Ланжерон онъ весь день копошился съ разными фейерверочными препаратами, готовя къ вечеру грандіозные сюрпризы собравшейся на дачу публик.
Боже! Какъ былъ прекрасенъ въ т давніе дни нашъ приморскій Ланжеронъ!
Ресторанъ у самаго берега, свжее масло, живая рыба. Масса народу. Дтишки. Состязаніе въ ‘рикошетахъ по гладкой поверхности воды. Шлюбка за шлюбкою, катанье на мор. А вечеромъ грандіозная иллюминація изъ плошекъ на берегу и арбузныхъ корокъ со свчами внутри на мор.
Вотъ въ эти-то дни и проявлялъ, Ролжеро весь свой пиротехническій геній. Къ десяти часамъ вечера, когда поздняя лтняя ночь, наконецъ, наступала, вдругъ раздавалось шипніе, трескъ и выстрлъ, высоко взвившейся ракеты, разсыпавшейся съ неба звздами или огненными змйками. И затмъ одна за другою взвивались и разсыпались еще и еще все новыя затйливыя ракеты, перекрещиваясь на неб и обдавая другъ дружку огненнымъ дождемъ.
Луча и звзды небесныя изумлялись при вид этого волшебнаго зрлища.
Но главный эффектъ былъ впереди.— Приходили вдругъ въ движеніе и изрыгали цлые потоки пламени сдланныя изъ картонныхъ трубокъ колеса и мельничныя крылья, зажигались и неистово вертлись то въ одну, то въ другую сторону дамскіе капризы, разлетались молніеносными зигзагами искры электрической почты, взвивались и разыпались въ воздух римскія свчи и понемногу весь небосклонъ Ланжерона заливался такимъ адомъ пламени, что зарево его распространялось далеко въ центральныя части Одессы и даже на окраины.— Трескъ, выстрлы, залпы ракетъ — и финальный, сопровождаемый пушечнымъ выстрломъ, тысячеогненный, съ милліонами разноцвтныхъ звздъ великолпный изъ великолпныхъ фейерверочный буракъ!
Этимъ заканчивался праздникъ Ланжерона. Красный, вспотвшій, измученный, но восторженно настроенный, какъ побдитель посл кроваваго сраженія, выходилъ откуда-то изъ внезапно наступившей тьмы Роджеро и скромно кланялся расходящейся публик, награжданшей его долго не смолкавшимъ громомъ рукоплесканій.
Посл смерти Роджеро-отца, устраивалъ фейерверки на Ланжерон Рождеро-сынъ. Но это было уже не то. Не чувствовалось прежняго увлеченія.
Были еще другіе любопытные типы итальянцевъ въ старыхо одесскихъ погребкахъ…
Дешевое вино, дешевый сыръ — привлекали сюда усталыхъ, измученныхъ вечернею службою артистовъ и, главнымъ образомъ, музыкантовъ.
Нкоторые, подъ звуки чоканья стакановъ и подъ шумъ горячихъ политическихъ споровъ, играли въ Морру — игру, любопытную тмъ, что она основывалась на одновременномъ показываніи другъ другу кулаковъ съ выдвинутыми пальцами. Надо было напередъ угадать, сколько выйдетъ пальцевъ въ общемъ счет.
Но вотъ Тадеи объявлялъ, что пора закрывать погребъ — и отдохнувшіе труженики шумно вставали, но нехотя расходились по домамъ.

Гастрономія въ прошломъ.

Апельсины, рожки, погреба на Греческой.— Итальянская колбасня Маріани.— Помидоры.— Итальянскія блюда.— Прежніе базары.— Красный переулокъ.— Греческое казино.— Рестораторы Огонъ, Карреть, Паскаль.— Русская кухня.— Поминальные дни.

О, чудный запахъ апельсинъ!— Цвты и фрукты имютъ то преимущество передъ прочими, подверженными смерти, созданіями природы, что они, увядая, не лишаются своего специфическаго аромата. Но этотъ ароматъ становится какимъ-то грустнымъ… Вспомните запахъ увядшей розы или фіалки.
Таковъ и запахъ сорваннаго апельсина. Въ немъ есть что-то глубоко значительное, напоминающее не то о тлн, не то о безсмертіи всего прекраснаго, всего душистаго на земл.
Проходя по Греческой, мимо открытыхъ погребовъ подъ колоніальными магазинами, вы не могли не слышать захватывающій запахъ этихъ дивныхъ, сочныхъ, солнечныхъ плодовъ, привезенныхъ сюда изъ благословеннаго юга!.. Изъ Барцелоны, Мессины, Кипра, Хіоса, Яффы и Смирны.
Десятки, сотни кораблей, переполненные тысячами ящиковъ апельсинъ, несутся вмст съ ароматнымъ втромъ въ нашъ порть. Сотни людей выгружаютъ нжные апельсины на берегъ, складываютъ ихъ на громоздкіе биндюги, свозятъ къ оптовымъ торговцамъ на Греческую улицу и опускаютъ ящикъ за ящикомъ въ глубокіе погреба.
А въ тхъ погребахъ темно, сыро и жутко.
Есть дни, когда вся Греческая улица благоухаетъ апельсинами. Но это не запахъ свже-сорваннаго съ дерева золотистаго плода. Въ Испаніи, въ Италіи, на островахъ Греціи, въ Смирн, въ Батум, въ Сухум апельсины сохраняютъ живой ароматъ оранжеваго цвтка. Здсь-же, въ Одесс, въ сырыхъ подземельяхъ, ихъ запахъ какой-то грустный, какъ будто-бы прощальный…
Будто апельсины вздыхаютъ по далекому солнцу.
Въ былыя времена, на Греческой улиц, могъ поспорить съ запахомъ апельсинъ одинъ лишь запахъ сахарныхъ рожковъ.— Длинные, извилистые, какъ гигантскіе стручки акаціи, жирные, вкусные, полные кристаллизовавшагося сахарнаго сока, рожки — въ большихъ мшкахъ, или разсыпанные въ высокія груды на полу магазиновъ, привлекали обоняніе одесситовь своимъ специфически-восточнымъ ароматомъ.
Мы, дти, подали эти рожки десятками, такъ, сырыми, и поджаренными на первой попавшейся лучинк. И часто, вмст съ сахарнымъ мясомъ рожка, попадала намъ въ ротъ образовавшаяся въ немъ отъ старости труха. Но это нисколько, конечно, не останавливало нашего прожорства.
Греческая улица иметъ и теперь свой особенный запахъ. Пахнетъ на ней и финиками, и орхами, и рожками, и апельсинами, и всякими колоніальными спеціями. И тянетъ изъ ея погребовъ душистымъ воздухомъ старой Одессы.
Прибавьте къ этому ароматъ акацій и вчно новый соленый запахъ моря и… и вы помолодете на нсколько десятковъ лтъ.
Кто еще помнитъ колбасный магазинъ итальянца Джіузеппе Маріани на той-же Греческой, между Екатерининской и Ришельевской?— Неподалеку отъ него была колбасная его брата — Джіожимо, но кто-же могъ сравниться съ Джіузеппе?
Копченная ветчина (presciufo), болонская колбаса, миланская, мортадели привозились въ Одессу непосредственно изъ Италіи, А вс другіе сорта колбасъ длалъ самъ, собственноручно, Джіузеппе Маріани. И какія это были дивныя, гастрономическія издлія!..
Такого обилія окороковъ, какъ нын, въ старой Одесс не было. Часто можно было, придя къ Маріани, не найми у него того или другого сорта ветчины или колбасъ. На вопросъ о причин, Маріани — красивый старикъ, съ сдою, остроконечною, итальянскою бородою — добродушно отвчалъ, что онъ вчера игралъ за городомъ въ боччи (шары). Но зато, то, что въ магазин, находилось, было всегда свжо и хорошо.
У него-же продавались настоящіе итальянскіе макароны, сицилійскіе сушенные каштаны, ни съ чмъ, по вкусности, не сравнимое миланское коровье масло и маринованный тонъ, и жирные анчоусы, и безподобный сыръ пармезанъ, и рисъ, тотъ чудный, отливающій перламутромъ, итальянскій рисъ, безъ котораго немыслимо сдлать настоящій хорошій рисотто.
Джузеппе Маріани завщалъ свое искусство своимъ помощникамъ, изъ которыхъ выдлились впослдствіи Сондансъ и Лобачевъ. Но это уже было не то. Какъ нельзя никакими техническими ухищреніями современнаго искусства воскресить непосредственный геній какого-нибудь Рафаэля или Микель-Анжело.
Нмецкіе колбасники появились въ Одесс значительно позже итальянскихъ. Изъ нихъ наилучшимъ былъ Фишеръ на Александровскомъ проспект.
Повритъ ли кто-нибудь, что было время, когда въ Одесс почти не знали помидоръ?!
‘Это была рдкость. Ихъ привозили небольшими количествами изъ Италіи. А синіе баклажаны, или, какъ ихъ тогда называли, маленжаны и бавни привозились изъ Турціи.
Не знала старая Одесса овощей съ полей орошенія.
Зато прежніе гастрономы отлично приготовляли соусы и подлиыки изъ чистаго мясного отвара. Вспомните штуфатъ. Облитые соусомъ изъ-подъ штуфата и обсыпанные сыромъ-пармезаномъ, макароны или ньоки получали такую вкусность, что счастливцы, приглашенные на итальянскій обдъ, облизывали, не въ переносномъ смысл, а въ дйствительности, свои пальцы.
А полента, а равіоли!!
Это были въ сущности не дорогія блюда, но они доставляли старымъ одесситамъ громадное, никогда не прідавшееся, эстетически-гастрономическое наслажденіе.
Прежніе одесситы-хозяева ходили сами на базаръ. Хозяйки не ломали своихъ хорошенькихъ головъ ночью, посл пріема гостей или вернувшись домой съ концерта, надъ придумываніемъ меню завтрашняго обда. Усталыя, не зная, что будетъ завтра новаго или свжаго на базар, что могли-бы придумать он на обдъ, кром чего-нибудь нелпаго или совсмъ обыкновеннаго, надовшаго!— Отсюда неудовольствіе мужей, семейныя трагедіи. А прежде мужья, чуть свтъ, ходили сами на базаръ. На Греческій, на Старый, на Новый. Пришла свжая икра съ Днстра — покупали икру. Появился барашекъ — покупали барашка. Вотъ он трепещутъ, тяжело вздымая жабры, одноглазыя камбалы — давай камбалу. А тамъ кабачки — купить-бы еще кабачковъ. Такъ нтъ — на сегодня довольно.
Многіе, даже богатые, старые одесситы, совершали эти ежедневныя утреннія хожденія на базары. Они успвали, вернувшись домой съ провизіей, еще заснуть на одинъ или два часа и шли потомъ на свои занятія спокойные, въ отличномъ расположеніи духа, предвкушая удовольствіе отъ ожидавшаго ихъ дома обда.
Но не одни итальянцы были гастрономами. Отлично кушали и греки. Если вы потрудитесь пройти хотя-бы сегодня по Красному переулку, вы увидите въ немъ типичные староодесскіе дома, съ такими-же греческими рестораціями, какія существовали въ Одесс еще въ первобытныя времена.
Слдовало-бы, пока вихрь современной цивилизаціи не смелъ этихъ живописныхъ остатковъ старины, увковчить ихъ на память потомству въ фотографія или въ рисункахъ.
Маленькіе, тсные дворики, съ мраморной цистерной посредин, наружныя деревянныя галлереи, длинные балконы въ уровень съ крышей, съ которыхъ когда-то было видно море. вишу — обвитая плющемъ веранда. Шумъ, крики, греческая рчь, политическіе споры, чашки дымящагося густого кофе и запахъ жирной баранины, соленой лакерды или баклажанъ по-гречески.
Уже снесли домъ Новикова на углу Дерибасовской и Ришельезской. А, вдь, это былъ тоже историческій домъ и въ немъ было первое греческое казино. Крупныя коммерческія сдлки совершались около казино, на улиц, оживленныя бесды о прибывшихъ корабляхъ съ иностранными товарами смнялись спорами о театр, старое зданіе котораго было тутъ-же, на мст ныншняго.
Множество столиковъ денежныхъ мнялъ. Одинъ за другимъ иностранные матросы высыпаютъ изъ кармана червонцы, дукаты, лиры и получаютъ взамнъ наши русскія ассигнаціи.
Мимо казино проходилъ ежедневно по нсколько разъ герцогъ Ришелье, который жилъ здсь-же рядомъ, на углу, гд нын ‘Ришельевская’ гостиница и Соединенный банкъ. Будучи близорукимъ и зная, что ему обязательно кланялись завсегдатаи казино, онъ непремнно снималъ шляпу, проходя мимо его балкона, даже тогда, когда на немъ никого не было.
Позже въ этомъ дом, на углу былъ магазинъ Петрококино и Гуммель.
А кисленькій запахъ винныхъ погребовъ — cantina con cliversi vini!— Неужели онъ ничего не говоритъ вашему сердцу?.
Погребъ за погребомъ, вся Греческая улица была изрыта этими погребами съ извилистыми минами. Прежде въ нихъ пряталась контрабанда: бочки вина, оливковаго масла… а потомъ въ нихъ стали открываться распивочныя заведенія — благо было въ нихъ прохладно, тихо и уютно.
Лучшими первоначальными рестораторами въ старой Одесс были французы. Начиная, конечно, съ прославленнаго Отона. Онъ кормилъ Пушкина и Гоголя. Былъ также рестораторомъ и Дофинэ. Потомъ значительно позже были Паскаль Лателэ, содержатель первой ‘Лондонской) гостиницы, и Карута, и Каррегъ, не долго, впрочемъ, продержавшійся въ Поле-Роял. А кто помнитъ еще французскій ресторанъ на Екатерининской площади въ дом Бродской? Тамъ давали за 1 рубль 6 блюдъ, чашку кофе и полъ-бутылки вина. Множество блюдъ, въ микроскопическихъ порціяхъ, не составляло, однако, сытнаго обда. И французскій ресторанъ вскор закрылся.
Отлично обдали въ Одесс не только иностранцы. Вкусъ и запахъ малороссійскаго борща съ саломъ долго дразнили нёбо одесситовъ еще со временъ запорожцевъ
Хаджибея. Да и теперь, мн кажется, нигд не готовится такой вкусный малороссійскій борщъ, какъ въ Одесс.
А русскія кулебяки! Кулебяки, которыми встрчались гости въ первыхъ русскихъ домахъ Одессы: у Лифенцова, Портного, Андросова, Чурилова, Желзнова! Въ старой Одесс долго сохранялся обычай, въ дни ангела или рожденія знакомыхъ, посылать другъ другу кулебяки. Нердко можно было встртить на улиц мальчика Фильку или дворника Еремея съ дымящимся пирогомъ на огромномъ блюд. Теперь хозяйственная кулебяка замнена тортами съ фруктовыми цвтами и сахарными каскадами.
А квасъ, настоящій русскій клюквенный квасъ, собственноручно приготовляемый — вотъ забылъ ея фамилію!— толстою, степенною купчихою въ ея погреб около Покровской церкви!— Особенность этого кваса была та, что надо было выпить его непремнно дв кружки — дв большія жестяныя кружки по копейк. Одну — для утоленія жажды, другую — для испытанія капля за каплей его вкуса и аромата.
Клюква была въ т времена не подкрашенная.
А чудный русскій обычай кормить нищихъ безплатными обдами во вс поминальные дни! Нкоторые нищіе вели даже списки поминальныхъ дней всхъ мало-мальски зажиточныхъ домохозяевъ Молдаванки, Слободки, Усатовыхъ хуторовъ, и шли они гурьбою — калки, глухіе, слпые, шли они въ гостепріимные дома, чуя издали дивный запахъ борща и постныхъ пироговъ.
Въ ныншней Одесс существуетъ благословенный обычай устраивать на деньги жертвователей разговны для бдныхъ въ дни Свтлыхъ праздниковъ. За этотъ обычай, такъ напоминающій старую Одессу, многое простится нашему ныншнему поколнію.

Прежніе люди, прежніе нравы.

Рельефная карта Одессы.— Мосты — Сабаневскій и Строгановскій.— Мостъ самоубійствъ.— Польская улица.— Феликсъ де-Рибасъ.— Первая торговля хлбомъ.— Чумаки.— Обдъ на мшкахъ — Мой отецъ М. де-Рибасъ.— Редакція ‘Journal d’Odessa’.— Итальянецъ Витоло.— Царская милость.— Макароната на Маломъ фонтан.

Какъ жаль, что до сихъ поръ не составлена карта Одессы! Съ изображеніемъ балокъ, спусковъ, возвышеній надъ уровнемъ моря. Мы узнали бы, что нашъ городъ живописенъ, что онъ гористъ, скалистъ, что его перескаютъ овраги, что въ немъ есть свои горы и долины. Мосты сглаживаютъ поверхность и мы проходимъ по ровному пути тамъ, гд прежде люди съ трудомъ карабкались по крутымъ обрывамъ.
Вспомните Сабаневъ мостъ надъ Военнымъ спускомъ. Вдь, этотъ спускъ — это былъ оврагъ, тянувшійся отъ моря къ самой Дерибасовской улиц и даже дальше къ Греческому базару. Его засыпали, чтобы уравнять Дерибасовскую и Гаванную.
Артиллеріи Меркеля, чтобы содйствовать де-Рибасу во взятіи Хаджибея, пришлось спускаться по гор, отъ ныншней Преображенской улицы черезъ Дерибасовскій садъ, и подниматься къ ныншней Екатерининской площади.
А Строгановскій мостъ! Вдь, онъ виситъ надъ бездною. Онъ снабженъ нын высокою чугунною ршеткою для предотвращенія самоубійствъ. Несчастные, замученные жизнью, опираясь въ отчаяніи на прежнія низкія каменныя перила моста, испытывали непреодолимое стремленіе полетть внизъ головою. Случаи самоубійствъ такъ одно время участились, что пришлось сдлать высокую ршетку.
Замчательно, что такіе же мосты самоубійствъ существуютъ чуть-ли не во всхъ городахъ Европы. Проходя, однажды, въ Мадрид по мосту, называемому El viaduc de Segovia, и обративъ вниманіе на его высокія чугунныя перила, я спросилъ о причин такой предосторожности. ‘О!— отвчалъ мн одинъ испанецъ,— это для того, чтобы ослы и самоубійцы не бросались внизъ’.
Строгановскій мостъ, заложенный основаніемъ пятьдесятъ лтъ тому назадъ, переброшенъ черезъ Польскій и Левашевскій спуски. А знаютъ ли одесситы, почему Польскій спускъ и составляющая его продолженіе Польская улица названы польскими?
Здсь, въ первые годы посл основанія Одессы, было много польскихъ домовъ, и жило много польскихъ магнатовъ. Поляки сыграли очень крупную роль въ дл развитія вншней торговли нашего города. Привлекъ ихъ въ Одессу мой ддъ, Феликсъ де-Рибасъ.
Премьеръ-маіоръ русской арміи, сражавшійся въ украинской арміи, оперировавшей въ 1792 году въ Польш, Феликсъ де-Рибасъ сблизился въ Подоліи съ тми польскими магнатами, которые въ силу Тарговицкой конфедераціи дйствовали за-одно съ русскими войсками противъ правительства короля польскаго Станислава-Августа. Въ особенности близко сошелся онъ со знаменитымъ Феликсомъ (Щенснымъ) Потоцкимъ, Собанскимъ, Ржевусскимъ, Маньковскимъ и другими.
Тарговицкая конфедерація, перенесшая потомъ свою дятельность въ Умань и въ Тульчинъ, блистала роскошью и великолпіемъ. Феликсъ Потоцкій, какъ второй король, жилъ въ Умани королевскою жизнью, осыпая царскими дарами свою любовницу, бывшую де-Виттъ, Софію, для которой создалъ свой феерическій Софійскій садъ. Вокругъ Потоцкаго былъ цлый дворъ другихъ помщиковъ-магнатовъ. Феликсъ де-Рибасъ, по окончаніи польской, войны, оставался долго въ Подоліи и вернулся въ Хаджибей, когда онъ уже былъ переименованъ въ Одессу, вернулся къ своему брату Іосифу и указалъ ему на возможность установленія торговыхъ сношеній съ польскими помщиками изъ Подоліи и Волыни.
Вскор затмъ пріхали въ Одессу и помщики, за которыми потянулись возы съ пшеницею и водкою. Прежде подольскіе продукты направлялись, для заграничнаго экспорта, на сверъ — на Ригу и на югъ — на Очаковъ. А теперь они пошли на Одессу.
Путь изъ Подоліи на Одессу былъ трудный. Чумаки, набиравшіе товары на свои скрипучіе возы, боялись нападенія на нихъ со стороны татаръ. Но когда имъ предлагали охрану изъ солдатъ, то они отказывались отъ нея, опасаясь солдатъ больше татаръ. Нападутъ-ли татары — это было гадательно, а что солдаты все сало подятъ — это было несомннно.
Большой чумацкій ‘шляхъ’ на Одессу шелъ отъ Балты и Орлика. Скрипъ возовъ, круторогіе волы, шаровары въ дегт, мазницы подъ возами, запахъ тютюна, бродячія собаки, воздухъ степей и вольныя, чумацкія псни.
Главнымъ руководителемъ польскихъ торговыхъ сношеній съ Одессою былъ графъ Протъ Потоцкій, послдній кіевскій воевода, директоръ такъ называвшагося ‘Польскаго товарищества’. Особенно усилились эти сношенія, когда графъ перенесъ главное бюро этого товарищества изъ Херсона въ Одессу.
Но еще до Прота Потоцкаго въ Одессу прибыли и здсь остались князь Любомірскій, В. Чарторыжскій, графы Иванъ Северинъ и Викентій Потоцкіе, Комаръ, Собанскіе, Маньковскіе и др. Большинство изъ нихъ поселилось на мст ныншней Польской улицы. Сюда, къ ихъ домамъ, съзжались чумацкіе возы. Было недалеко отсюда къ гавани и къ морю.
Протъ Потоцкій установилъ первый перевозку грузовъ пшеницы съ Днпра черезъ Маяки въ Одессу. По случаю прибытія перваго транспорта былъ устроенъ роскошный обдъ, на которомъ присутствовалъ герцогъ Ришелье. Гости сидли, вмсто креселъ, на мшкахъ пшеницы.
Кстати, сказать, на той-же Польской улиц былъ и домъ основателя Одессы, перваго ея градоправителя Іосифа де-Рибаса. На его мст теперь домъ Дулгерова.
Тутъ-же былъ и цлый матросскій поселокъ. Сушились снасти, кипли котелки.
Феликсъ де-Рибасъ былъ самъ крупнымъ землевладльцемъ, на ново пріобртенныхъ Россіей землямъ онъ одинъ изъ первыхъ завелъ правильное хозяйство. Въ его имніяхъ Тузлы, Аджіаска, Михайловка и другихъ, кром хлбнаго хозяйства, были эксплоатируемы соляные и рыбныя промыслы, были сдланы тутовыя плантаціи. На дач его въ Одесс, на Среднемъ-Фонтан, перешедшей впослдствіи къ Саламбье и нын принадлежащей г. Гренбіргу, была построена первая на юг Россіи шерстомойка, были обширные виноградники. Но все состояніе де-Рибаса, вслдствіе неурожаевъ и возникшихъ процессовъ съ казнію изъ-за соли, было подъ конецъ его жизни потеряно, Онъ умеръ въ 1845 году, не оставивъ своимъ дтямъ ничего, кром долговъ.
3-го апрля 1912 года, появились въ одесскихъ газетахъ некрологическія свднія о моемъ отц Михаил де-Рибас, по случаю 30-лтія со дня его смерти въ 1882 году. Ничего выдающагося, съ исторической точки зрнія, онъ для Одессы не сдлалъ. Но онъ такъ.много разсказывалъ намъ, дтямъ, о первыхъ дняхъ жизни Одессы и такъ любилъ свой родной городъ, что вс окружающіе его не могли не проникнуться особеннымъ чувствомъ восхищенія и нжности къ нему, какъ къ представителю одесской старины.
Онъ не помнилъ ничего объ Одесс дурного и постоянно тосковалъ по ея хорошему.
Преобладающею чертою его характера было безкорыстіе. Сильно нуждавшійся, онъ никогда не обращался ни къ правительству, ни къ городу, и когда нкоторые одесскіе городскіе головы, Новосельскій и Маразли, сами предлагали ему ходатайствовать передъ думою о выдач ему пенсіи или пособія, ссылаясь на заслуги его отца, подарившаго городу свой садъ, онъ ршительно отказывался отъ этого и говорилъ: ‘я не хочу быть капитолійскимъ гусемъ’.
Кстати о сад. Когда инженеръ Гренбергь предложилъ городу, лтъ тридцать пять тому назадъ, уничтожить этотъ садъ и построить на его мст доходный пассажъ, отецъ мой, возмущенный кощунственнымъ отношеніемъ къ вол дарителя, собралъ совтъ юристовъ, чтобы установить свое право на возбужденіе иска противъ города. Юристы ршили, что въ зиду явнаго нарушенія воли, положенной въ основаніе дара, отецъ мой, какъ прямой наслдникъ Ф. де-Рибаса, иметъ вс основанія для требованія судомъ возврата ему сада. ‘Ну, хорошо’, объявилъ отецъ, ‘ршено: если только городъ приметъ предложеніе Гренберга, я немедленно возбуждаю искъ о возврат мн сада, но съ тмъ, чтобы, тотчасъ же посл выигрыша процесса, подарить этотъ садъ обратно жителямъ Одессы’.
Одинъ только разъ отецъ мои не отказался отъ оказаннаго ему денежнаго впомоществованія, но э то произошло при обстоятельствахъ, такъ хорошо характеризующихъ и прежнихъ людей, и Старую Одессу, что я считаю интереснымъ остановиться на этомъ эпизод подробне.
Дла отца были плохи. Редактированная имъ французская газета ‘Journal d’Odessa’ имла въ лучшіе годы не боле 300 подписчиковъ. Правда, сотрудники были даровые. О гонорар не было и рчи. А все-же трудно было сводить концы съ концами. Это не вліяло, однако, на интересность газеты, которая была живая и отзывчивая. Вокругъ отца и его редакціи собиралась вся одесская французская колонія. А такъ какъ отецъ умудрялся на свои скудныя средства устраивать еще у себя еженедльные семейные вечера, то у насъ въ дом перебывало все, что было въ Одесс наиболе интеоеснаго и значительнаго изъ литературнаго и художественнаго міра. Ни одинъ прізжій артистъ, писатель, художникъ, фокусникъ, не покидали Одессы, не постивъ отцовскіе jourfix’ы.
Въ особенности любилъ отецъ артистовъ италіанцевъ. Изъ ихъ числа былъ у насъ другомъ дома музыкантъ Городского ‘сгорвшаго’ театра Витоло. Онъ былъ виртуозомъ на гобо и англійскомъ рожк. Ограниченный, добродушный, большой любитель макаронъ — это не мшало ему быть масономъ.
У себя дома, на убогой квартирк, въ которой онъ жилъ со своей женою, урожденной Данцигеръ, онъ постоянно возился съ таинственнымъ мшкомъ, въ которомъ были разныя франкъ-масонскія принадлежности, блый фарухъ, рукавицы, деревянные трехугольники, лопаты, молотокъ. За отсутствіемъ въ Одесс другихъ активныхъ масоновъ, Витоло любилъ таинственно бесдовать самъ съ собою. Входя въ свою квартиру, онъ какъ-то особенно, символически, стучалъ въ свою дверь и, не смогря на то, что дверь была отперта, онъ не входилъ въ нее прежде, нежели самъ не отвчалъ себ такимъ же таинственнымъ стукомъ.
Боже сохрани было касаться его мшка. Онъ готовъ былъ испепелить своимъ сердитымъ взоромъ дерзкаго святотатца. За исключеніемъ этой странности, во всемъ остальномъ Витоло былъ добрйшимъ и милйшимъ человкомъ.
Страстный любитель старой итальянской музыки онъ-вмст съ моимъ отцомъ, (хорошо игравшимъ на фортепьяно) исполнялъ цлыя оперы, не играя ихъ на гобо, а распвая ихъ на вс голоса. Часто помогалъ имъ въ этомъ тотъ Кароссо, изобртатель проволочныхъ загадокъ, о которомъ я уже писалъ въ своихъ очеркахъ.
Макароны, Ченерентола, Норма, невинная итальянская игра въ карты ‘tre setfe’, въ которой требованіе отъ партнера большой или маленькой карты выражалось сильнымъ или слабымъ стукомъ по столу, политическіе споры, воспоминанія о далекой Италіи и къ ужину опятъ Макаровы.
Дла отца пошли совсмъ плохо, увеличились долги. Приходилось одолжаться у друзей на завтрашній обдъ. Одинъ и тотъ-же рубль кочевалъ отъ тетки къ отцу, отъ отца къ тетк, отъ Витоло къ отцу, отъ отца къ Витоло. Правда, въ т времена можно было на одинъ рубль превкусно пообдать цлымъ семействомъ.
Отецъ сталъ приходить въ отчаяніе, какъ вдругъ, совершенно для него неожиданно, онъ получаетъ изъ канцеляріи Новороссійскаго генералъ-губернатора бумагу съ предложеніемъ пожаловать въ канцелярію для полученія присланныхъ на его имя… двухъ тысячъ рублей.
Можно вообразить себ ошеломляющее впечатлніе, произведенное на отца и на всхъ насъ этимъ сообщеніемъ!
Генералъ-губернаторомъ былъ тогда графъ Павелъ Евстафьевичъ Коцебу, человкъ прекрасный, администраторъ ровный, умный — онъ много содйстовалъ укрпленію началъ одесскаго городского общественнаго самоуправленія.
Зная стсненное положеніе отца и его нежеланіе обращаться къ кому-бы то ни было съ просьбами о помощи, Коцебу сообщилъ объ этомъ Государю Александру II, удостоившему своимъ проздомъ Одессу въ 1873 году. Государь изволилъ тотчасъ-же повелть выдать моему отцу дв тысячи рублей негласно изъ собственной Его Величества шкатулки.
Такая высокомилостивая Монаршая помощь глубоко тронула отца.
Отецъ вернулся изъ канцеляріи губернатора блдный, дрожащій отъ волненія, съ карманами, наполненными деньгами.
Первою его мыслью было сообщить объ этой радости своему другу Витоло. Мы пошли на убогую квартиру итальянца. Одъ былъ занятъ переборкою своего масонскаго мшка. ‘Витоло! ‘Hai un ritboio per il bazai? (Есть у тебя рубль на базаръ?’) крикнулъ ему отецъ.— Витоло засуетился.— У меня нтъ, а можетъ быть найдется у жены. Лиза! Есть у тебя рубль?— Жена варила въ кухн макароны. Она пришла искать деньги въ своемъ коммод. Но отецъ остановилъ ее и быстрымъ движеніемъ вытащилъ изъ всхъ своихъ кармановъ цлыя кипы денегъ, которыя бросилъ на столъ.
Витоло упалъ въ обморокъ.
Радость, слезф, переполохъ, приведеніе въ чувство Витоло — все это глубоко запечатллось въ моей памяти. Когда Витоло очнулся и узналъ въ чемъ дло, онъ бросался на шею отца и расцловался съ нимъ въ слезахъ. Потомъ они ваяли другъ друга за руки и, какъ будто сговорившись, воскликнули оба одновременно: Eviva lo Tzar! (Да здравствуетъ Царь)!
Для характеристики прежнихъ людей и прежнихъ нравовъ я долженъ еще разсказать, какъ оригинально былъ отпразднованъ моимъ отцомъ и Витоло день полученія царскаго подарка..
Они долго обсуждали вопросъ о томъ, куда пойти, что сдлать, какое устроить торжество, какъ вдругъ Витоло оснила геніальная мысль: ‘andiamo far una macheronata а la piccola fonfanal’ (пойдемъ устроить макаронату на Малый-Фонтанъ’) И вотъ мы втроемъ (чтобы посторонніе не нарушали нашей затаенной радости) отправились съ 2 тысячами рублей въ карманахъ, предварительно запасшись у Маріани настоящими итальянскими макаронами и сыромъ пармезаномъ, черезъ Ботаническій садъ на Малый-Фонтанъ.
Дачи Дунина, а тмъ паче Аркадіи, въ т времена еще не существовало. Берегъ Малаго-Фонтана былъ обнаженъ и безлюденъ. Не было на немъ ресторана. Не слышно было суетливаго, городского крика дачниковъ. Море рокотало въ одиночеств. Лишь на высокомъ мыс, на самомъ обрыв, была построена какимъ-то грекомъ-рыбахомъ лачуга, около которой можно было приссть и отдохнуть.
Грекъ этотъ былъ подозрительный. Онъ встрчалъ своихъ рдкихъ постителей угрюмо, молчаливо и нехотя доставалъ изъ погреба имвшіеся у него скудные припасы. Помогала ему жена-старуха, тоже угрюмая и молчаливая. Можетъ быть, они стали глухими отъ вчнаго шума моря, а можетъ быть они были контрабандистами. Трудно разгадать душу рыбака.
Веселые, радостные, пріятно утомленные, добрели мы до рыбацкой хижины. Витоло принялся тотчасъ-же за приготовленіе макаронаты. Нашелся котелокъ, старуха поймала кудахтавшую курицу, нашлись помидоры, соль, оливковое масло. Набрали въ котелокъ прсной воды Фонтана, положили котелокъ на угли, развели огонь. А старикъ пошелъ наловить бычковъ.
Всыпали макароны въ котелъ такъ, чтобы они, Боже сохрани, не поломались. И вскор запахло на обрыв такъ хорошо, что даже запаху моря не было обидно.— Разморщинился вернувшійся съ живою рыбою старикъ и вынесъ изъ погреба бутылку настоящаго санторинскаго вина.

Старинные портреты.

Фотографы Гаазъ, Федоровецъ, Хлопонинъ, Мигурскій.— Супруги Кальвицъ.— Карлъ Гаазъ.— Ф. Тритенъ.— А. Шапеллонъ.— Д. Гарибальди.— Треско и его каррикатуры.— H. Н. Мурзакевичъ.— Беккеръ.— Проф. Бриннеръ.— Братья Филиппъ и Генрихъ Бруны.—Ботаникъ Нордманъ.— Д-ръ Качковскій.— Маразли въ молодости.— Прежнія женщины.

Передъ мною цлый рядъ портретовъ — самыхъ обыкновенныхъ фотографическихъ портретовъ. Они въ толстыхъ, выцвтшихъ, облзшихъ съ изорванными паспарту альбомахъ, отъ которыхъ ветъ ароматомъ старины. Сотни рукъ, перелистывавшихъ дорогія страницы, оставили на нихъ нжные, душистые слды. Портреты поблекли и даже выраженіе лицъ на нихъ какое-то угасшее. Но это не время наложило на нихъ свою печать… Что такое время? Портреты поблекли потому, что взоры родныхъ и близкихъ, глядя на черты любимаго лица, уносили съ собою частицы его жизни.
Прежніе фотографическіе портреты были мене эффектны, нежели ныншніе но боле точны и правдивы. Человкъ ‘снимался’ такимъ, какимъ онъ былъ, а не какимъ онъ казался или какимъ хотлъ его сдлать фотографъ. Даже сами фотографы были прежде гораздо ближе къ правд жизни, какъ настоящіе художники. Они не гнались за свтовыми эффектами и не заставляли позирующихъ длать граціозно глупыя улыбки. На простомъ однотонномъ фон, около вазы съ цвтами или кресла съ овальною спинкою, выдлялись поражавшіе своею естественностью и сходствомъ портреты.
Одного такого портрета было достаточно на всю жизнь.
Лучшими фотографами въ старой Одесс считались Филиппъ Гаазъ, Федоровецъ, Хлопонинъ и K. I. Мигурскій. Гораздо позже появились Антонопуло, Димо, Чеховскій и другіе.
Мигурскій имлъ въ Одесс фотографическій институтъ, изъ котораго вышло много прекрасныхъ учениковъ.
Жутко становится на душ, когда разсматриваешь старые портреты. Все это уже мертвецы, но дйствительно-ли они умерли и что такое Смерть? Не напоминаютъ-ли намъ портреты, что то, что мы считали исчезнувшимъ, вовсе не исчезло, а гд-то пребываетъ въ насъ?
Иные портреты вызываютъ улыбку. Вотъ оригинальная чета супруговъ Фридриха и Вильгельмины Кальбицъ. Они сіяютъ торжественною радостью. Они снялись въ день своей серебряной свадьбы — въ 1869 году. Онъ старый учитель музыки типа Миллера изъ ‘Коварства и любви’. Съ взъерошенными сдыми волосами, въ короткомъ черномъ сюртук съ огромнымъ букетомъ-бутоньеркою, съ блыми лентами въ петлиц и широкополымъ цилиндромъ въ рук, онъ, какъ мужъ, стоитъ, опершись на плечо жены. Она сидитъ, ея круглое лицо сіяетъ, об щеки для полны блаженства, въ ея волосахъ цвты, на ней кринолинъ и широкое шелковое платье. Счастливое супружество! Но кто-бы могъ поврить, что ровно двадцать пять лтъ до этого торжественнаго дня, этотъ самый благодушный нмецъ Кальбицъ, будучи еще только женихомъ двицы Гемерле, устроилъ ей въ Одесс неслыханный скандалъ! Вс родные и гости были въ сбор въ лютеранской церкви. Невста давно была готова. Ждала съ нетерпніемъ жениха. Прошло четверть часа, прошло полчаса — онъ не появлялся. Отправились къ нему на домъ. Кальбицъ сидлъ преспокойно у своего фортепьяно и наигрывалъ какую-то импровизацію.— Что вы длаете?— Играю.— Отчего вы не идете въ церковь?— Жду.— Чего-же вы ждете?— Жду денегъ на столъ.— Кальбицъ, объявивъ, что онъ не тронется съ мста, пока ему не принесутъ на домъ общаннаго приданаго, сталъ продолжать свою импровизацію. Пришлось послать за деньгами.
Черезъ часъ Кальбицъ былъ уже въ кирх, въ желтыхъ брюкахъ, синемъ фрак и бломъ жилет.
Онъ былъ музыкантомъ старой школы. Въ его квартир въ дом Гемерле, на Дворянской улиц, часто устраивались музыкальныя собранія, на которыхъ исполнялись исключительно классическія произведенія. Любопытная психологическая подробность: Кальбицъ не могъ выступать на эстрад, передъ публикою, не вслдствіе робости, а потому, что испытывалъ непреодолимый ужасъ при вид щелей подмостковъ, которыя представлялись ему въ вид бездонныхъ пропастей.
Рядомъ съ портретомъ Кальбица — Карла Гааза. Карлъ Гаазъ-отецъ, отецъ того милйшаго Карлуши Гааза, котораго такъ хорошо знали и любили и въ Одесс и въ Кіев. Карлъ Гаазъ-отецъ имлъ въ Одесс фабрику фортепьянъ. Толстякъ, жизнерадостный, большой любитель загородныхъ гуляній. Онъ былъ прекраснымъ музыкантомъ, замчательно, что онъ совершенно легко игралъ на фортепьяно своими толстыми, какъ обрубки, пальцами. Кто еще помнитъ исполнявшуюся имъ, въ кругу друзей, веселую польку его сочиненія и его дивные вальсы?
Обратили-ли вы вниманіе, что толстые и неповоротливые люди совершенно преображаются во время игры и, въ особенности, во время танцевъ? Они вдругъ становятся упругими и легкими, какъ мячики.
Боже! Какъ легко танцовали прежніе толстяки и толстушки!
А вотъ Франсуа Тритенъ, первый въ Одесс консулъ свободной Швейцаріи. Живые, умные глаза, тщательно выбритое старческое лицо и гладко прилизанные волосы на вискахъ голаго черепа. Швейцарская колонія въ Одесс была многолюдна. Она была въ постоянномъ общеніи со швейцарцами, поселившимися при Ришелье въ посад Шабо. Лучшія шабскія вина изготовлялись швейцарцами: Тарданомъ, Шарантономъ, Ансельмомъ и другими. Тритенъ отличался строгостью характера, но былъ всми глубоко любимъ. Онъ тоже былъ музыкантомъ и принималъ участіе въ камерныхъ собраніяхъ Кальбица.
А это кто въ блыхъ брюкахъ и черномъ фрак, бритый, задумчивый, съ французскимъ орденомъ въ петлиц? Онъ очень похожъ на недавно умершаго лектора французскаго языка Огюста Шапеллона. Неудивительно: вдь, это отецъ его, поэтъ Альфонсъ Шапеллонъ, авторъ сборника стихотвореній ‘Des bords de la Mer Noire’, въ которомъ онъ восплъ Одессу, ссылаясь на ея французское происхожденіе:
Odessa par Richelieu
Est d’origine franaise.
Шапеллонъ-отецъ былъ наиболе усерднымъ сотрудникомъ ‘Journal d’Odessa’ и наполнялъ его шарадами, эпиграммами и логогрифами. Онъ сочинялъ прелестные, безпретензіозные стихи на вс торжественные случаи въ одесской жизни и не пренебрегалъ восхваленіемъ въ поэтическихъ четверостишіяхъ италіанскихъ примадоннъ.
Не знаю, какимъ образомъ очутился здсь, въ числ портретовъ одесситовъ, Джузеппе Гарибальди. Онъ въ характерной круглой бород. На голов ‘гарибальдійская’ шапочка съ кистью, на плечахъ широкій плащъ. Оказывается, Гарибальди жилъ въ Одесс въ сороковыхъ годахъ. Онъ имлъ здсь свои коммерческій корабль, который совершалъ рейсы между Одессою и Таганрогомъ.
Въ находящемся въ моихъ рукахъ современномъ дневник описывается путешествіе въ Таганрогъ одной изъ моихъ тетокъ на одномъ пароход съ Гарибальди.
А вотъ и Треско, тотъ карикатуристъ Тресхо, ночныя похожденія котораго въ образ лунатика я уже однажды описывалъ. По любопытной случайности, здсь-же рядомъ съ нимъ портретъ той красавицы, г-жи Юрьевичъ, изъ-за которой бдный художникъ былъ такъ жестоко избитъ ея мужемъ. Г-жа Юрьевичъ — уже пожилая женщина, сохранившая на своемъ лиц черты былой красоты. Чувственныя губы, открытая шея, на голов кружевная накидка. Треско — молодой, съ пріятными усиками, въ художественной тужурк. Онъ сидитъ за столикомъ, на которомъ изящная статуэтка.
Треско! Треско! Онъ оставилъ намъ, въ своихъ карикатурахъ, чудный памятникъ одесской старины, Очень жаль, что его работы до сихъ поръ не изданы. Треско не обезображивалъ людей и умлъ, не прибгая къ шаржу, необыкновенно ярко воспроизводить поражавшія своею типичгостью черты прежнихъ одесситовъ.
Вотъ Де-Гаро, толстенькій, низенькій французикъ съ моноклемъ въ глазу и съ вчною сигарою во рту. Онъ поражалъ одесситовъ своею развязною манерою здить на дрожкахъ: онъ полулежалъ на сидніи, положивъ свои короткія ножки на козлы кучера. Большой нахалъ. Богъ его знаетъ, откуда онъ взялся и куда исчезъ изъ Одессы. Онъ писалъ легкіе фельетоны въ ‘Journal d’Odessa’. Мой отецъ — длинный-предлинный — долженъ былъ сгибаться вдвое, чтобы говорить съ Де-Гаро. Треско уморительно изобразилъ ихъ разговоръ.
А вотъ Мурзакевичъ. Профессоръ, а затмъ директоръ Ришельевскаго лицея. Сановная фигура съ тройнымъ подбородкомъ. Добродушія ни малйшаго, во всемъ, въ лиц, во взор и въ тяжелой походк выраженіе недоступной важности. Передо мною его фотографическій портретъ. Круглая большая голова, обрамленная торчащею изъ-подъ подбородка круглою бородою. Треско изобразилъ его тоже во всей его важности. Онъ сидитъ за обденнымъ столомъ. Въ рукахъ у него вилка и ножъ, а передъ нимъ огромной величины индюкъ. Мурзакевичъ былъ извстенъ своимъ феноменальнымъ аппетитомъ. Но на карикатур этотъ индюкъ былъ помщенъ не ради одной гастрономіи. Онъ удивительно гармонировалъ съ чиновною фигурою самого Мурзакевича.
А старикъ Сепичъ, а Рандичъ, а Мишель Бернштейнъ, а скрипачъ Симони! Они въ карикатурахъ выглядли, какъ живые.
Въ числ фотографическихъ карточекъ встрчаю портретъ одесскаго археолога П. В. Беккера, бывшаго директора одесской второй гимназіи. Физіономія пастора. Онъ былъ эстляндцемъ. Имя Беккера памятно одесситамъ еще потому, что онъ былъ отцомъ того Оскара Беккера, родившагося въ нашемъ город въ 1839 году, который покушался въ Баденъ-Баден въ 1861 году на жизнь прусскаго короля Вильгельма.
А вотъ и Бриннеръ, знаменитый, понын здравствующій маститый историкъ. Но Брикнеръ въ молодости, когда онъ былъ еще профессоромъ всеобщей исторіи въ только что народившемся Новороссійскомъ университет. Видъ молодого нмецкаго ученаго. Бархатный воротникъ на свтломъ сюртук, большой черный галстухъ, очки. Фотографія Рауля.
Жалю, что у меня нтъ подъ рукою портрета Скальковскаго, историка новорожденной Одессы. Но я отлично его помню маленькимъ, старенькимъ, бритымъ, съ подбородкомъ, глубоко сидящимъ въ галстух, что не мшало, однако, его голов быть всегда высоко поднятою. Я не знаю, гд находятся теперь собранные имъ обширные историческіе матеріалы.
За то передо мною портретъ профессора Филиппа Карловича Бруна, посвятившаго почти всю свою жизнь на изученіе исторіи побережья Чернаго моря. Чудные, живые, срые глаза, полуоткрытый ротъ, готовый всмъ восхищаться, черты лица финскаго шведа, каковымъ онъ и былъ. И переношусь я мыслью къ моему далекому дтству, когда, сидя на колняхъ моего дяди (Ф. К. Брунъ былъ женатъ на сестр моего отца), я слушалъ его возгласы негодованія по поводу образа дйствій Пруссіи по отношенію къ Даніи. Увлекаясь и шутя, дядя обращалъ даже ко мн свой негодующій вопросъ: ‘ну, что ты скажешь на счетъ Шлезвигъ-Голштиніи?’.
Ф. К. Брунъ прибылъ въ Одессу въ 1832 году, приглашенный занять мсто преподавателя исторіи и статистики въ Ришельевскомъ лице. Впослдствіи онъ былъ избранъ профессоромъ и перешелъ въ Новороссійскій университетъ, всю свою жизнь онъ прожилъ въ Одесс, но умеръ и похороненъ въ Славут. Онъ былъ ученымъ прежняго типа: глубоко по отношенію къ себ добросовстный, ничего самому себ не прощавшій. Знатокъ статистики и даже авторъ нсколькихъ трудовъ по этой наук, онъ вдругъ разочаровался въ ней, отказался отъ ея преподаванія и впослдствіи въ теченіе всей своей жизни никакъ не могъ простить себ, что онъ не только самъ думалъ, но и другимъ говорилъ, что статистика — наука. Вообще, профессоръ Брунъ былъ не склоненъ къ отвлеченіямъ и даже въ области исторіи предпочиталъ изученіе подлинныхъ памятниковъ старины. Онъ былъ восторженнымъ археологомъ, постоянно занятый раскопками въ Ольвіи и на восточномъ берегу Чернаго моря.
А вотъ и братъ его, Генрихъ Брунъ, профессоръ математики въ Ришельевскомъ лице и инспекторъ классовъ въ одесскомъ институт благородныхъ двицъ. Полный, розовощекій, бритый, лысый, въ очкахъ, онъ былъ большимъ любимцемъ всхъ одесскихъ институтокъ. У него была пагубная страсть къ карточной игр, игр не въ клуб и не на большія деньги, а къ игр въ сред товарищей, ради процесса игры. Онъ увлекался игрою, какъ математическою задачею, радуясь выигрышу, какъ разршенію какого-нибудь запутаннаго уравненія. Онъ умеръ за картами отъ удара.
О братьяхъ Брунъ разсказывались анекдоты, будто они оба очень плохо говорили по-русски и, между прочимъ, будто однажды, когда Генрихъ, придя отъ цирульника, сообщилъ брату, что онъ только что ‘постригался, то Филиппъ замтилъ ему, что слдовало сказать не постригался’, а ‘постригнулся’. Но это только анекдотъ. Дядя Брунъ говорилъ по-русски прекрасно, безъ нмецкаго акцента.
А вотъ портретъ близкаго друга Бруна, тоже, какъ онъ, финляндскаго уроженца, профессора ботаники, академика А. Нордмана. Посл Дессмета онъ былъ директоромъ нашего Императорскаго ботаническаго сада и много сдлалъ для его упорядоченія. Портретъ литографическій. Блокурые волосы, большіе, добрые, срые глаза, круглые бакенбарды, обрамляющій подбородокъ блый воротничекъ. Во всхъ чертахъ спокойная красивость. Ботаниническій садъ при Нордман имлъ свыше 70 десятинъ. При немъ было учреждено главное училище садоводства, которое, просуществовавъ въ Одесс около 15 лтъ, было переведено въ Умань. Нашъ Ботаническій сад пользовался такою славою, что его разсады посылались въ Крымъ, въ Алупку и даже заграницу.
Много еще, много передо мною портретовъ. Они воскрешаютъ во мн наше славное и счастливое былое, когда прибывшіе въ Одессу ‘чужіе’ люди становились родными нашему городу и работали на него съ беззавтною любовью.
Наслдіе этихъ людей — въ рукахъ современнаго поколнія. Пусть оно его бережетъ.
Мн трудно оторваться отъ этихъ портретовъ. Вотъ старикъ со всклокоченными волосами, съ безпорядочными усами, сливающимися съ безпорядочною бородою, изъ подъ густыхъ бровей — умные глаза. Чудная фотографія Мигурскаго. Это докторъ, кажется, Качковскій. Кто еще его помнитъ?— А вотъ самъ Федоровецъ. Бархатная куртка, волосы, закинутые назадъ, большой умный лобъ. Глаза мечтательные, врующіе во все мистически-красивое. Я разсказывалъ уже про его интересные опыты сонамбулизма.— Вотъ Маразли, Григорій Григорьевичъ, но молодой, съ великолпною большою бородою и съ моноклемъ на широкой шелковой тесемк. Вотъ баронъ Унгернъ-Штернбергъ, строитель первой одесской желзной дороги. Вотъ Сабанскій, одесскіе дома и магазины котораго были конфискованы въ пользу казны посл польскаго возстанія. Вотъ Мигурскій, вотъ Фельдау, вотъ Маврокордато…
Но пора закончить мой очеркъ и я бросаю послдній взглядъ на чудныя фотографическія изображенія прежнихъ одесскихъ женщинъ. Вотъ он въ своихъ роскошныхъ круглыхъ платьяхъ съ тысячью оборокъ. Блыя плечи, тонкія тальи, кружевныя шали. Какъ он были естественно изящны!— Какъ он были кокетливы и, вмст съ тмъ, какъ он были далеки отъ современнаго флирта!

Тоска по пыли.

Одесская пыль.— Прежнее солнце.— Ночь на бульвар.— Саранча.— Водосточныя канавы.— Торговецъ лимонами.— Погромъ.— Хлбныя магазины.— Вчная молодость.

Настоящій старый одесситъ не можетъ не тосковать по прежней одесской пыли. Одесскую пыль восплъ даже Пушкинъ! На современной картинк, исполненной въ литографіи Брауна, о которой я однажды упоминалъ, есть отличное изображеніе пыли, поднимавшейся въ прежніе годы на Соборной площади. Одесситы, какъ застигнутые Самумомъ бедуины, присдали, съеживались и высоко поднимали воротники пальто, а дамскіе кринолины, къ ужасу стыдливыхъ прежнихъ одесситокъ, вздымались, обвваемые втромъ, то въ одну, то въ другую сторону, какъ раскачавшіеся колокола. Вся площадь окутывалась вихремъ пыли. Собора не было видно вовсе. Дежурный солдатъ. стоявшій на гауптвахт, на углу Преображенской, зорко слдившій за проходившими черезъ площадь военными, едва отличалъ прапорщика отт генерала. Случалось, что онъ зазвонитъ вдругъ въ тревожный колоколъ, выбжитъ вся кордегардія, выстроится по парадному на караулъ… и окажется, что воинскія почести были отданы, по ошибк, изъ-за пыли, какому-то штыкъ-юнкеру.
Прежняя одесская пыль была не такою, какъ нын, она была благоуханною — какъ пыль цвтовъ. Море, степи, акаціи отдавали ей свои осадки и были причиной ея своеобразно пріятнаго аромата.
Шла къ намъ прежняя пыль отъ солончаковыхъ песковъ Пересыпи, отъ большого чумацкаго шляха въ новороссійскихъ степяхъ, но поднималась она, конечно, и изъ самой Одессы изъ подъ ногъ негоціантовъ, рабочихъ и франтовъ, утаптывавшихъ немощенныя одесскія улицы. Тонкая, мелкая, чистая, легко дававшая отпечатокъ всему, что къ ней касалось, она прекрасно замняла тотъ золотой песокъ, которымъ посыпались въ старину любовныя записки.
Днстровскаго водопровода еще не было. Фонтаны Средній и Большой давали, правда, огромныя струи воды, куда значительне ныншнихъ, но мрачная башня Ковалевскаго слабо поднимала ихъ на высоту и одесскія улицы и деревья тщетно жаждали искусственной поливки. Приходилось довольствоваться непосредственными дарами неба. Привольно было тогда въ Одесс пыли. Тмъ боле, что неизмннымъ покровителемъ ея было прежнее одесское солнце.
О, доброе, старое, одесское солнце! Гд ты? Куда ты скрылось? Поднимается и теперь какое-то блдное свтило на нашемъ Восток, но это уже не то. Его лучи не жгутъ и не ослпляютъ насъ, какъ прежде. Говорятъ, будто это мы измнились, будто это наше тло стало меньше воспріимчивымъ къ солнечной теплот. Какая клевета на человка! Разв отъ перемны въ насъ зависитъ, что нын почти вовсе нтъ въ Одесс весны! Вдь, прежде купанья въ мор начинались уже въ феврал. А знойное лто наступало уже въ ма и продолжалось оно до самаго сентября, ровное, горячее, не прерываемое, какъ нын, осенними днями.
Мы перемнились! Но, позвольте, а саранча? Куда двалась саранча? Если-бы въ Одесс оставалось прежнее солнце, то, несомннно, насъ посщали-бы по прежнему т страшныя, восточныя, летучія гостьи, на истребленіе которыхъ посылались цлыя экспедиціи съ чиновниками и поэтами во глав.
Я помню ночь. Посл знойнаго дня многіе одесситы, имли привычку приходить вечеромъ на приморскій бульваръ со своей провизіей (холодныя котлеты и крутыя яйца) и располагаться на ступеняхъ монументальной лстницы. Они здсь ужинали, болтали и старались впитывать въ себя слабыя дуновенія втра съ моря. Была чудная лтняя ночь. Небо сіяло миріадами звздъ. Луна красовалась надъ чернымъ зданіемъ Петербургской гостиницы. Отъ памятника Ришелье падала длинная тнь въ сторону моря. Мы, дти, сидя на цпяхъ, окружавшихъ памятникъ, раскачивались на нихъ, какъ на качеляхъ. Вдрусъ… въ воздух послышался какой-то странный шелестъ, какъ будто шопотъ ста тысячъ голосовъ. Надъ моремъ появилась туча и не успли опытные старые одесситы воскликнуть ‘саранча!’, какъ на памятникъ Ришелье, и на лстницу, и на насъ, дтей, посыпались, какъ частыя дождевыя капли, одно за другимъ крылатыя наскомыя со стекляными, лошадиными мордочками. Дождь саранчи все учащался. Сначала мы бгали, ловили ее, но, когда лихіе наздники посыпались на насъ десятками, сотнями тысячами, зловще треща своими крыльями, то мы такъ перепугались, что бросились бжать съ бульвара. Но туча шла за нами и вскор саранча была уже во всемъ город, во всхъ дворахъ. Мы бжали по трупамъ. Мы отмахивались руками, какъ отъ тысячи враговъ. И, когда легли спать, то долго не могли уснуть отъ стука бросавшейся въ наши окна саранчи.
Въ другую ночь саранча налетла на Ланжеронъ, какъ разъ во время гулянія, устроеннаго пиротехникомъ Роджеро, когда начался оповщенный зелеными афишами на городскихъ столбахъ ‘грандіозный фейерверкъ на суш, на мор и на неб’. Саранча потушила фейерверкъ.
Впослдствіи, когда старое одесское солнце начало терять свою притягательную силу — саранча стала залетать къ намъ все рже и рже. Появлялись, правда, иногда какіе-то ‘коники’ въ довольно большомъ количеств, но это уже не были прежніе страшные гости.
Исчезла саранча, исчезло и солнце. Гд т дни, когда въ Одесс, въ город, было цлое лто такъ жарко и душно, что почти никто не спалъ въ кроватяхъ? Спали на циновкахъ на полу, а то и безъ всякой подстилки. Когда отъ двухъ часовъ посл полудня до 8 часовъ вечера на улиц было совершенно пусто и только къ ночи Одесса оживала!
Къ числу другихъ достопримчательностей старой Одессы надо присоединить еще прежнія наши водосточныя канавы. Он тоже не были лишены поэтичности. Вырытыя самымъ примитивнымъ образомъ въ грунт, по обимъ сторонамъ улицъ, не всегда обложенныя камнемъ, открытыя, он служили стокомъ для всхъ грязныхъ и дождевыхъ водъ Одессы. Иногда по нимъ шли потоки пестро окрашенныхъ помоевъ, иногда он такъ пересыхали, что въ нихъ находили удобный пріютъ бездомные бродяги. По поводу этихъ канавъ я вспоминалъ уже однажды о точно такихъ-же первобытныхъ водостокахъ, описанныхъ Андерсеномъ въ его прелестной сказк объ Оловянномъ Солдатик. Солдатикъ упалъ съ подоконника, угодилъ въ канаву и грязные потоки понесли его. На пути встрчается мостъ, изъ подъ моста окликаетъ солдатика огромная, крыса, требующая отъ путешественника предъявленія паспорта… Въ нашихъ одесскихъ канавахъ были тоже крысы, были тоже мосты для удобства перехода съ тротуаровъ на улицы. Бывали въ канавахъ и солдатики… Такія канавы, къ стыду современныхъ дятелей, существуютъ и теперь еще на нашихъ злополучныхъ окраинахъ.
Мн вспоминается любопытный эпизодъ, имющій связь съ такого рода канавами и, кстати, хорошо характеризующій типъ прежняго одесскаго еврея. Мн было лтъ восемь. Мы жили въ дом грецкаго консула Хавы, на Елисаветинской. Около дома тянулась канава, по которой въ этотъ день лился грязный потокъ. У воротъ стояла чья-то чужая собака. Я хотлъ прогнать ее. Она бросилась. на меня и сильно искусала. Я закричалъ, на улиц произошелъ переполохъ, меня внесли на нашу квартиру и поскоре послали за докторомъ (кстати, рядомъ жилъ извстный въ прежнее время докторъ Прицковъ), докторъ наложилъ на укушенныя мста корпію. Не успли мы успокоиться, какъ сообщаютъ моему отцу, что пришелъ какой-то бдный еврей, торгующій лимонами, который непремнно хочетъ его видть по важному длу.— Что вамъ угодно.— Заплатите мн за мои лимоны.— За какіе лимоны?..— За т, которые выпали изъ моей корзины, когда собака бросилась на вашего сына.— Какое отношеніе имютъ ваши лимоны къ этому случаю?— Я испугался, выпустилъ корзину, лимоны попадали въ канаву и вода ихъ унесла въ своемъ поток!— Моему отцу такъ понравилось это курьезное требованіе лимонщика, что онъ не только заплатилъ ему за дюжину лимоновъ, но и поинтересовался узнать его фамилію. Его звали, вполн соотвтственно роду его торговли, Янкелемъ Цитрономъ.
Я хорошо запомнилъ его фамилію, потому что мн суждено было встртиться съ этимъ Цитрономъ еще разъ, но при совершенно другой, увы! очень печальной, обстановк — во время погрома евреевъ въ 1870 гг. (не помню точно годъ). Та-же характерная картина, что и въ недавнее время. Та-же шайка громилъ, пришедшая съ окраинъ города, предводительствуемая мальчишками. Тоже битье стеколъ, выбрасыванье мебели, распарыванье перинъ, выкатыванье бочекъ изъ кабаковъ… Но, если возможно употребить въ данномъ случа это слово, въ прежнихъ погромахъ было больше ‘добродушія’. Не было того озвренья, которое стало проявляться въ боле близкомъ къ намъ времени. Лучшей иллюстраціей такого ‘добродушія’ можетъ служить эпизодъ съ тмъ-же самымъ Янкелемъ Цитрономъ.
Погромъ достигъ своего апогея на Новомъ базар. Здсь все еврейское было разграблено, перевернуто вверхъ дномъ, уничтожено. Толпа на площади бушевала, какъ стихія. Крытыхъ рынковъ еще тогда не было. Ихъ замняли рундуки и будки со всякимъ товаромъ. Вс еврейскія будки были перевернуты и разрушены въ щепки. Гиканье погромщиковъ сливалось съ воемъ и плачемъ тысячи ограбленныхъ. Пролетали эскадроны казаковъ, они хлестали нагайками направо и налво кого попало, но это нисколько не мшало громиламъ длать свое зловщее дло. И вотъ, какъ-разъ въ самомъ разгар грабежа, когда вс евреи, переставъ защищать свой жалкій скарбъ, попрятались отъ ужаса въ свои подвалы и мины винныхъ погребовъ, вдругъ, къ общему изумленію, на площади появился знакомый мн по исторіи съ собакою Цитронъ, въ своемъ, длинномъ парусиновомъ лапсердак, съ двумя корзинами лимоновъ на обихъ рукахъ.— Куда ты?— Скоре уходи! Тебя убьютъ!— Но Цитронъ только улыбался и, успокаивая тхъ, кто о немъ безпокоился, словами: ша! ша!— шелъ дальше, предлагая всмъ свои лимоны. Это мужество, вызванное, не знаю чмъ непреодолимымъ-ли инстинктомъ торговца, презрніемъ къ страху и къ толп, или состояніемъ внезапнаго помшательства, подйствовала такъ на громилъ, что они не тронули храбреца и сопровождали его шествіе по площади громкимъ смхомъ.
Посл этихъ двухъ случаевъ я больше Янкеля Цитрона не встрчалъ.
Погромъ закончился отвратительнымъ зрлищемъ порки громилъ всенародно на той-же площади Новаго базара. Поркою было замнено возбужденіе уголовнаго преслдованія, но она не произвела никакого устрашающаго впечатлнія. Все время порки стоялъ на площади смхъ, смхъ среди тхъ, кого пороли.
Прежняя пылъ, прежнее солнце, прежнія канавы!.. Картина старой Одессы была-бы, однако, еще не полна, еслибы я ничего не сказалъ о прежнихъ хлбныхъ магазинахъ. Вы помните открытыя двери длиннйшихъ каменныхъ сараевъ, наполненныхъ цлыми торами пшеницы? Помни гели вы вяльщиковъ, лопатниковъ, пересыпавшихъ пшеницу изъ одной горы въ другую? Помните-ли пыль, захватывавшую ваши глотки, ослплявшую ваши глаза? За то зерно, посл пересыпки, теряло свою затхлость и тусклость и становилось свтлымъ и чистымъ, какъ золотыя крупинки.
Этихъ хлбныхъ магазиновъ было большое множество въ старой Одесс и все-таки ихъ было недостаточно для того огромнаго количества зерна, которое привозилось въ нашъ городъ въ иные годы. Отдача въ наемъ магазина была выгодне эксплоатаціи жилья и многіе одесситы передлывали свои квартиры подъ зернохранилища. На углу Елисаветинской и Преображенской, гд теперь санаторія, былъ когда-то дворецъ Сабанскихъ. Дворецъ этотъ былъ отданъ подъ хлбъ и долго можно было видть, какъ пересыпались груды зерна въ прежнихъ блестящихъ, залахъ по бывшимъ паркетамъ. А надъ дверью, въ которую биндюжники сваливали пшеницу мшокъ за мшкомъ, долго красовалась мраморная доска съ мраморнымъ гербомъ.
Очень много магазиновъ было по Херсонской улиц: вся Безыменная площадь, гд нынче университетскія клиники, была окружена ими. Эта площадь, какъ близкая къ Херсонской Застав (во время порто-франко), была всегда запружена возами съ хлбомъ.
Пыль, канавы, солнце, саранча, хлбные магазины!.. Воспоминанія о нихъ уносятъ насъ въ далекое прошлое, со всми его недостатками. Но въ немъ была и наша молодость…

Сергй Ивановичъ Сычевскій.

Всегда въ черномъ, парадномъ, но давно заношенномъ и залоснившемся отъ времени сюртук, въ галстух, съхавшемъ куда-то на сторону,— толстенькій, обрюзгшій, съ лицомъ круглымъ, краснощекимъ, окаймленнымъ зачесанными назадъ волосами и совсмъ не чесанною черною съ просдью бородою — съ маленькимъ носомъ, на которомъ плохо держались очки, и со слегка прищуренными. умными глазами, всегда косившими въ одну сторону — такова была вншность стараго одесскаго литератора семидесятыхъ годовъ — Сергя Ивановича Сычевскаго.
Личность любопытная, сложная, богато одаренная, вмщавшая въ себ и большую силу, и большія слабости.
По прізд въ Одессу изъ Херсона, Сычевскій началъ свою литературную дятельность критическими статьями въ ‘Одесскомъ Встник’, а затмъ работалъ въ ‘Правд’, гд я съ нимъ и познакомился. Не знаю, какія причины привели его — всегда добраго и жизнерадостнаго — къ пагубной привычк пить, но пилъ онъ много и безобразно и это отразилось на всхъ сторонахъ его жизни и дятельности.
Мн больно, что, сойдясь съ нимъ близко и зная многія его хорошія черты, я все же долженъ для врной его характеристики остановиться доле, чмъ я бы желалъ, на доминировавшей въ немъ слабости, свойственной, увы! въ русской писательской сред, не одному Сычевскому.
— Пошелъ, Шарикъ! Пошелъ! Ступай домой!…
Но собака нуль вниманія на Сергя Ивановича и только помахиваетъ хвостомъ. Сергй Ивановичъ сердится, топаетъ ногой и, стараясь принять боле грозный видъ, внушительно повторяетъ свое: ‘Шарикъ, пшелъ!’… съ тмъ-же результатомъ. Шарикъ не только не идетъ домой а, напротивъ, какъ только Сергй Ивановичъ двинется, преспокойно идетъ за нимъ.
И добро-бы собака была какая-нибудь породистая, а то самая обыкновенная дворняжка, грязная, кудлатая, подслповатая. Что Сергй Ивановичъ нашелъ въ Шарик интереснаго — не знаю, но они были большими друзьями. Впрочемъ, Сергй Ивановичъ, вообще, чувствовалъ потребность въ жалости и къ людямъ и къ животнымъ, въ особенности, когда выпьетъ.
Дома мы вс напередъ знали, идетъ-ли къ намъ Сергй Ивановичъ въ нормальномъ или ненормальномъ вид и именно по тому признаку, слдуетъ-ли за нимъ Шарикъ или нтъ. Когда Сергй Ивановичъ былъ трезвъ, голосъ его, обращенный къ собак, былъ авторитетенъ и его приказаніе оставаться дома исполнялось Шарикомъ безъ разсужденій. Но когда хозяинъ былъ пьянъ, то никакія его приказанія и угрозы не дйствовали, и собака неотступно шла за нимъ повсюду.
Бдный Сергй Ивановичъ! Умный, деликатный, жалостливый, онъ чувствовалъ себя совсмъ не въ своей тарелк, когда былъ въ нормальномъ состояніи. Чтобы придти въ себя, развернуть свои сокрытыя силы и проявить свои душевные порывы, ему непремнно нужно было напиться и напиться основательно. Тогда съ нимъ происходило нчто стихійное: свтлыя вспышки широкой любящей души и огромнаго ума чередовались съ безобразными проявленіями чрезмрнаго самосомннія и грязнаго цинизма.
Сергй Ивановичъ любилъ кабакъ и чмъ кабакъ былъ хуже, тмъ онъ чувствовалъ себя въ немъ свободне. Онъ не любилъ и не могъ пить одинъ. Графинъ съ водкою стоялъ предъ нимъ наполненный, Сергя Ивановича мучила жажда, но онъ не касался живительной влаги, мучаясь еще другою, большею, жаждою — найти человка, который составилъ-бы ему компанію. И онъ этого человка очень часто бралъ прямо съ улицы. Впослдствіи въ трезвыя минуты Сергй Ивановичъ высказывалъ, что во всякомъ человк, въ особенности въ тхъ, съ кмъ сходишься случайно, есть душа, какъ въ каждомъ дом, по увренію Кречинскаго, есть деньги — надо лишь только знать, какъ до нея добраться — и не отрицалъ, что выпивка много способствуетъ душевному расположенію.
На углу Тираспольской улицы и Преображенской была нкогда пивная подъ названіемъ ‘Золотой Якорь’. Вотъ здсь Сергй Ивановичъ жилъ, — можно сказать жилъ, потому, что онъ проводилъ здсь и дни и ночи и здсь-же писалъ свои статьи въ газеты. Публика собиралась сюда самая разношерстная, между нею находились личности не только подозрительныя, но и явно грязныя: жирные ростовщики, содержатели домашнихъ ссудныхъ кассъ, какихъ прежде, до учрежденія ломбарда, было въ Одесс большое множество, мужья хозяекъ увеселительныхъ заведеній, мелкіе биржевые маклера, которымъ Фанкони еще не оказывалъ тогда такого широкаго гостепріимства, кутящіе приказчики, бездомные артисты, любящіе пофилософствовать литераторы и просто всякіе пропойцы.
Сычевскій чувствовалъ себя здсь въ своемъ царств. Онъ не только не гнушался пожимать руку всякому проходимцу, но, напротивъ, находилъ въ этомъ какое-то особое удовольствіе, какъ будто онъ исполнялъ свой долгъ, оказывая этому обвшанному невыкупленными золотыми цпочками ростовщику свою нравственную поддержку. Въ Серг Иванович было всегда нчто Мармеладовское (не даромъ онъ такъ хорошо зналъ и любилъ Достоевскаго), но это сказывалось въ немъ не столько въ вид жалости къ себ, сколько въ жалости къ порочности другихъ. Онъ любилъ произносить рчи на моральныя темы, обращая свою проповдь въ упоръ къ завдомому негодяю, доказывая ему всю его подлость и обзывая его соотвтственными именами. Но тотъ, какъ разъ какъ Шарикъ, не повиновавшійся нетрезвому голосу Сычевскаго, преспокойно слушалъ его и даже соглашался съ его неотразимыми доводами, но нисколько не исправлялся и не измнялъ своихъ привычекъ…
Однажды, Сергй Ивановичъ, пригласивъ меня къ себ (это было въ краткіе дни, когда онъ жилъ дома), указалъ мн на мальчишку, котораго онъ заперъ въ чуланъ.
— Вотъ помогите мн — сказалъ онъ — наставить на путь истины этого воришку. Я его поймалъ сегодня утромъ въ своей комнат, когда онъ собирался стибрить мои сапоги, и вотъ съ утра я стараюсь урезонить его, чтобы онъ исправился, а онъ молчитъ, какъ убитый. Ну, выходи!— крикнулъ онъ мальчику.
Изъ чулана вышелъ какой-то грязный комочекъ, слюнявый, заплаканный, дрожащій весь отъ страха. Несчастный видъ его произвелъ какъ на меня, такъ и на самого Сергя Ивановича такое удручающее впечатлніе, что строгій судья не выдержалъ и вскрикнувъ: ‘а ну ее къ чорту, дурацкую мораль!’, далъ мальчику двугривенный и отпустилъ его на вс четыре стороны.
Сергй Ивановичъ пилъ безконечно много и водки, и пива. У него была странная особенность: выпьетъ три рюмки — ничего, а какъ только пропустилъ четвертую — длается звремъ: кричитъ, бранится, неистовствуетъ, скандалитъ. Затмъ, продолжая пить, понемногу приходитъ въ себя и, не помню на какой по счету рюмк, становится вдохновеннымъ. Люди, близко знавшіе Сычевскаго, считались съ этою его особенностью и если хотли, чтобы онъ свободно проявилъ свои необыкновенныя способности, то ждали момента его полнаго опьяненія.
Сергй Ивановичъ обладалъ феноменальною памятью, оказавшею ему огромную услугу въ его культ великихъ людей, онъ не признавалъ ничего средняго, посредственнаго и любилъ изучать творенія лишь великихъ богатырей поэзіи и мысли. Владя великолпно языками англійскимъ, нмецкимъ и французскимъ, онъ зналъ почти наизусть всего Шекспира и могъ процитировать Фауста Геге отъ первой строки до послдней. Виктора Гюго онъ боготворилъ. Нечего и говорить, что онъ зналъ на память всхъ русскихъ поэтовъ. Но вмст съ тмъ онъ былъ основательнымъ знатокомъ классической литературы и на потху подзадоривавшихъ его собутыльниковъ говорилъ и по латыни, и по гречески и по санскритски.
По роду своей литературной дятельности Сычевскій былъ критикъ: онъ долго и много писалъ сначала въ ‘Одесскомъ Встник’, потомъ въ ‘Правд’ на темы о Шекспир, о Байрон, о Гете, о Достоевскомъ и о Виктор Гюго, но статьи его были, хотя и интересными, все-же не такими вдохновенными, какъ его бесды. На столбцахъ газетъ онъ не чувствовалъ себя дома, за то, какъ говорятъ, онъ былъ прекраснымъ лекторомъ и публичныя его лекціи въ Херсон, еще во времена его тамъ учительства, производили чарующее впечатлніе на молодежь. Но я лично зналъ его лишь въ его бытность въ Одесс и въ Кіев.
Жить было трудно, у Сергя Ивановича, была прекрасная жена, отличная музыкантша-піанистка, которую онъ боготворилъ, надо было работать, а тутъ пагубная страсть къ спиртному питью!.. Вотъ Сергй Ивановичъ изъ чистаго литератора сдлался газетнымъ сотрудникомъ на вс руки, причемъ большинство своихъ статей онъ писалъ не въ редакціи газетъ, а въ тхъ пивныхъ, гд проводилъ большую часть своей жизни (долженъ оговориться, что все, что я здсь пишу о Серг Иванович, относится къ послднимъ его годамъ). И сталъ писать онъ одинаково легко: о разведеніи табаку на Кавказ и о Тисса-Эзларскомъ процесс въ Венгріи, и о новомъ цензурномъ устав, и о земств, и о театр, и о городскомъ общественномъ самоуправленіи. Но всегда писалъ онъ въ прогрессивномъ дух, освщая вс свои статьи свточемъ правды и вротерпимости.
Какъ театральный рецензентъ, онъ былъ немного тяжелъ. Вообще, обо всемъ онъ любилъ писать длинно, онъ не умлъ длать краткія характеристики или давать мткія указанія. Но это тогда, когда онъ писалъ въ газетахъ. А если пойти за нимъ въ пивную посл театра (что и длали многіе артисты), то въ живой бесд онъ проявлялъ чудеса остроумія и тонкой наблюдательности. Правда, въ бесду вмшивались совершенно ничего общаго съ искусствомъ не имвшіе люди, но это Сергя Ивановича только вдохновляло.
Разнообразіе писательской дятельности Сычевскаго и его легкая приспособляемость ко всякимъ обстоятельствамъ были таковы, что въ Кіев, куда онъ вынужденъ былъ перехать посл того какъ редакціи одесскихъ газетъ, изврившись въ его аккуратности, стали отказываться отъ его сотрудничества — онъ при мн писалъ одновременно: заказанную ему докладную записку о необходимости учрежденія при земельныхъ банкахъ особыхъ контрольныхъ комитетовъ, статью о всероссійскомъ пьянств для газеты ‘Кіевлянинъ’, либретто для оперы на использованный впослдствіи другимъ сюжетъ изъ ‘Дубровскаго’ Пушкина и, кром того еще… Но объ этой послдней работ я долженъ разсказать особо.
Въ то время въ Кіев начальникомъ эксплоатаціи югозападныхъ желзныхъ дорогъ былъ Серги Юльевичъ Витте. Человкъ большого практическаго ума и еще большаго тщеславія Витте мечталъ уже тогда о томъ, чтобы подняться выше своего скромнаго кіевскаго поста и принять личное участіе въ государственныхъ длахъ. Онъ ради этого всю свою жизнь учился, не задумываясь передъ тмъ, чтобы начать съ азовъ то, чему онъ не усплъ научиться въ школ. Извстно, что своимъ первымъ основательнымъ знакомствомъ съ политическою экономіею онъ былъ обязанъ, уже будучи начальникомъ ю.-з. ж. дор., профессору А. Я. Антоновичу (разсказывали, впрочемъ, что наоборотъ, Сергй Юльевичъ помогъ Афиногену Яковлевичу въ составленіи его ‘Руководства къ наук общественной домовитости’, но легче допустима первая версія). Вообще, Сергй Юльевичъ умлъ отлично пользоваться знаніями окружавшихъ его людей и помощниковъ и когда онъ перешелъ на высшій постъ въ Петербургъ, то первымъ дломъ позаботился взять съ собою своихъ ближайшихъ кіевскихъ сотрудниковъ. Вызвалъ онъ туда впослдствіи и профессора А. Я. Антоновича, котораго помогъ возвести въ званіе товарища министра,— но вскор въ немъ разочаровался.
Такъ вотъ въ этотъ подготовительный кіевскій періодъ къ его будущей государственной дятельности, Сергй Юльевичъ задумалъ написать книгу о желзнодорожныхъ тарифахъ, проводя въ ней, на сколько мн помнится, мысль о томъ, что государство должно изъять изъ рукъ частныхъ ж.-д. обществъ тарифное дло и взять урегулированіе его на себя. Но ту или иную мысль нужно было выразить гладко, понятно и литературно, а Сергй Юльевичъ на счетъ этого былъ слабъ и въ помощь себ для этой цли онъ, не помню по чьей, рекомендаціи, пригласилъ Сергя Ивановича Сычевскаго.
По цлымъ вечерамъ они работали вмст. Сергй Юльевичъ, шагая по комнат, высказывалъ свои мысли вслухъ, а Сергй Ивановичъ слушалъ его, длалъ свои письменныя замтки, и затмъ, вернувшись домой, перерабатывалъ ихъ на чисто по своему. Такимъ образомъ, по словамъ покойнаго Счевскаго, въ общемъ счет, въ ‘Принципы желзнодорожныхъ тарифовъ’ Витте вошло гораздо боле мыслей Сергя Ивановича нежели Сергя Юльевича.
Какимъ-то чудомъ Сычевскій усплъ довести свою работу съ Витте до конца, не смотря на то, что пагубная страсть его не покидала. Сергй Юльевичъ относился къ его слабости снисходительно, вроятно, потому, что въ моменты опьяненія Сычевскій былъ въ состояніи лучше проникать въ чужія, не совсмъ для самаго автора ясныя мысли. За то когда пришлось перейти къ печатанію книги Витте и корректура и наблюденіе за печатаніемъ были поручены Сычевскому, то вышелъ скандалъ., по своей одесской привычк Сергй Ивановичъ избралъ своею постоянною резиденціею въ Кіев довольно низкопробную пивную, куда и сталъ приносить для просмотра корректурные листы. Работая и вмст съ тмъ увлекаясь бесдами съ собутыльниками, онъ сталъ все хуже наблюдать за ходомъ печатанія книги и въ о типъ несчастный день растерялъ въ пивной виттевскіе ‘Принципы’, т. е., говоря профессіональнымъ языкомъ, потерялъ оригиналъ, съ котораго набиралась книга.
Можно себ вообразить негодованіе Сергя Юльевича. Но потеря была непоправима — и дло созданія принциповъ надо было начинать съ начала. Сергй Ивановичъ Сычевскій, былъ, конечно, устраненъ отъ этой работы, она была поручена другому труженику печати, тоже талантливому и на вс руки мастеру, и тоже безнадежному алкоголику, извстному въ журнальномъ мір Кіева — Новицкому.
Сергй Ивановичъ умеръ въ Одесс въ страшной бдности, но ему были устроены великолпныя похороны при содйствіи ‘Одесскаго Листка’, оставилъ онъ посл себя память какъ о выдающейся скрытой душевной и умственной сил, которой повседневная сренькая жизнь не давала достаточнаго простора для проявленія.
Въ наше время какъ будто легче проявить свои силы, но силы-то уже не т…

Григорій Григорьевичъ Маразли.

Отецъ Григорія Григорьевича Маразли, Григорій, если не ошибаюсь, Ивановичъ, былъ старожиломъ Одессы уже тогда, когда ей еще не было и 25 лтъ существованія.
Онъ нажилъ состояніе коммерціей и исполнялъ при граф Ланжерон разныя общественныя обязанности.
Я упоминалъ уже, однажды, что въ первые годы Одессы ея градоправители широко пользовались такъ называемыми общественными силами, т. е. часто обращались, въ трудныя минуты, къ совтамъ и содйствію лицъ, не занимавшихъ въ город никакихъ оффиціальныхъ должностей, но полюбившихъ свою новую родину и готовыхъ сдлать все для ея блага.
Наиболе яркимъ проявленіемъ общественности въ старой Одесс было добровольное участіе горожанъ всхъ состояній и сословій, въ отвтъ на призывъ герцога Ришелье, въ дйствіяхъ администраціи по оказанію помощи правительству въ тяжелое время 1812 года.
Нашествіе Наполеона на Россію и внезапная вспышка чумной эпидеміи въ Одесс сплотили вокругъ Ришелье всхъ именитыхъ гражданъ (въ томъ числ былъ и мой ддъ, Феликсъ де-Рибасъ, получившій особую благодарность и медаль за участіе въ борьб съ чумою).
Принесли тогда одесситы на дло спасенія отечества и родного города крупныя жертвы трудомъ и деньгами.
Когда потомъ, при граф Ланжерон, поднятъ былъ вопросъ о введеніи въ Одесс оказавшаго ей столько блага порто-франко, администраціи вновь понадобилось дружное содйствіе гражданъ.
Въ числ призванныхъ Ланжерономъ, какъ по длу порто-франко, такъ и по другимъ, добрыхъ совтчиковъ (hommes de bon conseil), состоялъ и Маразли.
Любопытенъ фактъ, что отецъ бывшаго нашего городского головы оказалъ особую услугу Одесс въ чисто хозяйственномъ вопрос, ставшемъ впослдствіи предметомъ особенныхъ заботъ Григорія Григорьевича въ вопрос о водоснабженіи города посредствомъ ‘общественныхъ колодцевъ’.
Суть въ томъ, что было время, когда въ Одесс не только не существовало водопровода, но не было и тхъ ‘цистеренъ’, каменныя вышки которыхъ сохранились теперь еще въ немногихъ старыхъ домахъ. Населеніе пользовалось водою изъ бившихъ въ разныхъ балкахъ ключей и фонтановъ и изъ колодцевъ, которые жители рыли безъ всякой системы въ разныхъ частяхъ города.
Рыли колодецъ, вода оказывалась соленоватою, колодецъ бросали, рыли другой и т. д. Кром того, колодцы эти составляли частную собственность усадьбовладльцевь, и населеніе, не имвшее въ Одесс домовъ, переплачивало за воду большія деньги.
Вотъ въ этомъ-то вопрос и пришла администрація на помощь населенію. Была образована спеціальная коммисія изъ нсколькихъ именитыхъ гражданъ — въ томъ числ Маразли-отецъ — для приведенія въ извстность всхъ въ Одесс частныхъ колодцевъ и фонтановъ и для устройства ‘общественныхъ колодцевъ’.
Мн разсказывалъ одинъ почтенный старожилъ, что они помнитъ время, когда въ Одесс на самой средин Большой-Арнаутской улицы зіяло нсколько такихъ ‘обшественныхъ колодцевъ’, откуда забирали воду бабы ведрами и знаменитые одесскіе водовозы.
Но во времена этого старожила, сравнительно молодого еще человка, были уже, кром колодцевъ, и цистерны. Цистерны эти давали роскошную воду, которою пользовались зажиточные люди для столоваго питья и для самоваровъ. Нкоторые домовладльцы, располагавшіе на своихъ домахъ большимъ протяженіемъ желзныхъ крышъ, получали въ своихъ цистернахъ такое обиліе дождевой воды, что продавали ее ведрами и наживали на ней большія деньги (одинъ домовладлецъ получилъ отъ дождевой воды свыше 6 тысячъ рублей дохода въ годъ).
Кром службы городу, Маразли-отецъ много поработалъ и на пользу своихъ соотечественниковъ — грековъ, участвуя въ учрежденіи въ Одесс разныхъ просвтительныхъ и благотворительныхъ греческихъ обществъ.
Многіе одесситы, помнящіе стихи Пушкина изъ его ‘Евгенія Онгина’:
Я жилъ тогда въ Одесс пыльной
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гд ходитъ гордый славянинъ,
Французъ, испанецъ, армянинъ,
И грекъ, и молдаванъ тяжелый,
И сынъ египетской земли,
Корсаръ въ отставк Морали
думали, что поэтъ имлъ въ виду отца Григорія Григорьевича Маразли, которагоіе назвалъ полной фамиліей изъ деликатности, но мой отецъ, въ одномъ изъ своихъ очерковъ, помщенныхъ въ ‘Правд’, точно разъяснилъ, что между Морали и Маразли ршительно ничего общаго не было.
Пушкинъ видлъ на улицахъ Одессы настоящаго корсара въ отставк, какихъ не мало было у насъ въ его время. А Маразли былъ самымъ обыкновеннымъ, но почетнымъ негоціантомъ.
Заговорилъ я объ отц Григорія Григорьевича по поводу присланныхъ мн отъ одного любезнаго старожила воспоминаній о нашемъ покойномъ городскомъ голов.
Интересныя воспоминанія эти не охватываютъ всей біографіи одного изъ виднйшихъ общественныхъ дятелей нашего города, но отлично его характеризуютъ въ домашней и общественной жизни.
Когда-нибудь слдовало-бы написать боле подробную біографію Г. Г. Маразли. А пока ограничусь сообщеніемъ. что отецъ его далъ ему отличное свтское воспитаніе, сначала домашнее, а потомъ въ Ришельевскомъ лице. Григорій Григорьевичъ состоялъ гласнымъ одесской думы съ 1866 года и городскимъ головою съ 20 сентября 1878 года до 1895 года.
Передаю слово моему симпатичному сотруднику:
‘Послдняя четверть XIX ст. исторія Одессы тсно связана съ управленіемъ города городскимъ головою Г. Г. Маразли и его ближайшими сотрудниками. Имъ мы посвятимъ свои бглыя воспоминанія и впечатлнія.
Раннею весной, въ четвергъ на страстной недл священникъ читаетъ двнадцать Евангелій въ церкви училища садоводства, помщавшагося въ половин восьмидесятыхъ годовъ прошлаго столтія на Маломъ-Фонтан, дача Маразли. Въ числ молящихся находятся одесскій городской голова Г. Г. Маразли, его товарищъ баронъ Витте и нсколько знакомыхъ. Въ теченіе съ небольшимъ часа времени чтеніе Евангелій было окончено, такъ что къ семи часамъ вечера вс названныя лица успли пріхать съ Малаго-Фонтана въ домъ Г. Г. Маразли на углу Дерибасовской и Пушкинской, гд ихъ ждалъ обдъ радушнаго хозяина. Г. Г. Маразли не былъ женатъ, поэтому за обденнымъ его столомъ собиралось исключительно мужское общество, неизмнно въ числ шести лицъ, включая сюда хозяина. Предъ началомъ обда Г. Г. Маразли становился улица въ столовую, пропуская мимо себя приглашенныхъ гостей, которые направлялись къ роскошно сервированному закусочному столу. За столомъ мсто напротивъ хозяина неизмнно занималъ ежедневный собесдникъ Г. Г. Маразли, который въ то время несъ обязанности товарища городского головы, сперва баронъ Витте, затмъ профессоръ Б. Н. Лигинъ. Боле почетный гость садился справа отъ хозяина, остальныя лица — Стамеровъ, Кумбари, Хіонаки занимали обычныя сбои мста.
Страдая болзнью глазъ, Г. Г. Маразли, садясь за обденный столъ, надвалъ зеленый зонтикъ, скрывавшій ьсе его лицо. Прислуга во фракахъ подавала кушанья и наливала вина, шепча ихъ названія: мадера, бордо или бургонское, кипрское. По окончаніи обда, Г. Г. Маразли снова становился у входной двери столовой и пропускалъ мимо себя своихъ гостей, которые пожимали ему руку и направлялись въ бильярдную и кабинетъ. Здсь хозяинъ садился въ глубокое кресло, и взявъ въ руки лежавшія на столик четки, медленно перебиралъ ихъ, чтобы не заснуть. Приглашенный посторонній, не принадлежавшій къ числу завсегдатаевъ, садился по близости хозяина, поддерживая съ нимъ бесду. Такую бесду Г. Г. Маразли очень любилъ и старался залучить къ себ интересныхъ для него собесдниковъ. Прідетъ въ Одессу выдающійся артистъ, онъ получаетъ приглашеніе на обдъ.
Въ конц восьмидесятыхъ годовъ Одессу постила мейнингенская драматическая труппа, во глав которой стоялъ директоръ въ чин тайнаго совтника. Это послднее обстоятельство открыло ему двери въ дом г. Г. Маразли, который, оставаясь вренъ своему принципу амфитріона, пригласилъ директора ‘мейнингенцевъ’ на обдъ. За столомъ рчь зашла о герцог мейнингсискомъ.создавтемъ образцовую драматическую труппу. Въ своей любви къ театру, говорилъ директоръ, герцогъ не остановился передъ женитьбой на актрис посл смерти своей первой жены изъ княжескаго рода. ‘Der Mahn hat Courragel’ со вздохомъ заключилъ свое повствованіе директоръ.
‘Меннингенцы’ давали въ Одесс на сцен новаго городского театра ‘Смерть Валенштейна’ трагедію Шиллера, ‘Юлія Цезаря’ Шекспира, ‘Ифигенію въ Таврид’ Гете, ‘Заговоръ Фіеско въ Гену’ Шиллера. Для исполненія массовыхъ сненъ, гд нужно было воспроизвести движеніе толпы, на площади, улиц, въ обширныхъ залахъ замка.— ‘Мейнйнгенцы’ прибгали къ содйствію мстныхъ солдатъ, которыхъ обучали въ нсколько репетицій и длали изъ нихъ римлянъ въ ‘Юліи Цезар’, рыцарей въ ‘Смерти Валенштейна’.
Пвецъ басъ изъ парижской оперы Морель пріхалъ въ Одессу и поставилъ оперу ‘Фаустъ’ Гуно, въ которой онъ исполнялъ роль Мефистофеля. Наканун своего дебюта на одесской сцен, онъ обдалъ у Маразли и говорилъ, что каменный помостъ, устроенный изъ пожарной предоросторожности между рампой и сценой гд стоятъ артисты, производитъ на него расхолаживающее впечатлніе и мшаетъ установить непосредственное общеніе съ зрителями.
Директоръ московской музыкальной консерваторіи В. И. Сафоновъ впервые постилъ весной 1896 г. Одессу, когда дирижировалъ двумя концертами въ Городскомъ театръ. Одесситы отнеслись съ перваго-же раза въ высшей степени сочувственно къ русскому дирижеру. Неоднократно во время двухнедльнаго своего пребыванія въ Одесс В. И. Сафоновъ бывалъ приглашенъ къ Г. Г. Маразли на обды, которые характеризовалъ въ слдующемъ двустишіи:
‘Обдали у Маразли вы?
‘Тамъ за столомъ ума разливы!’
Выйдя изъ-за стола посл обда, Г. Г. Маразли садился въ кресло и бралъ въ руки четки, перебирая которыми думалъ разогнать дремоту. Входитъ слуга во фрак и докладываетъ:
‘Ихъ превосходительство генеральша К…. изволили спрашивать по телефону: какъ здоровье вашего превосходительства?’. На что Г. Г. Маразли, похлопавъ четками, отвчалъ: ‘Скажите ихъ превосходительству генеральш К…. что мое здоровье хорошо!’.
Слуга говоритъ: ‘Слушаюсь’ и уходитъ, но чрезъ нсколько минутъ возвращается и докладываетъ: ‘Ихъ превосходительство генеральша К… просятъ прислать за ними экипажъ’.
Г. Г. Маразли, оживляясь, приказываетъ: ‘пошлите!’.
Вскор слышится шумъ вызжающаго изъ двора экипажа, который стоялъ уже наготов, такъ какъ описанная спена повторялась ежедневно и дйствующія лица хорошо изучили свои роли.
Очень рдко Г. Г. Маразли приглашалъ къ себ одесское общество. По случаю столтія города Одессы, имъ устроилъ у себя на дач, на Маломъ-Фонтан, вечеръ съ фейерверками и иллюминаціей, да въ другой разъ въ конц девяностыхъ годовъ зимой пригласилъ кысеб на любительскій спектакль, въ которомъ принимала видное участіе М. Ф. Кичъ, игравшая роль маркизы во французскомъ водевил вмст съ барономъ Штейгеромъ, исполнявшимъ роль ея поклонника. Участіе М. Ф. Кичъ въ любительскомъ спектакл въ том Маразли, заставило говорить, что маразли кичится!’.
Нсколько лтъ спустя Г. Г. Маразли обвнчался съ М. Ф. Кичъ.
Въ теченіе почти семнадцати лтъ Г. Г. Маразли состоялъ одесскимъ городскимъ головой. Неся свою общественную службу, онъ вдохновлялся виднными имъ примрами вліятельныхъ ‘Burgermeister’овъ’ въ Германіи. Пріхавъ въ деревню ‘Oberamergau’, гд каждыя десять лтъ ставятъ мистеріи изъ жизни и смерти Іисуса Христа,— Г. Г. Маразли не нашелъ для себя помщенія, такъ какъ наплывъ прізжихъ былъ такъ великъ, что нее было занято. Онъ немедленно обратился къ ‘Brgermeistеr’y’ деревни Обергамергау, ссылаясь на свое званіе одесскаго городского головы, чтобы получить приличную квартиру, но въ виду встртившихся затрудненій, разразился восклицаніями, что, если-бы ‘Brgermeister’ деревни Оберамергау пріхалъ въ Одессу, то одесскій городской голова сумлъ-бы позаботиться о доставленіи ему удобнаго помщенія. Когда Г. Г. Маразли, вернувшись въ Одессу, разсказалъ о своемъ посщеніи мистеріи въ Оберамергау и о томъ, что зрителей собралось свыше пяти тысячъ человкъ, пріхавшихъ со всхъ концовъ свта, то слушавшій его графъ А. Г. Строгановъ охладилъ вс эти восторги краткимъ замчаніемъ: ‘cinq mille imbciles!’.
За все время управленія городскими длами Одессы Г. Г. Маразли, испыталъ одну непріятность, глубоко имъ прочувствованную. Дятельность Маразли и его ближайшихъ сотрудниковъ сначала была направлена на вншнее украшеніе города. Устроили Александровскій паркъ, выстроили новый городской театръ. Весной 1888 г. бывшій тогда генералъ-губернаторъ и командующій войсками генералъ Роопъ пригласилъ гласныхъ городской тумы къ себ во дворецъ въ день Св. Троицы посл окончанія соборной литургіи. Гласные, празднично настроенные и въ праздничныхъ нарядахъ, направились въ домъ генералъ-губернатора, думая, что ихъ ожидаетъ радушно предложенный затракъ. Собрались въ зал, сгруппировались и ждутъ. Открывается дверь и въ ней показывается невысокая фигура генерала Роопа, который, отчетливо произнося каждое слово, говоритъ:
‘Сады устраивать умете, а чистое блье для больныхъ въ городской больниц доставлять не умете…’ посл чего генералъ Роопъ повернулся и двери за нимъ закрылись. Гласные нкоторое время молчали, затмъ молча разошлись, затаивъ волновавшія ихъ чувства. Слабымъ утшеніемъ являлось воспоминаніе, что при ое д крпости Карса въ послднюю турецкую войну 1876—77 года генералъ Роопъ командовалъ пхотной дивизіей, которую поэтому называли ‘ропкая дивизія’.
Лтніе мсяцы Г. Г. Маразли проводилъ сперва въ Карлсбад, гд пользовался большой извстностью подъ именемъ Excellenz Marasly, затмъ халъ въ Парижъ, неизмнно возвращаясь въ август на свою малофонтанскую роскошную дачу.
Нсколько лтъ позже, въ одну изъ такихъ заграничныхъ поздокъ Г. Г. Маразли, я съ нимъ встртился въ Париж, гд мы оба жили въ ‘Grand Htel’ на бульвар Капуцинъ. Г. Г. Маразли былъ не одинъ, съ нимъ пріхалъ старикъ Стайеровъ, директоръ Бессарабско-Таврическаго банка въ Одесс и П. Н. Кичъ съ женой, которая нсколько лтъ спустя вышла замужъ за Г. Г. Маразли.
Г. Г. Маразли знавалъ Парижъ въ лучшіе молодые годы своей жизни. Окончивъ курсъ въ одесскомъ Ришельевскомъ лицее въ конц сороковыхъ годовь, онъ подолгу жилъ въ Париж во времена блеска второй французской имперіи Наполеона III. Здсь онъ посщалъ театры, былъ принятъ въ обществ артистовъ. Изданная въ восьмидесятыхъ годахъ книга ‘Sarah Barnoum’, посвященная характеристик знаменитой актрисы Сарры Бернаръ, упоминаетъ о томъ, что богатый одесскій грекъ Маразли бывалъ у нея и оказывалъ ей свое покровительство.
Въ одесскомъ своемъ дом, на углу Дерибасовской Г. Г. Маразли собралъ не мало картинъ, преимущественно иностранныхъ художниковъ, фарфоровъ, разставленныхъ на многочисленныхъ этажеркахъ въ верхнемъ этаж дома, здсь-же, но только въ нижнемъ этаж, помшалась обширная библіотека, нын переданная въ одесскую городскую библіотеку.
Другое собраніе иного рода находилось въ примыкающихъ къ дому надворныхъ постройкахъ,— это изданные на средства Г. Г. Маразли переводы русскихъ писателей на греческій языкъ. Количество изданныхъ книгъ было столь велико, что тяжесть ихъ угрожала цлости постройки, гд он хранились, сбыта-же ихъ среди греческой читающей публики не было никакого.
Будучи крупнымъ землевладльцемъ, Г. Г. Маразли отдавалъ свои земли въ аренду и лично не содйствовалъ поднятію сельскаго хозяйства, онъ не создалъ никакой отрасли промышленности, подобно тому, какъ князь Воронцовъ, а за нимъ князь Л. С. Голицынъ, содйствовали развитію винодлія въ Крыму.
Занимая должность одесскаго городского головы, онъ окружилъ себя сотрудниками, среди которыхъ обращали на себя вниманіе товарищъ головы баронъ Витте, устроитель одесскихъ садовъ, члены управы генералъ Минчіаки, бывшій одесскій полиціймейстеръ, Хари, завдывавшій финансами, наконецъ, профессоръ В. Н. Лигинъ, руководившій народнымъ образованіемъ.
Несмотря на свое иностранное происхожденіе,— Г. Г. Маразли былъ грекъ по рожденію — несмотря на достаточное владніе русскимъ языкомъ, столь извинительное по словамъ Пушкина:
‘Безъ грамматической ошибки,
Я русской рчи не люблю’…
Г. Г. Маразли вошелъ въ условія русской дйствительности и приспособился къ той сред, въ которой жилъ и дйствовалъ, ассимилировался съ нею, достигъ совершеннаго ‘мимикри’ по выраженію соціологовъ, характеризующихъ этимъ терминомъ сліяніе индивида съ окружающей средой.
Несомннно, Г. Г. Маразли внесъ своей многолтней дятельностью улучшеніе въ строй жизни одесскаго общества и этимъ заслужилъ прочувственное слово, сказанное С. И. Знаменскимъ при его погребеніи и приглашавшимъ его ‘остановиться’, т. е. еще мгновеніе побыть съ тми, кто привыкъ рука объ руку съ нимъ идти по жизненному пути.

Прежніе пансіоны — Хотовицкаго, Ришельевской гимназіи и другіе.

Я выскажу сейчасъ ересь: не мшайте дтямъ быть разбойниками. Изъ разбойниковъ-дтей выходятъ прекрасные взрослые люди. Существовала въ Одесс много лтъ тому назадъ частная 8-классная гимназія Хотовицкаго. Въ нее попадали исключительно мало успвавшіе, выброшенные изъ казенныхъ гимназій, ученики. Это были въ большинств сорванцы, лнтяи и разбойники. Я состоялъ въ этой гимназіи преподавателемъ французскаго языка, когда мн было всего двадцать лтъ, а передо мною на скамьяхъ сидли балбесы въ. 22 года, сыновья помщиковъ, недисциплинированные, избалованные, готовые при чинить учителю и своимъ-же товарищамъ всяческую пакость. Гимназія эта была чмъ-то врод ‘бурсы’ Помяловскаго.
Завдывали ею отставной, если не ошибаюсь, полковникъ Хотовицкій и его жена — преимущественно жена. Она принимала учениковъ и преподавателей, присутствовала на занятіяхъ во всхъ классахъ, длала выговоры провинившимся и чуть не сама ихъ наказывала.
У Хотовицкаго была дочка. Бдная! Я не могу безъ чувства грусти вспомнить о ней. Блдная, немощная, съ горящими глазами, она проходила весь курсъ гимназіи вмст съ мальчиками. Одна двочка на полтораста сорванцовъ! Самолюбивая, работящая, подъ строгимъ и требовательнымъ надзоромъ родителей, она учила, зубрила уроки и вчно мучилась недостаточнымъ ихъ знаніемъ. Я не замтилъ ни разу въ ней выраженія радости. Помню экзаменъ. При одномъ вопрос она сбилась, поблднла и упала въ обморокъ. Хотовицкіе любили свою дочь, но своими неумлыми педагогическими пріемами сами свели ее въ могилу. Она умерла, не окончивъ гимназіи.
Не только во время ‘перемнъ’, но и во время самихъ занятій — въ классахъ стоялъ такой шумъ и гамъ, что никакое правильное преподаваніе было невозможно. Выгонишь ученика изъ класса — онъ въ восторг, за нимъ просятся другіе. Поставишь кого нибудь въ уголъ, — онъ своими гримасами смшитъ весь классъ. Пригрозишь ученику исключеніемъ изъ гимназіи — сами Хотовицкіе вступятся за него. Худшіе ученики вносили наибольшую плату.
Единственнымъ средствомъ поддержать порядокъ и тишину въ класс было возбудить въ ученикахъ интересъ къ данному уроку. Приходилось, вн всякой программы, переходить къ разсказу чего-нибудь интереснаго. При всемъ озорничеств учениковъ, въ нихъ — въ каждомъ изъ нихъ — есть чисто дтская жажда ко всему чудному, дивному, занимательному. И счастливъ былъ тотъ преподаватель, который умлъ привлечь къ себ дтское вниманіе…
Въ числ преподавателей гимназіи Хотовицкаго были учителя русскаго языка — А. И. Желябовъ, исторіи — Смоленскій, математики — Розенбергъ и другіе.
Боже! Что продлывали гимназисты со своими классными надзирателями! здили на нихъ верхомъ, наливали воды въ ихъ карманы, пакостили имъ чмъ могли, проявляли геніальнйшую изобртательность въ способахъ издвательства надъ ними. Люди-воспитатели изъ-за куска хлба терпли глубокія нравственныя муки, а дти-мучители радовались этому и лишь тогда оставляли въ поко свою жертву, когда доводили ее до слезъ.
Конечно, главною причиною распущенности дтей было то, что Хотовицкіе сами боялись платныхъ учениковъ. Не воспитатели жаловались на дтей, а дти жаловались на воспитателей и почти всегда, по ршенію Хотовицкихъ, дти оказывались правыми.
Казалось-бы, при такихъ удивительныхъ условіяхъ воспитанія, при такой нравственной распущенности дтей, какіе изъ этихъ маленькихъ сорванцовъ должны были выйти въ жизнь большіе негодяи! А, между тмъ, о бывшихъ ученикахъ Хотовицкаго я ршительно ничего не знаю и не слышалъ дурного и, наоборотъ, я знаю, что многіе изъ нихъ стали прекрасными людьми, хозяевами,— общественными дятелями.
Выводить-ли изъ этого какую-нибудь мораль? Морали не надо. Но одно правило слдовало-бы запомнить: не слдуетъ смшивать дурныя привычки дтей съ испорченностью ихъ души. Душа дтей, какъ и всхъ людей, никогда не бываетъ испорченной — она всегда чиста.
Помню я еще хорошо пансіонъ Ришельевской гимназіи временъ Константина Андреевича Пятницкаго. Не мало было среди воспитанниковъ избалованныхъ и, такъ называемыхъ, ‘испорченныхъ’ дтей. А какіе вышли изъ нихъ хорошіе люди! Если сказались между бывшими воспитанниками неудачники и нравственно-неуравновшенные люди, то, какъ это ни странно, они состояли въ числ тхъ, которые считались въ пансіон наиболе благонравными.
О нкоторыхъ изъ воспитанниковъ я разскажу дальше, теперь напомню объ обстановк пансіона. Воспитателями моего времени состояли: Н. Б. Хердемовъ — славный, строгій человкъ, любимый старшими воспитанниками пансіона, любившій разсуждать съ ними, направляя ихъ убжденія, вырабатывая ихъ характеръ. Въ немъ не было и тни педантизма. Онъ былъ строгимъ другомъ своихъ воспитанниковъ. Бокаріусъ — милйшій, опытный, профессіональный воспитатель, учитель гимнастики, мягкій и неровный, съ пагубною страстью къ питью, очень живой, преданный длу, искренно-любимый всми дтьми. О. Скоканъ — неизвстно какимъ образомъ попавшій въ воспитатели. Прекрасной души человкъ, онъ нз имлъ въ себ призванія къ воспитательству и его больше тянуло къ излюбленному имъ садоводству. На садоводств и закончилась жизнь Скокана. Дти относились къ нему безразлично, потому что и самъ онъ отдавался имъ не всецло. Пользуясь его мягкостью и близорукостью, они придлывали надъ нимъ шалости, но безъ всякой злобы. Были еще въ числ воспитателей пансіона французы Дюсуше и Галафре. Этотъ послдній, толстенькій, румяный, въ золотыхъ очкахъ, необыкновенно живой, чрезвычайно дятельный, суетливый, соединялъ воспитательство съ общественной благотворительною дятельностью, участвовалъ въ разныхъ дамскихъ комитетахъ. Я не знаю, оставилъ-ли онъ глубокій слдъ въ памяти своихъ воспитанниковъ, но человкъ онъ былъ добрйшій. Состоялъ временно воспитателемъ при пансіон и я.
Вспоминаю ночныя дежурства. Посл молитвы соберешь всхъ воспитанниковъ (число ихъ доходило при Пятницкомь до 140) въ длинныя спальныя комнаты и стараешься вселить въ дтскія души покой.— ‘Тише!’ ‘Ruhig!’ ‘Спать!’. Раздваются дти еще полные неразршившейся потребности въ шалостяхъ, и летятъ подушки другъ другу въ голову и раздаются взрывы смха. Дядька, любимый дядька помогаетъ раздваться, уноситъ башмаки и платье для чистки. Ворочаются дти, болтаютъ, и много надо терпнія и много разъ приходится повторять: Ruhig! Спать! и жалко дтей, и радуешься, глядя на нихъ, какъ сонъ умиротворяетъ самыхъ буйныхъ, самыхъ шаловливылъ. И наступаетъ во всхъ спальняхъ глубокая, святая тишина.
Въ халат, въ туфляхъ обходишь дортуары. Маленькій Жуковскій еще не заснулъ. Это тотъ Жуковскій, о которомъ я выразился, что для принятія въ пансіонъ нкоторыхъ малышей надо требовать отъ нихъ аттестатъ зрлости. Не знаю, что сталось теперь съ Жуковскимъ третьимъ — вроятно, онъ какой нибудь помщикъ или почтенный общественный дятель. Но въ описываемое мною время онъ еще такъ мало былъ подготовленъ къ пансіонской жизни, что постоянно просился домой, къ мам, въ деревню. Поставишь его въ уголъ за невниманіе къ занятіямъ, а онъ говоритъ: я хочу къ мам! Сидя за партой, Жуковскій очень любилъ плюнуть на черную полированную доску и разводить по ней замысловатыя арабески.
Не спитъ, ворочается Жуковскій третій и на мои вопросъ, почему онъ не спитъ, онъ отвчаетъ мн свое всегдашнее: хочу къ мам.
Пойдешь къ другой кровати и остановишься въ изумленіи: спитъ мальчикъ, а глаза его открыты. Становится какъ-то жутко. Разбудишь мальчика, перевернешь его на другой бокъ и вки его смыкаются.
Старшіе спятъ въ отдльной отъ малышей комнат. Имъ разршается заниматься дольше, читать, приготовлять уроки на завтра. Возвращаются изъ отпуска запоздавшіе пансіонеры. Длятся впечатлніями, не даютъ спать остальнымъ. Тише! Ruhig!
Много назрвало мыслей и дурныхъ и хорошихъ на жесткихъ, пансіонскихъ подушкахъ!
Суровый Николовъ обдумывалъ здсь свою будущую государственную дятельность въ Болгаріи.
А ты, Дудниковъ, могъ-ли ты мечтать тогда, что станешь когда нибудь членомъ Государственной Думы?
Мерещились-ли теб уже тогда твои фантастическія скрипки, Добрянскій?
Снилось-ли теб, Васьковскій, что ты будешь проректоромъ Новороссійскаго университета?
А ты, бравый казакъ Власовъ, ты наврное уже тогда мечталъ, что будешь командовать полками!
А Грицаю, строгому, сухопарому Грицаю думалось-ли, что ему будетъ когда нибудь поручено большое и отвтственное дло управленія одесскою таможнею?
Вс притихли, вс заснули, даже Жуковскій 3-й. Одинъ Лаягада еще переворачивается съ бока на бокъ, стараясь переварить только-что съденныя въ одномъ ресторан въ город, куда онъ ходилъ въ отпускъ, пять порцій кроваваго бифштекса.
Лангада обладалъ феноменальнымъ аппетитомъ. Во время пансіонскихъ завтраковъ или обдовъ онъ, въ обмнъ за разныя услуги, а иногда и за деньги, отбиралъ у товарищей ихъ порціи котлетъ, хлбъ или чашки чая съ молокомъ и окружалъ ими свое мсто за столомъ. Однажды, онъ лопалъ въ очень непріятную исторію изъ-за того, что побился объ закладъ, что състъ въ Петербургскомъ ресторан какое-то необыкновенное количество всякихъ кушаній. Собралась публика и, посл выиграннаго Лангадою. пари, кто-то сообщилъ директору К. А. Пятницкому о подвигахъ его воспитанника. Съ трудомъ избгъ Лангада грозившаго ему увольненія изъ пансіона и гимназіи. Теперь, говорятъ онъ творитъ большія инженерныя дла на Д. Восток.
Я встртился недавно съ однимъ бывшимъ моимъ воспитанникомъ, напоминавшимъ мн о томъ, какъ мы коротали вмст томительные, зимніе воскресные дни, какъ я дтямъ что-то разсказывалъ, какъ мы танцовали съ Власовымъ мазурку подъ игру на фортепіано талантливаго уче, ка Серебрякова. Гд онъ теперь и что сталось съ его талантомъ?
Среди воспитанниковъ Ришельевскаго пансіона было много дтей съ задатками большихъ талантовъ. Одинъ малышъ, да кажется, sto тотъ-же Дудниковъ, который сталъ нын членомъ Государственной Думы отъ Херсонской губерніи, усердно занимался выдлкою изобртенныхъ имъ бумажныхъ стнныхъ часовъ. Другой прекрасно рисовалъ, тотъ, кажется, Власовъ, игралъ на віолончели. Иные проявляли въ своихъ сочиненіяхъ и дневникахъ крупные писательскіе таланты.
Кстати о дневникахъ. Для каждаго воспитанника-пансіонера его дневникъ — это его святая святыхъ. Здсь вся его высказанная душа.
Помните-ли вы Бальзака и его психологическій этюдъ о Луи Ламбер? Весь этюдъ основанъ на исповди Ламбера, изложенной въ его дневник. Здсь вс мечтанья, вс муки мальчика. Есть въ разсказ эпизодъ, когда товарищи, чтобы посмяться надъ Ламберомъ, похищаютъ изъ его школьнаго ящика его тетрадку и читаютъ вслухъ наивныя страницы исповди. Горе мальчика о поруганной его святын передано Бальзакомъ въ тонахъ трагедіи.
Воспитанники пансіона Ришельевской гимназіи испытывали не разъ такую-же трагедію, когда, придя утромъ къ своимъ школьнымъ партамъ, они замчали, что ящикъ ихъ былъ ночью вскрытъ и кто-то перелистывалъ ихъ дневники. Длалось это директоромъ гимназіи и даже нкоторыми воспитателями въ цляхъ воспитательнаго воздйствія на учениковъ. И не обращали вниманія гг. педагоги на то, что, проникая самоуправно въ душу ученика, они оскорбляли лучшія его чувства и побуждали его быть впередъ боле скрытымъ не только передъ наставниками, но и передъ собою
Иные ученики, зная возможность ночного нашествія, пользовались своими дневниками для того, чтобы высказать своему начальству такія вещи, которыя оно вовсе не радо было узнать.
Вс воспитанники Ришельевскаго пансіона питали, однако, къ К. А. Пятницкому чувство искренней любви. Его строгость устранила прежде царившій въ пансіон хаосъ (воспитанники пансіона при директорств, если не ошибаюсь, Стратонова свободно выходили ночью изъ гимназіи и творили въ город всякія безобразія. Особенно отличались два племянника бывшаго попечителя Голубцова). Въ особенности хорошо велась при Пятницкомъ вся хозяйственная часть гимназіи и пансіона.
Однимъ изъ лучшихъ пансіоновъ въ старой Одесс считался пансіонъ Кнери, отца нын здравствующаго доктора Кнери, котораго я не усплъ еще поблагодарить за присылку мн интересныхъ рисунковъ извстнаго одесскаго художника-карикатуриста Треско.
Изъ женскихъ пансіоновъ вспоминаю пансіоны: Паджи, Джервази, Пиллеръ, Гепнеръ.
Въ прежней Одесс было также обыкновеніе отдавать дтей на воспитаніе не только въ пансіоны, но и въ семейные дома. Многіе дти полтавскихъ, подольскихъ и бессарабскихъ помщиковъ были отдаваемы въ дома профессоровъ лицея или другихъ извстныхъ въ город лицъ. Такъ, у профессора Вруна воспитывался юноша, ставшій впослдствіи адмираломъ Асламбековымъ, у моего отца воспитывался отецъ ныншяго министра народнаго просвщенія Кассо, адмиралъ Абаза и другіе.

Другъ Ришелье.
Карлъ Яковлевичъ Сикардъ. (1773—1850).

Корабль! Корабль!— Бгутъ одесситы на пунту, къ концу Платоновскаго мола. Бля широко вздутыми парусами, гонимый попутнымъ втромъ, корабль быстро идетъ къ Одесс. На немъ трехцвтный флагъ новосозданной французской имперіи. Онъ изъ Марселя. Друзья Ришелье давно ждутъ прибытія оттуда своихъ соотечественниковъ. Пушенный выстрлъ. То сигналъ изъ крпости. Корабль остановился далеко на рейд.— Это было въ 1804 году. Во всхъ портахъ Чернаго моря были установлены карантины.— Пассажировъ свезли на шлюпкахъ на берегъ и сейчасъ-же помстили для сорокадневной обсерваціи въ Особое зданіе, временно замнявшее карантинное, которое было начато постройкою только годъ спустя.
Въ числ пассажировъ находился молодой марсельскій негоціантъ, Шарль Сикардъ, пріхавшій въ Одессу, чтобы повидать городъ, ввренный попеченіямъ герцога Ришелье.Его томило карантинное сидніе. Однажды, при посщеніи карантина одесскими властями, къ Сикарду обратился одинъ изъ старшихъ чиновниковъ, спросилъ его по-французски о здоровья и, освдомившись о цли прізда въ Одессу, пригласилъ его къ себ для ознакомленія его съ городомъ и его торговлею. То былъ самъ герцогъ.
Когда, посл карантина, Сикардъ поспшилъ отправиться въ городъ и спросилъ о мстонахожденіи генералъ-губернаторскаго дворца, ему указали на маленькій деревянный домикъ, около ныншней Театральной площади, передъ которымъ росло нисколько молодыхъ акацій.
Вся квартира герцога состояла изъ пяти маленькихъ комнатъ. Длинныя скамейки вмсто стульевъ, маленькій круглый столъ, замнявшій собою письменное бюро. Марсельскій корабль прибылъ въ Одессу кстати. Онъ привезъ для дома Ришелье недостававшіе ему стулья, т знаменитые марсельскіе стулья, одинокіе экземпляры которыхъ, съ продавленными соломенными сидньями, сохранились и до сихъ поръ въ нкоторыхъ благословенныхъ одесскихъ домахъ.
Сикардъ обрадовался гостепріимству герцога и, вмсто временнаго пребыванія въ Одесс, поселился здсь навсегда.
Личность Шарля Сикарда сохранилась въ памяти одесситовъ въ особенномъ сіяніи — сіяніи, которое ему дала его дружба съ Ришелье. Все, что мы знаемъ свтлаго, хорошаго, интимнаго о жизни и чертахъ характера лучшаго градоправителя Одессы, стало намъ извстнымъ, главнымъ образомъ, благодаря Сикарду. Онъ былъ авторомъ тхъ интереснйшихъ для исторіи коммерческой Одессы ‘Lettres sur Odessa’, которыя были изданы имъ въ Петербург, какъ разъ сто лтъ тому назадъ — въ 1812 году. Его перу принадлежатъ драгоцннйшія свднія о Ришелье, помщенныя въ LIV том Сборника Императорскаго Русскаго историческаго общества.
Но и самой Одесс, какъ негоціантъ и гражданинъ, Сикардъ оказалъ незабвенныя услуги. Состоя въ числ ближайшихъ совтниковъ Ришелье, онъ принималъ участіе во всхъ его начинаніяхъ — въ длахъ торговыхъ, благо творительныхъ, таможенныхъ, театральныхъ и даже военныхъ. Зная его честность. Ришелье поручилъ ему отвтственное дло снабженія провіантомъ русской арміи, находившейся въ то время въ Бессарабіи.
Шарль (Карлъ Яковлевичъ) Сикардъ родился во Франціи 28 февраля 1773 г. и погибъ при кораблекрушеніи въ Черномъ мор въ феврал 1830 года во время поздки изъ Одессы въ Константинополь. Въ годы нашествія Наполеона на Россію, не желая оставаться въ двойственномъ положеніи — французско-подданнаго, ненавидящаго своего государя, Сикардъ предпочелъ принять подданство Россіи, что онъ и осуществилъ въ 1812 году, и былъ записанъ тогда-же въ русскіе потомственные дворяне. Впослдствіи онъ былъ назначенъ русскимъ генеральнымъ консуломъ въ Ливорно (1817—1820 г.).
Въ Одесс Сикардъ былъ однимъ изъ учредителей и вице-президентомъ общества сельскаго хозяйства южной Россіи. Состоялъ предсдателемъ знаменитаго въ первые дни Одессы клуба ‘La Redoute’, въ которомъ часто бывалъ, вмст съ высшимъ одесскимъ обществомъ, Ришелье. Былъ членомъ первой въ Одесс театральной комиссіи при только-что построенномъ Городскомъ театр. Много потрудился при учрежденіи въ Одесс порто-франко (при граф Ланжерон). Числился въ состав городского магистрата.
Наиболе цнною заслугою его передъ одесситами является, однако, его трогательная любовь къ Ришелье и искреннее преклоненіе предъ его геніемъ. Благодаря запискамъ Сикарда, въ нашей памяти сохранится навсегда лучшая характеристика этого удивительнаго человка и градоправителя.

УКАЗАТЕЛЬ ВСТРЧАЮЩИХСЯ ВЪ КНИГ ИМЕНЪ.

Абаза, адмиралъ — 363.
Абаза — 279, 284.
Абрассъ — 180, 184.
Антономовъ, купецъ — 65.
Авчинниковы — 82, 84, 285.
Авральди — 264.
Александръ I — 13, 25, 32, 73.
Александръ II — 115.
Алексевъ — 171.
Алларъ — 293.
Алопеусъ, графъ — 285.
Аммосовъ — 94.
Анастопуло — 284.
Андреевскій, Э. С., д-ръ — 274.
Андреевъ-Бурлакъ — 138.
Андросовы — 83, 84, 285, 308.
Анискевичъ — 254.
Ансельмъ — 321.
Антоновичъ, А. Я,— 342.
Антонопуло — 320.
Аркудинскій, маіоръ — 3, 48, 111, 262.
Асламбековъ, адмиралъ — 363.
Аспориди, Симонъ — 111.
Ахметъ-паша — 5.
Аанасьевъ, Г. Е.— 200, 219 220, 226, 227, 220.
Бабушка — 174.
Баламезы, братья — 290.
Балиховъ — 285.
Байронъ, лордъ — 23.
Барскій, С. А.— 226, 227, 330.
Барцалъ — 180, 184.
Барятинская, кн.— 252.
Беккеръ, квартетъ — 181.
Беккеръ, проф—319, 324.
Бемеръ — 278.
Бергеръ — 179, 182, 267.
Беркевичъ — 210, 220.
Бернульи — 16.
Бернштейнъ, М. — 174, 246, 324.
Бертенсонъ, Л. Б.— 251.
Бецкій, Ив. Ив.— 16.
Бирюковы — 84.
Блокъ, проф.— 238.
Бобринскій, Алексй, графъ — 16.
Богдановичъ, Е. Генер.— 252.
Богдановскій, А. М. проф.— 274, 275, 279, 281, 384, 385.
Бодиско — 253.
Бодянскій, Корней — 83, 84.
Бокаріусъ — 359.
Бонгартъ — 160.
Бони — 354.
Бофо, арх. — 254.
Брамбилла — 150.
Браунъ — 327.
Бриннеръ, проф.— 319, 324.
Бримеръ — 262.
Бродская, Р. А.— 116, 264.
Бродскій, А. М.— 173, 245, 274, 276, 279, 281, 282, 285.
Бродскій, Сам. Абр,— 245.
Брунсъ — 245.
Брунъ, семейство — 67,148.
Брунъ, Ф. К., проф.— 255, 319, 325, 326, 363.
Брунъ, Г. К. пр — 319, 326.
Брюни, Ж. — 210, 218.
Брянская — 138.
Буонфильоли — 150.
Бурнсеръ — 261.
Бутеневы — 252.
Бухаринъ, М. Н.— 246.
Бушенъ, г-жа — 105, 204, 205, 263.
Вальцъ, проф.— 238.
Варвати, Панаіоти — 83.
Васильчиковъ, князь — 12.
Вассалъ — 274.
Васькозскій — 361.
Вейнбергь, Петръ — 218.
Великановы — 84, 137, 160.
Вель — 143, 146.
Венаконъ-де, графъ-47.
Верель — 116.
Вериго, проф.— 238.
Вернетта — 264.
Вигель, Ф. Ф.— 88, 89,
Вильдтъ, М — 174, 180.
Вилье де Лиль-Аданъ — 174, 254, 260.
Винеръ — 232.
Витаю — 309, 314, 318.
Витте, баронъ — 349—354.
Витте, семейство — 168.
Витте С. Ю.— 342, 343, 344.
Власовъ — 361, 363.
Вобстъ — 310, 214, 215.
Войновичъ, адмиралъ — 18.
Волагъ, де, Францъ — 6, 7, 8, 15, 16, 19, 21, 86, 92.
Волгина — 138, 155.
Волынская — 109.
Воронина — 135.
Воронцова Е. К., княгиня — 87, 90, 96, 97, 98, 114, 115, 255.
Воронцовъ С. М., свтлйшій князь — 3, 38, 69, 71, 74, 93, 99, 114, 262, 273, 354.
Вуро — 107, 263, 264.
Вучетичъ — 155.
Вучетичъ, семейство — 262.
Вучина, Ив.— 105, 265.
Вучина, Ал.— 105, 265.
Гаазь — 319, 320, 321.
Гавріилъ, митрополитъ,— 79.
Гагаринъ, князь — 65, 162.
Галафре — 359.
Галаховъ — 150.
Гарибальди — 319, 321, 322.
Гемерле — 320, 321.
Гепнеръ, пансіонъ — 363.
Германъ, фокусникъ — 146,147.
Герцо-Виноградскій, (баронъ Иксъ) — 203, 228, 231, 290.
Гирсъ — 116, 117.
Глбова — 138.
Гоголь, И. В.— 307.
Годфруа — 244.
Голицыны — 70, 90, 262.
Головнинъ, князь — 245.
Головатый, стр. 3, 20, 111.
Головкинскій, проф.— 238
Гольденвейзеръ, нот.— 161.
Гончаровы — 251.
Горголи, Ив. Савв.— 13.
Горева, Е. Н.— 150, 156, 157, 158.
Горевъ — 138.
Гошовскій — 154. *
Грація, Гаэтано — 150.
Греве — 284.
Гренбергъ, инженеръ — 313.
Гренвиль-Муррей — 124, 264.
Григоровичъ, проф.— 218.
Григоровскій, чтецъ — 152.
Гріельскій — 290.
Гриммъ,— 18.
Грицай, П. С.— 361.
Гроссулъ-Толстой, И. — 227.
Гудовичъ, генералъ — 1, 3, 18.
Гуковская, 290.
Гуровичь, Зигмундъ — 248.
Гуровичъ, С.— J74, 246.
Гютеманъ, циркъ — 180.
Давыдовы — 48, 70, 90.
Давыдовъ, В. Н.— 355.
Дадешкеліани, кн.— 251, 252.
Дама, де-Роже, графъ — 21.
Даниканъ, Леонъ — 105, 106, 107, 148, 149, 215. 265.
Данненбергь, генералъ — 255.
Дантесъ — 252.
Дараганъ — 252.
Де-Азартъ —163, 164, 165.
Де-Брюксъ, Е — 226, 290.
Де-Виттъ, Софья — 311.
Де-Гари — 323.
Дезировъ — 171.
Де-Карьеръ — 253.
Де-Лазари — 264.
Дель-Бубба, Ф.— 210, 218,
Дельпешъ — 245.
Державинъ — 58.
Дерибасъ (Яшка) — 67, 74.
Дессметъ — 326.
Дестуни, бургомистръ,— 63.
Джервази, пансіонъ — 363.
Дзаноти — 91, 255.
Димо — 320.
Добровольскій, Г.— 246.
Добрянскій — 361.
Долгоруковъ, М. М., князь — 33.
Долгоруковъ. П. М., князь — 47.
Доливо-Добровольскій, І. Ф.— 224—233.
Донато, танцоръ — 140, 143.
Донаурова — 284.
Доре — 264.
Дорфманъ, С.— 160.
Доулингъ — 210, 217, 218.
Драго, И. П. — 283.
Дудниковъ — 360, 362.
Дюсуше-359.
Екатерина II — 6, 8, 10, 11, 13, 16, 18, 24, 25.
Ефрусси, Игнатій — 265, 276, 285.
Желзцовъ, Андрей — 76, 80, 81, 308.
Желябовъ, А. И. — 357.
Жуковскій — 360.
Журинъ, 137, 138.
Задлеръ и Арманъ — 275.
Зайченко, Федоръ — 84.
Замбони — 49.
Замятинъ, Ив.— 83.
Запольская — 109.
Зарифи, г-жа — 116, 264.
Земель, братья — 151, 155.
Зильбгерь, г-жа — 264.
Зиминъ — 186, 194.
Знаменскій, С. И.— 355.
Зубовъ, Платонъ, графъ — 7, 8, 15, 80, 86, 93.
Ивановь-Козельскій, М. Г.— 108, 109, 138,
Иннокентій, архіепископъ — 10.
Исаковичи — 76.
Исленевы — 251.
Казеневъ, фокусникъ — 146.
Казначеевъ, А. И.— 90.
Калиновичъ, артистъ — 137.
Кальбицъ — 173, 285, 319, 320, 321.
Кане — 160, 161.
Карагозы — 76.
Каретъ — 293, 307.
Каролина, королева — 62, 71
Кароссо — 176, 177, 178, 297, 298, 299.
Карповъ, полковникъ — 80.
Карузо — 261.
Карута — 307.
Кассо — 363.
Кастельно-де, маркизъ19.
Качковская, Октавія — 39.
Качковскій, д-ръ — 319, 327.
Келлеръ, г-жа — 103, 105, 107.
Кешко, семейство — 117, 246, 260.
Киріяковы — 250.
Киревъ, артистъ — 13.
Кирьяковы — 48, 80, 84, 90.
Киселевскій — 137, 138, 294.
Киселевъ, генералъ — 80.
Кичъ, М. Ф.— 351, 353.
Кленовъ, Евтй — 76, 83, 84.
Кнери, пансіонъ — 363.
Кобле, комендантъ г. Одессы — 34, З8, 47.
Ковровъ — 138.
Козловская, О.— 138.
Коловичъ — 254.
Комаровскій, гр.— 252, 262.
Консоло, скрипачъ — 139, 143, 144.
Константиновъ, Ив.— 83.
Контская, Ванда — 144.
Контскій, Аполлинарій — 139, 140, 144, 145.
Корбіель — 109.
Корсовъ — 180, 182, 184, 266, 267
Корэ — 293, 295.
Котронео — 264.
Коцебу, П. Е, графъ — 116, 255, 263, 316.
Кошелевы — 84.
Краева, С.— 227.
Крапивины — 117, 262.
Крестовскій, Всев.— 227.
Крузова — 109.
Крутикова — 180, 184, 267.
Кузьминскій (Бемоль) — 255, 266.
Кумбари — 349.
Куракинъ, князь — 49, 50.
Курисы — 90.
Куртевъ — 290, 291, 292
Кушнаревы,— 84.
Лабданъ, аббатъ — 41, 47.
Лавиньотъ — 42.
Лавоовская — 181, 184, 267.
Лангада — 361.
Ланжеронъ, графиня — 91.
Ланжеронъ-де, графъ — 16, 19, 21, 22, 24, 25, 26, 38, 47, 69, 71, 87, 93, 262, 345, 346, 366.
Лантье — 116, 245.
Лаэнца, Г.— 150.
Левшинъ, Алексй Иракліевичъ — 90, 270.
Лелевъ-Вучетичъ — 102, 137, 138, 150, 155, 156, 157.
Ленскій — 138.
Леонардъ — 42, 43, 44, 47, 48, 115, 116.
Леонино — 265.
Леонтовичъ, проф.— 235.
Лесепсъ-де, Ф.— 279.
Лигинъ, В. Н.— 349, 354.
Линовская — 138.
Линь-де, Шарль, принцъ — 21, 22, 23.
Липранди, генералъ — 23.
Лифенцовъ, Иванъ — 76, 308.
Лобачевъ, 304.
Лонгиновъ, H. М.— 90.
Лашкаревъ, Мануилъ — 83, 84.
Лупашка — 175
Лучичъ, Ф.— 98, 114.
Ляровъ — 184, 267.
Маврокордато — 327.
Майкова, артистка — 137.
Малефиль, Л.— 218.
Малиновская, Бронислава — 29.
Мальманъ, худ—246, 254, 278.
Мангуби — 76.
Манукъ-бей, князья — 117, 255, 261.
Маньковскій — 310, 312.
Маразли. Г. Г— 5, 44, 105, 116, 248, 251, 264, 319, 327, 345, 355.
Маразли, г-жа — 116.
Марини, г-жа — 253.
Маріани Дж.— 304, 317.
Маркевичъ, А. И.—12.
Марковъ, Ев. — 227.
Маркиронъ — 227.
Мартынова, г-жа — 263.
Марченко, Ан-я — 250.
Масъ, архитекторъ — 151.
Мемертъ — 117.
Меньшикова — 181, 182, 183, 267.
Меркель, полковн.— 4, 409.
Мерли,— 184.
Местмахеръ, баронъ — 274, 281.
Мечниковъ, И. И.— 234, 240, 278, 290.
Мигурскій, К. І.— 167, 174, 246, 254, 257, 319, 320, 327.
Милантъ—148.
Милорадовичъ, генералъ — 48.
Милорадовичъ, пвица — 184, 267.
Милославскій, Н. К.— 109, 121, 124, 128—138, 153, 155, 156, 158—161, 267.
Мнихъ, проф.— 235, 236, 237, 278
Минчіаки — 354.
Мимри — 254.
Михаилъ Павловичъ, В. Кн.— 115.
Молинари, Д. — 279—281.
Морали, корсаръ — 90, 347.
Моранди, Ф. О.— 174, 254, 236.
Морель — 350.
Морикони, пвица — 70, 91, 94.
Морковъ, Ираклій,— 27.
Мормонъ-де, маркизъ — 21.
Мочутковскій, д-ръ — 235, 236, 278.
Мурзакевичъ, проф.— 172, 245, 255, 319, 333, 334.
Мурузи — 117, 253.
Мшковъ — 143, 144.
Навроцкій, В. В.— 160, 161.
Надлеръ, профессоръ-8, 9, 13.
Наццо, Ольга — 348, 250.
Нарышкина, Софья — 42, 44, 46, 49, 50.
Нарышкина, М. А., княгиня — 42, 44, 46, 48, 49, 50.
Неруда, сестры — 262.
Низгурицеръ — 246.
Николаи — 245.
Никитинъ, И. А.— 137, 173.
Николай I — 114.
Николаевъ, артистъ — 134, 135.
Николовъ — 360.
Нитче, Л.— 225.
Новиковы — 8.
Новицкій — 344.
Новосельскій, Н. А.— 105, 118, 205, 246, 263, 274.
Нордманъ—319, 326.
Озмидовъ, М. П. — 229, 230, 246, 355.
Ольденъ, — 243
Ольриджъ, Айра — 121, 122, 123, 124, 125, 127.
Орбинскій, Р. В.— 210, 213, 215, 220, 226, 279, 284.
Орловъ Алексй, графъ — 16.
Орловъ, теноръ — 180, 183, 267.
Остенъ-Бакенъ, баронъ — 264.
Отонъ, арх.— 255.
Отонъ, рестораторъ — 88, 94, 107, 307.
Павелъ I — 21.
Палжи, пансіонъ — 368.
Паламаренко — 254.
Палечекъ — 180, 184, 267.
Пальмъ, А. И.— 279, 283, 284.
Панфиловъ — 290.
Панчи — 264.
Папа-Коста — 94.
Папудова, г-жа — 105, 106, 172, 263.
Папутовъ — 172, 263.
Паскевичъ, графъ — 47.
Паскаль Лателэ — 307.
Пашковъ, А.— 246, 272, 273, 285,
Пересвтовъ, Р.— 226.
Перельманъ, Л. — 246.
Перовскій — 47.
Петковичъ, г-жа — 251, 352.
Петрококино и Гуммель — 307.
Пеццана-Гвалтьери — 107, 108, 180.
Пиллеръ, пансіонъ — 263.
Пироговъ, Н. И.— 279, 281, 282, 283.
Питансье — 143, 147, 148..
Пишонъ — 44.
Плисъ, художникъ — 102, 169, 254.
Покинтеста — 177, 299.
Полетика, г-жа—105, 172, 251.
Попалдопуло, А. С.— 226, 227, 229, 230.
Попичъ, Я. М. д-ръ — 157.
Поповъ, В. — секретарь Потемкина стр. 1, 3.
Порро — 261,
Портновъ, Ларіонъ — 76, 78, 79, 81, 83, 84, 94.
Посоховы — 274, 285.
Потемкинъ, Г. А. Свтл. князь — 1, 3, 7, 19, 20, 21.
Потоцкіе — 312.
Потоцкій К., графъ — 34.
Потоцкій, Протъ, графъ — 311, З12.
Потоцкій, Феликсъ, графъ — 29, 45, 47, 310, 311.
Потоцкая, Софья, графиня — 42, 44, 45, 47, 48, 49.
Прилуцкій — 246.
Прицковъ, д-ръ — 172, 332.
Пршездецкіе — 91.
Пустошкинъ, генералъ — 80, 112.
Пушкинъ, А. С.— 48, 85, 88, 89, 91, 92, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 114, 251, 252, 263, 307, 328, 347.
Пьетерсъ, г-жа — 116, 264.
Пятницкій, К. А. 358.
Раабъ — 180, 184.
Рабиновичъ, Осипъ — 274.
Раевскіе — 48, 70, 90, 99.
Разумовская, Елизавета, графиня — 43.
Разумовскій А. К., графъ — 12.
Разумовскій П. А., графъ — 12, 34, 37, 41, 48, 51—60.
Раканье — 127, 245
Раксомати, Георгій — 61, 63.
Рандичъ — 324.
Раншере-дела — 143, 145.
Рафаловичъ, братья — 106, 137, 160, 161, 265.
Рева, Н. М.— 326.
Редеръ, сестры — 262.
Резголь — 165.
Рейзмани, маіоръ — 112.
Рендель — 217.
Рено — 293.
Рено, баронъ — 47, 87, 88, 94.
Репнинъ, князь — 21.
Ржевускіе, графы — 47, 310.
Рибасъ-де Андрей — 27.
Рибасъ-де, Іосифъ Г.— 10, 12—33, 47, 55, 62, 63, 71, 80, 85, 86, 92, 110, 111, 112. 113, 309.
Рибасъ-де, Михаилъ — 174, 254, 265, 309, 312, 313—318.
Рибасъ-де, Настасія — 16, 18.
Рибасъ-де, Феликсъ — 27—32, 34, 47, 65, 66, 72, 81, 84, 90, 170, 309, 310, 311, 312, 345.
Рибасъ-де, Эммануилъ — 5, 20, 24, 27.
Ризничъ, г-жа — 91, 92, 95, 96, 97, 98, 99, 100, 114, 263.
Рига — 151.
Ризничъ, Ив.— 96, 97, 98, 99.
Ристори, Аделаида — 108, 126, 127, 180.
Ришелье, герцогиня — 40.
Ришелье-де, герцогъ, 10, 16, 19, 21—26, 29—41, 43, 44, 46—49, 66, 69, 71, 72, 73, 74, 81, 87, 88, 93, 113, 114, 118, 262, 307, 345, 364—366.
Ришелье, маршалъ — 39.
Роджеро — 299, 300, 301, 330.
Родили, Петръ — 83.
Родоконаки, П. .— 105, 265.
Родольфъ (см. Питансье).
Рожковъ, Степанъ — 112.
Розенбергъ — 357.
Розенъ, К. Е. 226, 223, 233.
Роопъ, X. Х.— 352, 353.
Рославлевы — 151.
Россетъ, кавалеръ — 21.
Россетъ, скрипачъ — 174.
Росси — 263, 264.
Росси, Эрнесто — 128.
Рошешуаръ-де, Луи, графъ — 19, 36, 37, 40, 44, 45, 48, 49, 71 113.
Рубини — 180, 184, 185.
Румянцевъ-Задунайскій, графъ — 16, 25.
Руннвскій — 210, 216, 217.
Руфъ — 255.
Рыбаковъ, Н. X.— 159.
Савичъ, Н. И.— 279, 284.
Савина, М. Г.— 154.
Саводжъ, г-жа — 253.
Сальвини — 107, 103.
Самойловъ, графь — 74, 90.
Сапожниковъ, Іосифъ — 83, 84.
Сафоновъ B. П.— 350.
Свенторжицкіе — 145.
Свчинъ — 274.
Семека, генералъ — 251.
Сенъ-При-де, Шарль, графъ — 47, 114.
Сепичъ — 324.
Серебряковъ — 362.
Серматеи — 265.
Сикардъ, Шарль — 41, 47, 87, 98, 364, 366.
Сирьякъ — 245, 293, 295.
Скальковскіе — 251.
Скальковскій, Аполлонъ — 8, 12, 324.
Скаржинскіе — 90.
Скоканъ, О.— 359.
Слпцовъ — 175, 176, 178.
Смирнова, Алекс. Осип.— 21.
Смоленскій — 357.
Смоляниновъ, историкъ — 12.
Собанскіе — 97, 99, 114, 310, 312, 317.
Сокальскій, Петръ — 106, 255, 266.
Сондансъ — 304.
Соронъ— 245.
Стамеровъ — 264, 349, 353.
Стемиковскій, И. А.— 19, 37, 38, 41, 47.
Стифель, Карлъ — 285.
Строгановъ, А. Г. графъ — 105, 108, 172, 252, 373, 274, 279, 281, 352.
Струковъ — 143.
Суворовъ-Рымникскій, графъ А. С.— 17, 18, 22, 23, 80.
Суппичичъ — 107.
Столлингъ — 151.
Стравинскій — 180, 184.
Сченовъ, проф,— 235, 236, 237, 238, 239, 240.
Стовъ, І. Я.— 267.
Сычевскій, С. И. — 218, 226, 229, 336, 344.
Тадеи — 299, 301.
Таланова — 137.
Тальяферо — 146.
Тараканова, самозванка — 16, 55, 56.
Тарданъ — 321.
Тедеско — 278, 285.
Текелій, генералъ — 2.
Теутулъ—285.
Толстая, графиня — 248.
Толстой, Алексй, графъ — 131, 279.
Толстой, М. Д., графъ — 116, 117, 172, 274, 275, 276.
Толстой, М. М. графъ — 248.
Томилины — 84.
Торшинъ — 201, 203.
Тработи — 107, 174.
Треско — 162, 169, 172, 254, 319, 323, 363.
Тринитэ — 42, 115, пб.
Тритенъ — 278, 285, 319, 321.
Трубниковъ, капитанъ — стр.4, ш.
Туманскій, поэтъ — 96, 97.
Турнефоръ — 201, 205, 245.
Угонини — 255.
Ушаковъ, адмиралъ — 5.
Федоровецъ — 168, 254, 319, 320.
Фельдау Родольфъ — 107, 141, 173, 174, 327.
Филиппъ Пелагеичъ — 206, 209.
Флокенъ, д-ръ — 272, 283.
Фолетти — 265, 266.
Форкатти, В. Л.— 137, 138, 150—158.
Фрабони — 265.
Фронсакъ — см. Ришелье.
Фюреръ — 184.
Хава, консулъ — 332.
Ханджери — 246.
Хари, Р — 354.
Хердемовъ, Н. Б.— 358.
Хіонаки — 349.
Хлопонинъ — 254, 319, 320.
Хойнацкій — 254.
Холодовъ — 138.
Хорватъ, Екатеринослав. губер.— 7.
Хотовицкій —356, 357, 358.
Цициніа — (семейство) — 253.
Чебыкина — 264.
Чепега, полковникъ — 3. 20, ш.
Чепинскій — 210, 220.
Черепенниковы — 84, 285.
Черкасъ, А. И.— 226.
Ческини — 264.
Чехненко, полковникъ — 64.
Чеховскій — 320.
Чивилевъ, Б. —227.
Чипріяни — 107, 264.
Чуриловъ. Ив. П.— 75, 85.
Чуриловъ, Сем. Ив.— 85,308.
Шапеллонъ — 106, 218, 245, 319, 321.
Шарантонъ — 321.
Швамбергъ — 246, 262.
Шведовъ, проф.— 238.
Шорштейнъ, д-ръ — 172.
Шостакъ — 70.
Шапельбергъ — 246.
Штейгеръ, баронъ — 351.
Штейнъ — 221—223.
Штернъ, Морицъ — 244.
Штернъ — 226, 229.
Штранъ — 115.
Шульгинъ — 226, 227.
Эгизы — 76.
Юрьевичи — 44, 145, 323.
Юрьевичъ, піанистъ — 265.
Яблоновскій — 95, 96, 97, 99.
Яблочкина — 137, 138.
Ягницкій — 279, 284.
Яковенко, нот.— 161.
Якунины — 251, 252.
Яловиковы — 81.
Яхненко, С. С.— 173, 239, 240, 268, 286.
Яхненко-Симиренко — 272, 284.
Де-Рибас Александр Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мои воспоминания. Часть первая. Лавры, Волконский Сергей Михайлович, Год: 1923
  2. Записки графа Е. Ф. Комаровского, Комаровский Евграф Федотович, Год: 1843
  3. Гости английского короля, Яблоновский Александр Александрович, Год: 1923
  4. Записки человека, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1888
  5. Как мы боролись против рабства, Кларк Джеймс Фримен, Год: 1888
  6. Жизнь Джека Лондона, Лондон Шармэйн, Год: 1921
  7. Вильгельм II, Бисмарк Отто Фон, Год: 1898
  8. Записки Голькрофта, Холкрофт Томас, Год: 1809
Электронная библиотека