СТАРАЯ И НОВАЯ ПОЭЗІЯ.
СТАРАЯ И НОВАЯ ПОЭЗІЯ.
(Собраніе стихотвореній Василія Курочкина. Два тома. С.-Петербургъ, 1868.)
Почтимъ его! Онъ насъ смшилъ,
Смясь надъ нами — съ нами!
В. Курочкинъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Старая и новая поэзия, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1869
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Неосторожное обращеніе съ печатнымъ cловомъ — одно изъ самыхъ печальныхъ явленій позднйшаго времени. Современная журналистика, за очень малыми исключеніями, обратилась съ одной стороны въ ремесло, съ другой стороны въ личные турниры задтыхъ самолюбій, въ птушиный бой крошечныхъ амбицій, въ базарную потасовку, гд люди отстаиваютъ не идеи, не принципы, а только самихъ себя и свои боле или мене непривлекательные подвиги.
Спору нтъ, гд люди — тамъ и страсти. Въ лучшія времена нашей журналистики мы не разъ встрчали самыя жаркія, страстныя полемики, гд слышалось раздраженіе и подчасъ несдержанные и рзкіе эпитеты, но дло въ томъ, что вс эти полемики имли характеръ чисто-литературный, и писатели не прибгали къ инсинуаціямъ, извтамъ и къ печатному ‘повальному обыску’, столь обыкновенному въ наши дни.
Понтеры печатнаго слова смотрятъ на него въ настоящее время, какъ на азартную игру, гд на карту бросаются порядочность, истина и всякая совстливость. Журнальные игроки, нападая на личность, съ которой имъ случилось разойтись или не сойтись, не щадятъ даже принципа всей дятельности своего врага. Нападая на какой нибудь его ‘поступокъ’, можетъ быть даже очень неблаговидный, они отвергаютъ въ немъ его несомннное дарованіе, его прежнія заслуги. Мало этого: чтобъ поразить своего недруга, они забгаютъ къ нему на кухню, чтобъ посмотрть, сколько блюдъ приготовляется къ его обду, съ усердіемъ участковыхъ публицистовъ они слдятъ за сто гостями и знакомыми, разсматриваютъ визитныя карточки на его столахъ (только не доставало, чтобъ письма перечитывали) и потомъ, во всеоружіи подобныхъ фактовъ, являются его карателями.
Наши ‘строгіе цнители и судьи’ свои полемическіе пріемы доводятъ до дикой разнузданности и договариваются напр. до такихъ истинъ, что ‘вліяніе крпостного права не могло вредно вліять на населеніе Россіи’. Замтьте, что подобныя истины высказываетъ не микстурно-литературный органъ доктора Хана, а гг. Антоновичъ и Жуковскій, которыхъ, впрочемъ, докторъ Ханъ очень поощряетъ за ихъ послднюю книжку.
Наши ‘строгіе цнители и судьи’, забывая общіе интересы литературы для преслдованія своихъ частныхъ цлей и интересовъ, обратили прессу въ какой-то лоскутный рынокъ съ собственными тряпичными издліями, гд каждый думаетъ только о своей лавочк, о своемъ прилавк. Напрасно стали бы мы на этой ‘толкучк’ искать строгихъ критическихъ мнній, добросовстной оцнки художественнаго чутья и проницательности.
Дятельность писателя, о произведеніяхъ котораго мы хотимъ говорить въ настоящей стать, по самому своему характеру не могла быть пріятна для огромнаго большинства литературныхъ старьевщиковъ, которымъ дороги одни лохмотья и старое журнальное тряпье. Къ дятельности такого писателя, какъ В. Курочкинъ, они могли отнестись только двоякимъ образомъ: говорить о ней непріязненно или же вовсе молчать о ней. Журналистика остановилась на послднемъ и съ замчательнымъ упорствомъ впродолженіи пятнадцати лтъ почти единодушно (за малыми исключеніями) умалчивала о немъ совершенно или же отдлывалась мимолетными случайными замтками и летучими отзывами.
Въ настоящее время В. Курочкинъ издалъ два тома своихъ стихотвореній, и мы находимъ, что эти два тома — явленіе далеко не незамтное въ исторіи нашей поэзіи. В. Курочкинъ принадлежитъ къ новому циклу русскихъ поэтовъ, къ групп поэтовъ, которыхъ онъ явился и выразителемъ, и главнымъ представителемъ. Мы смло можемъ, не забывая хронологическаго порядка, назвать В. Курочкина первымъ русскимъ юмористическимъ поэтомъ, не говоря уже о немъ, какъ о хорошемъ переводчик и оригинальномъ лирик.
До Пушкина русская поэзія, какъ извстно, находилась въ оковахъ чопорнаго классицизма и строгой напускной важности и надутости. Поэты не смли улыбаться: смхъ казался имъ тривіальнымъ. За чопорностью слдовала карамзиновская слезливость, отъ которой не могъ даже отршиться современникъ и другъ Пушкина — баронъ Дельвигъ.
Первый смлый шагъ сдлалъ Пушкинъ, по Пушкинъ началъ только шутитъ, но не смяться. Просмотрите нкоторыя его поэмы, отрывки изъ Онгина, многія эпиграммы — тамъ везд шутка, сказанная мимоходомъ, насмшка, иронія, но не смхъ юмористическаго поэта.
Въ наши дни Некрасовъ — лирикъ по преимуществу — пробовалъ писать юмористическія псни, по этотъ родъ ему никогда не удавался. Шутки его переходили въ плоскость, остроты точно рождались въ голов Розенгейма. Вс мы знаемъ, что лучшія стихотворенія Некрасова, которыя навсегда останутся въ литератур,— имютъ совершенно не юмористическій характеръ.
Улыбка и смхъ поэта вырабатываются исторически. Длинный періодъ до пятидесятыхъ годовъ былъ не таковъ, чтобъ на его почв возродилась и разцвла юмористическая поэзія. Шутка только иногда срывалась съ языка.
То было время, когда пвцы ‘крпостного періода’, могли говорить про себя:
Нтъ, музы ласково поющей и прекрасной
Не помню надъ собой я псни сладкогласной,
когда надъ ними ‘отяготли узы’
Другой, не ласковой и не любимой музы,
Той музы плачущей, скорбящей и болящей,
Всечасно жаждущей, униженно — просящей…
Лучшіе наши поэты до самой крымской воины или глубоко молчали, или выходили иногда на арену съ ‘музой мести и печали’. Остальные предавались самому безсодержательному, колыбельному лиризму, жили въ мір сильфовъ, бабочекъ и видли въ жизни только ‘трели соловья, колыханье и серебро соннаго ручья’.
Въ конц пятидесятыхъ годовъ многое перемнилось въ русской жизни. Для ‘музы плачущей, скорбящей и болящей’ блеснула впереди надежда, она могла улыбаться, могла смяться. Въ это время появились первые переводы В. Курочкина изъ Беранже и затмъ въ скоромъ времени его сатирическій журналъ ‘Искра’. То и другое было встрчено съ единодушнымъ восторгомъ. Нкоторые переводы изъ Беранже заучивались наизусть, смхъ ‘Искры’ отзывался во всхъ уголкахъ Россіи.
Посл грустныхъ и плачущихъ аккордовъ некрасовской лиры и сахарныхъ романсовъ русскихъ лириковъ, общество ожидало чего-то новаго, другихъ, свжихъ и здоровыхъ мотивовъ. Напряженное настроеніе всюду стало сглаживаться. Въ душ общества,
Въ душ озлобленной, но любящей и нжной,
Не проченъ былъ порывъ жестокости мятежной,
и русская поэзія нуждалась въ обновленіи. Мы ожидали поэта, о которомъ могли бы сказать, говоря словами самого В. Курочкина:
Почтимъ его! Онъ насъ смшилъ
Смясь надъ нами — съ нами!
Мы должны разсмотрть теперь, насколько такимъ требованіямъ удовлетворяетъ дятельность В. Курочкина, по говорить объ этомъ можно только въ связи съ другими явленіями литературы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Мы должны сдлать бглый обзоръ того, что происходило до появленія первыхъ стихотвореній В. Курочкина на такъ называемомъ россійскомъ Парнас. Многіе изъ его бывшихъ корифеевъ живутъ и дйствуютъ еще донын, и мы сейчасъ увидимъ, до чего довела этихъ выдохшихся лириковъ ихъ мертворожденная поэзія.
Нкоторые проницательные паши критики, а за ними и многіе прозорливые читатели, приходили очень часто къ тому убжденію, что поэзія отжила свой вкъ, что въ наше практическое время поэту нтъ никакого дла, нтъ мста за столомъ общаго пиршества. Поборники искуства для искуства’, не сознавая, что поэзія живуча, какъ міръ, не умя замтить поэзіи подъ обновившейся формой, или вовсе ее отрицаютъ, или вздыхаютъ о тхъ золотыхъ временахъ, въ которыя поэзія витала постоянно подъ облаками и спускалась на землю въ вид вздоховъ, ликующихъ гимновъ солнцу и солнцеподобнымъ богинямъ. Нарушеніе извстной формы имъ казалось профанаціей искуства. Наша лирическая поэзія долгое время походила на выставку красивыхъ, но безуханныхъ коленкоровыхъ цвтовъ и фальшивыхъ растеній, и именно потому долго и не увядала, что ея цвты были не живые, а коленкоровые. Ихъ можно было только смять и разорвать, что потомъ и случилось.
Поэзія вчная, какъ сама жизнь, требуетъ, подобно жизни, постояннаго обновленія. Этого не поняли наши эстетики и наши лирики. Поэзію они только признаютъ въ цломудренной ерундливости фетовской музы, у которой мелодія стиха составляетъ главную и единственную цль пснопнія. Послдніе мытари нашей эстетической критики, пріютившіеся въ ‘Зар’ Кашпирева, недавно блистательно доказали всю силу своего эстетическаго чутья и смысла, помстивши въ ‘Зар’ безобразные вирши какого-то псевдо-Фета.
Наши пвцы сороковыхъ годовъ создали совершенно особый родъ лирической поэзіи, которая вся ушла въ форму, не заботясь ни о какомъ содержаніи. Подобно оратору въ сказк Лабулэ ‘Принцъ-собачка’, они задались говоритъ, ничего не высказывая. Знаменитый но откровенію стихъ Фета ихъ совершенно обрисовываетъ:
Самъ не знаю я, что буду
Пть,— но только псня зретъ,
Жрецами безпредметнаго, безцльнаго лиризма явились у насъ Фетъ, Полонскій и отчасти Тютчевъ. Выразители какихъ-то крошечныхъ, неясныхъ ощущеній, ‘румяныхъ грезъ’ и граціозныхъ до… идіотизма образовъ, они столько же были живыми людьми своего времени, сколько и чиликующіе воробьи и щебетящія ласточки. Они предавались праздничному щебетанію и признавались вмст съ Фетомъ:
Ты въ мозгу моемъ убогомъ
Не ищи совтовъ умныхъ,
Только лютней онъ веселыхъ,
Только флейтъ онъ полонъ шумныхъ.
Отршаясь отъ практическихъ стремленій вка, эти литературные жаворонки не умли понять, что каждый поэтъ тоже практическій дятель въ собственныхъ своихъ произведеніяхъ, и создали особый родъ поэзіи, цлую школу изъ четырехъ строчекъ альбомнаго, случайнаго стихотворенія Пушкина, который писалъ кому-то мимоходомъ, что еслибы ‘не смутное волненье чего-то жаждущей души’, онъ —
Забылъ бы всхъ желаній трепетъ,
Мечтою цлый міръ назвалъ,
И все бы слушалъ этотъ лепетъ,
Все бъ эти ножки цловалъ.
У нашихъ лириковъ по было, какъ у Пушкина, ‘смутнаго волненья чего-то жаждущей души’, и они предались безконечному ликованію, какъ институтки, стали все и всхъ ‘обожать’, влюблялись въ цвты и женскія ножки, разсуждали о томъ, что ‘думаютъ сосны, когда он спятъ’ (Я. Полонскій), писали любовныя посланія даже ‘къ дубу’ и уносились въ ‘звнящую даль’. Все содержаніе ихъ безконечныхъ стихотвореній исчерпывается одной такою псенкой:
Сядемъ здсь подъ этимъ кленомъ
Солнца розоваго ждать
И, какъ слдуетъ влюбленнымъ,
Поцлуемъ опаленнымъ,
Станемъ таять и… молчать.
Посмотри, какъ горы сини!
Посмотри, какъ ночь плыветъ!
Листъ не дрогнетъ на осин…
Слаще музыки Россини —
Даль звнящая поетъ.
Нтъ во мн иныхъ желаніи,
Нтъ желаній горячй,
Какъ вдали отъ пыльныхъ зданій,
Слушать музыку лобзаній,
Слушать музыку ночей.
Майской ночи ароматы,
Сномъ объятый небосклонъ,
Соловьиные раскаты…
О, скажи мн: влюблена ты?
Я давно уже влюбленъ.
Мы совершенно уврены въ томъ, что редакція ‘Зари’, получивши это стихотвореніе, признала бы его за искренно-лирическое и напечатала бы на первомъ мст въ ближайшей своей книжк.
Три выше названные поэта породили въ свое время тьму подражателей. Это было тмъ легче, чмъ бдне и уже міросозерцаніе мотыльковыхъ лириковъ. Вс, умющіе владть стихомъ, соблазнялись ихъ успхомъ и скоро обратили русскую поэзію въ какой-то палисадникъ дачи на Черной рчк, въ безсвязный мелодическій лепетъ, гд всякая мысль оскоплена, уничтожена. А..Чайковъ, принадлежа къ той же плеяд поэтовъ, какъ и Щербина, разлился отъ нихъ, однако, особымъ эротическимъ оттнкомъ. Большинство стихотвореній ихъ обоихъ есть ничто иное, какъ тже ‘испанскіе мотивы’ Всев. Крестовскаго, только съ фиговымъ листочкомъ, и ихъ цинизмъ прикрывается боле приличной и художественной формой. А. Майковъ постоянно занимался сладострастными извивами и изгибами женскихъ шей и рукъ, балетными позами и ‘огненными’ поцлуями. По его мннію женщина должна ‘любить’ безъ размышленій, безъ тоски, безъ думы роковой. Майковъ посмотритъ на цвты и тотчасъ же чувствуетъ приступъ какой-то сладострастной дрожи:
На цвты посмотришь, право —
Покраснешь со стыда! (?!)
Какъ ласкаются, что шепчутъ
И что длаютъ (?) — бда!..
Поверхностный, старчески-разслабленный лиризмъ русскихъ поэтовъ былъ боле чмъ несостоятеленъ. Онъ нуждался въ разоблаченіи и скоро дождался этого. Часъ его пробилъ. Ршительный ударъ нанесъ ему новый органъ В. Курочкина, появившійся въ конц пятидесятыхъ годовъ. Одною изъ главныхъ заслугъ ‘Искры’ мы должны признать ея умнье послдовательно и неотразимо доказать все мишурное значеніе нашихъ лириковъ съ ихъ скудоуміемъ, мелкотравчатостью и безсодержательностью. Журналъ В. Курочкина доказалъ этимъ лирикамъ, да и всмъ читателямъ, что блестящая форма ихъ произведеній — дло очень легкое, что въ ихъ творчеств нтъ никакого священнодйствія — и доказалъ это рядомъ граціозныхъ, изящныхъ и остроумныхъ псенъ, написанныхъ шутя, на скорую руку, безъ всякихъ олимпійскихъ замашекъ. Не останавливаясь на одной форм, журналъ В. Курочкина, при главномъ участіи его самого, доказалъ бднымъ лирикамъ, что ихъ талантъ безплоденъ, потому что лишенъ всякой глубины и мысли, что музыкальный ритмъ стиховъ не есть еще поэзія, что поэтъ, говорящій:
Ты въ мозгу моемъ убогомъ
Не ищи совтовъ умныхъ,
не иметъ права называться поэтомъ. Поэты вдругъ смолкли или совершенно преобразились. Это фактъ, котораго отрицать нельзя, нельзя отрицать, что сатирическій органъ В. Курочкина заставилъ ихъ пропть своя лебединыя псни.
Насмшка тогда только сильна и иметъ значеніе, когда она направлена на больное мсто. Вольное мсто русской поэзіи было угадано ‘Искрой’, и она его не пощадила.
Если бы лирики 40-хъ и 50-хъ годовъ дйствительно были сильны своимъ внутреннимъ содержаніемъ, то никакіе юмористы не могли бы разшатать ихъ авторитетовъ, поколебать ихъ собственной увренности въ себя, заставить ихъ замолчать или выступитъ на другія поприща. ‘Свистокъ’ или ‘Искра’, безтактно напавшіе на ‘силу’, не въ состояніи были бы повредить репутаціи мощныхъ талантовъ родного Геликона, и они бы до сихъ поръ вроятно услаждали нашъ слухъ своими сладкими пснопньями. Однако, этого по случилось. Вспугнутые мотыльковые стихотворцы разлетлись въ разныя стороны. Фетъ, провозгласивъ, что всякое ‘направленіе’ въ литератур есть ‘мочальный хвостъ’, съ высотъ Парнаса опустился на скотный дворъ и занялся сельскимъ хозяйствомъ. Другіе стали линять и переряживаться. Лирическая поэзія прямо преобразилась въ застольную, въ юбилейную поэзію ‘на заказъ’, въ кухмистерское вдохновенье для свадьбъ, похоронъ и торжественныхъ праздниковъ. Возродился буфетный реализмъ заказныхъ, обденныхъ куплетовъ, реализмъ оффиціознаго экстаза, патріотической стряпни, клубныхъ дифирамбовъ. Лирики обратились въ парнаскихъ чиновниковъ. Т, которые прежде не одобряли рзкія нападки и эпиграммы на современныхъ поэтовъ, поняли, наконецъ, скудость ихъ силъ и убжденій, мишурность ихъ дарованія.
Этому отрезвленію больше всхъ и упорне всхъ способствовалъ В. Курочкинъ и его журналъ.
Литературная дятельность В. Курочкина такъ тсно связана съ направленіемъ и характеромъ его органа, что мы, говоря о немъ, не можемъ въ тоже время не говоритъ объ ‘Искр’. В. Курочкинъ создалъ у насъ юмористическую литературу, далъ ей цвтъ, характеръ и изящество. Еще до появленія ‘Искры’ стали у насъ выходить разные ‘веселые’ листки и брошюры, народился ‘Весельчакъ’, но все это носило на себ печать трактирныхъ пошлостей, сальныхъ остротъ и кабацкаго зубоскальства. Эти уличные листки и журналы, это хихиканье ради хихиканья было даже бездарне и безцльне произведеній прежнихъ пвцовъ ‘искуства для искуства’. У послднихъ была, по крайней мр, хорошая форма, они были опрятны,— у первыхъ не Оказалось ни того, ни другого.
‘Искра’ появилась у насъ при очень благопріятныхъ условіяхъ, но одними этими условіями нельзя было объяснять ея перваго успха. Сатирическая или юмористическая поэзія прежде всего все-таки поэзія, и ея выразителями и проводниками могутъ быть только даровитые поэты. Безъ умнья, безъ таланта, безъ убжденій и художественнаго чутья нельзя браться за общественную сатиру. Она сильна только въ умлыхъ рукахъ. Of all weapons in the world, satire is the most dangerous. Отъ серьезной или легкой соціальной сатиры — одинъ только шагъ до пошлыхъ виршей съ запахомъ Петрушки. Это доказалъ другой сатирическій органъ ‘Заноза’, появившійся гораздо поздне ‘Искры’ подъ стягомъ бездарнаго и тяжеловснаго стихотворца-обличителя М. Розенгейма. Если, по замчанію Гейне, ‘поэтъ думаетъ образами’, то г. Розенгеймъ думалъ всегда обличительными прозаическими рапортами, и потомъ ужъ эти рапорты передлывалъ въ стихи. Съ одной стороны онъ не имлъ никакого поэтическою призванія, съ другой стороны онъ смотрлъ на обличительную литературу съ узкой точки зрнія газетныхъ отмтчиковъ и въ сласть обличалъ какихъ-то становыхъ и проворовавшихся экономовъ. Стихи его были пропитаны потомъ и усердіемъ, принципы не шли дальше того, что лихоимство есть зло, а откупъ вреденъ. На такомъ коньк нельзя было далеко ухать, и теперь Розенгеймъ и его журналъ стали принадлежать только къ однимъ историческихъ воспоминаніямъ.
Мы говорили уже, что, въ широкомъ смысл слова, только съ ‘Искры’, гд главнымъ дятелемъ былъ самъ ея редакторъ, наша юмористическая поэзія пріобрла себ права гражданства и сдлалась самостоятельной, самобытной силой. Онъ первый доказалъ, что можно съ юморомъ и тактомъ публициста отзываться на вс явленія, явленія часто будничныя, общественной жизни, на вопросы текущаго дня, и въ тоже время оставаться поэтомъ, глубоко-сердечнымъ лирикомъ.
Какъ о лирик, какъ объ юморист мы будемъ еще говорить о В. Курочкин по поводу двухъ новыхъ томовъ его стихотвореній. Кром того, оцнивая его дятельность, мы должны разсматривать его какъ поэта-журналиста, принужденнаго безотлагательно откликаться въ своемъ журнал на все, что шевелилось и заявляло себя въ общественной и литературной жизни. Мы знаемъ, какъ опасна роль писателя, принужденнаго писать подъ впечатлніемъ минуты и не откладывать своей рукописи въ портфель, мы знаемъ, что нуженъ большой запасъ литературнаго такта и серьезно выработанныхъ убжденій, чтобъ избжать въ такихъ случаяхъ ошибокъ, увлеченія и несвоевременныхъ выходокъ.
Несмотря на это, В. Курочкинъ, какъ поэтъ-публицистъ, стоитъ вн всякихъ упрековъ въ безтактности и въ непониманіи духа своего времени. Самостоятельная его дятельность, какъ журналиста и какъ редактора сатирическаго изданія, можетъ назваться совершенно честной и безупречной.
Теперь перейдемъ къ самому собранію стихотвореній В. Курочкина, которыя, кром нкоторыхъ переводныхъ, почти вс были прежде напечатаны въ той же ‘Искр’.
В. Курочкинъ выступилъ на литературное поприще, какъ переводчикъ Беранже. Онъ былъ однимъ изъ немногихъ нашихъ переводчиковъ, постигшихъ, что переводъ иностранныхъ поэтовъ только тогда иметъ цну и значеніе, когда пріобртаетъ достоинство оригинальнаго, самобытнаго произведенія. Переводчикъ-художникъ обязанъ передать только духъ чужого поэта, вовсе не придерживаясь подстрочной точности букводовъ. Гоняются за буквальною врностью въ перевод только люди, неимющіе художественнаго чутья и пониманія. Переводчикъ обязанъ передавать только мысль, впечатлніе, букетъ подлинника — иначе онъ будетъ безцвтнымъ труженникомъ, педантомъ буквы, и его переводы изъ Байрона, Данте, Леопарди будутъ походитъ на переводи изъ Гюго, Борнса или даже Густава Надо. Вншняя близость къ подлиннику только длаетъ всякій переводъ безличнымъ.
Всякаго иностраннаго поэта можно перевести почти подстрочно и даже очень звучными стихами, но если при этомъ не уловленъ типъ оригинала, то переводъ ршительно не достигаетъ своей цли.
Въ переводахъ В. Курочкина изъ Вераиже отразилось именно то самобытное творчество, которое не гонится за точной передачей мелкихъ деталей подлинника, но передаетъ его внутреннюю силу, его душу и его оригинальность. Въ этомъ, и только въ этомъ пріем скрывается тайна чрезвычайнаго успха Беранже въ русскомъ перевод В. Курочкина.
Покойный А. Григорьевъ, постоянно отличавшійся самыми удивительными и неожиданными парадоксами, говоря однажды о майковскихъ переводахъ изъ Гейне, замтилъ, что ‘А. Майковъ боролся съ Гейне’. Такое смлое замчаніе видимо очень нелпо, потому что между Майковымъ и Гейне также много общаго, какъ между какимъ нибудь г. Пушкаревымъ или г. Савичемъ и Шекспиромъ.
Къ В. Курочкину, безъ всякой парадоксальности, скоре примнимо сравненіе А. Григорьева: первый дйствительно боролся съ Беранже и въ многихъ своихъ переводахъ явился достойнымъ его соперникомъ.
Беранже многіе переводили на Руси. Переводилъ его Ленскій и даже недурно, но только съ точки зрнія водевилиста александрійскаго театра. Переводилъ Беранже одинъ изъ талантливыхъ русскихъ поэтовъ, Л. А, Мей, но его переводы отличались двумя крайностями: или были до сухости, до отвращенія близки къ подлиннику (въ смысл подстрочнаго перевода), или уже до такой степени пропитывались русскимъ запахомъ и букетомъ увеселительныхъ вечеровъ воксала Крестовскаго острова, что переходили въ веселость и ухорство куплетовъ, въ род:
Въ сел новомъ Ванька жилъ,
Ванька Таньку полюбилъ.
Возлагалъ свою руку на Беранже даже господинъ Розенгеймъ, но объ его упражненіяхъ можно упоминать только разв ради шутки и курьеза.
Настоящаго Беранже мы узнали только по переводамъ В. Курочкина. Очень жаль, что въ новое изданіе его стихотвореній вошли не вс переводныя псни.
Мы не будемъ разбирать его переводовъ изъ Беранже. Съ этой стороны В. Курочкина давно уже оцнили если не въ литератур, то въ обществ, гд многіе его переводы знаютъ вс наизусть. Нкоторыя пьесы, какъ, ‘Барышни’, ‘Знатный пріятель’, ‘Какъ яблочко румянъ’, сдлались даже народными нашими пснями.
Кром Беранже въ новомъ изданіи Курочкина находятся переводы изъ Барбье, Виньи, Мюссе, Бориса, Шиллера, Г. Надо, Вольтера и наконецъ прекрасный переводъ мольеровской комедія ‘Мизантропъ’. Изъ всхъ этихъ разнообразныхъ переводовъ видно, что поэтъ глубоко проникается оригинальностью образовъ и духомъ переводимыхъ произведеній, глубоко сознаетъ ту внутреннюю гармонію поэзіи, о которой говоритъ Мюссе въ его русскомъ перевод:
Гармонія! Гармонія! Дочь муки,
Даръ генія, языкъ любви чудесъ,
Италіей разбросанные звуки,
Въ Италію слетвшіе съ небесъ!
Языкъ, въ которомъ мысль, отъ сердца истекая,
Неоскорбленная, невидимо для глазъ,
Какъ два чистая съ забытой пснью рая,
Съ высокаго чела покрова не снимая,
Въ суровой красот проходитъ мимо насъ.
Присутствіе этой ‘гармоніи — дочери муки’ вы замтите во многихъ оригинальныхъ стихотвореніяхъ В. Курочкина, въ которыхъ несмотря на ихъ юмористическій характеръ чувствуется самый неподдльный, искренній лиризмъ, глубокая грусть переходящая въ иронію. Этотъ оттнокъ грустнаго чувства саркастическимъ его пснямъ придаетъ какую-то особую прелесть и грацію.
Обращаясь, напр., къ ‘барышн’, поэтъ въ немногихъ строкахъ разомъ уметъ передать два совершенно противоположныя впечатлнія, которыя производитъ прекрасная невста, жаждущая цпей Гименея:
Нравится мн твоя поза унылая,
Робко опущенный взглядъ,
Я бы любилъ тебя, но моя милая:
Барышни замужъ хотятъ…
Глазки твои зажигаютъ желанія,
Взгляда ихъ только я жду:
Всюду пойду — на край свта, въ изгнаніе,
Но — подъ внецъ не пойду.
Въ этихъ стихахъ нтъ гейневской рзкости и неожиданныхъ крутыхъ переходовъ, поэтъ по договаривается, подобно Гейне, чтобъ его ‘милая’, вышедши замужъ, ‘благополучно разршилась отъ бремени’, но его оборотъ: ‘барышни замужъ хотятъ’, тмъ не мене грустно-обиденъ. Поэтъ не сердится, онъ знаетъ, что говоритъ съ русской ‘барышней’, и хоть, порой, желаетъ ей сказать, но помнитъ —
Что возлюбленной сердечко
На отвты скупо,
И глядитъ моя овечка
Глупо, глупо, глупо.
Дале, въ другомъ стихотвореніи, ‘Первая любовь’, поэтъ въ лучшія минуты любовнаго счастія прозрваетъ впереди ‘на сердц тяжесть оскорбленья и одиночество стыда’, и хотя, говоритъ онъ, что ‘первой любви не сотрется печать’, что ‘общіе сны будутъ сняться обоимъ’,— но время все-таки возьметъ свое:
Будемъ, какъ вс люди добрые жать,
Будемъ влюбляться, не будемъ любить —
Ты продашь сердце для партіи громкой,
Съ горя и я заведусь экономкой,
Та старика подъ внецъ поведетъ,
А ужь любовь де придетъ, не придетъ!
Нтъ, ужь любовь не придетъ!..
Въ поэзіи полу-намекъ иногда выразительне всякихъ яркихъ опредленій и точно обозначеннаго контура. Въ ‘Весенней сказк’, разсказывая про любовь двухъ бдняковъ, поэтъ нсколькими штрихами обрисовываетъ печальную семейную драму, гд герои ‘хоть и бдны до воровства, но были влюблены’ другъ въ друга и стали потомъ подъ внецъ. Шли года —
Мужъ сталъ, какъ истина суровъ,
Какъ добродтель — золъ,
а супруга —
Осталась, милой, какъ обманъ,
И доброй, какъ порокъ,
и ранняя могила окончила эпопею ихъ семейнаго счастія.
Такимъ же грустнымъ и горькимъ чувствомъ проникнуто стихотвореніе ‘Друзьямъ Мартынова’, который, но словамъ поэта, Вызывалъ надъ сильнымъ зломъ Смхъ честнаго страданья:
Почтимъ его! сердечный смхъ,
Веселость безъ предла,
Дарили жизнью даже тхъ
Въ комъ сердце оскудло.
Тотъ смхъ, какъ милостыня былъ
Сбираемъ богачами…
Почтимъ его: онъ насъ смшилъ,
Смясь надъ нами — съ нами.
Узкія рамки статьи не позволяютъ намъ останавливаться долго на многихъ чисто лирическихъ стихотвореніяхъ В. Курочкина, и мы должны перейти къ тому разряду его псенъ, въ которыхъ онъ является поэтомъ-гомористомъ, общественнымъ дятелемъ.
Разсматривая дятельность поэта, который выступаетъ цнителемъ и карателемъ различныхъ общественныхъ золъ, печальныхъ или смшныхъ явленій, прежде всего рождается вопросъ: надъ чмъ именно онъ останавливался и какъ относился къ текущимъ фактамъ и событіямъ? Но кстати слезы также смшны подчасъ, какъ неприличенъ смхъ, вырвавшійся по во время. Представьте себ лирика, который, вообразивъ, что на Сатурн есть жители и увривъ себя, что вс они страдающіе бдняки, начинаетъ проливать горькія слезы о ихъ злосчастной судьб. Подобные ‘гражданскіе слезы’ проливали и нкоторые наши стихотворцы. Съ другой стороны, мы очень хорошо знаемъ до чего можетъ довести смхъ Камня Виногорова.
Нкоторые изъ нашихъ самозванцевъ-обличителей и отрицателей, лишенные серьезнаго пониманія того, что нужно обличать или отрицать, доходили иногда до самыхъ безобразныхъ курьезовъ и выходокъ, и только роняли и обличительную литературу и всякое здоровое отрицаніе. Враги русскаго прогресса не столько ему вредили, и мшали, сколько непрошенные и незванные друзья его.
Лучшимъ представителемъ ‘медвжьихъ услугъ’ юродствующаго либерализма, мы можемъ признать нкоего г. Пушкарева, который кстати недавно выпустилъ книжку своихъ стихотвореній. Г. Пушкаревъ не только въ состояніи —
Потолковать объ Ювенал,
Въ конц письма поставить vale,
но даже воображаетъ, что самъ онъ русскій Ювеналъ, призванный карать общественные пороки. Вооружившись бичемъ сатиры, грозный обличитель прежде всего пустился отыскивать и наводить справки объ общественныхъ порокахъ. Долго бродилъ онъ по свту, но поиски его оставались безуспшны. Трагическое положеніе! Сатирикъ хочетъ карать, у его сатирической музы чешутся руки, а пороки какъ кладъ ему не даются. наконецъ онъ прозрлъ. Блуждая въ мір, какъ въ Дантовскомъ дремучемъ лсу, чтобъ отыскать въ немъ гршниковъ, г. Пушкаревъ отыскалъ наконецъ два, дотол неизвстные ему порока: картежную игру и танцы. Сдлавъ такое неожиданное открытіе, г. Пушкаревъ съ ювеналовскимъ негодованіемъ мрачными, дышлообразными стихами начинаетъ пошибать всхъ игроковъ, всхъ танцоровъ. Среди общественной неурядицы онъ выслдилъ только дв разъдающія язвы: карты и танцы, и весь запасъ своего заготовленнаго гнва выливаетъ на эти язвы. Это уже не донъ-Кихотство даже, это просто юродствованіе. Когда такіе каратели начинаютъ гнваться по такому странному поводу и причтомъ не заявляютъ ни одной искорки поэзіи, они кажутся какими-то жалкими кривляками, которыхъ негодованіе скоре смшно и печально, чмъ страшно.
Смхъ поэта дйствуетъ сильне всякаго его гнва, но дло въ томъ, что сила такого смха дается по всякому.
Блуждая ощупью, въ потмахъ,
Отъ водевилей къ драмамъ,
Смшные въ искреннихъ слезахъ,
Мы жалки въ смх самомъ,
говоритъ переводчикъ ‘Мизантропа’ о тхъ литературныхъ дятеляхъ, которые
И грозны не впопадъ
И не впопадъ смются.
Во всхъ юмористическихъ стихотвореніяхъ В. Курочкина не только нтъ напускного гнва, но даже самый смхъ его никогда не натянутъ, не искуственъ. Онъ сознаетъ, что совершенно напрасно и смшно гнваться,
Какъ разрумяненный трагическій актеръ,
Махающій мечемъ картоннымъ.
Самая его шутка, его смхъ — знаютъ извстную мру, извстную грань, которую подсказываетъ внутреннее художественное чувство. В. Курочкинъ прежде всхъ понялъ, что юмористическая поэзія требуетъ самой изящной формы и не у многихъ поэтовъ вншняя форма стиха доходитъ до такого совершенства и блеска, какъ у него. Внутреннее изящество всегда влечетъ за собой изящество формы. Въ гнв поэта, напр., кром безплодности, нтъ ничего изящнаго, и онъ своимъ оружіемъ избираетъ — смхъ.
Юмористическія стихотворенія В. Курочкина нердко переходятъ въ ту злую наивность, которая язвительне всякаго негодованія. Въ негодованіи сатирика скрывается часто надежда, но когда онъ начинаетъ грустно и тихо смяться, то въ его смх звучитъ отчаяніе.
Въ одной своей псн ‘на новый годъ’ В. Курочкинъ съ тою наивностью, подъ которою скрывается дкая эпиграмма, говоритъ о человчеств, которое проживъ семь тысячъ лтъ не умло разршить самыхъ простыхъ, насущныхъ вопросовъ и еще донын споритъ:
‘Должны ли мы на общій судъ
Тащить все зло,
Иль чтобъ, но старому, подъ спудъ
Оно легло?
Крестьянамъ грамотность вредна
Или добро?
Въ семейств женщина — жена
Или ребро?
Созрлъ-ли къ пищ каждый ротъ?
Бить или нтъ?’
Такъ вопрошаетъ Новый годъ
Семь тысячъ лтъ.
Въ другомъ стихотвореніи, тоже при встрч Новаго года’, является незванная гостья и гостья эта ‘пошлость житейская.’ Въ своемъ остроумномъ спич передъ публикою она, между прочимъ, такъ хвастается своими заслугами:
Врная спутница добрыхъ людей,
Няньчу я васъ на зар вашихъ дней,
Тшу волшебными сказками,
Проблески разума въ дтяхъ ловлю
И отвчаю, ‘агу! и гулю’!
И усыпляю ихъ ласками.
Въ юношахъ пылкихъ, для битвы со зломъ
Смло готовыхъ идти на проломъ,
Кровь охлаждаю я видами
Близкой карьеры и дальнихъ степей
Или волную гораздо сильнй
Минами, Бертами, Идами.
Поэтъ очень хорошо знаетъ до какой грани можетъ доходить его юморъ, какіе именно мотивы онъ можетъ затрогивать, а потому его смхъ не всегда досказанъ, но всегда понятенъ, потому самый характеръ его юмора запечатлвъ особою оригинальностью, особою ироническою веселостью, которая ври всей своей недосказанности очень зло краснорчива. Чтобъ это доказать, мы могли бы привести нсколько стихотвореній, по къ сожалнію, должны ограничиться только однимъ: ‘Великія истины’, гд простодушіе перемшивается съ горькой язвительностью.