В.В. Розанов
В.В. Розанов
Станислав Пшибышевский
Станислав Пшибышевский
Заупокойная месса. Перевод М.Н. Семенова (книга четвертая ‘Сочинений’). Москва. Книгоиздательство ‘Скорпион’, 1906 г.
Станислав Пшибышевский, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Впервые я взял в руки (по безмерной лености) писателя, давно ставшего знаменитым в Европе. И позволю себе сказать несколько слов о нем, без претензий на истину, основательность и глубину: как читатель, почти как прохожий.
Мне пол представляется (не в существе, а в предикатах), как гармония и законодательство. Подумайте: из мига, из двух невидимых пылинок выходят меры чудной закономерности и большого долголетия, даже, — с потомством потомства, — долголетия бесконечного. Но главное: закон, мера, правильность! Мудрая Порция, побеждающая Шейлока, Юстинианов Кодекс и, наконец, даже великое дробное законодательство Моисея, — слишком дробное, без растущих принципов в нем, — какие все это нищие перед златокудрым младенцем, с невинными голубыми глазами, который станет мужем, станет воевать и, пожалуй, тоже законодательствовать, станет потом стариком, седовласым, как Гладстон, может быть, даже почтенным, как Гладстон, станет Моисеем или Бонапартом: и все это уже дано, заложено… в таком миге, в таких пылинках! Поистине lex legum пол: мудрый, спокойный, все знающий, все в будущем видящий, и даже видящий потому именно, что этим будущим он обладает, что он его сотворяет из себя. Когда я думаю об этом, я не удивляюсь, что тихие, вдумчивые египтяне посылали еще в отрочестве дочерей своих класть цветы к подножию Озириса cum fallo in statu erectionis [с фаллосом в состоянии эрекции (лат.)] и сами курили ладаном перед ним. Они поклонялись закону, мудрости, будущему. Памятна мне и приписка, очевидно греческая, найденная на одном из папирусов: ‘Мир есть семя Озириса’. Философия эта передана и в египетских рисунках, к сожалению, вовсе и никогда не воспроизводимых в самых ученых и обширных трудах по истории и культуре Египта (напр., Масперо).
Имея эти спокойные взгляды на пол, — я не нашел себе сочувственного друга в ‘Заупокойной мессе’ Пшибышевского, где трактуется проблема пола, или, точнее, я не мог в себе найти сочувствия ему. ‘Друг мой, об этих вещах надо говорить в дифирамбах‘, — сказал бы я ему языком Федра, и еще напомнил бы непременное правило перед приступом к Элевзинским таинствам, где реально переживались мистерии пола (об этом знает и Пшибышевский): что к ним надо приступать трезвым. Достоевский в одном месте говорит, что чувственность начинается с молчания (за миг перед нею умолкают влюбленные). Заветы все мудрые: в Пшибышевском более всего меня отталкивает это нарушение особенно элевзинского правила. Он не только страшно много говорит, но в речах его чувствуется запах пива или алкоголя. Он сам сознается в этом. Конечно, ‘о вкусах не спорят’, но мой вкус не таков — и всякий вправе сохранить свой вкус. Непонятно даже: отрицает или признает он пол? Он начинает книгу с библейского: ‘В начале был пол’ (два пола?? непременно!!), как Бытие начинает: ‘В начале сотворил Бог’, или Евангелие: ‘В начале было Слово’… Такая дерзость ужасно смутила известного московского ригориста-богослова, проф. Ал. Введенского, и он жаловался на нее читателям одной нечитаемой московской газеты. Я думал, судя по этому началу, прочесть у него апофеоз полу, но вот одна из страниц его ‘богословия’: ‘Я вытащу теперь за уши эту гнусную бестию — пол из его логовища, прижгу ему спину добела раскаленным железом моего наслаждения, воткну ему в подошвы острое жало моего страдания… Я буду колоть его образами, какие народил мой холодный, утонченный разврат’ (с. 22—23). Так не говорила бы благоразумная Порция. Дети иногда берут горящий уголек зажженной и потушенной лучины в рот и, в темноте дыша им, изображают ‘огненную пасть дьявола’. Милое воспоминание моего детства: но ‘дьявола’ — нет, огонь — незачем брать в рот, и, при надлежащем употреблении — он светит и греет. Как греет и вино, благодатная влага Диониса, если ее не употреблять с неистовством северных варваров.
Алкоголь — расхолаживает и обеспложивает: вот маленькое медицинское сведение, которое не все знают, обычно соединяя ‘Бахуса и Венеру’. Грубое северное заблуждение: многоженные магометане вовсе не употребляют вино, а плодовитые евреи вовсе не знают у себя случаев алкоголизма. У тех и других просто нет влечения к алкоголю, этой расхолаживающей гадости: ибо они молятся горячо Астарте. Все страстные, усиленно-половые натуры (или племена, цивилизации, эпохи) имеют неодолимое отвращение к пьянству и застрахованы от него: алкоголь временно поднимает температуру только несчастно-холодных, несчастно-бесполых натур, — чтобы затем такую натуру еще глубже столкнуть вниз, к большему бессилию и холоду. Если наши предположения о слабостях биографии Пшибышевского верны, — то совершенно понятно для нас влечение его к ‘голубиной белизне’, термин небезызвестный у наших скопцов. Он говорит, — и это тоны Кондратия Селиванова в его ‘посланиях’ к ‘детушкам’, которых он томительно убеждал (в словах огненной силы, изумительного очарования) хранить ‘чистоту’:
‘Над всем миром, над этим смешным усилием создать новые оргии страсти, проявиться в новых формах развития, над грубыми частностями пола, который равняет человека с гусем, над преступной бессовестностью властителя природы, который населяет землю существами для безумия и Виттовой пляски грубой игры вечных эволюции, — над всем этим царит моя свободная, бесполая душа с ее спокойствием безначальной вечности, она, священная покоренная победительница, она. всеобъемлющая, она — начало и конец, она, величайшее, последнее могучее проявление моего рода, она, которая должна умереть, потому что этого хочет пол, она, которая должна умереть, потому что она сама этого хочет, потому что она не хочет жить в грязи и отвращении, потому что она жаждет чистоты уничтожения…‘ (с. 48).
Да: ничего нет чище пустыни, но и ее чище — смерть! Но ‘душа’, в самом ли деле она беспола, как думают многие, противополагая ее ‘полу’, ‘животному’ в нас? Ведь из души растет тело, а не то чтобы тело складывало душу по способу камешек к камешку. Душа, ей-ей, содержательнее всякого тела, в ней — тело и тела, мириады тел, все будущее потомство, и она анти-пустынна, анти-смертна, уж если хотите — страшно ‘засорена’, и, напр., разные ‘гусиные грязнотцы’ зарождаются никак не в теле, всегда нормальном, но именно в этой ‘душе’, объемлющей миры, ‘и солнце и гуся’. Она-то и родит эксцессы, вроде ‘уголек во рту — похоже на дьявола’, а никак не тело, которому для чего бы все это… Душа, пол… Да пол-то и есть в нас душа, — которая и развивает из себя тело и его органы, как свои способности, орудия, ощущения, мощи… Тело есть только материализация души, — как это бывает у спиритов в их ‘явлениях’, но без их мелочности, шутовства и плутовства. Нет души ‘человека’, а есть только ‘мужские души’ и ‘женские души’… Кстати: ‘в начале был пол’ надо читать так: ‘в начале были мужское и женское’, ‘мужчина’ и ‘женщина’, — только без человекообразности, всеобразно.
Мне кажется, в тоскливых, хаотических словах этой полу-поэмы, полу-философии кое-что сказано Пшибышевским о себе, без всякой аллегории и прямо:
‘Я веду свое происхождение от смешанного брака между протестантом-крестьянином и католичкой, — женщиной, принадлежавшей к старому, обедневшему аристократическому роду.
В моих воспоминаниях все еще царит тонкая, гибкая женщина с лицом типа Карло Дольчи, лицом, на черты которого столетия утонченности и самого строгого полового подбора наложили неизгладимый отпечаток.
Она никогда не любила моего отца, она вышла за него замуж для того только, чтобы не служить у людей одного с нею звания. Путем бесконечных мук научилась она отдаваться его страсти, в глубочайшем физическом отвращении, в страшном возмущении ее обливавшейся кровью души, взывавшей к мщению природы, был зачат я.
С самого начала грязь — грязь — и грязь.
Насколько я себя помню, я всегда чувствовал себя чем-то беспорядочным, полным противоречий, сумбурным, что парализовало мою волю и бессильными, но постоянными импульсами поддерживало мою мысль в вечном раздражении.
Во мне всегда было нечто, не имевшее никакого отношения к моему остальному существу. Разнороднейшие элементы были лишь смешаны друг с другом, не в силах образовать соединений, маленькие, враждебные духи были противопоставлены, чтобы при каждом удобном случае бросить друг другу кровное издевательство.
Мать была великим геологическим агентом, который возникавшие формации моей души перевернул, обломал, растворил, образовал уродливые соединения и вместе со своим духом вложил первые ядовитые семена в свежую поверхность.
И это семя, ставшее очагом заразы, из которого выросли больные болотные цветы моих жизненных проявлений, это и было то самое неудовлетворенное половое стремление, это был ее собственный глубочайший разлад между маткой и душой, это случилось потому, что душа ее должна была отвергнуть пол как нечто грязное, так как он служил орудием нелюбимому мужу.
Душа ее видела себя затоптанной в грязь, покоренной грубою силой и диким порывом рвалась вверх к чему-то бесконечному, задушевному, чистому, проясненному, бесполому’.
Невозможно сделать более выпуклую характеристику автора ‘Заупокойной мессы’, но как это грустно, как это трагично: и, конечно — это тот ‘рок над нами’, взглянув на который не приходит более в голову мысль о личной ответственности. Так же точно звучит признаниями и ‘предисловие’ к ней. Из всей книжки оно мне более всего понравилось:
‘Пусть не пугаются неврозов, намечающих в сущности тот путь, на который, по-видимому, вступает идущее вперед развитие человеческого духа. В медицине давно уже отвыкли считать, например, неврастению болезнью, наоборот, она, по-видимому, есть новейшая и абсолютно необходимая фаза эволюции, в которой мозг становится деятельнее и, благодаря повышенной чувствительности, гораздо продуктивнее.
Если даже в настоящее время невроз еще глубоко вредит организму, то дальше это не будет так плохо. Сравнительно с мозгом все остальноефизическое развитие отстало, но это недолго будет продолжаться: тело приспособится, начнет функционировать удивительный закон самосохранения, и что сегодня называется неврастенией, завтра будет считаться величайшим здоровьем.
Именно в неврозах и психозах лежат зародыши новых, до сих пор еще не классифицированных ощущений, в них-то тьма окрашивается утренней зарей сознания и подводные рифы подымаются над уровнем морской поверхности.
Если что-либо покажется ‘cent fois grandeur naturelle’ [‘в сто раз больше настоящего’ (фр.)], ничего! Что велико, то может быть лучше рассмотрено, для психолога подобная величина может быть только желательной.
Одного из неведомых, человека ‘с дороги’, подобрал я. Люди, которых я анализирую, совершенно не нуждаются в том, чтобы быть литературными ‘величинами’, из жизни ощущения какого-нибудь тонко организованного алкоголика, мономана, страдающего психозом ужасных видений, можно вывести более глубокие и тонкие заключения о психологии эпохи, о природе действительно индивидуальных черт, чем из произведений иного великого литератора.
Большей частью это величественные откровения самого интимного и глубокого в человеческой душе, — это сверкающие молнии, которые бросают яркий, хотя и мгновенный свет в великое неведомое, в чуждую страну бессознательного.
Что эти ‘Certains’ [Кое-кто (фр.)], эти духовные бродяги, родина которых везде и нигде, погибают, не кажется ни странным, ни печальным. Они, быть может, единственная роскошь, которую еще позволяет себе теперь природа. Душа — это ее великое произведение, но она все еще созидает и экспериментирует над ним, она все еще творит новые пробные формы, пока когда-нибудь в один прекрасный день не создаст, наконец, великий сверх-мозг, к которому она стремится.
Психолог, само собой разумеется, имеет неоспоримое, неограниченное право рассматривать подобный объект опыта с той же свободой, с тем же спокойствием, с тем же ‘по ту сторону добра и зла’, с каким это предоставлено, например, ботанику, когда он исследует какой-нибудь новый вид. Этим правом я воспользовался’.
Невозможно отрицать, что тут есть некое большое прозрение. Вспомним Достоевского, который весь в ‘неврозах’ и что вместе это, конечно, одна из гениальнейших личностей, — ‘сверх-мозг’ или ‘сверхдуша’, — XIX века. Не везде, но именно в ‘нервических’ точках страниц его романов… Все это так: но Ньютон? Кювье? Лейбниц? Есть, очевидно, какие-то два типа гения и, пожалуй, два пути гениальности: полный покоя и как бы самоутверждения, гениального самоутверждения человека в земных его основах, в ‘былом’, и путь чего-то нового, разматывающего, невиданного и неслыханного, что действительно как будто пытается сотворить новую форму. Вспомнишь Ницше и его: ‘все рвется к сверх-человеку!’. Эти порывы именно не могут не быть страдальчески, иногда уродливы, ‘болезненны как будто бы’: но — до времени, когда ясная форма, ‘не слыханная и не виданная’, вдруг вернется к покою, сияя новым сиянием ‘происхождение’ — то ‘видов’: тут Дарвин совпадает с Ницше и Ницше с Дарвином. Вспомнишь у Данилевского о происхождении трехлистной (или двулистной — не помню) земляники: ‘выйдя поутру взглянуть на свои насаждения, садовник вдруг заметил трехлистную землянику: чего никогда не было, земля этого не видела, не рождала, не умела рождать. И — вдруг родила’. Кстати, о поле: ‘сверхчеловек’, конечно, будет рожден, он не ‘образуется’ и не ‘воспитается’. Таким образом, ‘х’ сверх-человека содержится в поле: одна из причин никак не отвергать ни под каким предлогом, ни ради чего не отвергать пол. Вне его — мы только ‘имеем то, что имеем’: скука ужасная, мещанство невыносимое. Все аристократическое обещано нам только полом: героизм, святость, наконец. ‘Зачата’ Богородица Иакимом и Анною: как отвергать зачатие, как ввиду этого одного могла отвергнуть Церковь зачатие, входя в монашество, в трансцендентный грех его. ‘Змий’ поманил?.. Конечно, если отвергнуть ‘зачатие’, наша плоская земля так и останется этою плоскостью, без зовов, без надежд, без утешения и Утешителя, без всякого ‘ей, гряди’! Всякое зачатие есть ‘ей, гряди’! всякое зачатие есть по существу своему мессианское, и неудивительно, что идея ‘Мессии’ так рано овладела и всегда неодолимо владела сознанием народа, который ‘плодитесь! множитесь!’ прочел или написал на первой странице своего бытия и своих Священных Книг. Как, однако, это совпадает и с Дарвином, и с Ницше. Да как отвечает и общим желаниям человечества, которое, ‘выбрасывая уголек изо рта’, — спокойно устанавливает свет и говорит: ‘Это — не дьявол, не дьявольское! Это — божественное, тут Бог’.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. No 7/9. Июль—сентябрь. С. 172—174.