Сполохъ и майданъ.
Сполохъ и майданъ.
(Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины).
‘Гражданин’, No 12,1873
Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/19marN12.htm
…..XV.
XVI.
ХVII.
_______
______
XVIII.
_______
XIX.
Сполох и майдан, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1873
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Ночью лунной дутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выхали изъ Каинова-Гая и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, притаилось. Межь небомъ и землей тишь чудесная, да птицы, ни звря, ни человка, ни единаго вопля, иль вздоха… Синяя степь да лунное небо, да два казака на коняхъ.
— Богу-Господу молиться тутъ важно! вымолвилъ старый блобородый Макаръ. Я съизмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гд народу много. То-ли дло въ степи-матушк… А ты, молодецъ, какъ посудишь? Молодой всадникъ тряхнулъ головой.
— Старина! Тло твое захирло, въ гробъ просится, ну, у тебя въ голов и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подстать проскакаться иль псню лихую затянуть про кралю свою… звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.
— Кралю?!..
— Такъ молвятъ, старина, въ Литв… Краля, алъ казачка, зазноба двица, что плачетъ по теб воспоминаючи.
— А былъ ты въ Литв долгонько знать?
— Еще десять мсяцевъ накинь — годъ будетъ!
— Ты… чаю… самъ-отъ ляхъ… хоть и казацкая одежа на теб. Молодой шевельнулся, — но только перебралъ повода въ другую руку.
— Изъ Литвы — такъ и ляхъ! Эхъ, старинушка!
— А коли нтъ, такъ скажись, откуда родомъ?
— Изъ матери родимой!
— Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи — званья теб не вдаю.
— Званье мое — проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольнiй, отъ батюшки-лса къ матушк-степи съ поклономъ.
— Слыхали мы такъ-то…
— Назвался языкомъ, ну и кажи дорогу на Узени, а куда мн съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того, старина, вдать теб можетъ не подъ-силу. Будь теб годовъ помене, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нтъ… Одно любо мн, что вры ты старой.
Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.
— А по чемъ судишь, прохожiй человкъ?
— Отрицаешься что-ли?..
— Грха сего на душу не приму… Да почто мн и таиться… степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смришь… а тснители и гонители степи не жалуютъ.
Замолчали всадники и прохали такъ немало, только копыта коней стучали по земл, да звздочки моргали съ неба…
— Подлинно-ли бывалъ ты въ столиц, старина, какъ сказывалъ на роздых?
— По наряду, службу несъ… Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столиц.
— И видалъ, сказываешь, государя покойнаго, Петра едорыча?…
— Царство небесное ему батюшк, самолично отвтствовалъ ему… Когда изволилъ окликнуть: ‘Съ какой стороны, молодецъ?’ ‘Съ Узеней, ваше величество!’ крикнулъ я таков-здорово!
— А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..
— Сказываю опять теб: одинъ я… Посему и почетъ мн на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столиц.
И снова смолкли всадники… И вплоть до зари не молвили слова.
Тихо подвигались кони по степи и въ дремот, одолвающей очи, тихо покачивались на сдлахъ здоки утомленные.
Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мсяцъ и закраснвшись ушелъ въ землю за окраиной степи… Зардлась заря алая, ясная.
Втерокъ пронесся свжiй и шевельнулъ стариковой бородой сдой, свиснулъ надъ ухомъ молодца, встряхнувъ полой его кафтана и стихъ, и умчался далече… Знать къ морю Каспiю, персидскiя суда по волнамъ гонять!…
Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее… Глянулъ на конц земли царевичъ всесвтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленные по доламъ, ркамъ и дубровамъ, зарумянилась степь, горитъ, сiяетъ… Но все молчитъ недвижимо и безжизненно… Загорлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ блой головы шапку и заправивъ за ухо кудри сдые, перекрестился три раза.
— Новый денекъ Господь увидть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожiй человкъ, аль на твой обычай не гоже оно?!
Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, чт прыгнулъ ему въ лицо изъ за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.
— Басурманятся люди нын… Господи-Батюшка! тихо прошепталъ Макаръ. А може онъ и татаринъ.
Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.
— Ну что же, старина, далеко-ль Яксай? Обнадеживалъ ты къ полудню будемъ.
— Ране будешь… Всего верстъ два десятка. Примчай, молодецъ. Вонъ на неб облачко, караваемъ выглядитъ… Ну, бери отъ него внизъ, да влво… къ степи. Вишь свтленько малость?
— Вижу.
— То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округ сей. Я чаю, видлъ въ Га, у батьки.
— Съ чего же свтъ такой?…
— А новая изба то, лсина вся свжая, въ Троицу годовалая будетъ. Все строенье новешенько… Диво дивное какъ сему казаку алтынами дождитъ… Кумъ Чумаковъ, должно ворованымъ почтуетъ. Грховный народъ.
— Врно-ли сказываешь, что то Чикинъ умётъ?
— Эва! Я родился въ Якса, такъ кому-жъ знать!
Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себ, прiостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но чрезъ полчаса опять остановилъ и тяжело вздохнулъ:
— Насталъ часъ твой, старикъ, подумалъ онъ. Ломитъ молнiя дубъ — по листочкамъ бжитъ!!..
Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье везд топырятъ свои втки, везд проползла змемъ хмль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лзетъ…
Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголк этомъ и сентябрь маемъ выглядть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода, оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья… Прiуныли садики… Одна хмлъ воюетъ со всми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей вс равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.
Хоть и тепло гретъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гд теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гд колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный — буранъ, заметая снгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.
Станица тоже прiуныла — мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бды сыплются — дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ — рукой подать, а тамъ нын при новыхъ порядкахъ — правый-то и виноватъ!..
На улиц овцы кучатся у плетней, поросята рысцей снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку, бродятъ куры и птухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гд лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, чт посвже да по слаще. Кой-гд корова лежитъ, жуетъ-пережовываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.
Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы казачата сидятъ, лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтан, кто въ рубашк, кто въ порткахъ однихъ, а иной такъ совсмъ на легк, въ чемъ мать родила.
Изрдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ, больше старухи, иль перебжитъ черезъ улицу казачка и спшитъ назадъ въ хату съ яблоками въ подол, разроняетъ съ десятокъ на бгу… Ну ихъ, этого добра везд много теперь, ихъ и казачата подбираютъ больше ради потхи.
Не везд же одни ребятишки, вонъ направо у кладбища, гд рощица, за плетнемъ, гд и густо, и тихо, и темно — блется что то, то выглянетъ, то пропадетъ…
Недалеко отъ храма пробжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ хмлю да выдрался и пропалъ между зеленью и блыхъ могильныхъ крестовъ. Разговоръ тихiй слышится оттуда, потомъ еще что то чудне! чего — чудне? Просто цалуются!!
Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ — первый красавецъ и озорникъ на станиц.
Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ прiемышъ Чики Зарубина. Оба казака души не чаютъ въ Марусенк. Можетъ оттого, что покойницу, его мать, Марусю, выкраденную изъ Украины, оба любили крпко…
Въ новой хат Зарубина, въ образномъ углу свтлой горницы сидитъ красивый русый малый. Онъ прiхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кмъ не видался.
Давно сидитъ онъ одинъ въ горниц. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синiе большiе глаза задумчиво смотрятъ на связки табачныхъ листьевъ, которые развшаны сушиться по стн, но ничего не видятъ глаза… ни стны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетла отъ нихъ и унеслась туда же гд носится мысль его. А гд? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки — тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желзной. Не жалетъ она прiемыша, а ждетъ всти — и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалетъ жениха. Сидть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…
На крыльц застучали каблуки, заскрипли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
— Ну? нетерпливо вымолвилъ незнакомецъ.
— Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы нахали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, — Чумаковъ съ ними прилетлъ. Онъ уже давно въ бгахъ. Узнаютъ — бда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.
— Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiзжiй.
— Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побжалъ да что-то замшкался. У него, дурня, завсегда дло съ бездльемъ объ руку идетъ.
Незнакомецъ всталъ и нершительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измнилось и потускнло… Долго молчали оба. — Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.
Чт думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дло начиналъ онъ. Великiй грхъ бралъ на совсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвтъ Богу за послдствiя его ныншняго, перваго, главнаго шага, иль отвтъ дадутъ невдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чт жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачмъ? Какъ знать, чт судилъ ему Богъ!.. Бывали примры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лтъ назадъ…
На крыльцо вбжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.
— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазешь до бды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю — долазешь!
— Слыхали! нетерпливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли, убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
— Кто убилъ то? Невдомо? спросилъ Чика.
— Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмхнулся Марусенокъ.
— Жаль дда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питер бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
Незнакомецъ ничего не отвтилъ, слегка измнился въ лиц и отвернулся къ окну.
— ‘Помереть и теб окаянно, середь степи’… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.
Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бгунъ былъ, а то вдругъ нон прилзъ.
— Увидитъ старшина Матвй, въ тотъ часъ колодку наднетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвчалъ Марусенокъ грустно.
Снова застучали на крыльц и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одтый теперь по казацки — и на видъ совсмъ другой человкъ. Войдя, онъ опустился на колна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.
Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядли другъ дружк въ глаза… Словно мрились, выходя на поединокъ. Усмшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмшк той? Нтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лиц. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
— Не Зарубину чета — человкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довриться ли ему?
— Ты донецъ. Какъ звать тебя?
— Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи — Емельянъ.
— Повдалъ теб Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нын постила войско яицкое?
Казакъ не отвчалъ, но снова опустился на колни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Вечерло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горло словно пожаръ. На станиц слышались псни, а отъ качелей несся рзвый хохотъ и проносился по слобод. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, — все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лтъ, и въ станиц Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница, къ тому же Марусенокъ, бывало на майдан, хоть малолтокъ, голосъ подавать — первый былъ, дло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмять — онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить, по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ — онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бжитъ на выгонъ, ждетъ его близъ рчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвя, чт должность старшины правитъ на станиц, и первая красавица изъ всхъ казачекъ станичныхъ.
Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальне.
— Что ты въ печали… Аль бда какая?
— Ддуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него задятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
— Эхъ ма! Вдаю да запамятовалъ, что онъ теб ддъ. У меня своя забота, Груня! В вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утшалъ казачку на вс лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сирот, а пустословьемъ утшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смхомъ.
— Теперь не время мн! Не нын — завтра, такое на станиц будетъ… только бы прицпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зар навдаюсь къ теб.
— У насъ жe покойникъ… ддусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрлю саморучно.
— Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь — въ самыя сни прилзу. Прости! И разцаловавъ двушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядла Груня въ полусумрак ему вослдъ, и когда онъ уже въ улиц, на бгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потхи — двушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хат Зарубина окна заставлены и завшены и въ главной горниц свтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ въ свтло-синемъ кафтан, нароспашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
Вокругъ него за тмъ же столомъ размстились семь казаковъ: Чика, Шигаевъ, Чумаковъ, Емельянъ прозвавшiйся купцомъ Ивановымъ и трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Давно уже совтъ держатъ они и теперь замолчали и стали лица угрюмы.
— Такъ, государь! вымолвилъ Чика. Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову, тамъ въ Каиновомъ-Га всяка рука коротка, а здсь накроютъ — бда. А дождемся погодки — я за вами слетаю.
— Нту, кумъ, вымолвилъ Чумаковъ. Я назадъ не поду! Буде атаманствовать.
— Свдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленiе яицкое.
— Небось! Живаго не свезутъ. Нту. Надо разсудить паки…
— Повщенье объ легiон есть готовое да этимъ однимъ не возьмешь… А еще нту ничего! разсуждалъ Чика.
— Деньгами, говорю! вымолвилъ русый.
— Однми деньгами, государь, тоже боле десятка, аль двухъ не сманишь, замтилъ казакъ Овчинниковъ.
— По мн зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ, вымолвилъ Лысовъ.
— А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
— Чт форпосты? Бударинскiй нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика. Да много-ль тамъ? Двадцать человкъ, да одна пушка… Чтожъ это? Съ Яксая треба хоть пять десятковъ казакъ добрыхъ.
— На Бударинскомъ форпост боле двадцати казакъ! вымолвилъ Ивановъ, но снова наступило молчанье и никто ему не отвтилъ.
— Вотъ что, государь, и вы, атаманы. Обождемъ дня три какiя всти придутъ отъ Ялай-Хана. Коль заручится сотней татаръ, ну и смкнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды yтeчетъ!.. ршилъ Чумаковъ. Русый всталъ, вс казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро вс разлеглись тамъ спать по лавкамъ. Молодой русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечернiй воздухъ.
Ночь была свтлая и тихая, и высоко стояла въ неб луна, разливая свтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синев ночной… Узенькая и извилистая рчка ярко-блой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь, кой-гд черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всмъ сiяла луна. Мимо нея бжали маленькiя желтоватыя облачки, изрдка набгали на нее, тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность… Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба… а уходящая тнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.
— Изъ за чего? думалъ молодой малый… Жить бы мн тихо и смирно въ уголк своемъ, не затвая погибельныхъ подвиговъ, и прошла бы жизнь моя такъ же вотъ, какъ облачки эти проходящiя: пожелала она иного… громче да славне, и сгубитъ, потеряетъ любовника! А если?..
И чудная картина возставала на глазахъ его… Кремль златоглавый… Звонъ колокольный… Толпы несмтныя и оглушительные клики. Высоко стоитъ онъ на башн зубчатой и у ногъ его кишитъ этотъ людъ… Они около него, ея рука въ его рук… Она счастлива и любитъ его…
Но что это за огонекъ за этой толпой въ конц Кремля? Нтъ! то не Кремль… Огонекъ этотъ здсь, въ конц станицы? Это врно хата старшины… Вс окна растворены и освщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улиц. Тамъ заупокойная служба… Тамъ лежитъ старый казакъ, измной убитый…
— Помереть и теб окаянно середи степи!! Послднiя это слова?.. Безсмыслица! Злоба убитаго иль гласъ пророческiй? Нтъ, вздоръ! Полно думать объ стариковыхъ словахъ…
Набжала снова тучка на луну… Тнь опять пошла по станиц. Скрыпнула калитка близь окна и шопотъ слышится…
— Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Груньк, ты къ Маньк… хаты рядомъ… И два казака двинулись по улиц.
— Обида, луна торчмя торчитъ… хоть бы втеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ. И видать и слыхать, какъ днемъ!
— Небойсь! Тамъ вс Богу молятся. А на зорьк… мы…
— Ножъ… Марусенокъ…
— Не въ первой… А то нтъ!.. Гораздъ, братъ. И смолкли голоса, удаляясь по слобод.
— На свиданье! подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна… Много-ль свиданiй въ эту ночь на глазахъ то твоихъ?.. Марусенокъ… Огоньки и черныя фигуры… Гораздъ, братъ!.. Помереть и теб окаянно!.. И молодой малый уже дремалъ у окна.
Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него и сквозитъ вязъ большой, такъ что вс вточки видно на красномъ пятн… То луна уходитъ за край степи… У храма зарумянилось небо и чернымъ столбомъ перерзываетъ колокольня уже алющiй небосклонъ. Втерокъ пронесся, вздрогнули втки и листья и перекликаются задорно птухи по всей сонной станиц. Скрыпнули гд то ворота и стукнули тяжело. Какая то густая кучка птицъ пронеслась чрезъ улицу, донесся издали топотъ частый по земл. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкiе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою? И вотъ опять все стихло какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть зaхотлось станиц… Но вотъ, вдругъ, что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во вс края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи…
— Это выстрлъ!… думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
— Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горниц. Ишь атаманы то, до страшнаго суда рады спать!.. Чика потягивается и зваетъ, сладко глядя на спящихъ по скамьямъ. Топотъ слышенъ на улиц… Скачетъ кто то… Нтъ! то человкъ бжитъ запыхавшись… къ хат бжитъ, вотъ ударился объ калитку… заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
— Зарубинъ!..
И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ…
— Зарубинъ! Зарубинъ!
— Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на двор. Разбудишь его…
— Зарубинъ!
— Слышу! О! ну, входи, оголтлый!… ворчитъ Чика, отпирая калитку.
— Зару….бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово… Марус… Мap…
— Ну?!
Твороговъ махнулъ рукой.
— Убитъ… Старшина…
Чика ахнулъ и бросился въ хату.
— Кумъ! Марусенокъ!.. убитъ!! О-охъ! застоналъ онъ.
Казаки повскакали и чрезъ мгновенье зврь заревлъ, вылетлъ на свободу и понесся къ хат старшины. То Чумаковъ съ шашкой мчится по станиц. Чика догоняетъ кума.
Встрчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди а бсы запоздалые несутся въ полусумрак зари.
— Что-жъ выдавать! За ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины. Заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
— Грха то чт! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
— Не замшкались молодцы! отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
Въ большой горниц лежалъ покойникъ въ гробу на стол… Паникадила и аналой были повалены, и дьячекъ, выбжавъ съ псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь… Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крыш сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порог дома, около выставленной гробовой крышки лежитъ безголовый старшина Матвй, голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея… Въ коридор лежитъ раненый молодой казакъ и изрдка вскрикиваетъ:
— Атаманы! Старшину… Помогите!.. помогите!
— За плетнемъ въ огород пять казаковъ стоятъ кругомъ, нагнулись… Шигаевъ лежитъ на земл, кровь льется по его кафтану, онъ задыхается.
— На вылетъ!.. говоритъ Овчинниковъ.
— Неси домой! чуть не плачетъ Зарубинъ.
— Добро жъ! Начали — покончимъ! кричитъ Чумаковъ. Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой. Сполохъ!!
Солнце глянуло и позолотило все, зашевелилась станица, бжитъ спросонокъ народъ отовсюду къ хат старшинской.
— Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова. Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!
И высоко машетъ Чумаковъ своей шашкой и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
А солнце равно золотитъ все… И крестъ на храм сiяетъ. И крышка гроба у крыльца. И поднятая шашка Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на Марусенковой шапк, которая колыхается межь двухъ шагающихъ по улиц казаковъ, что уносятъ раненнаго…
Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольн станичнаго храма. Еще спавшiе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станиц перекрестилось.
— Чтой то… Ништо заутреня… Праздника нтъ… Пожаръ можетъ? Нту! Нигд не горитъ? Чудно…
Другой ударъ, сильне, гуще, звучно пролетлъ надъ всми хатами казацкими и улетлъ изъ станицы въ степь.
Чудно. Пойти опросить!.. Може и то пожаръ.
Третiй ударъ запоздалъ немного и вдругъ, съ гуломъ, словно бросился въ догонку за первыми и затмъ: разъ, два! разъ, два! загудлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью.
Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густли снова, и колыхаясь, дрожа въ воздух, покатились одна за другой изъ станицы во вс края онмлой и безлюдной степи. Верстъ за десять, отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье…
— Чудное дло… Алъ сполохъ! Чтой то у хаты старшинской. На ножи лезутъ! Аль бда?
— Ахти! Войсковая рука ржетъ. Чумаковъ душегубъ! Боже-Господи!!
Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой чрезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ всхъ хатъ выбгаютъ казаки и казачки на улицу, кто ворочается, кто бжитъ дале, кто толчется на мст, озаряется и опрашиваетъ бгущихъ.
Кучки казаковъ лезутъ чрезъ плетень изъ огородовъ въ слободу. У всхъ хатъ слышатся голоса:
— Сполохъ! Ай бда? Алъ пожарь? Чику убили!
— Ржутся! Господи Iсусе! всхлипываетъ старуха у калитки. Свтопреставленье! Гд Акулька то?..
— Запирай ворота! Буди батьку! Гд жена?
— Чику убили… Убери телка то — пришибутъ.
Девяностолтнiй казакъ Стратилатъ вылзъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
— Вонъ оно! Не стерпли! Творецъ милостивый! Слышь, убили когой-то!
— Войски чтоль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, выкатившись за ворота. Вся она въ саж и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.
— Въ тебя штоль палить! Дрофа! смется бгущiй казакъ. Ишь расписалась.
— Слышь убили! Косатушки, убили!
— Кого? Голубчикъ, кого?
— Кого?! О! дура!..
— Ехорушка! а Ехорушка! шамкаетъ бгущему изъ окошка сдая какъ лунь голова. Не хоритъ ли?
— Горитъ… да не огонь. Сиди, ддусь Архипъ, въ хат. Ржутся казаки!
Чика пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, что еще съ вечера ночевали тамъ.
— Бочку выкачу, братцы… На, вотъ, впередъ! и бросилъ кошель на порогъ и бжитъ дале… Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.
— Ого-го! Похлебка! малолтки! Бжи хлбать!..
— Атаманъ Чумаковъ проявился! Убитъ Марусенокъ.
— Шапку то, шапку забылъ!
Со всхъ хатъ, со всхъ краевъ станицы, выскакиваетъ и сбгается народъ, кто шапку нахлобучиваетъ, припускаясь рысью, кто на ходу шашку изъ ноженъ тащитъ, кто кафтанъ натягиваетъ держа пистолетъ въ зубахъ. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало на дорог. И крики безъ конца.
— Заржавла, родимая, безъ работы!
— Убирай робятъ! Притворись снутри!
— Гд винтовка! У-у! Бабье! Винтовку?!
— Стой, брось ведро то, давай коромысло. Все лучше…
— Марусенка убили! Марусенка убили!
Словно раззоренный муравейникъ кишитъ станица. Перепуганные нежданно скотъ и птица мечутся по улиц отъ однихъ бгущихъ подъ ноги другимъ.
Въ воздух все гудятъ невидимыя волны звуковъ, а по слобод черныя и блыя людскiя волны катятся къ хат старшины, заливаютъ ее со всхъ сторонъ, а оттуда, тоже словно волна отбитыя скалой, разсыпаются по станиц кучки казаковъ съ дикими криками.
— Вырзай старшинскую руку! Буде имъ людъ-то подомъ сть.
— Игнашка… вали къ Герасимову!
— То-то гоже. Въ разъ всю хату выржемъ.
— Ну, жутко нон будетъ старшинской рук!
Гулъ повсемстный, бготня, въ иныхъ углахъ ярая схватка, выстрлы, стоны… Одурла станица и скоро, очнувшись, оробетъ того чт натворила.
Колоколъ смолкъ. Тихо стало вдругъ въ воздух. Да и на станиц тише. Вся толпа скучилась въ одномъ мст середи станицы, близь хаты, гд цлую семью Герасимова войсковой руки, а не старшинской, вырзали душегубы свои, ради мести.
— Охъ, грхъ какой!
— Зарубины заварили. Чумаковъ бгунъ, всему заводчикъ. Изволочитъ теперь всю станицу волокита приказная изъ Яицка!
— Старшинской руки десятерыхъ зарзали и задавили, а сколько ихъ на коняхъ теперь, кто въ поле удралъ, а кто прямо въ Яицкъ въ канцелярiю съ доносомъ. Не пройдетъ трехъ дней нагрянетъ судъ.
— А все Чумаковъ! Два года въ бгахъ былъ, вотъ проявился и начудесилъ.
— Братцы-станичники! раздался надъ толпой голосъ Чумакова. Атаманы-молодцы! Великiй грхъ вышелъ! Лихая бда стряслась! Богъ видитъ, не хотлъ я васъ въ бду вводить. Да не стерпла душа какъ Марусенка убили. Сами вдаете какiя злобства чинилъ Матвй, какъ истомилъ злодй всю станицу безсудностью, извтами и ссылкой. Простите, атаманы. Каюсь… Нагрянетъ теперь на станицу яицкая расправа. Но вотъ чт молвлю я, атаманы. Коль за одно сгибать казаку, такъ ужъ лучше оружайся казакъ и сдавайся съ бою… Чья возьметъ…
— Оружайся!! кричатъ въ отвтъ. За одно сгибать… Еще чья возьметъ!!
— Но не таковъ еще лихъ нашъ, какъ чаете вы, атаманы. Можетъ, Господней милостью и щедротой выручимся и мы изъ бды. И не пойдетъ станица въ отвтъ за грхъ свой. Отдохните мало по домамъ, а будетъ повщенье — сбирайся громада къ Чикиной хат, на старый ддовъ ладъ. Въ кругъ казацкiй! А старшиной кого теперь же. Чику? Любо?
— Любо! Любо! Чик старшиной быть!
— Чик! Зарубину. Зарубину!
— И повдаетъ Чика вамъ всть добрую. И разсудите въ кругу чт предпрiять. Любо-ль, атаманы?
— Любо! Любо! Майданъ!
— Назвался груздемъ — ползай въ кузовъ!
И расходится понемногу толпа по хатамъ и многiе качаютъ головами:
— Охъ, грхъ то… Грхъ какой!!
Было осеннее утро, свжее, свтлое, тихое. На неб ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ! Бунтуетъ Яксайская станица и уже часъ какъ снова гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо и отовсюду валитъ казачество къ хат Зарубина, гд наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ — бесда въ кругу казацкомъ.
Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дло, что вымолвить боязно, а чт — еще невдомо никому, кром него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ. На крыльц показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Вс вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
— Будьте здоровы! Атаманы-молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
— Спасибо!
— Благодарствуй!
— Здравствуй самъ многовчно! загудли голоса.
— На-предъ майдана всмъ мiромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ! снова крикнулъ Чика.
Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бллся въ конц станицы, поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки и запестрлась вся темная куча русыми, черными и сдыми маковками.
Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменiе и кладя земные поклоны, только шуршали кафтаны и сапоги по земл. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумло и билось на мст. Затмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хат. Мрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
— Старые заслуженые люди, молодцы-атаманы, малолтки и все честное казачество станичное — кланяюсь вамъ чинно и милости прошу: встань вс въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди, напредъ всхъ выходи. Кто хилъ, аль присталъ — по скамьямъ садись! Молодцы-атаманы по нихъ выровнись! Малолтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ. Совтъ да любовь, атаманы! Посудимъ, порядимъ! Господи благослови!
Чика снова поклонился въ поясъ.
Толпа стала разбираться. Старики были уже впереди. Чумаковъ, прежнiй краснобай, влзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодаго выростка.
— Пропусти ддушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу…
Нкоторые казаки шапки снимали передъ нимъ. Старикъ добрался до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на вс четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
— Помолчите мало, атаманы-молодцы! заговорилъ Чумаковъ прiосаниваясь. — Прислушайте рчи моей. Коль согласно скажу я — спасибо молвите, коль не согласно и не любо — охйте малоумнаго. Посудимъ, порядимъ и чт повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
Чумаковъ выждалъ чтобъ майданъ стихнулъ совсмъ и заговорилъ:
— Воспомянемъ, атаманы, времена не далекiя, былину великаго войска яицкаго, когда велися порядки ддовскiе, когда отважные выборные люди чинили судъ мiромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всмъ равенная и вершилася въ очiю, предъ всмъ войскомъ и молодечествомъ атаманскимъ… на майдан казацкомъ, на свт Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, чт пристращиваетъ, пытаетъ и засуживаетъ, а изволочивъ гонитъ на канат въ Сибирь.
— Правда истинная! Самая она — правда! воркнула толпа.
— Вспомнимъ славные подвиги ддовы, какъ хаживали они многотысячною доблестною ратью на кайсаковъ, иль въ ханство Хивинское и къ морю Каспiю, забирать корабли товарные, и въ многiе иные предлы далекiе… И ворочались домой съ добычей безчисленной, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили, везли казну несмтную, кадушки золота и сребра… бархаты и мха многоцнные, и камни самоцвтные, да оружiе дорогое на воспоминанiе и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во вс предлы земные по всмъ землямъ вражескимъ о великомъ и непобдномъ войск яицкомъ, о богатыряхъ-атаманахъ! И устрашенные ханы хивинскiе и кайсацкiе, крымскiе и буxapcкie слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества, а везли т гонцы обратно отвтъ атаманскiй: Не замиримся во вкъ съ басурманомъ и нехристемъ поганымъ!.. Не примемъ окаянства на душу!.. Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ-де вамъ миръ и упокой вчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы, дружество будетъ вамъ, да не съ яицкими казаками, а съ чертями въ аду кромшномъ… Принесутъ-де вамъ атаманы-молодцы объ весну предбудущую подарочки свойскie. Кто шашку, кто кинжалъ, кто ножъ, а кто сойдакъ калмыцкiй съ плевками летучими, стрлами закалеными. И чесались за ухами ханы басурманскiе и гадали какъ задобрить чорта-сосдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго… Слыхали-ль вы эту былину?.. Позапамятовали, безпамятные… Отшибли вамъ память порядками новыми…
— Помнится, небойсь! загудли голоса.
— Почто запамятовать!
— Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими… Какъ посланцы яицкie зжали въ Москву и били челомъ государямъ товаромъ краснымъ, рыбой диковинной, да первый кусъ добычи и дувана откладывали и слали къ нимъ съ поклономъ и съ просьбой: Прими ты, надёжа-царь блый, наше жертвованье, — заморскiя диковинки царевичамъ на утху, золото въ казну государеву, на нужды многiя… А насъ помилуй, государь-батюшка, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки молодецкiя, не клади запретъ удали атаманской, не лишай казака воли казацкой, чт сердечне ему казачки чернобровой, слаще меду благо. Дозволь, молъ, отецъ родной, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ, по степямъ и сыртамъ и крестить сталью кованой татарву сосднюю… А будетъ теб потреба въ войск богатырскомъ, токмо кличъ кликни, и придетъ къ теб весь Яицкъ какъ одинъ казакъ, и станетъ стной каменной супротивъ врага твоего. А одолетъ врагъ, то поваляются за тебя вс до послдней башки казацкой. А какъ послдняя свалится — казачата придутъ!.. И нсть на свт врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, что устоялъ бы супротивъ нихъ! супротивъ отважности ихъ! И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье посланцевъ яицкихъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: Гуляйте, дтушки, по морямъ, по степямъ… Только честь знайте и по-пусту не дразните татарву окаянную. Да какъ еще царемъ Михаиломъ жалованы мы крестомъ старой вры и красой-бородою… такъ и всми государями понын милостями были сысканы и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо-внимательную толпу и крикнулъ:
— Врно ли сказываю, атаманы!?
— Врно! Врно! Искони велися оные порядки казацкiе!
— Еще до-прежъ царя Михайлы такъ то было…
— Любо ли, атаманы, оное житье-бытье ддово?.. выкрикнулъ Чумаковъ.
— Любо! Ой, любо!..
— Толь житье наше ноншнее? Нутка!
Загудла толпа — заволновалась, заревла.
— Памятуете-ль, атаманы, чт было по запрошлый годъ въ Яицк? продолжалъ Чумаковъ. Памятуете ли генерала Фреймонова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ!.. По всему Яицку то аукнулось!
— Туда треклятымъ и дорога! вымолвилъ тихо ддъ Архипъ.
Ближайшiе казаки огрызнулись на него.
— Чего брешетъ старый!.. Почто забыли его надысь успокоить.
— Не замай его. Не даромъ онъ ддъ Ахрипъ!
— Вдомо вамъ тоже, каки нын порядки повели въ Яицк? Какъ дьяковъ московскихъ посл бунта прислали туда, да посадили росправу чинить… Чтожъ, атаманы? И намъ посиживать въ споко да ждать пушки къ себ?
— Почто! Не гоже въ споко быть!..
— Досидишься до лиха!
— Встимо досидишься, атаманы! продолжалъ Чумаковъ… Пора намъ разсудить въ кругу: ккъ славное казацкое житье-бытье завести на ддовъ ладъ? Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рчь свою я заводилъ!.. Чт поршите — тому и быть! А я слуга мipy!! Чумаковъ слзъ въ толпу…
Толпа загудла. Вс заговорили вдругъ.