А. И. Богдановичъ
‘Спирька’ г. Елпатьевскаго.— Народническая схема капитализма.
‘Спирька’ г. Елпатьевскаго.— Народническая схема капитализма.
——
А. Б.
‘Міръ Божій’, No 3, 1898
‘Спирька’ г. Елпатьевскаго.- Народническая схема капитализма.- Неверное и устарелое освещение вопроса в рассказе г. Елпатьевского.- Образчики народнической критики, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Въ беллетристик послдняго времени видное мсто должно быть отведено разсказу г. Елпатьевскаго ‘Спирька’, который явно напомнилъ намъ беллетристику прежняго времени, когда ‘Чумазый’ во всхъ видахъ и положеніяхъ не сходилъ со страницъ толстыхъ журналовъ, наводя на читателей великое уныніе. Тогда онъ изображался, какъ угрожающій фантомъ, который можетъ превратиться въ жестокую дйствительность, если своевременно не будутъ приняты мры къ его обузданію и къ укрпленію добродтели въ деревн,разлагающейся подъ вліяніемъ ‘Чумазаго’. Г. Елпатьевскій, взявъ старый мотивъ, попробовалъ его развить на боле современный ладъ и представить какъ генезисъ ‘Чумазаго’, какъ его развитіе въ настоящемъ. Такая попытка, безспорно, интересна и заслуживаетъ вниманія, хотя бы она была не удачна и не приводила къ цли. Въ современной народнической беллетристик такое стремленіе подойти къ текущей жизни представляетъ нчто новое и очень желательное.
Къ сожалнію, съ первыхъ же страницъ разсказа, написаннаго вообще очень живо и прекраснымъ языкомъ, такъ и ветъ на читателя добрымъ старымъ временемъ, когда ‘еще намъ были новы вс впечатлнія бытія’, и только-что явившіеся въ литератур образы Деруновыхъ, Колупаевыхъ и Разуваевыхъ производили подавляющій эффектъ въ геніальныхъ очеркахъ Щедрина и Гл. Успенскаго, посвятившихъ имъ столько вниманія. Разные dii minores съ тхъ поръ сумли въ достаточной степени ихъ опошлить, не придавъ имъ ни одной новой живой черты, не подмтивъ въ нихъ современнаго отпечатка. По этой проторенной безчисленными предшественниками дорожк идетъ и ‘Спирька’ г. Елпатьевскаго.
Спирька, конечно, кровопивецъ, а отецъ его разбойникъ и вс его присные воры, тати и душегубы. ‘Первая деревня по тракту называлась татинцы, страшная деревня,— въ темномъ лсу, къ дорог спиной обернулась, а окнами въ лсъ глядла, — про которую изстари шла дурная слава. Изъ этихъ Татинцевъ, этого темнаго разбойнаго мста и Спирька вышелъ’. Яблочко отъ яблони недалеко откатится, и Спирька съ дтства уже проявляетъ разбойническія наклонности, въ род какъ герои народныхъ рыцарскихъ романовъ: хватитъ за руку — рука прочь, хватитъ за голову — голова прочь. ‘Не сильный онъ былъ, а ловкій и все штуки разныя устраивалъ, за которыя мы и не любили его. То гирьку чугунную въ кулакъ зажметъ, то въ бокъ, либо подъ ребро ударитъ, когда положеніе было бить только по скул, а бороться станетъ — все норовитъ подъ ножку, чему положенія тоже не было. И въ орлянку перестали его принимать, посл того какъ съ двухорловымъ пятакомъ разъ накрыли его’. Таковъ ужъ Спирька въ юности, и по этимъ признакамъ напередъ можно бы предсказать, что не миновать ему острога. Но вмсто того изъ Спирьки вышелъ представитель русскаго капитализма. Такое происхожденіе послдняго само по себ знаменательно и чревато будущимъ.
Спирька не просто дошлый парень, плутъ и мошенникъ. Какъ увидимъ дальше, онъ представитель капитала, и его исторія есть лишь иносказаніе, ‘откуда есть пошла’ та язва, капитализмомъ называемая, которая разрушила ‘кринъ сельный’, какимъ цвла русская земля до пришествія Спирьки изъ Татинцевъ. Кстати, маленькое географическое поясненіе. Въ Нижегородской губерніи, не дозжая села Юрина на Волг, есть два села — Татинецъ и Слапинецъ, жители которыхъ во времена досюльныя занимались грабежомъ и молодечествовали на Волг, грабя купцовъ, откуда и поговорка о нихъ сложена: ‘Татинецъ и Слапинецъ — всмъ ворамъ гостинецъ’ (т. е. гостиница для воровъ). Въ качеств бытописателя, авторъ даже мстный элементъ вполн соблюлъ.
Бывшій разбойникъ превращается постепенно въ кулака, изъ кулака въ мелкаго торгаша, пріемы котораго на первое время мало чмъ отличаются отъ разбойничьихъ. Спирька сталъ скупать хлбъ у мужиковъ, везущихъ его на базаръ. Въ очень живой, списанной, повидимому, съ натуры, картинк описываются его ранніе подвиги, по которымъ мы уже можемъ судить о его будущихъ дяніяхъ.
‘Какъ выдутъ мужики на гору и остановятся дать лошадямъ вздохнуть, такъ и налетитъ на нихъ стая. Лошадей подъ уздцы схватятъ и начнется тутъ торгъ, и уже мужику не отбиться, не дадутъ ему въ городъ прохать, по вольной цн продать. Изругаютъ его ругательски, затолкаютъ, задергаютъ, и сдлается мужикъ, какъ шальной, и везетъ по цн, которую дадутъ ему на гор. А Спирька впереди всхъ. Голосъ у него былъ звонкій, никто не могъ перекричать его, а мужика прямо за горло хваталъ.
‘— Да ты чего, дура полоротая? Теб цну даютъ, а ты рыло воротишь? Въ городу два цлковыхъ на колняхъ напросишься, а я теб, идолу два съ гривной даю. Да что мн съ тобой, дуракомъ разговаривать что-ли? ну, ну, — ршаетъ Спирька,— поворачивай!
‘Мужикъ поворачиваетъ и покорно детъ за Спирькой на его широкій дворъ.. И тамъ мужикъ, какъ шальной, словно въ туман смотритъ, какъ Спирька ссыпаетъ его хлбъ, и то и дло дивится, да руками разводитъ — какъ аккуратно дома мрялъ, а у Спирьки двухъ мръ не хватаетъ. На всахъ прикинетъ,— все недохватка’.
Таковъ героическій періодъ Спирькиной дятельности, когда онъ и боками, и зубами отвчалъ за свои подвиги, то совершая обманы, то торгуя гнилымъ судакомъ, то участвуя въ бояхъ, тшась молодецкой потхой. Мало-ли, много-ли времени прошло, — изъ Спирьки вырабатывается, наконецъ, настоящій капиталистъ, во вкус и образ народническихъ представленій о капитал. Жену убилъ, опоивъ въ своемъ трактир, женился на богатой разорившейся фабрикантш, сталъ коммерсантомъ, гласнымъ думы и представителемъ сословія. Въ дум у него своя партія, онъ говоритъ рчи, взываетъ къ отечеству, стоитъ за протекціонизмъ, словомъ, капиталистъ созрлъ. ‘И не узнать теперь Спирьку въ солидномъ и важномъ коммерсант и кавалер, въ самоувренномъ и ршительномъ петербургскомъ дльц. Только въ одномъ не измнился, — у него осталась та же разбойничья душа, т же разбойныя мысли, та же душегубская ухватка. Онъ не подстерегаетъ въ темномъ лсу съ топоромъ въ осеннія ночи, не хватаетъ за горло мужиковъ на гор,— онъ понялъ, что такое отечество, и орудуетъ на большой дорог отечества. Это отечество представлялось ему въ вид окруженнаго высокимъ, убитымъ гвоздями, заборомъ своего загорскаго постоялаго двора, оберегаемаго и запираемаго на замокъ, ключъ отъ котораго у него, Спирьки, въ карман… А прозжающій будто бы медленно ползетъ по глинистой гор и не миновать ему Спирькина двора. Поэтому, если вздумаютъ раскрыть Спирькинъ заборъ или объхать мимо его двора, онъ начинаетъ орать — Спирька обнагллъ и оретъ еще громче — ‘отечество въ опасности!’ Спирька попробовалъ зубомъ отечество и уже не оторвется отъ него… И власти захотлъ… Его уже не удовлетворяетъ стоящая на вытяжку фигура стараго квартальнаго, и ему уже мало назначать и смнить въ город торговыхъ депутатовъ и смотрителей за вывозными парками’…
Какъ видимъ, ‘Спирька’ выдержанъ весь въ одномъ тон, сначала и до конца — передъ нами разбойникъ, наглецъ и насильникъ, только и понимающій грубую силу, только съ нею считающійся. Сравнивая своего героя съ его предшественникомъ — старозавтнымъ купцомъ, который хотя тоже ‘охулки на руку не клалъ’, все же Бога боялся и подчасъ проявлялъ искру Божью, — авторъ отдаетъ ему предпочтеніе передъ Спирькой. Этотъ ничего и никого не боится. Изрдка онъ вспоминаетъ про Столпника, увщевавшаго татинцевъ, и при этомъ онъ думаетъ объ интеллигенціи, ратующей не за свои интересы и борющейся съ нимъ на общественной арен и въ печати. Но эти мысли возбуждаютъ въ немъ только сугубую ненависть къ непонятной ему сил и желаніе согнуть ее въ бараній рогъ.
Словомъ, отъ колыбельки до могилы Спирька однообразенъ. Эта его несложность, упрощенность и представляетъ въ нашихъ глазахъ слабйшую сторону разсказа, въ которомъ охвачено слишкомъ сложное и большое явленіе и уложено въ слишкомъ простыя несложныя рамки.
Читая эту исторію возникновенія и роста русскаго капитала, испытываешь неловкость, какъ при игр актера, взявшаго неврный тонъ, отъ котораго онъ не можетъ отдлаться во время всего спектакля. Такой же неврный тонъ былъ взятъ народниками съ самаго начала при ихъ столкновеніи съ капитализмомъ. Вмсто его изученія, они сразу ршили, что это нкое чужеядное, наросшее на здоровомъ древ русской жизни, или, какъ его въ данномъ случа представляетъ г. Елпатьевскій,— тать и разбойникъ, ставшій на дорог нормальнаго развитія народной жизни и мшающій и тормозящій это развитіе. Тутъ ужъ спорить и доказывать ничего не приходится,— остается только удивляться, какъ до сихъ поръ народники не могутъ отдлаться отъ подобныхъ представленій, которыя въ существ ничего не разъясняютъ и только мшаютъ видть вещи такими, каковы он есть. Поистин, народники уподобились тому столпнику, о которомъ идетъ рчь въ начал разсказа г. Елпатьевскаго.
‘Легенда была про нашъ Загорскъ. Старая соборная просвирня часто мн, бывало, разсказывала. Въ давнія-давнія времена, когда народу русскаго было еще совсмъ мало и кругомъ шли лса да болота, на нашей гор поселился святой человкъ,— столпъ себ выстроилъ и никуда изъ столпа не выходилъ, все Богу молился. А трактъ и тогда былъ, изъ низовыхъ мстъ все мимо насъ хали. Странній человкъ продетъ, поговоритъ со столпникомъ, благословенія на дальній путь спроситъ, что изъ запасовъ оставитъ, кое-гд людишки по лсамъ жили, прослышали про столпника, ду носить стали. А въ чортовомъ болот разбойники жили… по ночамъ на добычу вызжали на трактъ, купцовъ поджидали, прозжающихъ людей,— пожитки отнимутъ, а кто волей не отдастъ, заржутъ. Вотъ, бывало, раннимъ утречкомъ и детъ ватага въ свое воровское гнздо, добро везетъ, полонъ ведетъ, а столпникъ въ столп стоитъ и Бога славитъ. Не трогали его разбойники… Въ ину пору измываться станетъ атаманъ… Разгнвается тутъ угодникъ божій, укорныя слова почнетъ говорить, бсомъ-мучителемъ, судомъ страшнымъ, адомъ кромшнымъ стращать примется. А атаманъ все смется.— Погоди, скажетъ, ддушка, дай намъ молодцамъ по блу свту полетать, съ бабами-двками поиграть… Натшится, утихнетъ сердце молодецкое, ту пору къ теб придемъ.— И точно… слзъ атаманъ съ коня, спшилась ватага его и пали столпнику въ ноги. Съ той поры и монастырь почался… Такъ мн просвирня соборная разсказывала’…
Народники, уединившись если не на столпъ, то въ ни на чемъ не основанную теорію о самобытности русской жизни,— также пугаютъ читателя разсказами про подлеца-капитала, стращаютъ послдняго ‘судомъ страшнымъ, адомъ кромшнымъ’, въ затаенной надежд, что разбойникъ-капиталъ одумается, падетъ въ ноги и удалится въ монастырь грхи свои замаливать. Если же не капиталъ, то одумается читатель и, убдившись въ грховныхъ подвигахъ капитала, исполнится къ капитализму сугубой ненавистью и вернется въ лоно народничества.
Они никакъ не желаютъ замтить, что прошло уже время, когда легенды соборной просвирни производили впечатлніе, а сама просвирня считалась вполн компетентнымъ источникомъ для изученія народной жизни. Разсказъ г. Елпатьевскаго,— не станемъ отрицать,— не лишенъ литературныхъ достоинствъ, хотя фигура ‘Спирьки’ и отдаетъ сочниительствомъ, мало жизненна и вырзана по народническому трафарету, а разсужденія автора напоминаютъ передовицы и внутреннія обозрнія народническихъ журналовъ и газетъ стараго времени. Но представленная имъ въ лицахъ исторія русскаго капитализма въ корн неврна и даетъ совершенно ложное освщеніе вопросу о происхожденіи капитализма у насъ. Меньше всего можно искать ‘корня и нити’ его въ Татиицахъ и Слапницахъ, все процвтаніе которыхъ зиждилось въ основахъ натуральнаго хозяйства, когда разбойничьи пріемы мновой торговли, и до сихъ поръ процвтающіе въ иныхъ глухихъ уголкахъ Россіи, были единственными, примнявшимися въ торговл и производств. Эти пріемы теряютъ весь свой {raison d’tre} съ момента возникновенія крупной промышленности, основанной на совершенно иныхъ началахъ, сущность которыхъ — научное знаніе, дальновидный разсчетъ и крупные рынки. Татинцы и Слапинцы, съ ихъ героическими Спирьками, были убиты съ того момента, когда Россія была вовлечена въ міровой потокъ капиталистическаго производства и въ ней возникла крупная индустрія, о чемъ наглядно свидтельствуютъ на той же Волг такіе нкогда промышленные центры, какъ, напр., знаменитое с. Лысково, гд сотни втряныхъ мельницъ или пошли на сломъ, или грустно стоятъ, не помахиная крыльями, потому что ихъ убили паровыя крупчатки, перемалывающія милліоны пудовъ.
Ничего этого знать не хотятъ гг. народники, для которыхъ капитализмъ — все тотъ же чумазый, какимъ его изобразилъ Щедринъ, мтко схватившій отличительныя черты современнаго ему деревенскаго кулака, народившагося на разлагавшейся почв пореформеннаго помщичьяго хозяйства. Со времени щедринской сатиры Россія успла покрыться новой огромной стью желзныхъ дорогъ, развила цлыя новыя отрасли производства, возникшія среди нкогда голыхъ степей, и полнымъ ходомъ двинулась по пути капиталистическаго развитія, — кажется, этого достаточно, чтобы увидть въ капитализм боле сложное явленіе, чмъ примитивная фигура Чумазаго съ его примитивными пріемами и аппетитами.
Уже напередъ можно предположить, что художникъ, пожелавшій представить въ образахъ эту выдающуюся нын и главенствующую сторону общественной жизни, найдетъ массу самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможными оттнками, которыхъ не уложишь въ одну общую схему. Подъ перомъ г. Елпатьевскаго фигура ‘Спирьки’ выросла до гомерическихъ размровъ, которыми ‘Спирька’ по справедливости могъ бы гордиться, но, къ сожалнію, эти размры заслонили для автора жизнь и вмсто живого образа предъ нами мертвая и односторонняя схема. Мы вообще противъ такого схематическаго художества, въ особенности, когда его объектомъ служитъ явленіе, далеко еще не сложившееся, пребывающее ‘на ходу’ и крайне измнчивое поэтому. А русскій капитализмъ, — при всхъ своихъ успхахъ,— еще не опредлился настолько, чтобы дать такія цльныя и оконченныя фигуры, какъ западноевропейскій буржуа. Онъ перешагнулъ за стадію Чумазаго, но еще не отлился въ боле опредленную форму, которую бы могъ схватить и изобразить вдумчивый художникъ…
Мартъ 1898 г.
Игнорированіе фактовъ завело народническую публицистику въ непролазныя дебри самобытнаго духа, привело къ отказу отъ завоеваній цивилизованнаго Запада въ области общественной жизни, во имя сохраненія устоевъ (см., напр., книгу г. В. В. ‘Наши направленія’ и комментаріи къ нимъ его послдователей), и создало въ конц-концовъ тотъ ложный кругъ, изъ котораго не можетъ выбиться народническая мысль. Въ результат явилось полное непониманіе своихъ противниковъ, выражающееся отъ времени до времени въ удивительныхъ выходкахъ, одну изъ которыхъ мы позволимъ себ привести, какъ очень характерную для народнической критики нашихъ дней.
Нкто г. Глазовъ въ ‘Сын Отечества’ разразился градомъ ругательствъ по нашему адресу. Поводомъ послужили январьскія замтки о значеніи произведеній H. Н. Златовратскаго прежде и теперь. Какъ помнятъ читатели, мы признаемъ за этимъ почтеннымъ и уважаемымъ писателемъ только историческое значеніе, осмливаясь думать и говорить, что теперь для большинства читателей изъ современной молодежи трудно понимать сочиненія H. Н. Златовратскаго. Это-то мнніе и послужило поводомъ въ нападенію.
‘Слово, сказанное въ Москв однимъ изъ тамошнихъ ораторовъ на юбилейномъ обд Н. Н. Златовратскаго о похоронахъ народническаго направленія,— пишетъ г. Глазовъ,— слово, которое я въ прошломъ фельетон старался смягчить и объяснить послобденнымъ настроеніемъ,— на самомъ дл произносится не въ одной только Москв, а и въ Петербург… Въ Петербург есть даже спеціальныя бюро, которыя занимаются похоронами писателей извстнаго направленія. Сначала такое бюро было устроено подъ вывской ‘Сверный Встникъ’, гд г. Волынскій похоронилъ множество пишущей братіи, а затмъ, въ нашъ вкъ развитія капитализма и конкурренціи, вскор основалось другое бюро, именуемое ‘Міромъ Божьимъ’, которое въ самое короткое время за поясъ заткнуло конкуррента. Дятельность этихъ бюро просто ‘уму непостижима’, какъ говаривалъ одинъ изъ гоголевскихъ героевъ. Если г. Волынскій развнчиваетъ и заваливаетъ прахомъ забвенія, положимъ Добролюбова, а г. Льдовъ утверждаетъ, что Некрасовъ былъ такой незначительной величиной, что чрезъ какихъ-нибудь двадцать лтъ отъ обаянія его имени ужъ почти не осталось и слда,— то въ ‘Мір Божьемъ’ еще энергичне поступаютъ: тамъ, безъ всякихъ разсужденій и апелляцій, прямо заживо хоронятъ. Протестуй не протестуй, кричи не кричи, говори не говори, что хочешь жить,— все равно не послушаютъ: тамъ, съ высшихъ точекъ зрнія теоріи словесности, ужъ видно, кто помираетъ или скоро долженъ помереть, и тотчасъ же являются А. Б. и разные другіе иниціалы и псевдонимы жуковъ-могильщиковъ и начинаютъ свою работу. Такъ какъ дло происходитъ заживо, то въ человку приступаютъ не одни только жуки-могильщики, а и кожеды, могильные черви и другіе хищники. Представьте себ, читатель, положеніе быть заживо съденнымъ всею этою нечистью’.
Затмъ слдуетъ почти сплошная перепечатка нашихъ отзывовъ о Н. Н. Златовратскомъ и г. Наумов, безъ какихъ бы то ни было возраженій, а въ заключеніе слдующее: ‘Какъ вамъ нравится весь этотъ навозъ, которымъ жуки-могильщики заваливаютъ нашу литературу? Вдь, этотъ навозъ такого свойства, что онъ не только не оживитъ, но даже не удобритъ литературную ниву. Мы знаемъ, что такого рода писанія представляютъ теперь товаръ ходкій, но все-таки надобно же знать и мру’.
Мы просимъ извиненія у нашихъ читателей за эту выдержку, въ виду ея дурного тона, но слдуетъ помнить, что имешь дло съ народнической критикой, которая нкогда даже щеголяла этимъ, и теперь ея послдніе представители уже не въ силахъ отдлаться отъ старыхъ пріемовъ, и съ этимъ приходится мириться. Будемъ обращать вниманіе только на существо дла, хотя, къ сожалнію, существа этого почти что и нтъ.
Насъ обвиняютъ въ томъ, что мы заживо хоронимъ народниковъ. Такое обращеніе къ чувству читателя насъ сильно трогаетъ, ибо и мы не лишены состраданія къ народникамъ, какъ ни противенъ намъ самый духъ народничества. Но справедливы ли эти жалобы? Мы разв ихъ хоронили? Нтъ: они сами себя похоронили, отгородившись отъ жизни, замкнувшись въ мертвую теорію, которую жизнь опровергла на всхъ пунктахъ. Результатомъ такого отчужденія явилось оскудніе силъ. Мы не можемъ припомнить ни одного новаго таланта ни въ одной области народнической литературы. Подвизаются все старики и постепенно никнутъ одинъ за другимъ, а вокругъ — ни одного молодого наслдника, которому они могли бы передать свои завты. Преемственность идей идетъ стороною, обходя всецло остатки народничества, ютящіеся въ нкоторыхъ изъ современныхъ органовъ печати. Молодое поколніе инстинктивно ихъ обходитъ, чувствуя, что живой источникъ изсякъ здсь.
И, дйствительно, что поучительнаго, надъ чмъ стоило бы задуматься, нашло бы для себя это молодое поколніе въ народнической критик, образчикъ которой мы привели? А, вдь, такова за послднее время вся критика этого направленія, и г. Глазовъ отнюдь не исключеніе. Еще недавно мы отмтили удивительный потовъ брани, обрушившійся на г. Чирикова. Въ этой своеобразной критик мы не знали, кому отдать пальму первенства — г. Скабичевскому изъ ‘Сына Отечества’ или г. Мякотину. Обращеніе къ чувству теперь единственный аргументъ народническихъ критиковъ, что наглядне и убдительне всего свидтельствуетъ объ оскудніи ихъ мысли.
И мы неповинны, если, присутствуя при финал народничества, отмчаемъ это явленіе., Согласны, что въ этомъ есть своя грустная сторона — видть, какъ нкогда сильные таланты клонятся долу, потерявъ живую связь съ современнымъ общественнымъ настроеніемъ, понять которое они органически не въ состояніи. Но, признавая за ними историческое значеніе, мы отдаемъ имъ должное уваженіе. Требовать большаго отъ насъ никто не въ прав.
Что же касается самого г. Глазова, то относительно себя онъ можетъ быть вполн спокоенъ. Ему никоимъ образомъ не грозитъ горькая участь, какъ онъ выражается, ‘быть съденнымъ заживо’: онъ уже давно мертвъ, и его скорбные фельетоны въ ‘Сын Отечества’ — достойный его надгробный памятникъ ‘нерукотворный’.