С. Елпатьевскій
Спирька
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
Спирька, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 40 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Легенда была про нашъ Загорскъ. Старая соборная просвирня часто мн, бывало, разсказывала.
Въ давнія-давнія времена, когда народу русскаго было еще совсмъ мало и кругомъ шли лса да болота, на нашей гор поселился святой человкъ,— столпъ себ выстроилъ и никуда изъ столпа не выходилъ, все Богу молился. А трактъ и тогда былъ,— изъ низовыхъ мстъ мимо насъ хали. Странній человкъ продетъ, поговоритъ со столпникомъ, благословенія на дальній путь спроситъ,— что изъ запасовъ оставитъ, кое-гд людишки по лсамъ жили, прослышали про столпника, ду носить стали. А въ Чортовомъ болот разбойники жили, — въ род городка тамъ у нихъ было. Болото было не какъ нынче, отъ самой горы на тридцать верстъ шло, и никто туда, ни зврь, ни человкъ проскочить не могъ, только одни разбойники тропу и знали.
По ночамъ на добычу вызжали на трактъ, купцовъ поджидали, прозжающихъ людей,— пожитки отнимутъ, а кто волей не отдастъ, заржутъ. Вотъ, бывало, раннимъ утречкомъ и детъ ватага въ свое воровское гнздо, добро везетъ, полонъ ведетъ, а столпникъ въ столп стоитъ и Бога славитъ. Не трогали его разбойники.
— Что,— скажетъ атаманъ,— молишься, старикъ?
— Молюсь,— говоритъ,— люди добрые, молюсь. За души ваши окаянныя молюсь, кровь человческую съ васъ отмаливаю.
Въ ину пору измываться станетъ атаманъ.
— Хороши,— скажетъ,— на свт, старче, утицы матерыя, лебедушки блыя, а соколу-то и надо, то ему, охальнику, и любо.
Разгнвится тутъ угодникъ Божій, укорныя слова почнетъ говорить, бсомъ-мучителемъ, судомъ страшнымъ, адомъ кромшнымъ стращать примется.
А атаманъ все смется.
— Погоди,— скажетъ,— ддушка, дай намъ молодцамъ по блу свту полетать, съ бабами-двками поиграть… Натшится, утихнетъ сердце молодецкое, ту пору къ теб прійдемъ.— И точно. Долго ли, коротко ли,— пришли. Незадача имъ какая-то вышла,— ребеночка, что ли, пришибли, а мать съ горы внизъ головой кинулась,— только дутъ они мимо столпника невеселые, сумерые. И принялся тутъ столпникъ слова свои имъ вычитывать. Слзъ атаманъ съ коня, спшилась ватага его и пали они столпнику въ ноги. Съ той поры и монастырь почался. Келейки себ около столпника они построили, храмъ Божій уладили, рясы, вериги на себя надли. Люди стали вокругъ монастыря собираться, валомъ себя огородили, а тамъ и князья сли.
Такъ мн просвирня соборная разсказывала.
Богатый монастырь разросся на томъ мст, гд столпникъ Богу молился, люди далеко за валъ разселились, князья посидли, посидли, да ушли, а посл князей воеводы строгіе не переводились, капитаны-исправники сердитые, и воинство въ город стояло,— я еще помню, мы, мальчишки, ‘гарниза-пуза’ называли,— а мсто все оставалось темное и разбойное, все не переводились лихіе люди и не разъ страшное ‘караулъ’ доносилось до насъ изъ-подъ горы, когда мы, бывало, гурьбой ходили въ болото за ягодами.
Въ верст отъ монастыря начинался длинный крутой спускъ, весь изрытый дорогами, по которымъ такъ трудно было подниматься въ осеннее время, когда дожди размачивали глину, а отъ горы на двадцать верстъ густымъ темнымъ лсомъ безъ человческаго жилья тянулся трактъ. И некуда было кинуться съ дороги прозжающему человку, — съ одной стороны стной стоялъ дремучій лсъ, съ другой — на десятки верстъ тянулось Чортово болото, въ которомъ когда-то было разбойничье гнздо.
Первая деревня по тракту называлась Татинцы, страшная деревня,— въ темномъ лсу, къ дорог спиной обернулась, а окнами въ лсъ глядла,— про которую изстари шла дурная слава.
Изъ этихъ Татинцовъ, изъ этого темнаго разбойнаго мста и Спирька вышелъ.
Маленькій я былъ. халъ купецъ, должно быть, изъ дальнихъ мстъ, — такъ и не дознались, кто такой и откуда, — не поостерегся ночного времени и разбойной горы и посередь горы смерть себ нашелъ. Рано утромъ, когда у столпника звонили къ утрен, нахала почта на плававшаго въ крови и еще дышавшаго купца,— тутъ же и померъ онъ. Взяли Кондрата, татинскаго мужика,— дло еще при старыхъ судахъ было. И рукавицу Кондратову рядомъ съ купцомъ нашли, и топоръ его же въ крови недалеко въ лсу валялся, и на валенкахъ кровь оказалась, и дома въ ту ночь не ночевалъ, а потомили его въ острог, сколько должно, повытянули изъ него, что было можно, и выпустили на вс четыре стороны, ‘оставивши въ подозрніи’.
Пожилъ Кондратъ малое время у себя въ Татинцахъ, а потомъ въ городъ перехалъ и сына Спирьку — вдовый былъ Кондратъ — съ собой привезъ, купилъ домишко у мщанина на краю города, гд слободка начиналась, постоялый дворъ открылъ, одинъ этажъ надстроилъ, внизу лавочку завелъ, — деготь, кнутъ, соль, овесъ продавать сталъ, а вверху питейный открылъ и елочку прибилъ, чтобы знатко было.
Чуть помню я Кондрата. Коренастый, сутуловатый. съ большой головой, ушедшей въ плечи, съ черной всклокоченной бородой, онъ сидлъ лто и зиму въ валенкахъ и полушубк — въ тюрьм простудился — на завалинк у воротъ своего постоялаго двора. Мы, мальчишки, боялись его и старались далеко обходить его лавочку. Помню, меня особенно пугали брови его,— черныя, косматыя, он тяжело нависли надъ глазами и все двигались. Сидитъ Кондратъ, бывало, на завалинк, наклонивши голову, и словно дремлетъ, а брови шевелятся. И борода, и волосы на голов потомъ посдли, а брови все оставались черныя и косматыя и все шевелились.
Съ той поры и началось мое знакомство со Спирькой. Немного постарше меня онъ былъ, на улиц встрчались, дирались не разъ, когда слободскіе мальчишки выходили на насъ, учениковъ узднаго училища. Не сильный онъ былъ, а ловкій, верткій и все штуки разныя устраивалъ, за которыя мы и не любили его. То гирьку чугунную въ кулакъ зажметъ, то въ бокъ, либо подъ ребро ударитъ, когда положеніе было бить только по скул, а бороться станетъ,— все норовитъ подъ ножку, чему положенія тоже не было. И въ орлянку перестали его принимать, посл того какъ съ двухъорловымъ пятакомъ разъ накрыли его. Скоро, впрочемъ, пересталъ онъ и на улицу выходить,— засадилъ его Кондратъ за стойку. Изрдка не утерпитъ Спирька, услышитъ — бой идетъ, — выскочитъ, изобьетъ его посл Кондратъ до полусмерти, и опять Спирьку цлыми мсяцами на улиц не видать.
А Кондратъ все ширился: прикупилъ мсто у сосда, постоялый дворъ увеличилъ, амбары понастроилъ большіе, а кругомъ своихъ владній выстроилъ высокій заборъ, гвоздями его убилъ, стекла битаго наложилъ, лютыхъ псовъ на цпь посадилъ. Бойко пошли дла. Въ т времена обозы безостановочно тянулись черезъ нашъ городъ, — Кондратовъ постоялый дворъ всегда былъ биткомъ набитъ, и питейный хорошо торговалъ, и лавочка не пустовала.
Подошли года Спирьк, женилъ его Кондратъ, деревенскую взялъ, свою же, татинскую.
Вышла Василиса баба на удивленіе. Счету скоро выучилась, даже и записывать отъ Спирьки переняла. И къ Кондратову длу подъстать, неугомонная — и ду сваритъ, и вымететъ, и вычиститъ, и въ лавк и на двор управится, весь день не присядетъ, ногъ подъ собой не слышитъ, а придетъ вечеръ,— урвется на слободку, псни играетъ, хотъ въ плясъ пускаться, и все веселая, здоровая, изъ себя красавица, краснощекая, брови писаныя, глаза большіе каріе.
Еще лучше пошло дло. Сталъ Кондратъ скупать туши мясныя, птицу битую и все, что везли обозы въ нашъ городъ. По двору и по питейному самъ Кондратъ съ Василисой управлялся, а Спирьку сталъ посылать на гору хлбъ покупать.
На ту же гору… Также звонятъ къ утрени у столпника, чуть брезжитъ морозное зимнее утро, а въ перелск на гор, гд начинается спускъ, попрыгивая въ валенкахъ и похлопывая рукавицами, уже дожидаются торговцы. Изъ-подъ горы въ морозномъ туман тянутся крестьянскія розвальни, съ рожью, овсомъ, крупой. Какъ въдутъ мужики на гору и остановятся дать лошадямъ вздохнутъ, такъ и налетитъ на нихъ стая. Лошадей подъ уздцы схватятъ и начнется тутъ торгъ, и ужъ мужику не отбиться, не дадутъ ему въ городъ прохать, по вольной цн продать. Изругаютъ его ругательски, затолкаютъ, задергаютъ, и сдлается мужикъ какъ шальной, и везетъ по цн, которую дадутъ ему на гор. А Спирька впереди всхъ. Голосъ у него былъ звонкій, никто не могъ перекричать его, а мужика прямо за горло хваталъ.
— Да ты чего, дура полосатая? Теб цну даютъ, а ты рыло воротишь? Въ городу два цлковыхъ на колняхъ напросишься, а я теб, идолу, два съ гривной даю. Да что мн съ тобой, дуракомъ, разговаривать что ли? Ну, ну,— ршаетъ Спирька,— поворачивай!
Мужикъ поворачиваетъ и покорно детъ за Спирькой на его широкій дворъ. И тамъ мужикъ, какъ шальной, словно въ туман, смотритъ, какъ Спирька ссыпаетъ его хлбъ, и то и дло дивится, да руками разводитъ,— какъ аккуратно дома мрялъ, а у Спирьки двухъ мръ не хватаетъ. На всахъ прикинетъ,— все недохватка.
Конечно, не всегда гладко сходило. Попался разъ озорной мужиченко, орать сталъ, въ драку ползъ, а когда прибжалъ на шумъ квартальный, показалъ ему, гд былъ налитъ свинецъ снизу чашки всовъ и какая емкая мра у Спирьки.
Знаменитый былъ тогда въ нашемъ город квартальный надзиратель — гроза для купцовъ, а добрый. Выбилъ Спирьк два зуба, да серію взялъ, а до суда не довелъ.
Были у Спирьки и другіе способы. Выйдетъ заминка въ разсчет, поведетъ онъ мужика въ свой питейный, стаканчикъ съ холодку отъ себя поднесетъ, а водка у него была всякая, по человку глядя,— была и такая, что со стаканчика то человкъ обалдетъ и бери его голыми руками. И разсчетъ гладко пойдетъ, товаромъ вмсто денегъ Спирька расплатится, и все безъ убытку.
Скоро Спирька пересталъ на гору ходить, приказчика сталъ посылать, а самъ только ссыпалъ, да по городу бгалъ, по узду шмыгалъ. Длъ много у него открылось,— живодерню завелъ, лавку на базар, и въ узд дла оказались. Стали о Спирьк въ город поговаривать, особенно посл того, какъ онъ муку въ Самару спустилъ. Тамъ голодъ былъ въ то время, скупилъ Спирька по деревнямъ ометы старые, мышами изъденные, соломы намололъ, мукой сдобрилъ и отправилъ въ Самарскую губернію большую партію — четвертый сортъ назвалъ ее. По сходной цн продалъ и даже отъ кого слдуетъ благодарность получилъ.
А другой разъ, попозже было, такой фортель устроилъ, что самые прожженые загорскіе жохи только ахнули, да руками развели. На низу чума была, хоть и далеко, а строгости у насъ пошли. Дознались, что снизу обозъ съ мерзлымъ судакомъ идетъ и что мимо тхъ чумныхъ мстъ проходилъ. Морозы тогда стояли крещенскіе, лютые, больше тысячи верстъ шелъ судакъ отъ тхъ мстъ и никакихъ на немъ чумныхъ знаковъ не нашли, тмъ не мене, для безопасности, какъ говорило тогда начальство, свалили судака въ оврагъ за городомъ, облили керосиномъ и зажгли. Много тогда обыватели даровымъ судачкомъ попользовались, а на обд у исправника — какъ разъ день рожденія его подошелъ — долго смялись, когда уздный казначей,— нашъ извстный шутникъ,— положивши на тарелку разварного судака, обратился къ хозяину:
— Что это, Анемподистъ Савельичъ, судачекъ будто керосинчикомъ припахиваетъ?
Пока обыватели судака изъ оврага потаскивали да пироги изъ него пекли, Спирька соображалъ. И сообразилъ. Разослалъ подручныхъ по постоялымъ дворамъ по тракту (а ужъ слухъ про судака весь уздъ облетлъ,— обозы, что въ это время въ Москву тянулись, пріостановились и въ нершимости ждали на постоялыхъ дворахъ) и черезъ подручныхъ пустилъ слухъ, что приказано все жечь, но что съ оглядкой провезти можно — и путь указалъ — а онъ, Спирька, приметъ. И началось тутъ удивительное дло. Цлыя ночи по замерзшему болоту въ обходъ города тянулись обозы и тихо, крадучись, словно съ воровскимъ добромъ, со слободки възжали въ Спирькинъ дворъ. Принималъ Спирька, по чемъ хотлъ, а возчики еще кланялись и благодарили, такъ какъ время шло къ масляниц, а товаръ былъ опасный: тотъ же судакъ, птица битая, туши свиныя,— чуть оттепель и отволгнетъ.
Когда купцы узнали эту исторію, бросились къ исправнику, но дло было сдлано: не только амбары, но и весь огромный дворъ Спирьки былъ заваленъ товаромъ, а въ город не оказалось ни рыбы, ни мяса, ни птицы. Много тогда Спирька на мст попользовался, много въ Москву отправилъ и въ большую славу вошелъ. А исправникъ посердился на первыхъ порахъ, а потомъ смяться сталъ и тхъ же купцовъ назвалъ ротозями и простофилями.
Какъ сейчасъ помню я тогдашняго Спирьку. Въ блыхъ вятскихъ валенкахъ, въ сренькомъ полушубчик на лисьемъ мху, крпко подтянутый кушакомъ ниже живота, въ своей неизмнной барсучьей шапк, чуть не бгомъ бжитъ по базару Спирька, — бородку рыженькую, рденькую клинушкомъ, вверхъ держитъ, глаза бгаютъ, ноздри играютъ, кругомъ озирается и словно къ чему-то принюхивается. Еще издали осклабится и покажетъ выбитые квартальнымъ зубы, на минутку остановится, пожметъ руку и скажетъ свое любимое: ‘каково поживаете, кого прижимаете?’,— не успешь отвтить, а Спирька пробормочетъ тоже свое неизмнное: ‘За симъ пожелавъ вамъ’, и дальше летитъ.
И все ему некогда. То на живодерню свою сбгаетъ, то въ лавку на базар завернетъ, то у своего ‘ходателя’ посидитъ,— отставной полицейскій секретарь обдлывалъ вс юридическія дла Спирьки, не переводившіяся у него, — а тамъ въ Чернопузовскій трактиръ спшить нужно, — въ род биржи, гд въ извстный часъ вс купцы наши собирались.
И тамъ Спирька не по-людски. Сидятъ вс какъ должно, блюдечки въ себя опрокидываютъ, степенно, не торопясь, про дла говорятъ,— тишина въ трактир стоитъ, только крышками отъ чайниковъ постучатъ, когда кипятку прибавить надо. А Спирька ворвется и заоретъ своимъ скрипучимъ хриплымъ голосомъ,— тамъ на гор еще охрипъ, тамъ же и орать привыкъ. И на мст не посидитъ. Къ одному столику подсядетъ,— ‘каково поживаете, кого прижимаете?’ — перекинется двумя,тремя словами, къ другому перебжитъ, повертится съ полчаса, а тамъ скажетъ кому нибудь: ‘за симъ пожелавъ вамъ’ — и нтъ Спирьки, раньше всхъ убжалъ.
За эту ухватку и звали его Спирькой. Спирька, да Спирька, — за глаза никто иначе не называлъ, хотя Спирька уже въ сил тогда былъ и въ большихъ тысячахъ считали его, а Левонтій Никифоровичъ — первый купецъ въ нашемъ город былъ, сукномъ торговалъ,— тотъ прямо въ глаза называлъ:
— И что ты, Спирька, суматошишься? — скажетъ Левонтій Никифоровичъ,— какъ юла юлишь.— Купцы у насъ были степенные, бороды большія, рчи тихія, отъ отцовъ, ддовъ торговлю вели, перероднились вс между собой и Спирьки сторонились, въ свою компанію не принимали, ‘живодеръ’, презрительно говорили они про Спирьку.
Спирька рдко и дома бывалъ. Ссыплетъ утромъ хлбъ и пропалъ на весь день, разъ, два забжитъ только пость, да что хлебнуть. Иногда на цлую недлю удетъ, по узду рыщетъ.
— Дохнуть некогда…— жалуется мн бывало Спирька. Такъ и горлъ онъ цлые дни въ неугасимомъ огн.
Только по субботамъ и душу отводилъ. Бои у насъ въ зимнее время по субботамъ устраивались,— слободскіе на горожанъ стнка на стнку выходили. Съ дтскихъ лтъ страсть у Спирьки осталась. И зарекаться пробовалъ, а утерпть не могъ. Подетъ только взглянуть, слово себ крпкое дастъ, — и все до первой крови. Какъ увидитъ кровь, помутится у Спирьки въ глазахъ, сброситъ полушубчикъ съ плечъ, въ одной рубашк вржется въ толпу и пойдетъ чистить направо и налво, только бороденку рыженькую видно, да зубы оскаленные, какъ у волка. Удастся кому-нибудь салазки на сторону свернуть, тогда Спирька доволенъ, — руки вс отмашетъ, плеть-плетью висятъ, рыло въ крови, иной разъ и у самого салазки на сторону сворочены,— а идетъ Спирька съ бою веселый. На другой, на третій день болитъ везд у Спирьки, ломаетъ его всего: ругается Спирька и опять зарокъ даетъ, а придетъ суббота, и не стерпитъ Спирькино сердце.
Вс дла Спирька самъ велъ, отца не спрашивалъ. Скоро посл свадьбы онъ сократилъ Кондрата, отобралъ ключи отъ него и отъ всхъ длъ отставилъ.
Изъ-за Василисы вышло. Сталъ Кондратъ къ снох приставать, когда Спирька въ уздъ узжалъ. Совстила его Василиса, стыдить пробовала, разъ разсердилась, скалкой избила, а другой разъ за ножъ схватилась, — ‘заржу’, говоритъ, ‘тебя, стараго пса’, а въ конц концовъ пожаловалась Спирьк. Что у нихъ вышло съ Кондратомъ, не извстно (болтали на слободк, что кинулся было Кондратъ бить сына, но Спирька оказался сильне и подмялъ его подъ себя), только старика параличъ разбилъ.
И поправился старикъ посл паралича, лтъ восемь еще прожилъ, но уже прежняго Кондрата не было. Весь онъ какъ-то принизился, на улицу рдко показывался, отъ всего отошелъ, равнодушный сталъ, а съ своими почти не говорилъ,— все сидлъ или лежалъ въ задней комнатушк, да думалъ о чемъ-то, да бровями шевелилъ. Безъ меня онъ померъ, вскор посл той чумы. Посл говорили мн, какъ въ заброс и одиночеств умиралъ старый Кондратъ. По слободк ходилъ слухъ, что послдніе дни Спирька все допытывался у старика, гд онъ спряталъ свои деньги, и предъ смертью будто бы ‘потеребилъ’ отца, но Кондратъ укрпился, притворился нмымъ и все мычалъ и только во время соборованья совершенно явственно выговорилъ батюшк:
— Въ чемъ лежу… въ чемъ лежу… положите…
Два дня посл смерти отца Спирька носился по амбарамъ и клтямъ, разыскивая отцовскія деньги. Перебралъ всю лавочку, половицы поднималъ, въ погребъ спускался, но толку не выходило. Нашли около тысячи старыми золотыми въ пазахъ подъ застрхой, да за печкой въ старой рукавиц около того же, и все тутъ, а Спирька самъ подсмотрлъ еще маленькій, когда отецъ въ чулан деньги считалъ,— много денегъ было. Только предъ самымъ выносомъ Василиса вспомнила, какъ Кондратъ все повторялъ на соборованіи: ‘въ чемъ лежу’, ‘въ чемъ лежу’, и разрзала огромные, обшитые кожей валенки, въ которыхъ лежалъ покойникъ. Въ нихъ-то между подметками и за кожей и оказались деньги и, говорятъ, большія.
Похоронилъ Спирька отца честь честью,— съ перезвономъ, пвчіе на два клироса пли, пять священниковъ панихиду служили, у столпника мсто откупилъ и вкладъ на вчное поминовеніе вложилъ.
Посл смерти Кондрата Спирька развернулся, и когда черезъ годъ, уже врачемъ, я пріхалъ въ Загорскъ, я не узналъ Спирькинаго жилья. Домъ былъ перестроенъ и расширенъ, лавочка внизу была прикончена и сдланъ былъ черный трактиръ, а на выкрашенномъ въ зеленую краску второмъ этаж красовалась новенькая вывска съ золочеными буквами: ‘Пріятное свиданіе’. Тамъ играла машина,— нововведеніе въ нашемъ город, сдланное Спирькой,— за буфетомъ сидла расфуфыренная, съ брошками и браслетками, раздобрвшая и похорошвшая Василиса и пріятными улыбками встрчала гостей.
Спирькинъ духъ носился повсюду, все ходуномъ ходило: лакеи летали какъ очумлые, въ зал всегда было биткомъ набито, а машина азартно, охришиимъ, словно Спирькинымъ голосомъ, цлые вечера гудла попурри изъ русскихъ псенъ.
Торговцы со всего узда сразу перешли къ Спирьк, и унылыя огромныя комнаты Чернопузовскаго трактира опустли, такъ какъ и городскимъ купцамъ пришлось, волей-неволей, вслдъ за деревенскими торговцами, съ которыми они имли дла, также перейти къ Спирьк.
А сзади въ пристройк открылись номера для прізжающихъ. Тамъ останавливались т же торговцы, помщики, которыхъ тогда было еще порядочно въ узд, туда же, посл чиннаго и благолпнаго чаепитія, захаживали купцы пропустить рюмочку, другую, что зазорно было длать въ зал, а разойдутся — и стуколку устроятъ. Особенно шумно было у Спирьки во время нашей маленькой ярмарки, когда съзжалось много помщиковъ и являлись купцы изъ другихъ городовъ, — и номера были биткомъ набиты, и машина гудла цлые дни, а по ночамъ шла крупная игра.
Свои маленькія дла Спирька прикончилъ: закрылъ живодерню и лавку на базар, и занимался только постоялымъ дворомъ, гостиницей да пріемкой хлба. И самъ Спирька перемнился. Сталъ одваться по благородному, пиджакъ надлъ, брюки на выпускъ и сдлался солидне и осанисте. Внскіе стулья у себя въ квартир завелъ, горшки съ геранью, кухарку нанялъ и Василису отъ всякаго чернаго дла освободилъ. Даже пересталъ на бои выходить и нашелъ себ другую забаву. Вмст съ такими же любителями, за кирпичными сараями, въ укромномъ отъ полиціи уголк, устроилъ собачью травлю и по воскресеньямъ посл обдни водилъ туда своего стараго лютаго волкодава. Мн разсказывали: трясется весь Спирька, блый стоитъ, когда остервенившіеся, окровавленные псы, вцпившись другъ въ дружку зубами, начнутъ кататься по земл, и разъ даже принуждены были схватить его за руки, такъ какъ онъ хотлъ самъ броситься въ свалку, когда его волкодавъ началъ было сдавать.
Я жилъ верстахъ въ 30 отъ города, но бывалъ въ немъ довольно часто и всегда останавливался въ Спирькиныхъ номерахъ.
Стали по городу слухи ходитъ про Спирькину гостиницу. Поговаривали, будто тамъ появлялись веселыя псенницы, про крупную и подозрительную игру говорили, а на ухо передавали, что и Василиса не отказывалась съ хорошими гостями по кабинетамъ компанію вести. Кое-что и мн бросалось въ глаза, и въ особенности я удивлялся, что все рже и рже сидла за буфетомъ Василиса.
Скоро я узналъ все. Съ купцами да помщиками Василиса набаловалась и стала попивать. Пробовалъ Спирька учить ее, смертнымъ боемъ билъ,— отлежится Василиса недльку отъ побоевъ да отъ перепою, и опять за свое. Пробовалъ и въ клть запирать и тетку свою — вдьма вдьмой — сторожить приставилъ, а ничего сдлать не могъ,— урвется Василиса, раздобудетъ полштофъ и пойдетъ куралеситъ, ему же, Спирьк, въ зал при гостяхъ скандалъ сдлаетъ. Долго тянулась эта исторія, совсмъ перестала Василиса за буфетомъ показываться. Тогда Спирька и догадался,— отдалъ приказъ по дому: что Василиса Ларивоновна прикажетъ, все подавать, только къ гостямъ на чистую половину не пускать.
И запила тутъ Василиса мертвую. Спирька врно разсчиталъ.
Помню, рано утромъ,— земское собраніе тогда было, и я нсколько дней жилъ въ город,— Спирька вбжалъ ко мн взволнованный, испуганный и потащилъ меня въ одинъ изъ номеровъ, гд ночью застрлился какой-то прізжій. Длать мн было нечего: я засталъ самоубійцу мертвымъ и уже холоднымъ и хотлъ уходить, когда Спирька попросилъ меня посмотрть Василису. Мы шли длинными корридорами и по дорог Спирька изливалъ мн свое горе.
— Вдь, вотъ подлецы какіе бываютъ! — злобно говорилъ онъ мн. — Ему, негодяю, не все равно, гд пулю-то себ пускать, коли ужъ Бога не помнитъ и себя забылъ, а онъ вотъ меня подводитъ… Канителься теперь съ полиціей! Ровно путный,— продолжалъ жаловаться Спирька, — пріхалъ вчера, нумеръ занялъ, деньги впередъ заплатилъ, бутылку пива спросилъ… А онъ, подлецъ, вонъ какую штуку устроилъ! Вотъ тутъ и веди дло,— злобствовалъ Спирька и, размахивая руками, продолжалъ:— брошу, все продамъ, къ чортовой матери… Канитель одна.
— Василиса вотъ еще… Скружила меня,— съ такой же злобой отвтилъ онъ на мой вопросъ о жен.— Конечно, коли можно, попользуйте, только гд ужъ поди… Помретъ вотъ въ одночасье, опять съ полиціей возись…
Я не узналъ Василисы,— вся распухшая, съ огромными ногами, съ раздувшимся, какъ пузырь, лицомъ, она лежала огромная и тяжелая на гор перинъ въ задней пристройк, въ душной комнат съ низкимъ потолкомъ Отъ нея пахло водкой.
Дло оказалось очень плохое. Огромное сердце работало слабо, печень раздутая, почки тоже, очевидно, были поражены, и вся она казалась пропитанной водкой, которой пахло даже отъ ея пота.
— Что въ дверяхъ-то, ровно волкъ, хоронишься? — говорила она Спирьк, стоявшему за моей спиной.— Али не гожа стала? Спознался, подлецъ, съ полюбовницами, стащить бы Василису поскоре на кладбище…
— И то гожа!..— презрительно отвтилъ Спирька. — Посмотрла бы на себя въ зеркало… Налакалась, налила зенки-то! Сама не соблюла себя, дура…
— Не соблюла, не соблюла…— Василиса приподнялась и полусла въ подушки, она злобно смотрла щелками своихъ отекшихъ глазъ и, трудно дыша, прерывающимся хриплымъ голосомъ говорила:
— Соблюдешь съ тобой… Постой, постой… — остановила она хотвшаго уйти Спирьку.— Вотъ я при господин доктор разскажу. Вдь онъ что, ваше благородіе, зврь-то, со мной длалъ! Сиди, говоритъ, съ гостями повальяжнй… А придетъ эта сволочь пьяная, цловаться лзетъ… — она выговорила циничное слово.— Рази я такая была? Чать мужняя жена… Съ души претъ, а онъ, песъ, Спирька, мужъ-то — говоритъ: ‘тебя, дура, убудетъ, что ли… Эка недотрога… только себя не теряй… И пей, говоритъ, коли просятъ, брюхо-то лудить не надо’… Ир-родъ!— злобно захрипла она.
Спирька длалъ равнодушное лицо, позвывалъ и небрежно говорилъ:
— Болтай, болтай!.. Не въ себ,— кинулъ онъ мн,— не въ разум…
— Я-то не въ разум?— снова захрипла Василиса.— А хочешь, я разскажу господину доктору?.. Вдь ему, ваше благородіе,— обратилась она ко мн,— давно бы въ острог сидть надо… Что выворотилъ глазища-то? А помнишь. молодой то большаковъ застрлился,— кто у него бумажникъ-то…
Спирька бросился къ Василис и совсмъ было схватилъ ее за горло, если бы я какъ-то инстинктивно не отбросилъ его за шиворотъ въ уголъ комнаты. Такъ и остался онъ въ моей памяти. Онъ стоялъ, прислонившись къ стн, блдный и весь трясся: злобные глаза расширились отъ ужаса, зубы щелкали, и весь онъ съ своими оскаленными зубами походилъ на волка, на котораго бросились собаки.
Василиса тяжело завалилась, сползла съ подушекъ и лежала безъ пульса. Я думалъ, что она умерла, но чрезъ нкоторое время она очнулась и съ пьяными слезами, всхлипывая — Спирьки не было уже въ комнат,— бормотала:
— И убьетъ… И убьетъ…— И снова обратилась къ старой тем.
— Не гожа стала, подлецъ… Волоки поскоре Василису на кладбище…
На другой же день Василиса умерла. Схоронилъ ее Спирька еще лучше, чмъ Кондрата, и священниковъ созвалъ больше и обдъ такой устроилъ, что перепились вс. Въ трехъ монастыряхъ вклады на вчное поминовеніе внесъ, сорокоустъ чутъ не во всхъ церквахъ заказалъ.
Остался Спирька одинъ. Дтей у него не было. Пятерыхъ родила Василиса, но вс перемерли и какъ-то все случайно, — послдній мальчикъ въ лохани утонулъ,— въ сует и хлопотахъ Спирькиной жизни некому и некогда было доглядть за дтьми.
Началъ Спирька посл смерти Василисы по цлымъ мсяцамъ изъ города пропадать. По узду рыскалъ — къ пустошамъ приглядывался, лса приторговывалъ. Купилъ старинное имніе старинныхъ нашихъ помщиковъ Рачининыхъ. Липовую аллею на иконостасы продалъ, а лсъ мужики вывезли за колоколъ, который Спирька повсилъ на свою Татинскую церковь. За безцнокъ лса сталъ скупать, далекіе, глухіе лса, которые, по общему мннію, никому ни къ чему были. Подолгу въ губернскомъ город живалъ, въ Москв, Петербург, что-то все нюхалъ, развдывалъ.
— Сломитъ себ башку Спирька, — говорили наши купцы, смотря на метанье Спирьки и на его новыя операціи, а когда узнали, что Спирька купилъ часть Чортова болота, смяться начали.
— Клюквой Спирька торговать собирается!
Спирька тоже посмивался, но продолжалъ рыскать и нюхать.
И къ нашей старой Глазовской фабрик все присматривался. Когда-то гремла ‘Глазовская мануфактура’, но съ тхъ поръ, какъ я себя помню, она стояла пустая и заброшенная съ своими высокими трубами, длинными рядами красныхъ фабричныхъ корпусовъ, откуда изъ разбитыхъ оконъ вылетали галки, съ заросшимъ густой травой широкимъ дворомъ, гд мы мальчишками играли въ бабки и въ лапту. Единственная наслдница, дочь разорившагося милліонера Глазова, молодая вдова, изрдка прізжала въ Загорскъ и останавливалась у Спирьки, которому она поручила наблюдать за фабрикой. Я любилъ гулять по старому, заросшему травой фабричному двору, среди тишины этихъ унылыхъ корпусовъ и молчаливыхъ высокихъ трубъ, и однажды, во время такой прогулки, встртился со Спирькой, внимательно разсматривавшимъ стны корпусовъ и заглядывавшимъ въ выбитыя стекла.
— Тоже разгуляться пришли? — любезно поздоровался со мной Спирька.— старыя мста посмотрть? — Онъ помолчалъ и вздохнулъ.— Что денегъ ухлопано…— указалъ онъ глазами на длинный рядъ корпусовъ.— Собираюсь вотъ арендовать хоть одинъ подъ складъ, — говорилъ онъ равнодушнымъ тономъ, и, любезно сказавши: ‘За симъ пожелавъ вамъ’, направился къ выходу.
Спирька велъ себя все странне, и все боле посмивались надъ нимъ наши купцы,— дло свое онъ на приказчиковъ оставилъ, самъ все мрилъ свои лса и прикупалъ новые, а когда узнали, что Спирька продалъ свое заведеніе на полномъ ходу и прекратилъ пріемку хлба, купцы ршили, что Спирька сдурлъ, и еще съ большей увренностью повторяли:
— Сломитъ себ башку Спирька!
Но Спирькина голова крпко держалась на плечахъ, и наши купцы перестали смяться, когда прошелъ слухъ, что ведутъ желзную дорогу мимо нашего города, черезъ Спирькины глухіе лса и болота, и сдлалось извстно, что Спирька взялъ въ Петербург подрядъ на поставку шпалъ на всю строившуюся линію.
А когда прошла желзная дорога, имъ стало совсмъ не до смха. Я присутствовалъ при начал агоніи нашего города. Деревенскіе торговцы, покупавшіе товары въ Загорск, похали въ Москву и въ губернскій городъ, наша ярмарка потеряла смыслъ и медленно умирала, закрылись постоялые дворы и не стало видно безконечныхъ обозовъ, тянувшихся прежде черезъ городъ, купившій Спирькино заведеніе за большую цну, разорился и заколотилъ ‘Пріятное свиданіе’. Какъ тараканы передъ пожаромъ, разбрелись обыватели, а наши исконные купцы сидли въ пустыхъ магазинахъ и смотрли, какъ уходитъ отъ нихъ жизнь, какъ мимо нихъ несутся ихъ покупатели, ползутъ товарные позда и увозятъ отъ нихъ и хлба, и мерзлаго судака, и свиныя туши, и битую птицу, и новый товаръ — Спирькинъ лсъ, Спирькины дрова…
Мн пришлось надолго покинуть наши мста. Передъ отъздомъ я совсмъ не встрчался съ Спирькой, онъ носился по своимъ лсамъ, шмыгалъ по линіи, путался съ инженерами. Я зналъ только, что онъ нажилъ на шпалахъ большія деньги и что собирается перебраться въ губернскій городъ.
Только черезъ десять лтъ мн пришлось снова встртиться со Спирькой.
Я халъ въ нашъ губернскій городъ, куда былъ переведенъ на службу. На одной изъ послднихъ станцій въ мой вагонъ вошла шикарно одтая, высокая красивая дама, съ сдющими висками, ее сопровождала молодая двушка, одтая по-англійски, въ низенькой, мужского фасона, соломенной шляпк, въ свтлой кофточк и зеленой юбк, дв двочки 6—7 лтъ, очень похожія другъ на друга, съ длинными завитыми блокурыми локонами, мальчикъ въ картуз реальнаго училища и высокая сухая гувернантка, тотчасъ же заговорившая о чемъ-то по-французски съ двочками. Мн показалось знакомымъ лицо дамы съ сдющими висками, и я старался вспомнить, гд я могъ видть это характерное, немного мужское лицо, съ строгими срыми глазами, темнымъ пушкомъ на верхней губ, широкимъ крпкимъ подбородкомъ и всю эту статную фигуру. Очевидно, я очень пристально вглядывался, — мой сосдъ, оказавшійся старымъ загорскимъ знакомымъ, спросилъ меня:
— Не узнаете? Спирькина жена.— И, видя, что я продолжаю недоумватъ, прибавилъ:
— Глазова дочь, вдова-то… Чай помните, бывала въ Загорск. Это вотъ въ кофточк-то дочь отъ перваго мужа, а т трое Спирькины.
Онъ только что разсказывалъ начавшуюся еще при мн исторію умиранія Загорска: какъ постепенно безлюдлъ городъ и разорялись купцы, какъ совсмъ по-другому складывалась уздная жизнь. Теперь разговоръ перешелъ на Спирьку.
Я вдь главной-то новости и не сообщилъ вамъ,— говорилъ онъ.— Глазовская фабрика опять работаетъ,— Спирька пустилъ. Векселя скупилъ, а главное Чертово болото помогло — торфъ тамъ оказался. Ну и женился. Большой человкъ теперь Спирька…
Онъ продолжалъ разсказывать, какъ Спирька перехалъ въ губернскій городъ и какой онъ тамъ большой человкъ, какъ ходко идетъ его фабрика, и какъ постепенно центръ загорской жизни переходитъ въ слободку, къ фабрик, а я вспоминалъ ходившіе про дочь Глазова разсказы: какъ она круто расправилась съ своимъ мужемъ-пьяницей и кутилой и упрятала его въ сумасшедшій домъ, и какъ посл его смерти она нсколько лтъ билась, подолгу живала въ Москв и Петербург, чтобы спасти фабрику отъ продажи съ аукціона. Я все разсматривалъ новую Спирькину жену и расфранченныхъ дтей, и перекидывавшуюся съ гувернанткой французскими фразами молодую двушку, съ такими же холодными срыми глазами, какъ у матери, и съ такимъ же жесткимъ и властнымъ лицомъ,— все не могъ себ представить Спирьку рядомъ съ этой энглизированной купеческой дочкой, мужемъ этой важной дамы, отцомъ этихъ болтающихъ по-французски, разодтыхъ, съ завитыми локонами двочекъ…
На платформ у оконъ нашего вагона стоялъ высокій плотный господинъ въ бломъ галстук, въ блестящемъ цилиндр и въ сромъ лтнемъ пальто. Я совсмъ не узналъ его, и только когда солидный господинъ снялъ свой цилиндръ и улыбнулся,— мн бросились въ глаза вышибленные Спирькины зубы. Спирька тоже узналъ меня и, поздоровавшись съ семьей, направился ко мн. Все старое такъ сразу вспомнилось мн, что я невольно ожидалъ услышать: ‘Каково поживаете, кого прижимаете’. Но солидный господинъ пожималъ мою руку своей цпкой рукой и любезно говорилъ:
— Сколько лтъ, сколько зимъ! Узнали? Пріятно, пріятно…
Онъ тутъ же познакомилъ меня съ женой и падчерицей и взялъ слово постить ихъ.
Великолпная пара рысаковъ въ коляск увезла отъ меня Спирьку и его семью.
Я долго устраивался и совершенно забылъ свое общаніе, но Спирька самъ напомнилъ мн и прислалъ приглашеніе полчитъ его сына. Мн тогда же показалось, что Спирька не столько нуждался во мн, какъ въ доктор, сколько хотлъ показать себя, свое новое житье старому загорскому знакомому.
Ушедшій вглубь двора большой одноэтажный каменный домъ, отгороженный отъ улицы чугунной ршеткой и красивымъ цвтникомъ, съ зеркальными окнами, массивнымъ чугуннымъ подъздомъ и рзной дубовой дверью,— Спирькинъ домъ выглядлъ тмъ солиднымъ особнякомъ, въ которомъ живутъ только солидные, кредитные люди. Дальше виднлся залитой асфальтомъ дворъ, длиннымъ рядомъ тянулись новенькія каменныя службы, далеко уходилъ расчищенный садъ съ большими старыми деревьями, — все говорило о крпкомъ купецкомъ жить.
Я люблю разсматривать обстановку незнакомой квартиры. Отодвинутое кресло, какъ недоговоренная фраза только что оборвавшагося разговора, раскрытая книга на стол, забытая женская работа, какая нибудь бездлушка, старинная оригинальная шифоньерка съ старинными оригинальными вещами, портретъ на стн, картинка, гравюра, старый альбомъ, эти частички человка, кусочки жизни, остатки прошлаго…
Складываются въ голов смутныя представленія, начинаешь думать, кто сидлъ въ этихъ креслахъ и о чемъ они говорили, что имъ любо и дорого, и откуда они пришли…
Чмъ-то нежилымъ и необжитымъ и только что вчера сдланнымъ вяло отъ этого огромнаго зала, въ которое провелъ меня лакей, — отъ этихъ утомительно длинныхъ и утомительно однообразныхъ рядовъ стульевъ, отъ этого слишкомъ блестящаго паркета, покрытаго цвтными рожками, отъ этой слишкомъ новой и слишкомъ блестящей бронзовой люстры, спускавшейся съ лпного потолка, отъ зеленыхъ пальмъ въ вычурныхъ корзинахъ, отъ дурныхъ картинъ въ хорошихъ рамахъ… И все это казалось слишкомъ вычищеннымъ и слишкомъ отполированнымъ и нарочно покрытымъ лакомъ, чтобы не оказалось гд-нибудь воспоминаній, и казалось нарочно вынесено изъ комнаты все то, что говоритъ о прошломъ, о вкусахъ, привязанностяхъ, о жизни. Что-то въ род меблированнаго отдленія въ шикарной гостиниц, которая только что открыта на собирательный вкусъ прозжающихъ, и такъ же мало говоритъ объ индивидуальномъ вкус, какъ мало сохраняютъ воспоминаній кресла гостиничныхъ номеровъ о тхъ, кто сидлъ на нихъ…
Такимъ же нежилымъ помщеніемъ выглядлъ и кабинетъ Спирьки, куда онъ увелъ меня,— казавшійся съ своимъ массивнымъ и пустымъ письменнымъ столомъ, желтой конторкой у окна, пучками счетовъ на стнахъ и толстыми кипами конторскихъ книгъ — какой-то конторой или директорскимъ кабинетомъ въ банк, гд сторожъ только что разставилъ мебель и аккуратно сложилъ книги къ прізду директора…
Спирька разсказывалъ мн о нашемъ Загорск то, что я наполовину уже зналъ.
— Мертвый городъ, мертвые люди… Только моя фабрика и поддерживаетъ, около моихъ рабочихъ мало-мало кормятся… Помните Левонтія Никифоровича? На нтъ сошелъ… Въ чистую… Чай и сына-то помните, Никишку-то?— и Спирькины глаза блеснули злобной радостью, — у меня служитъ, въ красильное опредлилъ, такъ ужъ, изъ жалости взялъ…
Я плохо слушалъ и все смотрлъ, и все хотлось мн разыскать стараго Спирьку. Предо мной сидлъ солидный господинъ въ корректномъ сромъ лтнемъ костюм, съ степенными манерами, съ полнымъ, не много обрюзгшимъ лицомъ, съ обстриженной по-модному бородой и говорилъ медленно, растягивая слова какимъ-то новымъ для меня акцентомъ. Только ноздри играли по-старому, да время отъ времени глаза начинали бгать и вспыхивали злымъ огонькомъ.
Гулявшій въ саду мальчикъ возвратился наконецъ. Какъ я и ожидалъ, ничего серьезнаго у него не оказалось, но Спирька не отпустилъ меня и оставилъ обдать.
Обдъ былъ строгій и чинный. Лакей во фрак и бломъ галстук, въ блыхъ нитяныхъ перчаткахъ разносилъ блюда, Спирька, еще боле важный и застегнутый, продолжалъ начатый въ кабинет разговоръ. Очень одобрялъ франко-русскій альянсъ,— тогда только что объ этомъ заговорили.
— Теперь нмцу-то податься некуда. Это раньше Бисмаркъ-то съ нашимъ рублемъ мудрилъ, а теперь на-ко, выкуси…— онъ показалъ кукишъ.
И внутренней политики касался. Деревню одобрилъ.
— По крайней мр, какое ни какое начальство есть… Все-таки на него, мужика, узду надли, — а то вдь раньше житья не было. Особенно съ нашимъ лснымъ дломъ…
Говорилъ о торговл, о тарифахъ и пошлинахъ и все одобрялъ.
— Будетъ ужъ нашими-то русскими денежками иностранцевъ кормить… Лучше сами покушаемъ.
Я только смотрлъ во вс глаза да удивлялся, какъ свободно обращается Спирька со всякими политическими и финансовыми вопросами и какъ степенная и увренная Спирькина рчь мало напоминала суетливаго, больше обходившагося односложными восклицаніями прежняго Спирьку. И слова сталъ употреблять мудреныя: техническій прогрессъ, самобытная государственная политика и пр., и пр. Хотя и прошибался иногда,— разъ вмсто отечество сказалъ ‘очетество’, во фраз — ‘пора намъ бросить эксперименты’ — сказалъ ‘экскрименты’ и нсколько разъ повторялъ выраженіе ‘грандіозное развитіе русской промышленности’, всякій разъ выговаривая ‘граціозное’ развитіе…
Спирькина жена съ равнодушнымъ и скучающимъ лицомъ молча слушала, очевидно, давно слышанныя Спирькины рчи и только, когда Спирька показалъ Бисмарку кукишъ, сердито сдвинула свои брови и рзко выговорила:
— Спиридонъ Кондратьичъ…
Въ той же свтлой кофточк и зеленой юбк, дочь ея перебрасывалась французскими фразами съ гувернанткой и, мн показалось спеціально для меня, нсколько разъ упомянула Ниццу, и брезгливо пожимала плечами, когда жадно вшій Спирька начиналъ сопть и хрюкать, также завитыя, какъ куклы, смирно сидли двочки.
И вдругъ мн показалось, что я въ трактир. Эти канделябры на стол съ незажженными свчами, вазы безъ фруктовъ и все это стекло и хрусталь съ неизмнными зелеными рюмками для благо вина, эту голую столовую и этого лакея съ сдоватыми бакенбардами,— казалось, все это я видлъ гд то недавно, въ какомъ-то трактир. И вс сидвшіе за столомъ въ томъ, въ чемъ я ихъ видлъ въ вагон, казалось, только что пріхали въ гостиницу пообдать, и чужіе другъ другу, случайно встртившіеся люди, вотъ сейчасъ подятъ и разойдутся въ разныя стороны. Уйдетъ и Сиирька въ свое настоящее жилье, заоретъ по-старому, подтянетъ себя кушакомъ пониже живота и побжитъ трусцой по базару…
Мн захотлось посмотрть Спирьку въ роли общественнаго дятеля.
Въ томъ засданіи думы, въ которое я попалъ, обсуждался вопросъ объ учрежденіи въ город санитарной комиссіи и приглашеніи на городскую службу санитарнаго врача. Секретарь вяло читалъ докладъ управы, гласные также вяло слушали. Когда дло дошло до устройства санитарнаго надзора за ночлежными квартирами и помщеніями для рабочихъ, Спирька всталъ и солидно, въ тон привычнаго оратора, заговорилъ. Я сначала не понималъ.
— Которые ежели, примрно сказать, и напримръ будучи… прямо будемъ такъ говорить…— Но Спирька скоро разошелся и увренно заговорилъ:
— Тоже и ихъ пожалть надо… Солдатишко, къ примру, квартиренку держитъ, этихъ самыхъ ночлежниковъ пущаетъ… Придетъ этта докторъ, аршиномъ обмряетъ, воздуху, скажетъ, не въ полномъ вид, — закрывай квартеру! Взять еще подрядчиковъ…— Онъ обратился къ задней скамь, гд сидли поддевки и длиннополые сюртуки съ стриженными въ кружокъ волосами. — Можетъ, и артель-то вся десять человкъ,— скажемъ, каменщики, или плотники… Тоже сенитарный-то пойдетъ аршиномъ мрятъ воздухъ… Да это что же?— воодушевился онъ,— вдь это придетъ онъ ко мн, али къ теб, Ерофей Никитичъ,— толкнулъ онъ сосда,— скажетъ: подавай рабочимъ биштексы…
Въ дум засмялись, съ задней скамьи послышались одобрительные возгласы, а Спирька строго и укоризненно обратился къ управ:
— Онъ, сенитарный-то, ямы будетъ нюхать, а мы ему за это дв тыщи плати… Слава Богу, безъ докторовъ жили да здорове были…
Въ дум поднялся гвалтъ. Почтеннаго вида, сдобородый голова воспользовался минуткой затишья и извиняющимся тономъ обратился къ Спирьк:
— Я вдь имлъ честь докладывать дум, Спиридонъ Кондратьичъ. Бумага отъ начальника губерніи поступила, въ виду эпидеміи и прочее… Его превосходительство находитъ своевременнымъ и настоятельно рекомендуетъ… Мы что же, разв управа отъ себя…
Спирька сердито махнулъ рукой и громко пробурчалъ:
— Ну, болтайте себ… Я путаться не буду.
Онъ, впрочемъ, не долго утерплъ. Съ противоположной скамьи, гд сидли интеллигенты, какъ звали ихъ въ дум, поднялся гласный, городской мировой судья.
— Я согласенъ съ Спиридономъ Кондратьевичемъ: обязательныя постановленія не достигнутъ цли, тутъ нужно прямо устроить городской ночлежный домъ. Но вдь вы же, — онъ обратился къ Спирьк, — были противъ, когда я въ прошломъ году вносилъ проектъ.
Я даже вздрогнулъ, такъ злобно закричалъ на все зало Спирька.
— И всегда буду противъ… Это ужъ вы подбирайте сволочь-то эту. Она къ вамъ изъ всхъ деревень ползетъ. Это что ужъ за человкъ, — продолжалъ онъ въ отвтъ на восклицанія, раздавшіяся съ противоположной стороны,— который по ночлежнымъ домамъ шляется! Самый бросовый,— который себя потерялъ, пьяница, воръ… Ну, что же, — иронизировалъ онъ, — выстройте ему хоромы просторные, — пожалуйте, Жуликъ Иванычъ, хорошо ли почивали, чайку не прикажете ли съ булочкой?..
— Нтъ-съ, это не модель… — снова солидно и степенно заговорилъ онъ.— У города-то долгъ на ше виситъ, поэкономне надо, глупости-то выдумывать перестать надо… Тоже дловъ-то у города хоть отбавляй… Параллельный вотъ въ реальномъ открывать надо, который годъ про технически-промышленное училище толкуемъ. Садъ опять взять… Мало-мало десять тыщъ — хоть чуть уладить. По другимъ-то мстамъ цвтники, музыка, а у насъ, къ примру, семейству разгуляться негд…
Засданіе потянулось опять вяло, и Спирька снова оживился, только когда обсуждалось внесенное тмъ же мировымъ судьей предложеніе о расширеніи сти городскихъ начальныхъ училищъ.
— Будетъ ужъ, понастроили…— кричалъ Спирька.— Онъ, мальчишка-то, отцу съ матерью помогать долженъ, а не въ училищ лодырничать. Довольно грамотеевъ-то этихъ по острогамъ сидитъ, да въ золотыхъ ротахъ шляется. Тоже и ниверситетскіе есть…
Безплатную читальню провалили, но мщане высказались за училища и, несмотря на протесты Спирьки, увеличеніе школъ было ршено.
Послднимъ читался докладъ комиссіи по поводу квартирнаго налога, о предоставленіи квартиронанимателямъ избирательныхъ правъ.
— Понимаемъ…— снова злобно кричалъ Спирька на все зало своимъ скрипучимъ, хриплымъ голосомъ.— Даже оченно хорошо понимаемъ,— только стара штука, проходи мимо! Я, къ примру, домъ имю, недвижимость, что налогу всякаго плачу… Али тамъ дло у меня, — народъ кормится… А онъ пришелъ неизвстно изъ какихъ мстовъ, красненькую бумажку заплатилъ и въ думу лзетъ… Нтъ ужъ, много довольны.
Снова поднялся въ дум невообразимый гвалтъ и при крикахъ: ‘не обсуждать’, ‘снять съ очереди’, голова закрылъ засданіе.
Какъ ни хорошо я зналъ Спирьку, я невольно удивлялся тмъ свободнымъ манерамъ, съ которыми онъ держался въ дум: онъ кричалъ, перебивалъ говорившихъ, вставлялъ замчанія, не всегда корректныя, и вообще держался, какъ у себя на постояломъ двор. Я нашелъ своего Спирьку — орущаго, хватающаго за горло, а когда, разозлившись, съ позеленвшими глазами, трясущейся бородой и оскаленными зубами, онъ смотрлъ на мирового судью, мн невольно вспомнилось то волчье лицо съ стучащими зубами, которое когда-то я видлъ у постели Василисы…
И вся дума, возбужденная, кричащая, удивила меня. Я живо помнилъ эту же думу лтъ за 15—20 предъ тмъ, когда мн приходилось бывать въ ней. Такъ чинно и мирно шли въ то время засданія. Голова жертвовалъ и дремалъ во время засданій, все знавшій и все вершившій секретарь увренно и спокойно читалъ доклады и въ вид заключенія обращался къ дум:
— Значитъ, принято?
А дума думала. Почтенныя сдыя бороды похрапывали, крутили сложенными на живот пальцами и вздыхали, и говорить совстились, а, гд нужно было, клали черняки. Званіе гласнаго считалось почетнымъ, дающимъ право сидть въ дум и вовсе не обязывающимъ посщать думскія засданія, выбранный посл долгихъ уговоровъ почетный гражданинъ говорилъ, вздыхая: надо послужить… И не было тогда ни Спирькиной скамьи, ни интеллигентной, а вс были въ куч.
Мы спускались съ мировымъ судьей по думской лстниц, одвавшійся внизу Спирька говорилъ кому-то:
— Знаемъ мы этихъ читателей… Прежде всего въ церковь ходить не будетъ, а потомъ родителей перестанетъ почитать…
Конецъ фразы я не дослышалъ.
А мой спутникъ разъяснилъ мн Спирькину систему. Въ первые же выборы онъ внесъ совершенно новые пріемы выборной агитаціи. Вмст съ двумя, тремя старыми гласными онъ устроилъ въ род избирательныхъ бюро въ трехъ трактирахъ, наиболе посщавшихся городскими избирателями. Буфетчикамъ отданъ былъ приказъ отпускать избирателямъ въ счетъ его, Спирьки, напитки, а подручные люди цлыми днями сидли въ отдльныхъ комнаткахъ и угощали публику. ‘Восемь сотельныхъ влетло’… жаловался посл самъ Спирька.
Результатъ выборовъ поразилъ всхъ своей неожиданностью. Спирькины кандидаты прошли впереди всхъ, но выиграли и интеллигенты, которымъ клали направо мщане и старые думцы, узнавшіе, хоть и поздно, Спирькинъ фортель и желавшіе провалить его партію. Больше всхъ пострадала старая думская партія, и забаллотированными оказались именно прежніе думцы, т старые купцы, которые испоконъ вковъ засдали въ дум и считали себя хозяевами города. Хозяиномъ вошелъ въ думу Спирька въ сопровожденіи трактирщиковъ и какихъ-то новыхъ, мало кому извстныхъ людей, и тотчасъ же началъ распоряжаться по-своему. Головой онъ посадилъ Сыромятова, — почтеннаго вида, сдобородаго купца, — извстнаго вора, захватившаго городскую землю, уже бывшаго головой и вышедшаго вслдствіе крупной растраты, прощенной старой думой, и держалъ его въ узд, распоряжался городскими должностями и всюду посадилъ своихъ людей и аккуратно являлся на засданія вмст съ тсно сплоченной кучкой своихъ приближенныхъ.
Чмъ больше я входилъ въ городскую жизнь, тмъ больше убждался, какимъ большимъ человкомъ сдлался Спирька. Онъ былъ попечителемъ реальнаго училища, гд учился его сынъ, церковнымъ старостой въ собор, засдалъ въ правленіи городского банка и распоряжался тамъ также по-своему. Я часто видалъ Спирьку въ цирк, — онъ больше не устраивалъ собачьей травли, но за то сдлался большимъ поклонникомъ цирка и въ особенности неизмнно присутствовалъ тамъ, если на афиш значилась борьба силачей или прізжали укротители зврей, входившіе въ клтки къ львамъ и тиграмъ. И всегда въ антрактахъ Спирька былъ окруженъ народомъ и изъ толпы далеко разносился его кричащій хриплый голосъ.
Въ другой разъ я наблюдалъ, какъ коляска Спирьки подъхала къ собору въ какой-то торжественный день, какъ со ступенекъ собора сбжалъ могучій старикъ въ полицейскомъ мундир съ длинными сдыми усами, предупредительно высадилъ, поддерживая за локоть, Спирьку и его супругу и, приложивши руку къ козырьку, почтительно слушалъ, какъ Спирька что-то говорилъ ему.
— Ты зайди ужо, Каллистовъ…— доносилось до меня.
Къ моему удивленію, полицейскій оказался старымъ знакомымъ, когда-то знаменитымъ грознымъ загорскимъ квартальнымъ надзирателемъ, выбившимъ Спирьк зубы. Я подошелъ къ нему и возобновилъ старое знакомство.
— Каковъ Спирька-то?— заговорилъ я.
— Да-съ… Спиридонъ Кондратъичъ теперь большая у насъ въ город шишка.
— А бывало-то?
Старое, покрытое морщинами лицо смотрло на меня больное и унылое, онъ вздохнулъ и задумчиво проговорилъ:
— Вотъ теб и Спирька… Помните, бывало, кошку за хвостъ да объ уголъ?— И неопредленно добавилъ:
— Служба… Отчисленъ былъ, Спиридонъ Кондратьичъ и выписалъ. Самого его превосходительство просилъ.
Онъ снова помолчалъ.
— Глашеньку-то, дочку-то мою чай помните?— я ничего не помнилъ.— Овдовла, четверо ребятъ осталось…
Старикъ оборвалъ на полуслов и, выпятивши грудь, молодецки длалъ кому-то подъ козырекъ.
Но странное дло! Несмотря на импозантный видъ, монументальный домъ, милліонный капиталъ и солидное положеніе въ город, имя ‘Спирька’ какимъ-то образомъ удержалось за нимъ и почему-то никто иначе не называлъ его за глаза въ город, и несмотря на то, что, благодаря женитьб на Глазовской дочери, онъ породнился съ старйшими купеческими фамиліями въ нашей губерніи,— старые купцы сторонились его, называли ‘живодеръ’ и съ оттнкомъ презрнія говорили: ‘Спирькинъ домъ’, ‘Спирькино художество’, ‘Спирькинъ фортель’.
— Высоко летаетъ, гд-то сядетъ!.. — приходилось слышать мн.
Очевидно, они, также, какъ загорскіе купцы, думали, что Спирька сломитъ башку, и также ошибались. Спирька все ширился и крпъ и по настоящему развернулся на моихъ глазахъ всего нсколько лтъ назадъ, когда въ ‘Глазовскую мануфактуру’ вступилъ въ качеств пайщика и директора Иванъ Александровичъ Рачининъ.
Строго говоря, у насъ никто хорошенько не зналъ, чмъ занимается Рачининъ. Онъ былъ помщикомъ нашей губерніи, его отецъ былъ предводителемъ загорскаго дворянства и ихъ именно имніе купилъ Спирька.
Рачининъ учился въ одномъ изъ петербургскихъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, говорятъ, не безъ успха выступалъ въ суд, но почему-то перешелъ въ департаментъ, потомъ въ желзнодорожное общество, а въ то время, когда я его зналъ, нигд не служилъ. Говорили, что онъ чей-то племянникъ, что его сестра за кмъ-то замужемъ, что въ департаментахъ и министерствахъ сидли все его товарищи и пріятели, а въ нашемъ город онъ былъ, такъ сказать, всеобщая родня.
Къ намъ онъ являлся какъ-то налетомъ. Прідетъ, участвуетъ въ городскихъ комиссіяхъ (хотя и не состоялъ гласнымъ) — по городскому займу, по устройству водопровода, а тамъ, слышишь, гд-нибудь на низу, на Волг, составляетъ докладныя записки о подъздныхъ путяхъ, о тарифахъ, а потомъ исчезаетъ въ Петербургъ и ничего о немъ не слышно, а слышно только о городскомъ займ, о тарифахъ и о новыхъ желзнодорожныхъ линіяхъ. Онъ былъ какимъ-то неоффиціальнымъ чиновникомъ совершенно особыхъ порученій, какимъ-то коммивояжеромъ, устраивавшимъ для провинціи т дла, которыя ршаетъ Петербургъ.
Судя по той широкой жизни, которую онъ велъ въ нашемъ город, его дла шли недурно. Онъ занималъ шикарное меблированное отдленіе въ нашей лучшей гостиниц, сорилъ деньгами, былъ неизмннымъ участникомъ всякихъ пикниковъ, petits-jeux, которыя были тогда у насъ въ мод, торжественныхъ обдовъ и маскарадныхъ ужиновъ. Въ его номер были постоянно гости, а гд бы Рачининъ ни появлялся, кругомъ его всегда была толпа, откуда раздавались взрывы смха и хлопанье бутылокъ шампанскаго.
Высокій, изящный красавецъ съ насмшливымъ лицомъ и немного наглыми глазами, онъ привозилъ съ собой самыя сенсаціонныя политическія новости и самые послдніе фасоны костюмовъ, которые онъ диктовалъ нашей губернской золотой молодежи. Неистощимый разсказчикъ веселыхъ холостыхъ анекдотовъ, затягивавшихъ наши клубные ужины до утра, онъ особенно знаменитъ былъ своими рчами на торжественныхъ обдахъ и блестящими виртуозными импровизаціями на самыя разнообразныя темы, которыя мы задавали ему во время веселыхъ ужиновъ.
Спирька относился къ нему сначала скептически и называлъ его ‘шишгаль’, но когда Рачининъ вырвалъ у него изъ-подъ носа вточку, которая должна была пройти по Спирькинымъ лсамъ, Спирька задумался и началъ присматриваться. Съ своей стороны Рачининъ, повидимому, мало интересовался Спирькой, только любилъ его поддразнивать и иногда въ веселой компаніи при дружномъ хохот присутствующихъ скрипучимъ, хриплымъ Спирькинымъ голосомъ начиналъ:
— Которые, ежели, примрно сказать, и напримръ, будучи… прямо будемъ такъ говорить…— и художественно продолжалъ Спирькины думскія рчи. Тмъ боле мы удивились сближенію Спирьки съ Рачининымъ.
Началось это на моихъ глазахъ посл обда, который устраивали старичку директору реальнаго училища, лтъ тридцать прожившему въ нашемъ город. Публика была смшанная. Были отцы своихъ сыновей, были и сыновья, успвшіе сдлаться отцами, были сослуживцы, интеллигенты, былъ Спирька въ качеств попечителя училища, былъ, конечно, и Рачининъ. Когда старичекъ-директоръ ухалъ и разбрелись солидные и скучные люди, когда, однимъ словомъ, офиціальная часть торжества кончилась и по нашему губернскому обычаю только что начиналось настоящее веселье, — раздались голоса:
— Рачининъ, слова, слова! Просимъ…
Было выпито, лица покраснли, языки развязались. Подали ликеры.
Рачининъ отказывался и, смясь, говорилъ, что онъ не въ удар, но по тому, какъ онъ обгалъ глазами присутствующихъ, я видлъ, что онъ только кокетничаетъ и ищетъ темы. Публика затихла въ ожиданіи и только на конц стола толстый земецъ съ лысой головой, мрачнымъ лицомъ и лукавыми глазками, говорилъ сидвшему напротивъ его Спирьк, также оставшемуся и также подвыпившему.
— А мн что,— отказывайтесь… Мы все-таки заставимъ васъ лчить вашихъ тифозныхъ. Не безпокойтесь,— и больницу выстроите, и санитарнаго врача пригласите. Эка штука, постановленіе въ дум сдлали,— на дураковъ законъ не писанъ…
— Позвольте не согласиться, уважаемый Аанасій Михайловичъ,— ввязался Рачининъ,— законъ спеціально для дураковъ и писанъ.
Аанасію Михайловичу давно надоло пикироваться съ Спирькой, его маленькіе глаза оживились и мрачное лицо прояснилось.
— А ну, ну!— поощрилъ онъ.
— Не потому только,— объяснялъ Рачининъ,— что умный человкъ всегда умненько обойдетъ законъ, а дуракъ попадется, какъ куръ во щи… Разсмотрите, что такое законъ по существу? Окаменвшій обычай, зарегистрированный вчерашній день,— нчто неподвижное и непремнно отсталое… А вдь только дуракъ живетъ вчерашнимъ днемъ, умный человкъ впередъ идетъ и, значитъ, всегда впереди закона…
Раздались апплодисменты и настойчивые крики: дальше, дальше! А глаза Рачинина снова бгали — очевидно тема истощилась, и остановились на Спирьк. Рачининъ весело улыбнулся и, прихлебывая ликеръ, поблескивая черепаховымъ моноклемъ, съ сигарой въ рук, оживленно заговорилъ:
— Иллюстрируемъ… Есть кража и есть подходящій законъ. Но что такое кража, господа? Мальчишка-ученикъ экспропріируетъ изъ кармана товарища перочинный ножичекъ,— вы скажете, что это кража и позовете законъ… Согласенъ. Но самое понятіе кражи… Не слишкомъ ли оно консервативно и не допускаетъ ли боле либеральныхъ толкованій? Въ переулк дв лавочки,— въ одной сахаръ по пятаку и топоръ, скажемъ, по полтиннику, а въ другой — сахаръ по пятиалтынному и топоръ по полтора рубля. Вы, конечно, хотите подешевле, но васъ не пускаютъ въ первую лавочку и честью просятъ во вторую,— вашъ родственникъ, говорятъ, узы дружбы… И изо дня въ день у вашего родственника создаются своего рода прибавочныя стоимости, а у васъ таинственнымъ образомъ исчезаютъ изъ кармана ножички, портсигары, а то и часы. Быть можетъ вы скажете, что это тоже принудительная мобилизація собственности? Но вдь вы можете, господа, не ходить ни въ ту, ни въ другую лавочку и обойтись безъ сахара и безъ топора… Иду дале. Мы пріобщаемъ къ общеевропейской культур шалаго косоглазаго киргиза и его шалыя пустующія земли, а европейцы еще послдовательне примняютъ методы цивилизаціи и принудительную мобилизацію къ черномазымъ африканскимъ людямъ… А такъ называемая международная политика, господа?— оживился ораторъ.— Вдь въ числ основныхъ заповдей, опредляющихъ международныя отношенія: убій, лжесвидтельствуй на друга твоего ложно, пожелай, елико есть у ближняго твоего,— первая заповдь — укради, укради, укради… И укради со взломомъ и непремнно вооруженными шайками, и непремнно съ заране обдуманнымъ намреніемъ…
— Гд же ваша кража, вашъ законъ, господа?— торжествовалъ ораторъ.— И посл этого перочинный ножичекъ, со взломомъ, безъ взлома, кутузка, высидка… Наивно, господа! Вы улыбаетесь, вамъ смшно, не правда ли?
Рачининъ раскуривалъ потухшую сигару, прихлебывалъ ликеръ и улыбался, но снова заговорилъ серьезнымъ дловымъ тономъ:
— Я сдлаю попытку реабилитировать эту форму воздйствія личности на окружающую среду, которая извстна подъ уличнымъ названіемъ — кража. Вы воображаете, господа, что это такъ легко тому мальчику украсть перочинный ножичекъ? Вдь онъ предварительно думаетъ о ножичк, часами, днями думаетъ, ждетъ, выискиваетъ случая, мечтаетъ о немъ, сладострастно мечтаетъ, какъ будетъ мечтать потомъ о любовниц, а удастся — прячется, хоронясь — любуется… Подумайте, какая масса ума и такта расходуется на этотъ ножичекъ и какія создаются великолпныя условія для выработки въ юнош характера!
Рачининъ воодушевился, но тотчасъ перешелъ на серьезный тонъ.
— Это одна сторона — психологическая. Но есть другая, боле важная — общественная, соціальная. Чмъ былъ тотъ ножичекъ для перваго владльца? Подаренная отцомъ вещица, не стоившая ему никакого труда, а потому и не занимавшая большого мста въ его сознаніи… Выронитъ онъ ножикъ изъ дыряваго кармана, вымняетъ его на какую-нибудь свистульку, забудетъ въ лсу, вырзывая дудки… Въ чьихъ рукахъ, спрашиваю я васъ, — замните ножикъ лсомъ, землей, всми формами движимой и недвижимой собственности,— въ чьихъ рукахъ собственность будетъ устойчиве: въ дырявомъ ли карман стараго собственника, которому она досталась и который не доставалъ ея, или въ цпкихъ рукахъ новаго?
— Иллюстрируемъ… У насъ была собственность и, повидимому, самая устойчивая — земельная, но она слишкомъ часто мнялась на гончую и борзую собственность,— какъ извстно, самыя неустойчивыя изъ существующихъ формъ собственности. Мы еще недавно насаждали ее въ рамкахъ широкаго соціальнаго опыта, но эволюція этого собственника можетъ быть выражена въ трехъ словахъ: урвалъ, пропилъ и убжалъ.
— Теперь, господа, у насъ возникаетъ промышленность, организуется настоящая собственность…
Я наблюдалъ за Спирькой. Онъ давно ушелъ отъ земца, сидлъ противъ Рачинина и, положивши об руки на столъ, тяжело и упорно смотрлъ на него. Лицо Спирьки было красно, правая бровь дергалась, полураскрытыя губы надъ оскаленными зубами улыбались неестественно и напряженно.
А Рачининъ всталъ и говорилъ стоя, и широкая черная лента монокля красиво выдлялась на блдномъ лиц. Онъ говорилъ съ паосомъ, прижималъ руку къ сердцу, пророчески протягивалъ ее вдаль и только углы губъ чуть улыбались.
— Нужно ли доказывать, какъ важно въ общественномъ смысл, чтобы собственность была устойчива? Собственность, господа! Да вдь это то ложе, по которому текутъ рки, вздымаются горы, это обильно удобренная навозомъ почва, питающая вс злаки міра, та широчайшая канва, на которой вышиты вс узоры жизни…
— Собственность, господа!!!— все боле и боле воодушевлялся ораторъ.— Вы знаете, какое множество великихъ словъ пережило и переслушало человчество. Красота, вра, разумъ и прочее и прочее… Они тоже habent sua fata эти слова… Они, какъ костры ночью, загораются, разгораются и тухнутъ… Но есть настоящій свтъ, свтъ дня, и онъ потушитъ т блуждающіе ночные огни. Есть одно слово, самое большое и самое устойчивое, старое, какъ міръ, и вчно молодое — это собственность! Недалеко время, господа, когда перестанутъ понимать даже смыслъ тхъ словъ, за которыя когда-то боролось и обливалось кровью человчество, и останутся только дв національности, дв вры, два языка — собственниковъ и несобственниковъ.
Рачининъ превосходно изображалъ взволнованнаго и потрясеннаго человка. Онъ слъ и съ усталымъ видомъ медленными глотками пилъ подставленный кмъ-то стаканъ краснаго вина.
— Такъ нельзя…— роптала публика.— Вы не кончили, Иванъ Александровичъ. дальше, дальше!— раздавались голоса, покрывавшіе апплодисменты.
— Подчиняюсь…— покорно отвтилъ Иванъ Александровичъ и усталымъ голосомъ заговорилъ:
— Мы нсколько запоздали на этомъ логически неизбжномъ, единственно закономрномъ пути… И я долженъ сказать, господа: какъ наше землевладніе, такъ и наша промышленность носитъ нсколько особый, такъ сказать, самобытный характеръ. Самое слово — промышленность. Я не увренъ, — обратился ко всмъ намъ ораторъ, — знаете ли вы его происхожденіе? У насъ и теперь на свер промышляютъ медвдя и лисицу и всякаго звря, а въ Сибири и не одного звря, а и горбача-бродягу и рабочаго, идущаго съ пріисковъ… Хотя наша промышленность знаетъ только одинъ и вполн мирный промыселъ, — промышляетъ себ пошлины и тарифы, тмъ не мене нашъ промышляющій человкъ еще сохранилъ родовыя черты того свернаго таёжнаго промышленника, а новая возникающая собственность запечатлна — какъ бы выразиться — нсколько уголовнымъ характеромъ.
— Но, господа,— снова началъ воодушевляться Рачининъ,— институтъ собственности — не институтъ для благородныхъ двицъ, и нечего удивляться, что новый собственникъ ходитъ не всегда въ свжихъ перчаткахъ и сапоги у него не бархатомъ подбиты… A la guerre, comme a la guerre, — мы присутствуемъ при героическомъ, такъ сказать, норманскомъ період нашей промышленности. Она уляжется, господа, эта новая собственность и — нтъ сомннія — приметъ тотъ характеръ устойчивости, безъ котораго собственность не есть собственность. За это говоритъ прежде всего цпкость рукъ, держащихъ ее, потомъ законы исторіи, за это же говорятъ т отрадныя явленія, которыя мы наблюдаемъ повсюду. Община гибнетъ, мужикъ обезземеливается и обатрачивается, масса фильтруется и осдаетъ, и какъ въ кринк снятое молоко остается внизу, а вверху всплываютъ сливочки. На сливочкахъ будутъ и пночки, — засмялся Рачининъ и, словно устыдившись своего веселаго тона, снова всталъ и заговорилъ съ паосомъ:
— Милостивые государи! Идетъ собственность, настоящая собственность! Поздъ сталъ на рельсы, пары разведены, прочь съ дороги!..
— Здоровье нашего русскаго промышленника и собственника Спиридона Кондратьевича!— закончилъ Рачининъ.— А такъ какъ,— остановилъ онъ зашумвшую публику, — у меня есть еще собственность, — онъ бросилъ на столъ десятирублевую бумажку,— человкъ, бутылку шампанскаго!
— Э, нтъ, баринъ!— закричалъ Спирька:— красное и потное лицо расплылось въ широкую улыбку, влажные глаза блестли.— Ты убери свою собственность, мы должны платить за науку. Ей, малый, дюжину,— живо!
Когда я съ земцемъ выходилъ изъ зала, Спирька обнимался съ Рачининымъ и что-то объяснялъ.
— Это ты правильно… А насчетъ что безъ перчатокъ…— донеслось до меня.
Малый разливалъ шампанское.
Я узналъ, что посл насъ началось разливанное море, и ужинъ вышелъ ‘съ продолженіемъ’, какъ выражаются у насъ въ губернскомъ город. А на другой день по городу ходили безконечные разсказы о ночныхъ похожденіяхъ Спирьки и Рачинина въ томъ загородномъ ресторан, гд всегда происходили ‘продолженія’. Спирька все обнимался съ Рачининымъ и выпилъ на ‘ты’, плясалъ на сцен русскую и все лзъ драться съ арфистками за то, что не какъ слдуетъ поютъ: ‘Спиря, Спиря, Спиридонъ…’
‘Спирьку рукой не достанешь’,— говорятъ теперь въ нашемъ город. Новая эра Спирьки началась съ того времени, когда онъ породнился съ Рачининымъ. Рачининъ прожилъ въ нашемъ город всю зиму, постоянно бывалъ у Спирьки, и никто особенно не удивился, когда узнали, что онъ женится на Спирькиной падчериц. Съ тхъ поръ и пошло… Сталъ Спирька подолгу проживать въ Петербург и, говорили, сдлался вхожъ тамъ въ хорошіе дома. Слухи о немъ доходили одинъ другого удивительне. Спирька запросто завтракалъ съ такимъ-то, Спирька и Рачининъ приглашены въ комиссію, Спирькино имя фигурируетъ въ числ учредителей огромнаго акціонернаго общества.
Спирька не надолго возвращался къ намъ, окруженный ореоломъ, еще боле важный и солидный, съ еще боле непринужденными манерами и рчами и все лниве протягивалъ губернскимъ знакомымъ свои два пальца. Съ его пріздомъ устраивались какія-то засданія, Рачининъ писалъ какія-то докладныя записки, и оба снова узжали въ Петербургъ. Въ конц концовъ, трудно сказать, гд теперь больше живетъ Спирька — въ Петербург или у насъ.
Женитьба Рачинина и союзъ его со Спирькой произошли всего нсколько лтъ назадъ, когда особенно оживились вопросы о тарифахъ, пошлинахъ, о новыхъ желзнодорожныхъ линіяхъ, когда стали расти, какъ грибы, акціонерныя торгово-промышленныя предпріятія и заиграла биржа. Спирька и Рачининъ участвуютъ въ създахъ и совщаніяхъ и ихъ имена нердко встрчаются на столбцахъ столичныхъ газетъ. Рачининъ стоитъ за политику недоговоренныхъ параграфовъ, примчаній и дополненій, уничтожающихъ смыслъ самого постановленія, — вообще ‘втираетъ очки’, какъ выражаются у насъ въ город,— Спирька лзетъ напроломъ. Рачининъ уговариваетъ и старается удержать Спирьку отъ его старыхъ загорскихъ пріемовъ, но иногда бываетъ вынужденъ сознаться, что и система Спирьки иметъ свои достоинства.
Участникъ одного изъ такихъ петербургскихъ ‘совщаній’ передавалъ мн единственный въ своемъ род случай. Я не помню, о чемъ шла рчь. Съ своимъ стилемъ и съ той непринужденной манерой обращенія, съ которой онъ держался въ нашей дум, Спирька отстаивалъ свои интересы. Ему разъясняли, доказывали, Спирька продолжалъ твердить свое. Вопросъ былъ поставленъ на баллотировку и, несмотря на все искусство, съ какимъ Рачининъ ‘втиралъ очки’, вопросъ былъ ршенъ въ отрицательномъ для Спирьки и Рачинина смысл, а такъ какъ Спирька и посл этого продолжалъ кричать своимъ хриплымъ скрипучимъ голосомъ:— ‘а я не согласенъ’, — предсдатель былъ вынужденъ лишить его слова. Тогда взбшенный Спирька шумно отодвинулъ свой стулъ и, поворачиваясь уходить, закричалъ:
— Тоже звали… У меня фабрики, народъ, мн некогда тутъ, какъ другимъ прочимъ, по канцеляріямъ-то лодырничать!
Предсдатель всталъ, догналъ Спирьку и извинился, а Спирька съ достоинствомъ возвратился на свой стулъ и — вопросъ былъ пересмотрнъ.
Теперь Спирька очень занятъ и въ большихъ хлопотахъ. Онъ, при содйствіи Рачинина, составилъ проектъ — запретить ввозъ въ Россію какихъ бы то ни было хлопчатобумажныхъ издлій и, такъ какъ въ Лодзи фабрики держатъ евреи, поляки и нмцы, то поставить и ее въ положеніе иностранной державы, а внутри отечества устроить синдикатъ изо всхъ хлопчатобумажныхъ фабрикантовъ.
Его все дразнитъ синдикатъ сахарозаводчиковъ. Спирька бгаетъ по Петербургу и все оретъ:
— Помилуйте-съ, въ Англіи русскимъ сахаромъ свиней кормятъ, а у насъ они по пятиалтынному фунтикъ лупятъ! У насъ, фабрикантовъ, народу-то больше кормится, да и доходу казн отъ насъ больше…
Рачининъ не дурно устроился. Онъ бросилъ коммивояжерство и здитъ по дламъ только со Спирькой въ Петербургъ. Онъ состоитъ пайщикомъ и однимъ изъ директоровъ правленія Глазовской мануфактуры. Собственно къ фабрик Рачининъ мало касается, и его обязанности, главнымъ образомъ, состоятъ въ составленіи годовыхъ отчетовъ въ такомъ смысл, чтобы чистая прибыль не превышала 25 процентовъ, что требуетъ тонкаго ума и большой изобртательности. Его же обязанность писать въ газеты передовыя статьи и ‘стороннія сообщенія’, касающіяся хлопчатобумажной промышленности вообще и Глазовской мануфактуры въ частности.
Рачинины часто живутъ заграницей, а постояннымъ мстожительствомъ ихъ считается старое родовое имніе Рачининыхъ близъ Татинцевъ, которое онъ получилъ въ приданое за женой. Тамъ выстроенъ новый домъ и вмсто вырубленныхъ Спирькой липовой аллеи и парка разводится новая аллея и новый паркъ. Рачинина давно зовутъ въ предводители, но онъ все отказывается.
Я все всматриваюсь въ Спирьку, все хочется мн проникнуть въ глубину Спирькиной души.
И все прежняго купца вспоминаю, того стараго загорскаго купца. Смирный онъ былъ… Поторговывалъ на капиталъ родителей, помаленечку да полегонечку, копеечка къ копеечк, рубликъ къ рублику. Утромъ лавку отопретъ, приказчики суетятся, аршина изъ рукъ не выпускаютъ, покупательницамъ зубы заговариваютъ, а онъ сидитъ за конторкой въ лисьей шуб, да позвываетъ, да на пустую улицу смотритъ. Завернетъ пріятель, къ Чернопузову зайдутъ чайкомъ побаловаться, а тамъ, глядишь, смеркаться станетъ, дома щи горячія съ головизной, каша масляная, жирная, а перины, какъ горы вздуты, ждутъ ужъ. Помолится купецъ Богу, скажетъ: ‘вотъ и день прошелъ — слава Царю небесному’ и утонетъ въ перинахъ. По субботамъ въ баньку сходитъ, по воскресеньямъ — къ обдн, а посл обдни пирогъ съ рыбой-вязигой състъ. И хорошо! Създитъ разъ въ годъ къ Макарью на ярмарку, разомнетъ тамъ свою душу, завернетъ оттуда для очистки къ Сергію Радонежскому, а тамъ и къ себ въ Загорскъ — жен, дтямъ гостинцы раздавать, а пріятелямъ новости да ‘случаи’ разсказывать. И ужъ весь годъ никуда больше изъ города не двинется.
Про отечество онъ мало думалъ, хотя смутно зналъ, что оно существуетъ и смутно любилъ его — оно представлялось ему въ род теплой лежанки, на которой такъ любо лежать, когда морозъ стучитъ въ стны и вьюга злится на улицахъ. Настоящимъ же своимъ отечествомъ считалъ свой Загорскъ, который очень любилъ и находилъ лучшимъ изъ всхъ мстъ на земл. Случалось, и большіе милліоны наживалъ, а никуда изъ своего мста не уходилъ, если же случалось помирать въ другомъ мст, — наказывалъ въ Загорскъ себя увезти, съ отцомъ, съ матерью положить.
И робкій былъ, боязливый… Барина боялся по старой крпостной привычк, квартальнаго, который всякую минуту могъ ему салазки на сторону свернуть, боялся закона и памятовалъ старую русскую поговорку: ‘отъ сумы да отъ тюрьмы не зарекайся’. И другую старую поговорку не забывалъ: ‘держи языкъ за зубами, да шь пирогъ съ грибами’.
— Не наше дло… — скажетъ, когда, бывало, прідетъ кто изъ губерніи да начнетъ губернскія политическія новости сообщать.— Наше дло сторона, скажетъ. Поговори, поговори,— теб и пропишутъ на спин разговоръ-то!