Спасите детей
Спасите детей
О детских журналах
I
I
II
II
III
III
А честный люд оберегать, —
Вот долг царя, который хочет
Престол не даром занимать.
К. Чуковский
Спасите детей, Чуковский Корней Иванович, Год: 1909
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мы все в России поголовно будто бездетные.
Детей у нас не слышно, не видно, если и появится иногда в литературе ребенок, — у Сологуба, у Гиппиус, у Ремизова, у Зиновьевой-Аннибал, — так это непременно самоубийца или, мало-мало, мистический анархист. В лучшем случае — ‘тихий мальчик’. Какой же это ребенок! Я перед таким ребенком всегда чувствую себя семилеткой, воображаю, какая у него борода.
И все детские журналы издаются у нас, в сущности, для таких бородачей. В одной только майской книжке — ‘иллюстрированного детского журнала работ и развлечений — Труд и Забава’, — по моему подсчету, — 28 раз рекомендуются детям острые ножи, спиртовые лампы, пилы, стамески, топоры, выжигательные какие-то аппараты и прочие колющие, режущие, жгущие едва ли приспособленные для детской принадлежности.
А годом раньше, как я уже указывал, — этот же журнал то и дело предлагал детям для забавы ‘винно-каменную кислоту’, ‘хромокислую окись свинца’, ‘серную кислоту’, ‘крепкую серную кислоту’, и тому подобные детские игрушки и, как опять-таки указывалось мною, — задавал читателям-малюткам такие загадки:
Без рук, без ног, на бабу скок!
(‘Тр. и Заб.’ 1907 г. NoNo 15, 16, 19, 20, 21 и 1908 No 5).
Странного мнения о русских детях был бы тот иностранец, которому попался бы в руки подобный детский журнал.
И таковы чуть не все наши детские журналы. Лучшие из них — ‘Родник’, ‘Юная Россия’, ‘Всходы’, ‘Библиотека юного читателя’ — существуют, по-моему, всецело для каких-то малолетних старичков, дряхленьких, морщинистых, сгорбленных младенцев.
Ни одной улыбки, ни одной сказки, ничего настояще детского. ‘Родник’ даже цитирует ‘Пермскую Земскую Неделю’ и ‘С.-Петербургские Ведомости’ и ни минуты не может обойтись без какого-нибудь подстрочного примечания. Правда в 1908 году он затеял немного пошутить с детьми, посмеяться, — но вот неугодно ли вам послушать, как смеется и шутит ‘Родник’:
— Девочка, — рассказывает он, — выпала из окна и при этом описала в воздухе параболическую траекторию равноускоренного движения, согласно законам падениям тел’ (Родн.’ 1908, стр. 46).
И еще:
— ‘Фенульяры полетели на своих vis-Ю-vis с силой, равной их массе, умноженной на квадрат скорости’ (‘Родн.’ 1908 г., III).
И еще:
— Люди заспорили ‘о семьдесят втором десятичном знаке Нейперова логарифма числа 0.000.000,042’ (‘Родн.’ V) и принялись за ‘несложные вычисления, чтобы определить вероятную траекторию метеора’ — не правда ли, веселые шутки у этого детского журнала!
Не понимаю, почему в отделе юмористики он не печатает геометрических задач, ведь напечатал же он когда-то в одной своей повести, что земля — это шар, сплюснутый с боков, что она вертится вокруг своей оси, и что именно от этого бывает то день, то ночь (‘Горбун’).
Года два назад, когда я писал о ‘Роднике’, дело представлялось мне с комической стороны. Я думал о том, как бедный подписчик ‘Родника’, приготовишка какой-нибудь, второгодник, вернулся из постылой гимназии, забросил постылый ранец, вымыл руки от постылого мела и — в воскресенье, засев за свой журнал, наткнулся вдруг на такую статью:
‘Товары, которыми торгуют на Калашниковской бирже’.
‘Большинство хлебных товаров с Калашниковской пристани идет за границу, и в этом ее главное значение (значение заграницы? К. Ч.) для земледельческой России’.
‘Товары эти суть следующие: пшеница, рожь, гречневая крупа, горох, ячмень, отруби, пшеничные и ржаные, ржаная мука, льняное семя и выжимки’.
Тогда это казалось мне только смешным. Я представлял себе, как бедный приготовишка переворачивает страницу и с ужасом читает, — ну, совсем из Лебедева:
‘Акрополь, — это древняя часть Афин, которая сохранилась со многими своими грандиозными разрушенными храмами, несмотря на слишком тысячелетнюю давность их. Он представляет собой огромную скалу, возвышающуюся над уровнем окружающей поверхности земли на сто пятьдесят слишком метров’. (‘Родн.’ 1906, V).
Бедный приготовишка, как затравленный волк, ищет спасения в беллетристике. Он ищет ‘приключений’, ‘команчей’, ‘всадников без головы’ — и натыкается на повесть, где подробно рассказывается, что земля — это шар, и что прибор, изображающий землю, называется глобусом. В отчаянии шарахается приготовишка от этой повести прочь, и нападает на такие жестокие строчки:
‘Для этого разводят дифтеритную палочку в хорошей питательной среде, пока она (среда или палочка, неизвестно — К. Ч.) сильно не разрастается. Потом — (слушайте! слушайте! слушайте!) фильтруют через особые фарфоровые фильтры, чтоб отфильтровать жидкость от самих бактерий. Жидкость эта содержит дифтеритный яд или, как его называют, — токсин’ [Чтобы меня не упрекнули в намеренном подборе цитат, я все цитаты взял из одной книжки ‘Родника’ 1908, V].
Школьник, — представлялось мне тогда, — бросает книгу и бежит покуситься на самоубийство. Когда его вынимают из петли, он бормочет в бреду:
— Фильтруют через фарфоровые фильтры, чтобы отфильтровать…
Но теперь мне совсем не до смеха.
Я вижу, что ‘Родник’ решил совсем доконать ребенка и что общество для защиты детей должно непременно вмешаться в его поступки.
Родителей он прельщает солидностью. Есть среди нас такие Угрюм-Бурчеевы, которые любят, чтобы их дети ‘не баловались’. И им нравится, что дети вместо журнала получают ежемесячный учебник с ‘параболической траекторией равноускоренного движения’.
— Сиди смирно, не дрыгай ногами, читай ‘Родник’!
И бедный ребенок читает, напр., рассказ ‘Божье наказание’ (‘Родн.’ 1908, VIII), в котором двадцать три подстрочных примечания, читает, что ‘сомалийский осел’ (equus somaliensis) водится на полуострове Сомали, начиная с 8 град. с. ш., а также по побережью Красного моря до Массавы’, что онагр (equus onager) водится в Персии, Белуджистане и северо-западной Индии, а ‘джиггетай, кулан или кианг — на плоскогорьях Средней Азии, подымаясь здесь на высоту 1200 метров’ (‘Родн.’ 1908, No 24) — и пусть кто-нибудь докажет мне, что давать ребенку подобные вещи не значит превращать его в гоголевского Петрушку или, в лучшем случае, навеки отбить у него охоту от всякого серьезного чтения.
Пускай бы ‘Родник’ был учебником, что ж и учебник хорошая вещь! В прошлом году, например, он чуть не через все свои книжки тянул статью ‘Наши садовые цветы, их родина и история’. Что ж! Это очень хорошо. Какая в самом деле это могла бы быть прекрасная статья, сколько могло бы быть обобщений, сколько поэзии, сколько интереснейших выводов! Вот прочтите в прошлогоднем ‘Задушевном Слове’ статью г. Новорусского о грибах, — ведь оторваться нельзя, жалеешь, что так коротка. А в ‘Роднике’ из этого вышел какой-то подробнейший и безнадежнейший ‘Иллюстрированный каталог’, — вроде тех, что печатаются в садоводствах:
‘Другим выдающимся растением наших садов, полученным из Вест-Индии, является ипомея (ipomea purpurea) (рис. 66), имеющая теперь множество разновидностей. Эта ипомея была привезена к нам еще в 1629 году и носила сначала научное название вьюнка, Convolvus major’…
‘Кроме этой пурпуровой ипомеи за последнее время в садах наших появились еще две другие, прелестные для (?) южных губерний ипомеи — ipomea versicolor, известная больше под названием Мина Лобата (Mina lobata) (рис. 67), привезенная в Европу из Мексики в 1844 году, и менее распространенный у нас южно-американский вид I. Quamoclit’… и т. д.
Не знаю, как вам, а мне это кажется преступлением. Писатель для взрослых может быть бездарным, сколько угодно, но писатель для детей обязан быть даровитым. В детской литературе вопрос о праве на бездарность не такой уж праздный вопрос. В ‘Роднике’ же есть, напр., два почтенных писателя Н. Ф. Золотницкий и П. Вольногорский, которые, по-моему, этим правом весьма злоупотребляют. Я бы их на пушечный выстрел держал вдали от детей. Нет такой темы, нет такого интереснейшего вопроса, которых бы они не превратили в каталог, в перечень собственных имен и латинских названий и к которому они своими писаниями не внушили бы детям отвращения навеки веков, и такие превосходные вещи, напечатанные в самом же ‘Роднике’, как ‘Новозеландский Наполеон’ г-жи С. Караскевич, ‘То, что было чудом’ г. М. и ‘Вдоль берегов туманного Мурмана’ г. К. Носилова, только ярче оттеняют беспомощность всех этих ‘ипомей’ и ‘сомалийских ослов’.
Но, конечно, не в ‘ослах’ дело, а дело в общем тоне журнала. Общий же тон — рационализм, утилитаризм, фребелизм, побольше ‘полезных’ сведений, поменьше ‘мечтаний’, стишки почестнее и покривее, и за всем этим самая нелепая российская ‘философия’, будто дитя — это уменьшенный взрослый, вроде как бы взрослый под микроскопом, и будто ему нужно дать ту же самую ‘Пермскую Земскую Неделю’, только поменьше, ту же самую ‘параболическую траекторию’ — только поменьше, ту же самую зоологию, ботанику, алгебру, только поменьше, будто нужно все темы, интересующие взрослых, сунуть в микроскоп, и тогда получатся темы для детей! Ах, это так неверно. Дети это не уменьшенные взрослые, они нечто совсем-совсем другое! Наш фантастический мир для них реален, а наша реальность для них фантастична. Скажи ребенку, что на дереве растут башмаки, он поверит и даже не удивится, а скажи, что небо есть воздух, и это покажется ему чудом. Дети это сумасшедшие, которым выздороветь суждено не скоро. И задача детского журнала вовсе не в том, чтобы лечить их безумие — они вылечатся в свое время и без нас, — а в том, чтобы войти в это безумие, вселиться в этот странный, красочный, совершенно другой мир, и заговорить с детьми языком этого другого мира, перенять его образы и его своеобразную логику (потому что своя в этом другом мире логика!), как это в последнее время хорошо уловили в Европе. Прочтите сказки Киплинга, отыщите в Москве в альманахе Ив. Белоусова превосходную сказку Леонида Андреева ‘Белый Волк’ (кажется так?), — и вы поймете, о чем я говорю. От взрослого к ребенку — это неверный путь. Нужно ‘обратиться’ и самим ‘стать как дети’. Иных путей нет, и не надо иных путей. Еще Толстой кричал когда-то об этом, но его никто не услышал, и он сам не услышал себя. Если мы, как Гулливеры, хотим пойти к лилипутам, мы должны не нагибаться к ним, а сами сделаться ими. ‘Родник’, говоря с детьми, чувствует себя Гулливером, и в этом его — да и его ли одного, — основной, главный грех, и за это мы должны отнестись к нему с осуждением.
У ‘Родника’ в минувшем году было много редакторских промахов.
То он в двух номерах напечатает одну и ту же картинку (Семирадского ‘Христос у Марфы’, NoNo 1, 13 и 14), то начнет повесть и не кончит (‘Семья Фенульяров’), то не совсем тактично в декабре 1908 года напечатает такие стишки:
Карать преступников сурово,
А честный люд оберегать, —
Вот долг царя, который хочет
Престол не даром занимать.
То вдруг засеет свои страницы словами: жид, жида, жиду (1908, III, стр. 110), то напечатает (к Пасхе!) два рассказа из еврейской жизни (‘Постой’ и ‘Божье наказание’), которые, при известном толковании, могут показаться юдофобскими. Разумеется, все это не тенденция, а только небрежность. Но небрежность иногда хуже тенденции. Журнал ведется спустя рукава, — вот общее впечатление от ‘Родника’ за 1908 год. То и дело натыкаешься на такие фразы: ‘доказательство (!) вокального искусства знаменитейших соловьев нашего времени’, ‘вышитым золотом именем’, ‘ему стало сиротливо’, и т. д.
Но, конечно, все это пустячки, а главное — та философия журнала, о которой мы только что говорили.
В следующих очерках мы обратимся к другим.
Первая публикация: ‘Речь’ / 19 января (1 февраля) 1909 г.
А честный люд оберегать, —
Вот долг царя, который хочет
Престол не даром занимать.