СПАС НА КРОВИ
СПАС НА КРОВИ
1. ИЗ ОДНОГО РОМАНА
1. ИЗ ОДНОГО РОМАНА
2. ИЗ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
2. ИЗ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
3. ИЗ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
3. ИЗ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Спас на Крови, Зайцев Борис Константинович, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Борис Зайцев. Собрание сочинений. Т. 11
Письма. Статьи. Воспоминания современников
М., ‘Русская книга’, 2001
‘Мы разыскали все-таки могилу сына. Через весь город, за Таганку, шли мы в валенках к Калитниковскому кладбищу.
Роща и кресты, могилы — все завеяно декабрьским, белым снегом. Вдалеке трубы завода, где когда-то я жила, цвела и хохотала. Мы бродили долго около конторы кладбища, ждали заказанного креста.
Летали галки над березами заиндевелыми. С Курской дороги свистки паровозов, пронзавшие невыразимой скорбью. И почему так беспредельно горестны в зимний денек и при пустынно-сером небе эти дальние свистки?
Наконец сторож возвратился — немолодой, мрачный человек с рыжеватыми глазками.
— Пойдемте, покажу.
Маркел взял у него крест — длинный, свежевытесанный, и взвалил на плечи. Сторож шел впереди, узенькой тропинкою между могил, сугробов и решеток. За ним Маркел с крестом на плече, сзади я. Спускались мы какою-то низинкой, шли у замерзшего прудка и вышли за ограду. Кладбище окончилось — то кладбище, где почивали с давних лет мирно умершие, приявшие ‘христианские кончины’. Дальше шло пространство до дороги, вроде выгона, взбуравленное свежими песками, мерзлыми комьями.
Проводник хмуро зевнул.
— Каждый день таскают. И не надоест, анафемам. В грузовиках волокут, ночами. Рази с ними выспишься?
Здесь кладбище отверженных, убиенных и замученных. Маркел шел слегка сгибаясь под крестом. Да, вот она, Голгофа наша.
— Дай…
Я подошла, взяла у него крест. Маркел был красен, потен. Могильщик сковырнул лопатой мерзлый ком.
— Тяжело будет, не донесть.
— Нет, ничего. Пусть и еще потяжелее, пусть и иду, сгибаюсь, падаю под ним, так ведь и надо, и пора, пора…
— Вот…— он приостановился у бугра, уже засыпанного снегом.— Тут их всех и закопали. Человек пятнадцать… Молодежь все, барышни, мальчишки…
Заступом своим разрыл, всковырял землю. Поставили крест, притоптали его снегом.
— Весной, как отойдет земля, поглубже закопаем.
Получил что надо и ушел. Одни остались мы. Одни стояли на коленях, в снегу, перед пустынным небом, пред свистками паровозов, перед Богом, так сурово, но уж значит по заслугам, покаравшим нас’.
Леша беленький гимназист пятой гимназии, Игорь темненький. Были приятелями, вместе кончили — Леша с серебряной, Игорь с золотой медалью. Стали студентами. Война подошла, обратились в прапорщиков: Леша в пехоте, Игорь артиллерист. Были у них еще близкие мальчики: Юра, с которым Леша живал летом в нашем Притыкине, и Петя, Петушок, двоюродный брат его — к нему ходил Леша на Арбат в гости.
Двадцати лет, молодой, очень красивый, Юра вышел в Измайловский полк. В первый день февральской ‘бескровной’ революции был дежурным по полку. Подошла толпа и потребовала сдачи. Он отказался. Его тут же убили. Когда мать приехала из провинции, нашла его в чулане, голым и полузамерзшим. Платье, вещи — все разворовали.
Петушок сложил голову где-то на юге, в кавказских горах. Никто не знает о его последних минутах.
Лешу взяли в Москве. Игоря под Москвою. Леша мог бы уйти: стучали в квартиру долго, и выход был на террасу, неокруженную, и даже хозяйка входила, будила его: но молодой сон одолел. Забормотал он, зевнул, перевернулся на другой бок. ‘Пускай стучат!’ Проснулся, когда было поздно.
Мог спастись также и Игорь. Но не спешил расстаться с молодой женой на подмосковной даче. Поздно, поздно! Выскочил в окно, его поймали.
На кладбище отверженных Лешу свезли первого ноября, Игоря первого января. В чеке оба погибли, их последних минут тоже нам не узнать… Их останки лежат в общих могилах, куда сваливали с грузовиков обнаженные и замученные тела. Там и девушки, дети, расстрелянные ‘по ошибке’. Там лежат и священники, приявшие мученические, венцы.
Могила Юры в Александро-Невской Лавре, Петушка в дальних горах неизвестно где, Леша и Игорь на Калитниковом, как описывает писатель в отрывке романа.
Думаю, что могила Юры цела. Не знаю о Петушковой. А про площадку отверженных на Калитниковом одно мне известно: крестов теперь там нет. Выгон и выгон. Над прахом наших детей комсомольцы и пионеры играют в футбол — может быть, и не знают, что над костями. Просто себе веселятся, как веселы юные, как ржут и орут молодые солдаты всех стран и всех наций.
А может быть, знают. Все может быть.
Умерли и убиты не одни Леша, Юра, Игорь и Петушок. Во всех концах нашей земли могилы, не на одном Калитниковом. Мы живы, мы живем.
Чего хочу, например, я? О чем в предутренние часы иногда думаю?
Мести? Крови? Новых трупов?
— Нет.
Многие из палачей уже сошли с ума. Злодеи начинают грызть одни других — в остервенении. Среди них нет счастливых, как сказал недавно священник из России: ‘Счастливы у нас теперь одни лишь православные, а они все несчастны’. Твердо верю, что изменится жизнь русская, предчувствую, что будет еще много крови, много кар, расправ — это не мой мир, мне далекий. Иногда, мерещится, что в новую Россию (а она грядет!), как встарь, придется вновь идти со словом милосердия и человечности.
Но вот одно видение особенно волнует. Прошли года. За Калитниковым кладбищем на отверженной площадке вновь разрыты все могилы, и останки собраны, все девушки, дети, священники, Леша, Игорь — соединены в одну, воистину теперь братскую могилу и над ней возведен храм Спаса на Крови. Какой-то день в году заведен — поминовения усопших. Несметная толпа пришла поклониться праху мучеников, весь день идет торжественная служба, служит ее Патриарх новой, вольной России, добрыми, многострадальными глазами глядя чрез очки… Молятся за всех и ‘зде лежащих’, но и за тех, которые разбросаны по всей России, на Дону, в Крыму, Сибири и Архангельске, и за Юру в Александро-Невской Лавре, за Митрополита Вениамина и за Петушка в горах кавказских.
А последнее желание — о нем и сказать жутко — если бы матери-праведницы в этот день помолились не только за детей своих, но и за мучителей их, за страшные, непросветленные души, томящиеся во мгле.
Тогда была б победа окончательной, бесповоротной.
Газ. ‘Возрождение’. Париж. 1927. 8 ноября. No 886.
С. 307. Из одного романа. — Зайцев цитирует свой роман ‘Золотой узор’ (1925).
С. 308. Леша — Алексей Смирнов, пасынок Зайцева.
Юра — Ю. М. Буйневич, племянник Зайцева.
Петя — сын Т. А. Полневктовой, сестры В. А. Зайцевой.
С. 309. Вениамин — митрополит Петроградский и Гдовскнй, расстрелянный большевиками в 1922 г.