Спартак, Джованьоли Рафаэлло, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 415 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Рафаэль Джіованіоли

СПАРТАКЪ

Историческій романъ

Переводъ съ итальянскаго

С-ПЕТЕРБУРГЪ
Изданіе Е. А. Благосвтловой
1881

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Письмо Джузепе Гарибальди

Глава. I. Въ Цирк

‘ II. Спартакъ на арен

‘ III. Таверна ‘Венеры погребальной’

‘ IV. О томъ, что длалъ Спартакъ, получивъ свободу

‘ V. Столовая Катилины и будуаръ Валеріи

, VI. Угрозы, ловушки, опасности

‘ VII. Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія

‘ VIII. Послдствія смерти Суллы

‘ IX. Пьяница въ роли спасителя республики

‘ X. Возстаніе

‘ XI. Отъ Капуи до Везувія

‘ XII. Отрядъ превращается въ армію

‘ XIII. Отъ Казилинской до Аквинской битвы

‘ XIV. Ликторъ Семилидіанъ

‘ XV. Искушенія

‘ XVI. Левъ у ногъ двушки

‘ XVII. Арториксъ въ роли скоромоха

‘ XVIII. Консулы выступаютъ въ поле.— Камеринская битва.— Смерть Окномана

‘ XIX. Битва при Моден.— Возмущеніе.— Маркъ Крассъ

‘ XX. Отъ гаргаиской битвы до похоронъ Крисса

‘ XXI. Спартакъ въ Луканіи.— Птицеловъ, попавшій въ собственные силки

‘ XXII. Послднія битвы.— Браданское пораженіе

Заключеніе

Любезный Джіованіоли!

‘Хотя у меня и дало времени для чтенія, но я съ жадностью прочелъ вашъ романъ ‘Спартакъ’, и онъ возбудилъ во мн величайшій энтузіазмъ и удивленіе къ вамъ.

‘Надюсь, что ваши соотечественники оцнятъ громадныя достоинства вашего произведенія и, прочитавъ его, научатся непреклонной твердости и мужеству въ борьб за святое дло свободы.

‘Вы, римлянинъ, изобразили, если не лучшій, то самый блестящій періодъ въ жизни великой республики,— періодъ, въ который гордые владыки міра начали погружаться въ тину порока и разврата, но вмст съ тмъ и періодъ, давшій поколніе такихъ людей, которые, несмотря на вс свои недостатки, являются гигантами, превосходящими людей всхъ поколній и всхъ народовъ.

‘Величайшимъ изъ всхъ великихъ людей былъ Цезарь, сказалъ знаменитый философъ. Цезарь-же и наложилъ свой отпечатокъ на эпоху, вами описанную.

‘А Спартакъ! Какъ Христа-освободителя рабовъ вы изобразили его рзцомъ Микель-Анджело. Я, почти вольноотпущенный, благодарю васъ за него. Благодарю васъ за т минуты восторга, которыя я испыталъ, читая романъ. Часто меня наэлектризовывали грандіозныя побды великаго рудіарія. Часто слеза катилась по моимъ щекамъ и въ заключеніе мн было грустно, что ваше произведеніе такъ скоро окончилось.

‘Пусть наши сограждане закалятъ свои сердца воспоминаніями о столькихъ герояхъ, покоящихся подъ землей, которую мы попираемъ ногами и которая не будетъ больше имть ни гладіаторовъ, ни господъ!

Всегда вашъ
Джузепе Гарибальди’.

Капрера, 25 іюня 1874 года.

ГЛАВА I.
Въ цирк.

За четыре дня до наступленія ноябрьскихъ идъ (10-го ноября 675 года по римскому лтосчисленію), во время консульствъ Публія Сервилія и Апія Клавдія, Римъ съ восхода солнца кишлъ народомъ. направлявшимся со всхъ концовъ города къ большому цирку.

Изъ узкихъ, извилистыхъ, густонаселенныхъ улицъ Эсквиліа и Субуры, преимущественно обитаемыхъ простымъ народомъ, постоянно прибывали громадными толпами люди всхъ классовъ и состояній, расплываясь по главнымъ улицамъ, ведущимъ къ цирку.

Горожане, работники, капитоцензы, вольноотпущенные рабы, гладіаторы, покрытые ранами и рубцами, нищіе, безрукіе ветераны старыхъ легіоновъ — побдителей Азіи, Африки и кимировъ. женщины низшаго класса, фигляры, скоморохи, танцовщицы и оживленныя толпы дтей составляли собою эту безчисленную массу народа, весело спшившую въ циркъ.

Эту веселость квиритовъ не могъ нарушить даже меланхолическій видъ неба, покрытаго, какъ-бы саваномъ, мрачными, срыми тучами, предвщавшими скоре дождь, чмъ хорошую погоду.

Циркъ, построенный Тарквиніемъ Старшимъ и потомъ, посл завоеванія Апана {Титъ Ливій I, 96. Діонизій Галикарнолобъ III, 68.} украшенный и увеличенный Тарквиніемъ Гордымъ {Тамже III 43.}, сталъ называться Большимъ, въ отличіе отъ другого цирка, построеннаго К. Фламиніемъ и названнымъ его именемъ {Ливій III, 45.}.

Расположенный въ долин Мурціа, между Палатинскимъ и Авеятипскимъ холмами, большой циркъ въ описываемую нами эпоху не достигъ еще того великолпія и громадности, какъ впослдствіи, при Юлі Цезар и Октавіан Август. Тмъ не мене онъ представлялъ уже довольно величественное зданіе въ 2,180 футовъ длины и 998 ширины, вмщавшее съ себ свыше 150,000 зрителей {Плиній, XXXVI, 15.}.

И это громадное зданіе, вполн достойное того народа, побдоносные орлы котораго облетли уже весь міръ, было постоянно переполнено народомъ, въ числ его постителей находились не только многочисленные плебеи, но также патриціи и матроны, — словомъ, вс т, кто любилъ веселыя и любопытныя зрлища.

Что-же влекло въ описываемый нами день эту громадную толпу зрителей въ циркъ?

Луцій Корнелій Сулла Счастливый, владыка Италіи и ужасъ Рима, вроятно, чтобы забыть на минуту мученія, причиняемыя ему неизлечимой накожной болзнью, продолжавшейся уже два года, веллъ объявить нсколько недль тому назадъ, что три дня сряду будутъ даваться обды и увеселительныя зрлища римскому народу.

Еще наканун все римское плебейство возсдало уже на Марсовомъ пол за столами, приготовленными по приказанію жестокаго диктатора. Толпа шумно пировала до глубокой ночи и пиръ окончился самой необузданной оргіей. Всмъ этимъ обязанъ былъ народъ царской щедрости этого тщеславнаго ужаснаго врага Каія Марія, щедро раздававшей кушанья и самыя дорогія вина въ триклиніи, импровизированной подъ открытымъ небомъ въ честь квиритовъ.

Расточительность Суллы дошла до того, что впродолженіи этихъ празднествъ, происходившихъ въ честь Геркулеса, которому въ эти дни онъ принесъ въ жертву десятую часть своего имущества {Плутархъ, ‘Жизнь Суллы’: Апіанъ Александръ, ‘Гражд. войны’, I, 8 и слд.}, громадное количество състныхъ припасовъ ежедневно бросалось въ рку и лилось вино, хранившееся сорокъ лтъ и боле {Плутархъ, ‘Жизнь Суллы’.}.

Этимъ путемъ Сулла дарилъ римлянамъ своей лвой рукой часть того богатства, которое награбилъ у нихъ своей хищной правой, и квириты, въ душ глубоко ненавидвшіе грознаго диктатора, повидимому, весело принимали отъ него подарокъ — эти празднества.

Время близилось къ полудню. Горячіе лучи солнца обливали золотистымъ свтомъ верхушки семи холмовъ, храмы, базилики и дворцы патриціевъ, блвшіе своимъ мраморомъ, и пригрвали благотворнымъ тепломъ простой народъ, скучившійся въ амфитеатр большого цирка.

Боле сотни тысячъ гражданъ собралось уже тамъ, чтобы присутствовать при самомъ любимомъ зрлищ римлянъ,— при кровавыхъ бояхъ гладіаторовъ и дикихъ зврей. Среди этой толпы тамъ и сямъ, занимая лучшія мста, красовались живописныя группы матронъ, патриціевъ, всадниковъ, банкировъ и богатыхъ иностранцевъ, стекавшихся въ вчный городъ изъ всхъ уголковъ Италіи и со всхъ концовъ свта.

На третьей скамь, неподалеку отъ тріумфальныхъ воротъ, сидла матрона замчательной красоты. Высокая, стройная, гибкая, съ открытыми красивыми плечами, эта женщина съ перваго-же взгляда казалась истинной дочерью Рима.

Правильныя черты лица, большой лобъ, красиво очерченный носъ, маленькій ротъ, губы котораго, казалось, жаждали горячихъ поцлуевъ, пара большихъ живыхъ черныхъ глазъ, — все это придавало ей очаровательную прелесть, мягкіе и тонкіе, густые и вьющіеся волосы цвта воронова крыла падали ей на плечи, придерживаясь на лбу золотой діадемой, усыпанной драгоцнными камнями. Одежда ея состояла изъ тончайшей блой шерстяной туники, обшитой золотой бахромой и обрисовывавшей всю стройность ея тла. Сверхъ туники красивыми складками ниспадала блая палла, подшитая пурпурной тканью.

Этой замчательно красивой и богатой женщин не было еще и тридцати лтъ. Ее звали Валеріей. Она была дочь Валерія Месалы и родная сестра Квинта Гортензія, знаменитаго оратора, соперника Цицерона и впослдствіи консула (685 годъ). Незадолго до описываемаго нами времени она развелась съ своимъ мужемъ подъ благовиднымъ предлогомъ безплодія. На самомъ-же дл причина развода заключалась въ непристойномъ поведеніи этой матроны, о чемъ довольно громко говорилось во всемъ Рим. Общественное мнніе считало Валерію довольно втреной женщиной, и тысячи голосовъ разсказывали о ея многочисленныхъ любовныхъ похожденіяхъ. Какъ бы то ни было, но разводъ ея совершился подъ такимъ предлогомъ, что честь ея оставалась достаточно защищенною отъ подобныхъ обвиненій.

Рядомъ съ Валеріей помстился только-что вошедшій Квинтъ Гортензій, удивлявшій Римъ блескомъ своего краснорчія.

Квинту Гортензію тогда не было еще и тридцати шести лтъ. Онъ такъ долго изучалъ пріемы движеній и разговора, такъ привыкъ гармонически управлять каждымъ своимъ словомъ, каждымъ жестомъ, что въ сенат-ли, въ триклиніи или въ какомъ-либо другомъ мст — во всхъ его движеніяхъ проглядывало такое благородство, такая величественность, которыя казались вполн естественными.

Въ одежд онъ предпочиталъ темные цвта, по складки его плаща были расположены съ такимъ изяществомъ, съ такимъ стараніемъ, что придавали еще боле красоты и достоинства его особ {Цицеронъ, ‘Брутъ или о великихъ ораторахъ’.}.

Не задолго передъ тмъ онъ участвовалъ въ легіонахъ, сражавшихся противъ союзныхъ итальянцевъ, и въ два года усплъ сдлаться сначала центуріономъ, а потомъ трибуномъ.

Будучи ученымъ и краснорчивымъ ораторомъ, Гортензій обладалъ при этомъ замчательнымъ сценическимъ талантомъ, половиной своей славы онъ былъ обязанъ своему мелодическому голосу и тмъ тайнамъ декламаторскаго искуства, которыми онъ владлъ въ такой степени, что принуждалъ Эзопа, знаменитаго трагическаго актера, и еще боле знаменитаго Росція приходить на форумъ, когда онъ произносилъ рчи, чтобы учиться у него декламаціи {Цицеронъ, ‘Брутъ’, Плутархъ, ‘Жизнь Цицерона’.}.

Прямо надъ тріумфальными воротами, на одной изъ скамеекъ, прилегавшихъ къ выходу, сидлъ ребенокъ-патрицій съ своимъ педагогомъ. Онъ былъ занятъ разговоромъ съ другимъ юношей, которому едва минуло семнадцать лтъ, и хотя онъ былъ уже одтъ въ тогу, какъ взрослый, однако, на лиц его едва-едва пробивался первый пушокъ. Онъ былъ маленькаго роста, болзненнаго, слабаго тлосложенія, съ блднымъ лицомъ, обрамленнымъ блестящими черными волосами, и съ большими черными глазами, въ которыхъ свтился живой умъ.

Этотъ семнадцати-лтній юноша былъ Титъ Лукрецій Каръ, происходившій отъ благородной римской фамиліи и обезсмертившій себя впослдствіи своей поэмой ‘De Rerum Natura’.

Двнадцатилтній мальчикъ, его собесдникъ, былъ Кай Кассій, потомокъ патриціанской фамиліи, сынъ консула Кассія, которому суждено было занять потомъ самое блестящее мсто въ исторіи событій, предшествовавшихъ и слдовавшихъ за паденіемъ римской республики.

Лукрецій и Кассій вели весьма оживленный разговоръ между собой, будущій великій поэтъ два или три года уже посщалъ домъ Кассія и привыкъ цнить въ молодомъ собесдник сильно развитой умъ и благороднйшую душу, что заставило его страстно привязаться къ мальчику. Не мене горячо любилъ и Кассій Лукреція, съ которымъ связывали его однородность чувствъ и стремленій, одинаковое презрніе къ жизни и одинаковый взглядъ на людей и боговъ.

Неподалеку отъ Лукреція и Кассія сидлъ Фаустъ, сынъ Суллы, худощавый болзненный юноша, съ блднымъ лицомъ, покрытымъ ссадинами отъ недавнихъ ушибовъ, рыжими волосами, голубыми глазами, тщеславнымъ и злымъ выраженіемъ лица, ему, повидимому, очень нравилось, когда на него указывали пальцами, какъ на счастливца, сына ‘счастливаго’ диктатора.

Пока публика занималась разговорами, гладіаторы-ученики съ похвальной горячностью сражались на арен своими деревянными шпагами, въ ожиданіи прибытія консуловъ и ихъ господина, устроившаго римлянамъ это развлеченіе.

Никто изъ зрителей не испытывалъ, повидимому, никакого удовольствія, глядя на эту безкровную битву учениковъ. Но вдругъ ряды оживились: бурные, почти всеобщіе аплодисменты раздались въ громадномъ амфитеатр цирка.

— Да здравствуетъ Помпей!.. Да здравствуетъ Кней Помпей!.. Да здравствуетъ Помпей великій! кричали тысячи голосовъ.

Помпей, войдя въ циркъ, слъ на платформ Опидума возл весталокъ, бывшихъ уже на мстахъ, въ ожиданіи кроваваго зрлища, которое нравилось и этимъ двственницамъ, посвященнымъ культу цломудренной богини. Услыхавъ аплодисменты, Помпей всталъ съ своего мста и граціознымъ поклономъ привтствовалъ толпу.

Двадцати-восьми-лтній Помпей былъ высокаго роста, сильнаго, геркулесовскаго сложенія, съ большой головой, покрытой густйшими темными волосами, съ широкими нависшими бровями, изъ-подъ которыхъ виднлась пара большихъ черныхъ глазъ, мало выразительныхъ и почти неподвижныхъ.

Крупныя, рзкія черты его строгаго лица и мужественныя формы тла придавали ему воинственный и красивый видъ.

Конечно, если-бы кто-нибудь повнимательне вглядлся во всю совокупность этой неподвижной физіономіи, то не нашелъ-бы въ ней ничего указывавшаго на возвышенность мыслей и высоту подвиговъ этого человка, который цлыхъ двадцать лтъ былъ первымъ въ Рим. Тмъ не мене 25-ти лтъ отъ роду онъ явился уже тріумфаторомъ въ африканской войн и отъ самого Суллы,— конечно, въ минуту необъяснимаго добродушія, — получилъ прозвище Великаго.

Во всякомъ случа, кто-бы какъ ни думалъ о Помпе, о его заслугахъ, его подвигахъ, и судьб, несомннно одно, что въ тотъ моментъ, когда онъ входилъ въ большой циркъ 10-го ноября 675 года, вс симпатіи римскаго народа были на его сторон. Въ 25 лтъ онъ достигъ того, что сдлался тріумфаторомъ и пріобрлъ любовь всхъ легіоновъ, состоявшихъ изъ ветерановъ, закаленныхъ въ опасностяхъ и лишеніяхъ среди столькихъ сраженій. Эти легіоны провозгласили его императоромъ.

Быть можетъ, любовь народа въ Помпею отчасти вызвана была и той ненавистью, которую питали плебеи къ Сулл, — ненавистью, неимвшею возможности выразиться другимъ путемъ и проявлявшейся въ рукоплесканіяхъ и похвалахъ юнош, который хотя и считался другомъ диктатора, но тмъ не мене одинъ былъ способенъ совершить подвиги не мене великіе, чмъ подвиги Суллы.

Вскор по прибытіи Помпея появились консулы Публій Сервилій и Аній Клавдій, служебныя обязанности которыхъ оканчивались 1 января новаго года. Передъ Сервиліемъ, исполнявшимъ службу въ этотъ мсяцъ, шли ликторы съ топорами, а за Клавдіемъ, исполнявшимъ ее въ прошломъ мсяц, несли только пучки прутьевъ (знакъ консульскаго достоинства).

Когда консулы вошли на платформу Опидума, вс зрители., словно одинъ человкъ, разомъ поднялись съ своихъ мстъ, привтствуя высшихъ правителей республики.

Едва Сервилій и Клавдій услись на свои мста, какъ сталъ разсаживаться и народъ, возл консуловъ, находившихся въ данную минуту въ должности, помстились два новые консула, т. е. т, которыхъ выбрали уже въ сентябрьскихъ комиціяхъ на слдующій годъ, это были Маркъ Эмилій Лепидъ и Квинтъ Лукрецій Катулъ.

Помпей поклонился старымъ консуламъ, которые отвтили ему благосклонно, даже съ нкоторымъ почтеніемъ, потомъ онъ всталъ и пошелъ пожать руку Марку Лепиду, обязанному своимъ избраніемъ тому необыкновенному усердію, съ которымъ Помпей употреблялъ свою популярность въ его пользу, прямо вопреки желанію Суллы.

Лепидъ встртилъ съ выраженіемъ почтенія и любви молодого императора, любезно заговорившаго съ нимъ, тогда какъ другому консулу, Лукрецію Катулу, Помпей отдалъ только холодный поклонъ, полный гордаго достоинства.

Во время выборовъ этихъ консуловъ, Сулла, не смотря на то, что уже отказался тогда отъ диктатуры, всми силами воспротивился однако избранію Лепида, въ которомъ онъ — и не напрасно — подозрвалъ своего противника и приверженца Каія Марія. Это противодйствіе и помощь Помпея привели къ тому, что кандидатура Лепида не только восторжествовала, но пріобрла даже преобладаніе надъ кандидатурой Лутеція Катула, поддерживавшагося Лигархической партіей. Сулла упрекнулъ даже по этому поводу Помпея, говоря, что дурно съ его стороны содйствовать кандидатур худшаго гражданина въ ущербъ лучшему.

Съ прибытіемъ консуловъ битва учениковъ прекратилась, и толпа гладіаторовъ, долженствовавшихъ сражаться въ этотъ день, готова была выступить на арену, чтобы, по обычаю, дефилировать передъ сановниками, и ждала только сигнала. Вс взгляды были прикованы въ Опидуму, въ ожиданіи сигнала къ битв, но консулы осматривались вокругъ, какъ-бы ожидая кого-то, чтобы спросить у него позволенія. Дйствительно, они ждали Луція Суллу, который хотя и сложилъ съ себя диктатуру, по тмъ но мене былъ полнымъ властелиномъ всего и всхъ въ Рим.

Наконецъ послышались аплодисменты, сначала слабые, потомъ длавшіеся все сильне и сильне и охватившіе въ конц всю арену. Вс взгляды обратились къ тріумфальнымъ воротамъ, черезъ которыя, въ сопровожденіи многочисленныхъ сенаторовъ, друзей и кліентовъ, вошелъ въ эту минуту Луцій Сулла.

Этому необыкновенному человку исполнилось тогда 59 лтъ. Онъ обладалъ хорошимъ, сильнымъ тлосложеніемъ и былъ скоре высокаго, чмъ низкаго роста, и если въ моментъ своего появленія въ цирк онъ шелъ медленно, спотыкаясь, какъ человкъ съ разбитыми силами, то это слдуетъ приписать постояннымъ оргіямъ, которымъ онъ предавался всю свою жизнь. Но главнымъ образомъ разслабленность его происходила отъ мучительнаго, неизлечимаго недуга, наложившаго на его лицо и всю фигуру отпечатокъ болзненности и ранней старости.

Дйствительно, лицо Суллы было ужасно, не то, чтобы гармоническія и правильныя черты его были некрасивы, напротивъ — большой лобъ, орлиный носъ съ львиными ноздрями, нсколько большой ротъ съ выдающимися властолюбивыми губами могли-бы заставить назвать его красивымъ человкомъ, тмъ боле, что лицо это обрамлялось прекрасными густыми свтлыми волосами съ золотистымъ оттнкомъ и оживлялось двумя сро-синими глазами, живыми, глубокими, проницательными, иногда съ хищнымъ выраженіемъ, какъ у орла, иногда подозрительными и хитрыми, какъ у гіены, всегда, жестокими, всегда властолюбивыми, въ каждомъ движеніи которыхъ можно было прочесть или повелительность, или жажду крови.

Воюя въ Азіи противъ Митридата, онъ былъ избранъ третейскимъ судьей между Аріобоцарномъ, царемъ кападокскимъ, и царемъ парфянскимъ, который послалъ къ нему своего представителя Оробаза. Хотя Сулла былъ въ то время только проконсуломъ, тмъ не мене, явившись въ судилище, онъ съ чисто-римской гордостью не усомнился, что между тремя приготовленными мстами ему предназначается среднее, куда онъ преспокойно и слъ, помстивъ справа Оробаза, представителя самаго могущественнйшаго изъ царей Азіи, а слва Аріобоцарна. Парфянскій царь былъ такъ оскорбленъ этимъ, что по возвращеніи Оробаза казнилъ его смертью {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

Въ свит Оробаза находился нкій Концидесъ, знаменитый магъ, по чертамъ лица угадывавшій судьбу человка.

Разсматривая лицо Суллы, онъ былъ такъ пораженъ краснорчивымъ блескомъ его жестокихъ глазъ, что предсказалъ ему великую будущность и выразилъ при этомъ удивленіе, какъ подобный человкъ до сихъ поръ еще не первенствуетъ.

Портретъ Суллы, нарисованный нами, еще недостаточно оправдываетъ эпитетъ ужаснаго, который мы придали ему, лицо его было дйствительно ужасно, потому что оно все сплошь покрывалось красноватой сыпью, мстами перемежающейся блыми пятнами, что длало его очень похожимъ, какъ выразился съ атическимъ сарказмомъ одинъ афинскій сатирикъ, на негра, обсыпаннаго мукой.

Если и въ молодости Судла былъ такъ безобразенъ, то легко понять, насколько безобразне онъ сдлался съ годами, когда злобный нравъ его еще боле ухудшился и огрублъ, а вслдствіе разврата и оргій не только увеличились отвратительные струпья и пятна на лиц Суллы, но и все тло его покрылось гнойными прыщами и ранами.

На немъ была надта туника изъ блой шерсти, вышитая золотыми узорами. Поверхъ тупики, вмсто національнаго плаща или традиціонной тоги, была наброшена элегантная хламида огненно пурпурнаго цвта, вышитая также золотомъ и приколотая на правомъ плеч золотой брошью съ драгоцнными каменьями, ярко блествшими на солнц. Какъ человкъ, презирающій все человчество, а въ особенности своихъ согражданъ, онъ былъ первымъ изъ тхъ немногихъ, которые начали одваться въ греческую хламиду.

При аплодисментахъ толпы, по губамъ Суллы пробжала саркастическая улыбка и онъ прошепталъ:

— Аплодируйте, аплодируйте, бараны!

Между тмъ консулы подали знакъ начинать представленіе, и гладіаторы, въ числ ста человкъ, вышли на арену.

Во глав ихъ шли Реціарій и Мирмильонъ, предназначенные сражаться первыми, и несмотря на то, что такъ блинокъ былъ моментъ, когда имъ придется во что-бы то ни стало убить другъ друга, они шли, дружески разговаривая между собой. За ними слдовали девять лаквеаторовъ, вооруженныхъ только трезубцемъ и веревочнымъ арканомъ, и ихъ девять противниковъ секуторовъ, вооруженіе которыхъ состояло изъ щита и меча.

За этими девятью парами шли тридцать паръ гладіаторовъ, обязанныхъ бороться другъ съ другомъ стна на стну, изображая въ уменьшенномъ вид настоящее сраженіе. Одна половина ихъ называлась фракійцами, другая самнитами. Вс они были красивыми, воинственными юношами, колосальнаго роста и сильнаго, геркулесовскаго сложенія.

Вооруженіе фракійцевъ состояло изъ короткаго, загнутаго на конц меча, маленькаго квадратнаго щита съ выпуклой поверхностью и шлема безъ забрала. Они носили національный костюмъ того народа, отъ котораго получили свое названіе, отличаясь короткими тупиками изъ алаго пурпура и двумя черными перьями на шлем. Вооруженіе и одежда тридцати самнитовъ были также національныя и состояли изъ короткаго прямого меча, шлема съ крыльями, квадратнаго щита, желзныхъ наручней, надваемыхъ на правую руку, незащищенную щитомъ, и набедренника, покрывавшаго лвую ногу. Самниты носили голубую тунику и два блыхъ пера на шлем.

Шествіе гладіаторовъ заключали десять паръ андоботовъ, одтыхъ въ короткую блую тунику и вооруженныхъ только короткимъ мечемъ, скоре похожимъ на ножъ. На голов у нихъ былъ шлемъ, опущенное забрало котораго имло только два маленькихъ отверстія для глазъ, такъ что эти двадцать несчастныхъ, выгнанные на арену, должны были биться точно играя въ жмурки, до тхъ поръ, пока но натшатъ вдоволь толпу, тогда служители цирка, спеціально предназначенные для этого, начинали гнать ихъ ударами раскаленнаго желза, нова они не установятся на арен такъ, чтобы имть возможность взаимно колоть и убивать другъ друга.

Сто гладіаторовъ, обходя арену при громкихъ аплодисментахъ и крикахъ толпы, дошли, наконецъ, до того мста, гд сидлъ Сулла, тутъ они остановились и, согласно инструкціямъ, полученнымъ ими отъ своего антрепренера Аціона, поднявъ головы, воскликнули хоромъ:

— Привтствуемъ тебя, диктаторъ!

— Недурно, недурно, сказалъ Сулла окружавшимъ его, наблюдая опытнымъ взглядомъ побдителя въ столькихъ сраженіяхъ, какъ дефилировали гладіаторы, — эти рослые и сильные юноши общаютъ пріятное зрлище. Горе Аніону, если-бы было иначе! За эти пятьдесятъ паръ гладіаторовъ онъ, мошенникъ, взялъ съ меня двсти двадцать тысячъ сестерцій {Около 55,000 франковъ. Каждый сестерцій равнялся 25 сантимамъ.}.

Процесія гладіаторовъ, обойдя вокругъ весь циркъ и поклонившись консуламъ, возвратилась въ свои помщенія.

Теперь на залитой солнцемъ арен стояли только два человка — Мирмильонъ и Реціарій.

Наступило глубокое молчаніе, взгляды всхъ сосредоточились на двухъ гладіаторахъ, готовыхъ сразиться.

Мирмильонъ, по происхожденію галлъ, былъ блокурый, высокій, ловкій и стройный юноша, на голов его надтъ былъ шлемъ, украшенный на верху серебряной рыбой, а въ рукахъ онъ держалъ маленькій щитъ и короткій широкій мечъ. Вооруженіе Реціарія состояло только изъ трезубца и сти, а одежда изъ простой голубой туники. Онъ стоялъ въ двадцати шагахъ отъ Мирмильона и, казалось, соображалъ, какъ-бы лучше напасть на противника и поймать его въ свою сть.

Мирмильонъ стоялъ согнувшись, опираясь всмъ корпусомъ на колни, и, держа мечъ у лваго бедра, ждалъ нападенія Реціарія.

Однимъ ловкимъ прыжкомъ Реціарій очутился въ нсколькихъ шагахъ отъ Мирмильона и съ быстротой молніи бросилъ на него сть. Въ то-же мгновеніе Мирмильонъ стремительно отскочилъ вправо, пригнувшись всмъ туловищемъ къ земл, и, избжавъ такимъ образомъ сти, погнался за Реціаріемъ, который, видя, что ударъ его не удался, бросился бжать.

Мирмильонъ сталъ преслдовать его, но Реціарій бгалъ скоре, а потому, быстро обжавъ арену, достигъ того мста, гд лежала его сть. Едва онъ усплъ схватить ее, какъ Мирмильонъ почти настигъ его и готовъ былъ уже нанести ему ударъ, по тотъ неожиданно обернулся и вторично бросилъ сть на своего врага, который быстрымъ прыжкомъ въ сторону едва-едва избжалъ ея.

Въ одно мгновеніе Мирмильонъ былъ уже снова на ногахъ, и когда Реціарій ударилъ его трезубцемъ, то ударъ пришелся только по щиту галла.

Реціарій опять бросился бжать. Въ публик послышался ропотъ недовольства, она была оскорблена неловкостью гладіатора, осмлившагося явиться въ циркъ, не умя еще владть своей стью.

На этотъ разъ Мирмильонъ не сталъ преслдовать Реціарія, а возвратившись къ тому мсту, гд произошло послднее столкновеніе, сталъ въ нсколькихъ шагахъ отъ сти, Реціарій понялъ игру своего врага и, остановившись на бгу, тихо пошелъ назадъ вдоль стны, направляясь къ тому мсту, гд ждалъ его Мирмильонъ. Между тмъ раздраженная тысячеголовая толпа злобно кричала:

— Хорошенько, хорошенько его!.. Убей Реціарія!.. Убей этого глупца!.. Этого труса!.. Ззржь его!.. Заржь!.. Отправь его ловить лягушекъ на берегахъ Ахерона.

Ободренный криками толпы, Мирмильонъ все сильне и сильне наступалъ на противника, который, поблднвъ какъ полотно, старался дальше держаться отъ него, угрожая ему трезубцемъ и длая въ то-же время всевозможныя усилія, чтобъ поднять свою сть.

Но Мирмильонъ, отклонивъ щитомъ трезубецъ врага, готовъ былъ уже пронзить ему грудь, какъ вдругъ послдній, бросивъ трезубецъ на щитъ противника, съ замчательной ловкостью схватилъ съ земли свою сть, но все-таки не настолько быстро, чтобы вполн избжать меча Мирмильона, которой ранилъ ему лвое плечо, откуда мгновенно брызнула струя крови. Тмъ не мене Реціарій усплъ убжать съ своей стью и, не сдлавъ и тридцати шаговъ, снова обернулся къ врагу, крича громкимъ голосомъ:

— Пустая рана, это ничего не значитъ!..

И потомъ заплъ шутливую народную псенку.

Эта псня вызвала крики восторга въ публик. Реціарій понялъ, что выходка его, имвшая цлью завоевать себ снова расположеніе толпы, удалась. Раздались даже аплодисменты въ честь этого человка, который, будучи раненъ, обезоруженъ, истекая кровью, съумлъ все таки найти въ себ настолько храбрости, чтобы шутить въ такую минуту.

Мирмильонъ, разозленный насмшками противника и видя, что народъ, лишивъ его своей симпатіи, всецло отдалъ ее Реціарію, яростно напалъ на врага, но Реціарій отступалъ прыжками и ловко избгалъ удара, крича:

— Приди, мой галлъ, сегодня вечеромъ, я пошлю съ тобою жареной рыбы доброму Харону.

Эта новая шутка произвела громадный эфектъ и заставила Мирмильона еще яростнй броситься на врага. Но Реціарію удалось вдругъ такъ удачно бросить свою сть, что на этотъ разъ противникъ запутался въ ней. Въ толп раздались громкія рукоплесканія.

Мирмильопъ длалъ неимоврныя усилія, чтобы освободиться изъ сти, но этимъ только все боле и боле запутывался въ ней, вызывая громкій смхъ зрителей. Между тмъ Реціарій бросился туда, гд лежалъ его трезубецъ, и, схвативъ его, снова побжалъ къ Мирмильону, крича:

— Харонъ получитъ рыбу, Харонъ получитъ рыбу!

Съ этими словами онъ готовъ былъ уже ударить врага, какъ вдругъ Мирмильопъ съ отчаяннымъ усиліемъ своихъ геркулесовскихъ рукъ разорвалъ, наконецъ, сть, которая, упавъ ему на ноги, оставила свободными только руки, какъ-бы для того, чтобы дать ему возможность отразить нападеніе, но не позволяя свободно двинуться съ мста.

Раздались новые аплодисменты толпы, напряженно слдившей за каждымъ движеніемъ, за каждымъ жестомъ двухъ бойцовъ’ отъ малйшаго движенія которыхъ зависла теперь развязка борьбы,

Едва Мирмильонъ высвободилъ руки, какъ Реціарій нанесъ ему сильный ударъ трезубцемъ. Однако, Мирмильону удалось отразить его, хотя при этомъ щитъ разлетлся въ куски и трезубецъ ранилъ ему обнаженную руку, такъ-что кровь потекла ручьемъ изъ раны. Но почти въ то-же мгновеніе онъ схватилъ лвой рукой трезубецъ врага и, бросившись на него всей тяжестью своего тла, вонзилъ ему мечъ въ правое бедро. Раненый Реціарій оставилъ трезубецъ въ рукахъ противника и убжалъ, обагряя кровью арену, но, не сдлавъ и сорока таговъ, онъ упалъ сперва на колни, а потомъ въ безсиліи распростерся на земл. Нанеся такой сильный ударъ, Мирмильопъ и самъ упалъ, увлеченный собственной тяжестью, однако, ему достаточно было одной минуты, чтобы подняться и, освободивъ свои ноги отъ опутывавшей ихъ сти, броситься на врага.

Громкія рукоплесканія, не переставая, гремли при этихъ послднихъ сценахъ борьбы, они продолжались еще и тогда, когда Реціарій, опершись на лвый локоть, обернулся къ народу и показалъ толп свое лицо, покрытое мертвенной блдностью. Этотъ несчастный былъ поглощонъ теперь одною мыслью — какъ-бы достойнй и отважнй встртить смерть, что не помшало ему, однако, обратиться къ публик съ просьбою даровать ему жизнь {Ferrario, De Gladiatoribus, Светоній, Жизнь Цезаря.}. И онъ сдлалъ это не потому, чтобы питалъ какія-либо надежды, а просто по принятому обычаю.

Мирмильонъ, упираясь ногою въ тло противника и держа наготов мечъ, обводилъ глазами присутствующихъ, ожидая народнаго приговора.

Боле 90.000 мужчинъ, женщинъ и дтей опустили большой палецъ внизъ, въ знакъ смерти, и только 15,000 подняли его между указательнымъ и среднимъ, въ знакъ того, чтобы гладіатору была дарована жизнь.

Замчательно, что въ числ 90,000, вотировавшихъ за смерть, были и цломудренныя, благочестивыя весталки {Ювеналъ, сатира III.}, которымъ хотлось, вроятно, доставить себ невинное наслажденіе, любуясь предсмертной агоніей несчастнаго.

Мирмильонъ готовъ уже былъ поразить Реціарія, но тотъ, схвативъ мечъ изъ рукъ противника, самъ вонзилъ его себ подъ сердце по самую рукоятку. Мирмильонъ вынулъ мечъ, облитый свжей, дымящейся кровью, а Реціарій, собравъ остатокъ силъ, воскликнулъ страшнымъ, нечеловческимъ голосомъ:

— Будьте прокляты!..

И упалъ на спину, задыхаясь. Онъ былъ мертвъ.

ГЛАВА II.
Спартакъ на арен.

Толпа бшено аплодировала, и сотни тысячъ голосовъ наполняли циркъ бурнымъ шумомъ.

Мирмильонъ удалился съ арены, да которой появились теперь прислужники цирка, чтобы убрать трупъ Редіарія, предварительно удостоврившись раскаленнымъ желзомъ, что онъ дйствительно умеръ. На мсто, покрытое лужами крови, гд лежалъ убитый, они высыпали нсколько мшковъ тончайшаго благо порошка, приготовленнаго изъ мрамора тиволійскихъ каменоломень, и земля, отражая лучи солнца, заблестла серебромъ.

Между тмъ рукоплещущая толпа продолжала кричать: ‘да здравствуетъ Сулла!’

Эти крики заставили его обернуться къ Кнею Корнелію Долабел, бывшему консуломъ два года тому назадъ, и сказать:

— Клянусь дельфійскимъ Аполономъ, моимъ покровителемъ, что эти римляне — ужасные подлецы. Ты думаешь, они аплодируютъ мн?.. Нтъ, эти рукоплесканія относятся къ моимъ поварамъ, приготовившимъ имъ вчера вкусный а сытный обдъ.

— Почему ты не хочешь сидть на Опидум? спросилъ его Долабела.

— Разв ты думаешь, что отъ этого возрастетъ моя слава? отвчалъ Сулла, и потомъ черезъ минуту прибавилъ:

— Кажется, Аціонъ продалъ мн недурной товаръ.

— О, ты щедръ, ты великъ! сказалъ Титъ Аквицій, сенаторъ, сидвшій рядомъ съ Суллой.

— Да поразитъ Юпитеръ своими молніями всхъ низкихъ льстецовъ! воскликнулъ съ раздраженіемъ эксъ-диктаторъ, занося руку за лвое плечо, чтобы почесать его и тмъ уменьшить зудъ, причиняемый отвратительными маленькими наскомыми, мучительно кусавшими его.

И посл небольшой паузы прибавилъ:

— Я отказался отъ диктатуры и удалился въ частную жизнь, а меня все еще хотятъ считать владыкой! О, низкіе люди, они иначе не могутъ жить, какъ только пресмыкаясь!..

— О, Сулла, не вс рождены для того, чтобы пресмыкаться, смло замтилъ ему одинъ патрицій, сидвшій неподалеку.

Этого отважнаго человка звали Луцій Катилина.

Онъ былъ высокаго роста, лтъ двадцати семи, съ сильной, широкой грудью, могучими плечами и съ мускулистыми руками. Большая голова его была покрыта густыми, вьющимися, черными волосами, а лицо, смуглое и мужественное, съ широкими висками, выражало ршимость. На широкомъ лбу его, отъ черепа до самаго носа, проходила толстая вена, постоянно налитая кровью, темносрые глаза его выражали всегда жестокость, а рзко очерченные мускулы лица, подверженные нервнымъ судорогамъ, позволяли внимательному наблюдателю угадывать малйшія движенія его души.

Въ описываемую нами эпоху Катилина усплъ уже прослыть страшнымъ человкомъ, всего боле ужаса внушалъ онъ своимъ вспыльчивымъ, сангвиническимъ характеромъ. Не задолго передъ тмъ онъ убилъ патриція Гратидіана, спокойно прогуливавшагося по берегу Тибра, за то только, что тотъ отказался ссудить ему значительную сумму. Деньги эти были необходимы Катилин для уплаты его громадныхъ долговъ, безъ чего онъ не имлъ возможности получить ни одной изъ тхъ общественныхъ должностей, какія онъ хотлъ-бы занять. То были времена проскрипцій, когда ненасытная жестокость Суллы затопляла Римъ кровью. Гратидіанъ не подвергся проскрипціи, онъ принадлежалъ даже въ партіи Суллы. Но такъ-какъ онъ былъ чрезвычайно богатъ, а имнія осужденныхъ конфисковались, то, когда Катилина притащилъ трупъ его въ курію, гд сидлъ Сулла, и, бросивъ передъ нимъ мертвеца, объявилъ, что убилъ Гратидіана, какъ врага Суллы и отечества, то диктаторъ не сталъ впивать въ щекотливыя подробности и, закрывъ глаза на это дло, счелъ за лучшее присвоить себ безчисленныя богатства убитаго.

Вскор посл того Катилина поссорился съ своимъ братомъ, оба схватились за мечи, но кром замчательной силы въ рукахъ, Катилина обладалъ еще удивительнымъ искуствомъ въ бою. Конечно, братъ его палъ убитымъ, а онъ наслдовалъ его имущество: посредствомъ котораго избавился отъ раззоренія, угрожавшаго ему вслдствіи его расточительности и разврата. Сулла закрылъ глаза и на это дло, а квесторы и подавно.

При смлыхъ словахъ Катилины Сулла спокойно обернулся къ нему и спросилъ:

— А какъ ты думаешь, много-ли найдется въ Рим гражданъ, столь храбрыхъ, какъ ты, и, подобно теб, способныхъ сохранить величіе, какъ въ добродтели, такъ и въ преступленіи*?

— Великій Сулла, отвчалъ Катилина,— я не могу разсматривать людей съ высоты твоего могущества, я знаю только, что рожденъ для того, чтобы любить свободу, даже до своеволія, если хочешь, и ненавидть тиранію, если даже она прикрывается великодушіемъ или-же дйствуетъ во имя предполагаемаго блага отечества. По-моему, наше отечество, пройдя, можетъ быть, черезъ смуты и гражданскіе раздоры, будетъ все-таки счастливе подъ управленіемъ всхъ, чмъ при диктатур одного. Искренно говорю теб, не входя въ разсмотрніе твоихъ дйствій, что я открыто порицаю твою диктатуру, какъ порицалъ и прежде. Я глубоко врю и радуюсь тому, что многіе изъ римскихъ гражданъ сильне всего будутъ сопротивляться новой тираніи одного, тмъ боле, если этотъ человкъ не будетъ называться Луціемъ Суллой, если, подобно ему, чело его не будетъ увнчано лаврами сотенъ побдъ и если диктатура его, подобно твоей, не найдетъ себ извиненія на насиліяхъ, совершаемыхъ Маріемъ, Корбономъ и Цинной.

— Въ такомъ случа, спросилъ спокойно, но съ насмшливой улыбкой Сулла,— зачмъ не позовете вы меня на судъ свободнаго народа? Я отказался отъ диктатуры: зачмъ-же вы не обвиняете меня въ насиліи, почему не спрашиваете у меня отчета въ дйствіяхъ?

— Чтобы не вызвать снова рзни и войны, десять лтъ раздиравшихъ Римъ… Но не будемъ говорить объ этомъ, я не имю, конечно, намренія обвинять тебя, безъ сомннья, ты немало длалъ ошибокъ, но за тобою много и благородныхъ длъ, воспоминаніе о которыхъ днемъ и ночью волнуетъ мою душу, которая, подобно твоей, жаждетъ славы и могущества. Но скажи, разв ты не видишь, что въ жилахъ нашего народа течетъ еще кровь нашихъ свободныхъ предковъ? Вспомни, какъ нсколько мсяцевъ тому назадъ, въ то время, какъ ты въ куріи, въ присутствіи сената, сложилъ съ себя добровольно диктатуру и, отославъ ликторовъ и войска, отправился съ друзьями въ свой домъ,— вспомни, какъ одинъ молодой гражданинъ сталъ укорять тебя за то, что ты отнялъ свободу у римлянъ и, сдлавшись тираномъ, из-<испорчено> грабежемъ и рзней {Плутархъ, ‘Жизнь Суллы’, Апіанъ, ‘Гражд. война’, I, 103.}. О, Сулла, признайся по крайней мр, что нужно обладать громаднымъ мужествомъ, чтобъ поступить такимъ образомъ въ то время, какъ по одному твоему знаку этотъ юноша могъ поплатиться жизнью. Ты былъ великодушенъ — и знай, я говорю это не изъ лести, которой Катилина не знаетъ, — ты былъ великодушенъ и ничего не сдлалъ ему, но ты долженъ согласиться со мною, что если нашелся этотъ юноша, безвстный плебей,— жаль, я но знаю его имени, — способный на такой подвигъ, то можно надяться еще на спасеніе отечества и республики.

— Да, то былъ отважный поступокъ, и только въ награду за храбрость, выказанную этимъ юношей, такъ-какъ я люблю и уважаю храбрыхъ, я не захотлъ мстить за нанесенную мн обиду и стерплъ его оскорбленія. Но знаешь-ли ты, Катилина, такое слдствіе имли слова, произнесенныя этимъ юношей?

— Какое? спросилъ съ любопытствомъ Катилина, пристально глядя прямо въ глаза счастливому диктатору.

— То, отвчалъ Сулла,— что съ этихъ поръ, если кому-нибудь удастся захватить въ свои руки власть надъ республикой, то онъ уже не захочетъ отказаться отъ нея {Плутархъ, ‘Жизнь Суллы’, Апіанъ, I, 109.}.

Катилина въ раздумьи опустилъ голову, но потомъ, какъ-бы поборовъ самого себя, сказалъ:

— Вопросъ въ томъ, найдется-ли еще кто-нибудь, кто съуметъ достичь такого могущества.

— Э, вотъ еще, сказалъ, громко засмявшись, Сулла и, указывая на амфитеатръ цирка, переполненный народомъ, прибавилъ:— въ рабской толп нтъ недостатка, а слдовательно найдутся и тираны.

Весь этотъ разговоръ происходилъ подъ шумъ аплодисментовъ толпы, наслаждавшейся кровавой битвой, происходившей на арен между лаквеаторами и секуторами, окончившейся вскор смертью шести лаквеаторовъ и пяти секуторовъ. Остальные шесть гладіаторовъ, оставшіеся въ живыхъ, избитые, покрытые ранами, удалились съ арспы, а народъ бурно ликовалъ, крича, шумя и аплодируя.

Въ то время, какъ прислужники убирали трупы и подтирали кровь на арен, Валерія, давно ужо несводившая глазъ съ Суллы, сидвшаго неподалеку отъ нея, поднялась съ своего мста и, приблизившись къ нему сзади, выдернула шерстяную пить изъ хламиды диктатора.

Удивленный Сулла обернулся, устремивъ свои ужасные, блествшіе звринымъ блескомъ глаза на ту, которая осмлилась коснуться его одежды и теперь смотрла на него, нжно улыбаясь.

— Не прими въ дурную сторону мой поступокъ, диктаторъ, сказала она:— я взяла эту нить для того, чтобы черезъ нее и мн воспользоваться частицей твоего счастья {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

И, вжливо поклонившись, поднеся по обычаю руку къ губамъ, она возвратилась на свое мсто, а Сулла, пріятно польщенный этими нжными словами, проводилъ се долгимъ взглядомъ, стараясь придать своимъ глазамъ доброе выраженіе, и, вжливо кланяясь, слдилъ за ней до тхъ поръ, пока она не сла.

— Кто эта женщина? спросилъ Сулла, обернувшись снова лицомъ къ арен цирка.

— Валерія, отвчалъ Кней Долабела,— дочь Месалы.

— А, сказалъ Сулла,— это сестра Квинта Гортензія?

— Да, его сестра.

И Сулла опять устремилъ свой взглядъ на Валерію, глаза которой любовно смотрли на него.

Въ это время Гортензій всталъ и направился къ Марку Крассу, богатйшему патрицію, прославившемуся своей жадностью и честолюбіемъ, какъ ни противоположны эти дв страсти, однако он уживались въ этомъ человк {Плутархъ, Жизнь Красса.}.

Маркъ Прассъ сидлъ близь гречанки, исполненной замчательной красоты. Такъ-какъ она должна занимать очень важное мсто въ нашемъ разсказ, то мы пожертвуемъ нсколькими минутами, чтобъ описать ее.

Эвтибида,— такъ звали молодую женщину, о греческомъ происхожденіи которой можно было заключить по ея костюму,— была высокаго роста, граціозная и поразительно стройная. Лицо ея, замчательно красивое, блое, какъ алебастръ, покрывалось легкимъ румянцемъ на щекахъ, правильный лобъ обрамлялся топкими, золотистыми, вьющимися волосами, большіе глаза имли зеленовато-голубой цвтъ моря, а зрачки блестли фосфорическимъ блескомъ, возбуждая страстное, непреодолимое влеченіе къ ней. Маленькій, красиво очерченный носъ съ нсколько вздернутымъ кончикомъ еще боле увеличивалъ дерзкую смлость, выражаемую всей ея физіономіей, красоту которой завершали полныя губки, прикрывавшія два ряда жемчужныхъ зубовъ.

Сверхъ тончайшей блой тупики, вышитой серебряными звздами, сквозь граціозныя складки которой обрисовывались скульптурныя формы красавицы, она носила голубой шерстяной плащъ, также весь усянный звздами. На лбу ея красовалась небольшая діадема, маленькія уши украшались серьгами въ вид звздъ изъ сапфировъ съ жемчужными подвсками, а блую шею охватывало жемчужное ожерелье, ниспадавшее на полуобнаженную грудь, на которой блестла звзда изъ необыкновенно крупныхъ сапфировъ.

Эвтибид едва минуло 24 года, въ пой бездна изящества соединялась съ такимъ обаяніемъ граціи и чувственной прелести, что, казалось, это была сама Бейера, сошедшая съ Олимпа, чтобы опьянять смертныхъ прелестями своей божественной красоты.

Такова была молодая Эвтибида, вблизи которой поспшилъ уссться Маркъ Крассъ, очарованный и восхищенный ею.

Когда Гортензій подошелъ къ нему, онъ былъ весь погруженъ въ созерцаніе этой чудной женщины, которая въ ту минуту, очевидно одолваемая скукой, звала, прикрывая ротъ своей маленькой ручкой, и играла сапфирной звздой, висвшей на ея груди.

Крассу исполнилось тогда 32 года. Онъ былъ выше средняго роста и крпкаго сложенія, но начиналъ уже замтно толстть. На короткой, толстой ше его сидла большая голова, лицо-же, бронзоваго цвта, напротивъ, отличалось худощавостью и рзкими, чисто-римскими чертами, орлинымъ носомъ и выдающимся подбородкомъ. Его сро-желтые глаза иногда блестли необыкновенно живымъ огнемъ, иногда-же казались безжизненными, блдными, потухающими.

Благородное происхожденіе Красса, его блестящее, сильное краснорчіе, несмтныя богатства, привтливость и вжливость доставили ему не только популярность, но даже славу и вліяніе, такъ что въ описываемое нами время онъ съ успхомъ боролся среди народныхъ партій за Суллу и успвалъ при этомъ исполнять еще нсколько различныхъ должностей {Плутархъ, Жизнь Красса.}.

— Здравствуй, Маркъ Брассъ, сказалъ Гортензій, выводя его изъ забытья,— ты, кажется, углубился въ созерцаніе звздъ?

— Клянусь Геркулесомъ, ты угадалъ, отвчалъ Брассъ.— Я любуюсь вонъ той звздой…

— Которой?

— Той прелестной гречанкой… сидящей тамъ недалеко… двумя скамейками выше насъ…

— А!.. Я видлъ ее… Это Эвтибида.

— Эвтибида?.. Кто она такая?

— Куртизанка, сказалъ Гортензій, садясь возл Красса.

— Куртизанка?!. А между тмъ ее можно принять за сошедшую на землю Венеру… Клянусь Геркулесомъ, я не съумлъ-бы представить себ боле врное воплощеніе божественной красоты чудной дочери Юпитера!

— Хорошо сказано, промолвилъ, смясь, Гортензій.— А можетъ быть и строгой супруги Вулкана?.. Она съ неменьшей щедростью расточаетъ свои милости и прелести своей красоты какъ богамъ, такъ и полубогамъ, имвшимъ счастье ей понравиться.

— А гд она живетъ?

— Близь храма Януса.

И, видя, что Крассъ не обращаетъ на него вниманія, а продолжаетъ любоваться прелестной Эвтибидой, Гортензій прибавилъ:

— Эта женщина заставляетъ тебя терять голову, тогда какъ достаточно тысячной доли твоего богатства, чтобы сдлать ее твоею.

Глаза Красса сверкнули тмъ фосфорическимъ блескомъ, который былъ имъ такъ свойственъ, но затмъ быстро погасли. Онъ обернулся къ Гортензію и спросилъ:

— Теб нужно о чемъ-нибудь поговорить со мной?

— Да, о дл серебряника Трабулака.

Пока они разсуждали о дл серебряника, а шестидесятилтній Сулла, только четыре мсяца назадъ похоронившій свою четвертую жену Цецилію Метелу, мечталъ объ идиліи запоздалой любви съ Валеріей, громъ трубъ возвстилъ о начал сраженія между тридцатью фракійцами и тридцатью самнитами, которые стояли уже на арен, выстроившись другъ противъ друга.

Разговоры, шумъ и смхъ мгновенно смолкли, и вс взгляды обратились на сражающихся.

Первое столкновеніе было ужасно: металическій звукъ щитовъ и мечей рзко раздавался среди глубокой тишины, царствовавшей въ цирк, вскор перья, осколки шлемовъ, обломки мечей полетли вокругъ, а разгоряченные, запыхавшіеся гладіаторы бились все яростне и яростне, нанося ударъ за ударомъ.

Битва не продолжалась и пяти минутъ, а по арен текла уже кровь и три гладіатора лежали, умирая, обреченные выносить мучительную агонію подъ тяжестью ногъ сражающихся.

Не только трудно изобразить, но трудно даже представить себ, съ какимъ томительнымъ замираніемъ слдили зрители за ходомъ кровавой бойни. Можно составить объ этомъ слабое представленіе только тогда, когда узнаешь, что не мене 80 тысячъ зрителей держали пари отъ 10 сестерцій до 100 талантовъ, каждый сообразно своему состоянію, кто за красныхъ фракійцевъ, кто за синихъ самнитовъ.

Мало по-малу, когда ряды гладіаторовъ стали замтно рдть, начали чаще и чаще раздаваться аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей.

Черезъ часъ битва приближалась къ концу, пятьдесятъ гладіаторовъ, совершенно мертвыхъ и умирающихъ, разбросанные тамъ и сямъ, обливали своей кровью арену и, злобно рыча, корчились въ предсмертныхъ судорогахъ.

Т изъ зрителей, которые держали пари за синихъ, были, повидимому, уврены въ побд. Семеро самнитовъ окружили и тснили трехъ оставшихся въ живыхъ фракійцевъ, которые, прижавшись спинами другъ къ другу, составили маленькій трехугольникъ и съ отчаянной отвагой сопротивлялись численно превосходящимъ побдителямъ.

Между этими тремя живыми фракійцами находился и Спартакъ.

Его атлетическая фигура, необыкновенная сила мышцъ, стройная гармонія формъ и безпредльная храбрость были качествами, которыя неизбжно должны были сдлать изъ него необыкновеннаго человка въ ту эпоху, когда для возвышенія необходима была прежде всего физическая сила и энергія души.

Спартаку только-что минуло 30 лтъ. Помимо тхъ исключительныхъ достоинствъ, о которыхъ мы упомянули, онъ стоялъ гораздо выше своего положенія еще потому, что обладалъ рдкой возвышенностью мыслей и благороднымъ величіемъ души, что уда лось ему блестящимъ образомъ доказать впослдствіи.

Онъ былъ блондинъ. Длинные блокурые волосы и густая борода обрамляли его красивое, мужественное лицо. Особенно выразительны были его большіе синіе глаза, полные жизни, чувства и огня, въ спокойномъ состояніи въ нихъ свтилась меланхолическая доброта, по какъ преображались они, когда онъ воспламенялся гнвомъ! Тогда глаза его метали молніи, лицо длалось страшно, таковъ онъ былъ во время сраженія въ цирк.

Спартакъ родился въ Родопскихъ горахъ, во Фракіи {Теперь европейская Турція или, врне, провинція Адріанополя. Родопскія горы — теперь Балканы.}, и сражался съ римлянами, когда они напали на его родину. Попавъ въ плнъ, онъ, благодаря своей сил и храбрости, зачисленъ былъ въ легіонъ и участвовалъ въ рядахъ римскихъ войскъ въ войн противъ Митридата и его союзниковъ, при этомъ онъ выказалъ такую храбрость, что его сдлали деканомъ, т. е. начальникомъ маленькаго отряда въ десять человкъ, и сверхъ того украсили циническимъ внкомъ {Внокъ изъ дубовыхъ листьевъ съ желудями, дававшійся римскимъ солдатамъ, когда они спасали товарища, убивъ при этомъ врага.}. Но когда римляне начали снова войну съ его соотечественниками-фракійцами, Спартакъ дезертировалъ и сталъ сражаться въ рядахъ согражданъ противъ своихъ вчерашнихъ соратниковъ. Тутъ онъ снова билъ раненъ и попалъ опять въ руки враговъ, вмсто заслуженной имъ смертной казни, въ вид особой милости, его осудили служить гладіаторомъ и продали антрепренеру, у котораго его купилъ потомъ Аніонъ.

Только два года прошло съ тхъ поръ, какъ Спартакъ сдлался гладіаторомъ. Съ своимъ первымъ антрепренеромъ онъ объздилъ почти вс города Италіи и принималъ участіе боле, чмъ въ ста сраженіяхъ, ни разу не получивъ серьезной раны. Какъ ни были сильны и храбры другіе гладіаторы, но онъ настолько превосходилъ ихъ всхъ, что всегда выходилъ побдителемъ изъ всхъ сраженій, широко разнося свою славу по всмъ амфитеатрамъ и циркамъ Италіи.

Аціонъ купилъ его за страшно высокую цну (12 тысячъ сестерцій), однако, владя имъ уже съ полгода, до сихъ поръ еще ни разу не показывалъ его въ амфитеатр Рима, дорожа имъ, потому-ли, что онъ былъ учителемъ фехтованья и гимнастики въ его школ, или-же потому, что Спартакъ слишкомъ дорого ему стоилъ, чтобы пускать его въ сраженія, выгода отъ которыхъ не была такъ велика, чтобъ вознаградить Аціона за потерю въ случа смерти Спартака.

Итакъ, только теперь въ первый разъ допустилъ онъ Спартака участвовать въ кровавой битв цирка, такъ-какъ щедрость Суллы, заплатившаго ему за 100 гладіаторовъ, принимавшихъ участіе въ бояхъ этого дня, двсти двадцать тысячъ сестерцій, могла съ избыткомъ вознаградить его даже и тогда, если-бы Спартакъ былъ убитъ.

Но такъ-какъ гладіаторы, остающіеся въ живыхъ посл боя, продолжали быть собственностью антрепренера, за исключеніемъ тхъ, кому даруется жизнь народомъ, то понятно, почему Аціонъ стоялъ блдный и взволнованный, томительно наблюдая за послдними перипетіями битвы, и если-бы кому-нибудь вздумалось внимательне вглядться въ него, тотъ легко-бы замтилъ, съ какимъ сильнымъ участіемъ, съ какимъ трепетомъ слдилъ онъ за каждымъ ударомъ, за каждымъ движеніемъ Спартака.

— Смлй, смлй, самниты! кричали тысячи голосовъ, большинство которыхъ принадлежало лицамъ, державшимъ пари за синихъ.

— Бейте, ржьте этихъ трехъ варваровъ! настаивали другіе.

— Смлй, Небулинъ! Бей, Красъ! Сильнй, сильнй, Порфирій! восклицали иные, имвшіе въ рукахъ дощечку, на которой написаны были имена гладіаторовъ.

Въ разрзъ съ этими голосами поднимались не мене многочисленные голоса сторонниковъ фракійцевъ, которымъ оставалось мало надежды, но которые тмъ по мене упорно хватались за единственную оставшуюся имъ нить спасенія: Спартака, еще не раненаго, сохранившаго неповрежденнымъ шлемъ и щитъ и какъ-разъ въ эту минуту поразившаго одного изъ семи самнитовъ.

Этотъ ударъ вызвалъ громъ рукоплесканій въ цирк, и тысячи голосовъ кричали:

— Смлй, Спартакъ! Браво, Спартакъ! Да здравствуетъ Спартакъ!..

Два фракійца, помогавшіе бывшему римскому солдату въ его отчаянной борьб, были сильно ранены и медленно, слабо наносили свои удары, такъ-какъ силы ихъ уже совсмъ истощились.

— Охраняйте мою спину! крикнулъ Спартакъ звучнымъ голосомъ, продолжая въ то-же время съ быстротою молніи махать своимъ короткимъ мечемъ, которымъ пришлось ему одновременно отражать удары всхъ самнитовъ.— Охраняйте мою спину… Еще минута — и мы побдимъ!

Голосъ его прерывался, въ груди захватывало духъ, По блдному лицу струились большія капли пота, въ сверкавшихъ глазахъ выражались жажда побды, гнвъ, отчаяніе.

Другой самнитъ, раненый имъ въ животъ, скоро упалъ возл Спартака, обагряя кровью и устилая кишками арену, рыча проклятія, онъ умиралъ въ своей послдней агоніи. Но въ то-же время и одинъ изъ фракійцевъ, стоявшихъ за спиною Спартака, также упалъ съ разсченнымъ черепомъ.

Рукоплесканія, крики, поощренія сыпались со всхъ сторонъ, глаза зрителей были прикованы къ арен, слдя за каждымъ движеніемъ сражающихся. Луцій Катилина, стоя неподалеку отъ Суллы, ничего, казалось, не видлъ, весь поглощенный этой кровавой борьбой, развязка которой зависла отъ Спартака, можно было подумать, что на кончик меча фракійца висла пить существованія самого Катилины: онъ держалъ пари за красныхъ.

Третій самнитъ, раненый въ шею, отправился къ своимъ сотоварищамъ, корчившимся въ предсмертныхъ судорогахъ, но вслдъ за нимъ и фракіецъ, единственный помощникъ Спартака, пораженный нсколькими ударами, упалъ, даже не вскрикнувъ.

Вс содрогнулись, смутный ропотъ пробжалъ въ толп зрителей, но вдругъ опять мгновенно настала глубокая, мертвая тишина, такъ что ясно слышалось даже учащенное, тяжелое дыханіе гладіаторовъ. Всеобщее напряженіе было такъ сильно, что сильне оно, кажется, не могло бы быть и тогда, если бы отъ этой битвы зависла судьба Рима.

Спартакъ втеченіи этой долгой, полутора-часовой борьбы получилъ только три легкія раны — скорй царапины, и всмъ этимъ онъ обязанъ былъ своей безпримрной ловкости въ фехтованіи, но теперь онъ оставался одинъ лицомъ къ лицу съ четырьмя противниками, которые, хотя вс были уже боле или мене тяжело ранены и истекали кровью, однако въ эту минуту представляли для него очень серьезную опасность, такъ-какъ ихъ было четверо.

Какъ ни былъ силенъ, какъ ни былъ храбръ Спартакъ, но, со смертью послдняго товарища, онъ считалъ себя погибшимъ.

Но вдругъ глаза его заблистали, ему пришла въ голову счастливая мысль — употребить въ дло старую тактику Горація противъ Куріаціевъ.

Онъ бросился бжать. Самниты преслдовали его.

Въ толп раздался продолжительный, грозный ропотъ.

Не пробжавъ и пятидесяти шаговъ, Спартакъ вдругъ обернулся и, бросившись на ближайшаго къ нему самнита, пронзилъ ему грудь своимъ короткимъ мечемъ. Раненый пошатнулся, простеръ руки, какъ-бы ища опоры, и потомъ упалъ, а Спартакъ бросился къ другому противнику и, отразивъ щитомъ ударъ его меча, распростеръ его на земл.

Въ толп раздались крики энтузіазма, теперь почти вся публика была на сторон Спартака.

Едва упалъ его второй противникъ, какъ приблизился третій, все тло котораго было покрыто ранами. Спартакъ ударилъ его щитомъ по голов, не желая употребить въ дло мечъ и стараясь по убивать его. Оглушенный ударомъ, самнитъ зашатался и упалъ на арену въ то самое время, какъ на помощь ему подосплъ послдній изъ его товарищей, уже вконецъ обезсиленный потерей крови. Спартакъ напалъ на него, но, не желая ранить, двумя ударами выбилъ у него мечъ и, обхвативъ его своими могучими руками, повалилъ на землю, шепча ему на ухо:

— Не бойся, Криссъ, я надюсь, что мн удастся спасти тебя.

Съ этими словами онъ уперся одной ногой въ грудь Крисса а другой — въ грудь самнита, поверженнаго имъ ударомъ щита по голов, и ждалъ народнаго ршенія.

Единодушныя, продолжительныя, грозныя какъ подземный гулъ рукоплесканія раздались въ цирк, почти вс присутствующіе подняли вверхъ пальцы правой руки, и двумъ самнитамъ дарована была жизнь.

— Вотъ необыкновенно храбрый человкъ, сказалъ Сулл Катилина, съ лица котораго текли ручьи пота,— вотъ храбрецъ, которому слдовало-бы родиться римляннномъ {Плутархъ, Жизнь Красса, Луцій Флоръ, II, 20.}.

Между тмъ сотни голосовъ кричали:

— Свободу доблестному Спартаку!

Глаза гладіатора заблестли необычайнымъ блескомъ, лицо его сдлалось такъ блдно, какъ еще никогда не бывало. Онъ положилъ руку на сердце, какъ-бы для того, чтобы сдержать его страшное біеніе, вызванное этимъ словомъ, породившимъ въ немъ сладкую, трепетную надежду.

— Свободу, свободу! повторяли тысячи голосовъ.

— Свобода, прошепталъ упавшимъ голосомъ гладіаторъ,— свобода!.. О, боги Олимпа, да не будетъ это сномъ!

И на глазахъ его выступили слезы.

— Онъ дезертировалъ изъ нашихъ легіоновъ, крикнулъ на всю арену чей-то голосъ,— не слдуетъ давать свободу перебжчику!

Къ этому голосу присоединились еще многіе, преимущественно изъ тхъ, кому пришлось проиграть пари благодаря Спартаку.

— Нтъ, нтъ, онъ дезертиръ!

Лицо фракійца конвульсивно передернулось, и, какъ-бы влекомый непреодолимой силой, онъ обернулся въ двери, откуда раздался первый крикъ обвиненія, и сверкавшими ненавистью глазами искалъ того, кто бросилъ этотъ крикъ въ толпу.

Между тмъ тысячи голосовъ повторяли:

— Свободу, свободу, свободу Спартаку!

Невозможно описать т чувства, которыя испытывалъ бдный гладіаторъ. Томительная мука, переживаемая имъ въ эти минуты, ршавшія для него вопросъ гораздо боле близкій сердцу, чмъ самая жизнь, достаточно ясно отражалась на его блдномъ лиц, судорожныя движенія котораго выражали мучительную внутреннюю борьбу страха и надежды. И этотъ человкъ, боровшійся полтора часа со смертью, не испытавъ ни минуты слабости, этотъ человкъ, принужденный сражаться противъ четырехъ противниковъ и неотчаявавшійся въ спасеніи, этотъ человкъ, только-что убившій двнадцато или пятнадцать своихъ товарищей по несчастью не испытавъ ни малйшаго волненія, этотъ человкъ почувствовалъ теперь, что колни его подгибаются и, боясь упасть въ обморокъ посреди цирка, онъ оперся на плечо одного изъ служителей, пришедшихъ на арену убирать трупы.

— Свободу, свободу!.. продолжала кричать толпа.

— Да, онъ вполн достоинъ ея, сказалъ Катилина на ухо Сулл.

— О, да, онъ ея достоинъ, воскликнула Валерія, на которую съ любовью смотрлъ въ эту минуту Сулла.

— Что-жь? сказалъ Сулла, вопросительно глядя въ глаза Валеріи, выражавшіе нжность, любовь и мольбу о пощад гладіатору.— Что-жь!.. Пусть будетъ такъ!..

И онъ слегка кивнулъ головою. Итакъ, Спартакъ получилъ, наконецъ, свободу, среди бшеныхъ рукоплесканій толпы.

— Ты свободенъ, сказалъ ему служитель, — Сулла даровалъ теб свободу.

Спартакъ не отвчалъ и не шевелился. Онъ зажмурилъ глаза и боялся открыть ихъ, опасаясь, чтобы не исчезла сладкая илюзія, посл которой онъ не въ силахъ былъ-бы поврить дйствительности.

— Твоей храбростью ты разорилъ меня, мошенникъ, прошепталъ чей-то голосъ на ухо гладіатору.

При этихъ словахъ Спартакъ встрепенулся, открылъ глаза и увидлъ антрепренера Аціона, который прошелъ на арену, чтобы поздравить Спартака, пока еще думалъ, что онъ останется его собственностью, и который проклиналъ теперь его храбрость. Глупое состраданіе народа и щедрость на чужой счетъ Сулды оттянули у него, по его мннію, двнадцать тысячъ сестерцій.

Слова антрепренера убдили фракійца, что онъ не бредитъ. Онъ выпрямился во всю высоту своего гигантскаго тла, поклонился Сулл, поклонился народу и сошелъ съ арены среди новыхъ рукоплесканій толпы.

— Нтъ, не боги создаютъ все! произнесъ въ эту минуту Лукрецій Каръ, возобновляя свой прерванный разговоръ съ молодымъ Кассіемъ и Каемъ Гемеломъ, его друзьями, рядомъ съ которыми онъ услся во время представленія, они были большими знатоками и любителями литературы, изящныхъ искуствъ и философіи.

Впослдствіи Лукрецій посвятилъ имъ свою поэму ‘De Rerum Natura’, задуманную имъ уже теперь.

— Кто-же сотворилъ міръ? спросилъ Кассій.

— Вчное движеніе матеріи и соединеніе невидимыхъ молекулярныхъ силъ. Видя, что на земл и на неб создается много вещей, скрытая причина которыхъ теб непонятна, ты и думаешь поэтому, что ихъ создаютъ боги? Ничего никогда не можетъ и не могло создаться изъ ничего {Лукрецій Каръ. De Reurm Natura, I, 199 и слд.}.

— Ну, а Юпитеръ, Юнона, Сатурнъ?.. спросилъ удивленный Кассій, который очень любилъ разсуждать съ Лукреціемъ.

— Это — созданія человческаго невжества и человческаго страха {Ibid., V, 1669 и слд.}. Я познакомлю тебя, милое дитя, съ единственнымъ истиннымъ ученіемъ великаго Эпикура, который не страшился ни неба, посылавшаго громы, ни землетрясеній, наполняющихъ ужасомъ землю, ни могущества боговъ, ни ихъ воображаемыхъ молній, и среди трудностей, создаваемыхъ закоренлыми предразсудками людей, онъ съ нечеловческой храбростью осмлился проникнуть въ самыя сокровенныя тайны природы и отыскалъ такимъ образомъ происхожденіе и причину вещей {Тамъ-же, I, 82 и слд.}.

Но тутъ гувернеръ прервалъ ихъ разговоръ и сказалъ Кассію, что отецъ просилъ ихъ возвратиться домой до сумерекъ. Юноша согласился и всталъ, за нимъ поднялся и Лукрецій, и они вмст направились къ одному изъ ближайшихъ выходовъ цирка.

Тмъ временемъ андоботы развлекали публику своимъ фарсомъ,— фарсомъ кровавымъ, смертоноснымъ, въ которомъ вс двадцать гладіаторовъ могли лишиться жизни.

Сулла, наскучивъ этимъ зрлищемъ и занятый одною мыслью, которая мало-по-малу поглотила все его существо, вдругъ всталъ я направился къ Валеріи, благосклонно кланяясь ей и лаская ее долгимъ взглядомъ, которому старался, насколько могъ, придать нжное выраженіе. Подойдя къ ней, онъ почтительно и съ любовью спросилъ:

— Свободна-ли ты, Валерія?

— Да, нсколько мсяцевъ тому назадъ я развелась съ мужемъ, во, конечно, не за какіе-либо проступки съ моей стороны…

— Я знаю это, отвчалъ Сулла, на котораго Валерія глядла своими черными глазами.

— И ты будешь любить меня? посл минутнаго молчанія спросилъ эксъ-диктаторъ, понизивъ голосъ.

— Всми силами моей души, отвчала Валерія, опустивъ глаза, съ нжной улыбкой на своихъ чувственныхъ тубахъ.

— А я, Валерія, люблю тебя такъ, какъ еще, кажется, никого никогда не любилъ! сказалъ Сулла дрогнувшимъ голосомъ.

Затмъ наступила минутная пауза, посл чего бывшій римскій диктаторъ взялъ руку прекрасной матроны и, горячо цлуя ее, прибавилъ:

— Черезъ мсяцъ ты будешь моей женой {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

И въ сопровожденіи друзей вышелъ изъ цирка.

ГЛАВА III.
Таверна ‘Венеры погребальной.’

Въ одномъ изъ самыхъ дальнихъ, узкихъ и грязныхъ переулковъ Эсквилина, неподалеку отъ Кверкетуланскихъ воротъ, стояла открытая днемъ и попью, и въ особенности попью, таверна, посвященная Венер погребальной, покровительниц кладбищъ и могильныхъ склеповъ. Таверна получила такое мрачное названіе, по всей вроятности, потому, что тотчасъ за городскими воротами лежало съ одной стороны кладбище для плебеевъ, гд ихъ хоронили какъ попало въ общихъ могилахъ, а съ другой тянулось на огромномъ пространств обширное поле, куда бросали на съденіе волкамъ и воронамъ трупы рабовъ и преступниковъ {Горацій, Сатиры 1, 8.}. На этомъ-то вонючемъ под, заражавшемъ собою вс окрестности, полстолтія спустя Меценатъ развелъ свои знаменитые огороды, на которыхъ росли лучшіе въ Рим овощи, благодаря богатйшему удобренію изъ человческаго мяса и костей.

Надъ входомъ въ эту таверну виднлось изображеніе Венеры, похожей скорй на вдьму, чмъ на богиню красоты. Фонарь, висвшій на веревк и болтавшійся во вс стороны по прихоти втра, освщалъ бдную Венеру, которая ничего не выиграла-бы и отъ боле яркаго освщенія. Однако, и этого слабаго свта было достаточно, чтобы обратить вниманіе прохожихъ на пучекъ втокъ, давно уже высохшихъ и торчавшихъ надъ косякомъ входной двери.

Войдя въ низкую дверь и спустившись по нсколькимъ камнямъ, замнявшимъ собою ступеньки, поститель проникалъ въ сырую, почернвшую отъ дыма комнату. Вдоль стнъ тянулись грязныя скамейки съ такими-же грязными столами. Направо горлъ каминъ, на которомъ въ висячихъ котлахъ варилась неизмнная кровника — похлебка изъ крупы съ примсью свиной крови — и столь-же неизмнные сальника, состава которыхъ никто не осмлился-бы опредлить.

Надъ каминомъ четыре глиняные болванчика, помщенные въ маленькой ниш, выдолбленной въ стн, изображали собою ларовъ — домашнихъ боговъ-покровителей. Передъ ними горла масляная лампадка и лежало нсколько высохшихъ коронъ и букетовъ изъ полевыхъ цвтовъ.

На средин потолка висла оловянная лампа съ четырьмя рожками, горвшими, впрочемъ, такимъ слабымъ свтомъ, что они только на-половину освщали обширную комнату.

Противъ входной двери была расположена другая дверь, во вторую комнату, немного поменьше первой и нсколько почище, а вдоль стпокъ какой-то живописецъ, очевидно, не изъ особенно стыдливыхъ, нарисовалъ цлый рядъ сценъ, одна непристойне другой.

Около полуночи того самаго дня, когда совершились описанныя нами въ предыдущихъ главахъ событія, таверна ‘Венеры погребальной’ была биткомъ набита постителями. Шумъ и гамъ наполняли не только самый кабакъ, но и грязный переулокъ, въ которомъ онъ находился.

Лутація одноглазая, хозяйка почтеннаго заведенія, съ своей рабыней-негритянкой, черной, какъ смоль, суетилась, чтобы исполнить громкія и одновременныя приказанія своихъ голодныхъ постителей.

Лутація одноглазая — высокая, краснощокая женщина, несмотря на свои сорокъ пять лтъ и уже на половину посдвшіе волосы, могла-бы быть названа все еще красивой женщиной, еслибъ не одинъ недостатокъ, сильно портившій ея наружность. Это былъ огромный шрамъ, начинавшійся на лбу, перескавшій правый глазъ, совершенно вытекшій, и перерзывавшій носъ, которому недоставало одной ноздри. Вслдствіе этого-то недостатка Лутація и получила прозвище одноглазой, которое носила уже втеченіи двухъ десятковъ лтъ.

Исторія ея шрама отходитъ ко временамъ давно минувшимъ. Лутація была женой нкоего Руфинія, легіонера, храбро сражавшагося въ Африк противъ Югурты. Когда Кай Марій побдилъ этого даря и съ тріумфомъ вернулся въ Римъ, съ нимъ вмст возвратился и Руфипій. Лутація была тогда молода и красива и притомъ по вполн руководствовалась въ вопросахъ супружеской врности правилами двнадцати таблицъ. Въ одно прекрасное утро мужъ въ припадк ревности къ жившему неподалеку свинарю (Porcinarius — мясникъ, коловшій только свиней) выхватилъ изъ ноженъ мечъ и убилъ своего соперника, потомъ, желая запечатлть на вки въ памяти жены вышеупомянутыя правила двнадцати таблицъ, онъ нанесъ ей ударъ, слды котораго она носитъ и до сихъ поръ. Онъ думалъ, что убилъ ее, и, опасаясь, чтобы квесторы не притянули его къ отвтственности — не за жену, разумется, а за свинаря — онъ счелъ за лучшее бжать въ ту-же ночь и погибнуть на глазахъ своего обожаемаго вождя Кая Марія въ достопамятной битв при Секстійскихъ Водахъ, гд знаменитый арпинскій крестьянинъ разбилъ на голову орды тевтоновъ и тмъ спасъ Римъ.

Оправившись посл многихъ мсяцевъ болзни отъ своей ужасной раны, Лутація ршилась нанять на кое-какія сбереженія таверну и черезъ нсколько лтъ она пріобрла ее въ собственность.

Несмотря на свое уродство, Лутація, благодаря своей бойкости и веселости, возбуждала не одну нжную страсть среди своихъ постителей, которые не разъ ломали другъ другу ребра изъ-за кривой прелестницы. Надо, впрочемъ, прибавить, что постителями таверны были исключительно подонки римской черни. Тутъ были могильщики, гладіаторы, комедіянты и скоморохи низшаго сорта, нищіе, фальшивые калки и публичныя женщины. Лутація одноглазая не была вовсе брезглива. Къ тому-же добрая женщина замтила, что сестерціи бдняка и мошенника ничмъ не отличаются отъ сестерцій богатаго патриція и честнаго гражданина.

— Ахъ, чтобъ теб провалиться въ тартарары! закричалъ громовымъ голосомъ старый гладіаторъ, весь покрытый рубцами.— Когда-же, наконецъ, эта старая вдьма Лутація подастъ намъ свои сальники?

— Держу пари на сестерцій, что Лувоній принесъ ей съ эсквилинскаго поля кусокъ мяса, оставшійся отъ вороновъ, и она теперь никакъ не можетъ доварить его, воскликнулъ нищій, сидвшій рядомъ съ старымъ гладіаторомъ.

Громкій хохотъ былъ отвтомъ на эту отвратительную шутку, Лувоній — высокій и толстый могильщикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ, нашелъ, однако, эту шутку по по вкусу.

— Какъ честный могильщикъ, прошу тебя, Лутація, положить въ сальникъ Веленія (такъ звали нищаго) кусокъ того мяса, что онъ привязываетъ себ къ груди, чтобъ показать, будто у него тамъ рапы, и тмъ тронуть сердца слишкомъ доврчивыхъ гражданъ.

Новый взрывъ хохота раздался въ кабак.

— Еслибъ Юпитеръ не былъ сопливымъ лнтяемъ, то онъ наврное испепелилъ-бы своей молніей вонючую кучу навоза, которой имя Лувеній, сказалъ раздраженный этимъ смхомъ нищій.

— Клянусь чернымъ скипетромъ Плутона, что я надлаю на твоей паскудной рож такихъ ранъ, что ты не даромъ будешь умолять о состраданіи, въ бшенств вскричалъ могильщикъ.

— А ну, подойди, подойди-ка, хвастунишка, оралъ нищій, въ свою очередь поднимаясь съ мста и сжимая кулаки.

— Да перестаньте вы, старыя клячи! закричалъ на Нихъ Кай Тауривій, атлетъ изъ цирка,— не то я схвачу васъ обоихъ за шиворотъ и такъ стукну головами, что у васъ мозги повыскакиваютъ!

Неизвстно, чмъ кончилась-бы ссора, но, къ счастью, въ эту самую минуту Лутація одноглазая и ея рабыня, негритянка Асуръ, поставили на столъ два огромныя блюда съ сальниками.

Дв наиболе многочисленныя кучки съ жадностью накинулись на нихъ и принялись уписывать за об щеки. Сальники были признаны восхитительными.

Тмъ временемъ въ остальныхъ кучкахъ, еще дожидавшихся своей очереди, среди стука бросаемыхъ на столъ игральныхъ костей и самыхъ площадныхъ ругательствъ, продолжались разговоры все на одну и ту-же тему: о гладіаторскихъ играхъ этого дня. Т, которые въ качеств свободныхъ гражданъ имли счастье присутствовать въ цирк, разсказывали про нихъ чудеса тмъ, которые, будучи несвободными, не имли права посщать цирка.

Вс превозносили до небесъ мужество и силу Спартака.

Тмъ временемъ Лутація подала кровянку другимъ постителямъ, такъ-что на нкоторое время въ кабак прекратились всякіе разговоры.

Первымъ нарушилъ молчаніе старый гладіаторъ.

— Двадцать два года сражаюсь я въ разныхъ циркахъ, сказалъ онъ.— Вся кожа у меня пробуравлена, точно ршето. Можете поврить, что я видывалъ виды. Ну, такъ я скажу вамъ, что во вс эти двадцать два года я не видалъ такого сильнаго человка и такого искуснаго фехтовальщика, какъ этотъ непобдимый Спартакъ.

— Если-бы онъ родился римляниномъ, замтилъ покровительственнымъ тономъ атлетъ Кай Тауривій, по происхожденію римлянинъ,— то изъ него наврное вышелъ-бы замчательный полководецъ.

— Какъ жаль, что онъ варваръ! съ гримасой сказалъ Эмилій Варинъ, красивый молодой человкъ, лтъ двадцати, мимическій актеръ по професіи, за лиц котораго виднлись слды развратной жизни и показывались признаки преждевременной старости.

— А все-таки онъ родился въ сорочк, этотъ Спартакъ! воскликнулъ старый африканскій ветеранъ, хромавшій на одну ногу и имвшій на лиц широкій шрамъ отъ кривой нумидійской сабли.— Дезертиръ — и получилъ свободу! Такого событія не увидишь каждый день. Да… Нужно признаться, что Сулла былъ на этотъ разъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, какое бываетъ у него много, много — разъ въ году.

— Каково-то было ланисту Аціону! замтилъ старый гладіаторъ.

— Ха, ха, ха! Онъ во все горло кричалъ, что его обокрали, ограбили, зарзали.

— Однако, ему щедро заплатили за его товаръ.

— И товаръ, нужно сказать правду, былъ хорошій.

— Не спорю. Но двсти двадцать тысячъ сестерцій — штука тоже недурная.

— Еще-бы не хорошая!

— Да еще какая хорошая!

— Клянусь Геркулесомъ, воскликнулъ атлетъ,— если-бы они достались мн, я съумлъ-бы распорядиться ими такъ, что сами боги позавидовали-бы мн…

— Ты! вскричало нсколько голосовъ.— А мы? Ты думаешь, что мы не знали-бы, что съ ними длать?

— Но вс умютъ накоплять богатства, а тратить ихъ уметъ всякій, отвчалъ Тауривій.

— Ужь не хочешь-ли ты сказать, что Сулл трудно достались вс его несмтныя сокровища?

— А что-же? Разв ему все само въ руки плыло?

— Первыя богатства получилъ онъ отъ женщины — Никополисъ…

— Которая, будучи уже пожилыхъ лтъ, влюбилась въ него, когда онъ былъ еще молодъ, и если не красивъ, то все-же не такъ безобразенъ, какъ теперь…

— И она-то, умирая, оставила ему въ наслдство вс свои богатства {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

— А въ первое время, говорятъ, онъ былъ очень бденъ.

— Да, бденъ, и я зналъ гражданина, у котораго онъ жилъ нсколько лтъ нахлбникомъ, платя по три тысячи сестерцій въ годъ {Триста рублей на наши деньги.}, сказалъ африканскій ветеранъ.

— А потомъ въ войну съ Митридатомъ и при взятіи Афинъ онъ съумлъ захватить себ львиную долю.

— А конскрипціи? Кто повритъ, что вс богатства семнадцати консуларовъ, трехсотъ сенаторовъ, тысячи шестисотъ всадниковъ и семидесяти тысячъ гражданъ {Плутархъ, Жизнь Суллы.}, зарзанныхъ по его приказанію, достались цликомъ казн? Что ему не перепало отъ нихъ ни крошечки?

— О, хотлось-бы мн имть хоть капельку того, что перепало ему отъ конскрипцій!

— А все-таки, замтилъ Эмилій Варинъ, получившій въ молодости нкоторое образованіе и находившійся сегодня въ философскомъ настроеніи,— а все-таки этотъ человкъ, сдлавшійся изъ бдняка богачемъ и изъ ничтожества — диктаторомъ Рима и владыкою вселенной, которому воздвигаются золотыя статуи,— этотъ всемогущій человкъ страдаетъ неизлечимой болзнью, противъ которой безсильны вс лекарства и все золото…

Это размышленіе произвело глубокое впечатлніе на всхъ присутствующихъ.

— Правда, правда! воскликнуло нсколько голосовъ.

— И по дломъ ему! вскричалъ хромой ветеранъ, который, въ качеств стараго соратника Кая Марія, глубоко ненавидлъ Суллу.— По дломъ этому свирпому чудовищу! Это ему отзывается кровь шести тысячъ самнитовъ, которые сдались съ условіемъ, что имъ будетъ сохранена жизнь, и которыхъ онъ веллъ запереть въ цирк и перестрлять изъ луковъ.

— А когда крики несчастныхъ долетли до сенаторовъ, собравшихся въ куріи Остиліи, и они съ ужасомъ вскочили съ своихъ мстъ, Сулла, находившійся между ними, хладнокровно сказалъ: не смущайтесь, достопочтенные отцы. Это наказываютъ по моему приказанію нсколькихъ негодяевъ. Продолжайте ваше засданіе {Апіанъ Александръ, I, 94, Плутархъ, Жизнь Суллы, Луцій Флоръ, III.}.

— А въ Пренест, гд онъ приказалъ перерзать всхъ гражданъ, числомъ до двнадцати тысячъ, безъ различія пола, и возраста, пощадивъ только одного человка — своего хозяина {Тамъ-же.}!

— А Сульмона, Сполето, Терни, Флоренція, которыя онъ приказалъ срыть до основанія за то, что он держали сторону Марія!

— Эй, ребята! крикнула въ это время Лутація, помшивая одинъ изъ своихъ котловъ, — вы, кажется, браните диктатора Суллу? Предупреждаю васъ, что я по позволю у себя въ дом поносить имя величайшаго изъ римлянъ, и потому прошу васъ держать языкъ за зубами.

— Ахъ, ты проклятая вдьма! вскричалъ старый африканскій ветеранъ.— И она тоже сулліанка!

— Послушай, Мецій, будь повжливе съ нашей дорогой Лутаціей! крикнулъ могильщикъ Лувеній.

— Какъ, могильщикъ вздумалъ учить стараго солдата! воскликнулъ съ негодованіемъ Медіа.

Новая ссора готова была вспыхнуть, по она потухла въ самомъ начал, потому что на двор раздался дикій хоръ пискливыхъ женскихъ голосовъ, собиравшихся затянуть какую-то псню.

— Это Эренія, сказало нсколько человкъ.

— Лучила!

— Діана!

Вс взгляды обратились ко входной двери, откуда черезъ нсколько минутъ съ визгомъ и смхомъ вошло пять женщинъ, въ высоко подобранныхъ платьяхъ, съ обнаженными до неприличія плечами. Безстыдными шутками отвчали он на громкія привтствія, встртившія ихъ при появленіи. Не будемъ останавливаться на грязныхъ сценахъ, вызванныхъ появленіемъ этихъ горемыкъ. Обратимъ лучше вниманіе на хлопоты одноглазой Лутаціи и ея черной рабыни Асуръ. Он накрыли отдльный столъ въ маленькой комнат, поставили на него нсколько блюдъ и съ безпокойствомъ осматривали, не забыли-ли он чего-нибудь. Очевидно, Лутація ждала какихъ-то важныхъ гостей.

— Кого это ты поджидаешь сегодня? спросилъ нищій Веланій.— Для кого жаришь этихъ кошекъ, которыхъ подашь потомъ за кроликовъ?

— Можетъ быть, у тебя ужинаетъ сегодня Маркъ Крассъ?

— Нтъ, вроятно, Помпей Великій!

Хохотъ и шутки не успли еще смолкнуть, какъ на порог показался мужчина, котораго, несмотря на его волосы съ просдью, все еще можно было назвать красавцемъ.

— Требоній!

— Будь здоровъ, Требоній!

— Добро пожаловать, Требоній! воскликнуло нсколько голосовъ разомъ.

Требоній былъ ланистъ, закрывшій свою гладіаторскую школу нсколько лтъ тому назадъ и жившій теперь на деньги, накопленныя этимъ доходнымъ ремесломъ. Однако, привычка и любовь къ обществу гладіаторовъ постоянно влекли его въ ихъ среду и его каждый вечеръ можно было встртить въ одномъ изъ кабаковъ Эсквилина или Субуры, гд постоянно толпились эти несчастные.

Поговаривали, однако, что Требоній пользуется своей популярностью и своими связями среди гладіаторовъ для того, чтобы, по примру нкоторыхъ своихъ собратьевъ, употреблять толпы гладіаторовъ для возбужденія гражданскихъ смутъ. Разсказывалось, что у него подъ рукою всегда готовы цлые легіоны этихъ головорзовъ и онъ занималъ ими въ случа надобности форумъ или комиціи, когда разбиралось какое-нибудь важное дло или совершались выборы и нужно было напугать судей, произвести безпорядокъ или даже пустить въ ходъ кулаки.

Какъ-бы то ни было, Требоній былъ другомъ и покровителемъ гладіаторовъ и потому, по окончаніи зрлищъ въ цирк, онъ встртилъ Спартака у входа, сталъ поздравлять, обнимать и цловать его и увелъ съ собой въ таверну ‘Венеры погребальной’.

Итакъ, Требоній вошелъ въ комнату въ сопровожденіи Спартака и восьми или десяти другихъ гладіаторовъ.

Спартакъ былъ одтъ еще въ ту самую пурпурную тунику, въ которой онъ сражался въ цирк.

Невозможно описать энтузіазма, съ какимъ былъ онъ встрченъ своими собратьями. Бывшіе въ цирк съ гордостью показывали своимъ товарищамъ счастливаго и доблестнаго героя дня, о которомъ говорилъ весь Римъ.

— Милости просимъ, прекрасный гладіаторъ, воскликнула Нутація.— Я счастлива, что меня постилъ такой доблестный и знаменитый мужъ.

Затмъ, обращаясь къ Требонію, она прибавила:

— Иди, или сюда, вотъ въ эту комнату. Я приготовила теб такой ужинъ, какой бываетъ только у Марка Красса.

— Посмотримъ, посмотримъ! сказалъ Требоній, хлопнувъ ее по плечу.— А пока подай намъ амфору фалернскаго, да только скажи, какое оно у тебя? Старое?

— О, боги-покровители! вскричала Лутація, — онъ спрашиваетъ меня: старо-ли мое фалернское! Старое-ли! Да ему пятнадцать лтъ. Розлито въ консульство Кая Целія и Луція Энобарба {Древніе римляне, разливъ вино въ амфоры, надписывали на печати имена консуловъ, во время которыхъ совершено разливаніе.}.

Вино, дйствительно, оказалось хорошимъ, ужинъ тоже былъ недуренъ. Неудивительно поэтому, что разгулъ былъ полный. Только одинъ Спартакъ, котораго вс превозносили и угощали, вслдствіе-ли такого множества ощущеній, испытанныхъ втеченіи этого дня, или вслдствіе глубокой радости по поводу возвращенной свободы,— только онъ одинъ былъ грустенъ, лъ неохотно и вовсе не смялся.

— Клянусь Геркулесомъ, я не понимаю тебя, Спартакъ, сказалъ, наконецъ, Требоній, собиравшійся было налить ему стаканъ и замтившій, что онъ еще полонъ.— Что съ тобой? Ты сегодня вовсе не пьешь?

— Отчего ты такъ печаленъ? спросилъ его, въ свою очередь, одинъ изъ гостей.

— Глядя на тебя, Спартакъ, замтилъ гладіаторъ, въ которомъ по акценту можно было узнать самнита,— можно подумать, что ты сидишь не на пиру друзей, празднующихъ твое освобожденіе, а на поминкахъ родной матери,

— Матери! воскликнулъ Спартакъ, весь вздрогнувъ при этомъ слов. Голова его опустилась еще ниже отъ тяжелыхъ думъ, лицо сдлалось еще мрачне.

Тогда Требоній, вставъ съ своего мста, провозгласилъ:

— Пью за свободу!

— За свободу! воскликнули, сверкая глазами, несчастные гладіаторы, вставъ съ своихъ мстъ и высоко поднявъ стаканы.

— Счастливъ ты, Спартакъ, что получилъ ее при жизни, сказалъ тихимъ голосомъ молодой гладіаторъ съ блокурыми, какъ ленъ, волосами, — насъ-же освободитъ одна могила.

При первомъ крик ‘свобода’ лицо Спартака мгновенно просвтлло. Онъ всталъ во весь ростъ и, поднявъ стаканъ, тоже воскликнулъ громкимъ, звучнымъ голосомъ:

— За свободу!

Но слова блокураго гладіатора, вырвавшіяся какъ стонъ изъ наболвшей груди, заставили снова омрачиться его чело. Онъ не допилъ своего стакана. Голова его упала на грудь, и онъ стоялъ, погруженный въ свои печальныя думы.

Нсколько мгновеній въ комнат царствовала глубокая тишина. Глаза десяти гладіаторовъ были устремлены на Спартака съ выраженіемъ зависти и энтузіазма, радости и сожалнія.

Молчаніе это нарушилъ самъ Спартакъ. Совершенно забывъ, гд онъ, онъ началъ сперва тихо, потомъ громче напвать одну гладіаторскую псню, которая часто раздавалась въ школ Аціона въ часы отдыха.

‘Онъ родился вольнымъ, какъ соколъ, летающій подъ облаками, онъ былъ могучъ, какъ левъ аравійской пустыни. Потомъ нагрянули чужеземцы и сковали желзомъ его богатырскія руки и въ цпяхъ повезли его далеко, далеко! И вотъ не за родину, не за домъ и семью, а на забаву свирпой толпы сражается и умираетъ несчастный гладіаторъ!’

— Наша псня! радостно пробормотали многіе изъ гостей.

Лицо Спартака просіяло. Но, желая скрыть свою радость отъ Требонія, внимательно смотрвшаго ему въ лицо, онъ небрежно спросилъ своихъ товарищей:

— Изъ какой вы школы?

— Изъ школы ланиста Юлія Рабеція.

Тогда Спартакъ, обернувшись къ входной двери, проговорилъ, какъ-бы обращаясь къ входившей въ то время рабын:

— Свта!

Гладіаторы обмнялись быстрымъ взглядомъ, и блокурый молодой человкъ, какъ-бы продолжая начатый разговоръ, разсянно сказалъ:

— И свободы! Ея уже никто не отниметъ у тебя, могучій Спартакъ!

Теперь уже самъ Спартакъ обмнялся выразительнымъ взглядомъ съ блокурымъ гладіаторомъ, сидвшимъ противъ него.

Но въ ту самую минуту, когда Спартакъ хотлъ что-то сказать, дверь отворилась и чей-то сильный голосъ проговорилъ:

— Ты вполн заслужилъ свободу, непобдимый Спартакъ!

Глаза всхъ устремились на дверь, въ которой неподвижно стояла мужественная фигура, закутанная въ широкую темную пенулу. Это былъ Луцій Катилина.

— Катилина! воскликнулъ Требоній, идя ему навстрчу. Низко кланяясь и прикладывая, по римскому обычаю, руку къ губамъ, онъ прибавилъ:

— Привтъ теб, великій Катилина. Кого изъ боговъ благодарить намъ за честь, которую оказалъ ты намъ своимъ посщеніемъ?

— Мн нужно было тебя видть, Требоній, сказалъ Катилина и тотчасъ-же прибавилъ, обращаясь къ Спартаку:

— А также и тебя.

Услыхавъ грозное имя Катилины, извстнаго всему Риму своей жестокостью, своими убійствами и своей храбростью, гладіаторы переглянулись, смущенные и даже, нужно признаться, испуганные.

— Меня?.. съ удивленіемъ спросилъ Спартакъ.

— Да, тебя, спокойно отвчалъ Катилина, садясь на табуретку и знакомъ приглашая ссть всхъ присутствующихъ.

— Я не ожидалъ встртить тебя здсь, по былъ почти увренъ что найду Требонія и онъ скажетъ мн, гд могу я увидть тебя, безстрашный мужъ.

Спартакъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ смотрлъ на Катилину.

— Теб дали свободу, продолжалъ патрицій,— которую ты пріобрлъ цною твоей крови и мужества. Но у тебя нтъ денегъ, чтобы воспользоваться ею. А такъ-какъ, благодаря твоей храбрости и искуству, я выигралъ сегодня у Кнея Долабелы десять тысячъ сестерцій, то я и хотлъ повидать тебя, чтобы отдать теб половину моего выигрыша, которая принадлежитъ теб по праву, потому что если я рисковалъ деньгами, то ты впродолженіи двухъ часовъ рисковалъ каждую минуту жизнью.

Общее одобреніе привтствовало слова благороднаго патриція, который не только унизился до разговора съ презрнными гладіаторами, но и цнилъ ихъ доблести, готовъ былъ протянуть имъ руку помощи.

Спартакъ, все еще не совсмъ освободившійся отъ нкоторой подозрительности, былъ невольно тронутъ заботливостью такого знатнаго патриція, тмъ боле, что ему никогда не приходилось встрчать въ людяхъ подобныя чувства.

— Благодарю тебя отъ души, благородный Катилина, сказалъ онъ,— за твое великодушное предложеніе. Но не могу и не имю права принять твоего подарка. Я буду учителемъ гимнастики и фехтованія въ школ моего бывшаго хозяина, и этого пока для меня довольно.

Катилина наклонился къ уху Спартака и чуть слышно прошепталъ:

— Я тоже страдаю подъ гнетомъ олигарховъ, я тоже рабъ этого презрннаго и жалкаго римскаго общества, я — гладіаторъ въ сред патриціевъ и я тоже хочу свта и свободы…

Спартакъ вздрогнулъ и съ ужасомъ отшатнулся, вопросительно глядя за своего страшнаго собесдника.

— Я все знаю, продолжалъ тотъ… и я съ вами за одно

Затмъ, возвысивъ нсколько голосъ, онъ прибавилъ:

— Итакъ, не откажись-же взять эти пять тысячъ сестерцій. Повторяю: я не дарю ихъ теб, он принадлежатъ теб по праву, какъ часть вашей общей добычи.

Тмъ временемъ, покуда вс присутствующіе превозносили до небесъ щедрость и великодушіе Катилины, онъ взялъ Спартака за руку и пожалъ ее какимъ-то- особеннымъ образомъ, такъ что тотъ вздрогнулъ.

— Ну, теперь вришь, что я все знаю? спросилъ онъ вполголоса.

Спартакъ былъ совершенно ошеломленъ. Онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ Катилин стали извстны нкоторыя таинственныя слова и таинственные знаки. Тмъ не мене было совершенно очевидно, что онъ знаетъ ихъ. Гладіаторъ отвтилъ на рукопожатіе патриція и, взявъ изъ его рукъ кошелекъ съ деньгами, положилъ его за пазуху и сказалъ:

— Я не могу достойно поблагодарить тебя сегодня, потому что слишкомъ тронутъ твоимъ щедрымъ подаркомъ. Если позволишь, я приду въ теб завтра вечеромъ, чтобъ выразить теб всю мою признательность.

Взглядъ Спартака дополнялъ то, чего не досказывали его слова. Катилина понялъ и въ знакъ согласія кивнулъ головой.

— Въ моемъ дом, отвчалъ онъ,— Спартакъ будетъ всегда желаннымъ гостемъ.

— Ну, а теперь, обратился онъ въ Требонію и прочимъ гладіаторамъ, — выпьемъ по стакану фалернскаго, если только въ этой трущоб можно найти доброе фалернское.

— Если такая бдная лачужка, какъ моя, удостоилась чести видть въ своихъ скромныхъ стнахъ такого знаменитаго патриція, какъ ты, Катилина, то какъ не найтись въ ней амфор фалернскаго, достойнаго стола самого Юпитера!

Съ этими словами Лутація низко поклонилась Катилин и вышла изъ комнаты.

— Теперь мн нужно сказать теб дна слова, обратился Катилина къ Требонію.

— Я весь къ твоимъ услугамъ, отвчалъ тотъ.

Въ то время, какъ гладіаторы молча смотрли на грознаго патриція, обмниваясь отъ времени до времени краткими замчаніями о его необыкновенномъ тлосложеніи и страшной сил, которая должна была заключаться въ его могучихъ рукахъ съ рзко очерченными, узловатыми мускулами, Катилина вполголоса разсказывалъ что-то Требонію.

— Знаю, знаю, сказалъ послдній, это серебряникъ Эзофоръ, лавка котораго на углу Священной улицы, неподалеку отъ куріи Остиліи.

— Тотъ самый. Ты отправишься къ нему, какъ-будто до собственному влеченію, и намекнешь ему, понимаешь, какъ-нибудь туманно, что ему грозитъ большая опасность, если онъ не откажется отъ своего намренія требовать отъ меня немедленнаго возвращенія пятисотъ тысячъ сестерцій, которыя я ему задолжалъ.

— Понимаю, понимаю,

— Ты ему скажешь, что, вращаясь между гладіаторами, ты нечаянно подслушалъ, что нсколько молодыхъ патриціевъ, моихъ пріятелей, набрали, разумется, безъ моего вдома, толпу гладіаторовъ, чтобъ сыграть съ нимъ какую-то скверную штуку.

— Понимаю, понимаю, и будь увренъ, благородный Катилина, что я все исполню какъ нельзя лучше.

Тмъ временемъ Лутація принесла фалернское и розлила его по чашамъ. Вс нашли вино превосходнымъ, хотя и не особенно старымъ.

— Что скажешь, великій Катилина? спросила Лутація.

— Недурно.

— Розлито въ консульство Луція Филипа и Секстія Юлія Цезаря.

— Неужели! воскликнулъ Катилина, погрузившійся при имени этихъ консуловъ въ глубокую задумчивость. Устремивъ глаза въ землю и машинально вертя въ рукахъ оловянную вилку, онъ долго стоялъ молчаливый и неподвижный среди безмолвныхъ гостей.

Очевидно, какая-то ужасная буря должна была происходить въ его душ, потому что отъ времени до времени глаза его вспыхивали какимъ-то кровавымъ блескомъ, руки вздрагивали, вс мускулы лица нервно подергивались и жила, перескавшая его лобъ, наливалась кровью и разбухала какъ веревка.

Безъ сомннія, этотъ человкъ отъ природы былъ чрезвычайно искрененъ и прямодушенъ, потому что, несмотря даже на все свое желаніе, онъ не могъ скрыть необузданныхъ страстей, волновавшихъ его грудь, и он, какъ въ зеркал, отражались на его рзкомъ, выразительномъ и подвижномъ лиц.

— О чемъ ты думаешь? Врно о чемъ-нибудь очень печальномъ? спросилъ его, наконецъ, Требоній, когда Катилина испустилъ вздохъ, похожій скоре на рычаніе льва.

— Я думалъ, отвчалъ Катилина, не поднимая глазъ,— о томъ, что въ тотъ самый годъ, когда было налито въ эту амфору фалернское вино, былъ предательски убитъ подъ портикомъ собственнаго дома трибунъ Ливій Друзъ, подобно тому, какъ нсколько лтъ тому назадъ былъ убитъ трибунъ Луцій Сатурнинъ или какъ были убиты Тиверіи и Кай Гракхи, эти благороднйшіе изъ сыновъ республики! И вс они погибли за то, что слишкомъ горячо любили свое отечество и его обездоленныхъ дтей, вс они погибли отъ той-же руки,— отъ руки подлыхъ оптиматовъ!

Затмъ посл минутной паузы онъ воскликнулъ:

— Неужели навсегда суждено погибать лучшимъ изъ нашихъ гражданъ, поднимающихъ благородный голосъ за угнетенныхъ и срывающихъ маску съ тираніи и гнуснаго лицемрія? Неужели олигархи вчно будутъ держать насъ во мрак и рабств?

— Нтъ! громовымъ голосомъ крикнулъ Спартакъ, гнвно сверкнувъ глазами и стукнувъ кулакомъ по столу.

Но замтивъ, что Катилина вскинулъ на него испытующій взглядъ, онъ тотчасъ-же опомнился и сказалъ боле спокойно:

— Нтъ, я думаю, что великіе боги не могли установить такой ужасной несправедливости.

Снова воцарилось молчаніе.

Его прервалъ Катилина.

— Бдный Друзъ, началъ онъ голосомъ, полнымъ состраданія.— Онъ былъ молодъ, смлъ, какъ левъ, и доврчивъ, какъ ребенокъ. И этимъ-то воспользовались враги его, чтобы измннически погубить его {Верри, I, 3.}.

— Я тоже пошло его, сказалъ Требоній.— Я былъ на форум, когда онъ, обращаясь къ сенаторамъ, сказалъ имъ: ‘вы все отняли отъ народа, что только можно было отнять. Вы ничего не оставили ему, кром свта и воздуха, по и ихъ вы не дали-бы ему, если-бы это было въ вашей власти’ {Великій Патроклъ, II, 57.}.

И самымъ злйшимъ изъ его враговъ былъ консулъ Луцій Филиппъ, противъ котораго народъ однажды возмутился и разорвалъ-бы его въ куски, если-бы самъ Друзъ не спасъ его, уведя въ тюрьму.

— А все таки Филиппу успли намять бока и расквасить носъ, такъ что кровь ручьемъ текла но его бород.

— Говорятъ, что Друзъ при этомъ вскричалъ: — Это не кровъ, а сокъ изъ подъ куропатокъ, намекая на постыдное обжорство Филиппа {Луцій Флоръ, III, 17.}.

Въ то время, какъ этотъ разговоръ происходилъ въ маленькой комнат, въ большой раздавались буйные и непристойные крики, которые все росли и росли по мр того, какъ осушались амфоры съ виномъ.

Вдругъ Катилина и его товарищи услышали крикъ, повторенный почти хоромъ:

— А, Родопея, Родопея!

При этомъ имени Спартакъ весь вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ свою Фракію, свои горы, свой домъ, свою бдную семью! Сколько горькихъ воспоминаній, сколько разрушенныхъ надеждъ!

— Добро пожаловать, добро пожаловать, прелестная Родопея! кричало нсколько голосовъ.

— На, выпей! Вдь ты за этимъ пришла, сказалъ могильщикъ, наливая ей стаканъ. Вс окружили двушку. Она была дйствительно очень хороша собой. Ей было не боле двадцати лтъ. Правильное розовое личико свтилось парою прелестныхъ голубыхъ глазъ, длинныя блокурыя косы раскидывались по плечамъ и вокругъ ея стройнаго стана. Она была одта въ голубую тунику, обшитую серебряной бахромой, на рукахъ блестли серебряные браслеты. Тонкая вуаль, тоже голубого цвта, повязывала ея голову, закрывая до половины лобъ. По всей ея наружности можно было догадаться, что она не римлянка, но рабыня. А костюмъ ясно обличалъ, какимъ ремесломъ, быть можетъ, противъ своей воли, должна заниматься несчастная.

Насколько можно было заключить по чрезвычайно ласковому и довольно скромному обращенію съ ней даже грубыхъ и развращенныхъ постителей таверны ‘Венеры погребальной’, эта двушка должна была обладать необыкновенной привлекательностью и стоять гораздо выше своего ужаснаго положенія. Нельзя было сомнваться также и въ томъ, что, несмотря на свою притворную веселость, она была несчастна.

Въ трущобу Лутаціи она попала въ первый разъ нсколько мсяцевъ тому, назадъ, убжавъ, вся избитая и окровавленная, отъ своего хозяина, ремесломъ сводника. Здсь ее обласкали, дали глотокъ вида, и съ тхъ поръ каждые два-три дня она непремнно заходила къ Лутаціи, гд отдыхала отъ той адской жизни, какую заставлялъ ее вести ея подлый патронъ. Она съумла своимъ милымъ личикомъ и ласковыми, но скромными манерами смягчить сердца, даже грубыхъ завсегдатаевъ Венеры погребальной, которые обращались съ ней отечески-покровительственно.

Родопея сидла рядомъ съ Лутаціей и прихлебывала изъ стакана вино, поданное ей друзьями, и шумъ, вызванный ея приходомъ, начиналъ уже утихать, какъ вдругъ въ противоположномъ углу комнаты началъ подниматься шумъ совсмъ иного рода, грозившій самыми серьезными послдствіями.

Тамъ могильщикъ Лувеній, его товарищъ по имени Арезій и нищій Веленій, расхрабрившись подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, начали бранить на чемъ свтъ стоитъ всхъ вообще патриціевъ и въ частности Катилину, присутствіе котораго въ кабак ни для кого не составляло боле тайны. Несмотря на вс усилія товарищей, унять ихъ не было никакой возможности. Особенно бсновался Арезій, верзила, мало чмъ уступавшій атлету Каю Тауривію.

— Нтъ, нтъ, клянусь Геркулесомъ, вопилъ онъ, — этимъ піявкамъ, которыя живутъ нашимъ потомъ и кровью, нельзя позволить оскорблять насъ своимъ присутствіемъ въ мстахъ, гд только мы и можемъ отдохнуть! Вонъ его!

— Плевать намъ на этого Катилину, на этого пса Суллы! Какъ онъ сметъ являться сюда, чтобы издваться надъ нашей нищетой и униженіемъ?!

Такъ говорилъ съ пной у рта Лувеній, стараясь высвободиться изъ рукъ атлета, крпко державшаго его, чтобы не дать броситься въ комнату, гд ожидали Катилина и его товарищи.

— Да перестанешь-ли ты, проклятый пьяница! говорилъ Тауривій.— Зачмъ ты задваешь тхъ, кто тебя не трогаетъ? Разв ты не видишь, что съ нимъ десять или двнадцать человкъ гладіаторовъ, которые превратятъ тебя въ мсиво, старую клячу!

— Плевать на гладіаторовъ! кричалъ въ свою очередь, какъ бсноватый, Эмилій Варинъ.— Вы, римскіе граждане, испугались презрнныхъ гладіаторовъ, годныхъ только на то, чтобъ рзать другъ друга для нашего удовольствія? Прогнать этого скота въ пурпурной тог!

— Пускай онъ убирается на свой Палатинъ! кричалъ Веленій.

— Пусть убирается хоть въ преисподнюю, лишь-бы вонъ отсюда!

— Вонъ, вонъ оптиматовъ, вонъ Катилину! крикнуло разомъ восемь или десять голосовъ.

Услыхавъ этотъ крикъ, Катилина вскочилъ съ своего мста и съ налитыми кровью глазами загородилъ собой входную дверь, не пропуская гладіаторовъ, хотвшихъ не допустить его до столкновенія съ этой сволочью. Скрестивъ на груди руки и высоко поднявъ голову, онъ грозно крикнулъ:

— Эй вы, лягушки, чего расквакались? Какъ вы смете осквернять своими устами мое имя? Чего вамъ нужно отъ Катилины, говорите, презрнные трусы!

Этотъ возгласъ на минуту смутилъ пьяную компанію. Но вскор раздался чей-то голосъ:

— Хотимъ, чтобъ ты убрался вонъ отсюда!

— Ступай себ на свой Палатинъ!

— Или въ гемонію, гд теб какъ-разъ вмсто, взвизгнулъ своимъ полуженскимъ голосомъ Эмилій Варинъ.

— Ну что-жь, прогоните меня отсюда! впередъ! Смлй, эй вы, сволочь! крикнулъ Катилина, опуская руки, какъ человкъ, готовящійся въ борьб.

Нсколько минутъ изъ враговъ его никто не шевельнулся.

— Клянусь всми ногами ада, ты не убьешь меня сзади, какъ бднаго Гратиціана! крикнулъ, наконецъ, Арезій, бросаясь впередъ.

Но Катилина нанесъ ему такой страшный ударъ кулакомъ въ грудь, что онъ пошатнулся и повалился на руки своихъ товарищей почти въ то-же самое мгновеніе, когда могильщикъ Лувеній, тоже кинувшійся на Катилину, падалъ на сосдній столъ, сраженный двумя ударами, полученными по лысому черепу.

Испуганныя женщины прижались въ уголъ и наполняли воздухъ своимъ визгомъ и крикомъ. Голоса бойцовъ, шумъ падающихъ столовъ и скамеекъ и разбиваемой посуды, стоны, брань, проклятія смшивались съ голосами Требонія, Спартака и гладіаторовъ, просившихъ Катилину пропустить ихъ впередъ и позволить расправиться съ этими пьяницами.

Тмъ временемъ Катилина сильнымъ ударомъ носка въ животъ повергъ на землю нищаго Веленія, который кинулся было на него съ ножомъ.

Толпа отступила, и Катилина, выхвативъ изъ ноженъ короткій мечъ, бросился за нею и началъ сыпать удары плашмя направо и налво по головамъ и спинамъ своихъ враговъ.

— Низкія твари! кричалъ онъ,— всегда готовыя лизать ноги того, кто топчетъ васъ въ грязь, и оскорблять того, кто снизойдетъ до васъ и протянетъ вамъ руку помощи!

Лишь только Катилина отошелъ отъ двери, Требоній, Спартакъ и вс гладіаторы ворвались въ комнату, и въ одно мгновеніе вся пьяная толпа обратилась въ бгство, такъ что въ кабак остались только могильщикъ и нищій, лежавшіе безъ чувствъ на полу, и Кай Тауривій, который, не принимая никакого участія въ свалк, стоялъ все время, скрестивъ на груди руки.

— Трусы! прорычалъ Катилина задыхающимся голосомъ. Затмъ обращаясь къ женщинамъ, продолжавшимъ визжать и плакать, онъ крикнулъ:— Замолчите-ли вы проклятыя плакальщицы! {Женщины, которыхъ нанимали плакать за гробами богатыхъ римлянъ.}

— На теб! прибавилъ онъ бросая нсколько золотыхъ монетъ на конторку Лутаціи, оплакивавшей свою разбитую посуду и неоплоченный ужинъ. Я плачу за всю эту сволочь.

Въ эту минуту Родопея, разсматривавшая Катилину, а потомъ его товарищей, поблднла какъ полотно и бросилась къ Спартаку.

— Спартакъ, милый Спартакъ! Ты-ли это? вскрикнула она.

Гладіаторъ взглянулъ на двушку и вн себя отъ волненія воскликнулъ:

— Мирца, сестра моя, возможно-ли?!

Братъ и сестра бросились на шею другъ другу среди всеобщей тишины и удивленія.

Но посл перваго изліянія чувствъ Спартакъ вдругъ отшатнулся и, схвативъ сестру за плечи, сталъ осматривать ее съ головы до ногъ. Онъ сдлался блдне смерти и дрожащимъ голосомъ прошепталъ:

— Но ты… ты стала… О, боги! простоналъ онъ, хватаясь за голову.

— Я — рабыня! рыдая говорила несчастная двушка.— Рабыня негодяя… Понимаешь? Розги, пытки, раскаленное желзо. О, Спартакъ, Спартакъ!..

— Несчастная! проговорилъ со слезами въ голос гладіаторъ, нжно прижимая къ груди сестру и покрывая лицо ея поцлуями.

Но черезъ минуту, поднявъ кверху полные слезъ глаза и потрясая сжатымъ кулакомъ, онъ крикнулъ:

— И Юпитеръ существуетъ! И у него есть молніи! Нтъ, боги — пустой мифъ, или они такъ-же несправедливы, какъ и люди.

Мирца рыдала на могучей груди брата.

— О, пусть будетъ проклята, вскричалъ со стономъ несчастный, пусть будетъ проклята во вки вковъ, память перваго человка, на земл, потому что отъ его смени произошло два поколнія людей: свободные и рабы!

ГЛАВА IV.
О томъ, что длалъ Спартакъ, получивъ свободу.

Два мсяца прошло посл событій, описанныхъ въ предыдущихъ главахъ.

Утромъ наканун январьскихъ идъ (12-го января) 676 года сильный сверный втеръ дулъ по улицамъ Рима, гоня передъ собой срыя облака, застилавшія все небо.

День былъ сумрачный и тоскливый. Хлопья снга носились въ воздух и падали на мостовую, покрывая ее сроватой грязью.

Граждане, собравшіеся по своимъ дламъ на форум, рдко показывались на самой площади, но за то тысячами толпились подъ портиками форума, куріи Остиліи, грекостазіи (дворца посланниковъ), въ особенности-жe базилики Эмилія — огромнаго крытаго зданія, построеннаго однимъ изъ предковъ ныншняго консула Марка Эмилія Лепида.

Среди безчисленной толпы, сновавшей по галере базилики, стоялъ, опершись локтями на мраморныя перила, Спартакъ, смотрвшій съ равнодушнымъ видомъ на кишвшую передъ нимъ разношерстную толпу.

На немъ была голубая туника, а поверхъ ея темнокрасный греческій палій, застегнутый на правомъ плеч небольшой серебряной пряжкой.

Неподалеку отъ него три гражданина горячо о чемъ-то разговаривали между собой.

Двое изъ нихъ — наши старые знакомцы: это атлетъ Кай Тауривій и мимическій актеръ Эмилій Баринъ. Третій принадлежалъ къ той многочисленной категоріи римскихъ гражданъ, которые, проводя все время въ праздности, жили подачками богатыхъ патриціевъ. За это кліенты, какъ называли этихъ людей, повсюду слдовали за своимъ покровителемъ — на форумъ, въ комиціи, подавая голосъ за кого онъ прикажетъ, аплодируя ему, льстя и надодая вчнымъ клянченьемъ подачекъ. Субъектъ, разговаривавшій съ Тауривіемъ и Вариномъ, назывался Апулеемъ Тудертиномъ и былъ кліентомъ Марка Красса.

Разговоръ шелъ объ общественныхъ длахъ, о послднемъ процес, о новыхъ актерахъ, пріхавшихъ изъ Греціи, и т. п. Но Спартакъ ничего не слышалъ, весь погруженный въ свои печальныя думы.

Посл того, какъ онъ встртилъ въ таверн ‘Венеры погребальной’ сестру и узналъ, въ какомъ ужасномъ положеніи она находится, первой мыслью, первой заботой бднаго фракійца было вырвать ее изъ рукъ человка, подвергавшаго ее такому униженію. Щедрость Катилины, дйствовавшаго, впрочемъ, въ этомъ случа не совсмъ безкорыстно, и тутъ явилась ему на помощь. Молодой патрицій тотчасъ-же предложилъ ему для выкупа сестры остальныя пять тысячъ сестерцій, выигранныя имъ у Долабелы.

Спартакъ съ благодарностью принялъ эти деньги, общая отдать ихъ при первой возможности, отъ чего Катилина ршительно отказался. Онъ тотчасъ-же отправился къ хозяину Мирцы и заявилъ ему о своемъ намреніи выкупить сестру. Но хищникъ, узнавъ, что дло идетъ о его родной сестр, запросилъ за двушку огромную сумму. Онъ сказалъ, что Мирна стоила ему двадцать пять тысячъ сестерцій, причемъ солгалъ на половину, что она молода, красива, скромна, очень всмъ нравится, и, принявъ все это во вниманіе, заявилъ, что двушка представляетъ собою капиталъ, по крайней мр, въ пятьдесятъ тысячъ сестерцій и поклялся Меркуріемъ и Венерой, что не отдастъ ее дешевле.

Что почувствовалъ Спартакъ при такомъ заявленіи — легче вообразить, чмъ разсказать. Онъ сталъ просить, умолять негодяя сжалиться надъ нимъ, онъ бросился къ его ногамъ, но извергъ зналъ, что съ нимъ ничего нельзя подлать, что законъ на его сторон, и потому оставался непреклоненъ.

Тогда Спартакъ вскочилъ на ноги, схватилъ его за горло и, безъ всякаго сомннія, задушилъ-бы, если-бы не вспомнилъ о своей сестр и о томъ, что, задушивъ хозяина, онъ погибнетъ самъ и ни въ какомъ случа не возвратитъ ей свободы.

Онъ успокоился и выпустилъ изъ рукъ негодяя, который, съ глазами, на половину выскочившими изъ орбитъ, и посинлымъ лицомъ, нсколько времени не могъ опомниться. Затмъ, посл нкоторой паузы Спартакъ спросилъ его спокойнымъ голосомъ:

— Такъ ты хочешь… пятьдесятъ тысячъ сестерцій?..

— Я… не хочу… ничего… убирайся… убирайся къ чорту… или позову… всхъ моихъ рабовъ…

— Прости меня… я погорячился… бдность, братская любовь… Послушай, поторгуемся, можетъ мы и сойдемся.

— Сойтись съ разбойникомъ, который съ первыхъ-же словъ начинаетъ душить! проговорилъ хозяинъ, нсколько успокоившись.— Нтъ, нтъ, убирайся, ради всхъ боговъ!

Однако, мало-по-малу бдному фракійцу удалось успокоить его и придти къ соглашенію.

Спартакъ предложилъ ему тотчасъ-же пять тысячъ сестерцій, съ тмъ, чтобы онъ поселилъ Мирцу въ отдльномъ помщеніи, гд поселится также и Спартакъ. Если черезъ мсяцъ ему не удастся выкупить сестру, то онъ, хозяинъ, вступаетъ снова во вс свои права.

Золотые червонцы блестли обворожительно, условія были самыя выгодныя, потому что негодяй выигрывалъ, ничмъ не рискуя, по крайней мр, три тысячи сестерцій, онъ согласился.

Повидавшись съ сестрою и помстивъ ее въ отдльной комнатк неподалеку отъ дома ея хозяина, Спартакъ тотчасъ-же отправился въ Субуру, гд жилъ Требоній.

Онъ разсказалъ ему о своемъ гор и сталъ умолять помочь ему.

Требоній началъ успокоивать Спартака, обнадежилъ его, общая употребить вс свои усилія, чтобы выручить его сестру, и если не совсмъ освободить ее, то, до крайней мр, защитить отъ униженія.

Немного успокоенный этими общаніями, Спартакъ отправился къ Катилин и возвратилъ ему съ благодарностью его пять тысячъ сестерцій, въ которыхъ не нуждался боле. Крамольный патрицій долго бесдовалъ съ гладіаторомъ въ своей библіотек, и, вроятно, о предметахъ чрезвычайной важности, насколько можно было судить по предосторожностямъ, принятымъ Катилиною, чтобы никто не помшалъ ихъ переговорамъ. Какъ-бы то ни было, съ этого дня Спартакъ довольно часто посщалъ патриція, и между ними установилась какая-то тайная связь.

Между тмъ Требодій, любившій Спартака и имвшій на него свои виды, горячо занялся дломъ Мирцы. Въ качеств друга Ортензія, котораго онъ былъ горячимъ поклонникомъ, онъ предложилъ чрезъ него Валеріи, его сестр и жен Суллы, купить Мирцу себ въ горничныя. Двушка была хороша собой, образована, умла говорить по-гречески и была хорошо знакома съ приготовленіемъ и употребленіемъ разныхъ благовоній и притираній.

Валерія заявила, что она не прочь купить двушку, если та ей поправится. Она пожелала повидаться съ ней и осталась ею совершенно довольна. Черезъ нсколько дней она дйствительно купила Мирцу за сорокъ пять тысячъ сестерцій.

Хотя такой исходъ и не вполн удовлетворилъ Спартака, который желалъ-бы видть сестру совершенно свободною, по онъ понималъ, что пока лучшаго онъ не могъ ожидать и отнын сестра его все-же избавлена, и, вроятно, навсегда, отъ той ужасной жизни, какую ей приходилось вести у своего патрона.

Успокоившись съ этой стороны, Спартакъ весь отдался какому-то таинственному и чрезвычайно важному длу. Онъ безпрестанно бывалъ у Катилины и подолгу разговаривалъ съ нимъ наедин. Каждый день его можно было встртить въ разныхъ гладіаторскихъ школахъ Рима, въ тавернахъ, ночлежныхъ домахъ и всхъ притонахъ, гд обыкновенно собирались рабы и гладіаторы.

Что-же онъ замышлялъ? Къ чему готовился?

Онъ самъ еще смутно понималъ свои стремленія.

Теперь-же онъ стоялъ въ галере эмиліевой базилики и до такой степени погрузился въ свои размышленія, что ни одного слова не слышалъ изъ громкихъ разговоровъ и не замчалъ своихъ знакомыхъ.

— И отлично сдлалъ, отлично сдлалъ, восклицалъ между тмъ Кай Тауривій, продолжая начатую рчь. Этотъ Сулла думалъ, что такъ легко разрушить память о подвигахъ Марія! Ха, ха, ха! Онъ воображалъ что для этого достаточно повалить его конную статую и разрушить тріумфальную арку, поставленную въ Капитоліи въ честь его побдъ надъ Кимирами! Нтъ, со всей своей свирпостью, со всмъ могуществомъ, онъ можетъ разрушать весь городъ и истребить до послдняго его жителей, но не въ силахъ заставить насъ забыть, что Югурта былъ побжденъ, а при Сектійскихъ Водахъ кимиры были разбиты.

— Дуракъ! визжалъ своимъ бабьимъ голосомъ Эмилій Варинъ,— а вотъ на зло ему консулъ Лепидъ украсилъ эту базилику барельефами, изображающими побды Марія надъ кимирами!

— О, этотъ Лепидъ стоитъ поперегъ горла диктатору!

— Ленидъ! презрительно воскликнулъ толстый кліентъ Марка Красса. Что можетъ сдлать Сулл какой-нибудь Лепидъ? Тоже, что комаръ слону.

— Ну нтъ! сказалъ Тауривій. Не даромъ-же Сулла такъ противился его избранію. Знаетъ кошка, чье мясо съла! Лепидъ — другъ Марія!

— Такъ что-де?

— А то, что въ этомъ году что-нибудь да будетъ!

— Да, да, подтвердилъ Варинъ. Не даромъ въ деревн Аримино случилось ужасное чудо.

— Какое?

— Птухъ, заговорилъ человческимъ голосомъ.

— Что ты! Не можетъ быть.!

— Вотъ еще,— не можетъ быть! Когда весь Римъ только объ этомъ и говоритъ. Извстіе привезли патрицій Валерій, его семья и вс слуги. {Плиній. Естеств. истор. X, I.}

— Ну, это дйствительно не спроста, что нибудь да будетъ! бормоталъ Апулей, который какъ человкъ очень набожный, видлъ во всемъ необыкновенномъ какое-нибудь знаменіе боговъ.

— Авгуры уже собрались, чтобы разобрать какой можетъ быть тайный смыслъ этого необыкновеннаго явленія.

— Что-же до меня прибавилъ актеръ, подмигивая атлету, то я, хотя и не авгуръ, но отлично понимаю, что это значитъ.

— О! вскричалъ Апулей, выпяливая глаза.

— Это богиня Веста гнвается за непристойное поведеніе одной изъ своихъ жрицъ.

— Ха, ха, ха! понимаю! Это правда. Хорошо сказано, восклицалъ атлетъ со смхомъ.

— Счастливы вы, что все такъ скоро понимаете. А я такъ, признаюсь, ничего до сихъ поръ не понялъ.

— Полно строить дурачка!

— Клянусь Юноной, матерью ботовъ…

— Ну ладно: Вариній намекаетъ на гршную связь твоего патрона Жарка Красса съ весталкой Лициніой {Плутархъ, Жизнь Красса.}.

— Ложь и клевета! съ негодованіемъ вскричалъ врный кліентъ. Такихъ гнусностей не только не слдуетъ говорить, но и думать.

— А я говорю тоже самое, насмшливо сказалъ Варинъ. Но поди разуврь вотъ этихъ добрыхъ квиритовъ, которые вс въ одинъ голосъ вопятъ о святотатственной любви твоего патрона къ прекрасной весталк.

— Повторяю — все это гнусная клевета.

— Послушай, любезный Апулей,— что ты отрицаешь — это похвально,— такъ и слдуетъ. Но вдь насъ на мякин не проведешь. Мы знаемъ, что знаемъ. Любви и кашля — не спрячешь, говоритъ пословица. Ты будешь твердить: нтъ, мы будемъ твердить да. А ты лучше молись Венер Мурційской, сколько только даютъ теб мочи подачки твоего патрона, чтобъ въ это дло не вмшался цензоръ.

Въ эту самую минуту человкъ средняго роста, но съ чрезвычайно сильной грудью, широкими плечами и геркулесовскими руками подошелъ къ Спартаку и тихо тронулъ его за плечо. Мужественное, энергичное лицо этого человка, окаймленное черною, какъ смоль, бородою, обнаруживало силу характера и ршительность. Черные глаза дышали отвагой и какимъ-то дтскимъ добродушіемъ. Это былъ одинъ изъ друзей Спартака — галлъ Крассъ.

— Неужели ты такъ погрузился въ свои думы, что смотришь и ничего не видишь? спросилъ онъ.

— Ахъ, это ты, Крассъ! воскликнулъ Спартакъ, проводя рукой по лбу, какъ-будто для того, чтобы отогнать навязчивыя мысли.— Я тебя не узналъ.

— Однако, ты смотрлъ прямо на меня, когда я гулялъ внизу съ нашимъ ланистомъ Аціономъ.

— Зачмъ-же это ты ему понадобился?

— Онъ все проситъ меня, чтобъ я тебя уговорилъ снова продаться ему въ гладіаторы. Сулитъ сорокъ тысячъ сестерцій.

— О, будь онъ проклятъ съ своими сестерціями! со злобой проговорилъ Спартакъ.— Ну, что новаго?

— Видлъ Орторикса. Онъ вернулся изъ своего путешествія.

— Былъ въ Капу?

— Былъ.

— Переговорилъ съ кмъ-нибудь?

— Съ однимъ германцемъ, по имени Окноманомъ. Онъ считается самымъ сильнымъ и смлымъ во всей школ.

— Ну и что-же? спросилъ Спартакъ вн себя отъ нетерпнія.— Что-же?

— Этотъ Окноманъ замышлялъ почти то-же, что замышляемъ и мы. Онъ тотчасъ-же согласился пристать къ нашему союзу и общалъ вербовать намъ сторонниковъ въ сред гладіаторовъ школы Лентула Батіата.

— О, воскликнулъ вполголоса Спартакъ, радостно поднявъ глаза къ верху, — если боги, обитатели Олимпа, не отнимутъ отъ насъ своего покровительства, то черезъ нсколько лтъ рабство исчезнетъ съ лица земли!

— Но Орториксъ передаетъ, продолжалъ Крассъ,— что этотъ Окноманъ очень храбръ, но чрезвычайно горячъ, неостороженъ и непредусмотрителенъ.

— О, это плохо, очень плохо, клянусь Геркулесомъ.

— Я подумалъ то-же самое.

Оба рудіарія {Рудіаріями называли въ Рим гладіаторовъ, получившихъ свободу. Т изъ нихъ, которымъ была пощажена народомъ жизнь, тоже становились рудіаріями.} нсколько времени молчали. Наконецъ, Крассъ спросилъ:

— А Катилина?

— Начинаю убждаться, отвчалъ Спартакъ, — что онъ никогда не пойдетъ за одно съ нами.

— Такъ, стало быть, вс разсказы о его храбрости и ршительности — пустая выдумка?

— Нтъ, онъ безстрашенъ и вдобавокъ чрезвычайно уменъ. Но онъ римлянинъ: ему хотлось-бы воспользоваться нашими мечами для собственнаго возвышенія, чтобы потомъ оставить насъ ни съ чмъ. Кром того онъ боится за свою будущность, если соединится съ нами, презрнными гладіаторами.

Затмъ, посл нкоторой паузы, онъ прибавилъ:

— Сегодня вечеромъ у него соберутся его друзья. Я приду, чтобы окончательно уговориться съ ними относительно общаго дла, хотя боюсь, что изъ этого ничего ее выйдетъ.

— Но неужели-же паша тайна извстна и ему, и его друзьямъ?

— Не безпокойся: они не выдадутъ ее никому. Римляне такъ презираютъ насъ, что считаютъ смтными вс наши попытки освободиться отъ ихъ власти. Для нихъ мы даже не люди, а полу-животныя {Ювеналъ, Сат. V, стихъ 221: ‘Oh demens! Ita servcis homo est?’ — О, безумецъ! Разв рабъ — человкъ? Луцій Флоръ, III, 20: ‘Secundum hominum Genussunt’.}.

— О, Спартакъ, вскричалъ Крассъ, и въ глазахъ его засвтился какой-то дикій огонь, — больше, чмъ за то, что ты спасъ мн жизнь въ цирк, я люблю тебя за твердость, съ какой ты ведешь наше великое дло, несмотря на вс препятствія! О, дай намъ когда-нибудь помриться подъ твоимъ начальствомъ съ этими гордыми всемірными грабителями и показать имъ въ открытомъ пол, точно-ли мы принадлежимъ къ низшей пород, чмъ они.

— О, я буду работать на пользу пагаего дла, пока только во мн останется искра жизни! проговорилъ Спартакъ твердымъ голосомъ.— Ему отдалъ я вс силы души и либо доведу его до конца, либо погибну за него!

Онъ пожалъ руку Красса, который въ волненіи приложилъ ее къ сердцу.

— Спартакъ, спаситель мой, проговорилъ онъ растроганнымъ голосомъ.— Изъ такихъ людей, какъ ты, выходятъ герои.

— Или мученики! прошепталъ Спартакъ, задумчиво склоняя голову на грудь.

Оба друга вышли изъ базилики и, пройдя черезъ форумъ, направились къ Палатину. Тамъ находился портикъ Катула, гд они разсчитывали встртить Катилину.

Домъ Катула, бывшаго вмст съ Маріемъ консуломъ въ 652 году, принадлежалъ къ числу роскошнйшихъ и красивйшихъ въ Рим. Великолпный портикъ его, украшенный трофеями, отнятыми у кимвровъ, былъ любимымъ мстомъ прогулокъ римскихъ женщинъ, занимавшихся здсь гимнастическими играми. Неудивительно поэтому, что сюда-же стекались и молодые щеголи — патриціи и всадники, жаждавшіе посмотрть на прелестныхъ квиритокъ.

Когда Крассъ и Спартакъ подошли къ дому Катула, густая стна мужчинъ уже окружала портикъ, любуясь женщинами, которыхъ нахало сегодня больше обыкновеннаго, вслдствіе дурной погоды и снга, падавшаго на улиц.

И дйствительно, можно было залюбоваться красотою этихъ безчисленныхъ, точно выточенныхъ изъ слоновой кости, обнаженныхъ рукъ, блоснжныхъ, чуть прикрытыхъ грудей и олимпійскихъ плечъ, украшенныхъ цлымъ моремъ драгоцнныхъ камней, жемчуга, золота, пурпура и тончайшихъ шерстяныхъ матерій, расположенныхъ самыми живописными складками.

Тутъ очаровывала всхъ своей красотою Семпронія, любовница Катилины, прозванная впослдствіи за красоту и умъ блистательной и погибшая въ битв при Арецо, сражаясь какъ мужчина, рядомъ съ Катилиною, Аврелія, мать Цезаря, Валерія, жена Судлы, весталка Лицинія, Орестила, Целія и многія, многія сотни другихъ матронъ и двушекъ, принадлежавшихъ къ знатнйшимъ римскимъ семействамъ.

Спартакъ и Крассъ, подойдя въ портику, стали искать глазами Катилину и вскор увидли его у одной колоны, онъ разговаривалъ съ Квинтомъ Куріемъ, развратнымъ пьяницей, бывшимъ впослдствіи причиной открытія заговора самого Катилины, и молодымъ Луціемъ Бестіей, впослдствіи консуломъ партіи плебеевъ въ годъ помянутаго заговора.

Стараясь не задть никого и идти задами, какъ подобало людямъ такого низкаго званія, Спартакъ и Крассъ подошли къ грозному патрицію, съ язвительной улыбкой говорившему друзьямъ:

— Непремнно подойду къ весталк Лициніи, за которой все увивается этотъ толстякъ Крассъ, и разскажу ей про его связь съ Эвтибидой.

— Да, да, подтвердилъ Луцій Бестія.— Скажи ей, что онъ даже подарилъ ей двсти тысячъ сестерцій.

— Маркъ Крассъ подарилъ двсти тысячъ сестерцій! вскричалъ Катилина.— Да вдь это чудо, гораздо боле удивительное, чмъ то, что птухъ заговорилъ человческимъ языкомъ въ Аримин!

— Это дйствительно удивительно, замтилъ Квинтъ Курій, — по только потому, что онъ скупъ, какъ никто другой. А на самомъ дл для Марка Красса двсти тысячъ сестерцій — то-же, что капля воды, вычерпнутая изъ Тибра.

— О, да, сказалъ Луцій Бестія, и глаза его загорлись завистью.— Вдь у него больше семи тысячъ талантовъ!

— То-есть полтора миліярда сестерцій {Плутархъ, Жизнь Красса. Имущество этого человка оцнивалось въ 7,100 талантовъ, что составляетъ около 400,000,000,000 фр. или 100,000,000,000 рублей. Что передъ нимъ Ротшильдъ!}!

— Ужасное богатство! Можно было-бы не поврить, если-бы мы не знали наврное, что оно не преувеличено.

— Вотъ какъ премудро устроена наша республика! съ горечью воскликнулъ Катилина.— Человкъ ничтожный, неспособный можетъ достигнуть всего, чего захочетъ. А я, хотя чувствую, что могу предводительствовать арміями, не могъ никогда добиться самой ничтожной должности, потому что бденъ и обремененъ долгами {Салюстій, Catilinaria.}. А если завтра Крассу придетъ тщеславная фантазія сдлаться военачальникомъ въ какомъ-нибудь поход, онъ получитъ все, что ему угодно, потому что ему легко купить не только голодную чернь, но и весь продажный сенатъ.

— И подумаешь, какими средствами пріобрлъ онъ свое колосальное богатство!

— О, да! Онъ скупалъ за ничтожныя деньги конфискованное имущество жертвъ проскрипцій Суллы! сказалъ Луцій Бестія.

— Такъ-что теперь половина всхъ домовъ въ Рим принадлежитъ ему {Плутархъ, Жизнь Марка Красса.}.

— И это справедливо? со злобой спросилъ Бестія.— Это честно?

— Это удобно! съ язвительной улыбкой сказалъ Катилина.

— И неужели это не перемнится! воскликнулъ Квинтъ Курій.

— Должно-бы перемниться, пробормоталъ Катилина,— но кто знаетъ, что написано въ адамантовой книг судебъ!

— О, стоило-бы только захотть! сказалъ молодой Бестія.— Если-бы только голодающіе, нищіе римляне сознали свою силу и если-бы у нихъ явился смлый вождь, то онъ раздавилъ-бы однимъ взмахомъ руки ничтожную кучку оптиматовъ.

— Не въ пустыхъ словопреніяхъ и не въ безсильной брани слдуетъ намъ изливать свой гнвъ, торжественно проговорилъ Катилина.— Мы должны въ тайн нашихъ домовъ обдумать серьезно наше обширное предпріятіе и въ свое время твердой рукой привести его въ исполненіе {Салюстій, Catilinaria.}. Молчи и жди, другъ Луцій. Можетъ быть, наступитъ скоро день, когда намъ удастся однимъ сильнымъ толчкомъ разрушить это ветхое зданіе, въ подвалахъ котораго мы томимся. Оно только съ виду кажется крпкимъ и величественнымъ, внутри-же давно сгнило.

— Смотрите, смотрите, какъ веселъ сегодня Ортензій! воскликнулъ Курій, какъ-бы желая перемнить разговоръ.— Онъ все еще не можетъ нарадоваться отъзду Цицерона, потому что теперь онъ остался безъ соперниковъ на форум.

— О, что за трусъ этотъ Цицеронъ! съ презрніемъ сказалъ Катилина.— Лишь только замтилъ, что Сулла хмурится на него за его юношескій энтузіазмъ къ Марію, онъ тотчасъ-же удралъ въ Грецію.

— Да, вотъ ужь два мсяца, какъ онъ исчезъ изъ Рима.

— Если-бы у меня было его краснорчіе, пробормоталъ Катилина, стиснувъ кулакъ,— въ два года я сдлался-бы владыкою Рима!

— Теб недостаетъ его краснорчія, ему — твоего мужества.

— Однако, прибавилъ Катилина, и лицо его снова сдлалось задумчивымъ, — если намъ не удастся привлечь его на нашу сторону — что весьма маю вроятно при его бабьемъ характер и кисло-сладкихъ платоническихъ добродтеляхъ,— то онъ можетъ сдлаться страшнымъ орудіемъ противъ насъ въ рукахъ нашихъ враговъ.

Вс три патриція умолкли.

Въ эту минуту живая стна, окружавшая портикъ, раздвинулась, и между колонъ показалась величественная фигура Валеріи, жены Суллы, въ сопровожденіи Ортензія и толпы ухаживателей, она шла, къ своимъ богато-убраннымъ золотомъ и пурпуромъ носилкамъ, принесеннымъ четырьмя сильными кападокійскими рабами къ самому входу портика.

Она закуталась въ тяжелую паллу дорогой восточной матеріи темно-синяго цвта, скрывъ отъ глазъ своихъ поклонниковъ прелести, которыми такъ щедро одарила ее природа.

Лицо ея было блдно, большіе черные глаза смотрли неподвижно съ выраженіемъ не то скуки, не то пресыщенія, что вовсе было не къ лицу женщин, вышедшей замужъ всего мсяцъ тому назадъ.

Граціознымъ движеніемъ головы она отвчала на поклоны тснившихся вокругъ нея патриціевъ и, скрывая подъ улыбкой легкую звоту, пожала руки двумъ молодымъ щеголямъ, бросившимся помогать ей войти въ носилки. Затмъ она сама задернула занавску и знакомъ приказала рабамъ идти.

Кападокійцы подняли носилки и двинулись впередъ, предшествуемые скороходомъ Anteambulo, на обязанности котораго лежало расчищать впереди дорогу.

Освободившись, наконецъ, отъ толпы ухаживателей, Валерія вздохнула свободне и разсянно стала смотрть по сторонамъ. Но видъ сраго неба и грязной улицы навелъ на нее еще большую скуку.

Тмъ временемъ Спартакъ, стоявшій вмст съ Крассомъ немного позади, какъ мы сказали это выше, увидя садившуюся въ носилки матрону, тотчасъ-же узналъ въ ней госпожу своей сестры. Кровь бросилась ему въ лицо и, тронувъ слегка за плечо своего товарища, онъ сказалъ:

— Смотри — это Валерія, жена Суллы.

— Клянусь священнымъ арелатскимъ лсомъ, никогда не видывалъ я такой красавицы!

Въ это время носилки супруги бывшаго диктатора проходили въ двухъ шагахъ отъ нихъ, и глаза Валеріи нечаянно встртились съ глазами Спартака.

Молодая женщина точно встрепенулась, какъ-будто отъ неожиданнаго толчка. Щеки ея слегка зарумянились и, устремивъ свои черныя огненныя очи на фракійца, она даже высунула немного голову, не сводя съ него глазъ втеченіи нсколькихъ секундъ.

— Чортъ побери! воскликнулъ Крассъ, отъ котораго не укрылись эти несомннные признаки благосклонности знатной матроны къ своему счастливому товарищу.— Милый мой Спартакъ, богиня Фортуна — какъ и слдуетъ такой капризной и своенравной женщин — схватила тебя сегодня за волосы, или, лучше сказать, ты, дружище, схватилъ за косы легкомысленную богиню. Такъ держи-же ее, держи крпко, чтобы, когда она вырвется, у тебя все-же что-нибудь да осталось отъ нея.

Если-бы во время этой рчи Крассъ взглянулъ на Спартака, то замтилъ-бы, какъ тотъ вдругъ поблднлъ и лицо его судорожно исказилось подъ вліяніемъ какого-то внутренняго волненія.

Но когда галлъ кончилъ, Спартакъ усплъ уже оправиться, и голосомъ, который постарался сдлать спокойнымъ, отвчалъ:

— Да замолчи ты, съумасшедщій! Что это ты тамъ мелешь про Фортуну! Клянусь булавой Геркулеса, ты слпе всякаго андабата {Андабатами, какъ читатель, вроятно, помнитъ, назывались гладіаторы, сражавшіеся съ опущеннымъ забраломъ, не видя другъ друга.}.

И, желая прекратить этотъ непріятный для него разговоръ, Спартакъ подошелъ къ Луцію Катилин и почтительно спросилъ:

— Прикажешь придти къ теб сегодня вечеромъ, благородный Катилина?

Катилина обернулся.

— Да, приходи непремнно. Но только не говори: ‘сегодня вечеромъ’, потому что уже темнетъ, а говори: ‘немного перегодя’.

— Приду немного перегодя, сказалъ Спартакъ, поклонившись и отходя въ сторону.

Нсколько минутъ оба рудіарія о чемъ-то горячо разговаривали другъ съ другомъ, затмъ оба молча пошли по направленію въ Священной улиц.

— Клянусь Плутономъ, я совершенно теряюсь въ лабиринт твоей души! сказалъ Луцій Бестія, смотрвшій вытаращивъ глаза, какъ Катилина за-просто разговариваетъ съ гладіаторомъ.

— А что такое? наивнымъ тономъ спросилъ Катилина.

— Римскій патрицій дружески бесдуетъ съ презрннымъ гладіаторомъ!

— Это ужасно, неслыханно! Не правда-ли? сказалъ съ саркастическимъ смхомъ патрицій.

Затмъ, не ожидая отвта, онъ прибавилъ уже совсмъ другимъ тономъ:

— Сегодня жду васъ къ себ. Поужинаемъ, повеселимся и поговоримъ о серьезныхъ вещахъ.

Тмъ временемъ Спартакъ и Крассъ шли по Священной улиц. Вдругъ они столкнулись съ молодой богато-одтой двушкой поразительной красоты. Она шла навстрчу имъ въ сопровожденіи молоденькой двушки.

Красота и грація этой незнакомки съ рыжими волосами и огромными срыми глазами была такова, что Крассъ остановился передъ нею точно вкопанный.

— Гезу! {Гезу — такъ звали верховнаго бога галловъ.} что за красавица! прошепталъ онъ.

Спартакъ, задумчиво шедшій рядомъ съ Крассомъ, поднялъ голову и взглянулъ на двушку, которая, не обращая никакого вниманія на восторгъ галла, устремила глаза на Спартака и сказала по-гречески:

— Да помогутъ теб великіе боги, доблестный Спартакъ!

— Благодарю тебя, прелестная двушка, отвчалъ онъ съ нкоторымъ смущеніемъ и удивленіемъ,— и пусть Венера индійская будетъ твоей покровительницей.

Молодая двушка подошла ближе и вполголоса проговорила:

— Свта и свободы, непобдимый Спартакъ!

Фракіецъ вздрогнулъ, услыхавъ оти слова, и, нахмуривъ брови, окинулъ незнакомку подозрительнымъ взглядомъ.

— Не понимаю, что означаютъ твои шутки, красавица.

— Это, не шутка — и ты напрасно притворяешься со мной. Это — крикъ всхъ угнетенныхъ. Я — куртизанка Эвтибида, гречанка родомъ, бывшая рабыня, тоже принадлежу къ ихъ числу.

При этомъ она взяла широкую руку Спартака и пожала со въ своихъ маленькихъ ручкахъ.

Фракіецъ снова вздрогнулъ.

— Она не шутитъ! Ей тоже извстны наши тайные знаки.

Онъ снова взглянулъ на двушку, смотрвшую ему прямо въ глаза съ торжествующей улыбкой.

— Ну… пусть-же намъ помогутъ боги!

— Я живу на Священной улиц, недалеко отъ храма Януса. Приходи ко мн, я могу оказать теб немало услугъ въ твоемъ святомъ дл.

Но такъ-какъ Спартакъ все еще стоялъ въ нершительности, она устремила на него взглядъ, полный мольбы, и воскликнула:

— Приходи!

— Хорошо, приду, отвчалъ Спартакъ.

— Salve, сказала двушка по-латыни, кланяясь обоимъ гладіаторамъ.

— Salve, отвчалъ Спартакъ.

— Salve, о, чудная богиня красоты! вскричалъ Крассъ, неспускавгаій все время глазъ съ прелестной двушки.

Долго еще стоялъ онъ и смотрлъ вслдъ удалявшейся Эвтибид, и неизвстно, сколько времени продолжалось-бы его оцпепеніе, если-бы голосъ Спартака не заставилъ его очнуться.

— Крассъ, скоро-ли ты пошевелишься?

Галлъ встрепенулся и молча пошелъ рядомъ съ своимъ другомъ. Но, пройдя шаговъ тридцать, онъ воскликнулъ:

— Ну, какъ-же мн не назвать тебя любимцемъ Фортуны? О, неблагодарный! Ты-бы долженъ воздвигнуть храмъ этой капризной богин, распростершей надъ тобою оба свои крыла.

— Что нужно отъ меня этой двушк?

— Не знаю и знать не хочу. Но знаю, что если Венера существуетъ, то она не можетъ быть прекрасне этой гречанки.

Въ это время скороходъ, сопровождавшій носилки Валеріи, подошелъ къ двумъ рудіаріямъ и спросилъ:

— Который изъ васъ Спартакъ?

— Я, отвчалъ фракіецъ.

— Твоя сестра Мирца будетъ ждать тебя сегодня около полуночи. Ей нужно поговорить съ тобой объ очень важномъ дл, нетерпящемъ отлагательства.

— Скажи ей, что я приду.

Скороходъ вернулся на свое мсто, а оба друга пошли дальше и вскор исчезли, завернувъ за уголъ.

ГЛАВА V.
Столовая Катилины и будуаръ Валеріи.

Въ небольшомъ, по убранномъ со всей роскошью тогдашняго времени триклині, ярко освщенномъ двнадцатью канделябрами, поддерживаемыми двнадцатью бронзовыми статуями эфіоповъ, украшенныхъ золотыми ожерельями и браслетами, покойно развалившись на мягкихъ обденныхъ ложахъ, опираясь локтемъ въ пурпурныя подушки, сидли молодые римскіе патриціи, гости Катилины.

Вс они были одты въ обденныя платья изъ тончайшей блоснжной шерстяной матеріи, у всхъ были на головахъ внки изъ розъ, хмля и лавра. Роскошный ужинъ приходилъ уже къ концу. Веселье гостей, безпрестанныя шутки и остроты свидтельствовали объ искуств повара Катилины, а еще боле объ усердіи его кравчихъ.

Прислужники всевозможныхъ разрядовъ, одтые въ блыя туники, стояли передъ столами, внимательно слдя за малйшимъ движеніемъ гостей, стараясь не только исполнить, но и предъугадать малйшее ихъ желаніе.

— Налей-ка мн фалернскаго! воскликнулъ вдругъ уже осипшимъ отъ хмля голосомъ сенаторъ Куріонъ, протягивая свою чашу одному изъ кравчихъ.— Налей мн фалернскаго! Хочу выпить во славу щедротъ Катилины, и пусть издохнегъ отъ жадности гнусный скряга Крассъ.

— Этому пьяниц остается только запть въ честь твою оду Пиндара, шепнулъ Луцій Бестія Катилин, сидвшему съ нимъ рядомъ.

— Для этого ему недостаетъ памяти, которую онъ давно уже оставилъ на дн своей чаши, отвтилъ Катилина.

— Крассъ, Крассъ! Это мой кошмаръ! Мысль о немъ не даетъ мн покоя! проговорилъ со вздохомъ Кай Веръ, молодой человкъ, необыкновенно корыстолюбивый и алчный, пріобрвшій впослдствіи весьма незавидную славу своими грабительствами въ качеств проконсула Галіи и претора Сициліи {Цицеронъ: Рчь противъ Вера.}.

— Бдный Веръ! сказалъ съ насмшливой улыбкой Авлъ Габиній, красивый юноша, сидвшій на почетномъ мст въ качеств ‘царя пира’.— Несмтныя богатства Красса мшаютъ теб спать!

— О, неужели это никогда не измнится! со вздохомъ воскликнулъ Веръ.

— И о чемъ думали эти болваны Гракхи и этотъ оселъ Друзъ, когда взбудоражили весь городъ изъ-за раздленія полей между плебеями, сказалъ Кай Антоній,— когда столько бдныхъ патриціевъ!

— А между тмъ, кто бдне насъ, кто больше насъ страдаетъ подъ игомъ жадныхъ серебряниковъ {Въ Рим серебряники, т. е. ювелиры, были вмст съ тмъ и ростовщиками.} и несправедливыхъ законовъ!? воскликнулъ, скрежеща зубами, Луцій Бестія.

— Мы только, кажется, на-смхъ родились патриціями, и глупая чернь въ шутку считаетъ насъ могущественными, сказалъ съ горечью Лентулъ Сура.

— Мы — нищіе, одтые въ лареклавы!

— Мы — капоцензы въ пурпурныхъ тогахъ!

— Долой законы двнадцати таблицъ!

— Смерть серебряникамъ!

— Пусть Юпитеръ своими молніями истребитъ безстыдный сенатъ!

— Но пусть онъ предупредитъ меня заране, чтобы я могъ не придти въ этотъ день! пробормоталъ заплетающимся языкомъ совершенно пьяный Куріонъ.

Взрывъ хохота былъ отвтомъ на это совершенно неожиданное, но весьма благоразумное замчаніе пьяницы.

Въ это время въ триклиній вошелъ рабъ и, подойдя къ хозяину дома, что-то шепнулъ ему на ухо.

— А, наконецъ-то! вскричалъ громкимъ голосомъ Катилина.— Проси тотчасъ-же и его, и его тнь {Umbra — тнь,— такъ звали товарища, котораго каждый изъ приглашенныхъ на пиръ имлъ право привести съ собой.}.

Рабъ поклонился и направился въ выходу, но Катилина позвалъ его и прибавилъ:

— Будьте съ ними какъ можно почтительне. Умойте имъ ноги и натрите благовоніями, надньте на нихъ обденное платье и внки.

Рабъ поклонился снова и вышелъ, а Катилина, подозвавъ своего дворецкаго, сказалъ:

— Эпафоръ, прикажи тотчасъ-жe подать два прибора и ушли всхъ слугъ, а потомъ приготовь въ экседр (разговорной зал) все нужное, чтобы весело провести остатокъ ночи.

Пока дворецкій (триклинархъ) исполнялъ приказанія своего хозяина, гости прихлебывали изъ серебряныхъ чашъ пятидесятилтнее фалернское и съ любопытствомъ ожидали двухъ новыхъ гостей. Вскор они дйствительно вошли, одтые въ блыя туники, съ внками розъ на голов.

Это были Спартакъ и Крассъ.

— Боги да благословятъ хозяина этого дома и его благородныхъ гостей! сказалъ, входя, Спартакъ.

— Привтъ вамъ, благородные патриціи! прибавилъ Крассъ.

— Привтъ и теб, и твоему другу, доблестный Спартакъ, отвчалъ Катилина, идя навстрчу рудіарію.

Взявъ Спартака за руку, онъ подвелъ его къ тому мсту, гд возлежалъ самъ, и предложилъ ему занять его, затмъ онъ усадилъ Красса на ложе, стоявшее противъ консульскаго мста и самъ помстился съ нимъ рядомъ.

— Мн очень жаль, Спартакъ, что ты не захотлъ раздлить мой ужинъ съ этими благородными и достойными юношами.

— Я не могъ придти, но я предупреждалъ тебя объ этомъ, если только твой привратникъ исполнилъ мое порученіе.

— Онъ сказалъ мн, что ты не придешь раньше ночи, по…

— Теб извстно, что могло меня задержать. Теперь я могу сказать все, чего не ршался доврить привратнику: мн пришлось постить мсто, гд собралось нсколько человкъ гладіаторовъ, пользующихся большимъ вліяніемъ въ сред этихъ несчастныхъ…

— Такъ-что, спросилъ нсколько насмшливымъ голосомъ Луцій Бестія, — гладіаторы не на шутку задумали освободиться? Они составляютъ тайныя общества и собираются защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ.

Насмшка не ускользнула отъ чуткаго уха Спартака. Вся кровь бросилась ему въ лицо и, гнвно сверкнувъ глазами, онъ вскричалъ:

— Да! Клянусь всми молніями Юпитера, и мы…

Но, опомнившись, онъ вдругъ перемнилъ тонъ и смиренно продолжалъ:

— И мы освободимся, если это будетъ угодно богамъ и вамъ, благородные патриціи.

— Этотъ проклятый гладіаторъ реветъ, какъ быкъ, пробормоталъ Куріопъ, начинавшій совсмъ было засыпать.

— Такое нахальство было-бы подъ стать самому Луцію Корнелію Сулл, диктатору, прибавилъ Кай Веръ.

Катилина, понимая, до чего могутъ довести сарказмы Бестіи, вмшался въ разговоръ и, вставъ съ своего мста, сказалъ:

— Вамъ, благородные римскіе патриціи, которыхъ наглые оптиматы лишили того, чего вы вполн заслужили своимъ рожденіемъ и доблестями, вамъ представляю я этого рудіарія Спартака, который, по своему мужеству, долженъ-бы родиться не фракійцемъ, а римскимъ гражданиномъ и патриціемъ. Сражаясь въ нашихъ легіонахъ, онъ получилъ гражданскую корону и чинъ декана…

— Что не помшало ему дезертировать при первой возможности, прервалъ Луцій Бестія.

— Какъ! вскричалъ Катилина.— Вы поставите ему въ вину, что онъ покинулъ наши знамена, когда мы пошли войною противъ его родины? Вы упрекнете его въ томъ, что онъ захотлъ защищать свое отечество, семью и боговъ? Кто-бы изъ насъ, еслибы онъ былъ взятъ въ плнъ Митридатомъ и служилъ въ его войскахъ, не счелъ-бы своимъ долгомъ дезертировать, лишь только показались-бы римскіе орды?

Одобрительный ропотъ былъ отвтомъ на эти слова.

— Теперь этотъ самый человкъ, который на вашихъ глазахъ, на глазахъ всего римскаго народа показалъ мужество, достойное не гладіатора, а герои, этотъ самый человкъ, подобно намъ стоящій выше своего положенія и подобно намъ томящійся подъ игомъ олигарховъ, уже нсколько лтъ, какъ задумалъ предпріятіе трудное, опасное, по великое: онъ образовалъ среди гладіаторовъ тайное общество, съ цлью поднять ихъ противъ тирановъ, заставляющихъ ихъ умирать въ амфитеатрахъ на потху толп, и возвратить имъ свободу и человческія нрава.

Катилина на минуту умолкъ. Затмъ съ новою силою онъ продолжалъ:

— Но не то-же-ли замышляемъ и мы? Они хотятъ освобожденія, но разв не того-же добиваемся и мы? Противъ кого, какъ не противъ тхъ-же олигарховъ, задумали мы возстать? Разв по они угнетаютъ насъ? Разв не имъ и не имъ однимъ принадлежитъ республика и платятъ дань властители и тетрархи, племена и народы, между тмъ какъ мы, патриціи, истинные основатели римскаго могущества, умираемъ въ нищет, тратя свою молодость и силы въ жалкой борьб съ нуждою! {Салюстій. Bellum Catilinarium.}

Дрожь пробжала по всему собранію. Глаза молодыхъ патриціевъ загорлись ненавистью и жаждою мести. Катилина продолжалъ:

— Въ домахъ у насъ нищета, вн дома — долги, наше настоящее безнадежно, будущее — еще хуже. Довольно терпть, пора проснуться {Салюстій, Bellum Catilinarium.}.

— Проснемся! Проснемся! хриплымъ голосомъ вскричалъ съ просонковъ пьяный Куріонъ, усердно протирая глаза.

Несмотря на все вниманіе заговорщиковъ къ словамъ Катилины и на все ихъ возбужденіе, ни одинъ изъ нихъ не могъ удержаться отъ хохота при глупой выходк Куріопа.

— Молчи и спи, проклятый! крикнулъ Бестія, сильнымъ толчкомъ опрокидывая пьяницу на ложе.

Катилина медленно проглотилъ нсколько глотковъ фалернскаго и посл небольшой паузы продолжалъ:

— Итакъ, я собралъ васъ, друзья, чтобы сообща съ вами обсудить, не слдуетъ-ли намъ соединиться для успха нашего предпріятія съ гладіаторами. Возставая противъ олигарховъ и сената, держащихъ въ своихъ рукахъ всю власть республики, государственную казну и наши грозные легіоны, мы въ одиночку, разумется, ничего не сдлаемъ. Намъ придется искать помощи каждаго, кто только хочетъ завоевать какое-нибудь право, отмстить за какую-нибудь обиду. Отчего намъ не соединиться съ гладіаторами? Отчего не превратить ихъ подъ своимъ начальствомъ въ непобдимые легіоны, противъ которыхъ не устоять ни сенату, ни олигархамъ?

Весьма разнородно было впечатлніе, произведенное словами Катилины на присутствующихъ. Впрочемъ, по лицамъ и жестамъ можно было заключить, что большинству они пришлись вовсе не по душ. Тогда Спартакъ, все время внимательно наблюдавшій за молодыми патриціями, всталъ и сказалъ слдующее:

— Идя сюда, Катилина, я повиновался твоему желанію, доблестный мужъ, такъ-какъ высоко цню и уважаю тебя, самъ-же я никогда не посмлъ-бы надяться на осуществленіе того, что ты сію минуту высказалъ. Позволь-же мн ты, позвольте и вы вс, благородные патриціи, высказаться предъ вами откровенно, безъ всякой утайки. Между вами, патриціями, и нами, гладіаторами, слишкомъ большая разница, чтобы мы могли дйствовать за-одно. Вы — свободные потомки знаменитыхъ родовъ, которыхъ каста олигарховъ не допускаетъ до управленія общественными длами. Для васъ цль возстанія заключается въ томъ, чтобы низвергнуть ныншній сенатъ и ныншнихъ правителей и самимъ заступить ихъ мсто. Для насъ-же, бдныхъ гладіаторовъ, дло стоитъ совсмъ иначе. Мы, всми презираемые, лишенные свободы и отечества, вынужденные убивать другъ друга для удовольствія римскихъ гражданъ,— мы хотимъ добиться полнаго освобожденія, возвращенія намъ правъ и отечества, и потому мы должны быть враждебны не только теперешнимъ владыкамъ Рима, но и тмъ, которые заступятъ ихъ мсто, все равно, кто-бы они ни были — Сулла или Катилина, Помпей, Лентулъ или Крассъ. Но, съ другой стороны, можемъ-ли мы, гладіаторы, предоставленные самимъ себ, надяться на побду? Нтъ! Одолть грозные и непобдимые римскіе легіоны для насъ невозможно, невозможно, стало быть, и наше предпріятіе. Пока я надялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете во глав нашихъ силъ, я врилъ въ возможность побды и вливалъ мою вру въ сердца моихъ товарищей по несчастій). Теперь-же я убдился въ томъ, что уже предвидлъ изъ разговоровъ съ тобою,— что вы, римскіе патриціи, никогда не станете во глав презрнныхъ гладіаторовъ. Поэтому я съ глубокимъ прискорбіемъ, но безповоротно, отказываюсь отъ безумной мечты, которую столько времени лелялъ въ душ, потому что только безуміемъ и можно назвать какое-нибудь возстаніе гладіаторовъ, хотя-бы ихъ было числомъ и нсколько тысячъ? Какою властью, какимъ авторитетомъ могу пользоваться въ ихъ сред я или кто-нибудь боле сильнйшій меня? Два римскихъ легіона въ четырнадцать дней раздавятъ насъ, какъ когорты претора Дукула раздавили двадцать лтъ тому назадъ въ Капу возстаніе рабовъ, хотя ими и предводительствовалъ римскій всадникъ Минуцій {Діодоръ Сицилійскій. Отрывки.}.

Рчь Спартака произвела самое лучшее впечатлніе на всхъ гостей Катилины. Одни удивлялись краснорчію этого варвара, другіе — глубин его мыслей, третьи — его проницательности, и вс били какъ нельзя боле довольны тмъ, что онъ выказалъ такое уваженіе къ римскому могуществу. Гражданское самолюбіе, которому такъ искусно польстилъ Спартакъ, заговорило въ этихъ крамольныхъ патриціяхъ, и они наперерывъ стали осыпать похвалами умнаго фракійца, и самъ Луцій Бестія объявилъ себя его покровителемъ и другомъ.

Долго еще разсуждали о томъ-же предмет. Было высказано много различныхъ мнній, но вс согласились въ одномъ, — что опасное предпріятіе слдуетъ отложить до боле благопріятнаго времени.

Спартакъ заявилъ, что его мечъ и мечи тхъ немногихъ гладіаторовъ, на которыхъ онъ можетъ разсчитывать, всегда готовы въ услугамъ Катилины и его друзей. Особенно сильно напиралъ онъ на слово немногихъ, и затмъ, отпивши вмст съ Крассомъ изъ ‘чаши дружбы’, куда гости по очереди бросали лепестки своихъ розъ, онъ распростился съ Катилиною и его друзьями, напрасно уговаривавшими его остаться для оргіи, готовившейся въ экседр.

Выйдя на улицу, Спартакъ, въ сопровожденіи Красса, направился къ дому Суллы.

Но не усплъ онъ сдлать и десятка шаговъ, какъ Крассъ спросилъ его:

— Объяснишь-ли ты мн, наконецъ…

Спартакъ сдлалъ ему знакъ, чтобы онъ молчалъ. Когда-же они отошли довольно далеко, онъ сказалъ галлу вполголоса:

— Разъ не состоялся союзъ, я не хотлъ, чтобы они могли знать что-нибудь о нашемъ заговор. Ступай тотчасъ-же въ школу Аціона и скажи о перемн пароля и рукопожатія. Паролемъ пусть будетъ теперь осторожность и побда, а пожимать руку нужно не три раза подъ рядъ, а только три раза тронуть указательнымъ пальцемъ по ладони.

При этомъ Спартакъ взялъ руку галла и показалъ ему, какъ слдуетъ это длать.

— Понялъ?

— Понялъ, отвчалъ Крассъ.

— Ну, такъ иди-же, но теряя времени, и скажи, чтобы каждый деканъ сообщилъ своему десятку о перемн знаковъ и о томъ, что на старые слдуетъ отвчать, что всякая надежда погибла и безумное предпріятіе совершенно оставлено. Завтра утромъ мы встртимся въ школ Юлія Рабеція.

Распрощавшись съ Крассомъ, Спартакъ быстрыми шагами направился къ дому Суллы. Вскор онъ подошелъ къ нему и, постучавшись, былъ впущенъ привратникомъ, который тотчасъ-же провелъ его въ комнатку, гд жила сестра его Мирца.

Двушка, сдлавшаяся любимицей своей госпожи, исполняла при ней весьма важную должность начальницы туалета (rectrix cosmetaruin) и потому жила совершенно отдльно отъ прочей прислуги, недалеко отъ покоевъ своей госпожи. Завидвъ брата, она кинулась ему на шею и нжно поцловала. Затмъ она разсказала ему, что позвала его по приказанію своей госпожи Валеріи, которая очень часто разспрашивала ее о немъ съ такимъ участіемъ, которое просто удивительно въ такой знатной дам. Теперь-же она хочетъ предложить ему завдываніе гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ недавно въ Кумахъ.

Во время разсказа Мирцы, лицо Спартака то вспыхивало пожаромъ, то становилось блдне полотна. Самыя дикія мысли тснились въ его голов, если судить по тому, какъ часто онъ встряхивалъ головой, какъ-будто желая прогнать ихъ.

— Но если я соглашусь сдлаться учителемъ въ его гладіаторской школ, то потребуетъ-ли Сулла, чтобы я слова продалъ себя въ рабство, или позволитъ мн остаться свободнымъ? спросилъ Спартакъ съ волненіемъ.

— Она ничего не сказала мн объ этомъ, отвчала Мирца,— но она настолько расположена къ теб, что, я почти въ этомъ уврена, устроитъ дло такимъ образомъ, что ты останешься свободнымъ.

— Стало быть, она очень добра?

— О, да! Такъ-же добра, какъ и прекрасна.

— Въ такомъ случа доброта ея не иметъ предловъ!

— Ты, кажется, очень къ ней расположенъ?

— Я? Безпредльно!

— Ну, такъ знай-же, но только ради боговъ не говори ей объ этомъ ни слова, потому что она строго-на-строго запретила мн разсказывать теб объ этомъ,— такъ знай-же, что сами боги внушили теб это чувство, потому что именно она убдила въ цирк Суллу дать теб свободу.

— Какъ? Что ты говоришь? Неужели? воскликнулъ Спартакъ, вскочивъ съ табуретки.

— Да, да! Но только ты не говори ей этого.

Спартакъ слъ слова и, взявшись руками за голову, глубоко задумался.

— Подожди меня здсь, сказала Мирца, — я пойду доложу ей, что ты пришелъ.

И съ легкостью птички Мирца выпорхнула изъ комнаты. Спартакъ не замтилъ этого, — до такой степени онъ былъ занятъ своими думами.

Рудіарій увидалъ Валерію въ первый разъ мсяцъ тому назадъ, когда однажды, уходя отъ Мирцы, онъ встртился съ ней въ ту минуту, когда она сходила съ носилокъ.

Чувство, возбужденное блднымъ лицомъ и огненными очами Валеріи въ сердц бднаго фракійца, было мгновенно и непреодолимо. Это было одно изъ тхъ внезапныхъ влеченій, которыхъ ни объяснить, ни побдить невозможно. Тотчасъ-же въ его душ возникла, какъ мечта, какъ сонъ, какъ самая смлая и несбыточная надежда, мысль когда-нибудь поцловать край туники этой женщины, казавшейся ему прекрасной, какъ Палада, величественной, какъ Юнона, очаровательной, какъ Венера.

Безъ сомннія, какое-то таинственное, непонятное притяженіе существовало между Спартакомъ и Валеріей, потому что, несмотря на все колосальное различіе въ положеніи ихъ обоихъ, и въ ней съ первой-же встрчи возникло, какъ мы это видли, нчто аналогичное тому, что чувствовалъ бдный гладіаторъ.

Вначал злополучный фракіецъ силился изгнать изъ своего сердца это новое для него чувство, такъ-какъ разсудокъ говорилъ ему, что любовь его не только невозможна, по она — просто бредъ съумасшедшаго, безуміе, которому нтъ равнаго. И все-таки образъ этой женщины преслдовалъ его повсюду, упорно, неотвязно. Она вставала передъ нимъ живая, каждый разъ все боле и боле очаровательная, и голова его кружилась, чувство росло, пока, наконецъ, не достигло чудовищныхъ размровъ и не поглотило всхъ его способностей, всхъ помышленій.

Повинуясь какому-то неодолимому влеченію, самъ того не замчая, онъ нсколько разъ приходилъ къ дому Суллы и, спрятавшись за колоною его портика, ждалъ, когда Валерія выйдетъ оттуда. Такимъ образомъ, невидимый для нея, онъ часто любовался ею, и каждый разъ она казалась ему еще прекрасне, и съ каждымъ днемъ росло въ его душ то чувство обожанія, нжности, восторга передъ этой женщиной, котораго онъ но только объяснить, но и понять не могъ.

Только однажды Валерія замтила его, и на минуту ему показалось, будто она взглянула на него благосклонно, ласково и даже, можетъ быть, съ любовью. Но онъ тотчасъ-же прогналъ отъ себя эту мысль, какъ галюцинацію, какъ продуктъ собственной страсти, ибо чувствовалъ, что сойдетъ съума, если будетъ долго останавливаться на ней.

Легко вообразить себ, какое впечатлніе должны были при такомъ состояніи души произвести на бднаго гладіатора слова Мирцы.

Онъ здсь, въ дом Суллы, въ нсколькихъ шагахъ отъ этой женщины, этой богини, для которой онъ готовъ былъ принести въ жертву жизнь, честь, все! Онъ здсь, и вскор будетъ въ ея присутствіи, можетъ быть, наедин съ нею, онъ услышитъ ея голосъ, увидитъ вблизи ея черты, глаза, улыбку, — улыбку, которой Спартакъ никогда не видлъ, но которая должна была быть чмъ-то божественно-прекраснымъ. Онъ здсь, въ разстояніи нсколькихъ мгновеній отъ счастія, какого не только никогда не ждалъ, но о которомъ не смлъ даже мечтать!.. Но неужели это правда? Что, если все это только сладкій бредъ влюбленнаго, мечты его разыгравшагося воображенія? Или, можетъ быть, онъ сходитъ съума? А что, если онъ уже съумасшедшій?

При этой ужасной мысли Спартакъ вскочилъ и испуганными глазами сталъ озираться вокругъ, ища сестру. Но ея уже не было. Онъ приложилъ руки къ голов, какъ-бы желая остановить сильные удары молота, раздававшіеся въ его вискахъ.

— О, боги, пробормоталъ онъ,— неужели я сошелъ съума!

Онъ снова сталъ осматриваться и мало-по-малу пришелъ немного въ себя и вспомнилъ, гд онъ находится.

Это дйствительно была комната его сестры. Маленькая кроватка стояла въ углу, дв табуретки съ золочеными ножками виднлись по угламъ, немного дальше стоялъ маленькій деревянный комодъ, обитый бронзою* а на немъ глиняная лампочка, выкрашенная въ зеленую краску и изображавшая собою ящерицу, изо рта которой выходило пламя, освщавшее комнатку.

Спартакъ, все еще находившійся подъ вліяніемъ мыслей, что онъ либо спитъ, либо сошелъ съума, подошелъ нетвердыми шагами къ комоду и сунулъ палецъ въ огонь. Онъ вынулъ его только тогда, когда сильная боль убдила его, что онъ не спитъ.

Тогда, сдлавъ надъ собою величайшее усиліе, онъ постарался по возможности успокоиться.

Когда вошла Мирца, чтобъ позвать его къ Валеріи, онъ уже усплъ придти въ себя, хотя лицо его было чрезвычайно блдно.

— Что съ тобой, Спартакъ? спросила его Мирца.— Ты чувствуешь себя нехорошо?

— Нтъ, нтъ, мн никогда такъ хорошо не было, отвчалъ рудіарій.

Онъ пошелъ вслдъ за сестрой, которая, спустившись по лсенк (потому что въ римскихъ домахъ рабы жили въ верхнихъ этажахъ), вскор ввела его въ конклавъ Валеріи.

Конклавомъ римской матроны называлась та изъ ея комнатъ, гд она занималась чтеніемъ и принимала близкихъ друзей. Эта комната соотвтствовала тому, что въ настоящее время называется будуаромъ, и находилась всегда недалеко отъ спальни.

Конклавъ Валеріи былъ расположенъ въ зимней половин ея помщенія (такъ какъ римскіе патриціи каждое изъ четырехъ временъ года мняли обыкновенно помщеніе) и представлялъ собою маленькую, уютную комнатку, обитую драгоцнной восточной матеріей, подъ складками которой были искусно скрыты желзныя трубы, служившія для нагрванія комнаты въ холодную погоду.

Съ середины потолка висла лампа массивнаго золота съ тремя рожками, представляя собою розу съ листьями. Освщая комнату только на половину, она наполняла ее нжнымъ полусвтомъ и топкими благовоніями, примшанными въ дорогому маслу, горвшему въ ней.

Въ этой изящной комнатк, убранной въ восточномъ вкус, не было другой мебели, кром кушетки, кресла, обитыхъ блой шелковой матеріей, и двухъ-трехъ табуретокъ, обитыхъ той-же матеріей, у средней стны стоялъ низенькій серебряный комодъ съ четырьмя ящиками, на каждомъ изъ которыхъ были барельефы замчательнйшей работы, изображавшіе собою четыре побды Суллы.

На комод стоялъ трафинъ изъ горнаго хрусталя съ выпуклыми цвтками и фигурками, драгоцнное произведеніе аретинскихъ мастеровъ {Плиній: ‘Естеств. истор.’, XXXV, 46, и Марціалъ, 1, 5.}. Въ немъ хранился прохладительный напитокъ изъ фруктоваго сока, часть котораго была уже налита въ муринскую чашу, стоявшую рядомъ съ графиномъ. Эта муринская чаша, брачный подарокъ Суллы, сама по себ представляла цлое состояніе, потому что стоила отъ тридцати до сорока миліоновъ сестерцій,— до такой степени цнились эти чаши у римлянъ {Плиній, тамъ-же, ХXXVII, 7, Проперцій, IV, 26, Ювеналъ, VI, 151.}.

Въ этомъ уединенномъ, тихомъ, благоухающемъ уголк, граціозно развалившись на соф, полу-лежала прекрасная Валерія, одтая въ блую шерстяную тунику, обшитую серебряной бахромой. Опершись правой рукой на подушку, она лежала съ полузакрытыми глазами, такъ-что можно было подумать, будто она спитъ. Очевидно, ея мечтанія, въ мор которыхъ она утопала, были очень пріятны, потому что до такой степени заставили ее забыть дйствительность, что она ршительно не замтила, какъ рабыня ввела въ конклавъ Спартака.

Не слыхала она, какъ скрипнула дверь, когда они вошли, и какъ скрипнула она снова, когда Мирца удалилась.

Спартакъ, блдный, какъ статуя изъ пароскаго мрамора, стоялъ въ нмомъ благоговніи, не спуская глазъ съ Валеріи. Еслибы въ комнат находился кто-нибудь посторонній, то онъ могъ-бы разслышать порывистое дыханіе рудіарія. Но Валерія ничего не слышала.

Вдругъ она встрепенулась, точно кто-нибудь назвалъ ее по имени, или ей сказали, что Спартакъ здсь. Быстро свъ на кушетку, она обратила свое зардвшееся лицо къ фракійцу и тихо проговорила:

— А!.. Это ты!

Вся кровь прихлынула къ лицу Спартака при звукахъ этого голоса. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ по направленію къ Валеріи, хотлъ что-то сказать, но отъ волненія не могъ проговорить ни слова.

— Да благословятъ тебя боги, доблестный Спартакъ! сказала, наконецъ, Валерія.

Теперь и Спартакъ усплъ уже нсколько оправиться.

— Боги благословили меня далеко не по моимъ заслугамъ, о, божественная Валерія, сказалъ онъ, — потому что они дали мн величайшее счастье, какое только доступно человку на земл — счастье говорить съ тобою!

— Ты не только храбръ, отвчала Валерія, и радостная улыбка озарила ея лицо,— ты и любезенъ, Спартакъ!

Затмъ она вдругъ спросила его по-гречески:

— На родин, прежде, чмъ попасть въ плнъ, ты былъ однимъ изъ предводителей твоего народа, по правда-ли?

— Я былъ княземъ могущественнйшаго изъ племенъ Фракіи, отвчалъ Спартакъ тоже по-гречески, такъ какъ говорилъ на этомъ язык съ атическимъ совершенствомъ {Плутархъ: Жизнь Красса.}.— У меня были семья, друзья, родина. Я былъ богатъ, могущественъ, счастливъ и, поврь мн, о, Валерія,— былъ добръ, справедливъ и…

Тутъ голосъ его оборвался.

— И не считался, продолжалъ онъ, оправившись, — варваромъ, презрннымъ рабомъ и гладіаторомъ!

Глубокое состраданіе отразилось на блдномъ лиц Валеріи. Она съ нжностью взглянула на Спартака и ласково проговорила:

— Мы много разговаривали о теб съ твоей доброй Мирной и она сказала мн, въ чемъ я вполн убждаюсь теперь сама, что ты образованъ и уменъ и похожъ скоре на грека, чмъ на варвара {Плутархъ: Жизнь Красса.}. О твоей-же удивительной храбрости знаетъ весь Римъ.

Какое впечатлніе произвели на Спартака эти слова, трудно описать. Глаза его наполнились слезами благодарности, и растроганнымъ голосомъ онъ сказалъ:

— О, да благословятъ тебя за эти добрыя слова великіе боги, благородная женщина. Пусть они сдлаютъ тебя счастливйшею изъ всхъ людей на земл.

Волненіе Валеріи было очевидно. Оно обнаруживалось въ краснорчивыхъ взглядахъ ея черныхъ очей, въ порывистомъ дыханіи высокой груди.

Что-же касается Спартака, то онъ былъ какъ во сн.

Въ комнат царствовала глубокая тишина. Слышно было только горячее дыханіе Валеріи и фракійца. Какой-то взаимный обмнъ таинственнаго сродства заставлялъ ихъ, почти противъ воли, думать, чувствовать, трепетать одинаково. Смущенные, они оба безмолвствовали.

Валерія первая сдлала попытку нарушить это опасное молчаніе.

— И такъ, ты, будучи совершенно свободенъ отъ всякихъ обязательствъ, готовъ взять на себя руководство гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ въ своей вилл въ Кумахъ?

— Я готовъ сдлать все, что бы ты мн ни приказала, потому что я твой рабъ, твоя вещь, прошепталъ Спартакъ чуть слышно.

Валерія быстро встала и, сдлавъ нсколько шаговъ пр комнат, остановилась передъ фракійцемъ и нсколько мгновеній смотрла ему въ глаза, не говоря ни слова. Потомъ она тихо сказала:

— Спартакъ, будь откровененъ, скажи мн, что ты длалъ нсколько дней тому назадъ, спрятавшись за колоной портика моего дома?

Фракіецъ покраснлъ до корня волосъ. Онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Два раза пытался онъ заговорить, но языкъ не повиновался ему. Его душилъ стыдъ, жгучій, безпредльный стыдъ. Онъ понялъ, что его тайна перестала принадлежать ему одному. О, какъ должна смяться Валерія надъ презрннымъ гладіаторомъ, который осмлился поднять свой взглядъ на нее, прекраснйшую и благороднйшую изъ римлянокъ, на нее, жену диктатора! Весь стыдъ, весь позоръ его жалкаго положенія давилъ его, какъ свинцовая гора. Онъ трепеталъ, скрежеталъ зубами и плакалъ внутренно отъ стыда, горечи, бшенства.

Валерія, совершенно не понимая, что означаетъ молчаніе Спартака, подошла къ нему еще ближе.

— Ну… скажи-же… что ты длалъ?..

Несчастный гладіаторъ, не поднимая головы, упалъ къ ея ногамъ.

— Прости, прости меня! бормоталъ онъ.— Прикажи своимъ рабамъ избить меня плетьми… прикажи распять меня на Сесоріевомъ пол {Позорное поле, находившееся за Эсквилинсками воротами, гд распинали рабовъ, по приказанію ихъ господъ.}… я заслужилъ это!..

— Что съ тобой? сказала Валерія, стараясь поднять Спартака.

— Но клянусь теб, что я обожалъ тебя, какъ обожаютъ Венеру, какъ обожаютъ Юнону…

— А! радостно воскликнула Валерія.— Ты приходилъ, чтобъ взглянуть на меня…

— Нтъ, нтъ… Молиться на тебя приходилъ я!

— Встань, Спартакъ! воскликнула дрожащимъ голосомъ Валерія, взявъ его за руку.

— Нтъ, нтъ, у ногъ твоихъ мое мсто, о, божественная Валерія!

Онъ схватилъ край ея туники и сталъ покрывать его поцлуями.

— Встань, встань, милый! шептала чуть слышно Валерія, кладя ему руки на шею.

Онъ всталъ. Глаза ихъ, полные любви и нги, встртились.

— О, божественная, о, божественная, о, божественная Валерія! повторялъ онъ точно въ бреду {Тмъ, кому показалась-бы неправдоподобною или преувеличенною послдняя часть этой главы, мы укажемъ на историческій фактъ, равный описанному нами или даже превосходящій его. У Ювенала (Сатиры, VI, 8, 2) разсказывается о любви и бгств Иппіи, жены сенатора Вентидіона, съ однимъ красавцемъ-гладіаторомъ.}.

ГЛАВА VI.
Угрозы, ловушки, опасности.

Однимъ словомъ, скажи мн толкомъ, знаешь-ли ты что-нибудь или ничего не знаешь? Открылъ ты что-нибудь или ничего не открылъ?

Такъ говорила Эвтибида, прекрасная греческая куртизанка, лежа на мягкихъ шелковыхъ подушкахъ софы въ экседр своего роскошнаго дома на Священной улиц.

Затмъ, не дожидаясь отвта отъ своего собесдника, комедіанта лтъ подъ пятьдесятъ, съ безволосымъ, бабьимъ лицомъ, морщины котораго были кое-какъ прикрыты слоемъ блилъ и румянъ, она прибавила:

— Хочешь-ли ты услышать отъ меня всю правду? Всегда считала я тебя пустымъ хвастунишкой, а теперь я вижу, что вдобавокъ ты круглый дуракъ.

— О, клянусь маскою Момуса, моего покровителя, отвчалъ пискливой фистулой комедіантъ,— если-бы ты не была Эвтибидой, прекрасне самой Діаны и обольстительне Киприди, то, даю теб слово Метробія, я разсердился-бы и ушелъ, пожелавъ теб счастливаго пути къ Стиксу.

— Но что-же ты длалъ, простофиля? Что ты узналъ за все это время?

— Погоди… узналъ я много и ничего.

— Какъ это, объясни.

— Будь терплива и дай мн договорить. Что я, Метробій, старый комедіантъ, уже тридцать лтъ играющій на сцен роли обольстительныхъ женщинъ {Плутархъ, Жизнь Суллы.}, умю очаровывать людей, въ особенности, когда это грубые и невжественные рабы или еще боле невжественные гладіаторы и когда при этомъ въ моемъ распоряженіи такое всемогущее оружіе, какъ золото,— въ этомъ, прекрасная Эвтибида, ты, надюсь, не сомнваешься.

— Потому-то, что я врила въ твою ловкость, я и поручила теб это дло, но…

— Но пойми, прелестная Эвтибида, что если моя ловкость должна была обнаружиться въ открытіи заговора гладіаторовъ, то для этого необходимо прежде всего, чтобы заговоръ ихъ существовалъ, а этого-то какъ-разъ и нтъ.

— Не можетъ быть!

— Увряю тебя!

— Однако, всего два мсяца тому назадъ они собирались, составляли таинственные союзы и — это я знаю наврное — готовились къ возстанію, чему-то врод возмущенія рабовъ въ Сициліи.

— И ты серьезно вришь въ возможность гладіаторскаго возстанія?

— Отчего-же?.. Разв они не умютъ сражаться и умирать?

— Въ амфитеатрахъ.

— А почему-же, если они умютъ сражаться и умирать на забаву толп, не могли-бы они сражаться и умирать за собственную свободу?

— О, это совсмъ другое дло! Впрочемъ, если ты говоришь, что знала объ этомъ, то, стало быть, тогда оно и было… они составляли заговоры. Но могу тебя заврить, что теперь они все оставили.

— О, я знаю причину! съ легкимъ вздохомъ сказала двушка,— или, по крайней мр, подозрваю.

— Тмъ лучше.

— Гладіаторы соединились-бы между собой и возстали, еслибъ римскіе патриціи, враги сената и законовъ, согласились стать во глав ихъ.

— Но такъ-какъ среди римскихъ патриціевъ, какъ-бы низко они ни пали, не найдется такихъ, которые пошли-бы на это…

— Однако была минута… Ну, да что объ этомъ толковать. Скажи мн лучше, Метробій…

— Нтъ, ты прежде отвть мн,— потому что я умираю отъ любопытства, — какъ удалось теб проникнуть въ тайну гладіаторскаго заговора?

— Чрезъ одного грека, моего соотечественника, тоже гладіатора.

— Эвтибида, ты могущественне на земл, чмъ Юпитеръ на неб. Одной ногой ты стоишь на Олимп олигарховъ, другой въ грязи плебейства.

— Что-жь, нужно пускать въ ходъ вс средства, если хочешь…

— Чего? спросилъ комедіантъ.

— Власти! крикнула Эвтибида, вскочивъ съ мста. Глаза ея вдругъ засвтились какимъ-то зловщимъ свтомъ, а лицо выразило такую ненависть, дерзость и энергію, какія трудно было предположить въ этой граціозной, изящной двушк.— Да, я хочу власти, повторила она еще съ большей силой,— и мести!

Метробій, хотя и привыкъ ко всмъ сценическимъ фикціямъ, стоялъ остолбенлый и, вытаращивъ глаза, смотрлъ на двушку, которую никогда не видывалъ въ такомъ состояніи. Замтивъ это, Эвтибида вдругъ разразилась громкимъ смхомъ.

— Не правда-ли, я съиграла-бы роль Медеи если и не такъ, какъ Галерія Эмболарія, то все-же недурно. Ты совсмъ отороплъ, бдняга Метробій. хотя уже тридцать лтъ визжишь по сцпамъ всхъ городовъ Италіи.

Эвтибида продолжала хохотать при вид новаго изумленія Метробія.

— Такъ зачмъ-же мн это нужно? Какъ ты думаешь, старый колпакъ? повторила она, смясь. И, шлепнувъ его по затылку она продолжала:

— Чтобъ сдлаться богатой, какъ Никоноли, страшно богатой, чтобы наслаждаться всмъ, что только есть лучшаго въ жизни, потому что посл нея, какъ учитъ божественный Эпикуръ, нтъ ничего. Понялъ-ли ты теперь, зачмъ я пользуюсь всмъ, чмъ надлила меня природа, зачмъ мн нужно стоять одной ногой на Олимп, другой въ грязи и…

— Но вдь въ грязи можно запачкаться.

— А потомъ можно отмыться. Разв маю въ Рим термъ? Разв мало ваннъ у меня въ дом? Но, великіе боги, онъ вздумалъ поучать меня нравственности! Онъ, проведшій всю свою жизнь по горло во всевозможныхъ порокахъ и гнусностяхъ!

— Перестань, перестань! Не рисуй моего портрета черезчуръ яркими красками, не то онъ выйдетъ слишкомъ похожъ и вс разбгутся при вид такого уродства. Я пошутилъ. Мн столькоже дла до нравственности, какъ до прошлогодняго снга.

Съ этими словами Метробій понемногу приближался къ Эвтибид и, взявъ ея руку, принялся цловать ее.

— Но когда же, прелестная Эвтибида, получу я награду за мою преданность? бормоталъ онъ захлебывающимся голосомъ.

— Награду! вскричала гречанка, вырывая руку и отталкивая его отъ себя.— Какъ смешь ты говорить о наград, старый сатиръ! Разв ты сдлалъ что-нибудь? Разв ты открылъ, что замышляютъ гладіаторы?

— Но послушай-же, Эвтибида, милая моя, отвчалъ старикъ плаксивымъ голосомъ,— разв я могъ открыть то, чего не существуетъ? Разв могъ, подумай сама!

— Ну, хорошо, проговорила двушка съ очаровательной улыбкой,— но если ты хочешь заслужить мою благодарность…

— Приказывай, приказывай, божественная Эвтибида.

— Продолжай слдить за гладіаторами, я не врю, чтобы они такъ легко отказались отъ своего предпріятія.

— Буду слдить за ними въ Рим, въ Кумахъ, съзжу, если нужно, въ Каную.

— Въ особенности-же, если хочешь что-нибудь открыть, слди за Спартакомъ.

При этомъ имени яркая краска покрыла лицо молодой двушки.

— О, что касается Спартака, отвчалъ Метробій,— то вотъ уже мсяцъ, какъ я и безъ того не снускаю съ него глазъ, не только ради тебя, но и ради себя самого, т. е., лучше сказать, ради Сулды.

— Какъ? Что ты сказалъ? вскричала Эвтибида, быстро подбгая въ комедіянту.

Тотъ осмотрлся, какъ-будто опасаясь, чтобъ его не подслушали, затмъ, положивъ на губы указательный палецъ, онъ вполголоса сказалъ Эвтибид:

— Я только подозрваю еще, это моя тайна, а такъ-какъ въ дл замшанъ Сулла, то я и поклялся не говорить объ этомъ живой душ, прежде нмъ не узнаю наврное.

Пока комедіянтъ говорилъ, лицо Эвтибиды то блднло, то вспыхивало, отражая сильное душевное волненіе, совершенно непонятное ея собесднику. Желаніе Метробія сохранить во что-бы то ни стало свою тайну возбудило въ ней ршимость узнать ее во что-бы то ни стало.

— Можетъ быть, Спартакъ умышляетъ противъ жизни Суллы? спросила она.

— Нтъ! Что это теб пришло въ голову!

— Такъ въ чемъ-же дло?

— Не могу сказать. Узнаешь посл.

— Нтъ, нтъ, разскажи мн сейчасъ. Не правда-ли, милый Метробій, ты не станешь меня мучить? прибавила она, взявъ комедіянта за руку и нжно смотря ему въ глаза.— Неужели ты можешь сомнваться во мн? Разв ты не знаешь, какъ хорошо я умю хранить тайны? Клянусь теб Аполономъ дельфійскимъ, моимъ покровителемъ, никто не узнаетъ того, что ты мн разскажешь. Говори-же, говори, мой добрый Метробій: благодарность моя будетъ безгранична.

Лаская и дразня такимъ образомъ старикашку, она весьма скоро сломила его упорство.

— Ну, длать нечего, съ тобой видно не справишься, сказалъ онъ.— Знай-же, что я подозрваю, и, кажется, не безъ основанія, что Спартакъ и Валерія влюблены другъ въ друга.

— О, фуріи ада! крикнула двушка, поблднвъ какъ полотно.— Возможно-ли!

— Все наводитъ меня на это подозрніе, хотя у меня нтъ еще ясныхъ доказательствъ. Но только, ради боговъ, никому ни слова.

— Такъ вотъ оно что, задумчиво сказала Эвтибида, какъ-будто говоря сама съ собою.— Да, да!.. Иначе и быть не могло! Только другая женщина… Другая, другая! вскричала она въ бшенств.— Такъ стало быть… есть женщина, которая красиве тебя, безумная! Другая заняла твое мсто!..

И, закрывъ лицо руками, она громко зарыдала.

До какой степени этотъ неожиданный плачъ и эти отрывочныя слова, въ которыхъ заключаюсь призваніе въ любви, ошеломили Метробія, говорить нечего.

Прелестная Эвтибида, по которой томилось столько богатыхъ патриціевъ, Эвтибида, никогда никого мелюбившая, въ свою очередь пылала безумной любовью въ жалкому гладіатору. Эта куртизанка, привыкшая съ такимъ презрніемъ отталкивать любовь своихъ безчисленныхъ поклонниковъ, сама была отвергнута презрннымъ рудіаріемъ.

Къ чести Метробія слдуетъ сказать, что онъ почувствовалъ глубокую жалость къ несчастной двушк и, подойдя къ ней, старался успокоить ее.

— Но, можетъ быть, я ошибся, можетъ быть, это все неправда.

— Нтъ, нтъ, ты не ошибся! Это правда, я это знаю, чувствую, отвчала двушка, утирая глаза краемъ своей пурпурной тоги.

Черезъ минуту она прибавила мрачнымъ, но твердымъ голосомъ:

— Впрочемъ, я рада, что ты мн это открылъ. Мн нужно это знать.

— Но, ради боговъ, не выдай меня.

— Не бойся, Метробій, я не только но погублю тебя, но даже отблагодарю, какъ только уметъ это длать Эвтибида, если ты поможешь мн добиться моей дли.

Посл минутной паузы она продолжала:

— Позжай въ Кумы, по только сегодня, сію минуту, и слди за каждымъ ихъ шагомъ, за каждымъ словомъ, за каждымъ вздохомъ и доставь мн во что бы то ни стало какую-нибудь явную улику, чтобъ я могла отмстить разомъ и за себя, и за честь Суллы.

Съ этими словами двушка, вся трепетавшая отъ волненія, вышла изъ залы, сказавъ Метробію:

— Подожди меня, я сейчасъ вернусь.

Черезъ минуту она дйствительно вернулась и, подавая Метробію тяжелый кожаный кошелекъ, сказала:

— Возьми: здсь тысяча золотыхъ. Подкупи рабовъ, рабынь, кого хочешь, по только… доставь мн улику во что бы то ни стаю! Если понадобятся еще деньги…

— Нтъ, у меня ихъ довольно.

— Хорошо. Трать свои, не жаля. Потомъ сосчитаемся. Но только позжай сію минуту, не останавливайся нигд по дорог и возвращайся поскорй съ уликою.

Съ этими словами она сама вывела Метробія изъ залы, повела его по коридору до самой наружной двери и здсь, обратясь къ привратнику, сказала:

— Видишь, Гермогенъ, этого человка? Лишь только онъ явится, въ какой бы то ни было часъ дня или ночи, веди его въ ту-же минуту ко мн.

Проводивъ Метробія, она бросилась въ свою комнату и, упавъ на софу, вскричала:

— О, Эвмениды, дайте мн упиться местью, и я воздвигну вамъ храмъ! Мести жажду я, мести!

Чтобы объяснить лихорадочное волненіе прекрасной Эвтибиды, вернемся немного назадъ и разскажемъ вкратц о томъ, что произошло впродолженіи двухъ мсяцевъ, протекшихъ посл описаннаго вами свиданія Спартака съ Валеріей.

Гладіаторъ, возбудившій своей красотою и храбростью такую сильную страсть въ сердц благородной дамы, при боле тсномъ сближеніи совершенно очаровалъ ее благородными качествами своей души. Теперь она не только безпредльно обожала его, но и относилась къ нему съ уваженіемъ, удивлялась ему.

Былъ-ли счастливъ Спартакъ, объ этомъ и спрашивать нечего. Въ опьяненіи любви, въ чаду счастія, въ которомъ онъ находился, Спартакъ дошелъ до того, что, какъ и вс счастливцы, сдлался эгоистомъ и забылъ даже на время о своихъ товарищахъ по несчастью.

Въ это-то самое время, посл многократныхъ приглашеній Эвтибиды, всегда звавшей его къ себ подъ предлогомъ переговоровъ о длахъ заговора гладіаторовъ, онъ отправился, наконецъ, къ ней въ домъ на Священную улицу.

Эвтибид, какъ мы сказали выше, не было еще двадцати четырехъ лтъ. Восемь лтъ тому назадъ она, вмст съ толпой своихъ соотечественницъ, была приведена рабынею въ Римъ посл взятія Суллою Афинъ, въ окрестностяхъ которыхъ родилась двушка. Эвтибида досталась развратному патрицію Публію Стацію и, вынужденная сдлаться его любовницею, въ оргіяхъ потеряла всякое нравственное чувство и сдлалась сама утонченной развратницей. Будучи отъ природы горда и мстительна, въ рабств она сдлалась скрытной и лукавой. Пользуясь своимъ вліяніемъ на хозяина, она заставила его дать себ свободу, и тогда-то она кинулась съ головой въ омутъ римской жизни. Тутъ она пріобрла извстность, вліяніе, богатство, потому что, кром необыкновенной красоты, обладала еще замчательными умственными способностями, которыя изощряла на придумываніи всевозможныхъ ловушекъ и хитростей.

Пресытившись всми наслажденіями, Эвтибида потеряла уже способность чмъ нибудь интересоваться, чего-нибудь желать. Въ это самое время она увидала въ первый разъ въ цирк Спартака и такое соединеніе геркулесовской силы и необыкновенной храбрости съ мужественной красотою сразу возбудило въ ней чувственную страсть куртизанки, удовлетвореніе которой она считала дломъ самымъ легкимъ.

Но когда, коварно завлекши къ себ Спартака, она пустила въ ходъ вс обольщенія, какія ей внушали ея страсть и долгая опытность, и встртила съ его стороны одно холодное равнодушіе, тогда капризъ ея превратился, незамтно для нея самой, въ истинную страстную любовь, настолько ужасную, насколько порочна была эта женщина.

Спартакъ, сдлавшись директоромъ или ланистомъ гладіаторовъ Суллы, вскор ухалъ въ Кумы, гд поселился и диктаторъ.

Эвтибида, глубоко оскорбленная пренебреженіемъ гладіатора, никакъ не могла допустить мысли, чтобы тутъ по была замшана какая-нибудь женщина. Она инстинктивно чувствовала, что только другая любовь, образъ другой женщины могъ помшать Спартаку броситься въ ея объятія. Поэтому она длала надъ собой величайшія усилія, чтобы изгнать изъ своего сердца самое воспоминаніе о рудіарі.

Но все было напрасно. Сердце человческой таково, что жаждетъ именно того, чего ему трудно достигнуть, и безумная страсть Эвтибиды только росла все боле и боле отъ препятствій.

Въ такомъ-то положеніи застали прекрасную гречанку неожиданныя признанія Метробія.

Оставимъ Эвтибиду предаваться въ своемъ будуар злобнымъ мечтамъ о мести, а Метробія скакать на лихомъ кон по дорог въ Кумы, и вернемся въ мсто давно намъ знакомое, въ таверну Венеры Погребальной, гд въ этотъ день Спартаку и дду всхъ угнетенныхъ грозили не меньшія опасности.

Около сумерекъ этого дня, т. е. семнадцатаго апрльскихъ календъ (16 марта) 676 года римскаго лтосчисленія, въ таверн Лутаціи одноглазой собралось человкъ двадцать гладіаторовъ. На стол не было недостатка ни въ жареной свинин, ни въ сальникахъ, ни въ добромъ вин, а среди гостей не умолкали смхъ и шутки.

На переднемъ мст сидлъ Крассъ, уже извстный нашимъ читателямъ галлъ, своей честностью, мужествомъ и преданностью пріобрвшій не только любовь и уваженіе своихъ товарищей, но и дружбу Спартака.

Столъ, вокругъ котораго сидли гладіаторы, былъ накрытъ въ маленькой комнат таверны, и они могли разговаривать между собой тмъ свободне, что въ сосдней комнат было въ эту пору очень мало постителей, да и т приходили, чтобы на-скоро выпить стаканъ вина и уйти по своимъ дламъ.

Войдя въ комнату, Крассъ замтилъ, что въ углу стоитъ столикъ съ остатками ужина, а около него табуретка, на которой, по всей вроятности, недавно еще сидлъ ужинавшій.

— Скажи-ка мн, Лутація-Цибела, матерь боговъ, обратился Крассъ къ хозяйк, суетившейся вокругъ стола,— кто это…

— Мать не боговъ, а обжорливыхъ гладіаторовъ! шутливо перебила его Лутація.

— А разв ваши боги не были сами гладіаторами?

— О, Юпитеръ, какія богохульства мн приходится слышать! вскричала съ негодованіемъ Лутація.

— Клянусь Гезу, я не лгу и не богохульствую, отвчалъ Крассъ. Оставляю Марса и его подвиги въ сторон и приведу только для примра Геркулеса и Вакха. Если они оба не были лихими гладіаторами, совершившими подвиги, достойные цирка и амфитеатра, то пусть молнія Юпитера испепелитъ нашего добраго ланиста Аціона!

Громкій смхъ былъ отвтомъ на послднее восклицаніе, и нсколько голосовъ вскричало:

— Utinam, Utinam — дай-то богъ!

Когда шумъ умолкъ, Крассъ снова обратился къ Лутаціи:

— Скажи мн, кто ужиналъ за этимъ столикомъ?

Лутація обернулась и, взглянувъ на указанный ей столикъ, вскричала:

— Но куда-же онъ пропалъ? Вотъ такъ штука!

— Но кто-же этотъ ‘онъ’? настаивалъ Крассъ.

— Ахъ, проклятый, ушелъ, не заплативши по счету!

— Да скажешь-ли ты, наконецъ, кто это?

— Нтъ, нтъ, я наклеветала на хорошаго человка. Онъ оставилъ мн на стол восемь сестерцій. Это даже больше, чмъ онъ долженъ. Ему слдуетъ сдачи четыре аса съ половиной.

— О, чтобъ ты провалилась! Да скажи же.

— Ахъ, бдняга, забылъ свои таблички, гд записывалъ свои счеты, и стиль!

— Послушай, старая вдьма, чтобъ теб крысы отъли твой болтливый языкъ! крикнулъ Крассъ, выведенный изъ себя неудержимой болтовней Лутаціи.— Если ты мн сейчасъ-же не скажешь…

— Ну, скажу, скажу, если ужь ты любопытенъ какъ баба! Ужиналъ у меня сабинскій хлбный торговецъ, пріхавшій въ Римъ по своимъ дламъ! Вотъ ужь нсколько дней подъ-рядъ онъ каждый вечеръ приходитъ около этого времени ко мн.

— Дай-ка мн посмотрть, что у него на табличкахъ, сказалъ Крассъ, безцеремонно вырывая изъ рукъ Лутаціи маленькую деревянную дощечку, намазанную воскомъ, и костяной стиль.

Дйствительно на табличк были записаны количество мръ разнаго хлба и цны его. Рядомъ стояли имена хозяевъ, которымъ онъ проданъ.

— Но чего я никакъ не могу понять, продолжала между тмъ одноглазая,— это — куда онъ могъ дться. Когда вы входили, онъ былъ еще въ комнат. Ахъ, да, теперь знаю! Когда я спустилась въ погребъ за виномъ, онъ напрасно звалъ меня, а такъ-какъ ему было, вроятно, некогда, то онъ и ушелъ, оставивъ, что слдовало по счету, — пусть боги наградятъ его за такую честность!

Затмъ, взявъ назадъ табличку и стиль, она проговорила, уходя:

— Отдамъ ему, когда онъ придетъ, а придетъ онъ наврное завтра.

Гладіаторы модна ли и только посл нкотораго времени одинъ изъ нихъ спросилъ:

— А солнца все еще не видно {Символическій языкъ: солнце означало — верховный вождь союза, т. е. Спартакъ.}?

— Все еще покрыто облаками! отвчалъ Крассъ.

— Удивительно! воскликнулъ одинъ.

— Непонятно! пробормоталъ другой.

— А муравьи? {Заговорщики.} спросилъ третій, обращаясь къ Крассу.

— Множатся и трудятся въ ожиданіи лта {Возстанія.}.

— Берись за весло {Кто-то идетъ — берегись!}, сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ видя входящую черную рабыню Асуръ.

Когда рабыня ушла, одинъ изъ гладіаторовъ, галлъ родомъ, сказалъ на самомъ отвратительномъ латинскомъ язык:

— Вдь мы теперь одни и можемъ говорить по-человчески, не путаясь въ этихъ проклятыхъ символическихъ словахъ, которыя никакъ не упомнишь. Такъ какъ-жe? Висло нашихъ сторонниковъ растетъ. Силы увеличиваются. Когда-же, наконецъ, мы возстанемъ и покажемъ этимъ гордымъ римлянамъ, что мы тоже умемъ владть мечами не хуже ихъ, а то, пожалуй, даже лучше?

— Не нужно слишкомъ торопиться и горячиться, любезный Брезовиръ, съ улыбкой отвчалъ Крассъ.— Наше общество увеличивается, число приверженцевъ нашего святого дла ростетъ. И не позже, какъ сегодня вечеромъ, въ священной рощ Фурины {Богиня молніи и бурь.} будетъ собраніе, на которомъ принесутъ присягу на врность союзу сто испытанныхъ и надежныхъ гладіаторовъ.

— Въ рощ богини Фурины, сказалъ пламенный Брезовиръ,— гд еще трепещетъ подъ втвями дубовъ неотомщенный духъ Кая Гракха, оросившаго своей кровью эту неприкосновенную землю! Въ этой священной рощ дйствительно слдуетъ собираться угнетеннымъ, чтобы соединиться для завоеванія себ свободы.

— Что до меня, сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ, родомъ самнитъ,— то я жду не дождусь, когда начнется возстаніе, не потому, чтобы такъ сильно врилъ въ его успхъ, а потому, что мн хочется помряться съ римлянами и отомстить имъ за смерть столькихъ тысячъ самнитовъ и марсовъ, избитыхъ этими разбойниками.

— А еслибъ я не врилъ въ успхъ возстанія, то никогда не присталъ-бы къ союзу угнетенныхъ, сказалъ другой.

— Я присталъ потому, что посвященъ богамъ ада и долженъ умереть въ цирк. Такъ лучше-же мн умереть на пол битвы.

Въ эту минуту одинъ изъ гладіаторовъ уронилъ мечъ, который снялъ съ перевязи и держалъ на колняхъ. Этотъ гладіаторъ сидлъ на табуретк какъ-разъ насупротивъ одного изъ трапезныхъ ложъ. Наклонившись, чтобы поднять свое оружіе, онъ вдругъ вскричалъ:

— Подъ ложемъ кто-то есть!

Онъ замтилъ въ углу чью-то ногу, обутую въ сандалію, и край зеленой туники.

На крикъ гладіатора вс въ одно мгновеніе вскочили съ мстъ.

— Брезовиръ и Торкватъ, сторожите у двери! закричалъ Крассъ.

Оба гладіатора стали у двери и принялись съ самымъ беззаботнымъ видомъ болтать другъ съ другомъ, чтобы не обратить на себя вниманія, между тмъ какъ прочіе гладіаторы подошли къ ложу и, въ одно мгновеніе поднявъ его на воздухъ, открыли молодого человка лтъ тридцати, спрятавшагося подъ нимъ.

— Молчи, грознымъ голосомъ сказалъ ему Крассъ, — не то тутъ теб и смерть!

Десять мечей, сверкнувшихъ въ десяти могучихъ рукахъ, не позволяли несчастному ни минуты сомнваться, что онъ будетъ искрошенъ въ куски при малйшемъ крик или попытк къ сопротивленію.

— А, такъ это ты сабинскій купецъ, торгующій хлбомъ? насмшливымъ голосомъ спросилъ его Крассъ..

— Поврьте мн, о, доблестные мужи, я… началъ дрожащимъ голосомъ молодой человкъ, походившій, впрочемъ, скоре на трупъ.

— Молчи, негодяй! прервалъ его одинъ изъ гладіаторовъ, нанося ему сильный ударъ кулакомъ по голов.

— Эвмаклъ, замтилъ ему укоризненно Крассъ, — подожди. Слдуетъ разспросить хорошенько этого мерзавца, кто и зачмъ подослалъ его сюда.

Затмъ, обращаясь къ мнимому хлбному торговцу, онъ сказалъ:

— Не хлбомъ промышляешь ты, какъ видно, а доносомъ и предательствомъ.

— О, простите меня, ради всхъ боговъ… сказалъ прерывающимся и дрожащимъ отъ страха голосомъ несчастный.

— Кто ты? Кмъ ты посланъ?

— Пощадите меня… я вамъ все разскажу… но только ради боговъ не убивайте меня.

— Это мы обсудимъ потомъ, а теперь разсказывай.

— Меня зовутъ Сильвіемъ Корденіемъ Веромъ… я грекъ… былъ прежде рабомъ, а теперь вольноотпущенный Кая Вера.

— А, такъ ты пришелъ сюда по его приказанію?

— Да, по его приказанію.

— Но что-же мы сдлали Каю Веру? Зачмъ онъ хочетъ донести на насъ? Вдь онъ приказалъ теб слдить за. нами, разумется, съ цлью донести на насъ потомъ сенату.

— Не знаю, не знаю… сказалъ, продолжая дрожать всмъ тломъ, вольноотпущенникъ Кая Вера.

— Не притворяйся, но длай изъ себя дурачка! Если Кай Веръ поручилъ теб такое опасное дло, то, значитъ, не считалъ тебя простофилей. Говори-же, не то будетъ худо.

Сильвій Корденій понялъ, что съ такими людьми шутить опасно, и, какъ утопающій хватается за соломенку, онъ ухватился за послднюю остающуюся надежду снасти жизнь.

Онъ разсказалъ все, что зналъ.

Кай Веръ, присутствовавшій на ужин у Катилины, во время котораго велись переговоры со Спартакомъ относительно гладіаторскаго возстанія, не доврилъ торжественному заявленію Спартака, что отнын онъ отказывается отъ своего предпріятія. Ему казалось невроятнымъ, чтобы такъ легко оставили свою попытку люди, которымъ терять было нечего и которые могли выиграть все. Онъ сталъ подозрвать, что гладіаторы втайн продолжаютъ свое дло и что въ одинъ прекрасный день они сами, безъ участія римскихъ патриціевъ, поднимутъ знамя возстанія.

Посл долгихъ размышленій, Кай Веръ, человкъ чрезвычайно корыстолюбивый и совершенно неразборчивый въ средствахъ, ршилъ слдить за гладіаторами и, открывъ вс тайны ихъ заговора, донести о немъ сенату, за что надялся получить или значительную сумму денегъ, или управленіе какой-нибудь богатой провинціей, гд грабительствами можно было всегда нажить себ состояніе.

Съ этой цлью онъ и приставилъ къ нимъ своего врнаго отпущенника, Сильвія Корденія Вера.

Когда Сильвій окончилъ свою рчь, въ начал безсвязную и безтолковую, но въ конц полную колорита и изящества, Крассъ, внимательно слушавшій его, сказалъ:

— Однако, ты негодяй первостатейный!

— Ты цнишь меня не по достоинству, благородный Крассъ, отвчалъ вольноотпущенникъ.

— Нтъ, нтъ, ты скроменъ только съ виду, и, несмотря на твою овечью наружность и заячье сердце, въ теб таятся ехидны.

— Но я вамъ ничего дурного не сдлалъ. Я исполнилъ только приказаніе моего патрона, и разъ я клянусь вамъ всми богами неба и ада, что никому, даже самому Веру, не скажу ни слова о томъ, что я здсь видлъ и слышалъ, то, во вниманіе къ моей искренности и чистосердечію, вы, надюсь, даруете мн жизнь и отпустите меня на свободу.

— Дло терпитъ, дло терпитъ, другъ Сильвій, мы это сейчасъ обсудимъ, сказалъ Крассъ.

Затмъ, взявъ съ собою человкъ семь гладіаторовъ, онъ вышелъ, сказавъ остающимся:

— Караульте этого молодца, но не причиняйте ему никакого зла.

— Что намъ длать съ этимъ негодяемъ? спросилъ Крассъ своихъ товарищей, когда вс были уже въ темной пустынной улочк.

— Что тутъ спрашивать? отвчалъ Брезовиръ.— Убить его, какъ собаку.

— Отпустить его на свободу, сказалъ другой,— значило-бы то-же, что донести на самихъ себя.

— Даровать ему жизнь и куда-нибудь запрятать — опасно, замтилъ третій.

— Да и куда самъ его дть?

— Такъ, стало быть,— смерть? спросилъ Крассъ, обводя всхъ глазами.

— Теперь темно…

— На улиц пусто…

— Уведемъ его на верхушку горы, подальше отъ таверны.

— Mors sua, — vita nostra, произнесъ Брезовиръ, страшно коверкая эти четыре слова.

— Да, это необходимо, проговорилъ Краесъ, направляясь къ двери таверны. Но вдругъ онъ остановился и спросилъ:

— А кто его убьетъ?

Никто не шевельнулся. Только черезъ нсколько минутъ молчанія одинъ изъ гладіаторовъ пробормоталъ:

— Убить беззащитнаго…

— Еслибъ у него былъ хоть мечъ… сказалъ другой.

— Еслибъ онъ могъ и хотлъ защищаться, я-бы, пожалуй, взялся, сказалъ Брезовиръ.

— Но зарзать безоружнаго!.. замтилъ самнитъ Торкватъ {‘Гладіаторъ считаетъ унизительнымъ сражаться съ низшимъ, потому что знаетъ, что побда не даетъ славы въ борьб, гд нтъ опасности’. Сенека, De Providentia, С. 3®.}.

— Вы — благородные люди, вполн достойные свободы! сказалъ Краемъ. — Но кто-нибудь для общаго спасенія долженъ убить его.

Вс молча наклонили головы.

— Къ тому-же, прибавилъ галлъ посл нкоторой паузы,— разв онъ выступилъ противъ насъ съ равнымъ оружіемъ въ открытомъ бою? Разв онъ не предатель? Еслибъ мы не поймали его, то черезъ часъ онъ донесъ-бы, а завтра насъ всхъ поволокли бы въ мамертинскія тюрьмы, а потомъ распяли на крест на Сесоріевомъ пол.

— Правда, правда, проговорило нсколько голосовъ.

— Итакъ, я приказываю вамъ, Брезовиръ и Торкватъ, убить этого человка.

Оба гладіатора покорно склонили головы, и вс, предшествуемые Крассомъ, вернулись въ таверну.

Сильвій Корденій Веръ, съ трепетомъ ожидавшій ршенія своей участи, взглянулъ на вошедшихъ глазами, полными тоски и тревоги. По блдности, внезапно покрывшей его лицо, можно было догадаться, что несчастный не прочелъ на нихъ ничего для себя утшительнаго.

— Ну что, какъ? спросилъ онъ плаксивымъ голосомъ.— Вы меня помиловали… вы мн даруете жизнь… На колняхъ, именемъ вашихъ матерей, отцовъ и дтей, всего, что есть для васъ дорогого, молю васъ, пощадите меня!..

— Разв у насъ есть отцы и матери? сказалъ зловщимъ и грознымъ шопотомъ Брезовиръ.

— Разв намъ оставлено что-нибудь дорогое въ жизни? спросилъ другой гладіаторъ съ глазами, сверкающими ненавистью и жаждою мести.

— Встань, трусишка! крикнулъ Торкватъ.

— Тише! воскликнулъ Крассъ и, обращаясь къ Сильвію Веру, прибавилъ:

— Ступай съ нами. У конца этой улицы мы составимъ совтъ и ршимъ, что съ тобой длать.

Онъ знакомъ приказалъ своимъ товарищамъ вести подъ руки Сильвія, которому далъ эту слабую надежду на спасеніе, чтобы онъ крикомъ не разбудилъ сосдей и шелъ съ ними безъ шума. Вс вышли. Въ таверн остался одинъ только гладіаторъ, чтобъ разсчитаться съ ‘Нутаціей, которая въ толп совершенно не замтила своего торговца хлбомъ.

Поднявшись но грязной и извилистой улиц, гладіаторы вскор вышли въ открытое поле и здсь остановились. Сильвій снова бросился къ ихъ ногамъ, съ плачемъ моля о пощад.

— Хочешь-ли ты, трусишка, сражаться равнымъ оружіемъ съ однимъ изъ насъ? спросилъ трепещущаго вольноотпущенника Брезовиръ.

— О, пощадите, пощадите ради моихъ дтей!

— Мы не знаемъ, что такое дти! крикнулъ одинъ изъ гладіаторовъ.

— Но неужели-же ты, презрнный, умешь только прятаться и шпіонить, съ негодованіемъ спросилъ Брезовиръ,— и не смешь защищать собственную жизнь?

— Пощадите, пощадите, не убивайте меня!

— Ступай въ преисподнюю, заячья душонка! крикнулъ Брезовиръ, вонзая свой короткій мечъ въ грудъ вольноотпущенника.

— А съ тобой и вс гнусные рабы нашихъ мучителей! прибавилъ самнитъ Торкватъ, нанося два удара павшему.

Гладіаторы, столпившись вокругъ умирающаго, стояли неподвижные и безмолвные, смотря на послднія предсмертныя судороги Сильвія, который вскор испустилъ духъ.

Брезовиръ и Торкватъ нсколько разъ вонзили въ землю мечи, чтобы очистить ихъ отъ слдовъ крови. Затмъ они вложили ихъ въ ножны, и вс двадцать, молчаливые и серьезные, спустились по узкой уличк и вошли въ боле шумныя улицы Рима.

——

Прошло восемь дней. Въ сумерки, незадолго до появленія на неб первой вечерней звзды, по Аппіевой дорог скакалъ всадникъ, весь закутанный въ свою пееулу, чтобы хоть немного защититься отъ дождя, лившаго какъ изъ ведра и превращавшаго дороги въ настоящія озера.

Сторожа Капенскихъ воротъ, привыкшіе видть во вс времена дня и ночи людей всевозможныхъ классовъ, сословій и націй, пшкомъ, верхомъ, въ носилкахъ, въ паланкинахъ, въ экипажахъ, не могли, однако, не обратить вниманія на отчаянный видъ всадника и его копя. Оба, обливались потомъ, тяжело дышали и были обрызганы грязью съ головы до ногъ.

Прохавъ ворота, всадникъ, пришпоривъ своего копя, поскакалъ по городу, и вскор звукъ отъ копытъ его коня смолкъ вдали.

Всадникъ дохалъ до Священной улицы и остановился передъ домомъ Эвтибиды. Соскочивъ съ коня, онъ схватилъ бронзовый молотокъ, висвшій у входной двери, и сильно постучалъ въ нее. Громкій лай сторожевой собаки, составлявшей неизмнную принадлежность всякаго римскаго дома, былъ ему отвтомъ.

Вскор злополучный всадникъ, стряхнувшій со своей пенулы цлое ведро воды, услышалъ шумъ шаговъ привратника и крикъ, которымъ онъ силился усмирить собаку.

— Да благословятъ тебя боги, добрый Гермогенъ. Это я, Метробій, только-что пріхалъ изъ Кумъ.

— Добро пожаловать.

— Я мокръ, какъ рыба. Юпитеръ-Водолей захотлъ позабавиться сегодня и показать мн, какъ обильны его водоемы. Позови-жe конюха и прикажи взять и накормить моего бднаго коня.

Привратникъ щелкнулъ пальцами — такимъ звукомъ призывались рабы — и, взявъ коня Метробія подъ уздцы, сказалъ:

— Войди, достопочтенный Метробій, ты не первый разъ въ дом. Въ пріемной ты встртишь Аспазію, горничную госпожи. Она о теб доложитъ. А о кон ужь я самъ позабочусь.

Пройдя портикъ и атріумъ, Метробій дйствительно встртился съ Аспазіей, которой приказалъ тотчасъ-же доложить о себ Эвтибид. Рабыня въ первую минуту смутилась, по, уступая настоятельнымъ требованіямъ Метробія, наконецъ, ршилась обезпокоить свою госпожу.

Въ это время прекрасная гречанка, развалившись на изящной соф въ своемъ роскошномъ, благоухающемъ зимнемъ конклав (будуар), съ наслажденіемъ слушала нжныя объясненія въ любви молодого человка, сидвшаго на полу у ея ногъ. Играя его черными, какъ смоль, кудрями, она вся упивалась его страстнымъ взглядомъ и горячей, звучной рчью, пересыпанной поэтическими образами, полными нжности и изящества.

Этотъ юноша, средняго роста, довольно слабаго тлосложенія, съ блднымъ лицомъ и черными необыкновенно живыми глазами, былъ никто иной, какъ поэтъ Титъ Лукрецій Каръ, впослдствіи обезсмертившій себя великой поэмой ‘О сущности вещей’.

Въ то время, когда въ обширномъ своемъ ум онъ набрасывалъ контуры своей безсмертной поэмы, Лукрецій старался на практик слдовать предписаніямъ своего учителя. Онъ не желалъ и избгалъ серьезныхъ привязанностей, довольствуясь скоропреходящими увлеченіями, ‘порхая какъ бабочка съ цвтка на цвтокъ и прогоняя старую любовь новою, подобно тому, какъ одинъ клинъ выгоняется другимъ’ {Лукреціи Каръ, De Rer. Nat. IV.}, что не помшало ему, однако, на 44 году лишить себя жизни, и какъ все заставляетъ предполагать, отъ безумной и безнадежной любви.

Какъ-бы то ни было, обладая счастливой наружностью, сильнымъ умомъ и рдкимъ умньемъ говорить, Лукрецій съумлъ внушить Эвтибид если не любовь, то расположеніе, и она была съ нимъ несравненно любезне, чмъ со многими изъ своихъ поклонниковъ, несравненно боле его богатыхъ и щедрыхъ.

— Такъ ты любишь меня? кокетливо говорила куртизанка, играя волосами юноши.— Теб еще не надола моя любовь?

— Нтъ, я люблю тебя все сильне и сильне, потому что любовь — единственная вещь на земл, которой тмъ больше жаждешь, чмъ больше ея имешь {Тамъ-же, IV.}.

Въ эту минуту раздался легкій стукъ въ дверь.

— Кто тамъ? съ неудовольствіемъ спросила Эвтибида.

Голосъ Аспазіи робко отвчалъ:

— Изъ Кумъ пріхалъ Метробій…

— А! вскричала Эвтибида, вскакивая съ кушетки,— Метробій! Введи его въ экседру, — я сейчасъ приду.

Затмъ, обращаясь къ Лукрецію, который тоже вскочилъ и, нахмуривъ брови, вопросительно смотрлъ на нее, она ласково сказала:

— Подожди меня… Я сейчасъ вернусь… И если извстія, которыя этотъ человкъ долженъ мн привезти, таковы, какихъ я хочу, если мн удастся насытить свою месть, то я буду весела и часть моего веселья подарю теб!

Съ этими словами она быстро вышла изъ конклава, оставивъ Лукреція въ жертву удивленію, неудовольствію и любопытству.

Черезъ нсколько минутъ онъ покачалъ головой и задумчиво сталъ ходить взадъ и впередъ по комнат.

Тмъ временемъ гроза все усиливалась. Частыя молніи освщали своимъ зловщимъ синеватымъ свтомъ конклавъ. Ужасные раскаты грома заставляли дрожать весь домъ до основанія. Дождь, смшанный съ градомъ, хлесталъ въ окна, такъ что они готовы были разлетться въ дребезги.

Лукрецій остановился у окна и долго смотрлъ на эту картину разнузданныхъ силъ природы.

— Это Юпитеръ толпы показываетъ свою разрушительную силу! проговорилъ онъ съ презрительной улыбкой.

Онъ снова началъ ходить по комнат, наконецъ услся на софу и задумчиво сталъ любоваться борьбой расходившихся стихій. Но вдругъ лицо его вспыхнуло румянцемъ, въ глазахъ загорлся огонь вдохновенія и, схвативъ вощеныя таблички и серебряный стиль, лежавшіе на столик, онъ быстро сталъ что-то писать.

А въ это время Эвтибида входила въ экседру, гд уже сидлъ Метробій. Увидавъ, въ какомъ жалкомъ положеніи находится злополучный комедіантъ, она крикнула служанк:

— Разведите огонь въ камин, приготовьте свжее платье для нашего бднаго Метробія и накройте елу добрый ужинъ въ триклиніум.

Затмъ, подойдя къ Мегробію, она взяла его за об руки и, крпко пожавъ ихъ, спросила:

— Ну, что скажешь, любезный Метробій? Хорошія новости?

— Хорошія — изъ Кумъ, сквернйшія — съ дороги.

— Вижу, вижу, бдный Метробій, отвчала она.— Сядь у огня, отогрйся и разскажи въ краткихъ словахъ, узналъ-ли ты что-нибудь или нтъ?

— Золото, прекрасная Эвтибида, открыло Юпитеру бронзовыя двери башни Данаидъ.

— Оставь, прошу тебя, свои сравненія. Неужели даже такая ванна и такое путешествіе, какъ твое, не отняли у тебя охоты пустословить.

— Я подкупилъ рабыню и сквозь дырочку въ двери самъ видлъ нсколько разъ, какъ около полуночи Спартакъ входилъ въ комнату Валеріи.

— О, боги ада, помогите ма! съ дикой радостью вскричала Эвтибида.

Затмъ, приблизивъ къ Метробію свое побагроввшее лицо, она устремила на него свои глаза, расширенные зрачки которыхъ напоминали кровожадную тигрицу, и прерывающимся голосомъ спросила:

— И… каждый день… говоришь ты… они… позорятъ почтенное имя Суллы?..

— Мн кажется, что въ увлеченіи страсти они не обращаютъ никакого вниканія даже на черные дни {У римлянъ въ каждомъ мсяц были извстные дни, называемые черными, въ которые преторы не совершали суда, и вообще скиталось опаснымъ приниматься за какое-нибудь важное дло.}.

— О, теперь для нихъ наступитъ день очень, очень черный! торжественно провозгласила Эвтибида,— потому что я посвящаю ихъ головы адскимъ божествамъ!

Она направилась въ свои комнаты, по у порога остановилась и, обращаясь къ Метробію, прибавила:

— Переоднься и закуси потомъ въ триклиніум. Я скоро приду туда.

Оставшись одинъ, Метробій медленно покачалъ головой.

— Я, кажется, сдлалъ большую глупость, вмшавшись въ это дло, сказалъ онъ про себя.— Отъ этой съумасшедшей гречанки можно ожидать всего.

Переодвшись, комикъ отправился въ триклиніумъ, гд за вкусными Слюдами и старымъ фалернскимъ виномъ этотъ добродтельный мужъ старался забыть и непріятное путешествіе, и смутный страхъ за будущее.

Но не усплъ онъ състь и перваго блюда, какъ въ триклиніумъ вошла блдная, по спокойная Эвтибида, держа въ рукахъ маленькій свертокъ папируса, перевязанный тоненькой ленточкой, концы которой были запечатаны воскомъ.

Метробій нсколько смутился.

— Послушай, дорогая Эвтибида, я-бы попросилъ тебя… мн-бы хотлось… знать, кому адресовано это письмо?

— И ты еще спрашиваешь? Разумется, Луцію Корнелію Сулл.

— О, клянусь маскою бога Момуса, моего покровителя, объ этомъ намъ слдуетъ хорошенько подумать, красавица моя…

— Намъ? Ты-то тутъ причемъ?

— Юпитеръ олимпійскій да будетъ нашимъ покровителемъ… а что, если, напримръ, Сулл не понравится, что другіе мшаются въ его дла? Что, если онъ вздумаетъ сорвать злобу не на жен, а на доносчикахъ?.. или, что всего хуже и всего вроятне, обозлится на всхъ?

— А мн что за дло?

— Постой, не торопись, моя красавица. Если теб нтъ дла до гнва Суллы, то мн, моя милая, есть дло и даже очень большое.

— А кому какое дло до тебя?

— Мн, мн самому, прелестная Эвтибида, любезная людямъ и ногамъ, горячо вскричалъ Метробій,— мн, потому что я себя люблю и даже очень.

— Но вдь я тебя не назвала, ты тутъ не прячемъ!

— Понимаю… ты отлично сдлала… но, видишь-ли, прелестная Эвтибида, дло въ томъ, что я уже тридцать лтъ близокъ съ Суллою.

— Знаю, знаю. Ближе, чмъ-бы слдовало для твоей доброй славы.

— Это не идетъ къ длу… я знаю, что это за зврь, т. е. я хотлъ сказать, что это за человкъ, и отлично понимаю, что, несмотря на всю нашу многолтнюю дружбу, онъ способенъ приказать зарзать меня какъ цыпленка… разумется, чтобы устроить мн потомъ великолпныя похороны съ гладіаторскимъ боемъ вокругъ моего костра. Жаль только, что я не буду уже въ состояніи наслаждаться этимъ великолпнымъ зрлищемъ!

— Не бойся, но бойся, сказала Эвтибида.— Про тебя онъ ничего не узнаетъ.

— Да пошлютъ мн это боги, которыхъ я всегда почиталъ!

— А теперь почти Вакха и выпей въ честь его чашу этого пяти десятилтняго фалернскаго.

Съ этими словами Эвтибида сама налила вина въ чашу комедіянта.

Въ эту минуту въ триклиніумъ вошелъ рабъ въ дорожномъ плать.

— Помни мои наставленія, Демофилъ, и не останавливайся нигд до самыхъ Кумъ, сказала ему Эвтибида.

Рабъ взялъ изъ рукъ гречанки письмо, положилъ его за пазуху, затмъ, поклонившись госпож, закутался въ пенулу и вышелъ.

Успокоивъ, насколько могла, Метробія, Эвтибида вышла изъ триклинія и снова вернулась въ конклавъ, гд сидлъ Лукрецій, держа въ рукахъ вощеную табличку и перечитывая то, что имъ было написано.

— Прости, что я заставила тебя ждать такъ долго, сказала она ему,— но вижу, ты не потерялъ даромъ времени. Прочти-же мн твои стихи, такъ-какъ они наврное хороши, какъ все, что ты ни напишешь.

— Ихъ внушили мн буря и ты, поэтому я обязанъ прочесть ихъ теб. По дорог домой продекламирую ихъ бур.

Лукрецій Каръ всталъ и съ необыкновенной граціей прочелъ описаніе бури, составляющее одну изъ лучшихъ страницъ его безсмертной поэмы {Лукрецій Каръ. De Rer. Nat. I.}.

Эвтибида была гречанка и притомъ весьма образованная, а потому не могла не придти въ восторгъ отъ силы, изящества и звучности стиховъ Лукреція, тмъ боле, что въ то время римляне не имли еще великихъ поэтовъ.

Она стала осыпать юношу искренними похвалами, на что тотъ съ улыбкой отвтилъ:

— Беру у тебя эту дощечку въ награду за свое искуство.

— Но съ условіемъ, что ты принесешь ее мн обратно, когда перепишешь свои стихи на папирусъ.

Лукрецій общалъ куртизанк вернуться на другой же день и отправился домой, весь полный поэтическихъ образовъ, вызванныхъ въ его душ разбушевавшеюся природой.

Эвтибида казалась совершенно довольной и отправилась въ свою спальню, намреваясь насладиться вполн своей местью. Однако, къ великому ея удивленію, радость ея оказалась не такою, какъ она ожидала.

Отославъ Аспазію, она принялась думать о томъ, что она сдлала, и о послдствіяхъ) какія будетъ имть ея письмо. Можетъ быть, Сулла съуметъ скрыть свой гнвъ до ночи, чтобы захватить любовниковъ въ объятіяхъ другъ друга и убить обоихъ?

Мысль о смерти и позор Валеріи, этой гордой и надменной матроны, съ такимъ презрніемъ смотрвшей на нее, несчастную куртизанку, хотя сама била въ тысячу разъ преступне ея, — эта мысль наполняла ея душу злобной радостью.

Что-же касается Спартака, то тутъ дло было совсмъ иное. Она старалась извинить его проступокъ и по зрломъ размышленіи находила, что несчастный фракіецъ виновенъ гораздо мене Валеріи. Въ-конц-концовъ онъ все-таки — простой гладіаторъ. Для него жена Суллы, хотя она и вовсе не была красивой, должна была показаться красавицей, богиней. Безъ сомннія, эта гнусная женщина ласкала, дразнила, очаровывала бдняжку, такъ что онъ не могъ и не умлъ ей противиться… Да… иначе быть не могло. Какъ могъ-бы иначе гладіаторъ поднять глаза на жену самого диктатора? А разъ попавъ въ разставленныя ему сти, онъ, разумется, не могъ уже боле вырваться изъ нихъ. Смерть Спартака казалась ей теперь несправедливою и незаслуженною.

Такъ провела она нсколько часовъ, ворочаясь съ боку на бокъ, не будучи въ состояніи заснуть. Отъ времени до времени ею овладвало какое-то оцпененіе, предшествующее сну, но ее внезапно будила, точно толченъ, какая-нибудь мучительная мысль и она снова принималась безпокойно ворочаться, вздрагивая и тяжело вздыхая. Наконецъ, она, казалось, успокоилась и заснула, такъ что въ комнат неслышно было ничего, кром нсколько тревожнаго дыханія спящей.

Но вдругъ она -вскочила съ кровати блдная, испуганная и,рыдая, вскричала:

— Нтъ, нтъ, Спартакъ, ты не умрешь!

Сосредоточившись на одной и той-же мысли, она втеченіи своего краткаго сна увидла Спартака окровавленнаго, умирающаго и протягивающаго къ ней руки, моля о пощад.

Быстро накинувъ на себя плащъ, она позвала Аспазію и приказала тотчасъ-же разбудить Метробія.

Чего ей стоило убдить комедіянта немедленно скакать вслдъ за Демофиломъ, чтобы перехватить роковое письмо, предоставляемъ воображенію читателя.

Усталый, сонный посл не въ мру выпитаго вина и своей бшеной скачки, Метробій думалъ только о поко подъ теплыми перинами, и нужно было все искуство Эвтибиди, чтобы заставить его согласиться на новое путешествіе.

А гроза между тмъ прекратилась. Небо сіяло звздами и холодный втеръ разгонялъ послднія тучки.

— Демофилъ, сказала двушка комедіянту,— впереди тебя на пять часовъ. Ты долженъ не скакать, а летть на своемъ кон.

— О, если-бы онъ былъ Пегасъ, я бы охотно полетлъ.

— Въ-конц-концовъ это вдь лучше и для тебя.

Нсколько минутъ спустя, топотъ коня, бшено скакавшаго по мостовой, будилъ квиритовъ, которые, прислушавшись нсколько мгновеній, снова кутались въ свои одяла и еще боле цнили всю прелесть теплаго ложа при мысли о томъ, что есть несчастные, которые въ такую холодную пору должны подвергаться всей суровости зимней непогоды.

ГЛАВА VII.
Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія.

На берегу ныншняго Неаполитанскаго залива, частью на скат горы, частью на плоскомъ прибрежьи, стоитъ величественный, богатый, многолюдный городъ Кумы — любимое мстопребываніе римскихъ патриціевъ, въ эпоху нашего разсказа — резиденція грознаго Суллы.

Недалеко отъ Кумъ, на живописномъ холм, откуда открывался прекрасный видъ на море, раскинулась грандіозная и богатая вилла диктатора. Все, что только могъ изобрсти удобнаго и роскошнаго гордый, причудливый умъ, каковъ былъ у Суллы, все было собрано въ этой вилл, занимавшей большой кусокъ земли, тянувшейся до самаго моря, гд былъ построенъ изящный рыбный садокъ. Самая вилла богатствомъ и красотой превосходила вс дома Рима. Тамъ была баня вся изъ мрамора, съ пятьюдесятью отдленіями для горячихъ, теплыхъ и холодныхъ ваннъ, и множество другихъ удобствъ. Никакихъ издержекъ, никакихъ затратъ не пожаллъ Сулла на устройство своей резиденціи. Были тамъ цвточныя оранжереи и птичники, обнесенные изящной оградой, сады и рощи, въ которыхъ водились лани, серны, лисицы и всякаго рода дичь.

Въ это-то прелестное мсто вотъ уже два мсяца какъ удалился грозный и всемогущій эксъ-диктаторъ.

Своимъ безчисленнымъ рабамъ онъ веллъ построить дорогу, которая, сворачивая съ большой консульской (via Appio), вела прямо въ его виллу. Здсь онъ проводилъ дни, обдумывая и набрасывая свои ‘коментаріи’, которые онъ намревался издать съ посвященіемъ Луцію Лукулу, великому полководцу, ведшему въ это самое время успшную войну на Восток. Три года спустя, Лукулъ, избранный консуломъ, долженъ былъ побдить Митридата въ Арменіи и Месопотаміи, а поздне пріобрсти громкую славу среди римлянъ и перейти въ отдаленнйшее потомство не столько благодаря своимъ доблестямъ и побдамъ, сколько несмтнымъ богатствамъ и безумной роскоши.

Вс почти ночи Сулла проводилъ въ самыхъ шумныхъ и циничныхъ оргіяхъ, часто солнце заставало его пьянствующимъ въ триклиніум въ кругу мимовъ, шутовъ и комедіянтовъ, обычныхъ сотоварищей его оргій.

Отъ времени до времени онъ предпринималъ прогулки по окрестностямъ, иногда, но рже, въ Бойю или Поцуали, и тогда граждане всхъ сословій оказывали ему знаки всевозможнаго уваженія и почтенія, внушаемые не столько величіемъ Суллы, сколько ужасомъ его имени.

За три дня до того, какъ произошли событія, разсказанныя въ конц предъидущей главы, Сулла вернулся изъ Поцуали, куда здилъ для того, чтобы уладить распрю, возникшую между знатью и чернью этого города. Десять дней провелъ онъ тамъ, разбирая это дло, и только на одинадцатый день, какъ третейскій судья, онъ устроилъ примирительный пиръ для спорящихъ сторонъ.

Вернувшись въ виллу къ ночи, онъ веллъ приготовить ужинъ въ триклиніум Аполона Дельфійскаго, самой. большой и роскошной изъ четырехъ столовыхъ его обширнаго дворца.

И вотъ тамъ, среди ослпительнаго блеска яркихъ свтильниковъ, расположенныхъ по угламъ, и благоуханія цвтовъ, красиво разставленныхъ въ вид пирамидъ вдоль стнъ, начался роскошный пиръ, который, благодаря сладострастнымъ улыбкамъ и соблазнительной полунагот воздушныхъ танцовщицъ, плясавшихъ подъ звуки флейтъ, лиръ и кифаръ, быстро принялъ характеръ оргіи.

Девять трапезныхъ ложъ были расположены вокругъ трехъ столовъ, за которыми сидло двадцать шесть человкъ гостей. Только одно мсто оставалось пустымъ: мсто Метробія, самаго близкаго друга Суллы, который былъ въ отсутствіи.

Эксъ-диктаторъ, одтый въ блое торжественное платье и увнчанный розами, сидлъ близь консульскаго мста на среднемъ лож серединнаго стола, возл своего друга Квинта Росція, который былъ даромъ пиршества. По веселости и разговорчивости диктатора и по частымъ его возліяніямъ можно было заключить, что ему безконечно весело и никакая посторонняя мысль не тревожитъ его умъ.

Но хорошенько всмотрвшись въ него, легко было замтить, какъ въ послдніе четыре мсяца онъ постарлъ, исхудалъ и сдлался еще безобразне, еще страшнй. Его лицо позеленло и осунулось, красные кровяные прыщи, покрывавшіе его, сильно увеличились, волосы изъ срыхъ, какими они были годъ назадъ, сдлались совершенно блыми. Этотъ видъ изнеможенья, слабости и страданья былъ результатомъ постоянной безсонницы, на которую обрекли Суллу его страшныя болзни.

Но, точно наперекоръ всему этому, въ его жестокихъ сро-голубыхъ глазахъ теперь еще больше, чмъ прежде, сверкала жизнь, сила, энергія всемогущей воли, которая, скрывая отъ другихъ жестокія его мученія, иногда, особенно въ минуты оргіи, успвала въ этомъ до такой степени, что, казалось, онъ позабывалъ о нихъ.

— Ну, разскажи-ка, разскажи, Попціонъ, сказалъ Сулла, обращаясь къ одному патрицію изъ Кумъ, возлежащему на лож передъ однимъ изъ другихъ двухъ столовъ,— разскажи, что сказалъ Граній?

— Но… но я не слышалъ его словъ, отвчалъ спрошенный, запинаясь и блдня какъ полотно.

— У меня тонкій слухъ, Попціонъ, проговорилъ Сулла спокойно, по страшно нахмуривъ брови,— я очень хорошо слышалъ все, что ты сказалъ Элію Луперку.

— Но, право… возразилъ тотъ въ ужас, — поврь мн… счастливый и всемогущій диктаторъ…

— Ты сказалъ вотъ что: ‘когда принуждали Гранія, эдила Кумъ, уплатить штрафъ въ пользу общественнаго казначейства, наложенный на него Суллой, онъ отказался, говоря…’ здсь, взглянувъ на меня и замтивъ, что я внимательно слушаю твой разсказъ, ты замолчалъ. Теперь я прошу тебя передать мн слово въ слово то, что сказалъ Гравій.

— Но позволь мн, о, Сулла, величайшій изъ римскихъ полководцевъ…

— Я не нуждаюсь въ твоихъ похвалахъ, низкій льстецъ! закричалъ Сулла хриплымъ и грознымъ голосомъ.— Я самъ своими подвигами и своими тріумфами записалъ свое имя въ консульскихъ лтописяхъ. Я хочу узнать отъ тебя слова Гранія и ты мн ихъ скажешь, или, клянусь лирой божественнаго Аполона, моего покровителя, клянусь Луціемъ Корнеліемъ Суллой, ты не выйдешь отсюда, а будешь вынесенъ и брошенъ на съденіе моимъ рыбамъ!

Взывая къ Аполону, котораго уже много лтъ онъ избралъ своимъ спеціальномъ покровителемъ, Сулла коснулся правою рукою золотой статуетки этого бога, которую онъ взялъ въ Дельфахъ и носилъ всегда на ше на золотой цпи рдкой работы.

Вс присутствующіе, хорошо знавшіе Суллу, поблднли и замолчали, смотря другъ на друга съ ужасомъ, музыка и танцы прекратились и гробовое молчаніе заступило мсто недавняго разгула.

Несчастный Понціонъ, леденя отъ ужаса, тотчасъ проговорилъ:

— Граній сказалъ: ‘Теперь я не заплачу, потому что скоро умретъ Сулла, и я буду оправданъ’.

— А!.. проговорилъ Сулла, багрово-красное лицо котораго мгновенно поблднло отъ гнва.— А!.. Граній съ нетерпніемъ ждетъ моей смерти? Браво, Граній!.. У него свои разсчеты… воскликнулъ свирпо диктаторъ, дрожа отъ гнва {Плутархъ. Жизнь Суллы. Ibid.},— у него свои разсчеты! Отлично, отлично! Но какъ-бы ему не пришлось просчитаться!

Онъ остановился на мгновеніе, потомъ, хлопая въ ладоши, крикнулъ:

— Кризогонъ!..

И затмъ прибавилъ страшнымъ голосомъ:

— Посмотримъ, не разлетятся-ли его планы, какъ мыльные пузыри.

На его зовъ Кризогонъ, вольноотпущенный и довренный Суллы, приблизился къ диктатору, лицо послдняго мало-по-малу успокоилось и прояснилось, и онъ на ухо отдалъ приказаніе Кризогону, на которое тотъ отвчалъ молчаливымъ наклоненіемъ головы и затмъ отошелъ.

Сулла закричалъ ему вслдъ:

— Такъ завтра, утромъ!

Затмъ, обращаясь къ сотрапезникамъ съ веселымъ лицомъ, онъ воскликнулъ, схватывая чашу фалерискаго и подымая ее вверхъ:

— Ну, вы… Что вы замолчали и насупились?.. Клянусь всми богами Олимпа, можетъ быть, вы думаете, что присутствуете на моей тризн?..

— Да сохранятъ тебя боги на многіе годы!..

— Да пошлетъ теб счастье Юпитеръ и да защититъ Аполонъ!..

— Долгой жизни славному Сулл!.. закричали разомъ многіе гости, высоко подымая чаши, цнившіяся виномъ.

— Выпьемъ вс за здоровье и славу Луція Корнелія Суллы Счастливаго! провозгласилъ звучнымъ голосомъ Квинтъ Росцій, и вс выпили, между тмъ повеселвшій Сулла, обнимая, цлуя и благодаря Росція, кричалъ кифаристамъ и мимамъ:

— Эй, вы! бездльники, что вы тамъ длаете? Вы годны только на то, чтобы пить мое фалерпское и обкрадывать меня!..

Не усплъ еще Сулла окончить свою рчь, какъ грянула музыка, а вмст съ тмъ и танцовщицы, которыя подпвали инструментамъ, начали исполнять танецъ (Sicinnimn), полный комическихъ движеній и сладострастныхъ жестовъ.

Легко себ представить, съ какимъ наслажденіемъ смотрли собесдники на эти бшеные танцы, какое дйствіе производили на нихъ эти разнузданныя обниманія и тлодвиженія, эти соблазнительныя полунагія фигуры, то собиравшіяся въ группы, то мгновенно разбгавшіяся.

Танцы кончились. На средній столъ, за которымъ возлежали Сулла и Росцій, было поставлено чучело орла, такъ. прекрасно сдланное, что птица казалась живою. Орелъ держалъ въ клюв лавровый внецъ, на пурпуровой лент котораго были написаны слова: ‘Sullae, Feliei, Epafrodito’, т. е. ‘Сулл счастливому, любимцу Венеры’. Послдній эпитетъ особенно пріятно звучалъ въ ушахъ Суллы {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

Среди аплодисментовъ гостей Росцій вянулъ изъ клюва орла внецъ и передалъ его Атилі Жіовентин, прекрасной молодой двушк, вольноотпущенной Суллы, которая сидла рядомъ съ нимъ.

Двушка возложила лавровый внецъ на внокъ изъ розъ, уже увнчавшій голову Суллы, и мелодичнымъ голосомъ проговорила:

— Теб, избранникъ боговъ, непобдимый полководецъ, подноситъ этотъ лавръ удивленіе міра.

При всеобщихъ восторженныхъ крикахъ Сулла цловалъ и ласкалъ двушку. Квинтъ Росцій всталъ и съ искуствомъ, достойнымъ такого великаго актера, какъ онъ, продекламировалъ сочиненные на этотъ случай стихи въ честь Суллы.

Новые и еще боле оглушительные аплодисменты раздались въ триклині, когда Росцій кончилъ.

Между тмъ Сулла разрзалъ но шву шею и животъ орла и оттуда выпало большое количество яицъ, которыя немедленно были розданы гостямъ и каждый нашелъ въ яйц жареную птицу, приготовленную подъ прянымъ желтымъ соусомъ. Въ то время, какъ вс ли искусно приготовленное блюдо и шумно хвалили великолпіе пиршества Суллы и искуство его повара, двнадцать прекрасныхъ гречанокъ-рабынь, одтыхъ въ коротенькія синія туники, подливали въ чаши превосходное фалернское вино.

Немного спустя, было подано новое блюдо: колосальный паштетъ, стнки котораго, изъ тста и меду, представляли замчательно искусно сдланную колонаду круглаго храма. Едва онъ былъ разрзанъ, какъ изъ него вылетло столько воробьевъ, сколько было гостей. Каждый воробей имлъ на ше ленточку, на которой было написано имя одного изъ присутствующихъ и привязанъ подарокъ.

Новые аплодисменты и смхъ, еще боле шумные, раздались при вид этого новаго сюрприза, приготовленнаго поваромъ Суллы. Шумъ, крики, восклицанія, сопровождавшіе ловлю птичекъ, которыя испуганно метались по зад, пока не были переловлены, не успли еще умолкнуть, какъ Сулла воскликнулъ:

— Эй!.. послушайте! Сегодня я веселъ и хочу потшиться зрлищемъ, какого еще никогда не видали на пару. Выслушайте меня… друзья мои дорогіе… Хотите видть въ этой зал бой гладіаторовъ?

— Да, да… закричало пятьдесятъ голосовъ, потому что это зрлище доставляло величайшее удовольствіе не только гостямъ, но и кифаристамъ и танцовщицамъ, и они въ своемъ энтузіазм тоже отвтили: ‘да’, не подумавъ, что вопросъ вовсе не относится къ нимъ.— Да, да! гладіаторовъ! гладіаторовъ! Да здравствуетъ Сулла! Наищедрйшій Сулла!

Немедленно былъ отданъ приказъ одному изъ рабовъ бжать въ помщеніе гладіаторовъ, которое находилось внутри виллы, и приказать Спартаку тотчасъ-же привести въ залу триклинія пять паръ гладіаторовъ. Между тмъ рабы расчищали мсто въ зал, гд долженъ былъ происходить бой, танцовщицы и музыканты подошли ближе къ столамъ, за которыми сидли пирующіе.

Немного спустя, появились десять гладіаторовъ, введенные Кризогономъ, пятеро изъ нихъ были въ костюм фракійцевъ, пятеро — самнитовъ.

— А Спартакъ? спросилъ Сулла Кризогона.

— Я не нашелъ ого, можетъ быть, онъ у сестры.

Въ эту минуту вошелъ Спартакъ, весь запыхавшійся и раскраснвшійся. Поднося руку ко рту, онъ привтствовалъ Суллу и его сотрапезниковъ.

— Я хочу посмотрть, сказалъ Сулла рудіарію,— настолько ли ты искусенъ учить драться другихъ, насколько умешь драться самъ. Посмотримъ, чему выучились твои ученики.

— Нтъ еще двухъ мсяцевъ, какъ они упражняются въ фехтованьи, но ты легко увидишь пользу, которую они извлекли изъ моего обученья.

— Посмотримъ… посмотримъ, проговорилъ Сулла.

Между тмъ Спартакъ, разставлявшій бойцовъ, былъ безпокоенъ, блденъ и, казалось, самъ не понималъ, что говоритъ и длаетъ. Это утонченное варварство, эта обдуманная жестокость, эта ненасытная жажда крови до глубины души возмутили рудіарія, который трепеталъ отъ гнва при вид того, какъ не требованье, не желанье массы, не скотскіе инстинкты безумной толпы, но простой капризъ одного пьянаго человка приговариваетъ десять несчастныхъ юношей, рожденныхъ свободными и въ свободной стран, сражаться безъ всякой ненависти другъ къ другу и безвременно, безславно погибнуть {Solio Italico — Ottavio Ferrario, ‘De Gladiatoribus’.}.

Кром этихъ общихъ причинъ озлобленья была еще одна личная. Въ числ гладіаторовъ былъ Арториксъ, молодой галлъ 24 лтъ, прекрасно сложенный, съ благороднымъ блднымъ лицомъ и роскошными блокурыми кудрями. Спартакъ очень любилъ его и тотъ, въ свою очередь, былъ преданъ ему больше всхъ гладіаторовъ школы Аціона. Вслдствіе этого, едва Спартаку было предложено мсто при гладіаторской школ Суллы, какъ онъ немедленно уговорилъ Суллу купить Арторикса, говоря, что онъ ему необходимъ, какъ помощникъ въ гладіаторской школ кумовой виллы.

Въ страшномъ волненіи, разставляя бойцовъ другъ противъ друга, Спартакъ тихимъ голосомъ спросилъ молодого галла:

— Зачмъ ты пришелъ?

— Еще давно, отвтилъ Арториксъ, тоже вполголоса, — мы бросили между собою жребій, кому идти послднему на смерть, и я былъ въ числ проигравшихъ. Сама судьба хочетъ моей смерти.

Рудіарій не отвчалъ, и когда черезъ минуту все было въ порядк, онъ, обращаясь къ Сулл, проговорилъ:

— Позволь, о, великодушный Сулла, послать въ школу позвать другого гладіатора, чтобъ замстить имъ этого.

Онъ указалъ на Арторикса.

— А почему-же этотъ не можетъ драться? спросилъ ех-диктаторъ.

— Потому что онъ много искусне другихъ и вслдствіе этого фракійская сторона, въ которой онъ долженъ сражаться, будетъ несравненно сильне другой…

— Зачмъ намъ ждать еще?.. Пусть сражается этотъ искусникъ и тмъ хуже для самнитовъ.

И среди напряженнаго ожиданья и всеобщаго нетерпнія, ясно виднвшагося въ глазахъ и на лицахъ присутствующихъ, Сулла самъ далъ знакъ начинать бой.

Битва, какъ легко представить, была не долга: посл двадцати минутъ боя одинъ фракіецъ и два самнита были убиты, а два другихъ несчастныхъ лежали за полу раненые и окровавленные, моля о пощад. Имъ тотчасъ-же была дарована жизнь.

Что-же касается единственнаго, оставшагося въ живыхъ самнита, то онъ съ отчаяньемъ защищался отъ четырехъ фракійцевъ, но очень скоро, покрытый ранами и истекая кровью, былъ убитъ изъ жалости своимъ другомъ Арториксомъ, который не могъ видть его страдальческаго лица, его предсмертной агоніи.

Единодушные и шумные аплодисменты раздались среди обезумвшей публики въ триклиніум.

Ихъ прервалъ Сулла, который закричалъ хриплымъ и пьянымъ голосомъ, обращаясь къ Спартаку:

— Ну, Спартакъ! Ты первый гладіаторъ въ Рим. Возьмика мечъ и щитъ у одного изъ убитыхъ и покажи свою силу: еразись одинъ противъ четырехъ.

Шумныя восклицанія встртили это предложеніе, которое какъ громомъ поразило бднаго гладіатора. Онъ стоялъ, устремивъ на Суллу широко раскрытые глаза, и не могъ выговорить ни слова.

Арториксъ замтилъ страшное смущеніе Спартака и тихо прошепталъ ему,

— Смлй!..

Спартакъ вздрогнулъ при этомъ слов, оглянулся два раза во кругъ себя, затмъ, устремивъ взглядъ на Суллу, проговорилъ, длая надъ собою громадное усиліе:

— Но… о, славный и счастливый диктаторъ, позволь мн попросить тебя подумать о томъ, что я не гладіаторъ уже, я рудіарій и свободенъ и занимаю у тебя лишь мсто учителя твоихъ гладіаторовъ.

— Ха, ха, ха! разразился пьянымъ хохотомъ Луцій Корнелій Сулла.— И ты, сильнйшій и храбрйшій Спартакъ, ты боишься смерти? Презрнная порода! Но, клянусь Геркулесомъ, ты будешь сражаться, прибавилъ онъ черезъ минуту, ударяя кулакомъ по столу и принимая свойственный ему повелительный видъ.— Кто теб даровалъ жизнь… и свободу, негодный варваръ?.. Не Сулла разв?.. И Сулла приказываетъ теб теперь сражаться… и ты будешь сражаться, клянусь всми богами Олимпа.

Невозможно описать волненіе Спартака во время этой дикой сцены. Какъ молніи мелькали въ его голов самыя ужасныя мысли.

Два или три раза онъ готовъ былъ схватить мечъ одного изъ умершихъ и броситься на Суллу, чтобъ изрубить его въ куски, прежде чмъ кто-нибудь изъ присутствующихъ успетъ тронуться съ мста. И только съ трудомъ, какимъ-то чудомъ удерживался онъ отъ этого.

Наконецъ, какъ-бы измученный этой невыносимой внутренней борьбой, онъ тряхнулъ головой и машинально, не отдавая себ отчета въ томъ, что длаетъ, схватилъ щитъ, надлъ его на руку, взялъ мечъ и дрожащимъ отъ гнва голосомъ проговорилъ:

— Я но трусъ и не варваръ, я буду сражаться, чтобы доставить теб удовольствіе, Луцій Сулла, но клянусь теб всми твоими богами, что если, по несчастью, я раню Арторикса…

Пронзительный женскій крикъ, привлекшій вниманіе всхъ присутствующихъ къ мсту, откуда онъ раздался, прервалъ безумно-смлыя слова гладіатора.

Въ стн, въ глубин залы, была дверь, закрытая зеленой драпировкой. На порог этой двери, блдная, какъ полотно, стояла Валерія.

Спартакъ былъ у нея, когда пришли звать его отъ имени Суллы.

Этотъ зовъ и въ такую пору удивилъ и взволновалъ Спартака, еще боле онъ испугалъ Валерію, которая была уврена, что ему угрожаетъ какая-нибудь страшная опасность. Вслдствіе этого, подчиняясь исключительно своему чувству къ фракійцу и не заботясь ни о правилахъ приличія, ни о благоразуміи, она приказала своимъ рабынямъ одть себя и, наряженная въ блое пиршественное платье, все усыпанное розами, направилась по длинному коридору къ той двери, которая вела изъ ея комнаты въ залу, гд происходила оргія.

Подойдя къ триклинію, Валерія напрасно старалась придать своему лицу веселое и беззаботное выраженіе. На блдномъ, страдальческомъ лиц ея ясно читались забота, безпокойство и страхъ, которые волновали ее.

Съ отвращеніемъ и негодованіемъ присутствовала она, стоя за драпировкой двери, при варварскомъ бо гладіаторовъ и при послдовавшей за нимъ сценой между Спартакомъ и Суллой. При всякомъ слов, при всякомъ жест послдняго она трепетала, холодла и чувствовала, что силы готовы оставить ее. Она медлила войти, надясь каждую минуту на неожиданную и благополучную развязку.

Но когда она увидла, что Сулла принуждаетъ Спартака сражаться съ Арториксомъ, который, какъ она знала, былъ такъ дорогъ ему, когда она увидла, что рудіарій, трепеща отъ гнва и отчаянья, готовъ уже принять этотъ бой, когда она услыхала безумныя слова его, которыя но могли иначе закончиться, какъ угрозой и проклятіями Сулл,— тогда Валерія поняла, что безъ ея немедленнаго вмшательства Спартакъ безвозвратно погибнетъ.

Съ громкимъ крикомъ она быстро раздвинула драпировку и появилась у двери, приковывая къ себ вниманіе всхъ гостей Суллы.

— Валерія! воскликнулъ послдній, напрасно стараясь встать съ ложа, къ которому онъ, казалось, былъ прикованъ обильными возліяніями.

— Валерія!.. ты?.. здсь?.. въ эту пору!

Вс поднялись или пытались подняться, хотя это и не всмъ удалось, и съ большимъ или меньшимъ уваженіемъ, молча, привтствовали матрону.

Жіовевтина, вольноотпущенница, сначала покраснвшая, какъ пурпуръ, потомъ, длаясь блдне и блдне, не встала, но, стараясь съежиться, свернуться за своемъ мст, потихоньку, не замтно скользя съ ложа, мгновенно скрылась подъ покрываломъ стола.

— Привтъ вамъ! проговорила Валерія черезъ нсколько секундъ, втеченіи которыхъ она успла обвести быстрымъ взглядомъ обширную залу и вполн овладла собой.— Да защитятъ безсмертные боги непобдимаго Суллу и его друзей!

Между тмъ она обмнялась взглядомъ со Спартакомъ, который стоялъ молча, устремивъ на нее взглядъ, полный безпредльнаго восторга. Въ эту минуту она казалась ему существомъ сверхъестественнымъ, посланницей самихъ боговъ.

Валерія приблизилась въ ложу Суллы, которому, наконецъ, удалось подняться на ноги, хотя безпрестанное раскачиванье его тла давало поводъ думать, что онъ недолго сохранитъ это положеніе.

И, обращаясь къ Сулл, все еще неуспвшему придти въ себя, она сказала:

— Ты столько разъ приглашалъ меня, о, Оулла, придти въ триклиній, что сегодня, по будучи въ состояніи заснуть и слыша долетавшіе до меня веселые клики торжества, я ршилась одться и придти сюда, чтобъ выпить съ вами чашу дружбы и увести тебя въ твои покои, такъ-какъ твое здоровье не позволяетъ теб оставаться здсь дольше. Но войдя сюда, я услышала звонъ мечей и увидла трупы! Что это такое? проговорила она, возвысивъ голосъ.— Неужели вамъ мало безчисленныхъ жертвъ цирковъ и амфитеатровъ, что вы захотли заливать кровью собственные дома?

Вс молчали, самъ Сулла попытался было что-то сказать, но изъ устъ его раздалось только какое-то мычаніе и онъ кончилъ однимъ молчаніемъ.

— Эй! промолвила супруга Суллы посл минутнаго молчанія, обращаясь къ рабамъ,— вынесите отсюда немедленно эти трупы и предайте ихъ погребенью, вымойте полъ и окропите его благовоніями, а муринскую чашу Суллы наполните фалернскимъ виномъ и обнесите ею всхъ присутствующихъ.

Въ то время, какъ рабы спшили исполнить приказанья Валеріи, гладіаторы удалились.

Среди гробового молчанія, чаша дружбы, въ которую очень немногіе изъ сотрапезниковъ посыпали лепестки изъ своихъ розовыхъ внковъ, обошла всхъ гостей, и затмъ, молча, пошатываясь, они одинъ за другимъ оставили залу.

Сулла, который ужо давно упалъ опять на ложе, хранилъ молчаніе, повидимому погруженный въ глубокія думы, въ сущности-же впавшій въ отупніе отъ пьянства. Валерія, подойдя къ нему, сказала:

— Ну, что-же? Уже за полночь, — не угодно ли теб отправиться въ свою спальню?

При этихъ словахъ Сулла раскрылъ глаза, медленно поднялъ отяжелвшую голову и, съ трудомъ ворочая языкомъ, проговорилъ:

— Какъ ты смешь… разгонять моихъ гостей… мшать моимъ удовольствіямъ?.. О, клянусь Юпитеромъ олимпійскимъ… теб не отнять всемогущество у Суллы счастливаго… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами… я — владыка Рима… и всего міра… и не хочу надъ собой господъ… не хочу… не хочу!..

И его стеклянные зрачки расширились, показывая усиліе, которое онъ длалъ надъ собою, чтобы шевелить своимъ коснющимъ языкомъ, овладть своими чувствами, возвратить себ свою силу, скованную и помраченную пьянствомъ. Но тотчасъ-же голова его снова упала ему на грудь.

Валерія стояла, смотря на него взглядомъ, полнымъ сожалнія, смшаннаго съ презрніемъ, какъ вдругъ Сулла, поворачивая голову, сказалъ:

— Метробій!.. Гд ты, мой дорогой Метробій? Приди ко мн на помощь… я хочу развестись… прогнать ее… вмст съ ребенкомъ, которымъ она беременна… котораго я не хочу… признать своимъ…

Молнія негодованія сверкнула въ черныхъ глазахъ Валеріи, которая сдлала шагъ по направленію къ ложу съ угрожающимъ жестомъ, потомъ голосомъ, полнымъ презрнья и отвращенья, она воскликнула:

— Эй, Кризогонъ! Позови рабовъ и прикажи перенести на постель своего пьянаго господина!

И между тмъ, какъ Кризогонъ при помощи двухъ другихъ рабовъ тащилъ Суллу, бранящагося и сквернословящаго, въ его покои, Валерія вернулась на свою половину.

Сулла проспалъ весь остатокъ ночи и добрую часть утра.

Къ полудню онъ проснулся. Невыносимая чесотка, доводившая его до бшенства и значительно усилившаяся въ послднее время, разбудила его. Едва поднявшись съ постели, онъ набросилъ на плечи широкую тогу и въ сопровожденіи рабовъ, спеціально приставленныхъ къ его персон, опираясь на Кризогона, направился въ роскошную баню.

Придя туда, Сулла черезъ предбанникъ вошелъ въ комнату для раздванья съ мраморными стнами, съ мозаичнымъ поломъ, откуда три двери вели въ баню съ холодными душами (frigidarium), въ залъ съ басейномъ теплой воды (tepidarium) и въ горячую баню (caldarium).

Сулла слъ на мраморное сдалище, покрытое подушками и пурпурными тканями, и, раздвшись при помощи рабовъ, вошелъ въ горячую баню.

Это была комната, также построенная изъ мрамора. Въ полу находились отверстія, черезъ которыя проходилъ въ комнату нагртый воздухъ, при помощи трубъ, снабженныхъ кранами, такъ что можно было по произволу регулировать температуру.

Полукруглый мраморный альковъ съ мраморнымъ-же сдалищемъ посредин находился направо отъ входа, напротивъ котораго стоялъ небольшой басейнъ теплой воды.

Сулла вошелъ въ альковъ и, взявъ въ руки два небольшихъ желзныхъ конуса, нсколько рядовъ которыхъ лежало въ альков, принялся подымать ихъ, съ цлью гимнастическими управленіями вызвать испарину.

Постепенно переходя отъ маленькихъ конусовъ къ конусамъ большаго вса, Сулла скоро почувствовалъ сильное возбужденіе кожи, которое предшествуетъ испарин, тогда онъ вышелъ изъ алькова и бросился въ басейнъ, весь погрузившись въ теплую воду, которая, казалось, значительно облегчила страданья больного.

— Ахъ, какъ мн хорошо, восклицалъ онъ,— давно уже такъ не было!.. Скорй, скорй, Діодоръ, проговорилъ онъ, обращаясь къ рабу, который исполнялъ должность банщика (aliptes),— скорй возьми скребницу и потри мн тло.

И Діодоръ взялъ скребницу (strigilis), родъ бронзоваго ножа, и началъ ею тереть болящее тло своего господина.

Между тмъ Сулла спросилъ, обращаясь къ Кризогону:

— Переплелъ-ли ты въ пурпурный пергаментъ двадцать вторую книгу моихъ коментаріевъ, которую я окончилъ третьяго дня и вчера передалъ теб?

— Да, мой добрый господинъ, и не только твой томъ, но также и десять копій, которыя я приказалъ сдлать рабамъ-переписчикамъ.

— А!.. Спасибо, Кризогонъ!.. Такъ ты уже приказалъ сдлать десять копій? спросилъ Сулла, видимо довольный.

— Да, и не только съ послдняго тома, но и со всхъ предыдущихъ томовъ твоихъ коментаріевъ. Одни изъ нихъ я помстилъ въ библіотек этой виллы, другіе въ твоемъ римскомъ дом, нсколько я сохранилъ у себя, кром того, по экземпляру каждаго тома я собственноручно передалъ, съ твоего позволенья, Лукулу и Гортензію. Я думаю, что столько экземпляровъ, находящихся въ разныхъ мстахъ, ручаются за сохранность твоего труда отъ пожара или другого какого несчастья до тхъ поръ, пока ты ршишься опубликовать твои коментаріи, или твоя смерть — отъ чего да сохранятъ насъ великіе боги!— позволитъ сдлать это Лукулу, какъ сказано въ твоемъ завщаніи.

— Кстати о моемъ завщаніи… Я позаботился обо всхъ васъ немногихъ, преданныхъ и врныхъ мн во всхъ превратностяхъ моей жизни.

— О, что ты говоришь! воскликнулъ скромно Корнелій Кризогонъ,— ты далъ мн больше, чмъ я заслужилъ… свободу, ты даровалъ мн и расположеніе, и богатство.

— Довольно объ этомъ, Кризогонъ! Постой, мн кажется, я слышу шумъ въ раздвальной.

Вольноотпущенникъ сейчасъ-же вышелъ изъ комнаты.

Между тмъ Сулла, лицо котораго, можетъ быть, вслдствіе оргіи предыдущей ночи, еще боле постарло, стоналъ отъ страшныхъ спазмъ, которыя онъ чувствовалъ даже въ ванн, и жаловался на необыкновенную боль въ груди, вслдствіе чего Діодоръ ушелъ, чтобы позвать Сирміона Радіана, врача и вольноотпущеннаго Суллы, который всегда при немъ находился.

Сулла впалъ въ забытье и, склонивъ голову на стнку басейна, казалось, заснулъ. Рабы, прислуживающіе въ бан, удалились въ уголъ возл алькова и стояли тамъ молча, боясь пошевельнуться.

Спустя нсколько минутъ, возвратился Кризогонъ, Сулла вздрогнулъ и повернулъ голову къ нему.

— Что съ тобой, господинъ мой? заботливо спросилъ его вольноотпущенникъ.

— Ничего, сонливость какая-то… Знаешь, я видлъ сонъ…

— Что-же ты видлъ?

— Я видлъ мою любимую жену Цецилію Метелу, умершую въ прошломъ году, она звала меня къ себ {Плутархъ, Жизнь Суллы, Аріано Alexandre, Гражданская война.}.

— Не обращай вниманія, Сулла, на эти лживыя предзнаменованія.

— Лживыя? А почему ты самъ такъ всегда озабоченъ снами, Кризогонъ? Я врю въ сны и всегда длалъ то, что божество мн приказывало въ нихъ {Плутархъ, Жизнь Суллы. 2 Ibid.}, и потому мн всегда удавались вс мои предпріятія…

— Въ твоихъ предпріятіяхъ теб давали побду твой умъ, твоя доблесть, а но совты сновидній.

— Нтъ, не говори этого, Кризогонъ. Не только мой умъ и моя доблесть, но еще боле судьба, скажу теб, самыми удачными изъ моихъ длъ были т, въ которыя я бросался очертя голову, безъ размышленій {Тамъ-же.}.

Воспоминанія о своихъ дяніяхъ, въ которыхъ если было много позорнаго, то много было и дйствительно высокаго и славнаго, возвратили спокойствіе душ Суллы и прояснили его лицо.

Кризогонъ ршилъ, что теперь время возвстить ему, что, по его приказанью, данному наканун вечеромъ, приведенъ эдилъ Граній и въ сосдней комнат ожидаетъ его приказаній.

При этомъ имени лицо диктатора мгновенно исказилось гнвомъ и, весь покраснвъ, онъ закричалъ хриплымъ, яростнымъ голосомъ:

— Ввести его… сейчасъ… сюда… предъ мое лицо… этого дерзкаго, который осмлился одинъ въ мір потшаться надъ моими распоряженьями… и который желаетъ моей смерти!

И худыми, костлявыми руками онъ конвульсивно сжималъ стнки басейна, на которыя опирался.

— Но не подождешь-ли ты, о великодушный господинъ, пока выйдешь изъ бани?

— Нтъ… нтъ… сюда… ко мн… я хочу этого!

Кризогонъ вышелъ и сейчасъ-же вернулся, вводя въ баню эдила Гранія.

Это былъ сильный мужчина лтъ подъ сорокъ, на вульгарномъ лиц котораго читалось что-то лукавое и жестокое. Когда онъ вошелъ въ баню, низко кланяясь и длая привтственные жесты рукой, то былъ страшно блденъ.

— Да хранятъ боги на долгія лта великодушнаго Суллу счастливаго! проговорилъ онъ голосомъ, дрожавшимъ отъ страха.

— Ты не говорилъ такъ третьяго дня, низкій распутникъ, когда издвался надъ моимъ приказомъ, ты не хотлъ исполнить его, говоря, что не сегодня-завтра я умру, и ты будешь свободенъ отъ пени.

— Никогда, никогда я не говорилъ этого! Не врь этимъ клеветамъ, пробормоталъ Граній, еще боле мняясь въ лиц.

— Презрнный! Теперь ты трепещешь? Тогда ты долженъ былъ трепетать, когда оскорблялъ самаго могущественнаго и счастливаго изъ людей. Подлый трусъ!

Съ этими словами Сулла, съ глазами, выкатившимися изъ орбитъ и налитыми кровью, ударилъ по лицу несчастнаго, который лежалъ распростертымъ передъ басойномъ, плача и моля о пощад.

— Пощади… пощади… прости меня… кричалъ несчастный прерывающимся голосомъ.

— Пощадить?!.. воскликнулъ Сулла вн себя отъ гнва.— Пощадить тебя, который меня оскорбилъ? Умереть, умереть ты долженъ, презрнный, и здсь, сейчасъ, передъ моими глазами… Я хочу, я горю нетерпніемъ упиться твоими предсмертными конвульсіями, твоимъ хрипньемъ.

И волнуясь и мечась во вс стороны, какъ помшанный, и ударяя себя обими руками по изсохшимъ членамъ, онъ закричалъ рабамъ бшенымъ голосомъ:

— Эй, вы, лнтяи… что вы тамъ длаете? Схватите этого негодяя и бейте до смерти, здсь, въ моемъ присутствіи, растерзайте, задушите!

И такъ-какъ рабы, казалось, колебались, онъ крикнулъ съ усиліемъ, но страшнымъ голосомъ:

— Задушите его, или я прикажу васъ всхъ распять, клянусь змями фурій!

Рабы бросились на несчастнаго эдила и, поваливъ его на полъ, начали бить и топтать ногами, въ это время Сулла продолжалъ мотаться и биться, какъ тигръ въ клтк, крича:

— Ну, ну! сильнй бейте… топчите… душите этого негодяя… душите его, душите, ради всхъ боговъ! Душите {Плутархъ, Жизнь Суллы.}!

Граній, котораго били и мяли рабы, навалившись на него всею тяжестью своихъ тлъ, движимый инстинктомъ самосохраненья, старался защититься, отбиваясь своими сильными кулаками и пытаясь выскользнуть изъ-подъ нихъ.

Рабы, которые били и душили свою жертву до сихъ поръ изъ пасивнаго послушанія своему господину и безъ всякой силы, разъярились и сами, и, подстрекаемые неистовыми криками Суллы, скоро привели его въ невозможность пошевельнуться и одинъ изъ нихъ сталъ изо всей силы душить его за горло. Черезъ нсколько мгновеній Граній былъ задушенъ.

А Сулла, впившись въ несчастную жертву глазами, выскочившими изъ орбитъ, съ цной у рта, выкрикивалъ ослабвшимъ голосомъ:

— Такъ… такъ его… сильнй дави… души его!

Но въ то самое время, какъ Граній испускалъ послдній вздохъ, самъ Сулла, истощенный криками, съ бшенствомъ упалъ навзничь, ударившись головой о стнку ванны.

— Помогите, умираю! помогите! вскричалъ онъ слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ.

Подбжалъ къ нему Кризогонъ, подбжали другіе рабы и подняли его, прислонивъ плечами къ стнкамъ басейна.

На лиц диктатора лежала печать смерти. Опустивъ рсницы, полузакрывъ глаза, онъ трясся всмъ тломъ, скрежеталъ зубами, судорожно кривилъ губы.

Между тмъ, какъ Кризогонъ и другіе рабы суетились возл него, стараясь привести его въ чувство, онъ вдругъ вскочилъ, сильно закашлялся, кровь хлынула у него изъ горла и, закативъ глаза, онъ упалъ за землю и умеръ.

Такъ кончилъ жизнь на шестидесятомъ году отъ рожденія этотъ человкъ, столь-же великій, сколько и преступный, человкъ, обширный умъ котораго и величіе души заглушались жестокостью и необузданными страстями. Онъ совершилъ блестящіе подвиги, но въ то-же время навлекъ на свою отчизну ужасныя несчастія, и, будучи великимъ полководцемъ, оставилъ въ исторіи имя дурного гражданина. Разсматривая его дянія, трудно ршить, чего въ немъ было больше: храбрости, энергіи или хитрости и лукавства. Недаромъ консулъ Кней Папирій Карбонъ, сторонникъ Марія, долго и съ успхомъ сражавшійся противъ Суллы, говорилъ: ‘ведя войну съ Суллою, приходится сражаться вмст противъ льва и лисицы, которые живутъ въ душ его, и послдняя длаетъ гораздо больше хлопотъ, чмъ первый’ {Апіанъ, Гражд. война, I, 105.}.

Сулла умеръ, насладившись всми удовольствіями, доступными человку, и за это его называли счастливымъ, если счастіе дйствительно состоитъ въ достиженіи всхъ желаній человка.

Едва испустилъ онъ дыханіе, какъ вошли въ комнату докторъ съ Кризогономъ, въ сопровожденіи раба-докладчика.

— Прибылъ гонецъ изъ Рима, сказалъ послдній,— и привезъ письмо, которое желаетъ отдать въ собственныя руки…

Тутъ голосъ раба оборвался: онъ увидлъ трупъ своего господина.

Врачъ приказалъ положить тло Суллы на импровизированную на полу постель изъ подушекъ. Затмъ онъ принялся осматривать его, щупая ему пульсъ и выслушивая сердце, и, низко склонивъ голову, проговорилъ:

— Все кончено, онъ умеръ!

Рабъ Эвтибиды, привезшій ея письмо, войдя въ баню вмст съ докладчикомъ Діодоромъ, стоялъ въ углу, изумленно смотря на всю эту сцену.

Кризогонъ, вн себя отъ горя, съ плачемъ суетился возл тла своего господина и благодтеля.

Между тмъ въ дом разнеслась всть о смерти Суллы, и все перевернулось вверхъ дномъ. Вс рабы сбжались въ баню, и въ то время, какъ они наполняли ее воплями и жалобными причитаньями, туда ворвался комедіантъ Метробій, усталый, измученный, только-что прискакавшій изъ Рима. Войдя въ баню съ блднымъ, искаженнымъ лицомъ и глазами, полными слезъ, онъ кричалъ:

— Нтъ, это невозможно!.. нтъ… нтъ… это неправда!

Но при вид трупа Суллы, ужо холоднаго и окоченлаго, онъ испустилъ жалобный крикъ и, бросившись на землю около бездыханнаго тла, началъ покрывать его поцлуями.

— Безъ меня ты умеръ, незабвенный другъ… не слышалъ я послднихъ твоихъ словъ… не могъ принять я твой послдній вздохъ, о, Сулла, мой возлюбленный, дорогой мой Сулла!

ГЛАВА VIII.
Послдствія смерти Суллы.

Извстіе о смерти Суллы съ быстротой молніи распространилось по всей Италіи. Каково было волненіе, возбужденное имъ, легче вообразить, чмъ описать.

Въ первую минуту вс были ошеломлены, затмъ начались коментаріи, соображенія, разспросы. Еаждому хотлось знать, какъ, отчего, при какихъ обстоятельствахъ произошла эта внезапная смерть.

Партія олигарховъ, патриціи, богатые оплакивали смерть этого человка, какъ величайшее общественное горе, и наполняли городъ громкими причитаніями, требуя для великаго человка императорскихъ похоронъ, статуи и храмовъ, какъ для спасителя республики и полубога.

Имъ вторили вопли десяти тысячъ освобожденныхъ Суллою рабовъ, получившихъ право гражданства и образовавшихъ десятитысячную трибу, названную въ честь его корнеліевой. Эти десять тысячъ человкъ, все получившіе, всмъ обязанные Сулл, были преданы ему не только изъ благодарности, но и изъ чувства самосохраненія, и горевали потому, что смерть его возбуждала въ нихъ страхъ потерять все, что онъ имъ подарилъ.

По всей Италіи, въ такъ-называемыхъ маріанскихъ городахъ, разоренныхъ Суллою, стояло сто двадцать тысячъ легіонеровъ, сражавшихся подъ его командой въ митридатской, соціальной и маріанской войнахъ. Они боготворили его не только какъ побдоноснаго вождя, но и какъ благодтеля, щедро наградившаго ихъ за труды изъ имущества побжденныхъ. Они тоже готовы были поддерживать съ мечомъ въ рук все, что сдлалъ Сулла.

Но противъ этой могущественной партіи возстали ликующія семьи ста тысячъ жертвъ проскрипцій, сто тысячъ изгнанниковъ и вс многочисленные остатки маріанской партіи. Вс эти люди открыто проклинали убійцу столькихъ гражданъ и разорителя столькихъ семей и съ волненіемъ и трепетомъ ожидали перемнъ и новизны.

Къ нимъ присоединялся народъ, плебеи, лишенные Суллою многихъ правъ и привилегій и жаждавшіе возвратить теперь отнятое.

И такъ, извстіе о смерти бывшаго диктатора возбудило въ Рим волненіе, безпокойство и смятеніе, какихъ давно не видывали въ вчномъ город.

На форум, въ базиликахъ, въ храмахъ, на улицахъ, въ лавкахъ, на рыночныхъ площадяхъ, повсюду толпились кучки гражданъ всхъ возрастовъ и сословій и слышались любопытные распросы, громкія стованія на великое несчастіе и еще боле громкія хвалы богамъ за то, что они избавили, наконецъ, республику отъ тирана. Взаимные попрека, брань, угрозы свидтельствовали о прорвавшихся наружу страстяхъ, ненависти, жажд мести, скрываемыхъ до сихъ поръ, но непотухшихъ.

Волненіе усиливалось еще тмъ, что консулы, всегда тайно враждовавшіе между собой, принадлежали къ разнымъ партіямъ. Такимъ образомъ, об враждебныя фракціи, одинаково возбужденныя и уже готовыя къ бою, получили предводителей, равныхъ по вліянію и власти. Междоусобная война казалась неизбжной.

Добрые граждане, сенаторы и консулары старались успокоить умы и утишить волненіе, общая перемны, новые законы и возвращеніе плебеямъ ихъ старинныхъ правъ. Но возбужденіе страстей было таково, что рдко кто обращалъ вниманіе на эти общанія и на всякіе благоразумные совты.

Многіе изъ сенаторовъ и гражданъ и вс вольноотпущенники трибы Корнеліевъ запускали себ бороду въ знакъ траура и надли темныя тоги, женщины, тоже въ траур, съ распущенными волосами, бгали изъ храма въ храмъ, взывая въ богамъ о спасеніи, какъ-будто смерть Суллы поставила Римъ на край гибели. Отвтомъ имъ были насмшки и брань враговъ Суллы, которые весело расхаживали но форуму и по улицамъ города.

На главныхъ площадяхъ, гд на альбумахъ или блыхъ дощечкахъ, прибивался текстъ новыхъ законовъ и указы претора, три дня посл смерти Суллы прибиты были эпиграмы, въ которыхъ говорилось, что диктаторъ хотлъ състь Римъ, но вмсто того самъ былъ съденъ вшами. Въ другихъ мстахъ читалось: Долой исключительные законы, во имя которыхъ Сулла деспотически утснялъ всхъ, кто былъ ему враждебенъ, или: Мы требуемъ неприкосновенности трибуновъ, которую Сулла самовольно отнялъ у нихъ, или: Слава Каю Марію!

Волненіе это старался раздуть еще боле Катилина и его сторонники, потому-что, обремененные долгами, сжигаемые честолюбіемъ и властолюбіемъ, они понимали, что терять имъ нечего, выиграть же они могутъ все.

Кнеи Помпей и Маркъ Красъ одни употребляли всю свою громадную популярность для успокоенія разбушевавшихся страстей, умоляя добрыхъ гражданъ не навлекать на несчастную республику ужасовъ междоусобной войны.

Среди такой-то сумятицы сенатъ собрался въ куріи Гостиліи, чтобы ршить вопросъ о томъ, какъ похоронить тло побдителя Митридата.

Курія Гостилія, построенная царемъ Туліемъ Гостиліемъ въ 560 году до Рождества Христова, представляла собою большую квадратную залу, окруженную колонами и галереей, куда пускали публику. Мсто это считалось священнымъ, наравн съ храмами {Варонъ: De Ling. Lat. VII. 10.}.

Въ описываемый нами день галереи куріи Гостиліи были биткомъ набиты народомъ, равно какъ и портикъ и комиціи, гд собралось четыре или пять тысячъ корнеліевъ съ небритыми бородами, въ срыхъ тогахъ, наполняя воздухъ жалобными причитаніями, и шесть или семь тысячъ гражданъ, преимущественно капоцензовъ, бранившихъ и проклинавшихъ покойника.

Начались пренія. Первымъ заговорилъ консулъ Квинтъ-Дута цій-Катулъ, сторонникъ патриціанской партіи, и, въ краткихъ словахъ, очертивъ богатую великими подвигами жизнь Суллы, требовалъ для него торжественныхъ похоронъ на Марсовомъ пол.

Рчь его вызвала горячіе аплодисменты на скамьяхъ сенаторовъ и цлую бурю негодованія въ галереяхъ.

Противъ предложенія Катула говорилъ другой консулъ, Лепидъ, который, припоминая вс ужасы, совершенные бывшимъ диктаторомъ, говорилъ, что торжественныя похороны такого человка будутъ величайшимъ позоромъ для республики и лучшимъ поощреніемъ всмъ, кто стремится поработить отечество.

Долго длились пренія и много ораторовъ всходило на трибуну. По съ самаго начала было ясно, что сенатъ, состоящій изъ патриціевъ и олигарховъ, не намренъ уступить безъ боя передъ криками толпы. И дйствительно, когда дло дошло до голосованія, три четверти голосовъ оказалось на сторон предложенія Катула.

Собраніе расходилось среди величайшаго волненія, которое, начавшись отъ куріи Гостиліи, перешло въ комиціи, гд выразилось бурпыми манифестаціями. Одни аплодировали Лутацію Катулу, Кнею Помпею и Марку Красу, открыто стоявшимъ на суліанской сторон, другіе еще громче рукоплескали Марку Лепиду, Катилин и Сур, горячимъ сторонникамъ народной партіи.

Въ ту минуту, когда изъ куріи вышли Помпей и Лепидъ, продолжая горячо спорить между собою, въ толп чуть не началась свалка, которая могла повести къ самымъ печальнымъ послдствіямъ, потому что была-бы сигналомъ къ междоусобной войн. Каждая изъ партій, при вид самаго популярнаго изъ своихъ вождей, принялась неистово аплодировать имъ, понося своихъ противниковъ, отвчавшихъ, разумется, тмъ-же. Брань и угрозы непремнно окончились-бы кровопролитіемъ, если-бы какъ Помпей, такъ и Лепидъ, взявъ другъ друга за руки, не бросились въ толпу, каждый убждая своихъ сторонниковъ думать больше о республик, а не о личныхъ счетахъ.

Толпа разошлась по домамъ, но тмъ не мене въ эту ночь произошла не одна кровавая стычка въ кабакахъ и подъ портиками, гд обыкновенно собирался народъ. Кром того сдлано было нсколько попытокъ поджечь дома самыхъ извстныхъ сторонниковъ Суллы.

Тмъ временемъ, какъ описанныя нами волненія совершались въ Рим, въ Кумахъ происходили другія, по мене важныя для хода нашего разсказа дла.

Въ самый день смерти Суллы, всего нсколько часовъ спустя посл того, какъ это неожиданное событіе перевернуло вверхъ дномъ всю виллу, туда прибылъ изъ Капуи человкъ, въ которомъ по платью и вооруженію можно было тотчасъ же узнать гладіатора. Не успвъ переступить черезъ порогъ, онъ тотчасъ-же попросилъ передать Спартаку, что ему нужно переговорить съ нимъ объ очень важномъ дл.

Это былъ человкъ лтъ сорока, колосальнаго роста, съ необыкновенно развитыми мускулами, обнаруживавшими геркулесовскую силу. Черты лица его, изрытаго оспою, были грубы и некрасивы, цвтъ кожи поражалъ своимъ темнымъ, землистымъ оттнкомъ, Черная, какъ смоль, борода, очевидно, незнавшая гребня и густая всклоченная грива на голов придавали еще больше дикости этой некрасивой наружности.

Несмотря, однако, на все свое безобразіе, гладіаторъ внушалъ съ перваго-же взгляда какую-то невольную симпатію, потому что каждое его движеніе, каждый взглядъ дышали отвагой и благородной, хотя и варварской гордостью, и какой-то дтской простотой.

Такъ-какъ помщеніе гладіаторовъ отстояло довольно далеко отъ главнаго зданія, то рабъ, побжавшій за Спартакомъ, вернулся не тотчасъ-же и вновь прибывшій принялся прохаживаться взадъ и впередъ, осматривая богатство и великолпіе, окружавшія его со всхъ сторонъ.

Не прошло, однако, и четверти часа, какъ на конц алеи показался Спартакъ, шедшій съ распростертыми объятіями и сіяющимъ лицомъ навстрчу своему гостю. Гладіаторъ тоже побжалъ къ нему навстрчу, и вскор оба они заключили другъ друга въ объятія.

Поцловавшись два раза съ вновь прибывшимъ, Спартакъ спросилъ его:

— Ну, что новаго, Окноманъ?

— Новаго? Да все старое, отвчалъ гладіаторъ симпатичнымъ, груднымъ голосомъ.— Мы вс киснемъ, ничего не длая, лежимъ на боку, томимся, бьемъ баклуши! Однимъ словомъ, любезный Спартакъ, мы ждемъ не дождемся, когда, наконецъ, придетъ время размять руки и расправиться съ этими негодяями.

— Да замолчи, съумашедшій! вскричалъ Спартакъ.— Клянусь всми твоими германскими богами, ты хочешь погубить все наше дло!

— Не погубить, а дать ему побду хочу я!

— Такъ не кричи-же такъ громко, съумасбродный ты человкъ, а дйствуй осторожно и благоразумно, потому что только такимъ образомъ достигнемъ мы своей цли.

— Достигнемъ, по когда-же? Ботъ что хотлъ-бы я знать, потому что мн было-бы очень грустно, если-бы все это случилось посл моей смерти.

— Подожди. Пусть дло наше созретъ.

— Послушай: гнилушки зрютъ, валяясь въ солом, а такія ягоды, какъ наше возстаніе, знаешь, какъ созрваютъ? Врь мн, что тутъ первое дло — смлость, даже дерзость. Нужно только начать, а тамъ все пойдетъ само собой.

— О, что мн съ тобой длать! Какъ мн тебя урезонить? Послушай, сколько человкъ удалось теб привлечь къ нашему союзу въ три мсяца твоего пребыванія въ школ Лентула Батіата?

— Сто тридцать.

— Сто тридцать изъ десяти тысячъ! Неужели теб кажется, что этого достаточно и что съ такими силами можно начинать дло?

— Разъ начнется возстаніе, остальные пристанутъ несомннно.

— Ты думаешь? Но вдь они не знаютъ, въ чемъ дло, чего мы хотимъ, что мы за люди, какими средствами къ осуществленію нашей задачи располагаемъ.

Затмъ, посл минутной паузы, во время которой пламенный германецъ, казалось, обдумывалъ слова Спартака, онъ прибавилъ:

— Замть, напримръ, несмотря на то, что ты сильнйшій и храбрйшій изъ десяти тысячъ гладіаторовъ школы Лентула Батіата и пользуешься среди нихъ самымъ заслуженнымъ и всеобщимъ почетомъ,— теб удалось набрать такую малую горсть въ сред своихъ многочисленныхъ товарищей. Значитъ, не такъ-то легко…

Но страстный Окноманъ не далъ ему кончить.

— Мн удалось набрать немногихъ только потому, прервалъ онъ своего друга, — что я не образованъ, какъ ты, и не умю хорошо говорить и убждать. Вотъ поэтому-то все время я и старался изо всхъ силъ уговорить нашего хозяина Батіата пригласить тебя учителемъ въ свою школу, на что онъ и согласился, наконецъ.

Съ этими словами Окноманъ вынулъ изъ-за пояса сложенный листъ папируса и подалъ его Спартаку.

Радостно засверкали глаза фракійца. Торопливо схватилъ онъ письмо Батіата, дрожащими руками сорвалъ печать и жаднымъ взоромъ сталъ читать письмо, въ которомъ Лентулъ Батіатъ говорилъ, что слава о его великомъ искуств и доблести дошла до Капуи и онъ, Лентулъ Батіатъ, приглашаетъ его учителемъ въ свою школу, общая роскошное содержаніе и большое жалованье.

— Но отчего-же, вскричалъ Спартакъ, — вмсто того, чтобы тратить время на безплодныя угрозы, ты не отдалъ мн тотчасъ-же этого письма? Оно дйствительно важно, чрезвычайно важно для меня. Я давно и страстно желалъ этого мста, но не смлъ мечтать о томъ, что такъ скоро мн удастся получить его. Тамъ, тамъ, среди десяти тысячъ товарищей по несчастью, мое мсто, восклицалъ, гладіаторъ сверкая глазами, полными энтузіазма, — тамъ мало-по-малу, по одиночк, переговорю я со всми и каждому волью въ душу вру, горящую въ моей груди, оттуда, въ назначенный день, по данному знаку, выступитъ армія въ десять тысячъ рабовъ, которые, разбивъ свои цпи, выкуютъ изъ нихъ непобдимые мечи… наконецъ-то, наконецъ-то!

Фракіецъ, вн себя отъ радости, снова перечитывалъ письмо Батіата, ходилъ взадъ и впередъ, обнималъ Окномана, произнося отрывочныя слова и восклицанія.

Германецъ не то удивленнымъ, не то довольнымъ взглядомъ слдилъ за Спартакомъ, и когда тотъ немного успокоился, сказалъ:

— Радуетъ меня твоя радость, но еще больше обрадуетъ она сто тридцать моихъ товарищей по союзу, которые съ нетерпніемъ ждутъ тебя и возлагаютъ на тебя великія надежды.

— Это напрасно: пусть надются больше на себя.

— Къ тому-же, теб, можетъ быть, удастся обуздать ихъ нетерпніе.

— Понимаю! Разъ они твои лучшіе друзья, то, разумется, должны быть такъ-же необузданны, какъ ты… Да, твоя правда… мн дйствительно нужно быть въ Капу, иначе они преждевременнымъ взрывомъ могутъ погубить все дло.

— Я-же, сказалъ Окноманъ, — клянусь теб Торомъ и Одиномъ, буду твоимъ врнымъ помощникомъ, готовымъ всегда и во всемъ слушаться тебя.

Оба друга нсколько минутъ молчали. Окноманъ смотрлъ на Спартака, не только ласково, но, можно-бы сказать нжно, если-бы эти выраженія не звучали такъ странно въ примненіи къ этому суровому варвару. Вдругъ онъ воскликнулъ:

— А знаетъ-ли, Спартакъ, съ тлъ поръ, какъ я въ послдній разъ видлъ тебя на нашемъ тайномъ собраніи въ Поцуоли, ты сильно похорошлъ… сталъ женственне, сказалъ-бы я, еслибъ это слово можно было отнести къ…

Но тутъ Окноманъ запнулся, потому что Спартакъ, поблднвъ, какъ полотно, ударилъ себя ладонью по лбу и воскликнулъ:

— О, боги!.. Но что-же будетъ съ нею?

Несчастный гладіаторъ, подъ вліяніемъ любви къ свобод и надежды на близкую и скорую побду забывшій на минуту весь міръ, вдругъ вспомнилъ про Валерію, и при этой-то мысли голова его склонилась на грудь и онъ молчалъ, неподвижный, убитый горемъ.

Молчаніе его длилось долго. Въ душ его происходила жесточайшая внутренняя борьба, насколько можно было судить объ этомъ по высоко поднимающейся груди и судорожному подергиванію лица. Окноманъ задумчиво и печально смотрлъ на своего друга, скрестивъ на груди руки.

Наконецъ, германецъ нарушилъ молчаніе и тихимъ голосомъ, которому старался придать самый мягкій оттнокъ, спросилъ:

— Такъ, стало быть, ты насъ покидаешь, Спартакъ?

— Нтъ, нтъ, никогда! воскликнулъ фракіецъ встрепенувшись и, устремивъ на Окномана свои голубые глаза, въ которыхъ сверкали слезы, прибавилъ:— покину скорй сестру, покину…

Онъ остановился на минуту, потомъ, оправившись, продолжалъ,

— Покину все, все, только не дло угнетенныхъ, обездоленныхъ, дло рабовъ! Никогда, никогда!

Съ этими словами онъ взялъ своего товарища за руку и повелъ его по направленію къ дому, гд вскор оба они скрылись.

——

Двнадцать дней спустя посл сенатскаго декрета, повелвавшаго совершить похороны Луція Корнелія Сулли на общественный снетъ на Марсовомъ пол, длинная процесія входила въ Капепскія ворота, сопровождаемая многими сотнями тысячъ зрителей, собравшимися со всхъ концовъ Италіи поглазть на любопытное зрлище.

Впереди всхъ шелъ церемоніймейстеръ (designator), сопровождаемый двнадцатью ликторами, одтыми въ черное. За ними шла кучка музыкантовъ, игравшихъ на длинныхъ похоронныхъ флейтахъ, а за музыкантами около пятисотъ плакальщицъ, одтыхъ въ трауръ. Он громко плакали, собирая слезы въ особые флакончики, рвали на себ волосы, били себя въ грудь, причитали и прославляли вс добродтели покойнаго.

Такъ-какъ деситаторъ предупредилъ плакальщицъ, что казна не поскупится на плату, то неудивительно, что количество собранныхъ въ флакончики слезъ оказалось весьма значительнымъ, а визгъ и вой этихъ пятисотъ женщинъ заставлялъ зажимать самыя привычныя уши.

За плакальщицами шло слишкомъ дв тысячи корнеліевъ, воиновъ и гражданъ, несшихъ золотыя короны и всякіе дары, полученные Суллою отъ города и легіоновъ, сражавшихся подъ его начальствомъ.

Дале шелъ жрецъ, который долженъ былъ зарзать любимйшихъ животныхъ покойника вокругъ его костра.

За нимъ несли статуи и бюсты предковъ Луція Корнелія Суллы, въ томъ числ и Руфина Суллы, дда диктатора, мужа высокой доблести, бывшаго дважды консуломъ въ эпоху вторженія Пира въ Италію, но тмъ по мене изгнаннаго изъ сената по приказанію цензора за то, что, въ противность тогдашнимъ законамъ, у него оказалось боле десяти фунтовъ серебряной утвари {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.

Вмст съ статуями предковъ толпа домочадцевъ Суллы несла многочисленные трофеи и военныя награды, полученныя имъ во время его азіатскихъ, греческихъ и италіянскихъ походовъ.

За ними шелъ Метробій, гримированный такъ, чтобъ походить какъ можно больше на своего покойнаго друга, и одтый въ его платье и регаліи.

Тотчасъ-же за Метробіемъ, съ котораго не спускала глазъ жадная до зрлищъ толпа, стоявшая по обимъ сторонамъ дороги, слдовали золотыя, усыпанныя драгоцнными камнями носилки, которыя несли самые молодые и сильные изъ сенаторовъ. На нихъ лежало бездыханное тло Луція Корнелія Суллы, одтое въ пурпурную императорскую мантію съ золотымъ шитьемъ. За носилками шли родственники, дти, жена и вс домашніе, одтые въ трауръ.

Дале слдовали жрецы, весталки, сенатъ, всадники, благороднйшіе изъ патриціевъ, чиновники, рабы покойнаго, ведшіе его боевого копя и всхъ любимыхъ животныхъ, которыхъ надлежало принести въ жертву вокругъ его погребальнаго костра.

Шествіе замыкали легіоны, сражавшіеся подъ командой Суллы. Стройные ряды ихъ представляли пріятное и грозное зрлище для толпы плебеевъ и капоцонзовъ, толпившихся но всему пути и большею частью враждебныхъ покойному Сулл.

Погребальный кортежъ остановился на форум, и носилки были поставлены прямо противъ трибуны. Такъ-какъ Фаустъ, сынъ Суллы, не былъ еще облеченъ въ тогу мужа, то произнесеніе надгробнаго слова взяли на себя именитйшіе изъ друзей его, консулъ Катулъ и Помпей Великій, причемъ ихъ пышнымъ похваламъ вторилъ плачъ и вой всхъ сторонниковъ партіи олигарховъ, преданныхъ Сулл при его жизни и боявшихся перемнъ посл его смерти.

Затмъ процесія снова двинулась по направленію къ Марсову полю, гд все уже было готово къ погребальной церемоніи. Носилки поставили рядомъ съ костромъ изъ драгоцннаго смолистаго дерева, Валерія, какъ предписывалось обычаемъ, открыла покойнику глаза и положила ему въ ротъ мелкую мдную монету для уплаты подземному Харопу за провозъ, затмъ, поцловавъ трупъ въ губы, она произнесла обычную формальную фразу: ‘Прощай! Въ порядк, предписанномъ природою, мы вс за тобой послдуемъ’.

Тло положили на костеръ, музыканты заиграли печальный похоронный гимнъ, во время котораго жрецы зарзали многочисленныя жертвы и кровь ихъ, вмст съ молокомъ и медомъ, рознили вокругъ костра. Изъ толпы стали бросать на костеръ благовонія, масла и внки изъ цвтовъ въ такомъ большомъ количеств, что ими былъ засыпанъ костеръ и все пространство вокругъ него.

Въ это самое время, гладіаторы школы Суллы, за исключеніемъ Арторикса, который, благодаря стараніямъ Спартака, былъ отпущенъ на свободу, вступили между собой въ ожесточенный бой и вскор лежали вс мертвыми вокругъ костра, потому что въ погребальныхъ бояхъ нельзя было даровать жизнь ни одному изъ этихъ несчастныхъ.

Когда послдній изъ гладіаторовъ упалъ на землю, Помпей Великій взялъ факелъ изъ рукъ гробовщика, который долженъ былъ зажечь костеръ, и собственноручно зажегъ его, чтобы тмъ почтить своего друга. Огонь мгновенно охватилъ пропитанное смолой и масломъ дерево и скрылъ въ своихъ трепещущихъ языкахъ тло покойника, завернутое въ несгораемую простыню изъ горнаго льна.

Не прошло и получаса, какъ отъ того, кто заставлялъ трепетать столько лтъ Римъ и Италію, осталась лишь небольшая кучка срой золы, которая и была тщательно собрана въ богатйшую бронзовую урну съ золотой и серебряной насчкой.

Солнце склонялось къ западу. Густыя тни начинали уже спускаться на землю, и края облаковъ казались обшитыми пурпурной каймой, какъ латиклавы сенаторовъ.

Спартакъ, въ качеств учителя гладіаторской школы Суллы, тоже долженъ былъ одть траурную тогу и слдовать за погребальными носилками своего господина. Весь дрожа отъ гнва и съ трудомъ скрывая свое негодованіе, присутствовалъ онъ при рзн своихъ несчастныхъ учениковъ, которыхъ онъ посвятилъ не только во вс тайны фехтовальнаго искуства, по и союза угнетенныхъ.

Когда все кончилось, мрачный и недовольный пошелъ онъ къ городу, стараясь пробраться сквозь густую толпу, запружавшую собой улицу.

Среди этой медленно двигавшейся человческой рки происходили тысячи разговоровъ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ, по все на одну и ту-же тему, по поводу главнаго событія этого дня — похоронъ Суллы.

Спартакъ, благодаря усердной работ локтей, подвигался впередъ хотя и медленно, по быстре, чмъ остальная толпа, и потому онъ ежеминутно мнялъ своихъ сосдей и слышалъ самые разнообразные разговоры.

— Неужели ты думаешь, что его прахъ долго простоитъ въ храм Геркулеса-побдителя?

— Напротивъ, я надюсь, что, къ чести Рима, народъ скоро вырветъ его оттуда, чтобъ развять на вс четыре стороны.

— Будемъ лучше надяться, что, къ чести Рима, васъ, крамольные маріанцы, задушатъ не сегодня, завтра въ мамертинскихъ тюрьмахъ!

Затмъ немного дальше:

— Горе Риму, горе намъ всмъ! Пока онъ былъ живъ, хотя и далекъ отъ длъ, никто не смлъ и думать о перемнахъ.

— А теперь за то все пойдетъ вверхъ дномъ! О, несчастные законы!

— Законы! Законы! Слышишь, Вентудей, вотъ этотъ молодецъ называетъ законами нарушенія всхъ человческихъ и божескихъ правъ, совершенныя Суллою!

— Законы? Кто говоритъ о законахъ? Да понимаете-ли вы, что это такое? Это паутина, въ которой пугается мошка, по которую разрываетъ оса.

— Твоя правда, Вентудей!

— Браво, Вентудей!

Насмшки и злыя шутки сыпались все гуще и гуще, какъ дротики при приближеніи къ непріятельскимъ рядамъ, по мр того, какъ Спартакъ подходилъ къ Ратуменскимъ воротамъ, гд толпились т, которые были въ хвост толпы, шедшей за погребальнымъ кортежемъ, а теперь находились во глав. Это были преимущественно плебеи, полные ненависти къ олигархамъ и къ Сулл въ особенности.

Спартакъ, гребя все время локтями, однимъ изъ первыхъ добрался до Понерійской ограды, перейдя которую и углубившись внутрь города, онъ могъ-бы подумать, что попалъ въ царство мертвыхъ,— до такой степени пусты были улицы, даже наиболе многолюдныя въ обыкновенное время.

Фракіецъ очень скоро дошелъ до гладіаторской школы. Юлія Рабеція, гд условился свидться съ Криссомъ.

Переговоры ихъ были продолжительны и оживленны, Криссъ старался прогнать угрюмую печаль своего друга, вызванную рзней гладіаторовъ на могил Суллы, и убждалъ его не медля хать въ Капую, потому что съ его талантами и при его осторожности ему несомннно удастся въ самое короткое время привлечь множество новыхъ послдователей.

— Отнын, говорилъ галлъ,— вся участь нашего дла въ твоихъ рукахъ, Спартакъ, и если въ душ твоей есть какое-нибудь чувство, которое мшаетъ теб отдаться вполн своей благородной цли, надежда на освобожденіе погибла для насъ навсегда.

— Что-бы я ни чувствовалъ, отвчалъ съ глубокимъ вздохомъ Спартакъ, сильно поблднвшій при этихъ словахъ своего друга,— поврь мн, Криссъ, что ничто, слышишь-ли, ничто въ мір не можетъ заставить меня ни на минуту забыть о моихъ угнетенныхъ братьяхъ!

Долго еще говорили между собой оба гладіатора и, условившись относительно взаимныхъ сношеній и дальнйшаго образа дйствій, Спартакъ распрощался съ Криссомъ и быстрыми шагами направился домой.

Едва только онъ переступилъ порогъ, какъ былъ предупрежденъ привратникомъ, что сестра его Мирца ждетъ его по очень важному длу бъ комнат, сосдней съ конклавомъ, куда скрылась отъ докучливыхъ формальныхъ соболзнованій вдова Суллы.

Спартакъ бросился въ комнаты Валеріи. Сердце его сжимало предчувствіе какого-то несчастія. Не усплъ онъ сдлать и нсколькихъ шаговъ, какъ на встрчу ему вышла сестра его Мирца.

— Наконецъ-то! вскричала она.— Вотъ уже два часа, какъ госпожа ждетъ тебя!

Съ этими словами она побжала доложить о его приход Валеріи, которая тотчасъ-же приказала ввести его.

Блдная лежала Валерія на соф, закутавшись въ темную траурную тогу, длавшую ее еще прекрасне, чмъ когда либо.

— Спартакъ, милый мой! воскликнула она, вставая ему на встрчу,— Ты по-прежнему любишь меня? По-прежнему я дороже теб всего на свт?

Фракіецъ смутился при такомъ неожиданномъ вопрос, который какъ-будто отвчалъ жестокой внутренней борьб, происходившей въ его душ втеченіи послднихъ дней.

— Но отчего теб вздумалось задать мн такой вопросъ? спросилъ онъ посл минутнаго молчанія. Разв я чмъ нибудь прогнвилъ тебя? Разв я далъ теб поводъ сомнваться въ моей любви, въ моей преданности, въ моемъ обожаніи?— Разв ты не замняешь мн мою покойницу мать, мою несчастную жену, умершую въ рабств подъ палками мучителей? Ты для меня — все, на теб сосредоточилъ я вс свои привязанности, теб, и теб одной, принадлежитъ мое сердце.

— Да, да, прошептала Валерія, и глаза ея засвтились радостью,— такой именно любви я всегда жаждала и такою ты меня любишь, о, мой милый Спартакъ! И будешь любить меня такъ вчно? Говори!

— Да, да, вчно! сказалъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ гладіаторъ, становясь передъ ней на колни и покрывая ея руки горячими поцлуями.— Вчно я буду обожать тебя, какъ богиню, еслибъ даже… еслибъ пришлось даже…

Онъ не могъ продолжать и разразился рыданіями.

— Что съ тобой? Ты плачешь? Что случилось? Спартакъ, милый, говори! повторяла съ безпокойствомъ Валерія, лаская его лицо и прижимая къ груди его голову.

Въ эту минуту тихонько постучали въ дверь.

— Встань! торопливо шепнула Валерія Спартаку, и затмъ, голосомъ, который силилась сдлать какъ можно спокойне, спросила:

— Чего теб, Мирца?

— Пришелъ Гортензій и желаетъ говорить съ тобою, отвчала двушка изъ-за двери.

— Уже! сказала Валерія.

Затмъ, обращаясь къ Мирц, прибавила:

— Попроси его подождать минутку.

— Хорошо.

Когда замолкли шаги двушки, Валерія обратилась къ Спартаку и торопливо сказала:

— Онъ уже пришелъ… Я потому-то и ждала тебя, потому-то и спрашивала, готовъ-ли ты всмъ пожертвовать для меня. Знай, что ему извстно все… что я люблю тебя и что ты меня любишь…

— Неужели? Быть не можетъ! вскричалъ Спартакъ вн себя отъ ужаса.

— Да, онъ все знаетъ. Не могу догадаться, кто-бы могъ насъ выдать, но только онъ говорилъ мн объ этомъ и общалъ придти сегодня вечеромъ. Спрячься въ этотъ альковъ, прибавила Валерія, открывая пологъ,— я хочу, чтобъ ты все слышалъ. Но что-бы ни случилось, не входи, не подавай голоса, пока я не позову тебя.

Она задернула занавску, затмъ, свъ на софу, она силилась рукою сдержать біеніе своего сердца. Прошло нсколько минутъ прежде, чмъ ей удалось успокоиться. Наконецъ она позвала:

— Мирца!

Двушка показалась у двери.

— Приведи теперь Гортензія!

Черезъ минуту знаменитый ораторъ, въ темной траурной туник, съ бородой, небритой втеченіи пятнадцати дней, вошелъ въ конклавъ сестры съ сумрачнымъ и недовольнымъ видомъ.

— Здравствуй, любезный Гортензій! встртила его Валерія…

— Здравствуй, сестра! отвчалъ онъ съ видимымъ недовольствомъ.

— Садись и не дуйся на меня, любезный братъ, а лучше скажи мн прямо, что у тебя есть противъ меня.

— Не одно несчастіе должно было поразить меня со смертью нашего возлюбленнаго Суллы, а два. Мн пришлось узнать, что дочь моей матери забыла уваженіе къ себ, ко мн, къ крови Месалы, въ имени Суллы и покрыла себя стыдомъ и позоромъ, связавшись съ низкимъ гладіаторомъ. О, Валерія, Валерія, что ты сдлала?

Опершись локтемъ на спинку стула, онъ склонилъ голову на ладонь и нсколько мгновеній оставался въ поз, выражавшей глубокую печаль и задумчивость.

— Послушай, Гортензій, ты обвиняешь меня въ преступленіи очень важномъ. Прежде чмъ защищаться, я хочу, имю право знать, откуда исходитъ обвиненіе.

Гортензій поднялъ голову и, проведя рукой по лбу, отвчалъ:

— Съ нсколькихъ сторонъ. На шестой день посл смерти Суллы Кризогонъ вручилъ мн это письмо.

Съ этими словами Гортензій подалъ Валеріи измятый папирусъ, на которомъ^: было написано слдующее:

‘Луцію Корнелію Сулл, императору, диктатору счастливому отъ друга поклонъ.

‘Отнын, вмсто обычнаго берегись собаки, ты можешь написать на косяк своей двери берегись зми, или, лучше, змй, потоку что подъ твоей кровлею свили себ гнздо дв зми: Валерія и Спартакъ.

‘Не увлекайся гнвомъ. Прослди ихъ и въ часъ полуночи увидишь, какъ топчутъ въ грязь имя и честь самаго грознаго я могучаго человка въ республик.

‘Да хранятъ тебя боги и да избавятъ тебя на будущее время отъ подобныхъ несчастій’.

Кровь бросилась въ лицо Валеріи, лишь только она прочла первыя строки этого письма. Когда-же она дочитала его до конца, лицо ея было блдно какъ полотно.

— А откуда получилъ Кризогонъ это письмо? спросила она сквозь зубы.

— Рабъ, прискакавшій изъ Рима въ самую минуту смерти Суллы, не заставъ его въ живыхъ, отдалъ его Кризогону. Но тотъ былъ такъ смущенъ въ ту минуту, что совершенно не помнитъ, отъ кого было оно привезено, и только на шестой день онъ прочелъ его.

— Но неужели на основаніи одного безъимяннаго письма ты ршаешься обвинять меня, вдову Суллы, дочь Месалы?

— О, нтъ, я тебя слишкомъ уважаю! Но дло въ томъ, что Метробій, огорченный смертью Суллы, находитъ, что его долгъ отомстить за поруганную честь друга. Три дня тому назадъ онъ явился ко мн, разсказалъ про твою связь съ Спартакомъ и представилъ рабыню, которая провела его въ одну изъ твоихъ комнатъ, откуда онъ могъ видть, какъ Спартакъ входитъ ночью въ твой конклавъ.

— Довольно, довольно! вскричала Валерія, мняясь въ лиц при мысли, что ея поцлуи, ея слова, тайна ея любви, все это сдлалось достояніемъ гнусной рабыни и такого презрннаго существа, какъ Метробій.— Довольно, Гортензій. Теперь дай высказаться мн.

Она встала и, гордо поднявъ голову, взглянула брату прямо въ глаза.

— Да, я полюбила Спартака, такъ что-жс? Да, я его люблю всми силами души, такъ что-же?

— О, всемогущіе боги! вскричалъ ошеломленный Гортензій, съ отчаяніемъ хватаясь за голову.

— Оставь всемогущихъ боговъ, они тутъ не причемъ, а выслушай лучше меня.

— Ну, говори.

— Да, я его любила, люблю и буду любить.

— О, Валерія! прервалъ ее Гортензій, но будучи въ состояніи скрыть своего отвращенія.

— Да, буду, буду любить его, повторила она все съ большей и большей силой,— Такъ что-же?

— Боги! Ты меня пугаешь… ты просто съума сошла!

— Нтъ, я не сошла съума, но я ршилась разорвать золотыя цпи, которыми вы сковываете насъ, женщинъ, между тмъ какъ сами считаете для себя все дозволеннымъ… О, меня обвиняетъ Метробій, Метробій, этотъ грязный скоморохъ, до такой степени, гнусный, что возбуждаетъ ревность всхъ женъ, мужья которыхъ съ нимъ знакомы. И онъ негодуетъ на мою безнравственность! Восхитительно! Не понимаю только, какъ ты, Гортензій, придающій столько вса его негодованію, не предложишь сенату избрать его въ цензоры. Вотъ тогда у римлянъ былъ-бы цензоръ, совершенно достойный ихъ нравовъ. Онъ находитъ, что я женщина безнравственная, что я не исполнила своего долга! Да, это правда, я не стану ни оправдываться, ни защищаться. Я, дйствительно, не исполнила своего долга, потому что у меня не хватило смлости бжать вмст съ Спартакомъ изъ дома, полнаго разврата. Что-же касается моей любви къ этому человку, то я не только не считаю себя въ томъ виновной, но даже горжусь этимъ.

— Такъ-что для тебя ничего не значатъ ни наши законы, ни обычаи, ни чувство чести? спросилъ съ горечью Гортензій.

— Да, я отрекаюсь отъ всего, отъ римскаго гражданства, отъ имени, семьи. Мн ничего отъ васъ боле не нужно… Я удалюсь со Спартакомъ во Фракію, и вы никогда больше обо мн не услышите.

Съ этими словами Валерія, не будучи въ состояніи выносить доле бурю страстей, ее волновавшихъ, въ изнеможеніи упала на софу.

Гортензій нсколько минутъ смотрлъ на нее съ участіемъ и сожалніемъ, наконецъ, тихимъ, ласковымъ голосомъ сказалъ:

— Вижу, Валерія, что ты сегодня не совсмъ здорова.

— Я? вскричала съ удивленіемъ молодая женщина, быстро вставая.— Напротивъ, я чувствую себя очень хорошо.

— Нтъ, нтъ, Валерія, поврь мн, ты не совсмъ здорова, ты слишкомъ возбуждена и не въ состояніи сохранять спокойствіе и благоразуміе, необходимыя для того, чтобы разсуждать о такихъ важныхъ длахъ.

— Увряю тебя…

— Нтъ, отложимъ нашъ разговоръ на завтра, на послзавтра, на другое время.

— Но знай, что ршеніе мое неизмнно.

— Хорошо, хорошо. Поговоримъ, увидимся… А пока позволь мн пожелать теб покровительства великихъ боговъ и удалиться. Прощай, Валерія, прощай.

— Прощай, Гортензій.

Ораторъ ушелъ изъ будуара сестры, оставивъ ее погруженною въ глубокія я тяжелыя размышленія.

Ее заставилъ очнуться Спартакъ, который, войдя въ ея комнату, бросился къ ея ногамъ и, цлуя ея руки, прерывающимся отъ слезъ голосомъ благодарилъ ее за т доказательства безпредльной любви, которыя она только-что дала ему.

— Да, я хочу остаться съ тобою навсегда^ на-вки, мой милый Спартакъ. Я буду твоей женой или въ фракійскихъ горахъ мы укроемся съ своею любовью, говорила Валерія, прижимаясь къ его груди.

Опьяненный ея поцлуями, забывъ весь міръ, Спартакъ чуть слышнымъ голосомъ шепталъ:

— Твой… твой… на-вкъ… Твой слуга… твой рабъ…

Вдругъ онъ вздрогнулъ, вырвался изъ объятій Валеріи и, отшатнувшись назадъ, весь блдный, сталъ прислушиваться, какъ человкъ, вся душа котораго сосредоточилась въ слух.

— Что съ тобой? съ безпокойствомъ спросила Валерія.

— Тише! прошепталъ онъ путь слышно.

Среди глубокаго безмолвія оба они услышали хоръ молодыхъ, сильныхъ голосовъ, слабые отголоски котораго доносились въ комнату Валеріи. Хотя псня раздавалась на улиц и на такомъ большомъ разстояніи трудно было разобрать слова, однако Спартакъ тотчасъ-же узналъ ее. Это была пснь гладіаторовъ. Тяжело дыша и низко опустивъ голову, Спартакъ слушалъ эту псню, какъ будто жизнь его зависла отъ нея. Валерія съ трудомъ разобрала отдльныя греческія слова, смшанныя въ ней съ варварскими, по не могла догадаться о причин волненія своего друга. Однако на ея блдномъ, какъ мраморъ, лиц отражались вс тревоги и мученія, которыя можно было прочесть на физіономіи несчастнаго рудіарія.

Псня замолкла, а они все еще стояли и прислушивались, какъ-будто ожидая чего-то еще. Наконецъ, Спартакъ встрепенулся и, схвативъ Валерію въ свои объятія, вскричалъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ:

— О, прости, прости меня! Я не могу быть твоимъ… потому что… не принадлежу больше себ.

Валерія вскочила, какъ ужаленная.

— Спартакъ, что ты сказалъ?! Ты любишь другую?

— Нтъ, нтъ, никакая женщина въ мір по можетъ заставить меня на минуту забыть тебя. Нтъ, не женщина мшаетъ мн быть счастливйшимъ изъ людей, а другое. Но что — не могу сказать… Клятва, священная а ненарушимая, лишаетъ меня права распоряжаться самимъ собою… Не спрашивай ни о чемъ больше… я не могу, не долженъ говорить. Знай только, прибавилъ онъ чуть слышно, — что безъ тебя я несчастнйшій человкъ!

Посл минутной паузы онъ вскричалъ голосомъ, полнымъ слезъ:

— Да, несчастнйшій человкъ въ мір!

— Но ты съума сошелъ? съ испугомъ спрашивала Валерія, хватая голову Спартака и принуждая его смотрть себ прямо въ глаза, чтобы убдиться, по лишился-ли онъ и въ самомъ дл разсудка.— Что ты говоришь? О чемъ бредишь? Что-же можетъ помшать теб быть моимъ совсмъ?.. Что?.. Говори-же!. Не мучь меня!

— Поврь мн, милая, обожаемая Валерія, говорилъ дрожащимъ голосомъ Спартакъ, — поврь мн, что я по могу говорить… не въ моей власти нарушить клятву, которая меня связываетъ… Знай только, что это но другая женщина… да ты и сама должна знать это… потому что какая женщина можетъ замнить мн тебя? Какая любовь можетъ существовать въ моемъ сердц рядомъ съ любовью. къ теб, о, божественная Валерія? И, положа руку на сердце, клянусь теб твоей жизнью и твоей честью, моей жизнью и моей честью, что вдали или вблизи, съ тобой или безъ тебя, я буду и всегда останусь твоимъ,— твоимъ исключительно и нераздльно, — и что твой образъ и воспоминаніе о теб всегда будутъ моей религіей, моимъ Олимпомъ.

— Такъ въ чемъ-же дло? Если ты такъ любишь меня, то отчего-же не хочешь ты поврить мн своего горя? повторяла, съ трудомъ удерживая рыданія, бдная женщина.— Неужели ты не довряешь мн? Можетъ быть, ты сомнваешься въ моей привязанности? Теб мало тхъ доказательствъ, которыя я теб дала? Хочешь новыхъ? Такъ говори, требуй, приказывай. Я на все готова.

— О, боги, неужели въ аду могутъ быть пытки боле жестокія! вскричалъ вн себя отъ отчаянія бдный гладіаторъ, хватая себя за волосы и ломая себ пальцы.— Любить самую лучшую, самую святую, самую великую изъ женщинъ, быть любиму ею и видть себя вынужденнымъ бжать отъ нея, не смя даже сказать, почему!.. Вдь я не могу, не могу говорить! кричалъ въ отчаяніи несчастный.

Валерія, заливаясь слезами, стала обнимать его.

— Но я вернусь, сказалъ онъ, — вернусь, лишь только мн будетъ позволено нарушить относительно тебя свою клятву… вернусь завтра, посл завтра, какъ только можно скоре, лишь только буду вправ подлиться съ тобой, моя обожаемая Валерія, тайной, которая принадлежитъ не мн, и тогда ты простишь меня и полюбишь меня еще-сильне, если только можетъ быть любовь сильне той, которая насъ связываетъ. Прощай-же, прощай, моя милая, моя безцнная Валерія!

Съ этими словами злополучный Спартакъ, сдлавъ надъ собой сверхъестественное усиліе, вырвался изъ объятій любимой женщины и вышелъ изъ конклава, шатаясь, точно пьяный. Валерія-же, подавленная горемъ, упала безъ чувствъ на полъ своего будуара.

ГЛАВА IX.
Пьяница въ роли спасителя республики.

За пятнадцать дней до мартовскихъ календъ (15 февраля), почти четыре года спустя посл похоронъ Луція Корнелія Сулы, квириты праздновали праздникъ Луперкаліевъ, установленный Рошуломъ и Реномъ при основаніи города въ честь кормилицы ихъ Луперки и бога Пана, оплодотворителя полей {Плутархъ: Ж. Ромула и Цезаря, Аврелій: De Orig. Gent. Rom. 22.}.

Луперкалемъ назывался гротъ или пещера, расположенная въ скат Палатинскаго холма, въ рощ, посвященной богу Пану, какъ-разъ напротивъ священной смоковницы.

Впрочемъ, происхожденіе этихъ празднествъ до сихъ поръ еще остается темнымъ, и многіе историки относятъ начало ихъ ко временамъ гораздо боле древнимъ, чмъ основаніе Рима.

Одно но подлежитъ никакому сомннію, что он праздновались съ большой торжественностью во все время существованія республики.

Что касается священной смоковницы, называемой также Ruininalis, отъ гита — сосокъ, то преданіе разсказываетъ, что волчица кормила своей грудью Ромула и Рема подъ смоковницей, росшей именно въ этомъ мст. Съ тхъ поръ каждый разъ, какъ дерево приходило въ ветхость и грозило повалиться, жрецы съ торжественными церемоніями замняли его новымъ, потому что римляне были глубоко убждены, что пока не засохнетъ священная смоковница, городъ ихъ будетъ процвтать.

Итакъ, праздникъ Луперкаліевъ устраивался въ 15-й день февраля 680 года со всей обычной пышностью и веселіемъ.

Въ Луперкальскомъ грот рано утромъ, собрались жрецы Луперки, молодые люди, выбранные изъ лучшихъ патриціанскихъ фамилій. Вс они ожидали часа, назначеннаго для жертвоприношенія.

Вдругъ въ гротъ вбжала новая толпа молодыхъ людей, тоже изъ благородныхъ фамилій, которые вели съ собой двухъ двадцатилтнихъ юношей — Марка Клавдія Марцела и Сервія Сульпиція Руфа, сыновей консуларовъ и впослдствіи тоже консуловъ. Оба они были одты въ блыя тоги и носили на головахъ виноградные внки, такъ-какъ должны были играть важную роль въ предстоящей религіозной церемоніи.

Едва только эта толпа вошла въ гротъ, жрецы схватили ножи и закололи двнадцать козъ и двнадцать кроликовъ. Затмъ одинъ изъ нихъ, взявъ въ руки мечъ, окунулъ его въ крови жертвъ и прикоснулся имъ ко лбу Клавдія Марцела и Сульпиція Руфа. Тотчасъ-же прочіе луперки принялись вытирать кровавыя пятна шерстью, смоченной молокомъ. Лишь только кровь была вытерта, Марцелъ и Руфъ разразились, какъ то было предписано ритуаломъ, громкимъ хохотомъ {Валерій Максимусъ, II, 2, 9, Овидій, Fast. II, 31 и слд.}. Церемонія эта, какъ кажется, изображала собой символическое очищеніе пастуховъ Ромула и Рема.

Вслдъ затмъ, совершивъ обычныя омовенія, жрецы, вмст съ очистившимися юношами, услись за роскошный обдъ, въ которомъ принимали участіе и вс ихъ друзья и родственники.

Пока жрецы ли, роща бога Пана и вс окрестности наполнялись толпами народа, среди которыхъ особенно много было женщинъ и двушекъ, причемъ патриціанокъ сопровождали ихъ рабыни, прислужники и собственные гладіаторы.

Чего ждала эта толпа, можно было вскор увидть. Кончивъ обдъ, луперки, возбужденные обильными возліяніями, вскочили изъ-за стола и, опоясавшись поясами, вырзанными изъ шкуръ жертвенныхъ животныхъ, и взявъ въ руки бичи изъ ихъ сухожилій, съ крикомъ поблили по рощ, нанося удары направо и налво, всмъ, кто попадался имъ на встрчу.

Такъ-какъ двушки считали, что удары бича, посвященнаго богу, содйствовали скорому браку, а замужнія полагали, что они даютъ плодородіе, то вс женщины и двушки наперерывъ старались попасть подъ руку луперкамъ и съ радостью подставляли имъ свои обнаженные члены {Овидій, Fast., II, 13.}.

Привтствуемые повсюду веселыми криками, луперки бжали по главнымъ улицамъ города до самыхъ Эсквилинскихъ воротъ, гд каждаго изъ нихъ ждали бронзовыя и золоченыя колесницы, и они, вмст съ множествомъ другихъ патриціевъ и богатыхъ гражданъ, хали въ посвященный фавнамъ альбупейскій лсъ, отстоявшій въ нсколькихъ миляхъ отъ города. Здсь вся толпа пировала до самаго вечера и только въ сумерки возвращалась домой.

Опершись на одну изъ колонъ портика храма Фавна и слдя за движеніемъ толпы луперковъ, стоялъ молодой человкъ двадцати пяти лтъ, высокаго роста, съ сильными и замчательно пропорціональными членами. На изящной, точно выточенной греческимъ рзцомъ ше сидла живая, красивая голова, покрытая черными, тщательно намасленными и завитыми волосами, сверкавшими, какъ черное дерево, виднлся большой геніальный лобъ и черные глаза, необыкновенно красивые и подвижные, повелительные и проницательные, способные и внушать симпатію, и покорять сердца. Желзная воля этого молодого человка обнаруживалась въ блеск чорныхъ очей, въ движеніи нахмуренныхъ бровей. Носъ его былъ прямой, совершенно правильный, ротъ, скоре маленькій, чмъ большой, отличался довольно толстыми, слегка выдавшимися губами, обнаруживавшими явственно дв страсти: властолюбіе и чувственность. Слегка оливковый цвтъ кожи длалъ еще прекрасне лицо этого изящнаго, величественнаго и граціознаго римлянина.

Этотъ молодой человкъ былъ Кай Юлій Цезарь.

Цезарь одвался съ греческимъ изяществомъ. На блой туник изъ тончайшей матеріи, обшитой пурпурной полосой и опоясанной краснымъ шерстянымъ снуркомъ, онъ носилъ просторную тогу изъ благо сукна, отороченную широкой синей каймой. Туника и тога были расположены съ такимъ стараніемъ и искуствомъ, что какъ нельзя лучше обнаруживали всю красоту его фигуры.

Въ эту эпоху Цезарю было двадцать шесть лтъ, такъ-какъ онъ родился 12 іюля 654 г., но и въ эти годы онъ ужо пользовался громадной популярностью въ Рим, благодаря сил своего характера, уму, краснорчію, образованности и элегантности, въ которой не имлъ себ равнаго.

Въ восемнадцать лтъ Юлій Цезарь, по бабк приходившійся внукомъ Марію и принадлежавшій въ маріанцамъ по своимъ симпатіямъ и убжденіямъ, женился на Корнеліи, дочери Корнелія Цинны, бывшаго консуломъ и горячимъ сторонникомъ побдителя кимировъ и тевтоновъ. Разбивъ Цинну и провозгласивъ себя диктаторомъ, Сулла приказалъ убить двухъ изъ членовъ дома Юліевъ, какъ сторонниковъ Марія, и потребовалъ отъ молодого Юлія Цезаря, чтобы онъ развелся съ своей женой Корнеліей. Но Цезарь обнаружилъ тогда-же желзную непреклонность своего характера, отказавшись наотрзъ исполнить волю всемогущаго владыки Рима. За это Сулла приговорилъ его къ смерти и онъ неминуемо погибъ-бы, еслибъ не заступничество главнйшихъ сулліанцевъ и всхъ весталокъ. Сулла уступилъ ихъ просьбамъ, но при этомъ сказалъ: въ этомъ юнош живетъ много Маріевъ.

Оставаться въ Рим было не безопасно, потому что Сулла могъ каждую минуту взять назадъ свое помилованіе. Поэтому Цезарь удалился въ Сабинію и прожилъ тамъ въ горахъ до самой смерти Суллы.

Вернувшись въ Римъ, онъ тотчасъ-же снова покинулъ его, отправившись на войну подъ начальствомъ претора Минуція Терма, вмст съ которымъ принималъ участіе въ осад Митилена, гд обнаружилъ храбрость, превосходящую всякое описаніе и даже совершенно неестественную въ человк {Светоній, Жизнь Цезаря.}. Тутъ онъ получилъ нсколько военныхъ наградъ и между прочимъ столь рдкую гражданскую корону, даваемую тмъ, кто спасалъ одного изъ товарищей, рискуя своей собственной жизнью.

Вскор посл этого Цезарь отправился въ Битинію и такъ подружился съ царемъ ея Никомедомъ, что въ насмшку его называли царицей Битиніи.

Узнавъ здсь, что Сервилій Изаурійскій назначенъ сенатомъ командовать флотомъ, отправляющимся противъ пиратовъ, онъ поступилъ въ его отрядъ и доблестно сражался втеченіи всей кампаніи.

По окончаніи этого похода Цезарь ршился отправиться въ Грецію, чтобы постить школы знаменитйшихъ ораторовъ. Но неподалеку отъ острова Формаеуса лодка, въ которой онъ плылъ, была окружена пиратами, и онъ вмст съ своими спутниками былъ взятъ въ плнъ.

Это несчастіе дало Цезарю случай показать не только свое необыкновенное мужество, но и врожденную ему способность властвовать, которой онъ обязанъ былъ впослдствіи владычествомъ надъ всмъ тогдашнимъ міромъ.

Когда Цезарь спросилъ пиратовъ, какой выкупъ желаютъ они за него, и т потребовали двадцать талантовъ, онъ съ гордостью отвтилъ, что заплатитъ имъ пятьдесятъ, по при этомъ объявилъ, что лишь только онъ будетъ свободенъ, тотчасъ-же пустится за ними въ погоню и прикажетъ распять ихъ. Вмст съ тмъ онъ усплъ внушить разбойникамъ такое уваженіе къ себ, что они не смли шумть во время его сна.

Нисколько не сомнваясь въ томъ, что ему, какъ патрицію и члену фамиліи Юліевъ, поврятъ на слово какую угодно сумму, онъ отправилъ своихъ слугъ въ сосдніе греческіе города — Эфесъ, Самосъ и другіе, и дйствительно, тотчасъ-же собралъ огромную сумму въ пятьдесятъ талантовъ. Но едва только онъ ступилъ на беретъ, немедленно собралъ вс лодки, какія только находились по близости, пустился въ погоню за пиратами, нагналъ, напалъ на нихъ и, взявъ въ плнъ, отдалъ ихъ претору для казни. Когдаже онъ узналъ, что преторъ хочетъ продать ихъ въ рабство, онъ собственной властью приказалъ распять ихъ, объявивъ, что готовъ отвчать за это предъ сенатомъ и римскимъ народомъ {Плутархъ, Велій Патерколъ и др.}.

Все это создало Цезарю прочную и почетную популярность, которая сдлалась громадной посл того, какъ онъ смло выступилъ противъ Кнея Корнелія Долабелы, консулара и одного изъ вліятельнйшихъ членовъ суліанской партіи, обвиняя его въ дурномъ управленіи Македоніей, гд онъ былъ проконсуломъ. Цезарь поддерживалъ обвиненіе но только съ мужествомъ, но и съ такимъ могучимъ и оригинальнымъ краснорчіемъ, что ветерану форума великому Цицерону едва удалось добиться оправданія Долабелы, да и то благодаря обширнымъ связямъ и несмтному богатству своего кліента.

Такимъ образомъ Юлій Цезарь, первый щеголь Рима, первый въ военныхъ упражненіяхъ, всегдашній побдитель на всхъ бгахъ, доблестный войнъ и замчательнйшій ораторъ, сдлался однимъ изъ вліятельнйшихъ людей въ Рим.

Неудивительно поэтому, что когда въ начал 680 года умеръ верховный жрецъ Аврелій Котта, онъ былъ облеченъ въ этотъ почетный и важный сапъ.

Таковъ былъ человкъ, стоявшій, какъ мы сказали выше, у колоны портика храма бога Фавпа и смотрвшій на волновавшуюся передъ нимъ толпу.

— Привтъ теб, Цезарь! воскликнулъ, проходившій мимо, Титъ Лукрецій Карръ.

— Здравствуй, Карръ! отвчалъ Цезарь, пожимая руку поэта.

Вмст съ Лукреціемъ Цезаря окружило еще нсколько его знакомыхъ.

— Честь и слава божественному Юлію, сказалъ, низко кланяясь и прикладывая руку къ губамъ, комедіантъ Метробій, выходившій какъ-разъ въ эту минуту изъ храма въ групп актеровъ и скомороховъ.

— А, здравствуй, Метробій! воскликнулъ, насмшливо улыбаясь, Цезарь.— Ты, какъ видно, потратишь времени по-пусту. Не проходитъ самаго маленькаго праздника, на которомъ-бы ты не веселился.

— Что будешь длать, божественный Юлій! Нужно наслаждаться жизнью, дарованной намъ богами, потому что Эпикуръ говоритъ, что…

— Знаю! прервалъ его Цезарь, желая избавиться отъ скучной цитаты.

Затмъ, почесавъ себ голову мизинцемъ лвой руки, чтобы не испортить прически, правой онъ сдлалъ Метробію знакъ, что хочетъ поговорить съ нимъ.

Комедіантъ съ величайшей поспшностью отдлился отъ своихъ товарищей, которые крикнули ему въ догонку:

— Такъ мы будемъ ждать тебя въ таверн Эскулапа.

— Хорошо, хорошо, отвчалъ Метробій и, подойдя къ Цезарю, льстивымъ голосомъ сказалъ:

— Какой-нибудь изъ боговъ наврное покровительствуетъ мн сегодня, если мн выпало счастье чмъ-нибудь услужить теб, великій Юлій.

По губамъ Цезаря скользнула чуть замтная презрительная улыбка.

— Услуга, которой я попрошу отъ тебя, любезный Метробій, не велика. Ты бываешь въ дом Кнея Норбана?

— Какъ-же, какъ-же! съ торжествомъ воскликнулъ комедіянтъ.— Благородный Норбанъ расположенъ ко мн… очень расположенъ… и съ давнихъ поръ… со времени, когда жилъ еще мой знаменитый другъ, безсмертный Луцій Корнелій Сулла.

Цезарь сдлалъ непріятную гримасу, точно при имени Суллы почувствовалъ какое-то зловоніе. Однако онъ отвчалъ съ притворной благосклонностью:

— Ну, хорошо. Такъ вотъ въ чемъ дло…— Но онъ вдругъ остановился, задумался на минуту и потомъ прибавилъ: — Лучше приходи ко мн сегодня ужинать. Мы поговоримъ на досуг хорошенько о моемъ дл.

— О, какое счастіе, какая честь! Нмъ мн отблагодарить тебя?

— Отложи свою благодарность до другого раза, а теперь ступай догонять твоихъ друзей. Жду тебя въ сумерки.

Съ этими словами онъ величественнымъ жестомъ распрощался съ комедіантомъ.

Неизвстно, что хотлъ сказать молодой человкъ Метробію. Но принимая во вниманіе всмъ извстную репутацію волокиты, которую усплъ ужо пріобрсти Цезарь, а также и ремесло его собесдника, можно съ большой вроятностью заключить, что дло касалось какой-нибудь любовной шашни.

Какъ-бы то ни было, Метробій пробирался сквозь шумную толпу, не чуя подъ собой земли отъ радости. Ему и не грезилось, что ему выпадетъ на долю честь быть приглашеннымъ на ужинъ къ Цезарю, и онъ спшилъ похвастаться этимъ передъ своими товарищами, уже сидвшими въ это время за столомъ въ таверн Эскулапа.

Радость комедіянта была такъ велика, что даже въ виду роскошнаго ужина въ дом молодого патриція онъ не могъ удержаться отъ ды и въ особенности отъ частыхъ возліяній, тмъ боле, что фалернское, припасенное для этого дня предусмотрительнымъ трактирщикомъ, оказалось превосходнымъ.

Среди веселаго смха и шутокъ Метробій совершенно не замчалъ, какъ проходило время и какъ одна за другой исчезали въ его горл чаши фалернскаго. Посл двухъ-часового пиршества комедіянтъ совершенно опьянлъ, но сквозь туманъ винныхъ паровъ слабющій разсудокъ подсказывалъ ему, что такъ продолжать дольше нельзя и что черезъ часъ онъ будетъ уже совершенно неспособенъ пошевельнуться и пойти на ужинъ къ Цезарю. Поэтому онъ сдлалъ надъ собой ршительное усиліе, оперся обими руками о столъ, съ трудомъ поднялся и обратился къ своимъ собутыльникамъ съ безсвязной прощальной рчью, въ которой излагалъ имъ, что не можетъ оставаться доле въ ихъ пріятной компаніи, потому что приглашенъ на ужинъ къ Це… къ Це… къ Церазю.

Взрывъ хохота былъ отвтомъ на это ‘lapsus linguae’ комедіанта и цлый градъ насмшекъ провожалъ его до самаго выхода изъ таверны.

— Хорошъ ты будешь у Церазя! кричалъ одинъ.

— Ты завязалъ себ узелокъ на язык, бдный Метробій! восклицалъ другой.

— Да, чтобы не забыть, что ему нужно быть сегодня у Цезаря.

— Не пляши, Метробій: ты вдь не на сцен.

— Иди прямй, опрокинешь стну!

— Онъ подкупленъ каменьщиками!

— Ходитъ точно змя!

Метробій, тмъ временемъ выйдя на улицу, бормоталъ:

— Смйтесь… смйтесь, дурачье!.. А я пойду… ужинать къ Цезарю… онъ хорошій, отличный человкъ… и любитъ ар… ар… тистовъ… Однако, клянусь Юпитеромъ капи… капи… лотійскимъ!.. не могу понять… какъ это… меня такъ… разобрало?.. Это проклятое фалернское… подмшано… оно фальшивое… какъ душа… Эв… Эвбитиды!

Сдлавъ шаговъ двадцать по направленію къ городу, пьяница остановился и, пошатываясь на одномъ мст, сталъ что-то обдумывать. Наконецъ въ голов его блеснула мысль, которая для пьяницы была геніальной. Сдлавъ не безъ труда полъ-оборота, онъ направился зигзагами къ деревянному мосту, соединявшему Тибрскій островъ съ Яникульскимъ холмомъ, затмъ, перейдя его, пошелъ все по яникульской дорог до того мста, гд она раздляется на дв. Одна вола къ Яникульскимъ воротамъ, другая, лвая, шла къ Сублиційскому мосту, а оттуда къ Тригеминскимъ воротамъ и къ центру города.

Въ этомъ-то мст ршительное ковылянье Метробія прекратилось, и онъ остановился въ раздумьи, не зная, которую изъ двухъ дорогъ ему выбрать для своей уединенной прогулки, потому что было ясно, что Метробій ршилъ провести остающіеся до сумерокъ часа два на чистомъ воздух, чтобы разсять насколько возможно свой хмль и явиться къ Цезарю въ приличномъ вид. Какъ читатель видитъ, мысль была превосходная и длала большую честь уму Метробія, который, стоя на распутьи и переминаясь на нетвердыхъ ногахъ, громко размышлялъ самъ съ собою, приложивъ палецъ ко лбу.

— Куда мн… лучше пойти?.. Къ Яникулуму?.. Конечно… тамъ воздухъ свже, а мн жарко… такъ жарко… Хоть календарь и говоритъ… будто февраль… зимою… Кажется, зимой?.. Да, для тхъ, у кого нтъ фалернскаго… Такъ, такъ… пойду на гору… свжій воздухъ… а по дорог могила добраго Нумы… а плевать мн на этого дурака… онъ не любилъ пьяницъ и не пилъ вина… Будто? Вретъ! Наврное съ нимфой Эгеріей… говорили не объ однихъ длахъ… не обошлось безъ любовишки и… боченка вина… о, не обошлось! Не хочу къ Нум… пойду лучше долиною… да, долиною!

Съ этими словами Метробій, полный справедливаго негодованія въ трезвому Нум Помпилію, свернулъ съ яникульской дороги, которая привела-бы его къ могил этого царя, открытой всего лтъ за сто до описываемой эпохи на скат Яникульскаго холма, и направился по дорог, ведшей къ Тригеминскимъ воротамъ.

Продолжая свои зигзаги, Метробій, хотя хмль его усплъ уже немного разсяться, все еще осыпалъ своей безсвязной бранью всхъ ненавистниковъ пьянства, въ особенности-же бднаго царя Нуму, пока не дошелъ, наконецъ, до рощи Фурины, богини буpи, находившейся какъ-разъ на полъ-дорог между Цестійскимъ и Сублидійскимъ мостами.

При вид рощи Метробій съ наслажденіемъ вздохнулъ полной грудью и, постоявъ съ минуту, вошелъ въ это спокойное и тихое убжище, откуда повяло на него живительной свжестью.

Пробродивъ нсколько Бремени по извилистымъ тропинкамъ рощи, онъ увидлъ въ средин ея толстое дерево, неподалеку отъ котораго находилась маленькая круглая площадка. Метробій слъ у его узловатыхъ корней, оперся спиной о стволъ и сталъ размышлять.

— Забавно, право… нахожу убжище отъ бури, блуждающей во мн, въ рощ, посвященной богин бурь… Однако, въ деревн недурно… Поэты не все лгутъ, расписывая намъ прелести пастушеской жизни… Да, хорошо быть пастушкомъ! Живи себ далеко отъ шума большихъ городовъ, среди полей, природы, барашковъ… слушай блеяніе овечекъ, пніе соловья… шумъ ручейка… Ахъ, какъ хорошо быть пастушкомъ!

Однако, посл минутнаго размышленія Метробій пришелъ въ заключенію, что пастушеская жизнь иметъ и свои неудобства:

— Хорошо быть пастушкомъ, по только еслибъ въ ручейкахъ вмсто воды текло фалернское… О, этого я ни за что не уступлю, нтъ, нтъ! Пить воду! Да я умеръ-бы черезъ нсколько дней отъ меланхоліи. Вода… что можетъ быть глупе воды?

Съ этими словами Метробій, у котораго начинали уже слипаться глаза и туманиться въ голов, какъ это бываетъ передъ сномъ, пристроился поудобне къ своему дереву и уже заплетающимся языкомъ пробормоталъ:

— Фалернское… да… но только хорошее… а не подмшанное, какъ то, что намъ давалъ этотъ трактирщикъ… потому что отъ него у меня кружится голова… и шумитъ въ ушахъ… точно я попалъ въ пчелиный улей… и…

И онъ уснулъ.

Безпорядочные сны комедіянта, совершенно естественно, были аналогичны съ мыслями, роившимися въ его голов въ то время, когда онъ засыпалъ.

Ему грезилось, что онъ стоитъ посреди обширной поляны, сухой безплодной, залитой жгучими лучами солнца. Какъ оно жгло! У него горли вс внутренности, въ горл у него пересохло, его мучила жажда, страшная, невыносимая жажда, отъ которой у него сжимало грудь, мутилось въ голов. Къ счастью, однако, онъ услышалъ журчанье ручейка и бросился бжать къ нему что есть мочи. Онъ бжалъ, бжалъ, но ноги его отяжелли и такъ и вязли въ земл, точно онъ шелъ по болоту. Тмъ временемъ, самъ не зная какъ, онъ вдругъ замтилъ, что въ ручейк течетъ не вода, а фалернское. Но только удивительное дло: журчанье его напоминало человческій голосъ. Однако, умирая отъ жажды, онъ все бжалъ и добжалъ, наконецъ, до ручейка. Но въ ту самую минуту, какъ онъ припалъ къ земл, чтобы напиться этого превосходнаго фалернскаго, вдругъ передъ нимъ откуда ни возьмись Нума Помпилій. У Нумы была блая, длинная, длинная борода и сердитый видъ. Онъ сталъ осыпать его бранью и упреками. Что за звонкій голосъ у этого Нумы Помпилія!.. Пока старикъ бранилъ его, Метробій слышалъ также гулъ голосовъ, выходившихъ, казалось, изъ ручейка, въ которомъ текло уже не фалернское, а кровь. Нума еще съ большимъ ожесточеніемъ напалъ на него, и бдному комедіянту казалось, что суровый царь грозно кричалъ:

— Ты хочешь пить? Хочешь пить кровь, извергъ? Такъ упейся-же кровью твоихъ братьевъ, злодй!

Сонъ становился ужасенъ, Метробій чувствовалъ, что на лбу его выступилъ холодный потъ, неумолимый. старикъ съ звонкимъ голосомъ внушалъ ему такой ужасъ, что онъ пустился бжать отъ него, но, споткнувшись о камень, упалъ — и проснулся.

Въ первую минуту Метробій былъ такъ ошеломленъ, что не зналъ, гд онъ, спитъ-ли или бодрствуетъ. Онъ сталъ протирать глаза, озираясь по сторонамъ, и увидлъ, что находится въ лсу, что уже ночь и мракъ разсевается лишь блдными лучами луны, проникающими кое-гд сквозь втви деревьевъ. Долго силился онъ собраться съ мыслями и понять, что съ нимъ, но это ему никакъ не удавалось, потому что и посл пробужденія онъ слышалъ звучный голосъ Нумы Помпилія, произносившаго слова крови и мести, какъ и во сн, такъ-что въ первое время ему казалось, что онъ еще спитъ и видитъ сонъ. Однако, Метробій вскор сообразилъ, что онъ не спитъ, и, смутно припомнивъ, какъ онъ попалъ сюда, догадался, что голосъ, слышанный имъ во сн, принадлежалъ живому человку, говорившему неподалеку отъ него на маленькой лсной прогалинк.

— Смерть ждетъ насъ! Такъ лучше-же умереть за нашу собственную свободу, а не для забавы нашихъ враговъ, говорилъ съ жаромъ голосъ, продолжая начатую раньше рчь.— Эти свирпые зври въ образ человческимъ жаждутъ крови, такъ пусть-же они сами разржутъ намъ жилы своими мечами и тогда мы имъ покажемъ, что и у нихъ такая-же кровь, какъ и у насъ, что они такъ-же смертны, какъ и мы! Пусть убдятся они тогда, что всемогущій Юпитеръ создалъ всхъ людей одинаковыми, что для всхъ одинаково свтитъ его солнце и вс одинаково должны наслаждаться всми радостями жизни.

Громкій гулъ одобренія былъ отвтомъ на эти слова и долго не умолкалъ въ ночной тиши.

Метробій тотчасъ-же допилъ, что тутъ собрались какіе-то заговорщики, замышляющіе что-то противъ республики, и ему показалось даже, что онъ гд-то слышалъ этотъ звонкій голосъ.

Но гд? Когда? Этого Метробій не могъ припомнить, какъ ни напрягалъ свою память.

Какъ-бы то ни было, для него было ясно одно, что ему ни въ какомъ случа не слдуетъ дать себя замтить, потому что иначе ему пришлось-бы провести очень скверные четверть часа.

Прижавшись плотно къ своему дереву, онъ удерживалъ дыханіе и весь превратился въ слухъ.

— Посл четырехъ лтъ упорной, опасной, подземной работы можемъ-ли мы, наконецъ, надяться, что для насъ приблизился часъ возмездія? спросилъ чей-то хриплый голосъ, немилосердно коверкая латинскія слова.

— Да! отвчалъ голосъ, который Метробій услышалъ при пробужденіи.— Арториксъ детъ завтра…

При этомъ имени Метробій узналъ голосъ говорившаго. Это былъ никто иной, какъ Спартакъ, и комедіянтъ тотчасъ-же понялъ, въ чемъ дло.

— Арториксъ детъ завтра. въ Равену и скажетъ Гранику, чтобъ онъ держалъ наготов своихъ 5,200 гладіаторовъ, которые составятъ первый легіонъ нашей арміи. Второй составится изъ 5,750 членовъ нашего союза, находящихся въ Рим. Ими будешь командовать ты, Криссъ. Третьимъ и четвертымъ будемъ командовать мы съ Окноманомъ, они составятся изъ 10,000 гладіаторовъ школы Лентула Батіата.

— Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ пол! вскричалъ съ дикой радостью Окноманъ.— Двадцать тысячъ!.. Отлично, отлично! Клянусь богами ада, мы увидимъ, какъ застегиваются латы на спинахъ легіонеровъ Суллы и Марія.

— Теноръ, когда мы уже до всего договорились, сказалъ Спартакъ,— заклинаю васъ святымъ дломъ, для котораго мы собрались, будьте осторожны и благоразумны. По рискуйте разрушить въ одно мгновеніе дло, стоившее четырехъ лтъ самыхъ ужасныхъ усилій. Всякая несвоевременная вспышка была-бы непростительнымъ преступленіемъ въ эту минуту. Мы съ Окноманомъ первые поднимемъ знамя возстанія и постараемся неожиданнымъ нападеніемъ овладть столицею Кампаніи. Тогда собирайтесь и вы въ Рим и Равен и идите къ намъ. До тхъ-же поръ, пока не поднимется Капуя, притворство и спокойствіе должны, какъ и прежде, царствовать между вами.

Посл этой рчи начался оживленный разговоръ, въ которомъ приняли участіе почти вс присутствующіе, непревосходившіе двадцати пяти человкъ, такъ-какъ это было собраніе ‘верховнаго совта союза угнетенныхъ’.

Обмнявшись совтами, одобреніями и братскими рукопожатіями, гладіаторы направились какъ-разъ къ тому мсту, гд находился Метробій, но Спартакъ воротилъ ихъ.

— Братья, сказалъ онъ,— не идите вс въ одну сторону, а выходите по два или по три на разстояніи пяти или шестисотъ шаговъ другъ отъ друга.

Тмъ временемъ, какъ гладіаторы, повинуясь приказанію, выходили изъ рощи по всмъ направленіямъ, Спартакъ, проходя съ Окноманомъ, Арториксомъ и Криссомъ какъ-разъ мимо того дерева, подъ которымъ, дрожа всмъ тломъ, лежалъ Метробій, сказалъ, обращаясь къ человку, шедшему по правую его сторону:

— А съ тобой, Криссъ, мн еще нужно повидаться сегодня, чтобы уговориться относительно доставки общанныхъ намъ латъ. Приходи въ полночь къ Лутаціи одноглазой.

— Я какъ-разъ собирался идти къ погонщику муловъ, который мн общалъ перевезти ихъ въ Капую какъ можно скоре.

— Да зачмъ намъ латы! съ презрніемъ воскликнулъ Окноманъ.— Мы и безъ нихъ справимся съ этими грабителями.

Криссъ удалился, направляясь быстрыми шагами по яникульской дорог, между тмъ какъ Спартакъ, Окноманъ и Арториксъ пошли къ Сублиційскому мосту.

‘Чортъ возьми! думалъ тмъ временемъ доблестный Метробій, страхъ котораго проходилъ по мр того, какъ гладіаторы удалялись.— Чортъ возьми! Какая буря собирается обрушиться на республику! Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ пол! Есть съ чего разгорться покой рабской войн врод той, какая была когда-то въ Сициліи. Даже хуже, потому что этотъ Спартакъ совсмъ не чета Эвну, сирійскому рабу, начальствовавшему ордами возставшихъ рабовъ… Да, не даромъ попалъ я въ этотъ лсъ! Всемогущіе боги, очевидно, нарочно послали меня сюда, чтобы сдлать меня орудіемъ спасенія Рима. Да, да, это несомннно. Къ тому-же, разв не употребили они въ старину для этой-же цли гусей? А разв я… Ахъ, чортъ возьми, какія глупыя сравненія лзутъ въ мою пьяную голову!

Глубоко обиженный тмъ выводомъ, къ которому прямехонько вело его собственное сравненіе, Метробій тихонько поднялся съ земли, сдлалъ нсколько робкихъ шаговъ и сталъ прислушиваться, чтобы убдиться, точно-ли вс гладіаторы вышли изъ лсу.

Окончательно успокоившись, онъ вспомнилъ о Цезар, который пригласилъ его ужинать къ сумеркамъ. Время это давно уже прошло и приближался часъ полуночи. Комедіантъ былъ сильно огорченъ этимъ открытіемъ, но тотчасъ-же подумалъ, что едва только ему можно будетъ безопасно выйти изъ рощи богини бурь, тотчасъ-же онъ отправится къ Цезарю и разскажетъ ему важный секретъ, такъ случайно имъ подслушанный.

‘Открытіе заговора, думалъ про себя Метробій, — заставитъ Цезаря простить мн мою неакуратность’.

Переждавъ еще полчаса, Метробій вышелъ изъ лсу и быстрыми, твердыми шагами пошелъ къ Цестійскому мосту, разсуждая самъ съ собою, что не напейся онъ пьянымъ, онъ, конечно, ни въ какомъ случа не былъ-бы сегодня въ рощ Фурины въ часъ собранія гладіаторовъ и что, стало бытъ, нужно благословлять его привычку напиваться. Даже фалернское таверны Эскулапа, которое онъ проклиналъ нсколько времени тому назадъ, показалось ему божественнымъ и онъ ршилъ, что Вакхъ заслуживаетъ новаго храма за свое спеціальное покровительство республик.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ подошелъ къ дому Цезаря и, войдя въ него, тотчасъ-же приказалъ рабу передать своему господину, ч#е онъ, Метробій, проситъ его зайти въ библіотеку, почему что ему нужно открыть очень важное дло, отъ котораго зависитъ, быть можетъ, судьба государства.

Въ первую минуту Цезарь не обратилъ большого вниманія на это заявленіе Метробія, извстнаго пьяницы и хвастуна. Но посл нкотораго размышленія онъ ршилъ выслушать его на всякій случай и, извинившись передъ своими гостями, отправился въ библіотеку, гд Метробій подробно разсказалъ ему все, что онъ видлъ и слышалъ въ рощ Фурины.

Дло показалось молодому патрицію до такой степени невроятнымъ, что онъ подвергъ комедіянта самому тщательному допросу, чтобы удостовриться, не было-ли все имъ разсказанное продуктомъ его пьяной фантазіи. Однако, убдившись въ противномъ, онъ глубоко задумался и, наконецъ, съ видомъ человка, принявшаго уже свое ршеніе, сказалъ:

— Не стану спорить съ тобою, но ты долженъ признаться, что во всемъ этомъ дл не послднюю роль играютъ пары фалернскаго, котораго ты выпилъ не въ мру въ таверн Эскулапа.

— Что я люблю не въ мру фалернское, въ особенности хорошее, съ достоинствомъ отвчалъ Метробій,— этого, божественный Юлій, я отрицать не хочу, а если-бы и хотлъ, то ne могу, что сегодня вечеромъ голова моя была не совсмъ въ порядк, этого я тоже отрицать не стану. Но что касается всего слышаннаго мною въ рощ Фурины, то за это я ручаюсь безусловно, потому что свжій воздухъ и добрый сонъ совершенно возвратили мн сознаніе. Неужели ты все еще не вришь мн? Неужели ты не предупредишь объ этомъ сенатъ?

Цезарь, опустивъ голову, молчалъ.

— Каждая лишняя минута увеличиваетъ опасность!

Цезарь все молчалъ. Молчалъ и Метробій. Однако по лицу его видно было, что сильнйшее патріотическое нетерпніе волнуетъ его душу. Черезъ минуту онъ спросилъ:

— Такъ стало быть…

Цезарь поднялъ голову и отвчалъ:

— О размрахъ опасности, угрожающей государству, я хотлъ-бы судить лично, любезный Метробій.

— Но какъ-же можешь ты… началъ было комедіянтъ, но Цезарь, не обращая на него вниманія, продолжалъ:

— Если ты мн это позволишь…

— О, что ты говоришь, божественный Юлій! Я пришелъ къ теб за приказаніями и теб, если ты этого пожелаешь, охотно уступлю даже честь открытія этого заговора, потому что знаю, что Кай Юлій Цезарь съуметъ наградить меня со свойственной ему щедростью.

— Благодарю тебя, Метробій, за твою преданность, благодарю тебя также за твое предложеніе, но принять его вовсе не желаю и хотлъ-бы лично проврить то, что ты разсказалъ, лишь для того, чтобы узнать, какъ намъ слдуетъ поступить въ этомъ дл.

Метробій закивалъ головою въ знакъ своего полнаго согласія и Цезарь продолжалъ:

— Ступай теперь въ триклиній и жди меня тамъ, но только не проболтайся никому, слышишь-ли, никому! Ни о томъ, что ты слышалъ въ рощ Фурины, ни о пашемъ разговор, чтобы никто не могъ догадаться, куда я пойду. Черезъ часъ я вернусь и тогда мы ршимъ, что слдуетъ предпринять для блага отечества.

— Сдлаю все, какъ ты приказалъ.

— И не будешь раскаиваться, потому что я умю быть благодарнымъ, а въ книг судебъ написано, что не одни виноградные внки увнчаютъ голову Цезаря!

Съ этими словами Юлій Цезарь вошелъ въ комнату, смежную съ библіотекой, оставивъ Метробія размышлять по поводу своихъ словъ, и черезъ нсколько времени вернулся одтымъ въ темную пенулу изъ грубой шерсти. Опоясавшись мечомъ и надвинувъ на голову капюшонъ пенулы, онъ распрощался съ Метробіемъ, наказавъ ему снова никому не говорить о заговор гладіаторовъ. Затмъ, взявъ съ собою одного изъ своихъ рабовъ, онъ быстрыми шагами направился къ переулку, гд находилась таверна ‘Венеры погребальной’.

Кром дворца на Палатин, у Цезаря былъ домикъ въ центр Субуры, гд онъ большею частью и жилъ, чтобы пріобрсти популярность среди безчисленныхъ бдняковъ, населявшихъ этотъ кварталъ. Разумется, Цезарь, весьма часто замнявшій роскошный костюмъ патриція трубой туникой бдняка, чтобы удобне ходить по домамъ неимущихъ гражданъ, которымъ онъ помогалъ съ царственной щедростью, зналъ какъ свои пять пальцевъ вс узкія и грязныя улички Субуры и Эсквилина. Не безъизвстна была ему и Лутація одноглазая. Поэтому онъ весьма скоро дошелъ до таверны, откуда слышались громкіе и непристойные крики пьющихъ.

Войдя туда вмст съ своимъ рабомъ, Цезарь очутился въ большой комнат, въ которой пировали по обыкновенію публичныя женщины, гробовщики, фальшивые калки, нищіе, скоморохи и прочіе подонки общества. Окинувъ быстрымъ взглядомъ залу, онъ замтилъ, что въ сосдней комнат сидятъ за столомъ человкъ десять гладіаторовъ и рудіаріевъ. Войдя туда, Цезарь слъ вмст съ своимъ рабомъ за скамейку въ углу комнаты и приказалъ рабын-негритянк подать имъ два стакана вина. Пока негритянка ставила на столъ стаканы, Цезарь внимательно разсматривалъ группу сидвшихъ на противоположномъ конц комнаты гладіаторовъ, прислушиваясь къ каждому ихъ слову.

Спартакъ, сидвшій между Криссомъ и Окноманомъ, былъ противъ обыкновенія блденъ, печаленъ и задумчивъ. Втеченіи четырехъ лтъ, истекшихъ со дня смерти Суллы, наружность фракійца сдлалась значительно серьезне. Глубокая морщина на его широкомъ лбу обнаруживала тяжелыя думы я заботы, волновавшія его душу.

Услыхавъ имя Спартака, Цезарь тотчасъ-жe убдился, что онъ не ошибся, полагая, что Спартакомъ долженъ быть этотъ самый высокій, могучій человкъ съ лицомъ Аполлона, отражавшимъ необыкновенную энергію и сильный умъ. Но чмъ боле всматривался онъ въ гладіатора, тмъ сильне чувствовалъ онъ симпатію, которая съ первой-же минуты влекла его къ этому человку. Съ проницательностью генія Юлій Цезарь понялъ Спартака.

Рабыня Асуръ принесла тмъ временемъ вино. Наливъ оба стакана, Цезарь взялъ въ руки одинъ изъ нихъ и, указывая рабу на другой, сказалъ:

— Пей.

Рабъ выпадъ, санъ-же Цезарь только сдлалъ видъ, что пьетъ, но даже не прикоснулся къ випу губами, потому что никогда ничего не пилъ, кром воды.

Просидвъ еще нсколько минутъ, наблюдая гладіаторовъ, Цезарь вдругъ всталъ и, подойдя къ нимъ, сказалъ:

— Привтъ теб, доблестный Спартакъ! Пусть боги пошлютъ теб удачу во всхъ твоихъ предпріятіяхъ. Не удлишь-ли ты мн минутку, потому что я хотлъ-бы поговорить съ тобой наедин.

Вс глаза устремились на него.

— Юлій Цезарь! воскликнуло вн себя отъ удивленія нсколько гладіаторовъ.

— Юлій Цезарь? спросилъ пораженный Спартакъ, знавшій Цезаря по наслышк, но никогда невидавшій его въ лицо.

— Замолчите! сказалъ, снисходительно улыбаясь, будущій диктаторъ.— Я не хочу, чтобъ завтра весь Римъ зналъ, что верховный жрецъ бродитъ по ночамъ по кабакамъ Субуры и Эсквилина.

Спартакъ внимательно всматривался въ прекрасное лицо молодого человка, который хотя еще не совершилъ ничего необыкновеннаго, по усплъ настолько обнаружить свои великія дарованія, что ужо наполнилъ своимъ именемъ и Римъ, и Италію. Онъ любовался его черными орлиными глазами, правильностью всхъ чертъ его лица, стройностью фигуры и величественной, твердой осанкой.

Посл нсколькихъ секундъ такого созерцанія фракіецъ сказалъ:

— Буду счастливъ, если чмъ-нибудь могу услужить теб, великій Юлій.

— Не можешь-ли ты разстаться на нсколько времени съ своими доблестными друзьями и пройтись со мной до ближайшаго поля?

Гладіаторы съ удивленіемъ переглядывались другъ съ другомъ. Спартакъ, почтительно поклонившись, отвчалъ:

— Для жалкаго рудіарія будетъ великой честью идти рядомъ съ однимъ изъ благороднйшихъ сыновъ Рима.

— Мужественный человкъ никогда не бываетъ жалокъ, сказалъ Цезарь, выходя изъ комнаты и сдлавъ предварительно рабу знакъ подождать его возвращенія.

— О, какая польза льву въ его храбрости, если онъ закованъ въ цпи! со вздохомъ проговорилъ Спартакъ, слдуя за нимъ.

Разговаривая такимъ образомъ, оба эти необыкновенные человка вышли на улицу. Молча шли они до того самаго мста, гд четыре года назадъ гладіаторы убили вольноотпущенника Каія Вера.

Луна ярко свтила на небосклон, озаряя своими блдными лучами сады, огороды и виноградники, въ изобиліи разбросанные въ этой мстности. Здсь-то, на этой пустынной полян, среди ночной тиши, Цезарь и Спартакъ, блдные при свт луны, походившіе въ своихъ длинныхъ костюмахъ скоре на привиднія, чмъ на людей, остановились молча другъ передъ другомъ, какъ-будто желая взаимно оцнить другъ друга и измрить пропасть, отдлявшую ихъ, какъ представителей двухъ противоположныхъ принциповъ, двухъ враждебныхъ началъ: деспотизма и свободы.

Первымъ нарушилъ молчаніе Цезарь.

— Сколько теб лтъ? спросилъ онъ Спартака.

— Тридцать три, отвчалъ тотъ, пристально смотря въ глаза Цезарю, какъ-будто желая угадать его мысль.

— Ты фракіецъ?

— Да.— Фракійцы — храбрые воины, твердые и несокрушимые въ опасности {Юлій Цезарь. Com. de bell. civ. Ill, 95.}. Ты-же не только могучъ и безстрашенъ, какъ Геркулесъ, по и образованъ, какъ истинный сынъ Греціи. Не правда-ли?

— Откуда ты это знаешь?

— Отъ одной женщины. Впрочемъ, я пришелъ, чтобы поговорить съ тобою не объ этомъ, а о томъ, что теб и длу, которому ты посвятилъ себя, угрожаетъ величайшая опасность.

— О какомъ дл, о какой опасности говоришь ты? спросилъ Спартакъ, вздрогнувъ и поблднвъ какъ полотно.

— Я все знаю и пришелъ сюда не для того, чтобы повредить теб, а чтобы спасти, если возможно. Одинъ человкъ нечаянно подслушалъ, сидя подъ деревомъ, ваши переговоры въ рощ Фурины.

— О, будь ты проклятъ! съ бшенствомъ прорычалъ Спартакъ, грозя сжатымъ кулакомъ небу.

— Однако онъ еще не разсказалъ о своомъ открытіи консуламъ, по какъ-бы я ни старался его задержать, онъ непремнно сдлаетъ это сегодня ночью или завтра чуть свтъ. Твои четыре легіона гладіаторовъ будутъ разсяны прежде, чмъ успютъ собраться.

Вн себя отъ горя и отчаянія Спартакъ рвалъ на себ волосы и, широко раскрывъ глаза, устремилъ неподвижный, какъ у съумасшедшаго, взглядъ на освщенный луной пень, стоявшій неподалеку отъ него, и прерывающимся отъ рыданій голосомъ пробормоталъ:

— Пять лтъ, пять лтъ борьбы, трудовъ, надеждъ и опасностей,— все погибло въ одно мгновеніе!.. Все, все. Нтъ больше надеждъ! Рабами мы были — рабами должны сойти въ могилу!

Цезарь съ состраданіемъ и участіемъ, почти съ уваженіемъ смотрлъ на этого человка, преданнаго такому глубокому и благородному горю. Почти противъ воли, въ его гордой душ, непризнававшей въ своемъ величіи и во всемогуществ своего генія, что можетъ быть человкъ, способный возбудить его удивленіе,— въ этой душ проснулось чувство симпатіи къ гладіатору, который, одушевляемый святой любовью къ свобод, съумлъ совершить дло, достойное героевъ Греціи и Рима, къ этому рабу, который съ упорствомъ врующаго и съ предусмотрительностью тенія создалъ грозную армію изъ жалкихъ и презрнныхъ гладіаторовъ.

При этой мысли зависть сверкнула въ черныхъ очахъ Цезаря. Онъ затрепеталъ отъ жажды власти и славы, голова его закружилась и, окинувъ взглядомъ верхушки албанскихъ холмовъ, онъ подумалъ, что если-бы ему дали четыре легіона, двадцать тысячъ воиновъ, безусловно ему преданныхъ, готовыхъ идти по его мановенію въ огонь и въ воду, онъ въ нсколько лтъ завоевалъ бы весь міръ и сдлался-бы владыкою Рима, но но ненавистнымъ и свирпымъ, какъ Сулла, по любимымъ и чтимымъ, грозою честолюбивыхъ патриціевъ, идоломъ бднаго народа.

Погруженные, одинъ — въ свое горе, другой — въ свои честолюбивыя мечты, оба они нсколько минутъ молчали. Первымъ заговорилъ Спартакъ, который, встрепенувшись, вскричалъ съ дикой энергіей:

— Нтъ, клянусь молніями Юпитера-истребителя, этого не будетъ!

— Что-же ты сдлаешь? спросилъ Цезарь, тоже встрепенувшись при этихъ словахъ.

Спартакъ устремилъ свои пылающіе глаза въ очи Цезаря, успвшіе уже принять свое спокойно-величественное выраженіе, и посл минутнаго размышленія спросилъ:

— Но ты, Цезарь, кто ты намъ? Другъ или врагъ?

— Хотлъ-бы быть другомъ и ни въ какомъ случа не буду врагомъ.

— Въ такомъ случа ты можешь все для насъ сдлать. Наша участь въ твоихъ рукахъ, и если захочешь, ты можешь насъ спасти.

— Какимъ образомъ?

— Выдай намъ человка, подслушавшаго нашу тайну.

— Ты хочешь стало быть, чтобы я, римлянинъ, далъ возстать на Римъ всмъ рабамъ Италіи, хотя могу помшать этому?

— Ты правъ. Я забылъ, что ты римлянинъ.

— И хочу, чтобы весь міръ принадлежалъ Риму.

— Итакъ, ты — воплощеніе латинской тираніи надъ всми народами земли? Въ твоей душ родилась мысль боле грандіозная чмъ мысль Александра? Посл того, какъ римскій орелъ покроетъ своими крыльями весь міръ, ты хочешь сжать его въ своемъ желзномъ кулак? Римъ — владыка міра, ты — владыка Рима?

Какая-то дикая радость сверкнула въ глазахъ Цезаря, но, тотчасъ-же успокоившись, онъ съ улыбкой отвчалъ:

— Что я замышляю, то никому неизвстно, можетъ быть даже и мн самому, и много еще мн нужно трудиться прежде, чмъ соберу столько силы, сколько мн нужно, чтобы расправить свои крылья. Но ты, Спартакъ, ты собралъ уже съ удивительной твердостью двадцать тысячъ рабовъ и съ мудростью полководца создалъ изъ нихъ стройные легіоны, которые намренъ вывести въ поле. Скажи-же мн, что ты замышляешь, на что надешься?

— Надюсь, отвчалъ рудіарій, и глаза его сверкнули пламенемъ,— разорвать римскія цпи и видть на развалинахъ римскаго могущества возникновеніе свободы народовъ. Надюсь уничтожить гнусные законы, длающіе одного человка вещью другого.

— Бдный мечтатель! И ты думаешь, что теб удастся достигнуть этого? спросилъ Юліи Цезарь голосомъ, полнымъ насмшливаго состраданія.— Бдный мечтатель!

Затмъ посл небольшой паузы онъ продолжалъ:

— Выслушай меня, Спартакъ, и взвсь хорошенько мои слова, потому что мн внушаетъ ихъ доброжелательство и любовь къ теб, а Цезарь не изъ тхъ людей, которые легко дарятъ свою любовь, а въ особенности уваженіе. Предпріятіе твое неисполнимо, оно — сумасбродство, химера, какъ въ смысл цли, къ которой ты стремишься, такъ и въ смысл средствъ, которыми располагаешь.

Спартакъ хотлъ было заговорить, но Цезарь, удержавъ его, продолжалъ:

— Не прерывай меня, лучше выслушай. Я говорю для твоей-же пользы. Что твои двадцать тысячъ гладіаторовъ не могутъ испугать Рима — это, разумется, ты и самъ знаешь. Если ты на что надешься, такъ это на безчисленныхъ рабовъ, которыхъ слово ‘свобода’ привлечетъ подъ твои знамена. Но пусть ихъ соберется сто, полтораста тысячъ, пусть — чего никогда не будетъ — теб удастся посредствомъ желзной дисциплины создать изъ нихъ стройное войско, пусть они будутъ сражаться съ мужествомъ отчаянія,.— что-же изъ этого выйдетъ? Неужели ты думаешь, что они одолютъ 400,000 легіонеровъ, стоящихъ по городамъ Италіи, легіонеровъ, побдившихъ всхъ царей Азіи и Африки? Какъ граждане и собственники, они будутъ сражаться съ вами съ величайшимъ ожесточеніемъ потому-что ваша побда была-бы для нихъ полнымъ разореніемъ. Превосходя васъ числомъ, они встртятъ въ каждомъ город союзника, вы-же — врага, къ ихъ услугамъ вс богатства государственнаго казначейства и вс еще боле громадныя сокровища патриціевъ, за нихъ гроза римскаго имени, искуство испытанныхъ вождей, интересы всхъ городовъ и всхъ гражданъ, безчисленный флотъ республики и вспомогательныя войска всей земли. Если теб и удастся, благодаря твоему уму, твоей твердости и мужеству, водворить порядокъ среди дикихъ полчищъ своевольныхъ варваровъ, принадлежащихъ ко всевозможнымъ національностямъ, несвязанныхъ между собою ни славнымъ прошлымъ, ни общностью интересовъ и происхожденія, непонимающихъ, быть можетъ, даже цли вашего предпріятія, если ты, будучи одаренъ всмъ, что необходимо великому полководцу, и съумешь прикрыть собою недостатки твоею войска, какъ раны тла прикрываются платьемъ {Юлій Цезарь, De bel civ. II. 29.}, то ты совершишь чудеса мужества и искуства, но все-таки никогда не побдишь.

— Ну такъ что-же! воскликнулъ Спартакъ съ благороднымъ самоотверженіемъ.— Погибну со славою за справедливое дло, и изъ крови нашей выростетъ новое поколніе мстителей, которые докончатъ наше дло свободы.

— Прекрасныя, но неосуществимыя мечты. Только-что я показалъ теб, до какой степени средства, которыми ты располагаешь, недостаточны для достиженія твоей цли. Теперь я скажу теб, что и самая твоя цль — продуктъ твоей фантазіи. Никогда люди не были свободны, никогда и не будутъ. Всегда и повсюду сильные владычествовали надъ толпами плебеевъ, всегда готовыхъ повиноваться. Даже въ нашей республик, основанной на народномъ самовластьи, все управленіе государственными длами находится въ распоряженіи ничтожной кучки патриціевъ, владющихъ всми богатствами, а стало быть и всей властью въ республик. Разв свободны т 400,000 римскихъ гражданъ, которымъ недостаетъ куска хлба, чтобы утолить свой голодъ, и кровли, чтобы укрыться отъ непогоды? Нтъ, они рабы всякаго, кому вздумается купить ихъ голосъ. Голосъ — вотъ единственное наслдіе этихъ оборванныхъ владыкъ вселенной. Стало быть свобода — пустой звукъ, находящій себ отголосокъ въ сердцахъ толпы и часто служащій только для того, чтобы легче поработить ее. Я тоже страдаю отъ наглости ненавистныхъ олигарховъ и всей душой сочувствую страданіямъ несчастныхъ плебеевъ. Но я знаю, что человкъ человку — волкъ и что люди всегда должны длиться на голубей и коршуновъ, терзаемыхъ и терзателей, и потому я сдлалъ свой выборъ и поставилъ передъ собой задачу трудную, быть можетъ неразршимую: овладть властью и перемнить судьбу обихъ половинъ, сдлавъ угнетателей угнетенными и мучителей — страдальцами.

— Такъ стало быть и ты, Цезарь, раздляешь отчасти мои стремленія?

— Да, раздляю, и мн всегда было жаль рабовъ, съ которыми обращаюсь съ величайшей снисходительностью, и гладіаторовъ, которыхъ ни разу не допускалъ въ угоду свирпымъ инстинктамъ черни рзать другъ друга въ зрлищахъ, даваемыхъ мной народу {Светоній, Жизнь Цезаря.}. Но чтобы достигнуть моей дли, мн нужно гораздо больше хитрости, чмъ насилія, и искуства, чмъ силы. Смлость, неразлучная съ осторожностью, одна можетъ провести меня по моему опасному пути. Я чувствую, что предназначенъ къ величію, что долженъ достигнуть его, и достигну. Я такъ-какъ мн нужно привлекать себ въ помощники всхъ сильныхъ людей, которыхъ встрчу на своемъ пути, подобно тому, какъ рка принимаетъ въ себя вс встрчающіеся ей потоки, то я и обращаюсь къ теб, Спартакъ, потому что ты одинъ изъ людей, способныхъ совершать великое, и говорю теб: хочешь-ли ты бросить безумную мысль о невозможномъ возстаніи и вмсто того сдлаться моимъ другомъ и товарищемъ и слить твою судьбу съ моею? У меня есть звзда, Венера — моя мать {Фамилія Юліевъ вела свой родъ отъ троянскаго героя Энея, сына Венеры и Анфиза.}, которая ведетъ меня по жизненному пути и указываетъ на мое высокое назначеніе. Рано или поздно я получу управленіе провинціей, легіоны, одержу побды, сдлаюсь тріумфаторомъ, консуломъ, завоюю царства, покорю народы…

Лицо Цезаря горло, глаза свтились какимъ-то сверхъестественнымъ блескомъ, а въ твердомъ, ршительномъ голос звучало такое глубокое убжденіе, что Спартакъ не могъ не поддаться его обаянію и на минуту, казалось, былъ покоренъ, околдованъ этимъ всемогущимъ человкомъ.

Но молодой патрицій остановился, и Спартакъ, стряхнувъ съ себя эти чары, спросилъ:

— А потомъ?

Черные глаза Цезаря сдлались еще черне. Отъ волненія онъ поблднлъ какъ мертвецъ и дрожащимъ, но ршительнымъ голосомъ сказалъ:

— Потомъ… владычество надъ вселенной!

Наступила краткая пауза посл этикъ словъ, выражавшихъ собою всю душу будущаго диктатора, вся жизнь, всякое дйствіе, всякое слово котораго съ самаго ранняго дтства были направлены къ этой единственной, исключительной цли.

— Такъ брось-же свое безумное предпріятіе, продолжалъ Цезарь, успокоившись.— Оно осуждено въ самомъ зародыш доносомъ, который сдлаетъ съ минуты на минуту Метробій. Вернись къ своимъ товарищамъ по несчастію и уговори ихъ переносить все, чтобы впослдствіи пріобрсти законнымъ путемъ то, чего имъ не пріобрсти силою оружія {Юлій Цезарь. Com. de Bel. Civ, VIII, 55.}. Будь моимъ другомъ, и я сдлаю тебя товарищемъ своихъ подвиговъ, ты будешь командовать легіонами и обнаружишь великіе таланты, которыми одарила тебя природа…

— Невозможно, невозможно! отвчалъ Спартакъ.— Отъ души благодарю тебя, благородный Юлій, за твое расположеніе ко мн и за. твои предложенія. Но я долженъ слдовать своему року и никогда не покину своихъ братьевъ по страданіямъ. Если точно боги Олимпа ршаютъ судьбу людей и если тамъ существуетъ справедливость, которой нтъ на земл, наше дло не погибнетъ. Если-же противъ насъ будутъ сражаться и боги, и люди, то, подобно Аяксу, я съумю пасть безтрепетно и спокойно, какъ слдуетъ бойцу.

Снова Цезарь почувствовалъ глубокое удивленіе къ этому мужественному человку и, крпко пожимая руку Спартаку, онъ сказалъ:

— Пусть будетъ по-твоему. И если такова твоя смлость, то, почемъ знать, можетъ быть счастіе снова улыбнется теб, потому что я знаю, насколько неукротимая храбрость способна побждать враждебный рокъ {Юлій Цезарь. Тамъ-же, III, 28.}, въ особенности въ длахъ военныхъ, гд въ самый короткій срокъ совершаются величайшія перемны {Юлій Цезарь. Com. de Bel, civ. Ш, 68.}. Сегодня твое дло, повидимому, стоитъ на краю окончательной гибели, завтра, если счастіе повернется въ твою сторону, оно можетъ оказаться столь-же близкимъ къ удач. Такъ спши-же въ Капую. Я не могу помшать Метробію открыть вашъ заговоръ консуламъ, а если-бы и могъ, то не сдлалъ-бы этого. Спши-же, чтобы, если счастіе на вашей сторон, прибыть въ Капую раньше гонцовъ сената. Прощай.

— Боги да хранятъ тебя, благородный Юлій. Прощай.

Верховный жрецъ и рудіарій снова пожали другъ другу руку и молча пошли внизъ по пустынному переулку. Войдя въ кабакъ ‘Венеры погребальной’, Цезарь расплатился и въ сопровожденіи раба отправился домой. Спартакъ-же, подозвавъ товарищей, съ лихорадочной поспшностью сталъ отдавать приказанія. Криссъ долженъ былъ уничтожить всякіе слды заговора въ Рим, Арториксъ долженъ былъ летть въ Равену предупредить о томъ-же Граника, а самъ Спартакъ вмст съ Окноманомъ, взявъ съ собой вс деньги, имвшіяся въ касс ‘союза угнетенныхъ’, осдлавъ двухъ добрыхъ копей, поскакали во весь опоръ по направленію къ Капу.

Вернувшись домой, Цезарь узналъ, что Метробій, подъ вліяніемъ новыхъ возліяній, воспламенился такой горячей патріотической ревностью, что отправился прямехонько, какъ онъ выразился уходя, по свидтельству-же привратника зигзагами, къ консулу спасать республику.

Цезарь задумался. Очевидно, жребій былъ брошенъ. Войдя въ свою спальню, онъ пробормоталъ:

— Теперь гладіаторы и гонцы сената скачутъ на перегонку. Почемъ знать, кто доскачетъ скоре!

Затмъ посл нкотораго размышленія онъ прибавилъ:

— Вотъ какъ часто самыя важныя событія зависятъ отъ совершенно ничтожныхъ причинъ!.. Здсь все зависитъ отъ лошади.

ГЛАВА X.
Возстаніе.

Какъ я, богатая, роскошная и прелестная столица Кампапьи, одной изъ самыхъ плодоносныхъ и цвтущихъ провинцій Италіи, значительно утратила въ описываемое нами время, свой прежній блескъ, тогда-какъ до высадки Аннибала она считалась счастливйшей и богатйшей соперницей Карфагена и Рима.

Однако, съ тхъ поръ прошло уже 138 лтъ, всемогущее покровительство Суллы, основавшаго въ окрестностяхъ Капуи колоніи легіонеровъ, возстановило до извстной степени благосостояніе и богатство этого города, населеніе котораго простиралось теперь до 100,000 жителей.

Было 20 февраля 680 г. (по римск. лтосъ). День клонился къ вечеру, солнце медленно закатывалось, погружаясь въ волны розоватыхъ, блоснжныхъ и пурпурныхъ облаковъ, блествшихъ фосфорическимъ свтомъ надъ вершинами холмовъ, спускавшихся къ морю. Въ улицахъ Капуи виднлось то оживленіе, которое бываетъ обыкновенно къ вечеру, когда работники оканчиваютъ свою работу, лавки запираются и одни спшатъ домой, другіе выходятъ изъ дому,— однимъ словомъ, когда за движеніемъ и дятельностью дня готовится наступить тишина и спокойствіе ночи.

По широкой и красивой Албанской улиц, простиравшейся отъ Флувіанскихъ до Беневентскихъ воротъ и почти нополамъ разскавшей городъ, сновали взадъ и впередъ разнообразныя кучки пшеходовъ. Вдругъ нкоторыя изъ нихъ остановились, глядя съ удивленіемъ на отрядъ изъ десяти всадниковъ съ декуріономъ во глав, показавшійся на поворот Аппіевой дороги. Ихъ бшеная зда, лошади, покрытыя пылью и грязью, съ дымящимися ноздрями и забрызганными пною удилами, все это ясно указывало, что они очень торопились и вроятно имли какое-нибудь очень спшное дло.

— Клянусь скипетромъ Юпитера Тифатинскаго, сказалъ одинъ пожилой гражданинъ шедшему съ нимъ юнош, — что я но видалъ еще такой бшеной зды съ тхъ воръ, какъ много лтъ тому назадъ скакали курьеры съ извстіемъ о побд, одержанной Суллою надъ консуломъ Л. Нордоссо, приверженцемъ Марія.

— Какія-же новости везутъ намъ эти всадники? спросилъ юноша.

— Невидимому, они дутъ изъ Рима, замтилъ одинъ кузнецъ, снимая съ плечъ кожанный фартукъ, какіе носятъ обыкновенно люди его ремесла.

— Намъ предстоитъ должно-быть что-нибудь новое…

— Или грозитъ какая-нибудь опасность…

— Или-же открытъ нашъ заговоръ! сказалъ шепотомъ, блдня, молодой гладіаторъ своему товарищу.

Между тмъ декуріонъ съ своими всадниками, истомленными и измученными длинной дорогой, прохавъ нкоторое пространство по Албанской улиц, свернулъ въ не мене красивую улицу Сельпозіа, на которой виднлись многочисленные косметическіе магазины, хозяева которыхъ вели обширную торговлю мазями и эссенціями со всей Италіей, снабжая своими произведеніями туалеты римскихъ матронъ. На этой-же улиц находился домъ Медіа Либеона, который въ качеств префекта управлялъ городомъ отъ имени Рима.

Тамъ-то остановились всадники, и декуріонъ, соскочивъ съ лошади, вошелъ въ портикъ и потребовалъ, чтобъ его тотчасъ-же провели къ префекту, которому, по его словамъ, онъ имлъ передать важныя письма отъ римскаго сената.

Тмъ временемъ вокругъ солдатъ, расположившихся около дома префекта, мало-по-малу столпились любопытные, нкоторые изъ нихъ, замтивъ состояніе, въ которомъ находились эти люди и ихъ лошади посл бшеной скачки, разсуждали о томъ, какова должна быть цль, принудившая ихъ хать съ такой поспшностью, другіе-же пробовали завести разговоръ съ самими солдатами, которые въ эту минуту мене всего расположены были говорить, стараясь, если возможно, разузнать что-нибудь относительно предмета ихъ посольства.

Но допытыванья праздныхъ капуанцевъ принесли мало плодовъ, имъ едва удалось вытянуть нсколько словъ изъ устъ солдатъ, отъ которыхъ они узнали лишь, что т выхали изъ Рима — извстіе, еще больше подстрекнувшее любопытство звакъ. Толпа не расходилась. Вдругъ вниманіе ея обратилось на нсколькихъ рабовъ, поспшно вышедшихъ изъ дома префекта и направившихся кто въ одну, кто въ другую сторону по улиц Сельнозіа.

— Однако, сказалъ одинъ, — дло, повидимому, очень серьезно!

— Какое-же дло, Бога ради?

— А почемъ-же мн знать!

— Рабы префекта бгутъ, какъ олени, преслдуемые собаками.

— Стало-быть дло важное!

— Очевидно. Но куда-жe спшатъ эти рабы?

— Въ томъ-то и вопросъ.

— За то, чтобъ узнать это, воскликнулъ толстый, одутловатый и красный торговецъ мазями, который, выйдя изъ своей лавки, протолкался впередъ, сгорая любопытствомъ узнать въ чемъ дло,— чтобы узнать это я далъ-бы десять банокъ моей чудной розовой мази.

— Ты правъ, прибавилъ одинъ гражданинъ,— нтъ сомннья, что здсь идетъ дло о чемъ-нибудь очень важномъ, и невыносимо досадно, что мы, именно мы, которые, по всей вроятности, всего боле будемъ заинтересованы въ этомъ, ничего все-таки не можемъ узнать,

— А ты думаешь, что намъ угрожаетъ какая-нибудь опасность?

— Какъ-же иначе? Разв ты полагаешь, что сенатъ послалъ-бы изъ пустяковъ отрядъ всадниковъ съ приказаніемъ скакать въ карьеръ, загоняя Богъ всть сколько несчастныхъ лошадей по дорог?

— Ахъ, чортъ возьми, что тамъ такое?

— Гд?

— Тамъ на углу Албанской улицы…

— Да помогутъ намъ всемогущіе боги! воскликнулъ, блдня, торговецъ маслами.— Не военный-ли это трибунъ?..

— Да, конечно!.. Это онъ и есть… Титъ Сервиліонъ!..

— Смотри, какъ онъ поспшно идетъ вслдъ за рабомъ префекта.

— Ну, чтобы это могло значить!

— Да храпитъ насъ Діана.

Пока военный трибунъ, Титъ Сервиліонъ, входилъ въ домъ префекта, а на улицу Сельпозіо все боле и боле стекался народъ, разнося волненіе по всей Капу, вдоль водопровода, снабжавшаго съ ближайшихъ холмовъ водою весь городъ и проходившаго на довольно большомъ протяженіи возл стны, опоясывавшей Капую, шли два человка колоссальнаго роста и сильнаго тлосложенія. Они были страшно утомлены, блдны и съ головы до ногъ покрыты пылью и грязью, по одежд и оружію въ нихъ не трудно было узнать гладіаторовъ.

Это были Спартакъ и Окноманъ, которые, выхавъ съ необыкновенною поспшностью изъ Рима въ ночь съ 15 на 16 того-же мсяца и мняя лошадей на каждой почтовой станціи, быстро достигли до Сессы Пометійской, по тамъ, настигнутые декуріономъ, мчавшимися со своими десятью всадниками въ Капую, чтобъ предупредить префекта о готовившемся возстаніи гладіаторовъ, должны были отказаться не только отъ смны лошадей, но но временамъ принуждены были даже оставлять Аппіеву дорогу и хать по другимъ, смежнымъ.

Тамъ не мене имъ удалось купить пару свжихъ лошадей въ дом одного крестьянина и, то пробираясь по окольнымъ дорогамъ, то блуждая, то наверстывая время, и скача прямо чрезъ поля тамъ, гд дорога длала изгибы, удлиннявшіе путь римскихъ всадниковъ, они ухитрились выхать на дорогу, которая вола изъ Ателлы въ Капую.

И теперь, когда они считали себя у цли, когда думали, что имъ на цлый часъ удалось опередить посланниковъ сената, что для нихъ равносильно было побд, вдругъ на дорог, на разстояніи семи миль отъ Кануи, лошадь Спартака, измученная, истощенная и лишенная послднихъ силъ, внезапно упала, увлекая за собою всадника, который, захваченный врасплохъ, хотлъ-было поддержать какъ-нибудь несчастное животное, охвативъ лвою рукою его шею, но безуспшно, лошадь, падая сильно, вывернула ему руку, такъ-что произошелъ серьезный вывихъ.

Несмотря на страшную боль, Спартакъ ни однимъ вншнимъ признакомъ не выдалъ своего страданія, только слабые судорожныя движенія мускуловъ на его блдномъ лиц могли дать замтить какую сильную боль онъ испытывалъ. Очевидно, для его желзной души физическія страданія имли ничтожное значеніе въ сравненіи съ перенесенными имъ нравственными мученіями и тмъ отчаяніемъ, которымъ переполнилось теперь его сердце. Для него было ясно, что вмсто того, чтобы прибыть въ школу Лентула Батіота получасомъ раньше своихъ враговъ, онъ явится позже ихъ. А съ пріздомъ посланниковъ сената должно безвозвратно погибнуть то зданіе, которое въ теченіи пяти лтъ, путемъ долгаго неусыпнаго труда, онъ воздвигнулъ изъ ничего.

Вставъ на ноги и нимало не заботясь о вывихнутой рук, Спартакъ тяжело вздохнулъ, тмъ вздохомъ, которое скоре походитъ на рычаніе смертельно раненаго льва и воскликнулъ мрачнымъ безнадежнымъ голосомъ:

— Все кончено!..

Между тмъ Окноманъ, спрыгнувъ съ лошади, поспшно приблизился къ Спартаку и, ощупывая его руку, чтобы убдиться, не случилось-ли чего опаснаго, сказалъ:

— Какъ?.. что ты говоришь… разв можетъ быть все кончено, пока руки твои не скованы цпями и пока ты можешь свободно владть мечемъ?

Спартакъ стоялъ нкоторое время молча, потомъ, взглянувъ на лошадь Окномана, сказалъ:

— Семь миль!.. намъ остается прохать только семь миль и, да прокляты будутъ враждебные намъ боги, мы должны отказаться отъ надежды пріхать во время! Еслибъ твой конь могъ провезти насъ обоихъ три или четыре мили, то остальное мы быстро пробжали-бы пшкомъ и, можетъ быть, все-таки поспли-бы во время, такъ-какъ нашимъ врагамъ придется употребить по крайней мр еще часъ, чтобы сдлать необходимыя распоряженія.

— Ты правъ, сказалъ германецъ, взглянувъ, въ свою очередь, на лошадь.— Но это несчастное животное, будетъ-ли оно въ состояніи протащить насъ обоихъ рысью хоть дв мили.

Изслдованіе, которому подвергли гладіаторы лошадь, состояніе полнаго безсилія, до котораго она дошла, на что ясно указывало тяжелое дыханіе, причемъ ея бока, которые то высоко поднимались, то тяжело опускались, убдили ихъ скоро, что она быстро покончила-бы подобно первой и что попытка заставить ее везти себя дальше равносильно желанію подвергнуться опасности сломить себ не одну только руку, по, пожалуй, ногу или шею, такъ-что посл короткаго совщанія они ршили бросить ее и поспшить въ Капую пшкомъ.

Трудно описать, въ какомъ настроеніи, съ какимъ лихорадочнымъ душевнымъ безпокойствомъ и поспшностью пустились въ путь по дорог въ Капую эти два человка, усталые, измученные, почти ничего по вшіе нсколько дней. Они шли молча, угрюмо съ блдными измнившимися лицами, облитые потомъ и съ такой невроятной быстротой, что мене чмъ въ полтора часа подошли уже къ воротамъ города.

Тутъ они на минуту остановились, чтобъ перевести духъ и нсколько оправиться для того, чтобъ не обратить на себя вниманіе стражи, состоявшей у воротъ, которая — и этого всего больше боялся Спартакъ — могла уже получить приказаніе слдить за всми входящими и арестовывать людей подозрительныхъ. Входя въ Капую, Спартакъ и Окноманъ приняли безпечный видъ и старались, насколько были въ силахъ, казаться людьми, шедшими не издалека. Но подъ этой маской наружной безпечности какъ трепетно билось у нихъ сердце въ груди! Только холодныя капли пота, струившіяся по лбу, указывали на то мучительное безпокойство и напряженіе душевныхъ силъ, которое они испытывали.

Входя Цодъ арку воротъ, Спартакъ предвидлъ ужо, что можетъ произойти что-нибудь, могущее помшать имъ продолжать свой путь. Въ такомъ случа онъ ршилъ схватиться за мечь и съ такою силою напасть на стражу, чтобы въ одну минуту разсять солдатъ, а самому бжать скоре въ школу гладіаторовъ: въ этомъ заключалось послднее средство, за которое могъ ухватиться Спартакъ. Онъ не сомнвался въ успх, зная свою силу и силу товарища, 12 солдатъ стражи, по большей части старыхъ инвалидовъ, но могли-бы устоять противъ града ихъ быстрыхъ и тяжелыхъ ударовъ.

Тмъ но мене это отчаянное средство было послднимъ, къ которому желалъ-бы прибгнуть фракіецъ, такъ-что при приближеніи къ воротамъ его сердце, никогда не испытавшее страха, такъ сильно билось, что онъ опасался, какъ-бы не лопнула какая-нибудь жила въ его груди.

Подойдя къ воротамъ, они увидли, что двое изъ стражниковъ спали, растянувшись на маленькихъ деревянныхъ скамьяхъ, трое другихъ были заняты игрою въ кости, сидя на корточкахъ на мраморныхъ ступеняхъ лстницы, ведущей на террасу городской стны и, наконецъ, двое другихъ болтали другъ съ другомъ, подшучивая насчетъ прохожихъ и путешественниковъ, входившихъ и выходившихъ изъ города.

Такъ, обращаясь къ одной бдной старух, шедшей на нсколько шаговъ впереди гладіаторовъ и несшей съ собою нсколько кусковъ мягкаго сыра въ небольшихъ круглыхъ ивовыхъ корзинкахъ, одинъ изъ стражниковъ, шутя, сказалъ:

— Рано-же ты приходишь на рынокъ, старая колдунья?..

— Да хранятъ васъ боги! смиреннымъ голосомъ отвчала старушка, продолжая свой путь.

— Ну, посмотри на нее и скажи мн, насмшливо воскликнулъ другой солдатъ, — разв не похожа она на Атропу самую старую и безобразную изъ трехъ Паркъ!.. А лицо ее разв не напоминаетъ теб стараго папируса, сморщившагося отъ огня?

— Ее-ей я не согласился-бы пость ея сыра, если-бы она давала мн даже въ придачу 20 сестерцій!

— Провались ты сквозь землю, проклятая, это черезъ тебя мн не везетъ! воскликнулъ одинъ изъ игроковъ, со злостью бросивъ дощечку на лстницу, откуда покатились на землю кости,— проклятая!.. Третій разъ выпадаетъ мн все Собака! {Худшій ударъ въ игр въ кости.}

Въ эту минуту Спартакъ и Окноманъ съ бьющимися сердцами и мертвенно-блдными лицами входили въ ворота. При вид ихъ одинъ изъ стражниковъ сказалъ:

— А вотъ и почетный конвой Парка!..

— Ахъ!.. Клянусь Юпитеромъ, что эти два мошенника блдные и худые, кажутся тнями, только-что вышедшими изъ Стикса.

— Хоть-бы поскорй разтерзали васъ дикіе зври! воскликнулъ стражникъ, проигравшійся въ кости, собираясь снова попытать счастье.

Спартакъ и Окноманъ подвигались впередъ скромно и молча, они прошли уже первую арку воротъ, въ углубленіи которой висла на цпяхъ опускная ршетка, и собирались уже выйти изъ-подъ второй арки, изъ которой собственно и открывались ворота, какъ вдругъ имъ на встрчу появился изъ города отрядъ изъ 30 легіонеровъ, вооруженныхъ съ головы до ногъ и снабженныхъ шлемомъ, кирасой, щитомъ, копьемъ, мечемъ и дротикомъ. Предводительствовавшій ими сотникъ былъ такъ-же въ полномъ вооруженіи, какъ-будто собравшись въ сраженіе, и держалъ въ рукахъ жезлъ, знакъ присвоенной его должности. Войдя подъ арку воротъ, онъ закричалъ громкимъ голосомъ, въ которомъ ясно слышалась привычка къ военной команд:

— Къ оружію!..

При звук этого голоса солдаты поспшно выбжали изъ воротъ и хотя почти вс успли съ невроятной быстротой въ одно мгновеніе выстроиться въ боевой порядокъ, однако, командиръ имлъ все-таки время убдиться въ безпорядк и смятеніи, царствовавшемъ среди солдатъ стражи.

Что-же касается Спартака и Окномана, то арестованные по знаку центуріона, они сдлали нсколько шаговъ назадъ и обмнялись быстрымъ взглядомъ между собой, причемъ фракіецъ удержалъ правую руку германца, схватившагося-было за эфесъ меча.

— Такъ-то вы исполняете свою службу, мошенники? строго спросилъ центуріонъ, среди глубокаго молчанія, царствовавшаго теперь подъ арками воротъ.

— Такъ-то вы сторожите лнтяи?

И сказавъ это, онъ ударилъ своимъ жезломъ одного изъ двухъ легіонеровъ, спавшихъ на скамьяхъ, которымъ посл другихъ пришлось выбжать и стать въ ряды.

— А ты, прибавилъ онъ, обращаясь къ декану, въ смущеніи стоявшему возл рядовъ налво, на своемъ обычномъ мст въ бою,— а ты, Ливій, слишкомъ мало заботишься о своихъ обязанностяхъ и о поддержаніи дисциплины: я отнимаю у тебя начальствованіе постомъ и съ этихъ поръ ты долженъ подчиняться декану Луцію Мединію, начальнику новаго отряда, который назначенъ мною въ подкрпленіе для охраны этихъ воротъ. Гладіаторы угрожаютъ возмущеніемъ. Необходимо опустить подвижную ршетку, запереть ворота, строго сторожить, какъ въ военное время, и разставить часовыхъ.

Пока новый начальникъ сторожевого поста, Луцій Модиній, размщалъ въ два ряда своихъ солдатъ, центуріонъ обратился къ Спартаку и Окноману и спросилъ ихъ, насупивъ брови:

— Вы гладіаторы?

— Гладіаторы, твердымъ голосомъ отвтилъ Спартакъ, съ трудомъ скрывая свое внутреннее волненіе.

— Изъ школы Лептула, само собою разумется?

— Ты ошибаешься, храбрый Попилій, возразилъ Спартакъ, въ глазахъ котораго блеснулъ лучь надежды,— мы находимся въ услуженіи у префекта Меція Либеона.

— Ты меня знаешь? спросилъ центуріонъ Спартака.

— Я видалъ тебя много разъ въ дом нашего господина.

— Въ самомъ дл, сказалъ Попилій, пристально вглядываясь въ двухъ гладіаторовъ, колоссальный ростъ которыхъ легко можно было замтить, но при наступившей темнот трудно было разсмотрть лица,— въ самомъ дл мн кажется…

— Мы два германца, исключительно отданные въ услуженіе Лепіи Дамиціи, благородной супруг Меція, носилки которой мы всегда сопровождаемъ.

Спартакъ, прожившій четыре года въ школ Лентула Батіота въ Капу, имлъ, конечно, самыя подробныя свденія обо всемъ, что творилось въ город и такъ-какъ въ ‘союзъ угнетенныхъ’ входили и т немногочисленные гладіаторы, которые принадлежали патриціанскимъ фамиліямъ, то онъ отлично зналъ такъ-же и двухъ громаднаго роста гладіаторовъ-германцевъ, которые принадлежали префекту Мецію Либеопу и безъ особеннаго труда съ своей стороны ознакомился черезъ нихъ съ порядками и обычаями его дома. Легко понять теперь, съ какой радостью схватился онъ за этотъ случай, бывшій для него единственнымъ средствомъ спасенія.

— Дйствительно! сказалъ центуріонъ, ты правъ!.. а теперь я узнаю васъ.

— Ты меня встртилъ въ послдній разъ, я помню это очень хорошо, въ глубокую полночь при выход изъ дому Тита Сервиліона, куда мы оба сопровождали Домицію въ носилкахъ. Эти ночныя прогулки нашей госпожи случаются ужь такъ часто, что…

— Молчи, кимврскій болтунъ! Заклинаю тебя твоими варварскими богами, воскликнулъ Попилій, которому не очень нравилось, чтобы при солдатахъ говорили такимъ образомъ о по особенно честномъ и слишкомъ хорошо всмъ извстномъ поведеніи жены префекта.

И посл минутнаго молчанія, втеченіи котораго два гладіатора не могли удержаться, чтобы не вздохнуть съ облегченіемъ, центуріонъ спросилъ Спартака:

— А откуда идете вы теперь?

Спартакъ, посл минутнаго колебанія, отвчалъ:

— Изъ Кумонской виллы нашего господина, куда мы вчера провожали обозъ съ дорогой утварью.

— Хорошо, отвчалъ Попилій, посл минутнаго размышленія.

Затмъ, наступило непродолжительное молчаніе, которое прервалъ центуріонъ, спросивъ гладіаторовъ:

— И вы ничего не знаете объ этомъ возстаніи, задуманномъ въ школ Лентула Батіота?

— Какъ-же намъ знать объ этомъ? отвтилъ Спартакъ голосомъ простодушнаго человка, который не любитъ говорить о томъ, чего не понимаетъ, — если-бы даже буйные и непокорные ученики Лентула задумали какое-нибудь сумасбродство, они, конечно, не пришли-бы говорить объ этомъ намъ, счастью которыхъ они завидуютъ. Намъ такъ хорошо у нашего добраго господина!..

Фактъ былъ вренъ и слова Спартака казались такъ естественны, что центуріонъ былъ убжденъ ими. Тмъ не мне черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Во всякомъ случа сегодня вечеромъ намъ угрожаетъ возмущеніе, хотя, что касается до меня, то мн смшно, какъ подумаю объ этомъ, но, впрочемъ, какъ-бы то ни было… Поэтому, на всякій случай, я приказываю вамъ положить свои мечи… хотя къ вамъ и хорошо относится добрйшій Мецій и обращается съ вами лучше, чмъ слдовало-бы обращаться съ подобною сволочью. Давайте-же мечи!.. Все-же вы гладіаторы, способные на все…

При этомъ приказаніи запальчивая неосмотрительность Окномана едва не разрушила вс усилія Спартака и чуть не погубила ихъ обоихъ.

Германецъ яростно схватился за мечь и обнажилъ-было его, но Спартакъ вырвалъ у него клинокъ правой рукой и въ тоже время, не безъ усилія и боли, вынулъ изъ ноженъ и свой собственный мечъ, и оба почтительно подалъ центуріону. Въ тоже время, чтобы помшать Окноману совершить какой-нибудь необдуманный поступокъ, онъ поспшилъ сказать:

— Не хорошо съ твоей стороны, что ты не довряешь намъ и, можетъ быть, за твое недовріе префектъ, нашъ господинъ, но очень-то будетъ благодаренъ теб, во всякомъ случа, вотъ теб наши мечи и позволь намъ отправиться въ домъ Меція.

— Въ твоихъ поступкахъ, низкій гладіаторъ, я отдамъ отчетъ твоему господину, а теперь убирайтесь оба съ глазъ моихъ.

Спартакъ схватилъ правую руку дрожавшаго отъ гнва Окномана, и, поклонившись центуріону, вошелъ въ городъ въ сопровожденіи германца, ускоривъ шаги, насколько это было возможно, чтобы не возбудить подозрнія.

По мр того, какъ два гладіатора подвигались впередъ по Албанской улиц, едва оправившись отъ мучительнаго безпокойства, причиненнаго имъ многочисленными опасностями,— они стали примчать необычное движеніе и шумъ въ город, и сильне, чмъ когда-либо убдились, что предпріятіе ихъ погибло, и что несмотря на вс ихъ усилія, они слишкомъ поздно придутъ въ школу гладіаторовъ.

Тмъ не мене, отойдя на значительное разстояніе, они повернули налво въ широкую, красивую улицу, вдоль которой возвышались многочисленные патриціанскіе дворцы, и добжали до противоположнаго конца ея, гд, своротивъ направо, очутились въ пустынной улиц, а оттуда чрезъ запутанный лабиринтъ узкихъ переулковъ приблизились, наконецъ, къ школ.

Зданіе это находилось въ самой отдаленной части города возл городской стны и почти въ средин лабиринта вышеупомянутыхъ узкихъ маленькихъ улицъ. Вся эта часть исключительно была населена женщинами дурного поведенія, всегдашними постительницами сосднихъ кабаковъ, гд обыкновенно собирались гладіаторы Лентула.

Гладіаторская школа, насчитывавшая вначал только нсколько сотенъ учениковъ, мало-по-малу стала увеличиваться посл того, какъ владлецъ ея внезапно разбогатлъ. Она состояла теперь изъ многочисленныхъ зданій, мало отличавшихся одно отъ другого по форм и устройству. Такъ-какъ эти зданія имли одно и то-же назначеніе, то вс они одинаково были раздлены на четыре крыла широкимъ дворомъ, внутри котораго упражнялись гладіаторы, когда не шелъ дождь, тогда-какъ въ дождливую погоду они обучались гимнастик и фехтованію въ предназначенныхъ для этого залахъ.

Въ четырехъ крыльяхъ каждаго зданія, возвышавшихся по сторонамъ двора, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ этажахъ, раздленыхъ длиннйшими коридорами, помщались безчисленные маленькіе комнатки (celiac), изъ которыхъ каждая едва могла вмстить одного человка, въ этихъ кельяхъ на подстилкахъ ръ сухой соломы или листьевъ спали гладіаторы.

Въ каждомъ изъ этихъ домовъ, кром залы для фехтованія, имлось еще обширное помщеніе для склада оружія гладіаторовъ, въ этихъ помщеніяхъ, защищеныхъ крпкими желзными ршетками и запиравшихся массивными дубовыми дверями, ключи отъ которыхъ хранились у владльца и управителя школы, находились щиты, мечи, ножи, трезубцы и всякаго рода оружіе, которымъ хозяева обязаны были снабжать своихъ гладіаторовъ, отправляя ихъ на арену.

Эти восемь или десять зданій, построенныя безъ всякой заботы объ изяществ, соединялись между собою маленькими улицами и проходами, составлявшими когда-то часть самаго города, но посл попытки возстанія, бывшей за 28 лтъ до описываемаго нами времени и явившейся слдствіемъ подстрекательства одного римскаго всадника по имени Меція или Минуція, зданія эти были окружены стной по приказанію римскихъ властей и сената, стремившихся изолировать гладіаторскую школу Лептуна Батіота. Такимъ образомъ эта школа, состоявшая изъ многихъ отдльныхъ зданій и обнесенная стной, имвшей мстами 28, мстами 32 фута высоты, могла называться, да и въ самомъ дл была чмъ-то врод маленькой крпости, расположенной внутри большого города. Окрестныя-же улицы, какъ мы уже сказали, были какъ-бы предмстьями города гладіаторовъ и избгались всми мирными гражданами, точно мсто чумной заразы.

Вечеромъ 20 февраля почти вс гладіаторы оставались внутри школы, что было страннымъ и необычайнымъ явленіемъ, одни изъ нихъ въ фехтовальныхъ залахъ упражнялись въ фехтованіи на деревянныхъ шпагахъ, единственномъ, безвредномъ оружіи, дозволенномъ имъ, другіе, разбросанные тамъ и сямъ на двор большими толпами, занимались гимнастикой, или-же распвали варварскія таинственныя псни, непонятныя надзирателямъ, иные прохаживались по переулкамъ, пролегавшимъ между зданіями, иные-же, наконецъ, толпились въ коридорахъ, или-же лежали въ своихъ кельяхъ.

Какъ ни старались эти несчастные, привыкшіе къ страданію и скрытности, придать себ безпечный видъ, все-таки, внимательно наглядвшись въ ихъ лица и движенія, легко было понять, что вс они испытывали мучительное душевное безпокойство и волновались надеждой и страхомъ въ ожиданіи какого-то серьезнаго и необычайнаго происшествія.

— Что это гладіаторы сегодня не выходятъ на прогулку? спросилъ одинъ надзиратель — кривой, безрукій, старый солдатъ Суллы другого солдата, лицо котораго все было изрзано рубцами.

— А кто ихъ знаетъ!.. Кажется, вопреки обычаю, они хотятъ провести сегодняшній вечеръ въ стнахъ школы.

— Скучный-же это будетъ вечеръ для ихъ отвратительныхъ любовницъ, которыя напрасно будутъ ждать ихъ въ сосднихъ кабачкахъ!

— Клянусь могучимъ Суллой, это что-то очень странно.

— Такъ странно, что, откровенно говоря, я немного безпокоюсь.

— Какъ? Разв ты боишься какого-нибудь волненія?..

— Нтъ… но, говоря правду, не то, чтобы волненія, этого я отъ нихъ не жду, но какихъ-нибудь безпорядковъ… почемъ знать?..

— Клянусъ фуріями ада, у меня начинаютъ чесаться руки! И если…

Но тутъ солдатъ умолкъ, длая знакъ товарищу, чтобъ и тотъ замолчалъ, такъ-какъ въ эту минуту къ нимъ подошелъ владтель и управитель школы Лентулъ Батіотъ.

Лентулъ Батіотъ былъ молодой человкъ лтъ 30, высокій, худой, блдный, съ маленькими черными глазами, въ одно и тоже время злыми и дикими, вообще во всей его физіономіи проглядывало что-то грубое и жестокое. Онъ былъ сыномъ ланиста Лентула Батіота, который основалъ эту школу и потомъ, впродолженіи тридцати лтъ изъ небольшого заведенія въ нсколько сотъ гладіаторовъ, довелъ ее до степени первой въ Италіи и, посредствомъ этой торговли кровью и человческимъ мясомъ, нажилъ себ громадное состояніе.

По смерти отца, случившейся нсколько лтъ тому назадъ, сынъ сдлался владльцемъ школы и, не удовлетворившись унаслдованнымъ богатствомъ, задумалъ удвоить его, продолжая заниматься честнымъ промысломъ, который такъ удачно велъ его отецъ.

При приближеніи Лентула оба солдата почтительно поклонились ему, подойдя къ нимъ, хозяинъ спросилъ:

— Не знаетъ-ли кто изъ васъ причины, почему гладіаторы, вопреки своему обычаю, почти вс остались дома въ такое время, когда школа почти всегда пустетъ?

— Не знаю… проговорилъ одинъ изъ солдатъ.

— Это замтили и мы, и также не мене тебя были удивлены, отвчалъ другой.

— Что-же случилось? спросилъ Батіотъ, сдвигая брови съ мрачномъ и жестокимъ видомъ.— Можетъ быть, составится какая-нибудь штука?

Никто изъ солдатъ не отвчалъ, но отвтъ песъ торговцу гладіаторами одинъ изъ его рабовъ, блдный, испуганный, ведя за собою одного вольноотпущеннаго, состоявшаго на служб у префекта и пришедшаго теперь по приказанію своего господина, чтобы немедленно предупредить Лентула объ опасности, грозившей не только одной его школ, но и городу и даже всей республик. Префектъ поручалъ Лентулу тщательно охранять и защищать до послдней возможности склады оружія, и запереть вс ворота школы, общая прислать ему не позже, какъ черезъ полчаса, трибуна Тита Сервиліона съ сильнымъ отрядомъ милиціи.

При этомъ извстіи, сообщенномъ вольноотпущеникомъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, Лентулъ Батіотъ стоялъ въ первыя мгновенія молча изумленный, почти уничтоженный и, подобно человку, пораженному молніею, не двигался и ничего не говорилъ. И кто знаетъ долго-ли оставался-бы онъ въ этомъ положеніи, если-бы окружающіе не расшевелили его, совтуя энергичными мрами предупредить грозящую опасность.

Едва прійдя въ себя, Лентулъ приказалъ тотчасъ-же вооружить 250 солдатъ и 250 рабовъ, находившихся въ служб при школ, по такъ, чтобъ не дать замтить гладіаторамъ этихъ приготовленій. Вооружившись, имъ велено было всмъ спшить къ воротамъ Фортуны, посредствомъ которыхъ школа сообщалась съ городомъ и тамъ ждать уже дальнйшихъ приказаній.

Между тмъ самъ Лентулъ, блдныя, какъ смерть, побжалъ за своимъ оружіемъ и однимъ изъ первыхъ явился къ воротамъ Фортуны. Тамъ, по мр того, какъ собирались солдаты, онъ распредлилъ ихъ на маленькіе отряды изъ двадцати или тридцати человкъ, поручая начальство надъ ними самымъ храбрымъ изъ ветерановъ и послалъ ихъ охранять склады оружія и различные ворота школы.

Пока Лентулъ занимался этими приготовленіями, прибылъ трибунъ Титъ Сервиліонъ двадцативосьми-лтній молодой человкъ, сильного тлосложенія, презирающій опасности, но слишкомъ уже самонадянный и горячій. По просьб префекта онъ явился во глав одной изъ двухъ когортъ, находившихся въ его распоряженіи въ Капу.

— Ну, какъ дла?.. спросилъ, входя, Сервиліонъ.

— О!.. произнесъ Лентулъ, глубоко вздохнувъ, какъ-бы отъ облегченія, — да хранитъ тебя Юпитеръ и да поможетъ теб Марсъ… Какъ я радъ, что ты пришелъ.

— Разскажи-же мн, что здсь произошло до сихъ поръ, гд мятежники?

— Пока никто еще не шевелился, не замтно и тни мятежа?..

— Что-же ты длалъ?.. Какія отдалъ приказанія?…

Лентулъ разсказалъ трибуну въ короткихъ словахъ, что было имъ сдлано и въ то же время заявилъ, что во всемъ довряется его мудрости и что готовъ слпо повиноваться всмъ его приказаніямъ.

Титъ Сервилій, обдумавъ въ теченіи нсколько минутъ планъ дйствія, послалъ по-двадцати человкъ своихъ солдатъ на подкрпленіе каждаго изъ отрядовъ, поставленныхъ Лентулошъ для охраны оружейныхъ складовъ и воротъ, и приказалъ запереть ихъ вс за исключеніемъ воротъ Фортуны, возл которыхъ помстился самъ съ оставшимся отрядомъ, приблизительно въ 260 воиновъ.

Пока шли вс эти приготовленія, между гладіаторами начало быстро распространяться волненіе, они толпились многочисленными, все возрастающимися трупами во дворахъ, громко, въ одинъ голосъ, разговаривая между собою.

— Оружейные склады окружаютъ стражи!..

— Мы преданы!..

— Они знаютъ все!..

— Мы погибли!..

— Хоть-бы былъ здсь по крайней мр Спартакъ!..

— Ни онъ, ни Окноманъ не пришли, ихъ врно распяли въ Рим!..

— Горе намъ!..

— Да будутъ прокляты несправедливые боги…

— Запираютъ ворота!..

— А у насъ нтъ оружія!..

— Оружія!.. Оружія!..

Вскор шумъ этихъ десяти тысячъ голосовъ, бшено кричавшихъ, кощунствовавшихъ и проклинавшихъ, такъ возросъ, что превратился въ какой-то гулъ, страшный, какъ ропотъ моря, волнуемаго бурей, только посл многихъ усилій со стороны тхъ, кого Спартакъ, предусмотрительно раздливъ своихъ товарищей по несчастью на легіоны и когорты, возвысилъ въ званіе трибуновъ и центуріоновъ, только посл многихъ стараній этихъ начальниковъ, гладіаторы стали успокоиваться и размщаться согласно данному имъ приказанію, каждый въ свои когорты такъ, что когда мракъ спустился на землю, среди десяти громадныхъ дворовъ, гд еще такъ недавно царствовалъ безпорядокъ, шумъ и отчаяніе, водворилась теперь мертвая тишина.

Въ каждомъ изъ этихъ дворовъ помстились по дв когорты гладіаторовъ, расположенные тсными рядами, такъ-какъ пространство было мало, они стояли молчаливые, взволнованные, ожидая ршенія, которое трибуны и центуріоны, собравшіеся въ эту минуту въ одной изъ фехтовальныхъ залъ, должны принять для спасенія святого дла, которому вс торжественно поклялись служить.

Все описанное нами происходило какъ-разъ въ то время, когда Спартакъ и Окноманъ, посл столькихъ трудовъ и опасностей, приблизились, наконецъ, къ школ Лептула и остановились, увидавъ при свт факеловъ, зазженныхъ неопытными солдатами, блестящія пики, дротики и шлемы римскихъ солдатъ.

— Солдаты! сказалъ шепотомъ Окноманъ Спартаку.

— Да, отвчалъ Спартакъ, сердце котораго сжалось при этомъ открытіи.

— Значитъ, слишкомъ поздно… Школа окружена… что-же намъ длать?..

— Погоди.

И Спартакъ сталъ напряженно вслушиваться, стараясь уловить какой-нибудь отдаленный голосъ или шумъ и слдя въ тоже время расширенными зрачками за движеніемъ свта, который продолжалъ мелькать среди улицъ съ востока на западъ, то появляясь, то снова исчезая. Тогда онъ сказалъ Окноману:

— Стой и молчи.

И съ чрезвычайною осторожностью тихо, тихо пошелъ онъ впередъ по направленію къ тому мсту, гд проходили передъ тмъ солдаты. Сдлавъ шесть или семь шаговъ, фракіецъ остановился и напрягая слухъ, услышалъ слабый шумъ, потомъ, поднявъ ладонь правой руки къ глазамъ, онъ пристально началъ вглядываться въ темноту и черезъ минуту могъ различить уже черную массу, двигавшуюся въ конецъ улицы.

— Они начали окружать школу, но еще не кончили этого. Теперь отряды солдатъ идутъ другъ другу навстрчу съ обоихъ концовъ улицы, мы, боле знакомые съ запутанными тропинками, придемъ десятью минутами раньше ихъ къ стн, которая окружаетъ школу со стороны города. Здсь она едва иметъ 28 футовъ высоты, оттуда мы проникнемъ въ школу.

Такъ съ хладнокровіемъ и храбростью, превышающей силу самыхъ закаленыхъ нервовъ, этотъ необыкновенный человкъ, отчаянно борясь съ неблагопріятствующей ему судьбою, во всякую минуту черпалъ въ своемъ ум и энергіи новыя силы, чтобы помочь своему погибающему длу.

Дйствительно, случилось то, что онъ предвидлъ. Не теряя ни минуты, онъ вмст съ Окноманомъ, быстро пробираясь но темнымъ улицамъ, подошелъ въ школьной стн именно въ томъ мст, о которомъ они только-что упоминали. Окноманъ съ ловкостью, какой никакъ нельзя было предполагать въ его гигантской фигур, началъ карабкаться вверхъ, пользуясь неровностями, которыя представляли собою камни старой стны, лишенной совсмъ штукатурки и вскор достигнувъ до вершины, слъ на нее верхомъ и потомъ началъ спускаться на другую сторону, что было гораздо трудне и опасне.

Едва германецъ сталъ скрываться изъ виду Спартака, какъ послдній, оперевшись рукою о край камня, выступавшаго изъ стны, началъ, въ свою очередь, влзать по этой неудобной лстниц, онъ вспомнилъ о вывих своей руки только тогда, когда ему пришлось употребить ее въ дло, жестокая боль, которую онъ почувствовалъ, заставила его громко вскрикнуть и несчастный, не въ силахъ будучи держаться, упалъ навзничъ на землю.

— Что случилось, Спартакъ?— спросилъ изъ-за противоположной стороны стны сдержаннымъ шопотомъ Окноманъ, спрыгнувшій уже на землю во внутреннее пространство школы.

— Ничего… отвчалъ фракіецъ, успвшій уже подняться и, при помощи неимоврныхъ усилій, заглушивъ боль, причиняемую рукой, онъ началъ взбираться по стн. Ничего… моя вывихнутая рука…

— Ахъ, клянусь всми семью змями ада!— воскликнулъ Окноманъ — ты правъ… мы не подумали объ этомъ… посади меня, я влзу опять на верхушку стны, чтобы помочь теб.

И говоря это, онъ уже началъ взбираться, когда услыхалъ голосъ Спартака.

— Ничего… ничего… говорю теб, что ничего… не трогайся… черезъ минуту и я доберусь къ теб…

Когда Спартакъ произнесъ послднія слова, Окноманъ увидлъ дйствительно, верхомъ на стн, его мужественную фигуру, черезъ нсколько мгновеній съ такой-же быстротой, какъ другой сходилъ-бы со ступеней удобной лстницы, спускался фракіецъ съ камня на камень, съ впадины въ впадину и, наконецъ, спрыгнулъ на землю и пошелъ къ германцу.

Окноманъ поспшилъ къ нему и хотлъ-было освдомиться у него о рук, по удержался, пораженный смертельной блдностью лица и страшно расширенными, какъ-бы стеклянными зрачками товарища, длавшими его скоре похожимъ на призракъ, чмъ на человка.

— Спартакъ!.. Спартакъ!.. воскликнулъ онъ шопотомъ и съ такимъ выраженіемъ нжности, которую трудно было предположить въ этомъ дикар, — Спартакъ!.. теб очень больно… больне, чмъ способенъ вынести человкъ… Спартакъ, ты упадешь въ обморокъ… сядь здсь…

Говоря это, Окноманъ съ любовью сжалъ его въ своихъ рукахъ и старался усадить, прислонивъ спиною къ стн.

Спартакъ, дйствительно, былъ въ обморок, происшедшемъ отъ жестокой боли, вызванной тми усиліями, которыя пришлось ему длать больною рукой. На его лиц, похожемъ скоре на лицо трупа, тамъ и сямъ виднлись капли холоднаго пота. Его страшно блдныя губы подергивались судорогой и время отъ времени слабый стонъ вырывался изъ его крпко стиснутыхъ зубовъ. Едва Окноманъ усплъ прислонить его къ стн, какъ голова Спартака упала на грудь.

Онъ казался мертвымъ.

Взволнованный германецъ, превратившійся теперь въ преданную сидлку, стоялъ нсколько минутъ, съ отчаяніемъ глядя на своего друга, не зная, что длать, но, наконецъ, повидимому, ршился на что-то. Съ величайшею деликатностью онъ взялъ лвую руку Спартака, тихо, тихо поднялъ ее и обнажилъ, засучивъ рукава туника, видя, что рука страшно налилась и опухла, онъ подумалъ, что теперь полезно было-бы сдлать перевязку. Затмъ, онъ опустилъ руку фракійца и принялся отрывать лоскутъ отъ своего плаща.

Но толченъ, испытанный Спартакомъ при паденіи руки на землю, причинилъ ему страшную боль, онъ застоналъ, пошевельнулся, тяжело открылъ глаза и мало-по-малу сталъ приходить въ себя.

Боль лишила его чувствъ, боль-же возвратила ему сознаніе.

Едва очнувшись и оглядвшись вокругъ, Спартакъ собралъ свои мысли и, быстро вскочивъ на ноги, воскликнулъ горькимъ, насмшливымъ голосомъ:

— Браво, герой!.. Клянусь олимпійскимъ Юпитеромъ, Спартакъ превратился въ дрянную бабу! Наши братья умираютъ подъ ударами солдатъ, наше дло окончательно погибаетъ, а я падаю въ обморокъ!

Насилу Окноману удалось убдить его, что все вокругъ еще спокойно, что они придутъ еще во-время, чтобы вооружить гладіаторовъ, что обморокъ его продолжался по боле двухъ минутъ и что, наконецъ, состояніе его руки было очень опасно.

Говоря это, германецъ туго забинтовалъ руку Спартака и потомъ при помощи повязки, подвязалъ ему руку горизонтально на груди. Окончивъ все это, онъ произнесъ:

— Такъ ты будешь меньше страдать. Спартаку-же достаточно одной правой руки, чтобы быть непобдимымъ.

— Только-бы удалось намъ добыть мечи! отвтилъ фракіецъ, быстро направляясь къ ближайшему дому.

Вскор они уже были тамъ, сни оказались пустыми, они прошли ихъ и очутились во двор.

Тамъ безмолвно стояли дв когорты гладіаторовъ, которые скоро узнали приближающихся Спартака и Окномана, въ рядахъ послышались крики радости и надежды.

— Молчите! крикнулъ Спартакъ своимъ сильнымъ голосомъ.

— Молчите! повторилъ Окноманъ.

— Молчите и сохраняйте порядокъ! теперь не время неумстнымъ крикамъ, прибавилъ Спартакъ.

И когда водворилось глубокое молчаніе, онъ спросилъ:

— Гд трибуны, центуріоны и совтники?

— Въ сосдней школ Авроры, они тамъ держатъ совтъ, что предпринять, отвчалъ деканъ, выйдя изъ рядовъ, — такъ-какъ школа окружена римскими когортами и оружейные склады охраняются сильными отрядами солдатъ.

— Я знаю это, отвтилъ Спартакъ и, обернувшись къ Окноману, прибавилъ:— пойдемъ въ школу Авроры.

Потомъ, обратившись къ тысяч гладіаторовъ, собранныхъ во двор, громко крикнулъ:

— Во имя всхъ боговъ неба и ада, я приказываю вамъ сохранять порядокъ и тишину.

И выйдя изъ старой школы, они скоро вошли въ залу, гд при свт нсколькихъ факеловъ засдали двсти главнйшихъ гладіаторовъ,— трибуны, центуріоны и члены высшаго совта ‘Лиги угнетенныхъ’.

— Спартакъ!.. воскликнули человкъ тридцать, пораженные радостной неожиданностью.

— Мы погибли! сказалъ гладіаторъ, предсдательствовавшій въ собраніи.

— Нтъ еще, отвчалъ Спартакъ, — если намъ удастся завладть хоть однимъ складомъ оружія.

— Но можемъ-ли мы это сдлать?

— Мы не вооружены!

— И скоро ужь римскія когорты атакуютъ насъ.

— И изрубятъ насъ на куски.

— Есть-ли у васъ факелы? спросилъ Спартакъ.

— Да есть, триста-пятьдесятъ или четыреста.

— Вотъ ваше оружіе! воскликнулъ Спартакъ, глаза котораго заблистали радостью.

И черезъ минуту прибавилъ:

— Изъ всхъ десяти тысячъ гладіаторовъ, находящихся въ этой школ, вы, безъ сомннія, самые храбрые и сильные. Вы должны доказать сегодня, что товарищи ваши, выбравъ васъ себ въ начальники, дйствительно не ошиблись. Готовы-ли вы на все?

— Готовы, твердо отвчали, какъ одинъ человкъ, вс двсти гладіаторовъ.

— Будете даже сражаться безоружными противъ вооруженныхъ?

— Будемъ! воскликнули еще съ большимъ энтузіазмомъ гладіаторы.

— Ну, такъ… давайте факелы!.. Зажжемъ ихъ и бросимся съ ними на стражу ближайшаго оружейнаго склада, прогонимъ ее, сожжемъ дверь, и у насъ будетъ столько оружія, сколько нужно для того, чтобы одержать врную и полную побду. Нтъ, не все еще потеряно, пока въ насъ есть вра и ршимость побдить или умереть.

Блдное лицо отважнаго фракіица озарилось въ эту минуту какимъ-то особеннымъ свтомъ. Глаза его блестли и все существо дышало воодушевленіемъ, вра и энтузіазмъ, воспламенившіе этого человка, обезсиленнаго, усталаго и измученнаго, быстро, какъ электрическая искра, сообщились двумстамъ гладіаторамъ, сошедшимся въ этой зал.

Вс, какъ одинъ человкъ, поспшили за факелами, которые, благодаря предусмотрительному совту Спартака, заране были заготовлены и хранились въ различныхъ помщеніяхъ школы.

Тмъ временемъ, Попилій, усиливъ охранительные посты городскихъ воротъ, повелъ въ гладіаторскую школу триста солдатъ и вмст съ ними отдалъ себя въ распоряженіе трибуна Тита Сервиліона. Одновременно съ этимъ, къ воротамъ Фортуны подошли семьсотъ человкъ городской милиціи Капуи подъ непосредственнымъ начальствомъ префекта Меція Либеона.

Это былъ человкъ лтъ пятидесяти, высокій, толстый, одутловатый, съ свжимъ, красивымъ лицомъ, на которомъ ясно читалась любовь къ миру, спокойствію и эпикурейскимъ наслажденіямъ.

Будучи уже много лтъ префектомъ Капуи, онъ свободно наслаждался преимуществами своей высокой и завидной должности, вс заботы которой въ мирное время сводились къ вещамъ очень ? легкимъ и маловажнымъ. Такимъ образомъ, буря, которая такъ неожиданно и внезапно разразилась надъ его головою, захватила его врасплохъ, какъ человка разбуженнаго грубымъ ударомъ среди сладкаго сна, и бдный сановникъ былъ смущенъ и казался цыпленкомъ, запутавшимся въ куч пакли.

Тмъ не мене, среди замшательства и страха, овладвшихъ имъ, важность событія, боязнь отвтственности, мужественное возбужденіе гордой и ршительной Домиціи, его жены, наконецъ, совты храбраго трибуна Сервиліона, подйствовали на него, и Мецій, не понимая хорошенько, что происходитъ и не предвидя послдствій отдаваемыхъ имъ приказаній, ршился въ-конц-концовъ что-нибудь длать, какъ-нибудь распоряжаться.

Однимъ изъ непредвиднныхъ послдствій такихъ распоряженій было то, что наскоро собранные и кое-какъ вооруженные семьсотъ муниципальныхъ солдатъ Капуи вскор стали кричать, что они желаютъ, чтобы въ сраженіи предводительствовалъ ими префектъ, который былъ высшимъ сановникомъ города и которому одному они довряютъ. Такимъ образомъ, Мецій, и безъ того дрожавшій отъ страха и не считавшій себя безопаснымъ даже въ собственномъ дворц, вынужденъ былъ подвергнуться всмъ ужаснымъ послдствіямъ, какія влекло за собою прямое и непосредственное дйствіе.

Бдняга воспротивился сначала требованію солдатъ со всей энергіею, какую внушалъ ему страхъ, приводя резоны, извиняясь, выискивая предлоги, увряя, что онъ человкъ тоги, а не меча, съ самыхъ раннихъ лтъ не занимавшійся оружіемъ и военными упражненіями. Онъ указывалъ, что присутствіе его необходимо во дворц префекта, чтобы имть возможность предусматривать и предупреждать все, что можетъ случиться, по, наконецъ, припертый настояніями капуанскихъ сенаторовъ, криками милиціи и упреками жены, несчастный долженъ былъ ршиться надть шлемъ, кольчугу и опоясаться мечомъ. Не какъ вождь, идущій во-глав солдатъ сражаться съ врагомъ, а какъ жертва, ведомая на казнь, вышелъ онъ изъ дому и, во глав капуанской милиціи, отправился въ гладіаторскую школу.

Едва приблизились капуанскіе солдаты къ воротамъ Фортуны, имъ вышелъ навстрчу трибунъ Сервиліонъ въ сопровожденіи Лентула Батіота и центуріона Кая Элпидія Солонія и объявилъ, что необходимо составить совтъ и обсудить какъ можно скоре, какія принять мры.

— Совтъ… совтъ… не долго сказать составить совтъ… нужно посмотрть еще, знаютъ-ли вс… могутъ-ли вс… сказалъ смущенный Мецій, замшательство котораго росло тмъ сильне, чмъ больше старался онъ скрыть отъ другихъ одолвшій его страхъ.— Потому что… въ-конц-концовъ, продолжалъ онъ посл минутнаго размышленія, въ теченіи котораго старался показать видъ, будто думалъ о чемъ-то,— я знаю вс законы республики и при случа умю также владть мечемъ… и если необходимо отечеству… если необходимо… отдамъ даже жизнь… но предводительствовать милиціей… такъ… неожиданно… не зная даже противъ кого… никакъ… никуда… потому что вообще… въ-конц-концовъ… если-бы пришлось идти противъ извстнаго врага… въ открытой войн… я хорошо знаю, что-бы сталъ длать… что-бы съумлъ сдлать… но…

И его запутанное краснорчіе прервалось на этомъ и какъ ни чесалъ онъ себ за ухомъ, ища другого слова, которымъ можно-бы окончить начатый періодъ, однако, ему не суждено было найти его, и, противъ всхъ правилъ грамотности, за этимъ но бдный префектъ долженъ былъ поставить точку.

Трибунъ Сервиліонъ, хорошо зная натуру префекта, улыбался и отчасти, чтобы вывести его изъ затрудненія и въ тоже время сдлать то, что онъ давно ршилъ сдлать, сказалъ:

— Я думаю, что для того, чтобы разрушить замыслы этой сволочи, есть одно только средство: охранять и защищать помщенія, гд сложено оружіе, запереть ворота школы, стеречь ихъ, чтобы помшать бгству заговорщиковъ и забаррикадировать улицы и проходы, ведущіе въ городъ, обо всемъ этомъ я уже позаботился.

— И прекрасно сдлалъ, храбрый Сервиліонъ, что распорядился, сказалъ префектъ, очень обрадованный тмъ, что тотъ своею предусмотрительностью избавилъ его отъ необходимости самому отдавать приказанія.

— Теперь у меня остаются приблизительно пятьсотъ воиновъ, которыхъ вмст съ храброю муниципальной милиціей, прибавилъ Сервиліонъ, — я могу смло вести противъ мятежниковъ и принудить ихъ разсяться и разойтись по своимъ кельямъ.

— Прекрасно, великолпно придумано! Это именно и есть то, что я хотлъ предложить, воскликнулъ Мецій Либеонъ, который былъ очень радъ, что Сервиліонъ принялъ на себя все веденіе дла.

— Что касается до тебя, мудрый Либеонъ, то такъ-какъ ты, воодушевленный ревностью къ благу республики, желаешь принять прямое участіе въ дйствіи…

— О!.. Когда ты здсь… человкъ отважный и опытный въ битвахъ, думаешь-ли ты, что я буду настаивать?.. О, нтъ… никогда!

— Такъ-какъ ты этого желаешь, продолжалъ, не обращая на него вниманія, трибунъ,— то можешь остаться съ сотней этихъ солдатъ возл воротъ Геркулеса, находящихся отсюда на разстояніи двухъ выстрловъ, чтобы охранять, вмст съ стоящими тамъ воинами, выходъ!

— Но пойми это… въ конц-концовъ я человкъ тоги… но во всякомъ случа… если ты думаешь…

— О, я понимаю тебя… теб хочется принять участіе въ схватк, которую, можетъ быть, придется намъ завязать съ этой сволочью… Но охрана этихъ воротъ также очень важная вещь, и поэтому я прошу тебя взять на себя эту обязанность.

Потомъ, быстро наклонившись почти къ самому уху Либеона, прошепталъ:

— Ты не подвергаешься ни малйшей опасности.

А затмъ громко прибавилъ:

— Впрочемъ, если ты хочешь распорядиться иначе….

— Нтъ… нтъ… вотъ еще… сказалъ нсколько облегченный Мецій Либсонъ,— поди-же расправься съ мятежниками, или храбрый и мудрый юноша. Я отправлюсь съ сотнею солдатъ на назначенный мн постъ, и если негодяи попытаются сдлать оттуда вылазку… если вздумаютъ аттаковать меня… вы… увидите… увидите… имъ непоздоровится… хотя… въ конц-концовъ я человкъ тоги… да… Но я помню еще… мои юношескіе военные подвиги… и горе этимъ извергамъ… если…

Итакъ, бормоча и бравируя, онъ пожалъ руку Сервиліону и, въ сопровожденіи центуріона и ввренныхъ ему капунскихъ солдатъ, отправился на указанный ему постъ, по не безъ жалобы въ душ на тяжелое положеніе, въ которое поставило его безуміе этихъ десяти тысячъ разбойниковъ и не безъ горячаго желанія насладиться снова блаженнымъ спокойствіемъ прежнихъ дней.

Тмъ временемъ гладіаторы, волнуемые страхомъ и надеждой, продолжали стоять, выстроившись на двор, въ ожиданіи приказаній своихъ начальниковъ, которые, вооружившись факелами, старались завладть оружейнымъ магазиномъ школы Геркулеса, входъ въ который охранялся пятьюдесятью солдатами и рабами, ршившимися цною жизни оспаривать его у мятежниковъ.

Но въ ту минуту, когда Спартакъ, Окноманъ и его товарищи готовы были ворваться въ коридоръ, куда выходила дверь оружейнаго магазина, звукъ трубъ раздался въ тишин ночи и пронесся по дворамъ, гд стояли въ сбор бдные гладіаторы.

— Слушайте! сказалъ Спартакъ, останавливая товарищей однимъ движеніемъ правой руки, вооруженной факеломъ.

Дйствительно, за звукомъ трубъ послышался голосъ общественнаго глашатая, который именемъ римскаго Сената приглашалъ мятежниковъ разойтись по кельямъ, предупреждая ихъ, что въ случа неповиновенія, посл третьей трубы, ихъ разгонитъ силой республиканская милиція.

Страшный гулъ и громкій ропотъ были отвтомъ на крикъ глашатая, который, какъ эхо сосднихъ горъ, зловще повторялся другими глашатаями въ различныхъ дворахъ, гд стояли, скучившись, гладіаторы.

Спартакъ нсколько мгновеній оставался неподвижнымъ, съ сосредоточеннымъ, мрачнымъ и страшнымъ лицомъ и съ опущенными въ землю глазами, какъ человкъ, который совщается самъ съ собою. Наконецъ, онъ обратился къ своимъ товарищамъ и голосомъ, достаточно громкимъ, чтобы быть услышаннымъ ими, сказалъ:

— Если осада оружейнаго магазина удастся, намъ хватитъ найденныхъ тамъ мечей, чтобы овладть всми другими магазинами школы, и мы побдимъ. Если-же это не удастся, намъ остается одно только сродство, чтобы наше дло свободы окончательно не погибло. Пусть центуріоны, начальствующіе первыми ротами (primipie) {Такъ назывались въ римскихъ войскахъ самые старшіе изъ центуріоновъ легіона, они несли знамя и замщали трибуновъ въ строю, когда тхъ не случалось на лицо.} обоихъ легіоновъ, уходятъ отсюда и возвратятся къ нашимъ товарищамъ, и если черезъ четверть часа они не услышатъ звуковъ гимна свободы, то должны приказать всмъ разойтись молча и возвратиться въ кельи: это будетъ знакомъ, что мы не могли овладть оружіемъ. Мы-же, въ такомъ случа, разобьемъ и сожжемъ дверь, находящуюся на разстояніи полувыстрла отъ воротъ Геркулеса и, проникнувъ въ трактиръ Ганимеда, вооружимся тамъ чмъ только можемъ, преодолемъ вс опасности и въ числ ста-ли, шестидесяти-ли, тридцати-ли, однимъ словомъ, вс, кто останется въ живыхъ, сойдемся на гор Везуві и тамъ поднимемъ знамя возстанія. Туда-же, самымъ ближайшимъ путемъ, вооруженные или безоружные, толпами или въ одиночку, пусть приходятъ вс наши братья, оттуда начнется война угнетенныхъ противъ притснителей.

И, черезъ минуту, видя, что два центуріона первыхъ ротъ колеблются оставить это мсто, гд представлялась теперь самая большая опасность, онъ сказалъ:

— Армадій, Клувіанъ, именемъ Верховнаго Совта, приказываю вамъ идти.

Оба юноши опустили головы и неохотно удалились, направившись оба въ противоположныя стороны.

Тогда Спартакъ, обратившись къ товарищамъ, сказалъ:

— А теперь… впередъ!

И, вмст съ Окноманомъ, первый вошелъ въ коридоръ, гд находился магазинъ оружія. Въ одно мгновеніе бросился онъ на солдатъ, начальникъ которыхъ, однорукій и одноглазый ветеранъ, стоялъ въ ожиданіи нападенія, крича:

— Впередъ! Впередъ-же… мерзкіе гладіаторы!.. Вперр…

Но онъ не усплъ окончить, такъ-какъ Спартакъ, протянувъ во всю длину свою руку, вооруженную громаднымъ, горящимъ факеломъ, нанесъ ему ударъ прямо въ ротъ.

Старый ветеранъ заревлъ и отшатнулся, между тмъ солдаты напрасно силились отражать мечами нападеніе Окномана и Спартака, которые съ отчаянной яростью размахивали своимъ, новаго рода оружіемъ, сдлавшимся ужаснымъ въ ихъ рукахъ.

Между тмъ, солдаты, находившіеся подъ командою трибуна Тита Сервиліона и капуапская милиція, раздленная по приказанію центуріона Попилія на дв части, вступили одновременно въ три двора и посл трехъ напрасныхъ призывовъ трубъ, начали бить своими дротиками безоружныхъ гладіаторовъ.

То была страшная минута: воздухъ огласился криками, проклятіями, ревомъ и стономъ, гладіаторы, придя въ смятеніе отъ этого тяжелаго града ударовъ, обрушившихся на безоружную массу людей и усыпавшихъ дворъ ранеными и убитыми, начали отступать къ различнымъ выходамъ дворовъ, крича въ иступленіи:

— Оружія… оружія!.. Оружія…

Но удары дротиковъ продолжали ихъ поражать, и вскор отступленіе гладіаторовъ превратилось въ бгство и общее смятеніе.

Они бжали, тснясь въ проходахъ, толкаясь въ дверяхъ, наводняя коридоры, спасаясь во дворы, падая, задыхаясь, топча другъ друга. Проклятія, дикій ревъ, молитвы, жалобы и вопли раненыхъ и умирающихъ зловще раздавались во мрак ночи, переполняя собою громадную школу Лентула.

Бойня гладіаторовъ въ первыхъ трехъ дворахъ и ихъ бгство внесли скоро смятеніе и въ когорты, стоявшіе въ другихъ дворахъ, ряды ихъ мгновенно начали рдть, разстраиваться и вскор совсмъ смшались. Хотя эти люди, будучи вооружены, съумли-бы сразиться и умереть вс или одержать полную побду надъ двумя римскими легіонами, но, избиваемые безоружными, они не смогли и не захотли продержаться въ строю даже четверти часа и обратились въ бгство, помышляя только о личномъ спасеніи.

Между тмъ Спартакъ и Окноманъ бились, какъ голодные тигры, вмст съ двумя другими товарищами, такъ-какъ въ узкомъ коридор нельзя было сражаться боле чмъ четверымъ въ рядъ.— Вскор они прогнали отъ дверей солдатъ, горячо преслдуя ихъ. Тогда сотня гладіаторовъ, вооруженныхъ факелами, протснилась мало-по-малу въ сни и начала убивать солдатъ, изъ которыхъ многіе, обезоруженные и ослпленные, спшили спастись бгствомъ. Другая-же часть гладіаторовъ, находившаяся въ коридор, складывала факелы возл двери оружейнаго магазина, чтобъ сжечь его и тмъ открыть себ входъ.

Солдаты, бжавшіе отъ яростной атаки Спартака, издавая громкіе крики и стоны, бросились въ смятеніи куда попало, и нкоторые изъ нихъ, столкнувшись съ толпами гонимыхъ войсками гладіаторовъ, были немедленно опрокинуты ими, стоптаны и задушены, тогда-какъ другимъ удалось добжать до когортъ Сервиліона, Попилія и Солонія, шедшихъ сомкнутымъ строемъ впередъ, медленно преслдуя бгущихъ гладіаторовъ.

Такимъ образомъ, отъ бглецовъ, трибунъ и центуріонъ узнали о новой, грозившей имъ опасности, которая могла вырвать изъ ихъ рукъ такъ легко доставшуюся побду. Вслдствіе этого, Попилій поспшилъ въ школу Геркулеса и бросился въ коридоръ, гд дверь оружейнаго магазина начала уже горть. Видя, что мечи безполезны противъ факеловъ, съ которыми выступали гладіаторы, онъ приказалъ стоявшимъ за нимъ рядамъ броситься на враговъ съ дротиками, посредствомъ которыхъ и здсь вскор была одержана побда.

Товарищи Спартака отступили, но такъ-какъ они были людьми боле храбрыми и мужественными, то отступленіе ихъ происходило въ порядк. Обороняясь противъ римлянъ факелами, они вынимали дротики изъ тлъ убитыхъ и раненыхъ и захватывали съ собою. Дойдя до конца коридора, они стойко оспаривали у солдатъ выходъ изъ него, обороняясь этими самыми дротиками.

Между тмъ Спартакъ, выйдя съ Окноманомъ изъ сней во дворъ, увидлъ тамъ безпорядочное бгство гладіаторовъ и по отчаяннымъ крикамъ и стонамъ понялъ, что теперь здсь все потеряно и что остается одинъ только путь къ спасенію,— прорваться изъ школы и бжать къ Везувію.

Тогда, войдя снова въ сни, онъ закричалъ громкимъ голосомъ, который слышенъ былъ среди рева и шума битвы:

— У кого есть мечи,— оставайтесь здсь и защищайте, какъ можно дольше, этотъ выходъ отъ солдатъ.

Т немногіе гладіаторы, которымъ удалось во время схватки отнять мечи и копья, сомкнулись возл выхода коридора, которымъ напрасно силился овладть Попилій, храбро сражавшійся въ первомъ ряду, несмотря на полученныя имъ раны въ лобъ и правую руку.

— Слдуйте за мною! крикнулъ Спартакъ остальнымъ гладіаторамъ, высоко размахивая факеломъ.

И, вмст съ Окноманомъ, быстрыми шагами направился къ тому мсту стны, опоясывавшей школу, гд узкая и низкая дверь, Богъ-всть сколько лтъ стоявшая запертой и заваленной, представлялась теперь гладіаторамъ единственнымъ выходомъ.

Но чтобы сжечь эту дверь, потребовалось-бы по меньшой мр полчаса, между тмъ, очевидно было, что наступавшіе со всхъ сторонъ побдители не дадутъ имъ времени на это. Съ другой стороны, топоровъ или молотковъ, чтобы разбить дверь, у нихъ также не было. Что-же предпринять?!.. Какъ наивозможно скоре открыть этотъ выходъ?..

Пока вс съ мучительной тоской и страхомъ подыскивали средства къ достиженію этой цли, Окноманъ бросилъ взглядъ на маленькую мраморную колону, стоявшую неподалеку отъ него и крикнулъ, обращаясь къ товарищамъ:

— Выходи впередъ самый сильный!

Черезъ минуту семь или восемь гладіаторовъ, самыхъ высокихъ и сильныхъ, протснились сквозь толпу и очутились возл Окномана, который, оглядвъ ихъ опытнымъ взглядомъ человка, понимающаго смыслъ въ этомъ дл, и обращаясь къ плотному, высокому самниту, почти такого-же колосальнаго роста, какъ онъ самъ, сказалъ, указывая на колону:

— Возьмись-ка, посмотримъ какова твоя сила, — и самъ охватилъ колону съ другой стороны.

Вс поняли мысль Окномана и очистили мсто передъ дверью, возл которой остановились германецъ и самнитъ. Безъ всякихъ усилій поднявъ и перенеся туда колону, они раскачали эту громадную каменную массу и изо всей силы ударили ею въ дверь, которая затрещала отъ тяжелаго сотрясенія.

Два раза должны были повторить гладіаторы эту операцію, и въ третій дверь упала на землю, разлетвшись на куски. Гладіаторы, загасивъ факелы, молча прошли черезъ нее вслдъ за Спартакомъ, который по узкимъ и темнымъ улицамъ отправился къ кабаку ‘Ганимеда’.

Это былъ самый ближайшій трактиръ къ школ Лентула и наиболе посщаемый гладіаторами, такъ-какъ содержателемъ его былъ одинъ изъ вольноотпущенныхъ, очень дружный съ Спартакомъ и сочувствующій заговору, для содйствія которому предложилъ всевозможныя услуги съ своей стороны.

Заведеніе это, на дверяхъ котораго виднлась безобразная вывска, представлявшая уродливаго Ганимеда, наливающаго красный, какъ запекшаяся кровь, нектаръ, въ чашу не мене безобразнаго Юпитера, находилось на разстояніи одного выстрла отъ того мста, гд стояли солдаты и капуанская милиція, находившаяся подъ командою тучнаго и миролюбиваго префекта Меція Либеона.

Въ глубокой тишин и съ большими предосторожностями содвигался впередъ Спартакъ съ двумя-стами гладіаторовъ, шедшихъ гуськомъ одинъ за другимъ. По данному шопотомъ приказанію, они вс остановились.

Фракіецъ, германецъ и еще семь или восемь другихъ вошли въ трактиръ. Хозяинъ, испытывавшій невообразимое безпокойство относительно исхода сраженія, о которомъ онъ догадался по шуму и гулу, доносившемуся изъ школы, поспшно вышелъ имъ навстрчу.

— Ну что?.. Каковы новости?.. Какъ идетъ сраженіе? спросилъ онъ.

Но Спартакъ коротко обрзалъ эти вопросы, сказавъ:

— Вибиній, дай намъ все оружіе, сколько у тебя найдется, а также и какіе-нибудь инструменты, которые въ рукахъ отчаянныхъ людей могутъ сдлаться смертоносными.

Сказавъ это, онъ подбжалъ къ камину и схватилъ вертелъ, а Окноманъ стащилъ багоръ, висвшій на стн, и, набравъ цлую охапку рогатинъ, ножей и косъ, они вышли изъ кабачка и стали раздавать это оружіе товарищамъ. Ихъ примру послдовали и другіе, обшаривая всюду, и вскор вс были порядочно вооружены, захвативъ еще съ собою три деревянныхъ лстницы и нсколько веревокъ.

Едва окончилось это вооруженіе, какъ Спартакъ двинулся первый, а за нимъ и другіе, идя среди глубокой тишины по направленію къ той улиц, гд стояли римскіе солдаты.

Часовые еще не успли крикнуть тревогу, какъ гладіаторы бросились съ яростью дикихъ зврей на римлянъ, расточая отчаянные удары, опрокидывая, раня и убивая ихъ.

То была битва, продолжавшаяся нсколько минутъ, но въ теченіи которой отчаянный натискъ гладіаторовъ заставилъ скоро разсяться немногочисленныхъ солдатъ и капуанскую милицію.

Квинтъ Волуцій, молодой центуріонъ этой послдней, воодушевлялъ солдатъ къ битв и горячо сражался, поддерживаемый немногими храбрецами, крича:

— Впередъ капуанцы!.. Смле, во имя Юпитера Тифатинскаго!.. Мецій… храбрый Мецій!.. Ободряй солдатъ…

И Мецій Либеонъ, который при первомъ неожиданномъ нападеніи гладіаторовъ, былъ объятъ паническимъ страхомъ и спрятался-было въ хвостъ своего маленькаго войска, услыхавъ теперь, что его такъ настоятельно призываютъ къ исполненію возложенной на него обязанности, началъ кричать, самъ не понимая хорошенько, что говоритъ:

— Конечно… разумется… капуанцы смлй!.. Впередъ!.. Храбрые капуанцы… я буду управлять… вы сражайтесь!.. Не бойтесь… ничего, ничего… бейте… убивайте!..

И при каждомъ слов отступалъ шагъ назадъ.

Мужественный Квинтъ Волуцій упалъ, пронзенный насквозь вертеломъ Спартака, и гладіаторы, стремясь впередъ, толкая и опрокидывая, подбжали къ несчастному префекту, который, съежившись, бросился на колни и восклицалъ голосомъ, прерывающійся рыданіями:

— Я человкъ тоги… я не сдлалъ ничего дурного… сжальтесь… сжальтесь!.. О, храбрые… простите!..

Но онъ не могъ долго продолжать своего плача, такъ-какъ Окноманъ, подошедшій въ эту минуту, нанесъ ему такой ударъ ногою въ грудь, что тотъ покатился, какъ тяжелый камень, и упалъ безъ сознанія въ четырехъ шагахъ отъ него.

Пробжавъ шаговъ триста, Спартакъ остановился и грустнымъ голосомъ сказалъ Окноману:

— Теперь необходимо половин изъ насъ остаться здсь, чтобы на полчаса задержать нашихъ преслдователей и дать время другой половин перебраться черезъ городскую стну.

— Я остаюсь! воскликнулъ Окноманъ.

— Нтъ, ты поведешь нашихъ на Везувій, а я останусь здсь.

— Этого никогда не будетъ. Если я умру, ты можешь продолжать войну, а умрешь ты, все погибнетъ.

— Бги, бги, ты Спартакъ! воскликнуло восемь или десять гладіаторовъ.— Мы останемся здсь съ Окноманомъ.

На рсницахъ Спартака показалась слеза при вид этого благороднаго самоотверженія и привязанности, протянувъ руку германцу, онъ сказалъ:

— Прощай!.. Жду васъ на Везувіи.

И, въ сопровожденіи части гладіаторовъ, въ число которыхъ Окноманъ включилъ и тхъ, кто несъ лстницы, Спартакъ исчезъ, углубившись въ сть переулковъ, ведущихъ къ городской стн, а Окноманъ, приказавъ нкоторымъ изъ своихъ пробраться въ сосдніе дома и бросать изъ оконъ скамейки, кровати и мебель, забарикадировалъ посредствомъ этихъ вещей улицу, приготовляя долгое и упорное сопротивленіе наступавшимъ римскимъ когортамъ.

ГЛАВА XI.
Отъ Капуи до Везувія.

Два часа спустя посл событій, описанныхъ въ предъидущей глав, т. е. около полуночи, небольшой отрядъ гладіаторовъ, убжавшихъ изъ школы Лентула Батіота, подходилъ уже къ вилл Кнея Корнелія Долабелы, расположенной на скат прелестнаго холма на Ателанской дорог въ разстоянія около восьми миль отъ Капуи.

Подъ прикрытіемъ полной темноты Спартакъ и его товарищи взобрались на городской валъ, а оттуда, при помощи трехъ связанныхъ одна съ другой лстницъ спустились не безъ опасности на край наружнаго рва, окружавшаго весь городъ. Затмъ, развязавъ снова лстницы они перекинули ихъ черезъ ровъ, который былъ наполненъ водою и глубокой грязью и потому непереходимъ въ бродъ. Перебравшись въ открытое поле, они быстро двинулись въ путь прямиками, держась между двухъ дорогъ — Ателанской и Кумской.

Когда отрядъ подошелъ къ желзной оград вилы Долабелы, Спартакъ нсколько разъ дернулъ звонокъ, замнявшій на юг Италіи римскіе молотки, и разбудилъ собакъ, а съ ними и привратника, стараго фесалійскаго раба, который уже легъ спать и теперь, полусонный, подходилъ къ калитк, бормоча по-гречески: — Пусть Зевесъ накажетъ наглеца, который сметъ возвращаться такъ поздно. Завтра-же безъ всякой жалости доложу объ этомъ управляющему.

Съ этими словами старикъ подошелъ къ ршетк въ сопровожденіи двухъ огромныхъ собакъ, свирпо лаявшихъ, оскаливая свои блые зубы.

Зевесъ олимпійскій да будетъ милосердъ къ теб и да поможетъ теб во всхъ твоихъ длахъ, отвчалъ тоже по-гречески Спартакъ.— Мы, гладіаторы, греки, рабы, какъ и ты и вышли изъ Капуи, чтобы провозгласить всеобщую свободу. Отвори сію минуту и не заставляй насъ прибгать къ сил, не то теб-же будетъ худо.

Легко себ представить ужасъ стараго фесалійца, когда онъ услышалъ эти слова и увидлъ отрядъ гладіаторовъ, растрепанныхъ и вооруженныхъ такимъ страннымъ образомъ.

Раскрывъ ротъ и вытаращивъ глаза, онъ остановился въ оцепенніи и походилъ скоре на статую, чмъ на живое существо.

Посл минутнаго молчанія, нарушаемаго только лаемъ собакъ, Спартакъ заставилъ старика встрепенуться, крикнувъ громкимъ голосомъ:

— Отворишь-ли ты, наконецъ, намъ, трусливый старикашка и уймешь-ли ты своихъ собакъ? не то я сейчасъ-же прикажу выломать ворота.

Слова эти не допускали возраженій и привратникъ началъ отодвигать засову и отворять ворота, стараясь при этомъ унять расходившихся псовъ.

— Перестань, Пирръ, перестань Алкидъ!.. Боги да помогутъ вамъ… доблестные мужи… сейчасъ отворю. Да замолчите-ли вы проклятые!.. милости просимъ… Сейчасъ позову управляющаго. Онъ тоже грекъ.

Лишь только гладіаторы вошли во дворъ, Спартакъ приказалъ запереть ворота и приставилъ къ нимъ своихъ часовыхъ. Затмъ, онъ вошелъ въ обширный садъ, наполненный розами, жасминами, олеандрами и всевозможными фруктовыми деревьями, которыя очень любилъ хозяинъ дома, патрицій и консуларъ Клей Корнелій Долобелла.

Разставивъ часовыхъ у всхъ выходовъ, Спартакъ приказалъ призвать къ себ управляющаго эпирца Пеодофила и успокоивъ его, что ни ему, ни имуществу его хозяина не будетъ сдлано никакого вреда, онъ приказалъ ему добровольно снабдить свой отрядъ жизненными припасами, не заставляя прибгать къ насилію.

Тотчасъ-же гладіаторамъ было принесено изъ кладовыхъ вино и пища и по приказанію Спартака, каждый изъ нихъ взялъ съ собой припасовъ на три дня. Что-же касается до самого Спартака, то онъ почти ничего по лъ, хотя боле сутокъ не прилипалъ пищи и не отдыхалъ ни на минуту.

Однако, пребываніе въ вилл римскаго патриція оказалось для Спартака несравненно полезне, чмъ онъ могъ ожидать, потому что между рабами, находившимися здсь для разныхъ домашнихъ и полевыхъ работъ, былъ также и врачъ-грекъ по имени Діонисій Эудней, который обязанъ былъ лчить прочихъ рабовъ, а также и господина, когда тотъ посщалъ виллу. Діонисій внимательно осмотрлъ руку Спартака и вправивъ вывихнутую кость, окружилъ руку дощечками, забинтовалъ и положилъ на шейную перевязь. Затмъ, онъ объявилъ, что Спартаку необходимо отдохнуть — такъ-какъ въ противномъ случа ему грозитъ воспаленіе, потому что уже теперь онъ страдаетъ лихорадкой, причиненной усталостью и тревогами послднихъ дней.

Вслдствіе этого Спартакъ отдалъ самыя точныя распоряженія Борториксу, молодому галлу средняго роста, съ рыжими волосами и голубыми глазами полными огня и энергіи, почтительно и безмолвно стоявшему возл него, самъ-же легъ въ удобную постель и проспалъ до слдующаго утра. Хотя Спартакъ и приказалъ Борториксу разбудить себя черезъ два часа, однако, послдній, тоже по совту врача Діонисія, оставилъ его спать вволю пока по проснется.

Когда Спартакъ всталъ, освженный и укрпленный сномъ, солнце освщало уже своими яркими лучами прелестную виллу, окрестные холмы и крутые лсистые скаты Аппенниновъ, окаймлявшіе горизонтъ.

Выйдя на дворъ, онъ собралъ передъ домомъ всхъ рабовъ Долобелы и въ сопровожденіи управляющаго и тюремщика отправился въ тюрьму, неизмнно находившуюся при всякой римской вилл. Туда сажали всхъ провинившихся рабовъ, работавшихъ обыкновенно въ желзахъ. Выпустивъ изъ тюрьмы около двадцати несчастныхъ узниковъ, онъ вернулся съ ними къ прочимъ рабамъ и здсь въ горячей, сильной рчи изложилъ причину своего похода и цль, достиженію которой они посвятили всю свою жизнь. Яркими красками изобразилъ онъ вс страданія несчастныхъ рабовъ и всю прелесть ожидающей ихъ свободы.

— Кто изъ васъ желаетъ сдлаться свободнымъ, такъ закончилъ онъ свою рчь,— кто предпочитаетъ жалкому существованію, на которое онъ обреченъ, почетную смерть съ мечемъ въ рук на пол битвы, кто чувствуетъ себя достаточно смлымъ, чтобы каждую минуту рисковать своей головой и достаточно твердымъ, чтобы переносить вс тягости и трудности войны противъ владыкъ міра,— тотъ пусть возьметъ въ руки первое попавшееся оружіе и слдуетъ за нами!

Краснорчивыя и задушевныя слова Спартака произвели глубокое впечатлніе на души этихъ несчастныхъ, униженныхъ, но не окончательно развращенныхъ рабствомъ. Среди восторженныхъ криковъ и слезъ радости восемьдесятъ слишкомъ человкъ схватило топоры, косы и трезубцы и произнесло присягу, связывавшую между собою всхъ членовъ ‘Союза угнетенныхъ’.

Немногіе мечи и копья, найденные въ вилл, были разобраны уже гладіаторами, которыхъ Спартакъ благоразумно размстилъ въ перемежку съ рабами Долобелы съ цлью поднять духъ послднихъ.

Выстроивъ свой маленькій отрядъ, Спартакъ сдлалъ ему смотръ, причемъ оказалось, что вмст съ вновь приставшими у него было около 150 человкъ {Плутархъ, Жизнь Красса.}.

Въ десять часовъ утра отрядъ гладіаторовъ двинулся дале и посл восьми-часоваго перехода подошелъ къ окрестностямъ Неаполя, гд по приказанію Спартака остановился въ вилл одного патриція. Здсь повторились т-же сцены, что и у Долабело. Посл двухчасоваго отдыха Спартакъ снова двинулся дале въ сопровожденіи новыхъ пятидесяти рабовъ и гладіаторовъ патриція.

Всю ночь отрядъ шелъ впередъ, избгая большихъ дорогъ, пробираясь по тропинкамъ среди полей и виноградниковъ. Во всхъ попадавшихся на пути виллахъ Спартакъ останавливался насколько это было необходимо, чтобы призвать къ возстанію рабовъ и забрать находившееся тамъ оружіе. Такъ дошли они до подножія горы Везено или Везувія, нижняя часть котораго была усяна патриціанскими виллами, вершина-же представляла крутые обрывы, покрытые лсомъ и мелкимъ кустарникомъ.

Везувій того времени вовсе не былъ тмъ грознымъ, клокочущимъ, ежеминутно грозящимъ изверженіемъ, вулканомъ, какимъ онъ является въ наши дни. Хотя изверженія несомннно бывали и въ глубокую старину, какъ это доказывается слоями лавы, находимыми въ настоящее время подъ Геркуланумомъ, Стабіей и Помпеей, по въ описываемую нами эпоху память о нихъ совершенно изгладилась и ничто не тревожило безпечныхъ жителей этого прелестнаго уголка земли, называемаго поэтами воротами въ Елисейскія поля. Единственное, что могло нсколько безпокоить обитателей счастливой Кампаньи, — землетрясенія, сопровождаемыя какимъ-то страннымъ подземнымъ грохотомъ. Но такъ-какъ землетрясенія эти бывали часты и притомъ совершенно безвредны, то къ нимъ давно привыкли и не обращали на нихъ никакого вниманія. Вотъ почему вся нижняя половина Везувія была усяна садами, виноградниками, виллами, дворцами, оливковыми и апельсинными рощами, превращавшими всю эту мстность въ одинъ огромный садъ.

Остановившись, Спартакъ сталъ пристально смотрть вверхъ, чтобы убдиться, доходитъ-ли до самой вершины горы, усыпанная кусками лавы, тропинка, по которой они шли до сихъ поръ. Но густой кустарникъ, становившійся все гуще и гуще, по мр приближенія къ верхушк горы, совершенно мшалъ ему разсмотрть вьющуюся тропинку. Поэтому, посл нкотораго размышленія, Спартакъ ршилъ послать для рекогносцировки дороги Борторикса съ тридцатью человками изъ наиболе проворныхъ гладіаторовъ. Самъ-же онъ съ главными силами намренъ былъ обойти окрестные дворцы и виллы, освобождая повсюду рабовъ и собирая оружіе. Отрядъ гладіаторовъ въ семьдесятъ человкъ былъ оставленъ на сборномъ пункт, куда должны были явиться къ полудню и Борториксъ и Спартакъ.

Все произошло, какъ было предписано вождемъ возставшихъ рабовъ. Вернувшись изъ рекогносцировки, Борториксъ засталъ уже на сборномъ пункт Спартака, успвшаго тмъ временемъ набрать множество оружія и увеличить свой отрядъ двумя стами рабовъ и гладіаторовъ, пристававшихъ къ нему во время его экскурсій.

Теперь у Спартака было уже около пятисотъ человкъ {Аппіанъ Александрійскій. Гражд. война. I т., 50—52.}, изъ которыхъ онъ составилъ кагорту, раздливъ ее на пять сотенъ, получившихъ особое названіе, смотря по роду оружія, которымъ сотня была вооружена. Первая изъ нихъ, состоявшая изъ самыхъ молодыхъ и сильныхъ гладіаторовъ, умвшихъ хорошо владть оружіемъ, была вооружена наилучшимъ образомъ: копьями и мечами. Командиромъ ея былъ назначенъ Борториксъ. Изъ другихъ четырехъ сотенъ, одна была вооружена косами, другая — трезубцами, а дв остальныя короткимъ оружіемъ: топорами, ножами и кинжалами. Каждая сотня раздлялась на десятки. Сотники и десятники были выбраны Спартакомъ изъ семидесяти восьми гладіаторовъ, бжавшихъ съ нимъ изъ Капуи, такъ-какъ онъ съ давняго времени зналъ ихъ лично. и потому могъ вполн доврять имъ.

По свденіямъ, сообщеннымъ Борториксомъ, оказывалось, что дорога, по которой шли до сихъ поръ гладіаторы, на протяженіи еще около двухъ миль шла по чрезвычайно пологому скату горы, что дале она превращается въ крутую, сжатую съ обихъ сторонъ утесами, тропинку, извивавшуюся среди кустарника, а затмъ еще выше, у подножья голыхъ скалъ, исчезаетъ совсмъ и подъемъ становится чрезвычайно труднымъ.

— Наконецъ-то, вскричалъ Спартакъ,— посл столькихъ неудачъ боги начинаютъ намъ покровительствовать! Тамъ, на этихъ вершинахъ, гд орлы вьютъ гнзда и гд зври прячутся отъ преслдованій человка, водрузимъ мы знамя свободы! Тамъ будемъ мы стоять лагеремъ, пока не соберутся къ намъ наши друзья. Лучшаго мста но могла дать намъ судьба. Въ походъ!

И тмъ временемъ, какъ гладіаторская кагорта вытягивалась по дорог къ Везувію, Спартакъ подозвалъ къ себ девять гладіаторовъ изъ школы Лептула и, снабдивъ ихъ деньгами, приказалъ идти разными дорогами: тремъ въ Римъ, тремъ въ Равену, тремъ въ Капую, чтобы передать товарищамъ по Союзу, находящимся въ этихъ городахъ, что Спартакъ съ пятьюстами воиновъ стоитъ лагеремъ на Везувіи и зоветъ всхъ идти къ нему какъ можно скоре, по одиночк, кучками и отрядами, какъ кто можетъ, чтобы вмст бороться за свободу.

Отправляя по три гонца въ каждый изъ этихъ городовъ, Спартакъ разсчитывалъ, что въ худшемъ случа, по крайней мр, одному изъ нихъ удастся обмануть бдительность враговъ.

Наказавъ всмъ девятерымъ быть какъ можно осторожне, онъ распрощался съ ними и въ то время, какъ они спускались внизъ по скату горы, онъ нагналъ голову колонны, быстро поднимавшейся къ вершин.

Весьма скоро гладіаторская кагорта прошла ту часть дороги, которая была окаймлена съ обихъ сторонъ садами, виллами и виноградниками. Чмъ круче становился подъемъ, тмъ пустынне и безмолвне длался окрестный лсъ, переходившій мало-по-малу изъ высокихъ лиственныхъ деревьевъ въ низкіе кустарники. Въ начал пути имъ часто встрчались крестьяне и фермеры, отправлявшіеся съ ослами, нагруженными овощами и фруктами, на рынки Помпеи, Неаполя и Геркуланума. Вс они съ испугомъ и удивленіемъ сторонились отъ толпы вооруженныхъ людей, совершенно но походившихъ на римскихъ легіонеровъ. Когда-же гладіаторы поднялись до кустарниковъ, то только изрдка попадался имъ пастухъ, пасшій по утесамъ козъ, и эхо доносило до нихъ одно заунывное блеяніе этихъ животныхъ.

Посл двухъ часовъ тяжелаго подъема кагорта Спартака достигла обширной поляны, расположенной подъ самой верхушкой горы, всего въ двухъ-трехъ стахъ футахъ отъ ея высшей точки.

Здсь Спартакъ приказалъ своему отряду остановиться и, пока его воины отдыхали, онъ обошелъ кругомъ эту поляну, чтобы ршить, можно-ли избрать ее для разбитія лагеря. Она примыкала съ одной стороны къ крутому горному скату, по которому поднялись гладіаторы, съ другой, — къ гребню высокихъ остроконечныхъ и совершенно неприступныхъ утесовъ, отдлявшихъ ее отъ главной вершины. Съ третьей стороны находился обрывъ, до такой степени крутой, что подъемъ на него былъ невозможенъ, не только для людей, но даже для дикихъ козъ.

Убдившись въ совершенной неприступности своей позиціи, Спартакъ ршился остаться здсь, пока къ нему не придутъ подкрпленія изъ Капуи, Рима и Равенны. Тотчасъ-же онъ приказалъ двумъ десяткамъ своихъ воиновъ вооружиться топорами и отправиться въ ближайшій лсъ нарубить дровъ, чтобы зажечь костры на ночь, такъ-какъ на такой высот и притомъ въ середин февраля по ночамъ было очень холодно.

Тмъ временемъ онъ поставилъ сторожевой пикетъ на восточной сторон площадки, хотя она была почти неприступна, и сторожевой постъ, состоявшій изъ. одного десятка людей, ‘со стороны Помпеи, откуда отрядъ поднялся на эту вершину, сохранявшую впослдствіи весьма долго названіе ‘лагеря гладіаторовъ’.

Весьма скоро отрядъ, утомленный походами послднихъ двухъ дней, погрузился въ глубокій сонъ и когда на неб зажглись первыя звзды, ненарушимая тишина царствовала на всей полян. Костры, треща и вспыхивая, освщали спящихъ гладіаторовъ и темныя скалы, составлявшія фонъ этой фантастической картины.

Не спалъ одинъ Спартакъ. Неподвижно сидлъ онъ на черномъ утес, на половину освщенный отблесками огней и смотрлъ вдаль. Его атлетическая фигура рзко выдлялась на темпомъ небосклон, его можно было принять за тнь одного изъ тхъ титановъ, которые пошли войною противъ Зевеса и, по словамъ поэтовъ, основали свой лагерь именно неподалеку отъ Везувія, откуда собирались, нагромождая гору на гору, взять приступомъ небо {Сильвій Итлійскій. Punicor. II.}.

Слегка наклонивъ голову, Спартакъ внимательно слдилъ за кораблемъ, который плылъ къ гавани Помпеи, и, казалось, весь былъ погруженъ въ это созерцаніе.

Но тмъ временемъ, какъ взоръ его былъ прикованъ къ кораблю, умъ его блуждалъ далеко, далеко. Переходя отъ одного воспоминанія къ другому, онъ перенесся воображеніемъ въ родныя горы Фракіи, къ первымъ годамъ своего дтства, къ давно минувшему счастію, исчезнувшему, какъ сновидніе. При этихъ свтлыхъ воспоминаніяхъ лицо его приняло спокойное и ясное выраженіе, но вдругъ оно сдлалось мрачнымъ и суровымъ: онъ вспомнилъ сцены римскаго нашествія, кровавыя битвы, пораженія фракійцевъ, разрушеніе своего дома, истребленіе стадъ, рабство всей семьи…

Спартакъ встрепенулся, ему показалось, что на тропинк послышался какой-то шорохъ. Онъ сталъ прислушиваться, но кругомъ все было тихо и только порывы горнаго втра время отъ времени колыхали листья деревьевъ.

Спартакъ направился къ костру, намреваясь отдохнуть передъ завтрашнимъ днемъ, по, сдлавъ нсколько шаговъ, остановился и снова сталъ прислушиваться. Теперь не оставалось боле никакого сомннія.

— На гору поднимаются солдаты!.. прошепталъ онъ.

Подойдя къ краю площадки, онъ наклонился впередъ и прибавилъ!

— Уже! Не думалъ, что такъ скоро.

Не усплъ Спартакъ подойти къ сторожевому посту, какъ въ ночной тиши раздался чисто и звонко окрикъ часового:

— Кто идетъ?..

И затмъ еще боле громкій кривъ:

— Къ оружію!

Въ одно мгновеніе сторожевой постъ гладіаторовъ былъ на ногахъ. Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Спартакъ, держа въ рук обнаженный мечъ, и спокойнымъ голосомъ сказалъ:

— На насъ хотятъ напасть, по съ этой стороны не взойдетъ ни одинъ.

— Не вздойдетъ ни одинъ! какъ эхо отвчали гладіаторы.

Пославъ одного изъ гладіаторовъ съ приказаніемъ поднять на

поги весь отрядъ, Спартакъ вмст съ остальными сталъ ждать нападенія. Но каково было удивленіе всхъ, когда въ отвтъ на окрикъ часового раздались слова: твердость и побда! бывшіе лозунгомъ гладіаторовъ. Одинъ изъ десятниковъ съ восемью или десятью солдатами бросился впередъ узнать, въ чемъ дло, а въ это время вся кагорта гладіаторовъ успла уже встать, вооружиться и выстроиться въ боевой порядокъ, готовая отразить нападеніе, какъ-будто состояла изъ старыхъ легіонеровъ Марія и Суллы.

Десятникъ, высланный впередъ, осторожно подкрадывался къ приближающимся войскамъ, тмъ временемъ, какъ Спартакъ съ сторожевымъ отрядомъ внимательно прислушивались къ малйшему звуку, раздававшемуся внизу. Вдругъ десятникъ громкимъ голосомъ крикнулъ:

— Это Окноманъ! и тотчасъ-же десять голосовъ, сопровождавшихъ его гладіаторовъ, повторили:

— Это Окноманъ!

Вслдъ за тмъ раздался могучій голосъ самого германца:

— Да, да, это я, товарищи, и со мною девяносто-три человка изъ нашихъ.

Легко вообразить себ радость Спартака. Онъ бросился навстрчу Окноману и оба гладіатора стали обнимать другъ друга, точно невидались много лтъ.

— О, мой милый Окноманъ! воскликнулъ Спартакъ,— не думалъ я такъ скоро тебя увидть.

— Не думалъ и я, отвчалъ германецъ, лаская своими огромными руками русыя кудри Спартака и нжно цлуя его въ лобъ.

Когда прошли первыя минуты радости, Окноманъ разсказалъ Спартаку, какъ, посл двухчасовой упорной битвы съ нимъ, римскія кагорты раздлились на дв части и въ то время, какъ одна изъ нихъ продолжала сражаться съ фронта, другая двинулась въ обходъ, чтобы напасть на него съ тылу. Догадавшись о ихъ намреніи и разсудивъ, что теперь Спартакъ и его товарищи успли уже уйти далеко, онъ бросилъ устроенную имъ поперекъ улицы барикаду, приказалъ своимъ воинамъ разсяться во вс стороны и скрыться кто гд можетъ, условившись на другой день придти по одиночк, перемнивъ платье, подъ арку акведука, гд онъ общалъ ждать ихъ до ночи. Разсказалъ онъ также, какъ около тридцати его товарищей погибло въ ночной битв, неподалеку отъ школы, и какъ изъ ста-двадцати оставшихся только девяноста-тремъ удалось сойтись подъ акведукомъ, откуда они съ наступленіемъ ночи и двинулись въ походъ. Близь Помпеи они встртились съ однимъ изъ гонцовъ, посланныхъ Спартакомъ въ Капую, и отъ него узнали въ точности мсто, гд Спартакъ и его товарищи остановились лагеремъ.

Велико было ликованіе въ лагер гладіаторовъ по случаю прибытія этой шестой сотни. Въ костры бросили новыхъ дровъ и, вокругъ ярко пылавшихъ огней, гладіаторы угощали вновь прибывшихъ хлбомъ, сухарями, сыромъ, фруктами, орхами и прочими предметами своего скромнаго стола. Веселое жужжаніе шестисотъ голосовъ, распросы, восклицанія, объятія и неожиданныя встрчи друзей, все это придавало картин необыкновенно живой характеръ.

— А, и ты здсь!

— Какъ поживаешь?

— Откуда вы?

— Какъ пробрались сюда?

— Отличное мсто для защиты!..

— Да, мы спасены.

— А какъ кончилось дло въ Капу?

— Что наши?

— А что Тимандръ?

— Бдняжка!

— Убитъ?

— Да, раненъ въ грудь.

— А Помпедій?

— Онъ съ нами. Эй, Помпедій! Помпедій!

— А школа Лентула?

— Растаетъ какъ снгъ на солнц.

— Придутъ вс?

— Вс до одного!

Подобные вопросы носились и перекрещивались по всмъ направленіямъ.

Въ разговорахъ и въ весельи прошло много времени, такъ-что только къ полуночи въ лагер гладіаторовъ снова водворились тишина и спокойствіе.

Едва только взошло солнце, десять человкъ рабовъ и гладіаторовъ, снабженныхъ пастушескими и охотничьими рогами, по приказанію Спартака, принялись играть на своихъ инструментахъ, чтобы разбудить спящій лагерь.

Когда вс встали, тотчасъ-же отрядъ былъ выстроенъ въ боевой порядокъ и Спартакъ съ Окноманомъ сдлали ему смотръ, отдавая новыя распоряженія и одушевляя каждаго изъ своихъ воиновъ. Затмъ, были смнены сторожевые посты и отправлено два небольшихъ отряда одинъ за водою, другой за новыми дровами.

Вс-же прочіе гладіаторы, слдуя примру Спартака и Окномана, мотыгами, ломами и прочими земледльческими орудіями, находившимися у нихъ въ изобиліи, принялись вырывать изъ земли камни, чтобы бросать ихъ на непріятеля либо руками, либо изъ немногихъ пращей, которыя они могли приготовить. Цлыя огромныя груды такихъ камней были сложены по краямъ площадки. въ особенности-же со стороны Помпеи, откуда нападеніе было не только вроятно, но и неизбжно.

Такъ прошелъ весь день и вся слдующая ночь. Но на зар второго дня гладіаторы были пробуждены крикомъ часовыхъ, звавшихъ ихъ къ оружію.

На этотъ разъ приближались дйствительно дв римскія кагорты, т. е. около тысячи человкъ, подъ командою трибуна Тита Сервиліона.

На другой день, посл тревожной ночи, когда ему удалось по мшать возстанію десяти тысячъ гладіаторовъ школы Лентула Батіота, Сервиліонъ узналъ, что Спартакъ и Окноманъ съ двумя сотнями буптовщиковъ ушли по направленію къ Везувію, грабя вс встрчавшіяся имъ по дорог виллы, что было совершенно ложно, и призывая повсюду рабовъ къ возстанію.

Тотчасъ-же трибунъ пошелъ къ капуанскому сенату, засдавшему въ страх и трепет въ храм Юпитера Тифатинскаго и тамъ Сервиліонъ, разсчитывавшій отличиться въ дл подавленія возстанія, изложилъ предъ почтенными отцами до какой степени опасно давать Спартаку и Окноману возможность, хотя-бы въ теченіи нсколькихъ дней, оставаться въ пол, потому-что рабы отовсюду будутъ стекаться къ нему толпами. Въ заключеніе онъ сказалъ, что слдуетъ немедленно гнаться за бглецами, догнать ихъ, изрубить въ куски и вернуться съ воткнутыми на пики головами Спартака и Окномана, которыя будутъ потомъ выставлены на воротахъ школы Лентула Батіота для устрашенія десяти тысячъ ихъ товарищей.

Предложеніе это встртило горячее одобреніе со стороны капуанскихъ сенаторовъ, обрадовавшихся случаю свалить съ своихъ плечь это дло, такъ некстати нарушившее ихъ покойное и пріятное существованіе, уже причинившее имъ столько безпокойствъ. Тотчасъ-же былъ изданъ декретъ, которымъ назначалась сумма въ два таланта, за голову Спартака и Окномана, оба они и вс ихъ товарищи приговаривались къ распятію на крест, какъ бунтовщики и грабители, и подъ страхомъ самыхъ жестокихъ наказаній запрещалось всмъ, какъ свободнымъ, такъ и рабамъ, оказывать имъ какое-бы то ни было содйствіе.

Другимъ декретомъ капуанскій сенатъ отдавалъ въ распоряженіе трибуна Тита Сервиліона одну изъ кагортъ, стоявшихъ гарнизономъ въ Капу, предоставляя ему взять съ собой другую кагорту въ ближайшемъ город Атолл. Съ этими силами осъ долженъ былъ подавить возстаніе въ самомъ зародыш. Другая, изъ стоявшихъ въ Капу кагортъ, подъ командой сотника Попилія, была оставлена для защиты города и для наблюденія за школой Лентула.

Оба эти декрета были принесены для подписи къ префекту Мецію Либеону, который отъ страшнаго испуга и здороваго пинка Окномана лежалъ въ постели въ сильнйшей лихорадк. Что касается до него, то онъ былъ-бы радъ подписать по только два, по хоть десять тысячъ декретовъ, лишь-бы избавиться даже отъ самой отдаленной опасности провести снова ночь, подобную той, отъ которой до сихъ поръ страдали и его тло, и душа.

Такимъ образомъ, Титъ Сервиліонъ въ ту-же ночь двинулся къ Ателлу и, взявъ здсь вторую кагорту, съ тысячью двумя стами людей направился кратчайшимъ путемъ къ Везувію, гд, какъ онъ зналъ по свденіямъ, собраннымъ отъ окрестныхъ жителей, стояли лагеремъ гладіаторы.

Онъ заночевалъ у подножья горы и на другой день чуть свтъ, сказавъ краткую, но пламенную рчь, двинулся на приступъ и къ восходу солнца дошелъ до вершины, гд былъ расположенъ лагерь гладіаторовъ.

Какъ ни осторожно двигались римскія кагорты, однако на непріятельскихъ аванпостахъ ихъ замтили прежде, чмъ они успли подойти на разстояніе полета дротика.

Съ крикомъ ‘къ оружію!’ передовой пикетъ отступилъ за выстроенный поперегъ тропинки валъ, за которымъ стояли гладіаторы сторожевого поста съ каменьями въ рукахъ и на плащахъ, готовые встртить цлымъ градомъ ихъ приближающихся римскихъ легіонеровъ.

Пока гладіаторы, предупрежденные крикомъ своихъ часовыхъ, строились въ боевой порядокъ, трибунъ Сервиліонъ первымъ бросился впередъ съ боевымъ кривомъ, подхваченнымъ вскор тысячью двумя стами голосовъ и слившимся вскор въ оглушительное и грозное ‘барра’, съ которымъ искони побдоносные римскіе легіоны ходили въ атаку на враговъ.

Лишь только Сервиліонъ и его кагорта показались передъ непріятельскимъ валомъ, пятьдесятъ гладіаторовъ стоявшихъ за нимъ, пустили въ нихъ цлую тучу камней.

— Впередъ! впередъ ради Юпитера Статора! Смлй! Это ничего! ободрялъ своихъ воиновъ Сервиліонъ, идя впередъ. Сію минуту мы будемъ въ лагер этой сволочи и искрошимъ ихъ въ куски!

Не смотря на градъ камней, летвшихъ на нихъ сверху и становившихся все чаще и вредне по мр приближенія къ непріятелю, римляне шли впередъ до самаго вала, гд могли, наконецъ, употребить въ дло свое оружіе и пустить въ гладіаторовъ нсколько дротиковъ.

Шумъ и крики усиливались, битва стала длаться кровавой.

Спартакъ тмъ временемъ стоялъ на вершин скалы и наблюдалъ за сраженіемъ. Быстрымъ взглядомъ окинувъ позиціи обихъ сторонъ, онъ съ проницательностью, достойной опытнаго полководца, понялъ, какую грубую, непростительную ошибку сдлалъ его противникъ, поведя свой отрядъ на приступъ, по узкой дорожк, гд могло помститься не боле десяти человкъ въ рядъ, тогда-какъ вся остальная масса должна была оставаться въ бездйствіи подъ мткими ударами враговъ.

Въ ту-же минуту онъ воспользовался ошибкой неопытнаго противника, выстроивъ своихъ солдатъ вдоль всего края площадки, выходившаго на эту сторону и приказавъ имъ безъ отдыха и изъ всхъ силъ бросать каменьями въ нападающихъ.

— Черезъ четверть часа, сказалъ Спартакъ, обращаясь къ окружающимъ,— римляне обратятся въ бгство и мы изрубимъ ихъ въ куски.

Предсказаніе его сбылось вполн.

Трибунъ Сервиліонъ и съ нимъ нсколько смльчаковъ дошли до самаго вала и копьями и мечами старались проложить себ дорогу въ непріятельскій лагерь. Но гладіаторы, одушевленные личнымъ присутствіемъ Спартака, стояли твердо, тмъ временемъ, какъ товарищи ихъ поражали перекрестнымъ градомъ камней оба фланга длинной римской колонны.

Вскор послдняя начала колебаться, приходить въ безпорядокъ, подаваться назадъ. Сервиліонъ напрасно охрипшимъ отъ крика голосомъ требовалъ отъ своихъ легіонеровъ невозможнаго — стоять неподвижно и, сложа руки, подъ ударами враговъ — смятеніе рядовъ, наиболе подверженныхъ дйствію непріятельскихъ снарядовъ, становилось все сильне и сильне. Задніе ряды смшались, примръ робкихъ увлекъ и боле смлыхъ и вскор поспшное отступленіе перешло въ самое безпорядочное бгство.

Тогда гладіаторы, выскочивъ изъ-за вала, пиками и мечами стали гнать передъ собой римлянъ. Эта узкая колонна бгущихъ римлянъ, за которыми бросились изъ-за вала гладіаторы, походила на исполинскую змю, извивавшуюся вдоль горы.

Всего замчательне въ этой краткой стычк, превратившейся такъ неожиданно для римлянъ въ полное пораженіе, было то, что на протяженіи слишкомъ двухъ миль одни бжали, другіе преслдовали, не будучу въ состояніи ни т, ни другіе, пустить въ дло оружіе. Римляне, если-бъ и захотли, не могли уже остановиться, потому-что задніе тснили переднихъ, передніе слдующихъ, по той-же причин не могли остановиться и гладіаторы. Крутизна ската и узкость дороги, сжатой съ обихъ сторонъ почти отвсными скалами, сообщали этому живому потоку роковое движеніе, подобное движенію лавины, которая можетъ остановиться лишь сама собой у подножія.

Дйствительно, только добжавъ до того мста, гд узкая горная тропинка перескала большую дорогу и гд скатъ становился отложе, бглецы могли разсыпаться по окрестнымъ садамъ и вилламъ, и только тутъ началась кровопролитная рзня.

Остановившись у одного прелестнаго домика, Сервиліонъ осипшимъ голосомъ звалъ къ себ своихъ воиновъ, храбро отбиваясь отъ нападающихъ на него гладіаторовъ. Но мало кто услышалъ его голосъ, еще меньше собралось вокругъ него, чтобы остановить напоръ непріятелей. Въ другомъ мст сотникъ Кай Солоній собралъ около пятидесяти воиновъ и грудью старался преградить дорогу гладіаторамъ. То тамъ, то сямъ какой-нибудь десятникъ или опціонъ {Офицеръ ниже сотника.}, побждавшіе кимвровъ и тевтоновъ съ Маріемъ, грековъ и понтійцевъ съ Суллою, съ нечеловческими усиліями собирали кучки храбрецовъ и пытались измнить исходъ битвы. Вс эти усилія были геройскія, но совершенно безплодныя потому, что главная масса легіонеровъ, охваченная паническимъ страхомъ, въ полномъ безпорядк бжала внизъ, слушая лишь голоса самосохраненія.

Спартакъ съ отрядомъ гладіаторовъ кинулся на Сервиліона и на сотню храбрыхъ воиновъ, собравшихся вокругъ своего вождя. Жестока и кровопролитна была стычка. Но когда палъ Сервиліонъ, проколотый насквозь мечомъ Спартака, римляне бжали, тснимые напоромъ все прибывающихъ и прибывающихъ гладіаторовъ. Тмъ временемъ Окноманъ отскъ однимъ ударомъ голову храбраго центуріона Солонія и гналъ передъ собой кучку легіонеровъ, которыми тотъ предводительствовалъ. Съ этой минуты сраженіе прекратилось и началось настоящее побоище.

Пораженіе двухъ римскихъ кагортъ было полное. Четыреста съ лишкомъ солдатъ лежали убитыми. Триста человкъ были взяты въ плнъ и, по приказанію Спартака, обезоружены и затмъ отпущены на свободу. Побдители потеряли не боле тридцати человкъ убитыми и насчитывали до пятидесяти раненыхъ.

Не много спустя посл полудня, гладіаторы, нагруженные богатой добычей, одвшіе вс до одного шлемы и латы, снятые съ враговъ и вооружившись ихъ мечами, копьями и дротиками {Плутархъ, Жизнь Красса, Апіанъ Александрійскій. ‘Гражд. война’, I, 16, Луцій Флоръ, III, 20.}, вернулись въ свой лагерь на Везувіи, унося съ собой огромное количество оружія, чтобы снабдить имъ будущихъ товарищей, которые не должны были замедлить явиться въ большомъ количеств подъ ихъ знамена.

ГЛАВА XII.
Отрядъ превращается въ армію.

Извстіе о пораженіи двухъ кагортъ, двинувшихся въ погоню за бжавшими изъ Капуи гладіаторами, съ быстротою молніи распространилось по всмъ окрестнымъ городамъ, возбуждая повсюду ужасъ и тревогу.

Неаполь, Нола, Геркуланъ, Кумы, Баіа приготовились къ защит, вооружили всхъ своихъ гражданъ и охраняли день и ночь городскія стны и ворота. Помпея, стны которой были срыты по приказанію Суллы, за приверженность города Марію, не могла сопротивляться гладіаторамъ. Инсургенты свободно входили въ городъ за припасами и, къ великому удивленію гражданъ, вели себя не какъ враги или дикари, а какъ дисциплинированные римскія войска.

Тмъ временемъ префекты перечисленныхъ городовъ безпрестанно посылали гонцовъ къ Мецію Либеопу, правителю провинціи, умоляя его принять мры противъ увеличивающейся съ каждымъ днемъ опасности. Несчастный Либеонъ, совершенно растерявшійся, посылалъ, съ своей стороны, гонца за гонцемъ къ римскому сенату, требуя немедленныхъ и сильныхъ подкрпленій.

Въ Рим, разумется, не придавали серьезнаго значенія возстанію гладіаторовъ. Только Катилина и Юлій Цезарь были въ состояніи понять важность этого возмущенія, они одни знали возникновеніе заговора, подготовившаго возстаніе, и замчательное дарованіе вождя возставшихъ. Кром этихъ двухъ человкъ никто не обратилъ вниманія на пораженіе кагортъ Тита Сервиліона. Къ тому-же, солдаты, спасшіеся отъ этого побоища и описывавшіе его во всхъ подробностяхъ, объясняли причины пораженія одною только невжественной самонадянностью трибуна, предводительствовавшаго ими.

Кром того, римскій сенатъ былъ занятъ въ это время войнами, несравненно боле важными. На Запад, Серторій поднялъ противъ Рима почти всю Испанію, побдоносно отражая нападенія самого Помпея и старика Метолла. На Восток, Матридатъ снова ополчился противъ римлянъ и нанесъ уже нсколько пораженій Марку Аврелію Котт, бывшему въ этомъ году консуломъ вмст съ Луціемъ Лукулломъ.

Однако-же Лукуллъ, находившійся въ это вромя въ Рим для сбора легіоновъ противъ Митридата, ршился отправить въ Кампанъю противъ гладіаторовъ шесть кагортъ, т. е. около трехъ тысячъ человкъ, подъ начальствомъ трибуна Клавдія Глабра, извстнаго своей храбростью и опытностью.

Покуда Клавдій Глабръ снаряжалъ свои кагорты, армія гладіаторовъ быстро увеличивалась. Въ первые-же двадцать дней посл побды, численность ея возрасла до тысячи-двухъ-сотъ человкъ, отлично вооруженныхъ, готовыхъ отдать послднюю каплю крови за дло свободы.

Спартакъ, хорошо знакомый съ тактикой и грековъ, и фракійцевъ, и понтійцевъ, отдавалъ, однако-же, ршительное предпочтеніе римскому военному устройству. Изучивъ его еще въ то время, когда служилъ солдатомъ въ римскихъ легіонахъ, онъ пришелъ къ убжденію, что римляне, постоянно одерживали побды надъ народами несомннно храбрыми и искуссно владющими оружіемъ, благодаря дисциплин, превосходству военнаго устройства и тактик. Вотъ почему онъ, какъ мы видли выше, вводилъ въ отряды возставшихъ гладіаторовъ вс римскіе военные порядки, копируя ихъ даже въ мелочахъ.

Какъ только побда надъ Титомъ Сервиліономъ дала ему возможность войти въ Помпею, онъ тотчасъ-же заказалъ для перваго легіона гладіаторовъ значекъ (signum). На древк этого значка, на самомъ верху, было, вмсто обычнаго римскаго орла красная фригійская шапка,— символъ освобожденія,— а подъ нею маленькая бронзовая фигурка кошки — животнаго, посвященнаго, по своему независимому характеру, богин свободы. Кром того, Спартакъ, подражая римлянамъ, далъ каждой сотн особый значокъ. Древко этого значка оканчивалось двумя руками, пожимающими одна другую, подъ ними была маленькая фригійская шапка съ номеромъ кагорты и легіона.

Спартакъ не сомнвался, что со всхъ сторонъ къ нему пойдутъ толпы рабовъ и гладіаторовъ и что вскор подъ его знаменами соберется цлая армія.

Владя Везувіемъ и окрестными равнинами, онъ каждый день по нскольку часовъ обучалъ свои войска военному римскому строю. Онъ училъ ихъ сдваивать ряды, смыкаться, разсыпаться, строиться въ боевыя колонны и т. д. Воспользовавшись трубами и рожками, взятыми у легіонеровъ Сервиліона, Спартакъ составилъ маленькій отрядъ музыкантовъ, игравшихъ зорю, сборъ и аттаку. Такимъ образомъ, время, предоставленное ему врагами, не пропало для Спартака даромъ, и онъ усплъ подготовить свое маленькое войско къ предстоящей борьб.

Клавдій Глабръ не замедлилъ выступить въ походъ, какъ только кагорты его были собраны.

Благодаря строжайшей дисциплин, заведенной Спартакомъ въ своихъ войскахъ, ему удалось пріобрсти симпатіи и довріе всхъ окрестныхъ пастуховъ и дровосковъ {Плутархъ. Жизнь Марка Краса. Аніапт. Александрійскій. Гражд. война, 1, 16.} и такимъ образомъ Спартакъ за день до приближенія Клавдія зналъ, что римляне идутъ на него и имлъ точныя свденія о числ враговъ. Онъ понялъ, что съ 1,200 воиновъ ему невозможно будетъ въ открытомъ пол сражаться противъ трехъ слишкомъ тысячъ римскихъ опытныхъ легіонеровъ и потому ршился отступить въ свой лагерь на Везувій и тамъ ждать нападенія. Казалось, Клавдій дйствительно собирается аттаковать Спартака. Около полудня, сотня легко вооруженныхъ пхотинцевъ, разсыпавшись цпью (latitudine triplicata) {Солдаты въ римскомъ строю стояли обыкновенно на разстояніи трехъ локтей другъ отъ друга, по команд ‘latitudine duplica’, разстояніе удвоивалось и строй становился розомкнутымъ, когда-же оно утраивалось, то строй соотвтствовалъ нашему разсыпному строю.}, стала подниматься по обимъ сторонамъ тропинки, вьющейся на гору. Приблизившись къ лагерю гладіаторовъ, римляне пустили въ лагерь цлую тучу стрлъ, но не сдлали большого вреда, такъ-какъ разстояніе было слишкомъ велико. Однако, нсколько человкъ было ранено и въ тотъ числ Борториксъ.

Спартакъ уже собирался броситься на римскихъ стрлковъ, по они быстро отступили, отказываясь, повидимому, отъ нападенія на лагерь.

Спартакъ понялъ, что пораженіе Сервиліона послужило хорошимъ урокомъ римлянамъ, что они не нападутъ, какъ прежде, открытою силою на лагерь гладіаторовъ, и что Клавдій, по всей вроятности, приметъ какія-нибудь мры, чтобы заставить возставшихъ спуститься внизъ и сражаться при невыгодныхъ для нихъ условіяхъ. Дйствительно, стрлки были посланы Клавдіемъ на Везувій только для того, чтобы узнать, не покинули-ли гладіаторы своего лагеря. Убдившись, что нтъ, Клавдій весело потеръ себ руки. Во время гражданской войны онъ исколесилъ вдоль и поперегъ Кампанью, превосходно зналъ вс окрестности Везувія и теперь сразу понялъ, что можетъ побить врага его-же собственнымъ оружіемъ.

— Мышь въ западн! Черезъ пять дней они сдадутся вс! сказалъ онъ.

Центуріоны и опціоны, окружавшіе трибуна, съ удивленіемъ переглянулись, не понимая, что значатъ слова ихъ начальника. Однако, весьма скоро, они догадались въ чемъ дло. Оставивъ у подошвы горы дв кагорты подъ начальствомъ центуріона Марка Валерія Мессалы, трибунъ двинулся съ четырьмя остальными вверхъ, къ лагерю гладіаторовъ. Поднявшись до мста, гд, среди крутыхъ обрывовъ, пролегала единственная извилистая и узкая тропинка, по которой можно было пройти, Клавдій остановился и, выбравъ удобное мсто на отлогомъ сват горы, приказалъ разбить лагерь. Затмъ, онъ тотчасъ-же отправилъ къ Валерію Мессал гонца съ приказаніемъ приступить къ выполненію условленнаго между ними движенія.

Этотъ Валерій Мессала, впослдствіи сдлавшійся консуломъ, въ описываемую нами эпоху былъ еще молодымъ человкомъ, лтъ тридцати трехъ. Смлый, честолюбивый, сгоравшій нетерпніемъ отличиться, онъ началъ свою карьеру во времена гражданской войны, сражаясь въ войскахъ Суллы, затмъ, отправился, вмст съ консуломъ Аппіемъ Клавдіемъ въ Македонію для усмиренія нсколькихъ возставшихъ племенъ, въ особенности франійцевъ, которые не могли вынести римскаго ига и снова поднялись противъ своихъ побдителей. Въ Римъ онъ вернулся уже центуріономъ, увнчаннымъ гражданской короной, и снова собрался отправиться въ походъ, на этотъ разъ подъ начальствомъ Лукулла. Но такъ-какъ войска послдняго могли выступить не раньше конца весны, то Мессала выпросилъ у него позволеніе сопровождать Клавдія Глабра въ его ‘военной прогулк’ противъ гладіаторовъ. Какъ римлянинъ и патрицій, Мессала принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые при одной мысли о войн съ гладіаторами презрительно улыбались, пожимая плечами.

Впрочемъ, не одна только жажда славы заставила Мессалу принять участіе въ этомъ поход. Онъ былъ родственникомъ Валері Мессал, вдовы Суллы, зналъ о любви ея къ Спартаку, и до такой степени былъ возмущенъ связью римской матроны съ гладіаторомъ, что отказался видть Валерію. Ненависть Мессалы къ презрнному гладіатору, запятнавшему ихъ имя, была безпредльна.

Получивъ приказаніе Клавдія Глабра, Мессала повелъ свои дв кагорты въ обходъ горы и черезъ нсколько часовъ достигъ противоположнаго ската ея, спускавшагося къ Нолл и Ноцер. По отвратительной дорог онъ поднялся на гору до того мста, гд обрывы и утесы преграждали всякій путь, и здсь приказалъ разбить лагерь. Такимъ образомъ, къ вечеру, Клавдій Глабръ и Валерій Мессала, окопавшись рвами, валомъ и частоколомъ, заняли единственные пути отступленія гладіаторовъ. Казалось, что мышь дйствительно попала въ ловушку.

Какъ человкъ предусмотрительный, Клавдій Глабръ послалъ Мессалу только съ тысячью человкъ сторожить тропинку, спускавшуюся къ Нолл, такъ-какъ съ той стороны крутизна горы служила достаточной преградой для гладіаторовъ. Самъ-же Клавдій съ главными силами загородилъ непріятелю дорогу со стороны Помпеи, гд спускъ былъ гораздо легче и потому трибунъ вполн былъ увренъ, что Спартакъ попробуетъ прорваться именно съ этой стороны.

На разсвт слдующаго дня Спартакъ, обходя по обыкновенію сторожевые посты, замтилъ непріятельскій лагерь, расположенный у обрывовъ на тропинк, спускавшейся въ Ноллу. Онъ не могъ видть войскъ Клавдія, расположенныхъ на противоположной сторон горы и скрытыхъ отъ него лсомъ, но тмъ не мене сталъ прозрвать истину. Чтобы удостовриться въ справедливости своей догадки, онъ съ двумя сотнями сталъ спускаться по тропинк, ведущей въ Помпею. Не успли гладіаторы пройти и двухъ миль, какъ авангардъ ихъ наткнулся на передовые посты римлянъ, съ которыми обмнялся нсколькими дротиками. Спартакъ, тотчасъ-же остановивъ свои войска, присоединился самъ къ авангарду и скоро большой римскій лагерь предсталъ во всемъ своемъ грозномъ величіи передъ глазами изумленнаго гладіатора.

Неподвиженъ и блденъ стоялъ Спартакъ, не спуская глазъ съ вала, преграждавшаго ему дорогу. Этотъ валъ производилъ на него такое-же впечатлніе, какое произвело-бы на заживо погребеннаго прикосновеніе къ крышк собственнаго гроба.

При первомъ приближеніи гладіаторовъ, на римскихъ аванпостахъ затрубили тревогу и сторожевая сотня тотчасъ-же двинулась впередъ, осыпая стрлами отрядъ Спартака. Но несчастный фракіецъ, поглощенный горемъ при мысли о томъ, что онъ запертъ со всхъ сторонъ и долженъ неминуемо погибнуть, не двигался съ мста и не замчалъ дротиковъ и стрлъ, свиствшихъ вокругъ него.

Десятникъ, предводительствовавшій авангардомъ, заставилъ его очнуться.

— Спартакъ! что-же прикажешь? Идти впередъ и сражаться или отступать?

— Отступать Алцестъ, отступать, печально отвчалъ фракіецъ.

Авангардъ гладіатора быстро сталъ подниматься на гору. Задумчиво и медленно шелъ за нимъ Спартакъ, опустивъ голову на грудь.

Римляне нсколько времени преслдовали гладіаторовъ, осыпая ихъ стрлами, по вскор, согласно данному имъ приказанію, вернулись обратно.

Достигнувъ площадки, Спартакъ призвалъ къ себ Окномана и Борторикса. Раненый Борториксъ все-таки продолжалъ исполнять свои обязанности, полный вры и усердія. Отведя ихъ въ сторону, Спартакъ указалъ имъ на римскій лагерь, расположенный по дорог въ Ноллу, затмъ разсказалъ, что видлъ другой лагерь, по дорог въ Помпею и спрашивалъ совта, какъ выбраться изъ этого ужаснаго положенія.

Окноманъ, вдохновляемый лишь необузданной храбростью, дикой стремительностью и презрніемъ къ смерти, составлявшими отличительную особенность его характера, вскричалъ:

— Клянусь фуріями ада, намъ ничего не остается, какъ только броситься съ яростью дикихъ зврей на тотъ или другой изъ лагерей, тысяча нашихъ погибнетъ, по дв сотни пробьются на волю!..

— Если-бъ только это было возможно! сказалъ Спартакъ.

— Что-же въ этомъ невозможнаго? запальчиво спросилъ германецъ.

— На минуту и я мечталъ-было о томъ-же… но разсудилъ-ли ты, что вражескіе станы расположены какъ разъ тамъ, гд крутыя стремнины немного раздвигаются? Понялъ-ли ты, что какъ съ той, такъ и съ другой стороны, мы можемъ сражаться не больше какъ по десяти человкъ въ рядъ. Что намъ въ томъ, что насъ тысяча-двсти, если въ дл могутъ принять участіе только двадцать?..

Доводы Спартака были до такой степени очевидны и предсказанія до такой степени несомннны, что даже Окноманъ опустилъ голову и испустилъ глубокій вздохъ. Борториксъ тоже хранилъ угрюмое молчаніе.

— Припасовъ у насъ всего на пять-шесть дней, продолжалъ Спартакъ.— Ну, а потомъ?…

Вопросъ, которымъ такъ зловще закончилъ свои слова вождь гладіаторовъ, предсталъ предъ глазами его товарищей во всемъ своемъ ужасающемъ вид. Ни малйшей возможности уклониться отъ грознаго, неумолимаго и неотвратимаго отвта на него… Семь, восемь, десять дней еще можно будетъ продержаться, а потомъ?..

Потомъ одинъ исходъ: сдаться или умереть.

Продолжительно и мучительно было молчаніе этихъ людей. Невыносимой пыткой было для нихъ сознаніе, что въ одно мгновеніе ока разрушены надежды и труды пяти лтъ, погибла единственная цль, единственная радость ихъ жизни!.. Видть такой жалкій конецъ предпріятія въ ту самую минуту, когда, казалось, они были такъ близко къ побд!.. Что значила смерть рядомъ съ такимъ ужаснымъ несчастіемъ?

Спартакъ первый нарушилъ это мрачное молчаніе.

— Пойдемъ, сказалъ онъ,— осмотримъ площадку хорошенько, можетъ быть, есть еще какое-нибудь средство спастись и выйдти изъ этого гроба, хоть-бы съ потерей девяти десятыхъ.

Въ сопровожденіи своихъ товарищей Спартакъ, безмолвный и задумчивый, сталъ обходить лагерь, останавливаясь отъ времени до времени и посматривая внизъ.

Подойдя къ тому мсту, гд въ вид гигантской стны поднимались отвсные утесы, отдлявшіе площадку отъ верхушки горы, Спартакъ поднялъ глаза вверхъ и пробормоталъ:

— Блки и т не взобрались-бы на эту крутизну!..

Затмъ, посл минутнаго размышленія, онъ прибавилъ:

~ А если-бъ мы взобрались, то только ухудшили-бы свое положеніе…

Наконецъ гладіаторы подошли къ глубокимъ стремнинамъ, выходившимъ къ Сорренто. Вс трое наклонились впередъ, желая измрить глазомъ глубину ихъ, но тотчасъ-же отступили въ ужас, почувствовавъ головокруженіе при вид этой бездонной пропасти.

— Только камни могутъ скатиться до дна, сказалъ Спартакъ.

Недалеко отъ вождей нсколько молодыхъ галловъ, лежа на земл, плели большіе щиты изъ ивовыхъ прутьевъ, обивая ихъ затмъ кусками подошвенной кожи {Луцій Флоръ, De Rer Rom., Ш, 20.}. Взглядъ Спартака, задумчиво блуждавшій по сторонамъ, нечаянно упалъ на этихъ гладіаторовъ и на ихъ грубую первобытную работу.

Въ первую минуту Спартакъ смотрлъ на нихъ совершенно машинально, повидимому, ничего не замчая. Но одинъ изъ галловъ, замтивъ его взглядъ, улыбаясь, сказалъ:

— Металлическихъ щитовъ у насъ въ лагер но больше семисотъ, а для того, чтобы снабдить щитами прочихъ пять-сотъ нашихъ товарищей, мы ршили сплести имъ такіе, какъ эти, и будемъ плести, пока у насъ хватитъ кожи.

— Гезу и Тетуанъ наградятъ васъ за то въ будущей жизни! {Гезу и Тетуанъ — верховные боги галловъ, которые такъ глубоко врили въ будущую жизнь, гд людей честныхъ и доблестныхъ ждутъ всевозможныя блага, что у нихъ давали большія суммы денегъ съ тмъ, чтобы они были возвращены въ будущей жизни,— Chiniac. Врованіе галловъ, 66.} воскликнулъ Спартакъ, тронутый братской заботливостью о своихъ товарищахъ бдныхъ рабовъ.

Посл минутной паузы, во время которой Спартакъ съ любовію смотрлъ на этихъ юношей, онъ спросилъ:

— А много-ли у васъ еще кожи?

— О, нтъ, на какую-нибудь дюжину щитовъ побольше.

— Мы добыли эти шкуры, когда въ послдній разъ были въ Помпе.

— Какъ жаль, что кожи не достанешь сколько угодно, какъ лозы въ рощ! шутя замтилъ одинъ изъ гладіаторовъ.

Взоръ Спартака снова устремился на эти толстые, крпкіе и гибкіе прутья, лежавшіе маленькими пучками.

Послднія слова гладіатора поразили Спартака. Внезапная мысль озарила его благородную голову. Онъ нагнулся въ земл и, схвативъ пучекъ прутьевъ, радостно вскричалъ:

— О, клянусь Юпитеромъ-освободителемъ, мы спасены!

Окноманъ и Борториксъ съ удивленіемъ обернулись къ Спартаку.

— Что ты говоришь?

— Въ чемъ-же наше спасеніе?

Спартакъ, внимательно разсматривавшій прутья, обратился къ товарищамъ и сказалъ:

— Вы видите, друзья, эти прутья? Изъ нихъ мы совьемъ безконечную лстницу, привяжемъ ее однимъ концомъ къ верхушк вотъ этого утеса и спустимся одинъ за однимъ до самаго дна ущелья, откуда выйдемъ въ тылъ римлянамъ и изрубимъ ихъ въ куски.

Печальная улыбка появилась на устахъ спутниковъ Спартака. Окноманъ, покачавъ головою, сказалъ:

— Спартакъ, ты бредишь!

— Лстница въ восемьсотъ или девятьсотъ локтей длины! съ недовріемъ воскликнулъ Борториксъ.

— Для того, кто чего-нибудь страстно пожелаетъ, отвчалъ Спартакъ, съ твердостью глубокаго убжденія,— нтъ ничего невозможнаго. Насъ тысяча-двсти человкъ и часа въ три мы сплетемъ эту лстницу!

Горячими убдительными словами онъ влилъ въ душу товарищей вру, одушевлявшую его самого. Тотчасъ-же онъ приказалъ четыремъ сотнямъ гладіаторовъ отправиться съ топорами въ сосдній лсъ и нарубить какъ можно больше ивовыхъ прутьевъ.

Тмъ временемъ, по его приказанію другіе гладіаторы расположились въ четыре ряда вдоль всей поляны, имя при себ веревки и ремни для связыванія отдльныхъ частей гигантской лстницы.

Черезъ часъ гладіаторы, отправленные въ лсъ, начали возвращаться небольшими партіями, неся съ собою огромныя вязанки прутьевъ. Спартакъ, показывая первый примръ, какъ слдуетъ плести прутья, приказалъ всмъ взяться за эту работу. Одни сплетали звенья лстницы, другіе связывали ихъ другъ съ другомъ, третьи свертывали гигантскую лстницу въ одинъ толстый валъ по мр того, какъ она изготовлялась.

Работа продолжалась съ усердіемъ, равнымъ опасности угрожавшей гладіаторскому войску. На обширной полян, гд работала въ одно время тысяча-двсти человкъ, царствовала глубокая тишина, прерываемая лишь время отъ времени тихими вопросами о томъ, какъ лучше исполнить ту или другую часть общаго труда.

За два часа до заката солнца лстница длиною почти въ девять-сотъ футовъ была ужо окончена {Плутархъ. Апіанъ Александрійскій и т. д.}. Тогда Спартакъ приказалъ четыремъ гладіаторамъ развить ее, чтобы лично удостовриться въ ея прочности. По мр того, какъ онъ ощупывалъ и осматривалъ каждое звено, четыре другихъ гладіатора свертывали лстницу съ противоположнаго конца.

Когда наступили сумерки Спартакъ приказалъ тихонько сняться съ лагеря, причемъ каждый десятокъ долженъ былъ связать вмст свое оружіе, такъ-какъ при спуск, къ которому они готовились, не было никакой возможности обременять себя оружіемъ. Для спуска оружія должна была служить особая веревка, свитая изъ имвшихся въ лагер кусковъ матеріи всевозможныхъ цвтовъ и качествъ. Спустившись на дно пропасти, каждый десятокъ долженъ былъ тотчасъ-же получить по этой веревк свое оружіе.

Къ одному изъ концовъ лстницы были привязаны два большихъ камня и ее начали тихонько спускать внизъ по обрыву,составлявшему стну этого бездоннаго колодца.

Привязывая къ концу лстницы эти тяжелые камни, Спартакъ имлъ въ виду достиженіе двухъ одинаково полезныхъ для него результатовъ. Такъ-какъ всъ камня былъ несравненно больше вса какого-угодно атлета, то въ случа благополучнаго спуска камней до дна обрыва, можно было не сомнваться, что по лстниц могутъ спуститься безопасно и люди. Во-вторыхъ, своей тяжестью камни эти должны были удерживать неподвижно лстницу, вслдствіе своей гибкости она могла сильно качаться, что значительно увеличивало-бы опасность спуска.

Когда все было готово и темнота начала слегка окутывать гору, Окноманъ первый собрался спускаться внизъ. Охвативъ руками верхушку скалы, къ которой была прочно прикрплена лстница, колоссальный германецъ повисъ ногами надъ бездною. Онъ былъ немного блденъ, потому что такое необычное путешествіе въ бездонную пропасть, покрытую острыми обломками утесовъ, противъ которыхъ ничего не могли сдлать ни желзная сила рукъ, ни необузданная храбрость,— представляло собою опасность, совершенно для него новую и незнакомую.

— Клянусь Одиномъ, бормоталъ онъ полушутя,— даже Геллія, самая легкая изъ валькирій, не особенно охотно заступила-бы теперь мое мсто.

Съ этими словами огромная фигура германца стала тихо погружаться въ бездну, пока, наконецъ, совершенно не исчезла за уступомъ скалы. Спартакъ, нагнувшись впередъ, не спускалъ глазъ съ своего друга, съ трепетомъ слдя за всякимъ колебаніемъ, за всякимъ вздрагиваніемъ лстницы. Лицо его было блдно, казалось, вся душа его сосредоточилась въ зрніи.

Гладіаторы, столпившись у края площадки, не спускали глазъ съ пропасти и скалы, къ которой была прикрплена лстница. Вс хранили глубокое молчаніе и среди ночной тишины слышалось только порывистое дыханіе тысячи-двухъ-сотъ человкъ, вся жизнь и судьба которыхъ зависли въ эту минуту отъ слабой ивовой плетенки.

Медленное, періодическое, правильное колебаніе лстницы показывало гладіаторамъ число ступенекъ, пройденныхъ Окноманомъ.

Колебательное движеніе лстницы продолжалось около трехъ минутъ, показавшихся бднымъ гладіаторамъ тремя олимпіадами, тремя вками. Наконецъ, движеніе прекратилось.

Тогда, точно по команд, вс повернули уши по направленію къ пропасти и на всхъ лицахъ выразилось напряженное ожиданіе.

Прошло нсколько секундъ. На всей площадк не слышно было ни малйшаго звука, ни малйшаго шороха. Наконецъ, раздался окрикъ сперва тихій и невнятный, потомъ все боле и боле громкій и ясный, какъ-будто нсколько человкъ, находившіеся на разныхъ разстояніяхъ, перекликались другъ съ другомъ:

С-л-у-ш а-й!.. С-л-у-ш-а-й!..

Глубокій вздохъ облегченія сразу вырвался изъ тысячи грудей, это былъ условленный сигналъ, которымъ Окноманъ увдомлялъ, что онъ благополучно спустился на дно обрыва.

Тогда съ лихорадочной поспшностью, соблюдая глубочайшую тишину, гладіаторы одинъ за другимъ начали спускаться по этому необыкновенному пути, который, теперь уже несомннно, долженъ былъ вывести ихъ всхъ отъ смерти къ жизни, отъ полнаго пораженія къ блистательной побд.

Около тридцати-шести часовъ продолжался этотъ безпримрный спускъ и только на зар втораго дня вс гладіаторы находились на дн обрыва. На площадк оставался одинъ Борториксъ, который спустилъ на веревк весь запасъ топоровъ, косъ, трезубцевъ и прочаго оружія, заготовленнаго Спартакомъ для будущихъ своихъ воиновъ. Когда все было окончено спустился и Борториксъ {Разсказъ о необыкновенномъ спуск гладіаторовъ при помощи лстницы, сплетенныхъ изъ ивовыхъ прутьевъ, находится во всхъ вышеприведенныхъ произведеніяхъ Плутарха, Луція Флора и Аппіана Александрійскаго.}.

Нечего разсказывать о тхъ знакахъ признательности и удивленія, которыми осыпали гладіаторы Спартака, такъ чудесно спасшаго ихъ всхъ отъ неминуемой тибели.

Но Спартакъ упросилъ ихъ не шумть и приказалъ каждой сотн спрятаться между сосдними утесами и ждать наступленія ночи.

Длиннымъ, безконечнымъ показался нетерпливымъ гладіаторамъ этотъ день, но, наконецъ, солнце начало склоняться къ закату и небо стало окрашиваться тмъ пурпурнымъ цвтомъ, который предшествуетъ темнот. Тогда об кагорты гладіаторовъ вышли изъ своихъ засадъ и двинулись съ величайшей осторожностью и тишиною по двумъ разнымъ направленіямъ. Одна, подъ начальствомъ Окномана, пошла къ морю, другая, предводительствуемая лично Спартакомъ,— по направленію къ Нолл.

Такъ какъ оба отряда должны были пройти почти одинаковое разстояніе, то они одновременно очутились въ тылу римскихъ лагерей за часъ до полуночи.

Подойдя къ лагерю Валерія Мессалы, Спартакъ остановилъ свою кагорту и одинъ пошелъ къ римскому валу.

— Кто идетъ? крикнулъ часовой, которому послышался какой-то шорохъ въ примыкавшемъ къ лагерю виноградник.

Спартакъ остановился и ничего не отвчалъ.

Наступила продолжительная пауза, во время которой римскій часовой сосредоточилъ вс свои чувства въ слух. Но вокругъ все безмолвствовало.

Вскор Спартакъ услышалъ шаги патруля. Патруль спшилъ узнать въ чемъ дло.

Ночь была такъ тиха, что фракіецъ слышалъ разговоръ, хотя онъ и велся шепотомъ.

— Что случилось? спрашивалъ голосъ, принадлежавшій, безъ сомннія, десятнику, командовавшему патрулемъ.

— Мн послышался какой-то шумъ въ этомъ виноградник.

— Посл окрика ‘кто идетъ’ слышалъ что-нибудь?

— Нтъ ничего, какъ ни прислушивался.

— Вроятно, лисица пробиралась за курицами.

— Я тоже думаю, что шумъ произошелъ отъ какого-нибудь звря.

— Ужь, конечно, не отъ гладіаторовъ. Они тамъ на верху и не уйдутъ отъ насъ.

— Не уйдутъ! Я слышалъ какъ нашъ центуріонъ говорилъ, что мышь попала въ мышеловку.

— О, будь въ томъ увренъ. Клавдій Глабръ старый котъ и такому мышонку, какъ Спартакъ, не избжать его когтей.

— Еще-бы! Еще-бы!..

Наступила новая пауза. Спартакъ, неподвижно стоявшій за винограднымъ кустомъ, улыбнулся такой увренности римлянина. Тмъ временемъ десятникъ продолжалъ:

— Такъ смотри-де въ оба, Септимій, и не принимай лисицъ за гладіаторовъ.

— Было-бъ слишкомъ много чести для гладіаторовъ! съ насмшкой сказалъ Септимій.

Снова все погрузилось въ безмолвіе.

Тмъ временемъ Спартакъ, привыкнувъ къ темнот, разглядлъ, наконецъ, то, что ему хотлось, а именно: форму римскаго вала и рва, а также расположеніе воротъ.

Патруль вернулся къ своему посту и подложилъ хворосту въ почти потухшій костеръ. Вскор огненные языки пламени освтили рвы, валъ и ворота и дали Спартаку возможность прекрасно разсмотрть весь лагерь.

Убдившись, что такъ-называемыя porta de eumana, расположенныя обыкновенно съ той стороны лагеря, съ которой нападеніе предполагалось всего мене вроятнымъ, — находятся неподалеку, Спартакъ вернулся къ своей кагорт и тихо повелъ ее по направленію къ этимъ воротамъ. Безъ шума подошла она къ лагерю на довольно близкое разстояніе, пока, наконецъ, шумъ ея шаговъ не обратилъ на себя вниманіе римскаго часового.

— Кто идетъ! крикнулъ солдатъ Септимій голосомъ до такой степени встревоженнымъ, что на этотъ разъ не могло оставаться ни малйшаго сомннія, чтъ онъ по принялъ гладіаторовъ за лисицъ.

Не получивъ никакого отвта, Септимій закричалъ:

— Къ оружію!

Но гладіаторы, бросившись впередъ бгомъ, спрыгнули въ ровъ и, вскочивъ съ необыкновенной быстротой на плечи другъ другу, въ одно мгновеніе ока взобрались на валъ и стали перескакивать черезъ частоколъ. Спартакъ, перескочивъ первымъ черезъ палисадъ, кинулся на солдата Септимія, съ трудомъ защищавшагося отъ его молніеносныхъ ударовъ.

— Много лучше было-бы для тебя, Септимій, крикнулъ онъ,— если-бъ вмсто меня теб пришлось сражаться съ лисицей, которую ты, однако, считаешь выше гладіатора!

Не усплъ онъ кончить этихъ словъ, какъ уже римскій легіонеръ упалъ на землю, пронженный мечемъ.

Тмъ временемъ гладіаторы по четыре, по восьми, по десяти человкъ перескакивали черезъ частоколъ и во всемъ римскомъ лагер началась страшная рзня, наступающая всегда посл неожиданныхъ ночныхъ нападеній.

Римляне спали глубокимъ сномъ, совершенно но ожидая нападенія со стороны враговъ, запертыхъ, какъ они полагали, на вершин Везувія и совершенно неспособныхъ разорвать желзное кольцо, которымъ они ихъ окружили. Неудивительно поэтому, что, ошеломленные, они не оказывали почти никакого сопротивленія свирпому натиску гладіаторовъ, врывавшихся, подобно бурному потоку, въ заднія ворота, истребляя на-право и на-лво испуганныхъ, безоружныхъ, полусонныхъ легіонеровъ.

Черезъ минуту во всемъ римскомъ лагер слышны были лишь стоны раненыхъ, крики, проклятія, мольбы о пощад, вопли ужаса. Это была не битва, а кровавое побоище, причемъ мене чмъ въ полчаса четыреста слишкомъ воиновъ лежало убитыми, остальные въ ужас бжали по всмъ направленіямъ.

Не боле сорока храбрецовъ подъ предводительствомъ Валерія Мессалы, почти вс безъ щитовъ и нагрудниковъ, вооруженные кто чмъ могъ, пытались остановить напоръ гладіаторовъ, въ надежд, что ихъ примръ побудитъ бглецовъ снова вступить въ битву.

Впереди этой небольшой кучки сражался Валерій Мессала, ободряя словами и примромъ своихъ воиновъ и вызывая Спартака, съ которымъ жаждалъ помряться мечами.

— Эй, Спартакъ, подлый вождь презрнныхъ грабителей, гд ты? Куда спрятался? Или ты не смешь скрестить свой мечъ съ мечомъ свободнаго гражданина?

Несмотря на шумъ, гамъ, крики и звонъ оружія, наполнявшіе лагерь, Спартакъ услышалъ наглый вызовъ патриція и, растолкавъ могучими руками густую толпу своихъ воиновъ, окружавшихъ кучку римлянъ, онъ, въ свою очередь, вскричалъ:

— Эй, римскій грабитель и сынъ грабителей, возьми назадъ всю свою брань, она пристала гораздо больше теб, чмъ мн. Ну, собака, вотъ и я. Что теб нужно?

Оба противника съ поднятыми мечами бросились другъ на друга.

— Погоди, гнусный обольститель, я покажу теб, что такое мечъ Валерія Мессалы! шепталъ римлянинъ.

Гнвомъ загорлось сердце фракійца. Съ быстротою молніи отразивъ ударъ патриція, Спартакъ въ одно мгновенно выбилъ у него изъ рукъ щитъ и нанесъ такой страшный ударь по каск, что несчастный сотникъ, ошеломленный, зашатался и упалъ на землю. Гибель его была-бы неизбжна, если-бы имя, только-что произнесенное имъ, не возбудило въ душ Спартака совершенно иныхъ воспоминаній.

Остановивъ во-время мечъ, уже занесенный надъ сраженнымъ врагомъ, Спартакъ бросился на двухъ опціоновъ, спшившихъ на выручку Мессалы и тмъ временемъ какъ молніеноснымъ ударомъ онъ выбивалъ мечъ изъ рукъ одного изъ нихъ и прокалывалъ насквозь другого, онъ крикнулъ, обращаясь къ патрицію:

— Иди, юноша, и разскажи всмъ, какъ презрнный гладіаторъ даровалъ теб жизнь!

Раздлавшись съ обоими опціонами, Спартакъ снова подошелъ къ Мессал, помогъ ему подняться на ноги и поручилъ двумъ гладіаторамъ вывозги его изъ лагеря, охраняя отъ ударовъ своихъ товарищей.

Черезъ нсколько минутъ храбрецы, пытавшіеся еще сопротивляться, были перебиты почти вс до послдняго. Весь римскій лагерь достался въ руки побдителямъ.

Въ то-же самое время на противоположной сторон горы почти т-же сцены повторились и въ лагер Клавдія Глабра. Тамъ Окноманъ со своей кагортой также неожиданно и стремительно напалъ на лагерь претора и посл страшнаго кровопролитія овладлъ имъ.

Такимъ образомъ, благодаря хитрости Спартака, тысяча гладіаторовъ одержали блистательнйшую побду надъ тремя тысячами римскихъ легіонеровъ, изъ коихъ тысяча человкъ легла на пол битвы, прочіе-же разбжались, оставивъ во власти побдителей оружіе, багажъ и знамена {Плутархъ, Аппіанъ, Флоръ и проч.}.

На другой день оба отряда гладіаторовъ соединились въ лагер Клавдія Глабра. Нечего и говорить, что побдители не жалли шутокъ и остротъ надъ хвастливымъ старикомъ и даже сложили за вето насмшливую псню.

Легко представить себ, съ какой быстротою извстіе о новой побд Спартака распространилось по всмъ городамъ Кампапьи. Изъ Капуи, гд находилась школа Лентула Батіата, гладіаторы бжали толпами. Каждый день, каждый часъ сотни ихъ прибывали въ лагерь у Везувія. Двадцать дней спустя посл пораженія Клавдія Глабра ихъ прибыло слишкомъ четыре тысячи, такъ-что подъ начальствомъ Спартака находилось уже теперь около шести тысячъ человкъ, составившихъ первый легіонъ гладіаторскаго войска, которое вскор должно было сдлаться столь могучимъ и грознымъ.

Несмотря на то, что въ Рим были заняты длами боле серьезными, пораженіе Клавдія Глабра возбудило нкоторый говоръ. И народу и сонату казалось одинаково постыднымъ для чести римскаго имени, что легіонеры, завоевавшіе весь міръ, терпятъ пораженія отъ рабовъ.

Между тмъ рабы, раздленные на правильныя сотни, кагорты и легіоны и предводимые храбрымъ и предусмотрительнымъ человкомъ подошли къ Нолл, одному изъ самыхъ цвтущихъ и многолюдныхъ городовъ Кампаньи. Прежде чмъ двинуться на приступъ, гладіаторы потребовали свободнаго входа въ городъ, общая полную безопасность жителямъ и ихъ имуществу.

Испуганные появленіемъ незваныхъ гостей, граждане Ноллы собрались на форум и начали толковать о томъ, что имъ длать. Одни предлагали сдаться, другіе — сопротивляться до послдней крайности. Посл долгихъ и шумныхъ споровъ, верхъ взяла партія сопротивленія, нолійцы заперли ворота и бросились къ городскимъ стнамъ, разославъ вмст съ тмъ гонцовъ въ Неаполь, Бриндизи и Римъ, требуя немедленныхъ подкрпленій.

Но вс эти гонцы попали въ руки Спартака, занявшаго своими войсками вс дороги и тропинки, по которымъ можно было выйдти изъ города. Самая-же защита Ноллы превратилась въ жалкій фарсъ. Дурно вооруженные и отвыкшіе владть оружіемъ, граждане не могли устоять и часа противъ натиска гладіаторовъ. Благодаря своимъ лстницамъ, послдніе почти безъ всякихъ потерь ворвались въ городъ и, раздраженные сопротивленіемъ, начали рзню и грабежъ.

Хотя Спартакъ строго приказалъ своему войску воздерживаться отъ всякихъ излишествъ и хотя слово его было священно для всхъ этихъ воиновъ, но они не могли, однако, устоять, какъ не могутъ устоять никакіе солдаты, противъ той лихорадочной жажды крови и разрушенія, которая овладваетъ всми солдатами, когда они встрчаютъ сопротивленіе, рискуютъ собственной жизнью и видятъ смерть своихъ товарищей.

Спартакъ бросился по улицамъ города, употребляя вс усилія, чтобы остановить кровопролитіе и грабежъ и, благодаря его энергіи, ему дйствительно удалось, наконецъ, при содйствіи своихъ помощниковъ, возстановить порядокъ.

Вскор затмъ звукъ трубъ сталъ призывать гладіаторовъ на главную городскую площадь.

Когда вс выстроились, Спартакъ вышелъ впередъ и среди глубокой тишины объявилъ своимъ пристыженнымъ товарищамъ, что не хочетъ начальствовать надъ разбойниками и грабителями, что онъ призывалъ ихъ для завоеванія свободы, а не для грабежа, что и безъ того ужо ихъ называютъ ворами и убійцами и если они поведеніемъ своимъ станутъ подтверждать эти прозвища, имъ скоро не будетъ ни отъ кого другого имени.

Низко опустивъ головы, слушали гладіаторы эти справедливые упреки своего вождя. Но по мр того, какъ продолжалась его простая, но горячая рчь, въ рядахъ все чаще и чаще раздавались отдльныя восклицанія сожалнія и раскаянія. Наконецъ, гладіаторы по выдержали и, бросившись впередъ, окружили Спартака и, цлуя его руки, молили простить ихъ, общая никогда больше не нарушать его приказаній.

Спартакъ вывелъ свое войско изъ Ноллы и расположился лагеремъ на холм, неподалеку отъ города, оставивъ въ послднемъ всего дв кагорты, смнявшіяся каждый день.

Нолла доставила гладіаторамъ огромное количество всякаго рода оружія, которое Спартакъ приказалъ сложить въ своемъ лагер для вооруженія рабовъ и гладіаторовъ, ежедневно стекавшихся подъ его знамена.

Онъ простоялъ подъ Ноллою два слишкомъ мсяца, постоянно обучая военному длу своихъ солдатъ, число которыхъ дошло уже до восьми тысячъ, такъ-что Спартакъ раздлилъ ихъ на два легіона. Порядокъ и дисциплина, заведенныя имъ въ своемъ войск, были таковы, что сами римляне не могли по отдать ему въ этомъ справедливости {Плутаріъ, Жизнь Марка Красса. Аппіанъ Александрійскій. Гр. война. I, 116.}.

Въ Рим тмъ временемъ ршено (шло отправить противъ возмутившихся рабовъ претора Публія Варинія во глав цлаго легіона, состоявшаго преимущественно изъ молодыхъ новобранцевъ и охотниковъ, такъ-какъ старые ветераны, привыкшіе къ трудамъ и опасностямъ, были отправлены уже противъ Серторія и Митридата.

Но за нсколько дней до выступленія изъ Рима Публія Варипія со своими шестью тысячами человкъ пхоты, къ которымъ присоединились около трехсотъ всадниковъ, поставленныхъ союзными городами, — изъ лса, расположеннаго неподалеку отъ Вчнаго города, поздней ночью двинулось по направленію къ Кампапьи дв слишкомъ тысячи человкъ, вооруженныхъ какъ попало, одни кольями, вилами, топорами, трезубцами, другіе — одними дубинами и острыми кольями, и только нкоторые — мечами и пиками.

Это были тладіаторы школъ Аціона, Юлія Рабеція и прочихъ римскихъ ланистовъ. Они собрались въ разсыпную въ этотъ лсъ по приказанію галла Крисса, который и велъ ихъ теперь къ Спартаку.

Утромъ пятнадцатаго февраля, въ тотъ самый день, когда Метробій пошелъ донести о гладіаторскомъ заговор консуламъ Потт и Лукуллу, Криссъ побжалъ по всмъ римскимъ гладіаторскимъ школамъ предупредить своихъ товарищей о томъ, что случилось, уговаривая ихъ держаться смирно и притворяться совершенно чуждыми заговору.

Въ одной изъ этихъ школъ Криссъ былъ арестованъ и отведенъ въ Мамертинскую тюрьму. Здсь онъ былъ подвергнутъ пытк. Несмотря на вс мученія, онъ упорно отрицалъ всякое участіе въ заговор Спартака. Безъ всякаго сомннія онъ былъ-бы распятъ, если-бы не заступничество Требонія, Катилины и самого Юлія Цезаря, которымъ удалось, наконецъ, посл двухъ мсяцевъ добиться его освобожденія.

Но Криссъ отлично зналъ, что хотя его и выпустили изъ тюрьмы, тмъ не мене за нимъ слдятъ во вс глаза, равно какъ и за школами всхъ римскихъ ланистовъ. Поэтому, несмотря на вс настоянія Спартака, бдный галлъ долженъ былъ еще два мсяца оставаться въ Рим, скрывая свои муки, но будучи въ состояніи ни самъ двинуться, ни послать на помощь своимъ товарищамъ ни одной сотни гладіаторовъ.

Только черезъ два мсяца посл своего освобожденія изъ тюрьмы, т. е. четыре мсяца спустя посл начала возстанія, когда Спартакъ усплъ уже одержать дв побды, Криссу удалось, наконецъ, бжать изъ Рима въ Эпицинійскій лсъ, съ увренностью, что если не всмъ, то большинству гладіаторовъ удастся пробраться туда-же незамченнымя.

Такъ дйствительно и случилось. Посл двухдневнаго пребыванія въ темной чащ лса, Криссъ выступилъ по направленію къ Везувію и черезъ четверо сутокъ труднаго и опаснаго пути благополучно прибылъ въ лагерь возставшихъ гладіаторовъ во глав своихъ двадцати сотенъ.

Велика была радость всего войска, стоявшаго подъ Ноллою, при вид этого неожиданнаго подкрпленія. Какъ брата встртилъ Спартакъ Крисса, котораго любилъ и уважалъ больше всхъ своихъ товарищей по несчастью.

Новоприбывшіе тотчасъ-же были вооружены и вмст съ тремя тысячами другихъ воиновъ составили второй легіонъ, подъ начальствомъ Крисса. Первымъ легіономъ командовалъ германецъ Окноманъ. Спартакъ при всеобщемъ ликованіи былъ снова провозглашенъ верховнымъ вождемъ всего войска.

Черезъ два дня посл прибытія Крисса развдчики донесли Спартаку, что по Аппіевой дорог форсированнымъ маршемъ идетъ на него преторъ Публій Вариній.

Спартакъ приказалъ ночью сниматься съ лагеря и быстро двинулся на встрчу противнику.

ГЛАВА XIII.
Отъ Казилинской до Аквинской битвы.

Публій Вариній былъ человкъ лтъ сорока-пяти, плебей по происхожденію. Онъ началъ свою службу солдатомъ и достигъ званія претора, исключительно благодаря собственнымъ заслугамъ. Дйствительно, трудно было найти человка, который представлялъ-бы боле совершенный типъ римскаго солдата. Онъ былъ скроменъ въ пищ и пить, неприхотливъ, привыченъ къ холоду, зною, усталости и всевозможнымъ лишеніямъ, молчаливъ, угрюмъ и чрезвычайно храбръ. Если-бы въ придачу ко всмъ этимъ достоинствамъ Вариній обладалъ соотвтствующимъ умомъ и образованіемъ, то изъ него наврное вышелъ-бы полководецъ, консулъ, тріумфаторъ. Но, къ несчастію, умственныя способности стараго воина не отличались ни блескомъ, ни глубиною, такъ-что посл двадцати-восьми лтъ службы онъ достигъ только званія претора, да и то лишь благодаря основательному знанію военнаго устава, безупречной исполнительности и честности, возбуждавшихъ къ нему симпатію въ сред товарищей и уваженіе со стороны начальниковъ.

Овое военное поприще Вариній началъ восемнадцати лтъ въ рядахъ легіоновъ, выступившихъ подъ начальствомъ Марія противъ Кимировъ и Тевтоновъ. Въ этой войн онъ отличился, получилъ гражданскую корону и чинъ опціона. Затмъ, онъ участвовалъ въ греческихъ походахъ Суллы, во фракійской войн и во многихъ другихъ войнахъ, и теперь возвращался въ Римъ намреваясь отправиться вмст съ консуломъ Авреліемъ Коттою въ походъ противъ Митридата. Но когда Вариній прибылъ въ Римъ, Котта уже выступилъ изъ города, а другой консулъ Лукуллъ уже набралъ всхъ офицеровъ своего войска. Однако, желая воспользоваться опытностью Варинія, котораго онъ также очень цнилъ, Лукуллъ предложилъ его въ кандидаты на должность претора Сициліи, такъ-какъ на обязанности этого сановника лежало подавленіе позорнаго возстанія рабовъ.

Таковъ былъ человкъ, выступившій семнадцатаго дня передъ іюльскими календами 680-го года изъ капуанскихъ воротъ противъ гладіаторовъ, предводимыхъ Спартакомъ. Подъ командой Варинія находился легіонъ или шесть тысячъ человкъ тяжелой пхоты, тысяча человкъ велитовъ {Легкая пхота — нчто врод стрлковъ, вооруженныхъ кожанымъ шлемомъ, маленькимъ щитомъ, мечемъ и дротиками и сражавшихся въ разсыпную.}, шестьсотъ пращниковъ и триста всадниковъ, присоединенныхъ къ отряду Варинія по настоянію Лукулла, понимавшаго необходимость конницы въ такого рода войн. Всего у Публія Варинія было восемь тысячъ человкъ, молодыхъ, сильныхъ, прекрасно вооруженныхъ. Квесторомъ его былъ Кней Фурій, человкъ лтъ тридцати-пяти, хабрый, умный, искусный въ военномъ дл, но въ высшей степени разгульный и развратный. Первымъ изъ трибуновъ былъ нкій Лелій Коссиній, человкъ лтъ подъ пятьдесятъ, участвовавшій въ пятидесяти-семи сраженіяхъ, ста-двадцати стычкахъ, одинадцати осадахъ. Онъ получилъ двадцать-дв раны и три короны, по въ теченіи тридцати двухъ лтъ службы не могъ подняться выше званія трибуна по причин своей тупости и крайняго невжества. Намъ еще придется встртиться съ нимъ впослдствіи.

Посл трехдневнаго форсированнаго марта Публій Вариній прибылъ въ Гаэту, гд и остановился лагеремъ. Затмъ, призвавъ къ себ Павла Тибуртина, начальника своей кавалеріи, онъ приказалъ ему пробраться до Капуи и собрать подробныя и точныя свденія о мст, гд укрпилась возставшіе рабы, объ ихъ численности, вооруженіи и, если возможно, объ ихъ планахъ и намреніяхъ.

Молодой Тибуртинъ исполнилъ данное ему порученіе съ благоразуміемъ и смлостью, достойными его славнаго будущаго. Онъ проникнулъ не только до Кануи, по даже до Кумъ, Геркуланума, Неаполя и самой Помпеи, повсюду собирая отъ римскихъ властей и мстныхъ жителей необходимыя свденія о непріятел. Черезъ четыре дня онъ вернулся въ лагерь Варинія, загнавъ своихъ копей, но пріобртя множество важныхъ свденій о положеніи войска гладіаторовъ. Отъ него преторъ узналъ, что число возставшихъ рабовъ достигло уже десяти тысячъ, что они вооружены и обучены по-римски и расположены лагеремъ близь Нолы, откуда длаютъ набги на окрестности, по, очевидно, намрены остаться здсь надолго и ждать нападенія римлянъ, такъ-какъ окружили свой лагерь высокимъ валомъ и частоколомъ.

Выслушавъ эти извстія, Варипій заперся въ своей палатк и посл долгаго размышленія ршился раздлить свои силы на дв части и вести ихъ двумя почти параллельными дорогами, чтобы напасть на гладіаторскій лагерь съ двухъ сторонъ разомъ. Такимъ способомъ онъ разсчитывалъ одержать надъ гладіаторами полную побду.

Поручивъ квестору Кнею Фурію начальство надъ четырьмя когортами легіонеровъ съ соотвтствующимъ числомъ легкой пхоты, пращниковъ и всадниковъ, онъ приказалъ ему идти по Аппіевой дорог до Синуэзы, гд квесторъ долженъ былъ свернуть на проселочную дорогу, дойти до маленькаго городка Ателлы и тамъ ожидать дальнйшихъ приказаній. Вариній разсчитывалъ, что въ то время, какъ его квесторъ будетъ совершать свой маршъ, онъ успетъ обойти лагерь гладіаторовъ съ тылу, слдуя но дорог, ведущей чрезъ Кавдинскія ущелья. Такимъ образомъ онъ хотлъ ударить на гладіаторовъ съ тыла, въ то самое время, какъ Фурій бросится на нихъ съ фронта.

Планъ этотъ ни бъ какомъ случа нельзя было назвать дурнымъ. Весь вопросъ заключался въ томъ, не вздумаетъ-ли Спартакъ покинуть свой лагерь. Ріо Вариній считалъ какой-бы то ни было поступокъ, обнаруживающій военную предусмотрительность, совершенно невозможнымъ со стороны Спартака.

Лишь только Спартакъ узналъ о приход Варинія въ Гаэту, онъ тотчасъ-же снялся съ лагеря и посл двухъ дней форсированнаго марша, не щадя ни себя, ни своихъ солдатъ, дошелъ до Линтерна.

Тмъ временемъ квесторъ Кней Фурій, слдуя по Домиціановой дорог, дошелъ до Триферна и здсь узналъ чрезъ своихъ развдчиковъ, что Спартакъ во глав всего своего войска находится въ Линтерп, отстоявшимъ отъ него но больше, чмъ на одинъ день пути.

Кней Фурій, храбрый солдатъ, не задумался-бы помряться съ любымъ изъ гладіаторовъ, въ томъ числ и со Спартакомъ, и даже прежде всего со Спартакомъ. Но получивъ отъ начальника опредленную инструкцію, онъ ршилъ въ точности выполнить ея. Поэтому онъ уклонился отъ битвы, такъ-какъ по могъ разсчитывать на полную побду надъ въ четверо сильнйшимъ непріятелемъ. Но отступить назадъ было-бы постыдно и къ тому-же такое движеніе не оправдывалось требованіями благоразумія, потому-что въ то время, какъ онъ сталъ-бы отступать къ Лаціуму, Спартакъ очень легко могъ перерзать ему дорогу и истребить его отрядъ. Во избжаніе этого, молодой квесторъ ршился свернуть съ большой консульской дороги нсколько въ лво, намреваясь дойдти до Кальви, откуда въ одинъ переходъ можно было достигнуть Капуи и соединиться съ гарнизономъ этого города.

Если-бы Спартакъ вздумалъ продолжать путь на Ладіумъ, то Кней Фурій разсчитывалъ во время соединиться съ Вариніемъ, ударить на гладіаторовъ въ тылъ и разбить ихъ на голову.

Если-же Спартакъ повернетъ назадъ, то Фурій всегда имлъ-бы возможность исполнить данное ему предписаніе, либо снова вернувшись на Домиціанову дорогу, либо, пройдя изъ Капуи по преторской {Дороги у римлянъ были трехъ родовъ: военныя, консульскія и преторскія.} дорог до Аталены, гд ему приказано было ждать дальнйшихъ приказаніи Варинія.

Вс эти разсужденія и ршеніе свернуть съ большой дороги, были какъ нельзя боле основательны и самъ Помпей Великій не могъ-бы ничего противъ нихъ возразить.

Приказавъ сняться съ лагеря за два часа до восхода солнца, Фурій въ полномъ порядк двинулся къ Кальви, пославъ предварительно впередъ по Домиціаповой дорог трехъ переодтыхъ крестьянами развдчиковъ, которые должны были нарочно попасться Спартаку и на свой страхъ и рискъ обмануть его ложными свденіями, будто Фурій со всмъ своимъ отрядомъ повернулъ назадъ къ Гааг.

А между тмъ Спартакъ, узнавъ чрезъ своихъ развдчиковъ, что у Триферна стоитъ лагеремъ часть римскихъ силъ, тотчасъ-же понялъ, какую непростительную ошибку сдлалъ Вариній, раздливъ свои войска и догадался о намреніи его напасть на него съ двухъ сторонъ. Немедля ни минуты онъ ршился броситься въ середину между обоими отрядами и разбить ихъ оба, кинувшись сперва на одинъ, потомъ на другой.

Однимъ изъ замчательнйшихъ качествъ Спартака, какъ полководца, которому онъ обязанъ былъ большею частью своихъ блистательныхъ побдъ, была быстрота, съ которой онъ соображалъ обстоятельства своего положенія, разсчитывалъ, угадывалъ, что ему слдуетъ длать и немедленно приводилъ свои ршенія въ исполненіе. Съ другой стороны отличительной особенностью его военнаго генія было искусство, примняться къ обстоятельствамъ. Будучи глубокимъ знатокомъ и горячимъ поклонникомъ римской тактики и военнаго строя, онъ никогда не придерживался свойственнаго многимъ римскимъ полководцамъ педантизма въ слдованіи разнымъ стратегическимъ правиламъ и пріемамъ, всегда сообразуя свои движенія, эволюціи и планы съ очертаніемъ почвы, положеніемъ непріятельскихъ силъ и съ мстными обстоятельствами. Въ этомъ отношенія его можно сравнить только съ Наполеономъ.

Но возвратимся къ нашему разсказу. Спартакъ сдлалъ все, какъ предполагалъ: краткой рчью одушевивъ своихъ товарищей, онъ двинулся вмст съ ними по труднымъ проселочнымъ дорогамъ и дошелъ до Волтурна, катящаго свои шумныя волны среди холмовъ Капуи и Казелина.

Слдствіемъ этого движенія было то, что на зар, въ то самое время, какъ квесторъ Фурій подходилъ къ Кальви, Спартакъ приближался къ Капу и остановился въ трехъ миляхъ отъ города, чтобы дать передохнуть солдатамъ. Съ улыбкой выслушалъ онъ отчетъ своихъ развдчиковъ о переполох, произведенномъ его приближеніемъ въ этомъ город парикмахеровъ, и часа черезъ два приказалъ снова двинуться въ путь по дорог въ Казилинумъ, куда и прибылъ вечеромъ того-же дня почти въ тотъ-же самый часъ, какъ квесторъ Фурій входилъ въ Кальви.

Испуганные неожиданнымъ появленіемъ гладіаторской арміи, казилинцы тотчасъ-жe выслали на встрчу Спартаку депутатовъ съ ключами отъ города. Поставивъ стражу у воротъ и занявъ городъ одной кагортой, Спартакъ вывелъ свое войско въ открытое поле и приказалъ разбить лагерь какъ-разъ по дорог въ Кальви.

Слдуетъ сказать, что со времени пораженія Клавдія Глабра до высылки противъ него Публія Варинія, Спартакъ, имвшій полную возможность свободно колесить по всей Кампаньи, приказалъ выздить множество забранныхъ на лугахъ патриціевъ дикихъ копей и такимъ образомъ составилъ отрядъ кавалеріи въ шестьсотъ коней. Начальство надъ нимъ было поручено храброму и изящному Борториксу, уступившему Криссу командованіе вторымъ легіономъ.

Лишь только разбивка лагеря была окончена, Спартакъ подозвалъ въ себ Борторикса и приказалъ ему на другой день рано утромъ раздлить пополамъ свой отрядъ съ цлью произвести рекогносцировку по двумъ дорогамъ, шедшимъ съ одной стороны на Трифернъ, съ другой — на Кальви. Оба отряда къ восходу солнца должны были вернуться въ лагерь и сообщить ему результатъ своихъ наблюденій.

Не успла еще заняться заря, какъ второй изъ отрядовъ, предводимый лично Борториксомъ, вернулся съ рекогносцировки, сообщивъ Спартаку къ величайшему его удивленію, что непріятель идетъ прямо на него. Въ первую минуту вождь гладіаторовъ не хотлъ врить такому странному извстію, по посл новыхъ разспросовъ и минутнаго размышленія онъ понялъ все, что должно было случиться: тмъ времененъ, какъ онъ свернулъ съ Домиціановой дороги, чтобы пропустить Фурія и ударить ему въ тылъ римскій квесторъ свернулъ влво съ цлью уклониться отъ встрчи съ гладіаторами и пробраться проселками въ Капую. Такимъ образомъ, желая избжать встрчи, оба предводителя совершенно неожиданно, хотя какъ нельзя боле естественно, столкнулись другъ съ другомъ на боковой дорог.

Не медля ни минуты, Спартакъ приказалъ трубить сборъ и тотчасъ-же вывелъ въ открытое поле первый легіонъ, построивъ его къ бою въ дв линіи.

Передъ фронтомъ вытянулись цпью пращники и легкая пхота, которая должна была напасть на непріятеля, лишь только онъ покажется изъ-за сосднихъ холмовъ.

Второй легіонъ, раздленный на дв части, занялъ оба фланга боевой позиціи, значительно подвинувшись впередъ и укрываясь за естественными прикрытіями съ цлью во время самаго боя неожиданно напасть на римлянъ съ тылу и боковъ и окружить ихъ.

Солнце едва успло взойти, озаряя своими багровыми лучами желтые хлбные поля и зеленющіе виноградники, какъ римскій авангардъ показался изъ-за холмовъ. Въ ту-же минуту цлая туча дротиковъ и свинцовыхъ пуль полетла на него. Всадники быстро повернули назадъ и во всю прыть поскакали увдомить Фурія о приближеніи гладіаторовъ. Въ ту-же минуту Спартакъ., шедшій все время пшкомъ вмст съ своими товарищами, приказалъ подать себ своего превосходнаго вороного коня и трубить аттаку по всей линіи, желая напасть на врага прежде чмъ тотъ успетъ построиться въ боевой порядокъ.

Дйствительно, при неожиданномъ извстіи о приближеніи гладіаторовъ, Кней Фурій тотчасъ-же приказалъ своей колонн остановиться и со спокойствіемъ, котораго никогда не теряютъ храбрые люди, выслалъ впередъ свою легкую пхоту и пращниковъ. Растянувшись на возможно большее разстояніе, чтобы не дать врагу возможности охватить себя съ фланговъ, они двинулись на встрчу гладіаторамъ, пока кагорты выстраивались въ боевой порядокъ.

Несмотря на переполохъ, всегда сопровождающій неожиданныя нападенія, вс приказанія квестора были исполнены съ замчательной быстротою и въ полномъ порядк.

Но не успли еще римляне выстроиться, какъ гладіаторы ужо бросились на передовую ихъ линію. Пращники и стрлки храбро защищались нсколько времени, но не будучи въ состояніи выдержать напора силъ настолько превосходныхъ, должны были отступить до самой подошвы холма, на которомъ Фурій выстроилъ свои четыре кагорты.

Римскія трубы затрубили аттаку и легіонеры, предводимые Фуріемъ, съ такою стремительностью ударили на враговъ, что т, въ свою очередь, должны были податься назадъ. Но Спартакъ приказалъ трубить отбой и дв тысячи легко вооруженныхъ гладіаторовъ, пустивъ послдній дротикъ, очистили фронтъ, пройдя сквозь интервалы между наступающими кагортами своихъ товарищей, которые съ громкимъ крикомъ бросились на римлянъ. Вскор по всему полю слышалось только сухой стукъ ударяющихся другъ о друга щитовъ, звонъ мечей и дикіе крики сражающихся.

Около получаса съ обихъ сторонъ дрались съ одинаковымъ ожесточеніемъ и съ равной доблестью. Но римляне слишкомъ много уступали врагамъ въ численности, такъ-что не могли долго выдерживать ихъ бшенаго натиска. Весьма скоро легіонеры Фурія, поражаемые со всхъ сторонъ, начали подаваться, а въ это самое время Криссъ со вторымъ легіономъ вышелъ изъ своей засады, и въ одно мгновеніе, тснимые отовсюду, римляне обратились въ безпорядочное бгство. Однако, спаслись немногіе. Окруженные со всхъ сторонъ ужаснымъ кольцомъ мечей, они почти вс погибли почетной смертью, въ числ погибшихъ былъ и Фурій.

Такъ-то кончилась эта несчастная битва, заслуживающая скоре названія Казилинскаго побоища.

На другой день посл этой новой побды, стоившей гладіаторамъ весьма немногихъ потерь, Спартакъ приказалъ сняться съ лагеря и двинулъ свое войско на Сидициніунъ чрезъ Кальви. Дорога шла по крутымъ отрогамъ аппенинскихъ горъ и была такъ утомительна, что легіоны его совершенно изнеможенные прибыли къ вечеру въ этотъ городъ. Тотчасъ-же Спартакъ послалъ свою кавалерію по дорог въ Теаннсъ, находившійся всего въ нсколькихъ миляхъ отъ Сидициніума, чтобы собрать справки о претор Публіи Вариніи, который по его разсчетамъ, долженъ былъ пройдти чрезъ этотъ городокъ дня за два тому назадъ.

Вернувшись ее своей рекогносцировки, развдчики сообщили Спартаку, что онъ почти не ошибся и что преторъ Вариній прошелъ чрезъ Теаннсъ только наканун, направляясь на Алифисъ. Тогда фракіецъ ршилъ загородить дорогу претору, прежде чмъ онъ успетъ дойти до южныхъ городовъ и усилить свои войска ихъ гарнизонами и вспомогательными отрядами. Съ этою цлью онъ двинулся внизъ по теченію Волтурна и посл восьмичасоваго форсированнаго марша прибылъ къ Кандинскому ущелью. Тотчасъ-же онъ приказалъ перебросить черезъ ручей, значительно пересохшій вслдствіе жаркаго времени года, бревенчатый мостъ и, переправившись на противоположный берегъ, расположился лагеремъ на сильной позиціи по обимъ сторонамъ большой дороги.

Непріятель не замедлилъ появиться. На другой день около полудня по дорог изъ Алифиса показались римскіе значки. Это былъ Вариній со своими кагортами. Спартакъ построилъ свое войско въ боевой порядокъ и вскор началось сраженіе.

Жестока и кровопролитна была битва, продолжавшаяся до вечера. Римляне защищались съ необыкновенной храбростью, но, тснимые втрое сильнйшимъ непріятелемъ, къ закату солнца начали въ безпорядк отступать. Гладіаторы ударили на никъ съ новою силою и вскор отступленіе превратилось въ настоящее бгство. Легкая пхота Спартака бросилась во слдъ бгущимъ и гнала ихъ на протяженіи полумили. Но страхъ окрылялъ ноги римлянъ и вскор они далеко оставили за собой своихъ преслдователей. Тогда Спартакъ приказалъ трубить отбой, и когда гладіаторы очистили фронтъ, онъ пустилъ въ аттаку свою кавалерію, которая врзалась въ толпу бглецовъ, рубя ихъ на-право и на-лво {Плутархъ, Аппіанъ Александрійскій и проч.}.

Боле двухъ тысячъ римлянъ погибло въ этой битв при Кандинскихъ ущельяхъ, вторично оказавшихся столь гибельными для римлянъ. Въ числ раненыхъ, превышавшихъ полторы тысячи человкъ, находился самъ Вариній и многіе изъ трибуновъ. Большая часть раненыхъ попалась въ плнъ побдителямъ, по Спартакъ, обезоруживъ ихъ, отпустилъ всхъ на свободу, такъ-какъ большое количество плнныхъ могло причинить значительныя затрудненія для его арміи въ критическіе моменты.

Потери гладіаторовъ въ этой битв были довольно велики. Около двухсотъ-пятидесяти человкъ погибло въ бою и около пятисотъ выбыло изъ строя.

Полный отчаянія, Публій Вариній укрылся въ Алифисъ, чтобы собрать остатки своей арміи и здсь услыхалъ печальную всть объ окончательномъ пораженіи и смерти своего квестора. На другой день, опасаясь новаго нападенія, противъ котораго не имлъ ни малйшей надежды устоять, онъ быстро двинулся въ горы, проклиная гладіатора и всхъ боговъ неба и ада. Кампанія была предоставлена собственной участи.

Дв блистательныя побды, одержанныя въ теченіи трехъ дней, сильно увеличили обаяніе имени Спартака и глубоко взволновали всю южную Италію.

Отъ Кандинскаго ущелья, не теряя времени, Спартакъ пошелъ на Каудіумъ, гд его встртилъ Брезовиръ — тотъ самый гладіаторъ, который по приказанію Крисса убилъ когда-то шпіона Корденія недалеко отъ кабака Венеры Погребальной. Брезовиръ съ пятью стами товарищей бжалъ изъ школы Лентула Батіата, несмотря на бдительный надзоръ римской полиціи.

По его-то совту Спартакъ ршился двинуться на Капую съ съ цлью добиться свободнаго выхода пяти тысячъ своихъ товарищей, все еще остававшихся въ школ.

Три дня спустя посл Кандинской битвы Спартакъ, во глав своей десятитысячной арміи, расположился лагеремъ подъ стнами Капуи и тотчасъ-же послалъ въ городъ своего уполномоченнаго къ префекту и сенату, требуя свободнаго выхода для безоружныхъ своихъ товарищей, запертыхъ въ школ Лентула. Въ случа неисполненія этого требованія Спартакъ угрожалъ взять городъ штурмомъ, предать его огню и мечу и истребить всхъ жителей безъ различія пола и возраста.

Извстіе о побдахъ фракійца уже достигло Капуи, преувеличенное народной фантазіей и наполнило ужасомъ сердца всхъ гражданъ. Появленіе грознаго врага подъ стнами города возбудило всеобщую панику.

Трепещущій сенатъ собрался въ храм Діаны, народъ столпился на форум. Мене чмъ въ полчаса вс лавки были заперты, женщины съ распущенными волосами бгали по храмамъ, умоляя боговъ о заступничеств, плебеи громко требовали, чтобы сенатъ принялъ предложеніе Спартака и спасъ городъ отъ неминуемой гибели.

Моцій Либеонъ, префектъ города, блдный, испуганный, заикаясь передалъ сенату слова Спартака. Сенаторы, не мене его перетрусившіе, молча смотрли другъ другу въ лицо, не смя заговорить и высказаться въ ту или другую сторону.

Пользуясь этимъ молчаніемъ и этой нершительностью, военный трибунъ, командовавшій четырьмя кагортами, составлявшими гарнизонъ Капуи, попросилъ позволенія высказаться по поводу только-что сдланныхъ префектомъ сообщеній. Будучи человкомъ храбрымъ и опытнымъ въ военномъ дл, онъ сталъ объяснять испуганнымъ сенаторамъ, что угрозы Спартака ничто иное, какъ пустое хвастовство, разсчитанное на трусость и невжество толпы. Онъ доказывалъ имъ, что безъ скорпіоновъ, катапультъ, балистовъ, тарановъ, осадныхъ серповъ и прочихъ военныхъ орудій {Машины, употреблявшіяся древними при осадахъ городовъ. Скорпіонами назывались машины для бросанія камней, пуль и стрлъ, катапультами и балистами назывались машины, бросавшія огромныя каменныя глыбы въ стны непріятельской крпости. Таранами назывались тяжелыя висячія бревна съ желзной головой, на подобіе бараньей, раскачавши ихъ, ими били съ страшной силой стну. Осадные серпы представляли собой длинныя жерди, на конц которыхъ укрплялось желзное лезвіе на подобіе серпа. Они приводились въ движеніе особымъ механизмомъ и употреблялись для того, чтобы срывать и рзать защитниковъ, стоявшихъ на стнахъ.} нтъ никакой возможности взять приступомъ городъ, защищенный такими высокими стнами какъ Капуя и что гладіаторы никогда не отважатся на подобную попытку, которая былабы истиннымъ безуміемъ.

Но страхъ совершенно отуманилъ головы капуанскихъ сенаторовъ и лишилъ ихъ всякой способности понять справедливость словъ трибуна. Вс они разомъ вскочили со своихъ скамеекъ, точно укушенные тарантуломъ, и начали кричать, что трибунъ сошелъ съума, что когда гладіаторы брали Нолу, они были меньше числомъ и хуже вооружены и это не помшало имъ, однако, взять городъ въ два часа и предать его огню и мечу, что они не намрены для удовлетворенія честолюбія трибуна дать пожечь свои дома и изрубить свои семьи, что высылка изъ города пяти тысячъ гладіаторовъ даже необходима какъ мра общественнаго спокойствія, потому-что устраняетъ возможность всякихъ безпорядковъ. Много и другихъ доводовъ, подобныхъ этимъ, приводили испуганные капуанскіе ‘отцы’. Имъ вторили крики собравшихся на форум гражданъ, требовавшихъ исполненія желанія Спартака ради спасенія города. Неудивительно посл этого, что къ великой радости префекта Меція Либеона, капуанскіе сенаторы почти единогласно ршили уступить требованіямъ Спартака.

Такимъ образомъ, пять тысячъ гладіаторовъ, запертыхъ до сихъ поръ въ стнахъ школы Лентула Батіата, были выведены за городъ и тотчасъ-же отправились въ лагерь Спартака, расположенный на скат Тифатскихъ горъ. Здсь они были встрчены съ неописаннымъ восторгомъ, тотчасъ-же вооружены полнымъ римскимъ вооруженіемъ и составили третій легіонъ гладіаторской арміи. Начальникомъ его былъ назначенъ Борториксъ, на мсто котораго префектомъ конницы Спартакъ назначилъ Брезовира.

Посл такого счастливаго похода на Каную, гладіаторы снова вернулись въ свой лагерь подъ Нолою и оставались здсь цлые тридцать дней, въ теченіи которыхъ Спартакъ неустанно обучалъ военному строю свой новый легіонъ.

Тмъ временемъ до него дошла всть, что преторъ Вариній собираетъ новыя силы, чтобы снова помряться съ нимъ въ открытомъ пол. Онъ ршился предупредить своего врага. Съ этою цлью, оставивъ Крисса съ двумя легіонами подъ Нолою, онъ съ легіономъ Окномана перешелъ Аппенины, проникъ въ Самніумъ и подступилъ къ Бовіану, гд долженъ былъ, по его сображеніямъ, находиться Бариній. Но римскаго претора не было въ город, и мсто его заступалъ квесторъ Лелій Коссиній.

Разбитый въ Кавдинскомъ ущельи, Публій Вариній написалъ сенату правдивый разсказъ о всхъ своихъ несчастіяхъ во время этой войны, ставшей теперь дломъ серьезнымъ, потому-что для окончанія ея нужно было по крайней мр два легіона. Припоминая свою прошлую службу отечеству, старый ветеранъ просилъ, какъ милости, чтобы сенатъ поручилъ ему-же окончаніе этой войны и не далъ ему унести въ могилу несмытый позоръ своихъ пораженій.

Сенатъ принялъ во вниманіе просьбу стараго воина и послалъ Варинію восемь кагортъ, т. е. четыре слишкомъ тысячи человкъ опытнаго войска и уполномочилъ его набрать среди марсовъ, самнитовъ и другихъ горныхъ народовъ шестнадцать новыхъ кагортъ. Въ совокупности это составляло два легіона, которые нужны были, по мннію Варинія, чтобы покончить съ гладіаторами.

Вариній, для котораго старшинство по служб давало несомнннйшее право на предпочтеніе, выбралъ своимъ квесторомъ, на мсто убитаго Фурія, Лелія Коссинія, самаго ограниченнаго и невжественнаго изъ всхъ своихъ трибуновъ. Поручивъ ему начальство надъ восемью вновь прибывшими изъ Рима кагортами, Вариній приказалъ ему оставаться въ Бовіан, чтобы не дать Спартаку возможности проникнуть въ Самніумъ. Самъ-же онъ съ двумя тысячами, оставшимися посл пораженія въ Кавдинскомъ ущельи, сталъ ходить по городамъ, набирая свои шестнадцать кагортъ.

Когда Спартакъ подступилъ къ Бовіану, вызывая Коссинія на бой, послдній, помня строжайшія предписанія своего начальника, оставался въ стнахъ города, ршившись переносить вс насмшки гладіаторовъ.

Тогда фракіецъ понялъ, какова тайная цль Варинія, и ршился не дать ему времени собрать свои силы. Съ этою цлью, оставивъ Окномана съ легіономъ подъ Бовіаномъ, онъ съ отрядомъ конницы вернулся въ свой лагерь подъ Нолою.

Здсь его ожидали дв очень пріятныя неожиданности. Первою и наибольшею было прибытіе Граника, приведшаго съ собой пять слишкомъ тысячъ гладіаторовъ изъ школъ Равенны. Съ этимъ подкрпленіемъ гладіаторское войско, раздленное уже на четыре легіона, достигало двадцати тысячъ человкъ, и Спартакъ чувствовалъ себя непобдимымъ. Второй, не мене пріятной, неожиданностью было прибытіе въ лагерь сестры его Мирцы. Спартакъ обнялъ ее я со слезами радости покрывалъ лицо ея поцлуями. Молодая двушка, горячо цлуя лицо, руки, одежду брата, повторяла прерывающимся отъ слезъ голосомъ:

— О, Спартакъ, о, милый мой! Сколько я перестрадала изъ за тебя! Какъ я боялась! Съ тхъ поръ какъ началась эта ужасная война, я не знала ни минуты покоя. Мн все думалось: ‘а что если онъ раненъ, что если я ему нужна?’… Потому что никто, никто, милый Спартакъ не сможетъ такъ хорошо ухаживать за тобой, если-бъ это случилось… И я все плакала по цлымъ днямъ… и просила Валерію, мою добрую госпожу, позволить мн идти къ теб… и она отпустила меня, бдняжка! Юнона пусть вчно охраняетъ эту добрую женщину… она меня отпустила и дала мн въ добавокъ свободу. Вдь я теперь уже не рабыня, Спартакъ… и могу остаться навки съ тобою.

Во время этого дтскаго лепета молодая двушка то плакала, то улыбалась брату.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ этой группы молча стоялъ Борториксъ, прибывшій два дня тому назадъ съ Граникомъ изъ Равенны, и смотрлъ своими прелестными голубыми глазами на эту нжную встрчу. Наконецъ, робко выступивъ впередъ, онъ сказалъ:

— А мн, великій и непобдимый вождь нашъ, не позволишь-ли тоже привтствовать тебя?

При этомъ молодой человкъ украдкой взглянулъ на Мирцу, какъ-бы извиняясь передъ нею въ томъ, что похищаетъ у нея ласки брата.

— О, Борториксъ! вскричалъ Спартакъ, бросаясь въ объятія юноши.— О, мой милый Борториксъ, и ты здсь! Дай-же мн прижать тебя къ своей груди!

Но вдругъ лицо фракійца, сіявшее самымъ искреннимъ счастіемъ, внезапно омрачилось. Опустивъ голову, онъ тяжело вздохнулъ и задумался.

Черезъ нсколько времени, попрощавшись съ друзьями, онъ отправился вмст съ Мирной въ свою палатку. Ему очень-бы хотлось распросить сестру про Валерію, но деликатное уваженіе къ двушк не позволяло ему исполнить свое желаніе.

Къ счастью для Спартака, веселая и неустанная болтовня двушки весьма скоро перешла на вдову Суллы, и при тонъ безъ всякаго умысла или задней цли, потому что она совершенно не подозрвала о существованіи какихъ-бы то ни было отношеній, кром чисто-дружескихъ, между Валеріей и Спартакомъ.

— О, поврь мн, поврь, милый братъ, повторяла молодая двушка, — если-бъ вс римскія матропы походили на Валерію, то рабство было-бы отмнено закономъ. Потому что дти, рожденные отъ такихъ матерей, не стали-бы и не могли-бы терпть пытокъ, распятій и рзни гладіаторовъ.

— О, знаю, знаю! съ увлеченіемъ вскричалъ Спартакъ.

— А тебя она уважаетъ, какъ ни одна матрона не уважаетъ учителя собственныхъ гладіаторовъ. Очень часто мы говорили съ ней о теб, и она такъ тебя хвалила, такъ тобой восхищалась! Въ особенности посл того, какъ ты началъ эту войну… При каждомъ новомъ извстіи о твоихъ побдахъ, — когда узнали, что ты разбилъ Трибуна Сервиліона, потомъ Клавдія Глабра, она все повторяла: ‘да, да, онъ рожденъ великимъ полководцемъ!’

— Она это говорила? спросилъ Спартакъ, весь вспыхнувъ.

— Да, говорила, отвчала Мирца.— А долго-ли- мы простоимъ здсь? Я должна позаботиться о твоей палатк. Въ ней такой безпорядокъ! Нтъ самаго необходимаго, точно въ ней живетъ не вождь гладіаторовъ, а послдній изъ солдатъ.— Да, да, она именно такъ и говорила, и даже разъ заспорила съ Гортензіемъ, братомъ ея, ораторомъ. Ты его знаешь? Она доказывала, что начатая тобой война справедлива и что боги должны послать теб окончательную побду, если только они точно руководятъ судьбою смертныхъ.

— О, божественная Валерія! прошепталъ Спартакъ вн себя отъ восторга.

— А какъ она несчастна, бдняжка, какъ несчастна! прибавила вдругъ двушка, и глаза ея блеснули слезою.

— Несчастна? Какъ? Неужели! вскричалъ фракіецъ въ тревог.

— Да, очень несчастна. Почему — не знаю! Знаю только, что она часто плачетъ и взыхаетъ по ночамъ и все грустна. Можетъ быть, вслдствіе какихъ-то несогласій съ родными, можетъ быть., вслдствіе смерти Сулли, хотя едва-ли. Единственное ея утшеніе — это дочка, Постумія. Что за прелестный ребенокъ!

Спартакъ тяжело вздохнулъ, онъ вытеръ украдкой навернувшуюся на глаза слезу и сталъ ходить по палатк. Желая перемнить разговоръ, объ спросилъ:

— А не слыхала-ли ты, Мирна, чего-нибудь о Марк Валеріи Мессал, двоюродномъ брат Валеріи? Мы встртились на пол битвы, дрались и я его ранилъ. Не знаешь-ли, выздоровлъ онъ?

— О, какъ-же! И до насъ дошла всть о твоемъ великодушіи. Валерія со слезами благословляла тебя, когда Гортензій разсказывалъ ей объ этомъ.

Въ эту минуту десятникъ вошелъ въ палатку Спартака и сказалъ, что какой-то молодой солдатъ, только-что прибывшій изъ Рима, желаетъ немедленно его видть.

Выйдя изъ палатки, Спартакъ дйствительно увидлъ передъ собою вновь прибывшаго, оказавшагося, однако, не молодымъ человкомъ, какъ доложилъ о немъ десятникъ, а, казалось, мальчикомъ лтъ четырнадцати. Онъ былъ одтъ въ полный военный костюмъ, необыкновенно богатый.

На немъ была длинная кольчуга изъ серебрянныхъ колечекъ, стянутая у тонкаго, гибкаго стана широкимъ ремнемъ, украшеннымъ золотыми шариками. Ноги защищались стальными подколнниками, зашнурованными у икръ топкими ремешками. На правой рук блестлъ стальной наручникъ, лвая-же была продта въ ушки маленькаго круглаго щита, обитаго бронзой съ превосходной рзьбой. Черезъ плечо, вмсто перевязи, висла плоская золотая цпь, поддерживавшая маленькій легкій мечъ. Серебряный шлемъ, на которомъ, вмсто шишака, извивалась золотая змйка, покрывалъ голову юноши. Изъ-подъ шлема виднлись пряди рыжихъ волосъ, окаймлявшихъ чистое, прелестное дтское личико. Большіе глаза срозеленоватаго цвта сверкали смлостью и дерзостью, совершенно но гармонировавшими съ изяществомъ и нжностью этого ребенка.

Спартакъ взглянулъ съ удивленіемъ на юношу, затмъ перевелъ взоръ на десятника, вызвавшаго его изъ палатки, какъ-будто спрашивая его, этотъ-ли воинъ, желавшій такъ настоятельно говорить съ нимъ. Видя, что десятникъ утвердительно кивнулъ головою, онъ подошелъ къ мальчику и удивленнымъ голосомъ спросилъ:

— Такъ это ты хотлъ меня видть? Чего теб нужно отъ меня?

Лицо мальчика вдругъ вспыхнуло яркимъ румянцемъ, и посл нкотораго колебанія онъ твердо отвчалъ:

— Да, Спартакъ, я.

Посл минутной паузы онъ прибавилъ:

— Ты не узнаешь меня?

Спартакъ сталъ всматриваться въ прелестное личико юноши, и въ голов его мелькнуло какое-то воспоминаніе.

— Дйствительно, мн кажется, что я тебя видлъ, по только гд?..

Наступила новая пауза.

— Ты римлянинъ? спросилъ Спартакъ.

Мальчикъ отрицательно покачалъ головою. По губамъ его мелькнула печальная и досадливая улыбка, похожая скоре на гримасу.

— Память у тебя слабе твоей могучей руки, доблестный Спартакъ!

При этой улыбк, при этихъ словахъ точно молнія освтила умъ фракійца. Широко раскрывъ глаза отъ удивленія, онъ вскричалъ, какъ человкъ, не врящій собственнымъ чувствамъ:

— Боги, неужели-же ты?..

— Да, я Эвтибида, отвчала молодая гречанка.

Тмъ временемъ какъ Спартакъ съ удивленіемъ разсматривалъ двушку, она прибавила:

— Разв я не рабыня? Разв не рабы вс мои близкіе? Разв меня не лишили отечества? Разв римскіе развратники по превратили меня въ низкую куртизанку?

Скрытое бшенство клокотало въ словахъ молодой двушки. Послднюю фразу она прошептала чуть слышно.

— Понимаю, понимаю, отвчалъ Спартакъ, печально опустивъ голову: въ эту минуту онъ подумалъ о своей сестр.

Помолчавъ съ минуту, онъ поднялъ голову и, тяжело вздохнувъ, сказалъ:

— Но ты женщина… Ты привыкла къ роскоши и изнженности. Что можешь, что хочешь длать ты здсь?

— О, клянусь Аполлономъ Дельфійскимъ, боги ада наслали туманъ на твою голову… Что мн здсь длать!.. Я должна отомстить за смерть отца и братьевъ, за рабство матери, за раззореніе отечества, за свой позоръ, за свою загубленную молодость, а ты меня спрашиваешь, что я могу длать въ этомъ лагер?..

Лицо двушки дышало такой дикой ненавистью и энергіей, что Спартакъ почувствовалъ себя побжденнымъ и, протягивая къ ной руку, сказалъ:

— Пусть будетъ по-твоему! Оставайся у насъ. Будешь ходить съ нами, если можешь, сражаться вмст съ нами, если съумешь.

— Я могу сдлать все, что захочу, отвчала двушка, нахмуривъ брови, и крпко пожала руку Спартака. Но, казалось, прикосновеніе къ рук гладіатора въ одно мгновеніе парализовало всю энергію Эвтибиды. Она поблднла, какъ полотно, ноги ея подкосились, и она готова была лишиться чувствъ. Спартакъ схватилъ ее за талью, чтобы не дать ей упасть. Двушка вздрогнула.

— Что съ тобой? спросилъ ее фракіецъ.

— Позволь мн поцловать твои руки, великій вождь, пробормотала она чуть слышно и, опустившись на колни, стала покрывать поцлуями загорлыя руки гладіатора.

Какимъ-то туманомъ окутало глаза Спартака. Кровь его заклокотала, въ голов закружилось. Онъ готовъ былъ схватить прелестную гречанку въ свои объятія, по вдругъ оправившись и какъ-бы стряхнувъ съ себя волшебныя чары, онъ быстро отдернулъ руки и строго сказалъ:

— Благодарю тебя, великодушная женщина, за твою преданность длу угнетенныхъ, но мы хотимъ уничтожить рабство а должны держаться другъ съ другомъ какъ равные съ равнымъ.

Эвтибида, пристыженная, неподвижно стояла, опустивъ голову на грудь.

— Въ какомъ отряд желаешь ты находиться? спросилъ Спартакъ.

— Съ того самаго дня, какъ ты поднялъ знамя возстанія, съ утра до ночи я училась фехтованію и верховой зд. Со мною три прекрасныхъ скакуна, отвчала двушка, мало-по-малу оправившись и смотря въ глаза Спартаку.— Хочешь взять меня своимъ контуберналіемъ {Contubernales назывались молодые люди патриціанскихъ фамилій, сопровождавшіе полководцевъ по время ихъ походовъ и жившіе съ ними въ одной палатк, исполняя должность частью оруженосцевъ, частью адъютантовъ.}.

— У меня нтъ контуберналіевъ, сухо отвчалъ Спартакъ.

— Но если ты по-римски устроилъ войско возставшихъ рабовъ, теперь, когда оно возрасло до четырехъ легіоновъ и скоро возрастетъ до восьми и десяти, теб, какъ ихъ вождю, слдуетъ окружить себя консульскими знаками, потому-что вншность много способствуетъ увеличенію авторитета и обаянія власти. Безъ контуберналіевъ теб невозможно обойтись, потому-что, начальствуя арміей въ двадцать тысячъ человкъ, ты не можешь самъ поспть повсюду, и теб придется имть гонцовъ для разсылки твоихъ приказаній легіонамъ.

Спартакъ съ удивленіемъ слушалъ двушку.

— Ты необыкновенная женщина! воскликнулъ онъ, когда та кончила.

— Скажи лучше, мужчина, случайно рожденный женщиною, гордо отвчала гречанка.

Посл минутнаго молчанія она прибавила:

— У меня не дрожитъ рука и не трепещетъ сердце. Я говорю хорошо по-римски и по-гречески и могу оказать важныя услуги нашему общему длу. Ему-же приношу я теперь-же вс мои богатства, составляющія около шестисотъ талантовъ {Талантъ равнялся 2,500 руб. О несмтномъ богатств куртизанокъ свидтельствуютъ вс римскіе историки.}, и отнын клянусь посвятить всю свою жизнь.

Съ этими словами она отошла на нсколько шаговъ отъ палатки Спартака и протяжно свистнула. Черезъ минуту къ ней подошелъ конюхъ, ведя подъ уздцы копя, на сдл котораго привязаны были два мшочка, заключавшіе въ себ богатство Эвтибиды.

Все съ большимъ и большимъ удивленіемъ смотрлъ гладіаторъ на свою необыкновенную гостью. Онъ сталъ благодарить ее отъ имени всхъ угнетенныхъ за ея щедрый даръ. Что-же касается до принятія ея въ число своихъ контуберналіевъ, то объ этомъ онъ общалъ дать ей отвтъ, когда посовтуется со своими товарищами. Слова его выражали ласку и благосклонность, но голосъ звучалъ строго и сурово,

Когда Спартакъ вернулся въ свою палатку, Эвтибида долго смотрла ему во слдъ, безмолвная и неподвижная, какъ статуя. Наконецъ, она встрепенулась и тихими шагами, низко опустивъ голову, пошла въ тотъ конецъ лагеря, который предназначался для союзниковъ и гд она приказала разбить себ палатку.

— А все-таки я его люблю! шептала она чуть слышно.

Тотчасъ-же посл свиданія съ Эвтибидой, Спартакъ приказалъ созвать въ свою палатку на военный совтъ Крисса, Граника, Борторикса, Брезовира и всхъ трибуновъ и пробылъ съ ними до глубокой ночи.

Было ршено благодарить гречанку за щедрый подарокъ, употребивъ ея богатства на покупку оружія, щитовъ, кольчугъ и вызженныхъ лошадей для кавалеріи, кром того, совтъ находилъ необходимымъ, чтобы Спартакъ имлъ при себ контуберналіевъ, такъ-какъ при тхъ размрахъ, какихъ достигло гладіаторское войско, личная передача приказаній становилась невозможной. Спартакъ избралъ десять человкъ контуберналіевъ, въ томъ числ и Эвтибиду.

Относительно военныхъ дйствій, ршено было: Крисса вмст съ Граникомъ оставить въ лагер подъ Нолою для военнаго обученія равенскаго легіона, прибывшаго всего нсколько дней тому назадъ, самому Спартаку съ легіономъ Борторикса идти къ Бовіану, на помощь Окноману, и съ нимъ вмст напасть на Коссинія и Варинія, прежде чмъ они успютъ сформировать окончательно свое новое войско.

На зар слдующаго дня Спартакъ выступилъ изъ лагеря во глав своего легіона. Несмотря на вс просьбы Эвтибиды и Мирны, онъ не захотлъ взять ихъ съ собою, говоря, что идетъ по на войну, а на военную прогулку и что вернется въ самомъ непродолжительномъ времени.

Прибывъ въ Бовіану, Спартакъ узналъ, что Окноманъ, наскучивъ безплоднымъ ожиданіемъ подъ стнами города, уже два дня какъ снялся съ лагеря и, бросивъ Коссинія, направился къ Сулмон, гд, по сообщеннымъ ему свденіямъ, долженъ былъ находиться преторъ Вариній.

Къ несчастью, случилось то, чего не могъ предвидть недальнозоркій германецъ: на другой день посл ухода гладіаторовъ, Коссиній тихонько вышелъ изъ крпости и пошелъ по ихъ слдамъ, съ очевиднымъ намреніемъ ударить на нихъ съ тылу, лишь только завяжется у нихъ дло съ Вариніемъ.

Въ одно мгновеніе Спартакъ понялъ, въ какомъ опасномъ положеніи долженъ будетъ очутиться Окноманъ черезъ нсколько дней, и, давъ всего шесть часовъ отдыха своимъ истомленнымъ воинамъ, двинулся, въ свою очередь, вслдъ за Коссиніемъ, успвшимъ опередить его уже на два дня.

Но Коссиній, старый солдатъ, до крайности неразвитой, рабски слдовавшій рутин, двигался впередъ медленно, правильными переходами въ двадцать миль въ день, между тмъ какъ Спартакъ, идя впередъ форсированнымъ маршемъ по тридцати слишкомъ миль, на третій день нагналъ его близь Анфиденъ, аттаковалъ, разбилъ на голову и преслдовалъ съ такимъ упорствомъ, не давая ни минуты отдыха, что Коссиній, вн себя отъ стыда и отчаянія, бросился въ среду гладіаторовъ и погибъ смертью воина {Плутархъ. Жизнь Марка Красса.}.

Не медля ни одного часа, Спартакъ быстро двинулся дальше и прибылъ какъ-разъ во-время, чтобы превратить въ побду пораженіе, грозившее Окноману, который вступилъ въ бой съ Вариyіемъ между Марубіемъ и Фуцинскимъ озеромъ. Восемь тысячъ римлянъ горячо тснили легіонъ Окномана, который началъ уже подаваться подъ напоромъ превосходныхъ силъ непріятеля, когда внезапное появленіе Спартака перемнило участь битвы. Вариній былъ разбитъ и съ значительными потерями отступилъ къ Орфинію {Луція Флоръ. Гражд. война.}.

Давъ три дня отдыха своимъ легіонамъ, Спартакъ снова двинулся въ походъ и, перейдя Аппенинскія горы у Анфиденъ, вступилъ въ Лиціумъ. Около двухъ мсяцевъ ходилъ онъ по этой провинціи, и даже приближался къ стнамъ Рима, къ немалому ужасу загородныхъ землевладльцевъ.

Во время этихъ походовъ, къ нему пристало такое множество рабовъ и гладіаторовъ, что онъ составилъ изъ нихъ два новые легіона, прекрасно вооруженные и экипированные. Тмъ не мене Спартакъ былъ настолько благоразуменъ, что ни одной минуты не думалъ предпринимать что-либо противъ Рима, отлично понимая, что ни съ двадцатью тысячами солдатъ, ни даже съ тридцатью, которыми могъ-бы располагать, призвавъ легіоны, стоявшіе подъ Нолою, невозможно ршиться на какую-нибудь серьезную попытку противъ Вчнаго города.

Тмъ временемъ, побуждаемый сенатомъ, Публій Вариній усплъ собрать между Пиценами множество войска, получилъ изъ Рима новое подкрпленіе и, горя желаніемъ смыть позоръ недавнихъ пораженій, двинулся противъ гладіатора во глав восемнадцати тысячъ легіонеровъ. Услыхавъ о его приближеніи, Спартакъ пошелъ къ нему на встрчу. Враги столкнулись близь Аквина въ день сентябрьскихъ идъ.

Это была первая битва, въ которой Спартакъ встртился съ римлянами въ открытомъ пол и при силахъ почти одинаковыхъ съ обихъ сторонъ. До сихъ поръ смлому фракійцу благопріятствовали счастливыя случайности, неожиданность нападеній, въ особенности-же оплошности римскихъ предводителей. Въ Аквинской-же битв Спартакъ впервые проявилъ то поразительное нравственное вліяніе на духъ своихъ солдатъ, ту способность вливать въ нихъ энтузіазмъ, которыя составляютъ тайну однихъ великихъ полководцевъ.

Казалось, все благопріятствовало римлянамъ. За нихъ была, многолтняя опытность, слава ихъ знаменъ, несокрушимая вра въ свою непобдимость. Но все это оказалось безсильнымъ.

Предъ началомъ битвы Спартакъ прохалъ по рядамъ, одушевляя своихъ воиновъ надеждой на блистательную побду, побуждая ихъ не щадить себя для своего святого дла. Съ неописаннымъ восторгомъ привтствовали гладіаторы своего вождя и клялись ему — либо вернуться побдителями, либо совсмъ не возвращаться.

Начался бой. Твердо стояли римляне. Вариній словомъ и примромъ ободрялъ свои войска. До самаго вечера длилась сча. Но ничто не могло устоять противъ отчаянной храбрости молодой арміи Спартака. Послдняя аттака, которой онъ предводительствовалъ лично, была такъ стремительна, что римляне подались. Вскор ряды ихъ разорвались подъ дружнымъ натискомъ гладіаторовъ. Ворвавшись въ римскіе ряды, гладіаторы превратили отступленіе въ полное бгство. Отчаянно боролся несчастный Вариній. Раненый самимъ Спартакомъ, онъ потерялъ коня и только чудомъ спасся отъ смерти. Боле четырехъ тысячъ римскихъ труповъ покрывало поле битвы. Гладіаторы овладли лагеремъ, обозомъ, множествомъ непріятельскихъ знаменъ и даже захватили въ плнъ шестерыхъ ликторовъ, предшествовавшихъ претору {Плутархъ. Жизнь М. Красса. Аппіапъ Гражд. война. T. I.}. Никогда еще Спартакъ не одерживалъ такой серьезной и полной побды.

ГЛАВА XIV.
Ликторъ Семплиціанъ.

Пославъ въ свой лагерь подъ Ноллою гонца съ извстіемъ о новой побд, Спартакъ расположился со своими войсками въ лагер римлянъ. Ночью того-же дня, онъ призвалъ къ себ Окномана и потребовалъ отъ него торжественную клятву въ томъ, что ни подъ какимъ видомъ онъ не тронется изъ лагеря до его возвращенія. Окноманъ поклялся, и Спартакъ, взявъ съ собой триста всадниковъ, въ два часа пополуночи тихо выхалъ изъ лагеря и ускакалъ неизвстно куда.

Между тмъ, въ теченіи двухъ мсяцевъ, истекшихъ со дня выступленія Спартака изъ лагеря подъ Ноллою, туда ежедневно прибывали толпы рабовъ и гладіаторовъ въ такомъ множеств, что Криссъ составилъ изъ нихъ три новыхъ легіона въ пять слишкомъ тысячъ человкъ каждый. Начальство надъ ними было поручено Борториксу, Брезовиру и старому кимвру атлетическаго тлосложенія, въ ранней юности взятому въ плнъ Маріемъ въ битв при Сикстійскихъ водахъ. Этотъ кимвръ по имени Вильмиръ, несмотря на свой дикій нравъ и неудержимое пьянство, пользовался большой популярностью въ сред гладіаторовъ, благодаря своей геркулесовской сил и рдкому прямодушію.

Новые легіоны, соотвтственно инструкціи Спартака, ежедневно обучались фехтованію и всмъ тонкостямъ римскаго военнаго строя. Молодые новобранцы учились съ величайшимъ усердіемъ и охотой. Надежда завоевать свободу и вернуться въ свои семьи одушевляла всхъ этихъ несчастныхъ, оторванныхъ отъ родины и друзей. Сознаніе, что они свободные воины великаго и святого дла, наполняло энтузіазмомъ сердца этихъ рабовъ, возвышало ихъ въ собственныхъ глазахъ и длало непобдимыми. Вс горли желаніемъ помриться въ открытомъ пол со своими утснителями и доказать имъ съ мечомъ въ рук свое человческое достоинство. Сила, храбрость, непобдимость этого молодого войска еще боле увеличились безграничной врой въ своего даровитаго вождя.

Когда извстіе о блестящей побд Спартака надъ преторомъ Вариніемъ достигло лагеря гладіаторовъ, радость ихъ была безпредльна. Все поле огласилось восторженными криками, пснями и шумнымъ говоромъ.

Услыхавъ неожиданный шумъ, Мирца вышла изъ палатки.

— Что случилось? спросила она бжавшаго мимо солдата.

— Спартакъ еще разъ разбилъ римлянъ!

— Гд, когда?

— Подъ Аквиномъ, три дня тому назадъ. Взялъ римскій лагерь, отнялъ у претора его копя, знамя и ликторовъ!

Въ эту минуту къ палатк подошелъ Борториксъ. Онъ воспользовался случаемъ, явиться подъ весьма благовиднымъ предлогомъ увдомить Мирцу о подробностяхъ новой побды брата. Но, подойдя къ ней и поздоровавшись, онъ покраснлъ какъ двушка, и не зналъ, съ чего начать.

— Вотъ видишь-ли… Здравствуй Мирца, бормоталъ юноша, смотря въ землю и теребя перевязь своего меча.— Ты уже знаешь, конечно… дло было подъ Аквиномъ… Какъ поживаешь, Мирца?

Посл новой мучительной паузы онъ проговорилъ:

— Ну, такъ вотъ… видишь ли… Спартакъ снова побдилъ.

Чмъ боле Борториксъ старался быть развязнымъ, тмъ боле запутывался. Онъ понималъ самъ, до какой степени онъ смшонъ и предпочелъ-бы стоять лицомъ-къ-лицу съ непріятелемъ втрое сильнйшимъ, чмъ передъ этой голубоглазой двушкой.

Дло въ томъ, что Борториксъ, юноша нжный и чистый, обожавшій Спартака, съ нкотораго времени почувствовалъ въ сердц нчто совершенно новое и незнакомое. При вид Мирцы, онъ испытывалъ какое-то смущеніе. Голосъ ея возбуждалъ въ немъ непонятный трепетъ, разговоръ казался небесной музыкой, уносившей его въ невдомый, очаровательный міръ.

Въ первое время онъ весь отдавался этимъ сладкимъ ощущеніямъ, вовсе не думая объ ихъ значеніи.

Съ того дня, какъ Спартакъ ушелъ въ Самніумъ, молодой гладіаторъ, самъ не зная какъ, весьма часто являлся въ палатк Спартака, около Мирцы. Случалось также нердко, что онъ точно лунатикъ, шелъ куда глаза глядятъ и, встрепенувшись, замчалъ, что очутился, невдомо какъ и для чего, въ какой-нибудь рощ или виноградник, въ нсколькихъ миляхъ отъ лагеря.

Однако, мсяцъ тому назадъ случилось нчто, заставившее молодого галла удержаться немного на опасной покатости, но которой онъ скользилъ.

Мирца въ первое время совершенно не замчала постоянства посщеній Борторикса и всегда разговаривала съ нимъ дружески, любезно и непринужденно. Но мало-по-малу и она начала внезапно краснть, блднть и смущаться въ присутствіи Борторикса.

Тогда молодой человкъ сталъ задумываться объ ихъ отношеніяхъ и прислушиваться къ біенію своего сердца. Къ ужасу своему онъ замтилъ, что безумно влюбленъ въ сестру Спартака.

Ея странное поведеніе онъ сталъ объяснять негодованіемъ на его дерзкое чувство. Ему и въ голову не приходило, что въ душ двушки могло происходить совершенно то-же, что въ его собственной. Мысль о взаимности казалась ему святотатствомъ.

Такимъ образомъ молодые люди вчно мучились и страдали, скрывая свои чувства, стараясь убжать другъ отъ друга и сгорая желаніемъ поскорй свидться. При встрчахъ они хотли такъ много сказать другъ другу и молчали, хотли разстаться и не могли пошевельнуться. Они оставались неподвижные, какъ статуи, лишь украдкой посматривая другъ на друга, точно каждый взглядъ ихъ былъ преступленіемъ.

Вотъ почему Борториксъ съ такой радостью воспользовался извстіемъ о побд Спартака, какъ самымъ приличнымъ предлогомъ для того, чтобъ повидаться съ его сестрой. Онъ самъ силился уврить себя, что не сдлать этого было-бы съ его стороны не только ребячествомъ, но по-просту непристойностью, потому-что какъ не поспшить сообщить сестр о новомъ подвиг брата.

И онъ спшилъ, бжалъ, но чуя земли подъ ногами, трепеща при мысли о томъ, какъ встртитъ его, что скажетъ ему двушка. По дорог онъ строилъ тысячу плановъ о томъ, какъ онъ преодолетъ свою смшную застнчивость и откроетъ, наконецъ, ей свою душу. Онъ твердо ршился объясниться, потому-что ему необходимо было такъ или иначе покончить свои невыносимыя мученія.

Но когда онъ подошелъ къ палатк и увидлъ Мирцу, вс его благоразумные проекты разлетлись, какъ дымъ. Онъ стоялъ передъ двушкой смущонный, взволнованный, какъ школьникъ, застигнутый учителемъ на какой-нибудь шалости. Потоки краснорчія, которые должны были политься изъ его устъ, внезапно пересохли и онъ могъ только пробормотать восемь или десять словъ безъ связи и смысла.

Мирца вспыхнула, какъ утренняя заря. Но, стараясь подавить волненіе, она проговорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Послушай, Борториксъ, разв такъ разсказываютъ сестр о геройскихъ подвигахъ брата?

Юноша покраснлъ при этомъ упрек и, поборовъ подъ вліяніемъ стыда свою застнчивость, разсказалъ Мирц во всхъ подробностяхъ все, что гонцы передали относительно аквинской битвы.

— А Спартакъ не раненъ? спросила двушка, съ замираніемъ сердца слдившая за каждымъ словомъ Борторикса.

— Нтъ, онъ не раненъ, сказалъ юноша.— Какъ и всегда, онъ вышелъ цлымъ и невредимымъ изъ тысячи опасностей.

— О, я боюсь за него, потому-что знаю его безумную храбрость, отвчала печальнымъ голосомъ Мирца.

— Не бойся, благородная двушка, пока у Спартака въ рук мечъ, нтъ на земл человка, который могъ-бы оцарапать его грудь.

— О, я знаю, что онъ непобдимъ, какъ Аяксъ, со вздохомъ сказала двушка,— но знаю также, что онъ но неуязвимъ подобно Ахиллесу.

— Великіе боги, явно покровительствующіе нашему святому длу, охранятъ драгоцнную жизнь нашего вождя!

Оба замолчали.

Борториксь устремилъ влюбленные глаза на двушку и съ восторгомъ любовался ею. Мирца смотрла въ землю, потому-что чувствовала на себ взглядъ молодого галла, причинявшій ей въ одно и то-же время и наслажденіе, и муку.

Молчаніе длилось съ минуту, показавшуюся Мирц цлымъ вкомъ. Не будучи въ состояніи выносить его дале, она ршительно подняла глаза на Борторикса и спросила:

— Ты не выведешь сегодня свои легіонъ за лагерный валъ для обученья?

— О, Мирца, вскричалъ опечаленный этимъ вопросомъ юноша,— неужели теб такъ невыносимо мое присутствіе?

— О, нтъ, нтъ! воскликнула Мирца съ необдуманной горячностью. Но тотчасъ-же, остановившись и покраснвъ до корня волосъ, она пролепетала:

— Я сказала это потому, что ты всегда такъ усердно исполняешь свои обязанности.

— Въ честь побды Спартака Криссъ далъ легіонамъ цлый день отдыха.

Разговоръ ихъ снова прекратился.

Наконецъ, Мирца сдлала ршительный шагъ по направленію къ палатк и, несмотря на молодого гладіатора, проговорила торопливо:

— Прощай Борториксъ.

— О, не уходи, не уходи… дай мн высказаться… я уже столько дней собираюсь открыть теб свою душу… вскричалъ Борториксъ, испугаппый движеніемъ двушки, и понявъ, что онъ долженъ сказать ей все теперь или никогда.

— Что-же ты хочешь сказать мн? О чемъ теб нужно со мной говорить? спросила скоре огорченная, чмъ обрадованная сестра Спартака, продолжая держаться рукою за пологъ палатки и обернувъ на половину лицо къ Борториксу.

— Послушай… прости меня… вотъ уже два мсяца, какъ я страдаю и не могу выносить доле… но только не обидься моими словами… потому-что это случилось само собой… я совсмъ не виноватъ…

Пробормотавъ еще нсколько безсвязныхъ словъ, онъ снова остановился. Потомъ вдругъ слова полились изъ его устъ торопливо, нагоняя и какъ-бы тсня другъ друга, точно волны горнаго ручья.

— Зачмъ мн притворяться? Зачмъ силиться скрыть чувство, котораго скрыть я не въ силахъ, потому-что оно сквозитъ въ каждомъ моемъ слов, въ каждомъ вздох. До сихъ поръ я не открывалъ теб своего сердца, потому-что боялся оскорбить тебя, сдлаться противнымъ теб. Но теперь я по въ силахъ доле выносить стой муки! Я люблю тебя, Мирца! Люблю, какъ наше знамя, какъ Спартака, гораздо больше, чмъ самого себя. Если моя любовь для тебя оскорбленіе, если я теб противенъ, то прости меня. Какая-то тайная сила влекла меня къ теб помимо моей воли, даже безъ моего вдома и не одинъ человкъ не устоялъ-бы противъ нея!

Борториксъ остановился и, опустивъ голову, ждалъ ршенія своей участи.

По мр того, какъ юноша говорилъ съ постепенно возрастаю ‘ щей силою, какая дается только глубокому чувству, Мирца волновалась все больше и больше: Глаза ея мало-по-малу наполнялись слезами и ей стоило величайшихъ усилій, чтобъ не разразиться рыданіями. Грудь ея то поднималась, то опускалась, лицо покрылось мертвенной блдностью.

Когда юноша кончилъ, она устремила на него свои полные слезъ глаза и нсколько мгновеній они съ невыразимой нжностью покоились на его склоненной блокурой голов. Наконецъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ она проговорила:

— О, Борториксъ! Хорошо было-бы, если-бъ ты никогда не подумалъ обо мн, и еще лучше было-бы, если-бъ ты никогда не признался мн въ своей любви…

— Такъ, стало-быть, я до такой степени противенъ теб? спросилъ глубоко огорченный гладіаторъ, поднимая свое блдное лицо.

— Нтъ, нтъ, ты не противенъ мн Борториксъ! Самая знатная изъ двушекъ, самая гордая изъ женщинъ били-бы счастливы твоей любовью… Но меня любить ты не можешь и ты долженъ… потушить свое чувство… и притомъ… на-вки!

— Но почему? Почему? съ мучительной тоской спрашивалъ Борториксъ, съ мольбой протягивая къ ней руки.

— Потому-что, отвчала Мирца сквозь слезы,— потому-что… любовь между нами… невозможна!

— Какъ? Что ты сказала? прервалъ ее несчастный гладіаторъ, блдня, какъ смерть, и бросаясь впередъ какъ-будто съ намреніемъ схватить, остановить ее, такъ-какъ Мирца сдлала шагъ по направленію къ палатк.

Но молодая двушка, поднявъ палецъ кверху, остановилась и задыхающимся голосомъ сказала:

— Именемъ гостепріимства требую, именемъ Спартака приказываю теб никогда не переступать черезъ порогъ этой палатки.

При имени своего обожаемаго вождя, Борториксъ опустилъ голову и остался какъ вкопанный, подавленный ужаснымъ несчастіемъ, обрушившимся на его голову.

Мирца, блдная какъ смерть, съ трудомъ подавляя душившія ее рыданія, ушла въ палатку.

Молодой галлъ нсколько времени стоялъ все на томъ же мст, устремивъ неподвижный взоръ на пологъ палатки, куда только-что исчезла двушка, повторяя про себя въ полголоса:

— Невозможна!.. Невозможна!..

Изъ этого оцпеннія его вывелъ громкій звукъ трубъ: это трубили въ лагер, въ честь побды Спартака. Очнувшись, онъ вскричалъ бшенымъ голосомъ, поднявъ кулакъ къ небу:

— Проклятіе! Пусть испепелитъ меня своими молніями Тана {Тана — Богъ грома и молніи у галловъ.} прежде чмъ я совсмъ сойду съума!

Схватившись обими руками за голову и шатаясь какъ пьяный, онъ отошелъ отъ палатки.

Въ то время, какъ въ гладіаторскомъ лагер все было полно ликованія по поводу покой побды, Спартакъ, во глав своихъ трехсотъ всадниковъ, скакалъ во весь опоръ по большой римской дорог.

Хотя послдняя его побда надъ Вариніемъ наполнила ужасомъ вс окрестные города, однако Спартакъ во ршался хать днемъ по большой Аппіевой дорог съ отрядомъ всего въ триста человкъ. Онъ пускался въ путь съ наступленіемъ ночи, дномъ-же скрывался въ какомъ-нибудь лсу или уединенной патриціанской вилл, расположенной всторон отъ большой дороги, принимая вс предосторожности, чтобъ не быть застигнутымъ въ расплохъ.

На третью ночь посл вызда изъ Аквинскаго лагеря, отрядъ достигъ Лабикума, города, расположеннаго неподалеку отъ Тускулума. Здсь, приказавъ своимъ спутникамъ расположиться лагеремъ на закрытой прогалинк лса, Спартакъ призвалъ къ себ самнита Мамидія, командовавшаго отрядомъ и наказалъ ему ожидать его возвращенія въ теченіи двадцати-четырехъ часовъ. Если-же къ ночи слдующаго дня его по будетъ, то возвращаться назадъ въ лагерь, не дожидаясь его дале.

Вскочивъ на коня, онъ одинъ-одинешенекъ понесся по дорог въ Тускулунъ.

На скатахъ живописныхъ холмовъ, окружающихъ этотъ старинный городъ, разсыпаны были многочисленыя виллы римскихъ патриціевъ, любившихъ проводить здсь лтніе мсяцы и остававшихся иногда до поздней осени.

Спартакъ спросилъ у повстрчавшагося ему крестьянина, гд находится вилла вдовы Суллы, Валеріи Месаллы. Получивъ нужныя ему указанія, онъ пришпорилъ своего вороного копя и вскор прискакалъ къ желзной оград виллы. Сирытувъ съ сдла, онъ дернулъ за ручку колокольчика.

Еще было очень рано и привратникъ долго но отворялъ. Когда-же онъ, наконецъ, показался у калитки, то не хотлъ ни за что докладывать о немъ своей госпож, хотя Спартакъ и уврялъ его, что онъ десятникъ изъ кагортъ Марка Валерія Месаллы, присланный имъ но весьма важному длу и долженъ немедленно видть Валерію.

Посл долгихъ колебаній привратникъ впустилъ его въ калитку и пошелъ доложить о немъ дворецкому. Но тутъ затрудненія увеличились. Старикъ дворецкій оказался еще упряме привратника и наотрзъ отказался будить госпожу въ такую раннюю пору.

— Въ такомъ случа, сказалъ Спартакъ, прибгая къ хитрости,— скажи мн, не умешь-ли ты читать по-гречески?

— Не умю, любезный, по той простой причин, что и по-латыни читаю плохо.

— Но неужели во всей вилл нтъ человка, который съумлъ-бы прочесть записку трибуна Месаллы къ Валеріи?

Ожидая не безъ нкотораго волненія отвта дворецкаго, Спартакъ сталъ рыться у себя за пазухой, длая видъ, что ищетъ пергаментъ.

Какъ и предвидлъ Спартакъ, въ вилл не оказалось ни одного раба, который умлъ-бы читать по-гречески и старикъ дворецкій печально покачалъ головою и сказалъ:

— Вс рабы убжали изъ этой виллы… вс, греки и не греки…

Затмъ, понизивъ голосъ, онъ съ негодованіемъ прошепталъ:

— Убжали въ лагерь злодя Спартака! Пусть боги поразятъ его своими молніями!

Гладіаторъ усмхнулся.

— Но что-же дурного теб сдлалъ Спартакъ, что ты его такъ ненавидишь?

— Что онъ мн сдлалъ! Что онъ мн сдлалъ!..

— Спрашиваю тебя потому, что, насколько я слышалъ, этотъ злодй провозглашаетъ свободу рабовъ. А такъ-какъ ты тоже рабъ, то мн кажется, что теб слдовало-бы скоре чувствовать симпатію къ этому негодяю.

Затмъ, не давъ дворецкому времени отвтить, онъ прибавилъ:

— Но, можетъ быть, ты притворяешься?..

— Притворяюсь! Я притворяюсь… пусть Минонъ проститъ теб эту обиду въ день суда!.. Почему-же-бы мн притворяться? Своимъ безумнымъ предпріятіемъ этотъ гладіаторъ сдлалъ меня несчастнйшимъ изъ людей. Безъ него, живя у моей доброй госпожи со своими двумя дтьми, я былъ совершенно счастливъ… Ахъ, что это были за прекрасные юноши! Если-бъ ты ихъ видлъ! Они родились близнецами и походили другъ на друга какъ Касторъ и Полуксъ.

— Ну, такъ что-же съ ними сталось?

— Ушли въ лагерь гладіатора и вотъ уже три мсяца какъ я не имю о нихъ встей. Кто знаетъ, живы они, или убиты… О, великій Сатурнъ, покровитель Самніума, защити моихъ милыхъ дорогихъ дтей!

Старикъ горько зарыдалъ, Спартакъ былъ тронутъ. Посл минутной паузы онъ сказалъ:

— Такъ ты думаешь, что Спартакъ поступилъ дурно, затявъ эту войну и твои сыновья не должны были приставать къ нему?

— Да, думаю, и никогда не перестану такъ думать. Съ какой свобод толкуетъ этотъ съумасшедшій гладіаторъ?.. Я родился свободнымъ пастухомъ въ горахъ Самніума. Началась соціальная война. Наши предводители стали кричать: ‘хотимъ и мы завоевать себ право римскаго гражданства какъ и латиняне’. И мы возстали, дрались, рисковали жизнью… и что-же вышло? Вышло то, что я, свободный горецъ Самніума, сталъ рабомъ семейства Месаллы. И счастье еще, что попалъ къ такимъ хорошимъ господамъ… И жена свободнаго самнита сдлалась рабыней и дти наши родились рабами…

Тутъ старикъ остановился на минуту и посл нкоторой паузы прибавилъ:

— Мечты, бредни!.. Міръ всегда былъ и всегда будетъ раздленъ на господъ и рабовъ, богатыхъ и бдныхъ, патриціевъ и плебеевъ. Такъ было, такъ и будетъ… Бредни… изъ-за которыхъ льется драгоцнная кровь нашихъ дтей. А ради чего? Что мн за радость, если-бы даже — что совершенно невозможно — эта война и удалась, но убили-бы моихъ сыновей? Что мн тогда длать со своей свободой? Плакать сколько есть охоты! Но пусть даже мои дти останутся живы, пусть все пойдетъ какъ нельзя лучше и завтра я и они — свободны. Ну, такъ что-жъ? Какая намъ польза въ нашей свобод, если у насъ нтъ ничего за душою? Теперь отъ нашей доброй госпожи мы получаемъ все необходимое и хотя мы и рабы, по живемъ въ довольств и даже имемъ иногда кое-что лишнее. На другой-же день посл нашего освобожденія намъ придется наниматься на чужое поле за ничтожную плату, на которую намъ по пріобрсти даже необходимаго… О, какое счастье умирать съ голоду на свобод!..

Старикъ замолчалъ. Рчь его, сперва безсвязная и отрывочная, по мр того, какъ онъ говорилъ, становилась ясной, послдовательной и краснорчивой. Она произвела глубокое впечатлніе на Спартака, никогда еще не смотрвшаго на вопросы съ этой стороны. Погруженный въ тяжелыя думы, онъ опустилъ голову и съ минуту оставался неподвижнымъ. Наконецъ, встрепенувшись, онъ спросилъ:

— Такъ у васъ нтъ никого, кто умлъ-бы читать по-гречески?

— Никого.

— Въ такомъ случа принеси мн стиль и табличку.

Когда то и другое было ему подано, Спартакъ написалъ по-гречески два стиха изъ Гомера:

Къ теб, о царица, я, странникъ гонимый судьбой, прибгаю

И твои обнимаю колни… *)

*) Одисея VIII, 390—391.

Затмъ, подавая дворецкому дощечку, онъ сказалъ:

— Отнеси это сію минуту горничной и скажи ей, чтобы она немедленно разбудила свою госпожу, не то худо будетъ вамъ обоимъ!

Старикъ ушелъ, внимательно разсматривая непонятные для него греческія буквы, а Спартакъ сталъ ходить взадъ и впередъ по дворцовой площадк. Слова стараго раба глубоко запали ему въ Душу.

— Онъ правъ, твердилъ гладіаторъ въ тяжкомъ раздумьи.— Что ему въ свобод, если будутъ убиты его сыновья? Что ему въ нашей побд, если свобода, которую онъ купитъ такой дорогой цною, явится къ нему рука объ руку съ изсохшей, костлявой фигурой голода?.. Да, онъ правъ!.. Но въ такомъ случа изъ-за чего-же мы бьемся, изъ-за чего проливаемъ рки крови?..

Онъ внезапно остановился, испуганный, подавленный своей мыслью.

Но черезъ минуту лицо его просвтлло: онъ поднялъ голову, походка его приняла прежнюю увренность.

— Но гд-же написано, произнесъ объ почти громко, — гд написано, что свобода должна идти рука объ руку съ голодомъ? Отчего человческое достоинство непремнно должно одваться въ рубища нищеты? Кто установилъ это? Кто предписалъ?

Онъ остановился, какъ-бы ожидая отвта, затмъ съ удвоенною силою проговорилъ:

— Разв боги установили неравенство между людьми? Разв мы по рождаемся съ одинаковыми потребностями, одинаково безсильными, безпомощными? Разв не одинаково носитъ во чрев и царица и послдняя рабыня? Разв боги избавляютъ патриціанку отъ мукъ рожденія? Разв тла знатныхъ не гніютъ такъ-же, какъ и тла бдныхъ? Разв ихъ кости и пепелъ отличаются чмъ-нибудь другъ отъ друга?.. Кто-жe это установилъ неравенство между людьми? Кто первый сказалъ: ‘это твое, это мое’, нарушая права брата?.. Разумется, какой-нибудь узурпаторъ, воспользовавшійся своей силой, чтобъ наступить на горло слабому и беззащитному!.. А если грубая сила послужила основаніемъ для установленія первой несправедливости, узурпаціи, рабства, то отчегоже не употребить и намъ той-же силы для возстановленія равенства, справедливости, свободы? Если мы орошаемъ своимъ потомъ землю но намъ принадлежащую, чтобы вскормить и вспоить нашихъ дтей, то отчего не оросить намъ ее своею кровью, чтобы возвратить имъ отнятыя у нихъ права?..

Въ эту минуту вернулся дворецкій и сказалъ Спартаку, что Валерія тотчасъ-же встала съ постели и ждетъ его въ своемъ конклав.

Вн себя отъ волненія вошелъ Спартакъ вслдъ за старикомъ въ домъ. Еще мгновеніе и онъ былъ у ногъ своей возлюбленной Валеріи.

Она бросилась ему на шею безъ слова, безъ звука и уста ихъ слились. Долго оставались они неподвижные въ одномъ страстномъ объятіи. Потомъ вдругъ, точно по данному знаку, оба откинулись назадъ, устремивъ другъ на друга взглядъ, полный неизъяснимаго восторга. Оба были блдны, взволнованы. Валерія, вся закутанная въ блую, какъ снгъ, столу, съ распущенными по плечамъ густыми черными волосами, съ подернутыми слезами счастія очами, прошептала чуть слышно:

— О, милый, какъ я счастлива!

Они снова кинулись въ объятія другъ друга и молодая женщина, цлуя и лаская блокурую голову своего возлюбленнаго, нжно шептала:

— Ненаглядный мой, какъ я боялась, какъ мучилась изъ-за тебя! Сколько я провела безсонныхъ ночей, думая объ опасностяхъ, которыми ты окруженъ!.. Ни о чемъ не могла я думать, кром тебя, мой первый, послдній, единственный возлюбленный!..

Затмъ, черезъ минуту она спрашивала:

— Но какъ ты проникъ сюда? Отъ кого узналъ, что я здсь? Знаю! Отъ нашей милой Мирцы… Скажи, теб не грозитъ-ли здсь какая-нибудь опасность? Гд твое войско? Съ тобой? Разскажи мн про свои подвиги! Скажи, когда окончится эта ужасная война и ты вернешься въ свою Фракію? Будешь свободенъ и мн можно будетъ не разлучаться съ тобой?

Гладіаторъ печально улыбнулся, слушая эти мечты, которыми убаюкивала себя любимая имъ женщина. Поцловавъ ее въ лобъ и прижимая ее къ своей груди, онъ тихо сказалъ:

— Продолжительна и жестока будетъ война, по удастся-ли мн привести подъ родныя кровли этихъ несчастныхъ рабовъ… про то знаютъ одни боги!..

Въ послднихъ словахъ гладіатора звучало столько грусти, что было ясно, какъ хорошо онъ понимаетъ вс трудности осуществленія своего великаго дла.

Ласками и поцлуями старалась Валерія разогнать тучу, омрачившую чело ея возлюбленнаго.

Счастіе влюбленныхъ еще боле увеличилось присутствіемъ прелестной Постуміи, дочери Валеріи.

Быстро промчался день. Когда мракъ началъ спускаться на землю, печаль мало-по-малу стала омрачать счастіе, постившее на мгновеніе уединенный конклавъ бдной женщины. Казалось, что вмст съ солнечнымъ свтомъ потухаетъ и радость!

Спартакъ разсказалъ Валеріи, какимъ способомъ онъ попалъ къ ней и до какой степени опасно было для него оставаться у нея доле. Въ ту-же ночь онъ непремнно долженъ былъ вернуться въ отряду, ждавшему его въ лсу.

При такой печальной всти Валерія не могла удержаться отъ слезъ. Среди рыданій, прерываемыхъ поцлуями, она говорила своему другу, что какое-то тайное предчувствіе говоритъ ей, что если онъ удетъ, она уже никогда больше не увидитъ его.

Спартакъ старался успокоить бдную женщину и осушить ея слезы. Но противъ воли онъ самъ подпадалъ вліянію ея тяжелыхъ предчувствій. Улыбка его выходила принужденной, холодной. Слова надежды звучали погребально, отъ нихъ вяло мракомъ отчаянія.

Такъ шло время, пока на стеклянной клетидр, стоявшей на полуколонн, вода не поднялась до черты, обозначавшей шестой часъ ночи. Тогда Спартакъ освободился отъ объятій Валеріи и сталъ надвать кольчугу и мечъ.

Испуганно вскочила и Валерія.

— Нтъ, нтъ, милый, останься! лепетала она сквозь слезы, поднимая на него умоляющій взоръ.— Останься! Заклинаю тебя именемъ твоей матери и твоихъ боговъ… Дло гладіаторовъ поставилъ ты на хорошую дорогу… у нихъ отличные вожди… Криссъ… Граникъ… Окноманъ… Пусть они окончатъ войну!.. Останься со мной!.. я буду ласкать, любить тебя безгранично… Малйшее твое желаніе будетъ для меня закономъ!.. Останься, умоляю тебя!

— О, Валерія, милая, не требуй отъ меня низости, предательства, говорилъ въ то-же время Спартакъ, съ нжностью стараясь освободиться изъ ея рукъ.— Я не могу, не могу бросить тхъ, кого призвалъ къ оружію! О, Валерія, неужели ты хочешь, чтобъ я сдлался измнникомъ! Оставь, оставь меня!

Эта мучительная борьба длилась нсколько минутъ. Валерія все крпче и крпче обвивала Спартака своими нжными руками, которымъ. отчаяніе придавало необыкновенную силу. Въ комнат слышно было только порывистое дыханіе, конвульсивные поцлуи, вздохи, моленія и стоны.

Наконецъ, Спартакъ, призвавъ на помощь все свое мужество, поднялъ на руки Валерію и какъ ребенка положилъ ее на софу, нсколько секундъ она лежала въ изнеможеніи и, закрывъ лицо руками, тихо рыдала.

Гладіаторъ произнесъ безсвязныя слова надежды и утшенія, поспшно надлъ шлемъ, опоясался мечомъ и уже собирался въ послдній разъ поцловать дорогую женщину. Но она вдругъ вскочила и, упавъ на колни на порог комнаты, схватила его за край туники.

— О, не покидай, не покидай меня, молю тебя всмъ, что есть святого! Я чую вотъ здсь — при этомъ она указывала на сердце — чую. что никогда, никогда теб не суждено воротиться… Я это знаю, о, знаю!

— Я долженъ, долженъ хать.

— Спартакъ… Спартакъ, шептала она чуть слышно.— Заклинаю тебя… именемъ нашей дочери, именемъ Постуміи…

Спартакъ поднялъ ее на руки и приложился своими горячими губами къ ея похолодлымъ устамъ.

Нсколько мгновеній они стояли, сжимая другъ друга въ объятіяхъ.

— О, милая, обожаемая Валерія, шепталъ Спартакъ,— теб воздвигъ я храмъ въ моемъ сердц и твоему образу поклонялся я какъ единственному моему божеству, мысль о теб вдохновляла меня на вс высокіе и великодушные подвиги, и неужели ты потребуешь отъ меня, чтобы я сдлалъ подлость и сталъ предметомъ презрнія современниковъ и проклятій потомства?

— Нтъ, нтъ, я хочу, чтобъ ты былъ великъ, славенъ и могучъ!.. Но я люблю тебя, я не могу жить безъ тебя… пожалй меня… Останься со мной хоть до завтра… Удешь утромъ… Поцлуешь еще разъ твою Постумію… Я надну теб на шею этотъ медальонъ…

При этомъ она указала на золотой медальонъ (bulula), усыпанный дорогими каменьями, висвшій на ея груди на тонкой золотой цпочк.

— Знаешь-ли, милый, что въ этомъ медальон спрятанъ драгоцнный талисманъ, который предохранитъ тебя отъ всхъ опасностей. Отгадай, что это такое?

Спартакъ ничего не отвчалъ и только съ любовью смотрлъ на очаровательную женщину, улыбаясь ей сквозь слезы.

— Какъ, съ нжнымъ упрекомъ сказала Валерія, ты не догадываешься?

Затмъ, снявъ съ шеи медальонъ, она раскрыла его и пока зала Спартаку: въ немъ оказались дв пряди волосъ,— одна черная, другая блокурая.

— Память отъ матери и дочери! прошептала Валерія.

Глубоко взволнованный Спартакъ приложилъ медальонъ къ устамъ.

Валерія взяла его изъ рукъ своего друга, сама поцловала и, надвъ медальонъ на шею гладіатора, сказала:

— Носи его подъ кольчугой, подъ туникой, на самой груди.

У бднаго фракійца сердце разрывалось на части. Не будучи въ состояніи промолвить слова, онъ прижималъ къ груди своей любимую женщину и слезы крупными каплями катились по его щекамъ.

Вдругъ на двор раздались крики, звонъ оружія и смшанный гулъ человческихъ голосовъ.

Спартакъ и Валерія, блдные, притаивъ дыханіе, стали прислушиваться.

— Отопри, старый песъ, не то выломаемъ ворота, кричалъ чей-то грубый голосъ.

— Не отопру безъ приказанія моей госпожи, отвчалъ другой голосъ, въ которомъ Спартакъ узналъ голосъ привратника.

— Огня! огня! топоровъ! закричало разомъ нсколько человкъ.

— Что это? спросила шепотомъ Валерія, устремивъ на Спартака глаза, исполненные невыразимаго ужаса.

— Вроятно открыли мое убжище, отвчалъ гладіаторъ, стараясь освободиться отъ Валеріи, которая крпки къ нему прижалась при первомъ шум.

— Не уходи… не шевелись… молю тебя… Спартакъ… милый… шептала она прерывающимся голосомъ, обращая къ нему помертвлое отъ ужаса лицо.

— Такъ ты. хочешь, чтобъ я попала живымъ въ руки враговъ? сказалъ тихимъ, но ужаснымъ голосомъ гладіаторъ.— Хочешь видть меня распятымъ на крест?

— О, боги!.. отчаянно вскрикнула Валерія, отступая въ страшномъ испуг.— Спасайся! И если теб суждено погибнуть, то умри съ мечомъ въ рук, пораженный въ грудь!

Съ этими словами она смло схватила за ручку мечъ, висвшій у бедра Спартака, и сама дала ему въ руки.

— Благодарю, благодарю тебя, божественная Валерія! воскликнулъ Спартакъ, сверкнувъ очами.— Теперь я непобдимъ!

Онъ направился къ выходу.

— Прощай, милый, вскричала несчастная Валерія, въ послдній разъ прижимая его къ сердцу.

— Прощай, отвчалъ онъ, нжно цлуя ее.

Но вдругъ губы Валеріи похолодли и она, какъ бездушный трупъ, повисла у него на рукахъ.

— Валерія, Валерія! вскричалъ фракіецъ въ ужас, всматриваясь въ помертвлое лицо своей возлюбленной,— что съ гобой?.. Валерія!..

Бросивъ на землю мечъ, онъ осторожно положилъ ее на софу и, ставъ на колни у ея изголовья, началъ покрывать лицо и руки поцлуями, точно надялся оживить ее ими.

Но Валерія оставалась неподвижной и походила скоре на мертвую, чмъ на упавшую въ обморокъ. Ужасное опасеніе мелькнуло въ голов Спартака. Широко раскрывъ глаза и дрожа всмъ тломъ, онъ сталъ всматриваться въ ея губы, но она не дышала. Тогда онъ приложилъ руку къ ея сердцу и почувствовалъ, что оно чуть замтно бьется. У него отлегло отъ сердца. Подбжавъ къ двери, онъ крикнулъ:

— Софронія! Софронія! скорй, скорй!

Въ ту-же минуту въ корридор послышались мужскіе шаги.

Съ быстротою молніи Спартакъ схватилъ мечъ и выскочилъ въ дверь.

Передъ нимъ стоялъ дворецкій.

— Что теб надо? спросилъ Спартакъ грознымъ голосомъ.

— Толпа всадниковъ… подъхала къ воротамъ, пробормоталъ старикъ, дрожа всмъ тломъ.— Они шумятъ и требуютъ, чтобы имъ выдали ихъ вождя и… говорятъ, что ты… Спартакъ!

— Ступай, скажи, что я сейчасъ выйду.

Онъ захлопнулъ дверь предъ лицомъ дворецкаго, точно окаменвшаго отъ удивленія, недоумнія и ужаса.

Въ то самое мгновеніе, какъ Спартакъ возвращался въ конклавъ Валеріи, съ противоположной стороны туда-же входила рабыня.

— Скорй позови другихъ рабынь, возьмите спирта и духовъ и помогите госпож: она упала въ обморокъ.

— О, моя бдная, о, моя добрая госпожа! начала причитать Софронія.

— Скорй за дло! крикнулъ Спартакъ.

Софронія вышла и вскор вернулась съ двумя другими рабынями, несшими въ рукахъ флаконы съ душистыми притираніями и спиртами. Вс трое стали усердно хлопотать около Валеріи и вскор ея мертвенно-блдное лицо озарилось легкимъ румянцемъ жизни.

Спартакъ, стоявшій все время у ея изголовья, поднялъ глаза къ небу, какъ-бы благодаря его за спасеніе любимой женщины, потомъ подошелъ къ соф и, опустившись на колни, поцловалъ блую руку Валеріи, безсильно опустившуюся внизъ, и быстрыми шагами вышелъ изъ комнаты.

Выйдя на крыльцо, онъ увидлъ полсотни всадниковъ, выстроившихся въ рядъ, держа коней подъ уздцы.

— Ну?.. спросилъ онъ строгимъ голосомъ:— что вамъ нужно?

— По приказанію Мамилія, отвчалъ девуріонъ, командовавшій полусотней,— мы слдили за тобою издали и боялись, что…

— Садись! скомандовалъ Спартакъ.

Въ одно мгновеніе вс пятьдесятъ всадниковъ, схватившись лвой рукой за гриву лошадей и опершись правой объ ихъ спину, вскочили на лошадей, покрытыхъ простыми синими чепраками {Въ то время не употребляли ни сделъ, ни стремянъ.}.

Обратившись къ немногимъ рабамъ, по старости остававшимся въ вилл и теперь робко тшившимся у крыльца, Спартакъ крикнулъ:

— Коня!

Нсколько человкъ бросилось въ конюшню и вывели оттуда вороного скакуна Спартака. Вскочивъ на него, онъ обратился къ старому дворецкому:

— Какъ зовутъ твоихъ сыновей?

— О, великій Спартакъ, отвчалъ всхлипывая старикъ, не вмни имъ въ вину моихъ вчерашнихъ необдуманныхъ словъ!..

— Низкопоклонный рабъ! въ негодованіи вскричалъ гладіаторъ.— Какъ смешь ты подозрвать меня въ такой низости?

— Прости меня, благородный Спартакъ… Ихъ зовутъ Аквиліемъ и Ациліемъ. Будь ихъ покровителемъ, о, великій вождь, и пусть боги помогутъ теб!..

Спартакъ не слушалъ его боле. Пришпоривъ коня, онъ уже несся по гладкой дорог впереди своего отряда.

Старые рабы семейства Месаллы нсколько минутъ смотрли вслдъ удалявшемуся отряду, не будучи въ состояніи придти въ себя отъ страха и удивленія и успокоились только тогда, когда совершенно смолкъ топотъ коней.

Невозможно описать слезъ, мученій и отчаянія Валеріи, когда, очнувшись, она узнала о внезапномъ отъзд Спартака.

Самъ онъ, подавленный горемъ, все гналъ и гналъ своего коня, какъ-будто надясь убжать отъ терзавшихъ его мукъ. Но адъ клокоталъ въ его груди и напрасно силился онъ бшеной скачкой спастись отъ него. Образъ Валеріи, измученной, страдающей, протягивающей къ нему руки съ мольбой и надеждой, неотступно преслдовалъ его..

— А что если Валерія, не совсмъ еще оправившись, узнала о его внезапномъ отъзд? Что если она заболла серьезно?.. Что если — о, боги — она умираетъ?..

При этой ужасной мысли онъ изо всхъ силъ дернулъ за узду и на всемъ скаку остановилъ своего коня. Спутники его тоже остановились.

— Мн нужно вернуться въ виллу вдовы Суллы, сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ.— А вы позжайте дальше одни.

— Нтъ!

— Ни за что! отвчали почти въ одинъ голосъ вс гладіаторы.

— Но кто-же посметъ меня удержать?

— Мы!.. сказало нсколько человкъ.

— Твоя честь! воскликнули другіе.

— Твои клятвы! проговорили третьи.

— Наше дло, которое безъ тебя погибнетъ!

— Долгъ!.. Долгъ!..

Тутъ вс голоса слились въ одинъ протяжный ропотъ, въ которомъ слышались и недовольство, и упреки, и мольба.

— Позволь мн сказать теб два слова, благородный Спартакъ, промолвилъ одинъ изъ всадниковъ, вызжая впередъ.

Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати-трехъ, съ выразительнымъ смуглымъ лицомъ, окаймленнымъ первымъ пушкомъ.

Когда они отъхали немного всторону, молодой человкъ сказалъ:

— Прости мн мое непрошенное вмшательство. Но твоя жизнь такъ дорога мн и намъ всмъ, что я готовъ лучше показаться нескромнымъ въ твоихъ глазахъ, чмъ позволить теб рисковать своей головою. Я знаю, что влечетъ тебя въ виллу благородной патриціанки. Позволь-же мн предложить теб свои услуги. Если прикажешь, я проникну въ виллу благородной вдовы, передамъ отъ твоего имени все, что пожелаешь и принесу теб самыя врныя извстія о ней.

— Такъ, стало-быть, ты хочешь, чтобъ я, оставаясь самъ вн всякой опасности, послалъ на врную смерть другого? Нтъ! Никогда Спартакъ не сдлаетъ такой низости.

— Я пройду въ виллу и вернусь оттуда безъ малйшей опасности, отвчалъ, улыбаясь, всадникъ.

— Но кто ты? Какъ ты это можешь сдлать?

— Я одинъ изъ твоихъ старыхъ товарищей по заговору и горячихъ поклонниковъ и готовъ отдать за тебя жизнь! Но въ этомъ дл, прибавилъ онъ,— я ршительно ничмъ не рискую, потому-что я родомъ латинъ и отлично знакомъ съ нравами и языкомъ этой провинціи. Въ первомъ крестьянскомъ домик, который намъ встртится, я переоднусь въ крестьянское платье, пройду въ виллу Валеріи Месаллы и проберусь назадъ въ нашъ лагерь горными тропинками гораздо раньше тебя, такъ-что ты застанешь уже тамъ извстія о Валеріи.

— Но ты… если не ошибаюсь, сказалъ Спартакъ,— кажется, охотникъ {Охотниками назывались граждане сами продавшіе себя ланистамъ въ качеств гладіаторовъ.} Рутилій.

— Да, отвчалъ юноша, — я Рутилій и счастливъ, что ты, Спартакъ, несмотря на столько лтъ разлуки, помнишь меня.

Рутилій былъ храбрый и надежный человкъ, на котораго можно било положиться. Спартакъ, посл нкотораго колебанія, принялъ его предложеніе и вмст со своимъ отрядомъ похалъ дальше. Вскор имъ встртилась крестьянская ферма, гд гладіаторы нашли все нужное, чтобы нарядить Рутилія мстнымъ жителемъ.

Пока молодой человкъ переодвался, Спартакъ написалъ на вощеной дощечк письмо Валеріи на греческомъ язык и, отдавъ его Рутилію, двинулся дале во глав своего маленькаго отряда, значительно успокоенный.

Къ восходу солнца отрядъ прискакалъ къ тому мсту, гд стоялъ лагеремъ Мамиліи со своими всадниками. Онъ разсказалъ Спартаку, какое волненіе распространилось по всей окрестности при извстіи объ ихъ назд на Тускулумъ и совтовалъ немедленно двинуться назадъ къ Аквину.

Спартакъ послушался благоразумнаго совта и вскор долженъ былъ убдиться во всей его основательности: прибывъ въ Алатри, онъ узналъ, что Вариній, увдомленный жителями о движеніи отряда гладіаторовъ человкъ въ триста но дорог въ Тускулумъ, раздлилъ свою кавалерію на два эскадрона по пятисотъ человкъ каждый и послалъ одинъ изъ нихъ въ погоню за гладіаторами, другой въ Ферентинумъ, съ цлью отрзать имъ отступленіе въ аквинскому лагерю.

Давъ своимъ конямъ самый короткій отдыхъ, Спартакъ долженъ былъ спшить дале, чтобы прибыть въ Ферентинумъ раньше враговъ. Цлую ночь и весь слдующій день хали гладіаторы, останавливаясь только на нсколько часовъ покормить лошадей и подкрпиться пищею. Только достигнувъ Фрегелиса, Спартакъ позволилъ сдлать привалъ и, оставивъ назади пикетъ въ двадцать человкъ слдить за дорогой изъ Ферентинума, гладіаторы провели здсь цлую ночь. На другой день около полудня они были уже въ Аквинскомъ лагер вн всякой опасности.

Здсь Спартакъ засталъ Рутилія съ письмомъ отъ Валеріи.

Въ тотъ-же вечеръ онъ созвалъ въ свою палатку начальниковъ легіоновъ и, посовтовавшись съ ними, приказалъ на другой-же день сниматься съ лагеря.

Посл пятидневнаго перехода Спартакъ, во глав своихъ двадцати тысячъ воиновъ, вернулся въ свой старый лагерь подъ Ноллою.

Трудно описать, съ какой радостью гладіаторы встртили своихъ товарищей, вернувшихся изъ Самніума посл столькихъ побдъ.

Цлыхъ три дня продолжались псни, пляски и веселье въ лагер, гд Спартакъ ршилъ перезимовать. Онъ понималъ, что Вариній ничего не посметъ предпринять противъ него въ суровое и дождливое время года, если-бъ даже войска его и по были такъ деморализированы цлымъ рядомъ пораженій. Съ другой стороны, было-бы верхомъ безумія идти на Римъ, противъ котораго не ршился двинуться даже величайшій изъ полководцевъ древности, Ганнибалъ, посл того какъ разбилъ на голову послднюю римскую армію подъ Каннами.

Покинувъ свой старый лагерь, оказавшійся теперь черезчуръ тснымъ, гладіаторы устроили другой, несравненно большій, окруживъ его глубокимъ рвомъ и высокимъ частоколомъ.

Лишь только войско расположилось на новомъ мст, Спартакъ ршился привести въ исполненіе давно задуманный имъ планъ реорганизаціи своихъ легіоновъ. До сихъ поръ гладіаторы раздлялись на легіоны по времени своего присоединенія къ возстанію и теперь Спартакъ задумалъ раздлить ихъ по національностямъ. Несмотря на нкоторыя неудобства такого раздленія, Спартакъ разсчитывалъ, что оно дастъ самые благотворные результаты, увеличивъ взаимную связь между солдатами одного легіона. Кром того, онъ имлъ въ виду и другую цль, въ высшей степени важную: возможность раздлить свое войско на отдльные корпуса, подъ начальствомъ одноплеменныхъ имъ начальниковъ, къ которымъ солдаты могли-бы питать полное довріе.

Нсколько дней спустя посл перехода войска въ новый лагерь, Спартакъ раздлилъ свою армію, достигшую въ это время пятидесяти-трехъ тысячъ, на десять легіоновъ, по пяти тысячъ человкъ каждый. Первые два легіона германцевъ, которыми командовали Вильмирій и Мероведъ, составляли первый корпусъ подъ начальствомъ Онномапа. Четыре слдующія состояли изъ галловъ и составляли второй корпусъ, которымъ командовалъ Криссъ. Седьмой легіонъ состоялъ изъ грековъ, восьмой и девятый — изъ фракійцевъ, а десятый — изъ самнитовъ и прочихъ народовъ, имвшихъ своихъ представителей въ сред возставшихъ рабовъ. Четыре послдніе легіона составляли третій корпусъ. Имъ командовалъ Граникъ, уроженецъ Иллиріи, человкъ лтъ тридцати-пяти, очень высокій и гибкій, съ черными кудрявыми волосами и смуглымъ цвтомъ лица. Онъ былъ всегда серьезенъ, молчаливъ и спокоенъ и считался первымъ и страшнйшимъ клинкомъ среди десяти тысячъ гладіаторовъ равенской школы.

Конницей, возросшей къ этому времени до трехъ тысячъ, командовалъ Мамилій.

Верховнымъ вождемъ былъ снова провозглашенъ, при всеобщемъ энтузіазм, Спартакъ.

Восемь дней спустя, назначенъ былъ смотръ вновь переустроенному войску.

Когда Спартакъ показался передъ стройными рядами гладіаторовъ, выстроенныхъ по-корпусно въ три линіи, одтый въ свой скромный нарядъ простого воина, его привтствовалъ громкій, перекатывающійся какъ громъ, крикъ, вырвавшійся изъ груди этихъ пятидесяти-трехъ тысячъ рабовъ, превращенныхъ, благодаря его энергіи, въ непобдимое войско.

— Слава, слава великому Спартаку!

Когда этотъ крикъ, на минуту смолкавшій и потомъ снова подхватываемый ликующими голосами, смолкъ и трубачи проиграли гимнъ свобод, ставшій военной пснью гладіаторовъ, Окноманъ, сидвшій на большомъ гндомъ кон впереди первой линіи, крикнулъ на все поле:

— Товарищи, послушайте, что я вамъ скажу!..

Наступила глубокая тишина и германецъ, посл нкоторой паузы, продолжалъ:

— Если наше войско устроено во всемъ, даже въ послдней мелочи, по-римски, то отчего одинъ только верховный нашъ вождь не иметъ знаковъ и почестей римскаго консула?..

— Императорскіе знаки Спартаку!.. крикнулъ Криссъ.

— Императорскіе знаки Спартаку! закричали, какъ одинъ человкъ, вс пятьдесятъ-три тысячи гладіаторовъ.

Когда шумъ нсколько умолкъ, Спартакъ сдлалъ знакъ, что хочетъ говоритъ.

— Благодарю васъ отъ всей души, товарищи и братья по несчастью. Но я не желаю никакихъ почестей, никакихъ отличій. Но для возвышенія самихъ себя взялись мы за оружіе, а для завоеванія себ свободы и равенства.

— Ты патъ императоръ {Императорами назывались во времена римской республики полководцы, за побду надъ правами удостоившіеся отъ сената тріумфа. Только впослдствіи слово это стало означать верховнаго главу государства.}, громко сказалъ Рутилій.— Императоромъ сдлали тебя твои побды, твоя мудрость, твоя храбрость и вс твои великія доблести, Если твоя скромность мшаетъ теб принять заслуженныя тобою почести, то ты долженъ сдлать это для славы и величія нашего войска и нашего знамени. Пурпурную мантію, ликторовъ Спартаку! крикнулъ онъ въ заключеніе.

— Мантію и ликторовъ! Мантію и ликторовъ Спартаку! кричали легіоны.

— Римскихъ ликторовъ, взятыхъ имъ въ плнъ въ Аквинской битв! закричалъ громкимъ голосомъ Криссъ.

Цлая буря рукоплесканій, криковъ одобренія, сливавшихся въ одинъ оглушительный ревъ, отъ котораго, казалось, дрожала сама земля, были отвтомъ на это предложеніе.

Дйствительно, мысль Крисса, внезапно явившаяся ему, была такъ проста и многознаменательна, что не могла не вызвать всеобщаго энтузіазма. Заставить римскихъ ликторовъ, предшествовавшихъ знаменитйшимъ изъ римскихъ полководцевъ, Марію, Сулл, Помпею,— заставить ихъ идти впереди вождя гладіаторовъ! Разв можно было придумать большее униженіе римской гордости, боле блистательное свидтельство побды надъ ними?

Несмотря на сопротивленіе Спартака, остававшагося столь-же скромнымъ какъ и во времена своей безвстности, онъ долженъ былъ уступить вол своего войска и надть драгоцнную серебрянную кольчугу, нарочно сдланную по заказу Крисса въ Помпе, такой-же шлемъ, съ великолпной рзьбой и опоясаться широкимъ испанскимъ мечомъ, золотая ручка котораго была усыпана драгоцнными налетами, и надть на плечи пурпурную мантію, обшитую золотымъ позументомъ {Поразительная простота и скромность итого истинно-великаго человка признается даже его врагами. Несмотря на свои побди, Спартакъ, по словамъ Плутарха (Жизнь Красса): ‘никогда не превозносился мыслью и былъ умренъ и благоразуменъ во всхъ своихъ желаніяхъ’. Изъ всхъ бойцевъ за свободу, поднявшихся изъ полной неизвстности на неизмримую высоту, только одинъ походилъ въ этомъ отношеніи на Спартака — это Джузеппе Гарибальди.}.

Когда Спартакъ показался предъ своими легіонами въ одежд императора, сидя на своемъ ворономъ коп, простая кожаная сбруя котораго была замнена богатой уздой съ золотой насчкой и великолпнымъ чепракомъ съ золотой бахромой, по всей долин раздалось:

— Слава Спартаку, императору!

Дв женщины со слезами на глазахъ смотрли на это зрлище, хотя не одни женщины, по и многія сотни и тысячи грубыхъ гладіаторовъ плакали въ этотъ день слезами радости. Эти женщины были Мирца и Эвтибида.

Но въ голубыхъ очахъ сестры гладіатора сіяло только безпредльное счастье удовлетворенной братской любви, тогда-какъ гречанка слдила за нимъ пылающимъ, хищнымъ взглядомъ, въ которомъ свтилась вся сила сожигавшей ее страсти.

Вдругъ одинъ изъ десятниковъ вывелъ изъ палатки, которую охраняли часовые, ликторовъ претора Публія Варинія, взятыхъ въ плнъ въ Аквинской битв. Имъ приказано было отнын и впредь всегда предшествовать верховному вождю гладіаторовъ, какъ они предшествовали консуламъ и преторамъ {Луцій Флоръ. III, 20.}.

Это были шесть человкъ высокаго роста съ длинными волосами, вида воинственнаго и гордаго. На нихъ были, плащи изъ темной шерсти, спускавшіеся до колнъ какъ у жрецовъ, на плеч они держали пучки палокъ съ воткнутымъ въ нихъ топоромъ, который вынимался въ мирное время. Въ другой рук ихъ были палочки (virgo), дополнявшія знаки ихъ достоинства.

Громкій, неистовый крикъ восторга пронесся по равнин при ихъ появленіи.

Когда водворилась тишина, Спартакъ слзъ съ копя и, предшествуемый ликторами, сталъ обходить ряды германскихъ легіоновъ, стоявшихъ въ первой линіи. Приссъ, Граникъ и Окноманъ шли позади своего вождя, который, сдлавъ смотръ войску, похвалилъ его за хорошее состояніе оружія, врность строя и воинственный видъ.

Ликторы шли впереди униженные, опустивъ головы, иные блдные отъ подавленнаго бшенства, другіе красные отъ стыда.

— Какой позоръ, какой позоръ! бормоталъ чуть слышно одинъ изъ нихъ.

— Лучше было-бы погибнуть подъ Аквиномъ, чмъ дожить до такого униженія! отвчалъ другой.

Первый изъ этихъ ликторовъ былъ старикъ лтъ за шестьдесятъ, высокій, худой съ сдыми волосами и строгимъ лбомъ, перерзаннымъ широкимъ рубцомъ отъ раны. Въ его срыхъ, быстрыхъ глазахъ и тонкихъ, крпко-сжатыхъ губахъ читалось мужество и энергія. Его звали Семплиціаномъ. Другой былъ человкъ лтъ подъ сорокъ. Лицо его обыкновенно спокойное и мужественное было искажено горемъ и стыдомъ. Его звали Стациліемъ.

Вынужденные предшествовать гладіатору шесть ликторовъ шли, опустивъ глаза въ землю, и когда осмливались время отъ времени поднимать взоръ, видли на всхъ лицахъ злобную радость враговъ, наслаждавшихся униженіемъ побжденнаго.

Цлыхъ три часа продолжалось шествіе Спартака по рядамъ своихъ легіоновъ. Онъ останавливался, заговаривая съ лично знакомыми ему гладіаторами, хваля достойныхъ, побуждая всхъ къ строгому соблюденію дисциплины и врности товарищамъ, составляющимъ основу всякаго военнаго устройства и единственный залогъ побды.

Окончивъ смотръ, Спартакъ вскочилъ на своего коня и, вынувъ изъ ноженъ мечъ, скомандовалъ нсколько движеній, которыя и были исполнены съ безукоризненной точностью. Затмъ, вс три корпуса одинъ за другимъ были двинуты въ мнимую аттаку противъ ближайшихъ высотъ, посл чего они прошли мимо своего вождя, снова привтствуя его императоромъ.

Спартакъ послднимъ ушелъ съ поля, сопровождаемый Окноманомъ, Криссомъ, Граникомъ и десятью командирами легіоновъ.

При постройк новаго лагеря, гладіаторы выстроили для Спартака, безъ его вдома, палатку достойную вождя. въ ней и былъ приготовленъ въ этотъ торжественный, для всхъ возставшихъ, день скромный лиръ для десяти начальниковъ легіоновъ и трехъ ближайшихъ друзей Спартака. Въ угоду фракійцу пиръ былъ въ высшей степени скроменъ, потому-что Спартакъ не изъ суетной жажды легкой популярности, а но привычк, усвоенной съ самой ранней молодости, всегда отличался чрезвычайной простотой и умренностью въ пищ и пить.

Поэтому пили и ли мало, въ противность тайному желанію большинства гостей. Тмъ не мене самое искреннее веселье царствовало за этимъ дружескимъ столомъ. Въ конц обда Рутилій, поднявъ вверхъ свою чашу, вскричалъ:

— Пью за свободу всхъ рабовъ, за торжество всхъ угнетенныхъ, за здоровье доблестнаго и непобдимаго Спартака, нашего императора!

Когда смолкли восторженные крики присутствующихъ, Спартакъ, въ свою очередь, провозгласилъ:

— Пью въ честь Юпитера-Освободителя и честной и непорочной богини свободы! Пусть она умолитъ всхъ боговъ Олимпа быть нашими покровителями!

Вс радостно выпили, хотя галлы и германцы не врили ни въ Юпитера, ни въ прочихъ обитателей Олимпа.. Поэтому Окноманъ, въ свою очередь, предложилъ заздравную чашу, призывая на войско покровительство Одина, а Криссъ — благосклонность Гезу. Наконецъ, начальникъ греческаго легіона Салоникъ, эпикуреецъ, не вровавшій ни въ греческихъ, ни въ варварскихъ боговъ, воскликнулъ:

— Не призывайте вашихъ боговъ, ихъ не существуетъ. Все зиждется матеріей, какъ научилъ насъ божественный Эпикуръ! Боги созданы страхомъ толпы и не услышатъ вашего зова. Выпьемъ-же лучше за нашъ неразрывный союзъ, за наше мужество, за крпость нашихъ мечей!

Гладіаторы не стали вступать въ философскіе споры и весело выпили вмст съ эпикурейцемъ.

Закутавшись въ изящный пеплумъ изъ синей шерстяной матеріи съ серебрянными блестками, Мирца сидла въ сторон и почти все время не сводила глазъ съ брата. На лиц молодой двушки, съ котораго въ послднее время почти не сходило выраженіе печали, свидтельствовавшей о какихъ-то глубокихъ внутреннихъ страданіяхъ, сіяла сегодня самая чистая и свтлая радость. Казалось, что одинъ изъ лучей того ореола славы, которымъ окружено било чело ея дорогого брата, упалъ на ея скорби) ю грудь и согрлъ ея наболвшее сердце.

Борториксъ тоже присутствовалъ на этомъ дружескомъ пир. Но не пиръ, не веселые разговоры гостей занимали его, весь сосредоточенный въ своемъ чувств, онъ радъ былъ случаю находиться недалеко отъ Мирцы, любоваться ею, наслаждаться тми немногими мгновеніями, которыя, не нарушая ея запрещенія, позволяли ему быть подъ одной съ ней кровлей. И несчастный юноша, какъ скупой, старался но потерять ни одного изъ этихъ мгновеній. По временамъ Мирна невольно взглядывала на него, точно повинуясь какой-то притягательной сил этихъ постоянно устремленныхъ на нее очей. Тогда облако печали скользило по ея лицу и слеза сверкала на опущенныхъ рсницахъ, потому-что она не могла не замтить, какъ похудлъ бдный юноша и какія глубокія борозды провела отвергнутая любовь на этомъ недавно столь свжемъ лиц.

Нсколько часовъ продолжалось веселое пированіе въ палатк вождя гладіаторовъ. Когда друзья разстались, солнце склонялось уже къ западу.

Проводивъ своихъ гостей и оставшись одинъ, Спартакъ, подъ вліяніемъ всхъ событій этого необыкновеннаго дня, задумался. Предъ его глазами невольно встало все его прошлое. Давно-ли, безвстный гладіаторъ, онъ вынужденъ былъ служить забавою праздной и бездушной толпы! Теперь онъ грозный вождь могучаго войска… Свобода! Великое, всемогущее слово. Оно-то собрало сюда меньше чмъ въ одинъ годъ пятьдесятъ тысячъ несчастныхъ, лишенныхъ всхъ правъ, всякой надежды въ будущемъ, униженныхъ, развращенныхъ своимъ безправіемъ, доведенныхъ до состоянія животныхъ. Оно-то сдлало его великимъ, дало ему силу устроить эту грозную армію, побдить вс препятствія и преграды и, мало того, побдить даже свое собственное благородное чувство къ Валеріи, къ этой божественной женщин, пренебрегшей всмъ, что только дорого человку, чтобы цликомъ отдать свое сердце ему…

При мысли о Валеріи невыразимая тоска сжала его грудь… Ему вспомнилось ихъ послднее свиданіе, ея отчаяніе, слезы, мрачныя предчувствія… Увидитъ-ли онъ ее еще когда-нибудь? А Постумія?.. Бдное, невинное созданіе! Что суждено ей вынести въ жизни отъ безсердечныхъ родныхъ, знающихъ тайну ея рожденія! На беззащитномъ ребенк пожелаютъ они выместить вину отца… Бдная, бдная двочка!

Этотъ могучій, несокрушимый человкъ готовъ былъ расплакаться какъ ребенокъ. Поднеся руку къ глазамъ, чтобы удержать слезы, онъ почувствовалъ, что они уже текутъ по его лицу.

Устыдившись своей слабости, Спартакъ встрепенулся и быстро вышелъ изъ палатки. Передъ нимъ открывался огромный лагерь, покрытый бесчисленными палатками, блвшими въ ночной темнот. Безъ всякой опредленной цли онъ пошелъ впередъ, стараясь избгать людныхъ мстъ, гд могли съ нимъ заговорить. Незамтно онъ дошелъ до конца лагеря, до такъ-называемаго ‘форума’, мста, отведеннаго для палатокъ союзниковъ въ римскомъ лагер. Здсь помщались недавно прибывшіе рабы, пока они не были еще вписаны въ одинъ изъ легіоновъ. Тутъ-же находилась палатка Эвтибиды и шести римскихъ ликторовъ.

Долго шелъ Спартакъ, весь погруженный въ свои думы, и уже глубокая тишина царила на огромномъ нол, гд нсколько часовъ тому назадъ пятдесятъ тысячъ гладіаторовъ, полныхъ силы, жизни и здоровья, оглашали воздухъ шумомъ и пснями.

Но по мр того, какъ наступала тишина, до слуха фракійца все ясне и ясне доходили невнятные голоса въ одной изъ палатокъ.

Разговоръ этотъ, становившійся все ясне и ясне, привлекъ, наконецъ, вниманіе Спартака. Остановившись у палатки, онъ услышалъ сильный мужской голосъ, говорившій на прекрасномъ латинскомъ язык:

— Конечно, ты правъ Семплиціанъ: великъ нашъ позоръ. Но разв мы въ немъ виноваты? Разв мы не исполнили своего долга? Разв мы не рисковали своей жизнью, храбро сражаясь для спасенія нашего претора отъ бшенаго нападенія Спартака? Меня повалили на землю, тебя ранили въ голову. Что-же мы могли сдлать еще? Если великіе боги покинули римлянъ, если по ихъ вол славные наши орлы обратились въ бгство передъ презрнной гладіаторской кошкой, то что можемъ мы, слабые смертные, противъ ихъ приговора?

— Придержи языкъ, Стацилій, сказалъ шепотомъ чей-то робкій голосъ.— Часовые могутъ насъ услышать и тогда намъ не сдобровать.

— О, замолчи Меммій! воскликнулъ строгій и суровый голосъ, очевидно принадлежавшій не тому человку, который говорилъ въ начал.— Стыдись своего позорнаго страха!

— Съ тому-же, презрительно замтилъ тотъ, кого называли Стациліемъ, — нашъ часовой не понимаетъ ни одного слова изъ того, что мы говоримъ. Это скотоподобный галлъ, по умющій, вроятно, говорить и на собственномъ язык.

— Ну, а если-бы онъ насъ и понималъ? прервалъ суровый голосъ.— Разв это должно было-бы помшать вамъ говорить, какъ слдуетъ римскимъ гражданамъ? Разв теб не пріятне было-бы умереть, чмъ подвергаться позору, который выпалъ на нашу долю?

Тутъ голосъ умолкъ. Спартакъ понялъ, что это палатка, въ которой караулили шестерыхъ ликторовъ претора Публія Варинія. Онъ подошелъ ближе.

— О, боги великіе! воскликнулъ посл нкоторой паузы ликторъ Семплиціанъ.— Думалъ-ли я когда-нибудь, что доживу до шестидесяти-двухъ лтъ для того, чтобъ подвергнуться такому униженію!.. Шестнадцати лтъ я сражался въ арміи консула Луція Метелла, покорителя Далмаціи, потомъ — подъ начальствомъ великаго Марія во всхъ его походахъ, шелъ за его тріумфальной колесницей и видлъ какъ за нимъ вели закованныхъ въ цпи царей Югурту и Тевтобоха. за свои восемь ранъ и дв гражданскія короны, былъ записанъ въ ликторы, двадцать-семь лтъ служу я въ этомъ почетномъ званіи. Всмъ консуламъ, начиная отъ Кая Марія и до Луція Лукулла я предшествовалъ, и теперь — о, всемогущіе боги — долженъ идти впереди презрннаго гладіатора, котораго самъ, своими глазами, нсколько лтъ тому назадъ видлъ на арен цирка! Нтъ, нтъ это ужь слишкомъ, это слишкомъ!..

Голосъ старика звучалъ такой глубокой печалью, что Спартакъ невольно былъ тронутъ.

— Но что-же ты длаешь противъ приговора боговъ? спросилъ посл небольшой паузы Стацилій.— Теб, какъ и намъ, придется покориться незаслуженному униженію и несчастью!..

— Нтъ, нтъ, клянусь всми богами неба и ада! Я не покорюсь такому безпримрному позору и, какъ истинный римлянинъ, смертью спасу себя отъ длъ недостойныхъ того, кто получилъ отъ боговъ счастіе родиться на берегахъ Тибра!..

Въ ту-же минуту Спартакъ услышалъ внутри палатки громкій крикъ ужаса и жалости, вырвавшійся разомъ изъ пяти грудей.

— О, что ты сдлалъ!..

— Бдный Семплиціанъ!..

— Вчная слава, теб, доблестный римлянинъ!..

— Помогите ему!..

— Положимте его вотъ сюда.

— Осторожне, осторожне…

Въ одно мгновеніе Спартакъ былъ въ палатк. Тамъ уже находился привлеченный криками сторожевой отрядъ гладіаторовъ.

— Дайте дорогу! крикнулъ фракіецъ.

Гладіаторы почтительно разступились, узнавъ голосъ своего вождя, и глазамъ Спартака представилось ужасное зрлище: на кучк соломы лежалъ старикъ Семплиціанъ, окруженный пятью товарищами! Блая туника его была залита кровью отъ раны, виднвшейся подъ лвымъ соскомъ. Одинъ изъ ликторовъ держалъ поднятый съ земли тонкій и острый кинжалъ, который гордый старикъ твердою рукою вонзилъ себ въ грудь по самую рукоятку.

Кровь лилась изъ раны, тнь приближающейся смерти быстро покрывала загорлое и строгое лицо старика, но ни одинъ мускулъ на немъ не обнаруживалъ боли или сожалнія.

— Что ты сдлалъ, доблестный старикъ! воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ Спартакъ, обращаясь къ умирающему.— Отчего ты не обратился ко мн? Сильный понимаетъ сильнаго. Я-бы понялъ тебя и освободилъ…

— Рабы не могутъ понять свободнаго!.. сказалъ слабющимъ, но торжественнымъ голосомъ раненый.

Спартакъ горько улыбнулся.

— Но кто установилъ раздленіе людей на свободныхъ и рабовъ? спросилъ онъ.— Разв до покоренія Фракіи я не былъ также свободенъ какъ и ты, а разв ты не сталъ рабомъ посл Аквинской битвы?..

— Варваръ! Ты не знаешь, что безмертные боги… предопредлили Риму… быть владыкою всего міра… оставь меня… не тревожь моихъ послднихъ минутъ… своимъ ненавистнымъ присутствіемъ…

Затмъ, отстраняя обими руками товарищей, которые старалисъ перевязать ему рану кусками полотна, оторваннаго отъ своихъ туникъ, старикъ прерывающимся предсмертнымъ хрипніемъ голосомъ проговорилъ:

— Но нужно… ударъ былъ врный… а если-бъ я промахнулся… то повторилъ-бы… его завтра… Римскій ликторъ… предшествовавшій… Марію и Сулл не осквернитъ себя… службой презрнному… гладіатору… не нужно… не ну…

Откинувъ назадъ голову, онъ испустилъ духъ.

— О, съумасшедшій старикъ! воскликнулъ въ полголоса одинъ изъ гладіаторовъ.

— Великій старикъ! строго прервалъ его Спартакъ.— Такимъ-то гражданамъ обязанъ Римъ своей побдой надъ всми народами!..

ГЛАВА XV.
Искушенія.

Не смотря на гордость квиритовъ и на многотрудныя войны, занимавшія въ то время республику,— въ Рим начинали уже нсколько удивляться и тревожиться оборотомъ, который приняли дла въ Кампапьи посл пораженія претора Публія Варинія. Пятдесятъ тысячъ гладіаторовъ, прекрасно вооруженныхъ, предводимыхъ человкомъ, въ которомъ вс должны были со стыдомъ признать дарованіе полководца, безусловно владычествовали во всей Кампаньи, угрожая Самніуму и Лаціуму, другими словами — предверіямъ самого Рима. Тутъ было надъ чмъ призадуматься почтеннымъ отцамъ-сенаторамъ. Дло шло уже не о жалкомъ возстаніи рабовъ, а о настоящей войн и войн, опасной, которую нельзя было вести съ прежней небрежностью. Поэтому въ настоящемъ году управленіе Сициліей, а вмст съ тмъ и веденіе гладіаторской войны, по единодушному ршенію сената и народа, было поручено Каію Анфидію Оресту, старому ветерану, пользовавшемуся большимъ уваженіемъ въ войск и народ.

Въ теченіи первыхъ мсяцевъ, слдовавшихъ за событіями, разсказанными въ пяти послднихъ главахъ, Анфидій Орестъ собралъ сильное войско изъ трехъ легіоновъ, въ которыхъ было около двадцати тысячъ человкъ. Вмст съ десятью тысячами легіонеровъ, оставшихся отъ войска Варинія, это составляло армію въ тридцать съ лишкомъ тысячъ человкъ. Съ такими силами Орестъ разсчитывалъ на голову разбить Спартака въ ближайшую весну. И весна наступила со своимъ теплымъ, лучезарнымъ солнцемъ, голубымъ небомъ, со всмъ благовоніемъ южной флоры, съ хорами птичекъ и нжнымъ шепотомъ таинственныхъ голосовъ любви и нги. Тотчасъ-же об враждебныя арміи двинулись другъ противъ друга — одна изъ Лаціума, другая изъ Кампаньи.

Дойдя до Фонди, Анфидій Орестъ услыхалъ, что Спартакъ въ нсколькихъ переходахъ отъ него. Приказавъ своимъ войскамъ остановиться,— онъ разбилъ лагерь среди обширной равнины, гд могъ съ выгодою воспользоваться своей грозной кавалеріей, достигавшей почти шести тысячъ человкъ.

Въ свою очередь Спартакъ тоже остановился и, приказавъ разбить лагерь на вершин двухъ холмовъ, командовавшихъ окрестностью, самъ со всей кавалеріей двинулся впередъ къ непріятельскому лагерю для осмотра позиціи.

Но преторъ Анфидій Орестъ не далъ Спартаку исполнить его намренія. Завидвъ гладіаторскихъ всадниковъ, онъ тотчасъ-же выступилъ противъ нихъ во глав всей своей кавалеріи и посл горячей, хотя и непродолжительной стычки, заставилъ ихъ обратиться въ поспшное бгство.

Въ теченіи пятнадцати дней Спартакъ ждалъ, что римляне, ободренные успхомъ, сдлаютъ на него нападеніе. Однако, надежды его оказались тщетными. Старика Анфидія не такъ легко было поддть на удочку.

Тогда вождь гладіаторовъ ршился прибгутъ къ военной хитрости. Глубокой ночью, съ соблюденіемъ величайшей тишины, онъ съ восемью легіонами выступилъ изъ лагеря, оставивъ въ немъ Окномана съ двумя легіонами и со всей кавалеріей. Быстро двинулись гладіаторы вдоль берега, они брали всякаго, попадавшагося на пути, изъ опасенія, чтобы извстіе объ ихъ движеніи не дошло до римскаго военачальника.

Пользуясь указаніями мстныхъ угольщиковъ и дровосковъ, Спартакъ прошелъ черезъ густой и болотистый Террацанскій лсъ и совершенно неожиданно явился въ тылу римскаго лагеря.

Не мало удивился Анфидій Орестъ, когда увидалъ, что непріятель такъ неожиданно его обошелъ. Римскіе легіоны громкими криками требовали, чтобы ихъ вели противъ гладіаторовъ. Однако, Орестъ не двигался.

Напрасно прождалъ Спартакъ еще восемь дней, вызывая непріятеля на бой. Гладіаторскіе пращники подходили чуть не къ самымъ непріятельскимъ палисадамъ, насмхаясь надъ трусостью римлянъ, но Орестъ твердо ршилъ не принимать битвы при столь невыгодныхъ для него условіяхъ.

Тогда Спартакъ прибгнулъ къ другому маневру, въ одинъ прекрасный день Анфидій Орестъ, къ ужасу своему, узналъ отъ развдчиковъ, что гладіаторы расположили свои отряды не только близь Формиса и Террацинскаго лса, но и въ двухъ другихъ новыхъ мстахъ.

Дйствительно, Спартакъ ночью совершилъ обходъ съ четырьмя легіонами Граника и приказалъ разбить лагерь на высокомъ холм, укрпивъ его палисадами и широкими рвами, надъ которыми два дня и дв ночи работали вс двадцать тысячъ гладіаторовъ. Въ то-же время Криссъ съ двумя своими легіонами занялъ крпкую позицію неподалеку отъ Пиверна.

Такимъ образомъ Спартакъ окружилъ римскаго претора, поставивъ его въ необходимость либо выступить изъ лагеря и принять битву, либо сдаться дней черезъ восемь отъ голода.

Положеніе Анфидія Ореста было серьезно. Во что-бы то ни стало онъ долженъ былъ напасть на одинъ изъ четырехъ гладіаторскихъ отрядовъ, чтобы вырваться изъ этого ужаснаго кольца. А между тмъ не было ни малйшей надежды разбить одинъ изъ отрядовъ раньше чмъ другіе не явятся на мсто битвы. Какъ-бы слабо ни было сопротивленіе корпуса Граника или Присса, оно во всякомъ случа продолжится не мене трехъ часовъ, а въ это время тотъ или другой начальникъ отряда подоспетъ на помощь, самъ Спартакъ ударитъ въ тылъ и подъ конецъ на поле битвы подоспютъ резервы гладіаторовъ, чтобы превратить пораженіе римлянъ въ бойню.

Печально сидлъ Анфидій Орестъ въ своей палатк, занятый день и ночь мыслью, какъ выйти ему изъ ужаснаго положенія. Уныніе овладло его войсками, сперва тихо, потомъ все громче и громче солдаты начали бранить своего претора, называя его дуракомъ и трусомъ.— ‘Онъ не хотлъ вести насъ въ бой, когда была надежда на побду, теперь ему придется вести насъ на врную гибель!’

Вс съ ужасомъ вспоминали позоръ кавдинскаго пораженія, при этомъ замчали, что невжество Анфидія возмутительно, консулы Постумій и Ветурій, разбитые гладіаторами, нечаянно попали въ кандинскія тснины, тогда-какъ Орестъ самъ позволилъ окружить себя на ровномъ мст.

Въ такомъ положеніи находилось дло, когда преторъ, для поднятія духа въ войскахъ, ршился прибгнуть къ одной изъ тхъ плутней, которымъ такъ слпо врила невжественная римская чернь.

Съ этою цлью онъ приказалъ объявить по всему лагерю о предстоящихъ великихъ жертвоприношеніяхъ Юпитеру, Марсу и Квирину, которые должны были открыть чрезъ авгуровъ, какимъ образомъ спасти римское войско отъ конечной гибели.

Въ назначенный день легіоны выстроились вокругъ жертвенника, находившагося рядомъ съ палаткой претора и жрецы въ присутствіи Анфидія заклали украшенныхъ внками жертвенныхъ животныхъ. Внутренности жертвъ были отданы авгурамъ, которые принялись разсматривать ихъ съ величайшей серьезностью, читая по нимъ будущее. Чрезъ часъ они объявили войску, безмолвно ожидавшему ршенія, что боги благосклонны къ римлянамъ, такъ-какъ на внутренностяхъ по оказалось ни одного неблагопріятнаго знака.

Затмъ наступила очередь священныхъ куръ, он, очевидно, очень долго постились и лишь только имъ бросили зерна, куры накинулись на нихъ съ величайшей жадностью среди радостныхъ криковъ тридцати тысячъ легіонеровъ, въ хорошемъ аппетит куръ римскіе солдаты видли несомннное доказательство покровительства Юпитера, Марса и Квирина.

Этихъ благопріятныхъ предзнаменованій было совершенно достаточно для поднятія духа суеврныхъ римлянъ. Мужество, довріе къ своему вождю и традиціонная дисциплина возвратились въ ихъ ряды, Анфидій Орестъ ршился тотчасъ-же воспользоваться хорошимъ настроеніемъ арміи, чтобы съ возможно меньшими потерями прорваться сквозь окружавшее его кольцо.

На другой день посл жертвоприношенія пять римскихъ дезертировъ бжали въ лагерь Спартака. Приведенные къ Спартаку, вс они показали одно и то-же: что преторъ задумалъ въ слдующую-же ночь тайно выйти изъ лагеря, броситься на гладіаторовъ, окопавшихся близь Формиса, съ цлью прорваться къ Кальки и укрыться затмъ въ Капу. Бгство свое дезертиры объясняли желаніемъ избавиться отъ врной гибели, такъ-какъ, говорили они, ничмъ инымъ не можетъ кончиться попытка Ореста.

Спартакъ выслушалъ разсказъ пятерыхъ дезертировъ съ величайшимъ вниманіемъ, не спуская съ нихъ строгаго и проницательнаго взгляда. Желая проврить ихъ показанія, онъ задавалъ имъ множество вопросовъ и, наконецъ, замолчалъ. Нсколько минутъ онъ сидлъ задумавшись.

— Хорошо, сказалъ онъ, наконецъ, — ступайте!

Затмъ, обращаясь къ одному изъ своихъ контуберналіовъ, онъ прибавилъ:

— Отведи ихъ, Флавій, въ особую палатку и прикажи хорошенько караулить.

Когда контуберналій въ сопровожденіи дезертировъ удалился, Спартакъ отвелъ въ сторону одного изъ начальниковъ легіоновъ, молодого фракійца Артаса, и сказалъ:

— Это ложные дезертиры…

— Неужели? воскликнулъ съ удивленіемъ Артасъ.

— Нарочно подосланные Анфидіемъ Орестомъ, чтобъ обмануть меня. Они разсказали какъ-разъ противное тому, что на самомъ дл намренъ предпринять Анфидій.

— Но почему ты такъ думаешь?

— Во-первыхъ, эти дезертиры кое въ чемъ путаются. Во-вторыхъ, вотъ почему: единственное, что долженъ сдлать въ настоящую минуту Орестъ и что сдлалъ-бы всякій на его мст — это попытаться прорвать нашу линію со стороны Рима, а не со стороны Капуи. Если-бы даже ему удалось укрыться въ этомъ город, то, ослабленный и утомленный борьбою, онъ не будетъ въ состояніи ничего предпринять противъ насъ, а между тмъ для насъ открыта дорога въ Лаціумъ до самыхъ стнъ Рима. Стало-быть, онъ долженъ пробиваться къ Риму съ цлью защитить его отъ нашихъ нападеній. Римъ — его естественная опора, имя Римъ у себя въ тылу, Орестъ даже съ небольшимъ войскомъ будетъ держать насъ на почтительномъ разстояніи. Слдовательно, надо ожидать отчаянной попытки съ этой стороны, а не со стороны Формиса, какъ хочется ему уврить насъ черезъ своихъ дезертировъ.

— Клянусь Меркуріемъ, ты разсудилъ врно!

— Вотъ почему сегодня-же ночью мы оставимъ лагерь и пойдемъ къ Аппіевой дорог, гд и расположимся въ закрытомъ мст. Такимъ образомъ мы будемъ гораздо ближе къ Криссу, на котораго, какъ мн кажется, завтра опрокинутся вс римскія силы. Окноманъ тоже выступитъ изъ Формиса и подступитъ ближе къ непріятелю…

— Стало-быть, ты сожмешь тсне живое кольцо, которымъ окружилъ римлянъ, съ выраженіемъ искренняго восторга замтилъ Артасъ, вполн понявшій теперь мысль Спартака,— и если…

— И если, прервалъ его Спартакъ, — Орестъ дйствительно двинется не на Крисса, а на Окномана, мы во всякомъ случа не выпустимъ претора изъ рукъ, потому-что, приблизившись къ непріятелю, ваши германскіе легіоны приблизятся и къ намъ…

Подозвавъ къ себ трекъ контуберналіевъ, Спартакъ приказалъ имъ хать разными дорогами въ Формисъ и передать Окноману приказаніе подойти миль на шесть или на семь къ Фопди. Вслдъ за тмъ онъ послалъ предупредить Крисса о грозящемъ ему нападеніи.

Гонцы Спартака прибыли въ лагерь германцевъ вскор посл заката солнца и, два часа спустя, Окноманъ со своими легіонами и кавалеріей выступилъ по направленію къ римскому лагерю, соблюдая величайшую тишину и осторожность. Къ разсвту отрядъ дошелъ до окруженнаго густымъ лсомъ холма, который и былъ выбранъ для разбивки лагеря. Всю ночь шелъ частый и холодный дождь и гладіаторы промокли до костей, но Окноманъ запретилъ разводить костры и приказалъ приступить тотчасъ-же къ копанію лагерныхъ рвовъ, причемъ самъ подавалъ воинамъ примръ.

Все случилось именно такъ, какъ предвидлъ Спартакъ. На зар часовые передовыхъ постовъ увдомили Крисса о приближеніи непріятеля.

Оба его легіона были уже готовы къ бою и тотчасъ-же выступили изъ своихъ окоповъ. Пращники разсыпались впереди и встртили римлянъ камнями и дротиками.

Орестъ подвигался впередъ въ боевомъ порядк и потому лишь только показались гладіаторскіе пращники, онъ тотчасъ-же вывелъ изъ интерваловъ свою легкую пхоту и послалъ ее въ аттаку. Затмъ римскіе пращники быстро очистили фронтъ и три тысячи всадниковъ стремительно кинулись на разомкнутую гладіаторскую цпь. Криссъ приказалъ бить сборъ, но его пращники не успли еще укрыться за окопами, какъ непріятельская кавалерія настигла ихъ, произведя въ ихъ рядахъ страшное опустошеніе. Четыреста слишкомъ человкъ были изрублены въ одно мгновеніе ока и остальные спаслись только благодаря широкому потоку, остановившему римскую конницу.

Тогда Криссъ во глав одного изъ своихъ легіоновъ двинулся къ ручью, на противоположномъ берегу котораго строилась въ переправ римская конница. Туча дротиковъ заставила ее въ безпорядк отступить.

Орестъ приказалъ бить отбой и когда кавалерія его ушла въ интервалы, двинулъ противъ легіона Крисса два изъ своихъ легіоновъ, ему во что-бы то ни стало нужно было не только побдить, по и побдить немедленно. Каждые лишніе четверть часа могли погубить его.

Римляне кинулась на гладіаторовъ съ такой ужасной стремительностью, что послдніе на минуту смшались. Однако, ободренные примромъ и словами Борторикса и самого Крисса, сражавшагося съ первыхъ рядахъ, гладіаторы снова сомкнули свои ряды и остановили напоръ римлянъ. Битва закипла съ невыразимой яростью съ обихъ сторонъ. Небо было сумрачно. Частый, холодный дождь шелъ непрерывно съ самаго разсвта, заволакивая срымъ туманомъ огромное поле, оглашаемое лишь зловщимъ звономъ оружія и криками сражающихся.

Тмъ временемъ третій римскій легіонъ обошелъ гладіаторовъ справа и ударилъ на ихъ флангъ. Борториксъ со вторымъ легіономъ загородилъ ему дорогу. Однако, не усплъ Борториксъ сцпиться съ врагомъ, какъ четвертый легіонъ уже охватилъ его другой флангъ, угрожая тылу. Никакая храбрость, никакая стойкость не могла тутъ помочь. Дло должно было ршиться численностью. Криссъ понялъ, что черезъ полчаса онъ будетъ окруженъ со всхъ сторонъ, разбитъ на голову и вс десять тысячъ его воиновъ изрублены.

Успетъ-ли Спартакъ придти къ нему на помощь въ эти полчаса?

Вотъ чего не зналъ Криссъ. Поэтому онъ приказалъ Борториксу отступить въ лагерь, самъ-же во глав перваго легіона прикрывалъ, насколько могъ, его отступленіе.

Несмотря на храбрость гладіаторовъ, отступленіе не могло совершиться въ полномъ порядк. Видя начинающееся смятеніе, Криссъ долженъ былъ выслать впередъ дв когорты, которыя были буквально обречены на погибель ради спасенія всхъ.

Эта тысяча обреченныхъ бросилась на враговъ съ какимъ-то религіознымъ энтузіазмомъ.

Почти вс они погибли, по остальное войско успло укрыться за рвы и частоколы своего крпкаго лагеря.

Тогда Орестъ приказалъ трубить отбой и, возстановивъ нсколько порядокъ въ рядахъ легіоновъ, сильно разстроенныхъ ожесточенной битвой, быстро двинулся по направленію къ Пиверну, радуясь, что такъ дешево отдлался отъ угрожавшей ему бды.

Но не усплъ онъ пройти и двухъ миль по Аппіевой дорог, какъ авангардъ его былъ аттакованъ съ фланга пращниками Спартака. Упалъ духомъ Орестъ при этомъ извстіи, однако, тотчасъ-же, остановивъ свои войска, выслалъ часть своей конницы противъ гладіаторскихъ пращниковъ. Затмъ выстроилъ свои четыре легіона такъ, что два изъ нихъ были обращены фронтомъ къ легіонамъ Спартака, а два другіе поставлены къ нимъ тыломъ, готовые встртить аттаку Крисса, который, какъ отлично понималъ Орестъ, немедленно долженъ былъ снова броситься на него.

Дйствительно, лишь только завязался бой съ прибывшимъ отрядомъ, Криссъ вывелъ изъ лагеря свои легіоны, значительно пордвшіе вслдствіе тяжелыхъ потерь, но одушевленные надеждой на близкую побду, и стремительно кинулся на римлянъ.

Кровопролитна и ужасна была битва. Уже полчаса продолжалась она и побда ожесточенно оспаривалась обими сторонами, какъ вдругъ на вершин хребта, скрывавшаго Фонди отъ взоровъ бойцовъ, показался авангардъ германскихъ легіоновъ. При вид битвы, происходившей на равнин, они съ громкими криками бросились бгомъ на римлянъ. Охваченные такимъ образомъ съ трехъ сторонъ превосходными силами непріятеля, римляне не могли уже устоять и замтно начали подаваться, наконецъ, они дрогнули и бросились бжать въ безпорядк по направленію къ Пиверну.

Гладіаторы гнались за бгущими по пятамъ, слдуя приказанію Спартака, который отлично понималъ, что такимъ образомъ онъ совершенно парализуетъ дйствіе непріятельской конницы, такъ-какъ она не могла броситься на гладіаторовъ, не раздавивъ вмст съ тмъ и собственной пхоты.

Послднимъ прибылъ на поле битвы корпусъ Тропика, расположенный дальше всхъ. Однако, его появленіе сдлало побду гладіаторовъ еще боле ршительной. Чрезвычайно предусмотрительный и опытный въ ратномъ дл, Граникъ пошелъ по діагональному направленію, съ цлью выйти на Аипіеву дорогу ближе къ Пиверпу, чмъ къ Фонди. Онъ разсчиталъ, что ко времени его появленія римляне будутъ уже разбиты, дйствительность оправдала его надежды и корпусъ его ударилъ во флангъ войскамъ претора Анфидія Ореста какъ-разъ въ ту минуту, когда они уже бжали въ полномъ безпорядк.

Велико было кровопролитіе. Семь слишкомъ тысячъ римлянъ пало на пол битвы и около четырехъ тысячъ было взято въ плнъ. Одна только кавалерія почти безъ всякаго урона укрылась въ Пиверн, куда въ теченіи ночи прибыли разстроенныя остатки разбитыхъ легіоновъ.

Однако, побда досталась не дешево и гладіаторамъ. Они потеряли около двухъ тысячъ убитыми и почти столько-же ранеными.

На разсвт слдующаго дня, пока побдители предавали почетному погребенію тла своихъ товарищей, преторъ Анфидій Орестъ поспшно отступилъ съ остатками четырехъ легіоновъ къ Норб.

Такъ кончилась вторая кампанія римлянъ противъ Спартака, имя котораго стало пугать не только вс города окрестныхъ провинцій, но и самый римскій сенатъ.

Нсколько дней спустя посл битвы при Фонди, Спартакъ собралъ военный совтъ изъ всхъ вождей гладіаторскихъ легіоновъ. Вс единогласно заявили, что считаютъ совершенно невозможнымъ предпринять что-нибудь противъ Рима, гд каждый житель былъ солдатомъ, вслдствіе чего ршено было двинуться на Самніунъ и Апулію съ цлью собрать тамъ новые легіоны рабовъ.

Между тмъ римскій сенатъ, узнавъ о новомъ пораженіи своихъ войскъ, собрался на чрезвычайное засданіе, чтобы обсудить, какъ положить предлъ этому опасному возмущенію.

Что ршили почтенные отцы — осталось для всхъ тайной, извстно было только то, что въ ту-же ночь консулъ Маркъ Теренцій Лукуллъ съ нсколькими всадниками, въ одежд простого патриція, безъ ликторовъ и знаковъ своего званія, выхалъ изъ Эквилинскихъ воротъ, направляясь по пренестинской дорог.

Мсяцъ спустя посл битвы при Фонди, Спартакъ со своимъ войскомъ стоялъ лагеремъ близь Венузіи. Онъ только-что вернулся съ маневровъ, которые производилъ двумъ новымъ легіонамъ, составленнымъ изъ рабовъ, собравшихся подъ знамена его въ теченіи тридцати послднихъ дней, какъ вдругъ ему доложили, что посланникъ римскаго сената проситъ позволенія повидаться съ нимъ.

— О, клянусь молніями Юпитера, воскликнулъ Спартакъ — и глаза его засіяли невыразимой радостью,— римская гордость пала очень низко, если сенатъ не стыдится вести переговоры съ презрннымъ гладіаторомъ!

Затмъ, обращаясь къ десятнику, сообщившему ему о прибытіи посланника, онъ сказалъ:

— Возьми съ собой нсколько человкъ солдатъ и проводи сюда римлянина.

Взявъ маленькую деревянную табуретку, Спартакъ слъ на преторіи-площадк передъ палаткой главнокомандующаго въ римскихъ лагеряхъ, гд онъ творилъ судъ, совершалъ жертвоприношенія, принималъ посланниковъ — и сталъ ждать.

Черезъ нсколько минутъ посолъ сената и четыре его спутника подошли къ палатк Спартака, ведомые гладіаторами, такъ-какъ по обычаю у парламентеровъ были завязаны глаза.

— Ты на преторіи нашего лагеря, предъ лицомъ вождя, сказалъ десятникъ, обращаясь къ римскому послу.

— Привтъ теб, Спартакъ! проговорилъ тотчасъ-же посланникъ сената, посылая рукою поклонъ по тому направленію, куда онъ былъ обращенъ лицомъ.

— Привтъ и теб, римлянинъ! отвчалъ Спартакъ.

— Мн нужно поговорить съ тобою на един, прибавилъ посолъ.

— Хорошо, поговоримъ наедин, сказалъ Спартакъ, приказавъ всмъ удалиться и увести въ ближайшую палатку четырехъ спутниковъ посланника.

Когда вс ушли, Спартакъ подошелъ къ римлянину и снялъ повязку съ его глазъ.

— Можешь смотрть, сказалъ онъ, — на лагерь низкихъ и презрнныхъ гладіаторовъ.

Затмъ онъ снова слъ, не спуская внимательнаго взгляда съ посланника, принадлежавшаго, несомннно, къ сословію патриціевъ, какъ это показывала широкая пурпурная полоса на его тог.

Это былъ человкъ лтъ подъ пятдесятъ, высокій, начинавшій нсколько толстть. Сдые волосы его были коротко острижены, а правильное мужественное лицо дышало благородствомъ и безграничной чисто-римской гордостью, которую не могла замаскировать ни улыбка, ни почтительныя манеры посла.

Нсколько мгновеній оба смотрли другъ на друга, но говоря ни слова. Первымъ прервалъ молчаніе Спартакъ.

— Садись, сказалъ онъ, подавая римлянину деревянную табуретку.— Это не курульное кресло, къ которому ты, конечно, привыкъ, но все-таки теб будетъ на ней удобне, чмъ на собственныхъ ногахъ.

— Благодарю тебя отъ всей души за твою любезность, отвчалъ патрицій, садясь противъ гладіатора.

Затмъ онъ окинулъ взглядомъ громадный лагерь, который весь какъ на ладони виднлся съ возвышеннаго преторія.

— Клянусь всми богами Олимпа, воскликнулъ онъ, быть можетъ, противъ воли,— подобный лагерь я видлъ только подъ Сикстинскими водами у Каія Марія.

— О, то были- римляне! съ горькой насмшкой возразилъ Спартакъ.— Мы-же только презрнные гладіаторы.

— Но затмъ пришелъ я, чтобъ оскорблять тебя или быть оскорбляемымъ, съ достоинствомъ отвчалъ римлянинъ.— Оставь-же иронію, Спартакъ, я отъ души выразилъ теб свое восхищеніе.

Онъ замолчалъ и нсколько минутъ продолжалъ осматривать лагерь опытнымъ взглядомъ стараго полководца.

Потомъ, обратившись снова къ Спартаку, сказалъ:

— Клянусь Геркулесомъ, ты рожденъ не для того, чтобъ быть гладіаторомъ.

— Также точно какъ и т семьдесятъ тысячъ несчастныхъ, лагерь которыхъ ты видишь предъ собою, также точно какъ и т милліоны свободныхъ людей, которыхъ вы обратили въ рабовъ.

— Рабство существовало, отвчалъ патрицій, качая головою,— съ того дня, какъ человкъ поднялъ мечъ на другого. По своей природ человкъ человку — волкъ. Поврь, Спартакъ, твои мечты благородны, какъ твоя душа, но всегда останутся мечтами.

Пока существуютъ люди на земл, всегда были и всегда будутъ господа и рабы.

— Нтъ, горячо воскликнулъ Спартакъ, — по всегда такъ было. Пока каждый работалъ на своей земл и жилъ трудами своихъ рукъ, вс были равны и не было на земл ни господъ, ни рабовъ {Виргилій. Георгики, II, 473.}, но когда явились племена, считающія себя подобно вамъ, предназначенными богами владычествовать надъ прочими людьми, тогда-то явилась необузданная алчность, роскошь, обжорство, ссоры и войны между народами…

— Такъ, стало-быть, ты хочешь заставить людей вернуться въ первобытное состояніе?.. И ты думаешь, что ты въ силахъ это сдлать?..

Спартакъ молчалъ, пораженный этими простыми и вмст съ тмъ ужасными вопросами. Замтивъ его смущеніе, патрицій прибавилъ:

— Если-бы на твою сторону сталъ самъ римскій сенатъ со всмъ своимъ всемогуществомъ, то и тогда твое предпріятіе не могло-бы имть успха. Одни боги были-бы въ состояніи измнить человческую природу.

— Но если даже неизбжно неравенство между людьми, сказалъ Спартакъ посл нкотораго раздумья,— то разв отсюда слдуетъ, что одни должны быть рабами другихъ? Разв необходимо, чтобы побдители наслаждались зрлищемъ гладіаторскихъ побоищъ между побжденными? Эта зврская жажда крови можетъ быть тоже приказана богами?

Замолчалъ, въ свою очередь, римлянинъ предъ этими неумолимыми вопросами. Наступила довольно продолжительная пауза. Спартакъ первый прервалъ молчаніе.

— Зачмъ ты пришелъ? спросилъ онъ патриція.

— Я — Каій Руфъ Ралла, римскій всадникъ, и присланъ къ тет отъ консула Марка Терепція Лукулла съ двумя предложеніями,.

Спартакъ чуть замтно улыбнулся и спросилъ:

— Какое же первое?

— Отпустить за извстный выкупъ нашихъ плнниковъ, взятыхъ тобою при Фонди.

— А второе?

Посолъ, казалось, смутился. Онъ хотлъ что-то сказать, по замялся и, наконецъ, проговорилъ:

— Прежде отвть мн на мое первое предложеніе.

— Я согласенъ отпустить четыре тысячи вашихъ плнныхъ, если ни дадите мн за нихъ десять тысячъ испанскихъ мечей, десять тысячъ щитовъ, десять тысячъ панцырей со шлемами и сто тысячъ дротиковъ.

— Какъ? воскликнулъ Руфъ Ралла съ негодованіемъ, смшаннымъ съ удивленіемъ.— Ты требуешь… ты надешься, что мы сами дадимъ теб оружіе, которымъ ты будешь сражаться противъ насъ?..

— Да, да, я предупреждаю, что оно должно быть самого лучшаго качества, приготовленное въ вашихъ собственныхъ мастерскихъ. Кром того, вы обязуетесь доставить мн его сюда, въ мой лагерь, не позже какъ черезъ двадцать дней. Я могъ-бы заказать оружіе въ сосднихъ городахъ, по это было-бы слишкомъ долго, а мн оно нужно къ спху, потому-что необходимо вооружить два новыхъ легіона…

— Потому-то, съ гнвомъ прервалъ его римскій посолъ,— ты и не получишь оружія и можешь держать у себя нашихъ плнныхъ. Мы — римляне и научились отъ Аттилія Регула никогда не длать ничего могущаго послужить ко вреду отечества.

— Хорошо, хорошо, спокойно отвчалъ Спартакъ.— Черезъ двадцать дней вы пришлете мн оружіе, которое я требую.

— Клянусь Юпитеромъ Феретрійскимъ, вскричалъ Руфъ Ралла, не будучи въ состояніи сдерживать доле своего гнва,— ты вроятно не понимаешь самъ, что говоришь!.. Ты не получишь оружія, повторяю теб, не получишь! Держи себ своихъ плнниковъ!..

— Хорошо, хорошо, повторилъ Спартакъ съ прежнимъ спокойствіемъ,— это мы увидимъ потомъ. А теперь раскажи мн, въ чемъ-же заключается второе предложеніе консула Марка Лукулла?

При этомъ онъ снова насмшливо улыбнулся.

Патрицій нсколько времени молчалъ, стараясь успокоиться. Наконецъ, мягкимъ вкрадчивымъ голосомъ онъ сказалъ:

— Консулъ поручилъ предложить теб прекратить войну.

— Вотъ какъ! удивился Спартакъ.— На какихъ-же условіяхъ?

— Ты любишь и любимъ римской патриціанкой, принадлежащей къ одной изъ благороднйшихъ фамилій республики…

При этихъ словахъ Руфа Раллы, Спартакъ вскочилъ съ своего мста съ сверкающими глазами и лицомъ, пылающимъ отъ гнва. Но мало-по-малу блдность покрыла его щеки. Онъ снова слъ и сдержаннымъ голосомъ замтилъ:

— Откуда объ этомъ знаетъ консулъ?.. Что ему и вамъ всмъ за дло до моихъ чувствъ?.. Какое могутъ имть он отношеніе къ войн, которую я веду, и къ миру, который мн предлагаютъ?..

Посланникъ нсколько смутился при этомъ ряд вопросовъ и пробормоталъ нсколько безсвязныхъ словъ. Но потомъ, оправившись, какъ человкъ, принявшій опредленное ршеніе, твердымъ голосомъ сказалъ:

— Ты любишь Валерію Мессалу, вдову Суллы и сенатъ готовъ позволить ей сдлаться твоей женой. Затмъ консулъ Маркъ Лукуллъ предлагаетъ теб на выборъ одно изъ двухъ: если ты хочешь отличій на военномъ поприщ, то можешь отправиться въ испанскій походъ съ Помпеемъ въ качеств его квестора. Если-же ты желаешь тихаго домашняго счастія, то теб предлагается префектура въ одномъ изъ городовъ Африки но твоему выбору. Съ тобой будетъ и Постумія, плодъ твоей преступной любви, если-же ты но согласишься на его предложенія, то двочка будетъ отдана опекунамъ Фауста и Фаусты, двухъ другихъ дтей диктатора и ты не только лишишься всхъ правъ на мое, по даже никогда ее не увидишь.

Спартакъ всталъ. Засунувъ лвую руку за поясъ меча, правою онъ медленно гладилъ себ бороду. Онъ былъ блденъ, презрительная улыбка искривила его губы, сверкающіе глаза были пристально устремлены на патриція. Когда тотъ кончилъ свою рчь, Спартакъ продолжалъ смотрть на него, слегка кивая головою. Посл долгой паузы онъ, наконецъ, спросилъ почти шопотомъ:

— А мои товарищи?

— Должны положить оружіе и разойтись — рабы къ своимъ хозяевамъ, гладіаторы — по школамъ.

— И… все кончено? сказалъ Спартакъ, медленно выговаривая каждое слово.

— Сенатъ готовъ все забыть и простить.

— Большое ему спасибо! иронически воскликнулъ Спартакъ.— Какъ великодушенъ, какъ милосердъ вашъ сенатъ!

— Какъ? гордо проговорилъ Руфъ Ралла,— Сенатъ долженъ-бы распять всхъ этихъ возмутившихся рабовъ, а вмсто того онъ прощаетъ ихъ, и этого теб мало?

— О, напротивъ, слишкомъ много! Сенатъ прощаетъ побдоноснаго врага,— великодушіе поистин безпримрное!

— Ты значитъ ни во-что ставишь честь, которую оказываетъ сенатъ, превращая тебя, варвара и презрннаго рудіарія, въ римскаго квестора или префекта, и давая теб въ жены благородную патриціанку?

— Разв это тоже зависитъ отъ сената? Разв онъ иметъ власть не только надъ имуществомъ, по и надъ чувствами римскихъ гражданъ?..

Затмъ, посл минутной паузы, онъ съ горечью прибавилъ:

— Итакъ, я цлыя восемь лтъ трудился для дла великаго, справедливаго, святого, подвергаясь всевозможнымъ опасностямъ, рискуя тысячу разъ головою, я собралъ подъ знамя свободы семьдесятъ тысячъ моихъ несчастныхъ товарищей, я водилъ ихъ столько разъ къ побд и все это для того, чтобы сказать имъ въ одно прекрасное утро: ‘Наши побды — не побды, а пораженія, свобода, для которой я звалъ васъ сюда — пустой звукъ: вернитесь къ своимъ господамъ и подставьте снова шою подъ ярмо, а спины подъ плети!’

Оба нсколько времени молчали. Затмъ Спартакъ тихо спросилъ римскаго посла:

— Ну, а что если гладіаторы не послушаютъ моихъ просьбъ и совтовъ и не захотятъ разойтись?

— Тогда, медленно и запинаясь сказалъ патрицій, опуская глаза и перебирая руками конецъ своей тоги, — тогда… такому искусному полководцу какъ ты… не трудно будетъ… вдь ты это сдлаешь, въ сущности, для ихъ-же пользы… завести войско… въ опасныя мста…

— Гд консулъ Маркъ Теренцій Лукуллъ, проговорилъ Спартакъ, до крови кусая себ губы отъ скрытаго бшенства,— будетъ ждать его со своими легіонами, окружитъ его и заставитъ волей-неволей положить оружіе, и даже потомъ можетъ приписать себ честь этой легкой побды? Вдь такъ? Отвчай!

Римлянинъ еще ниже опустилъ голову и молчалъ.

— Отвчай! Вдь такъ? крикнулъ Спартакъ громовымъ голосомъ, отъ котораго вздрогнулъ его собесдникъ.

Патрицій поднялъ глаза на Спартака, по лицо его дышало такимъ дикимъ гнвомъ, что онъ невольно отступилъ на шагъ.

— О, вскричалъ фракіецъ, давъ, наконецъ, волю своему бшенству,— благодари всхъ боговъ Олимпа, что презрнный гладіаторъ уметъ чтить священные права пословъ! Низкій и подлый человкъ, подобный твоему сенату и всему твоему народу!

Ты явился, чтобъ предложить мн измну, измну самую гнусную, какую только можетъ придумать человкъ! Ты не постыдился играть на самыхъ нжныхъ струнахъ моей души, чтобы подлостью достичь того, чего не можешь достичь силою оружія!

— Эй, варваръ! съ негодованіемъ воскликнулъ Руфъ Pa.ua, отступая два шага и устремляя на Спартака высокомрный взглядъ,— ты, кажется, забылъ съ кмъ ты говоришь!

— Нтъ, Маркъ Теренцій Лукуллъ, консулъ римскій, ты забылъ гд ты и съ кмъ ты говоришь! Ты думалъ, что я тебя не узнаю? Презрнный! Подъ лживымъ именемъ ты пришелъ предательски соблазнять меня на измну, полагая, что, подобно теб, я способенъ на всякую пизоеть?.. Ступай, вернись въ Римъ, собери новые легіоны и приходи помряться со мною въ открытомъ бою. Тамъ, если только у тебя хватитъ храбрости стать со мной лицомъ въ лицу, какъ стоишь теперь, тамъ дамъ я теб отвтъ, » достойный твоихъ гнусныхъ предложеній.

— Но неужели-же ты, несчастный глупецъ, отвчалъ съ глубочайшимъ прозрніемъ консулъ Маркъ Лукуллъ,— неужели-же ты надешься долго выдерживать напоръ нашихъ легіоновъ? Неужели мечтаешь окончательно побдить могущество и счастье Рима?

— Я надюсь вывести изъ Италіи и провести на родину эти толпы безправныхъ рабовъ и оттуда поднять противъ васъ вс угнетенные народы, отвчалъ Спартакъ.

Затмъ повелительнымъ жестомъ онъ приказалъ консулу уйти,.

Величественно закутавшись въ тогу, Маркъ Лукуллъ направился къ выходу, говоря:

— Увидимся на пол битвы.

— Желалъ-бы, но не надюсь, отвчалъ Спартакъ.

Лукуллъ продолжалъ идти, но Спартакъ воротилъ его:

— Послушай, консулъ римскій, сказалъ онъ,— такъ-какъ мн извстно, что немногіе изъ моихъ солдатъ, попавшіе къ вамъ въ плнъ въ теченіи этой войны, были вами распяты, то предупреждаю тебя, что если въ теченіи двадцати дней мн не будутъ доставлены въ мой собственный лагерь оружіе и доспхи, которые я требую, то четыре тысячи вашихъ солдатъ, взятыхъ мною въ плнъ при Фонди, тоже будутъ распяты.

— Какъ?.. Ты осмлишься?.. вскричалъ консулъ блдня.

— Все дозволительно съ такими людьми, какъ вы! воскликнулъ Спартакъ.— Теперь ступай!

Онъ снова знакомъ приказалъ консулу уйти.

На зовъ Спартака явился десятникъ и вождь приказалъ ему провести римскаго посла и его спутниковъ до воротъ лагеря.

Оставшись одинъ, фракіецъ долго ходилъ взадъ и впередъ по своей палатк, погруженный въ самыя мрачныя и тяжелыя размышленія.

Только спустя нсколько часовъ, онъ приказалъ позвать къ себ Красса, Граника и Окномана и разсказалъ имъ о приход консула Марка Теренція Лукулла въ лагерь и о той части его переговоровъ съ нимъ, которая не касалась его стыдливаго чувства къ Валеріи.

Вс три гладіатора горячо поблагодарили Спартака за его твердое и благородное поведеніе и ушли, исполненные самаго глубокаго уваженія и преданности къ своему другу и верховному вождю.

Когда поздно ночью гладіаторы удалились, Спартакъ снялъ панцырь, который всегда носилъ въ теченіи дня и, разстегнувъ тунику, сталъ разсматривать медальонъ съ волосами Валеріи и Постуміи. Затмъ онъ бросился на свое соломенное ложе, но сонъ бжалъ отъ его глазъ. Только посл полуночи онъ уснулъ, забывъ потушить глиняный ночникъ, горвшій въ его палатк. Онъ спалъ по боле двухъ часовъ, сжимая въ рук медальонъ Валеріи, какъ вдругъ долгій, страстный поцлуй ожогъ его уста. Онъ проснулся и, вскочивъ съ постели, проговорилъ:

— Кто здсь?.. Кто здсь?..

У его изголовья стояла на колняхъ полураздтая Эвтибида во всей своей чудной красот. Густыя рыжія волосы ея были распущены по плечамъ, блая, какъ снгъ, грудь виднлась изъ-подъ легкой туники, а маленькія ручки съ мольбой протягивались къ гладіатору.

— О, сжалься, сжалься надо мною! лепетала она.— Я умираю отъ любви!

— Эвтибида! воскликнулъ Спартакъ.— Ты?.. Здсь?..

— Уже столько ночей, продолжала она страстнымъ шопотомъ,— подхожу я во время твоего сва къ этому изголовью и молча любуюсь тобой. О, Спартакъ, неужели любовь моя должна на-вки остаться безъ отвта? Вотъ уже пять лтъ, пять безконечныхъ лтъ, какъ я обожаю тебя, какъ бога, больше чмъ бога и ты по-прежнему глухъ къ моимъ мольбамъ! Отвергнутая тобою, я тщетно силилась изгнать твой образъ изъ моего сердца и утопить свою страсть въ вин, въ оргіяхъ! Тщетно бжала я изъ города, гд увидла тебя, въ Греціи, какъ и въ Рим, твой образъ неотступно преслдовалъ меня. Ни видъ родныхъ мстъ, гд прошла моя невинная молодость, ни звукъ родного языка, ничто не могло меня заставить хоть на минуту забыть тебя… Я люблю, люблю тебя, Спартакъ! Языкъ человческій не въ состояніи выразить всей силы моей страсти!.. Смотри я, я, Эвтибида, предъ которой пресмыкались самые могущественные римскіе патриціи, — я у ногъ твоихъ! Сжалься-же надо мной, не отталкивай меня! Я буду твоей служанкой, твоей рабыней… чмъ хочешь… по только не прогоняй меня отъ себя, умоляю тебя! Если ты снова отвернешься отъ меня, я буду способна на все, на все… даже на самыя ужасныя преступленія!

Такъ молила страстнымъ, лихорадочнымъ шопотомъ влюбленная двушка, крпко стиснувъ въ своихъ маленькихъ ручкахъ руку гладіатора. Слушая этотъ пламенный потокъ чувственной, по искренной страсти, Спартакъ нсколько разъ то вспыхивалъ, то блднлъ. Огонь пробгалъ по его жиламъ и голова начинала кружиться. Но медальонъ, который онъ увидлъ на своей груди, послужилъ ему талисманомъ, предохранившимъ отъ искушенія. Призвавъ на помощь всю свою твердость, онъ тихонько отстранилъ отъ себя молодую двушку и ласковымъ, почти отеческимъ тономъ сказалъ:

— Перестань… успокойся, глупенькая… Я люблю другую женщину, сдлавшую меня отцомъ… и клянусь всмъ, что есть святого на земл, никогда не измню ей. Такъ брось-же всякую мысль о любви ко мн и не говори со мной больше о чувств, которое я не могу раздлять.

— О, фуріи ада! Такъ это правда? вскричала глупитъ голосомъ Эвтибида.— Ты любить эту ненавистную, проклятую Валерію? Такъ это она отняла…

— Замолчи! крикнулъ Спартакъ вн себя отъ негодованія.

Гречанка умолкла, кусая себ до крови руки. Тогда гладіаторъ, стараясь сдержать свои гнвъ, произнесъ спокойнымъ, но строгимъ голосомъ:

— Выйди изъ моей палатки и но смй никогда больше переступать чрезъ ея порогъ. Съ завтрашняго дня ты будешь при Окноман, отнын ты уже не принадлежишь къ числу моихъ контуберналіевъ.

Куртизанка, низко опустивъ голову, медленно вышла изъ палатки, а Спартакъ раскрылъ медальонъ и сталъ покрывать поцлуями лежавшіе въ немъ локоны двухъ наиболе дорогихъ для него въ мір существъ.

ГЛАВА XVI.
Левъ у ногъ двушки.

Эвтибида была необыкновенная женщина. Одаренная рдкой энергіей и совершенно не женскимъ умомъ, она съ ранняго дтства была брошена въ объятія развратнаго старика и утратила не только всякое чувство стыдливости, но и всякое понятіе о нравственномъ и безнравственномъ. Удовлетвореніе всхъ своихъ капризовъ стало теперь единственной цлью ея жизни. Никакой узды для своихъ прихотей она не признавала, всякое ея желаніе должно было удовлетворяться во что-бы то ни стало, благодаря ея несокрушимому упорству и сил воли, ей дйствительно всегда удавалось достигать того, чего она хотла.

Пресытившись всми наслажденіями, непомрно богатая, окруженная роемъ поклонниковъ самыхъ знатныхъ и могущественныхъ, она увидла Спартака во всемъ блеск красоты, мужества и силы, побдителемъ въ кровавомъ бою цирка, героемъ-тріумфаторомъ, прославляемымъ стотысячною толпою — увидла и влюбилась въ него. Она думала, что нтъ никакого труда удовлетворить этой любви или капризу — въ начал она сама не знала какъ назвать то чувство, которое влекло ее къ могучему гладіатору. Распаленное воображеніе уже рисовало ей всю прелесть этой новой любви, которая должна была разсять хоть на минуту ея невыносимую скуку.

Но когда, совершенно неожиданно, она встртила препятствія, когда Спартакъ оказался безчувственъ къ тмъ чарамъ, противъ которыхъ до сихъ поръ никто не могъ устоять, когда она узнала, что другая женщина отняла у нея любимаго человка, — тогда неудовлетворенная страсть, ревность, самолюбіе, все это заставило биться ея сердце такъ, какъ оно, быть-можетъ, ни разу не билось, чувственное влеченіе превратилось въ дикую, необузданную страсть.

Она ждала и надялась. Прошло четыре года посл перваго ихъ объясненія. Спартакъ могъ разлюбить, могъ забыть Валерію, и Эвтибида ршилась снова испытать сердце гладіатора, который тмъ временемъ поднялся грознымъ исполиномъ противъ римскаго могущества. Съ этою-то цлью она и явилась въ лагерь гладіаторовъ.

Но вс ея мечты и надежды оказались напрасными. Онъ во второй разъ оттолкнулъ ее, и она вышла изъ палатки фракійца съ лицомъ искаженнымъ страданіемъ, съ краской стыда на щекахъ, съ бшенствомъ въ сердц.

Сперва она бродила по лагерю безъ всякой цли, бросаясь то въ одну, то въ другую сторону. Голова ея шла кругомъ, въ ушахъ шумло, она не могла отдать себ отчета ни въ окружающемъ, ни въ собственныхъ мысляхъ и чувствовала только, что страдаетъ невыносимо и жаждетъ мести, мести ужасной, продолжительной и кровавой.

Холодный утренній втерокъ, освжившій своимъ живительнымъ дыханіемъ ея разгоряченную голову, заставилъ ее очнуться. Она закуталась въ свой peplum и оглядлась. Эвтибида догадалась, что находится между палатками восьмого легіона. Сдлавъ нсколько шаговъ, она вышла на дозорную дорогу и оттуда кратчайшимъ путемъ направилась къ своему шатру. По дорог она замтила, что руки ея въ крови, и вспомнила, какъ она кусала ихъ, не помня себя отъ бшенства. Внезапно остановившись и поднявъ къ небу свои зеленые глаза и окровавленныя руки, она поклялась на собственной крови отомстить за свое униженіе и обрекла голову Спартака въ жертву фуріямъ мстительницамъ и богамъ ада.

На другой день Спартакъ сказалъ Окноману, что одинъ изъ его контуберналіевъ перейдетъ къ ному. Это нисколько не удивило германца, имвшаго, равно какъ и прочіе его товарищи по командованію войскомъ, нсколькихъ контуберналіевъ. Но онъ вытаращилъ глаза отъ изумленія, когда увидлъ предъ собой прекрасную гречанку. Онъ часто любовался ею, ни разу, впрочемъ, не обмнявшись съ ней ни однимъ словомъ, такъ-какъ считалъ ее любовницей Спартака.

— Какъ? Такъ это тебя посылаетъ ко мн Спартакъ! воскликнулъ онъ.

— Да, меня, печально отвчала двушка.— Почему это такъ удивляетъ тебя?

— Потому-что… потому-что… я думалъ, что ты очень дорога Спартаку…

— Полно!.. сказала съ горькой улыбкой Эвтибида.— Спартаку дорого только торжество нашего дла.

— Это нисколько не должно-бы, кажется, мшать ему замтить, что ты прелестнйшая изъ двушекъ и что красавицы, подобной теб, не создавалъ даже греческій рзецъ.

Очевидно, Эвтибида произвела очень сильное впечатлніе на дикаго германца, если изъ неотесаннаго медвдя онъ вдругъ сдлался такимъ любезнымъ кавалеромъ.

— Не думаеiь-ли ты объясниться мн въ любви? прервала его гречанка.— Я пришла сюда сражаться съ нашими угнетателями и для этой-то святой цли отказалась отъ богатства, роскоши и любви. Учись воздержности у Спартака!

Съ этими словами молодая двушка гордо повернулась спиной къ Окноману и ушла въ сосднюю палатку, гд помщались его контуберналіи.

— Клянусь Фреей, матерью боговъ, воскликнулъ Окноманъ, — она также прекрасна и горда, какъ любая изъ валькирій!

Онъ долго смотрлъ ей въ слдъ и въ теченіи всего дня нсколько разъ съ непонятной для него самого нжностью вспоминалъ о красавиц-гречанк.

Легко понять, что Эвтибида нарочно кокетничала съ Окнонаномъ, чтобы окончательно влюбить его въ себя. Что-же касается цли, которой задавалась хитрая гречанка, то кто могъ угадать ее? Несомннно только то, что эта любовь была не чужда плановъ свирпой мести, наполнявшей ея душу.

Какъ-бы то ни было, но такой красавиц и опытной кокетк, какъ Эвтибида, не стоило большихъ усилій завлечь въ свои сти дикаря Окномана, и вскор она пріобрла надъ нимъ безграничную власть.

Тмъ временемъ въ гладіаторскомъ лагер кипла работа. Спартакъ съ утра до ночи обучалъ военному строю два новые легіона, вооруженные тмъ самымъ оружіемъ, которое римляне вынуждены были прислать въ назначенный день въ вид выкупа за своихъ плнныхъ.

Спартакъ понималъ, что не два лишніе легіона нужны ему. чтобы сокрушить римское могущество. Оставаясь одинъ въ своей палатк, онъ цлые часы обдумывалъ, какимъ образомъ дать войн ршительный оборотъ. Посл долгихъ размышленій онъ созвалъ, наконецъ, военный совтъ и представилъ совту новый планъ дйствій. До поздней ночи длились совщанія и, наконецъ, были приняты важныя ршенія, которыя совтъ постановилъ хранить въ глубочайшей тайн.

Въ ту самую ночь, когда въ шатр Спартака засдалъ верховный военный совтъ гладіаторскаго войска, въ небольшой, но изящно убранной палатк, развалившись на соф, лежала Эвтибида.— Она была закутана въ блый шерстяной peplum, оставлявшій, однако, на половину обнаженными ея плечи и грудь. Маленькая мдная лампочка, висвшая на шест, слабо освщала палатку. Эвтибида была сильно взволнована. Лицо ея поражало своей блдностью, а безпокойный взглядъ при малйшемъ шорох останавливался на полог палатки, очевидно, ожидая, по шелохнется-ли онъ.

Вдругъ она встрепенулась, глаза ея блеснули радостью, и она привстала, какъ-бы желая броситься кому-то на встрчу. Дйствительно, въ эту минуту заколыхался пологъ и у входа показалась массивная фигура Окномана, онъ долженъ былъ нагнуться, чтобы проникнуть въ ‘храмъ Венеры’, какъ онъ, шутя, называлъ палатку Эвтибиды.

Сдлавъ нсколько шаговъ, великанъ опустился на колни и, схвативъ об руки гречанки, поднесъ ихъ къ своимъ губамъ.

— О, моя божественная Эвтибида! проговорилъ онъ.

Эти дв головы, почти касавшіяся другъ друга, поражали своимъ контрастомъ. Правильное, какъ у статуи, свжее и нжное лицо куртизанки казалось еще прекрасне рядомъ съ грубымъ, изрытомъ оспой, срымъ лицомъ германца, обрамленнымъ всклокоченными темно-каштановыми волосами и взъерошенной бородой.

— Долго-же вы совщались сегодня! сказала Эвтибида, устремляя ласковый взглядъ на сидвшаго у ея ногъ колосса.

— О, да, черезчуръ даже долго, отвчалъ Окноманъ.— Правду сказать, мн до смерти надоли вс эти совщанія. Мечемъ работать — это мое дло, а болтать языкомъ я охотно предоставилъ-бы другимъ.

— Но Спартакъ вдь тоже уметъ владть мечемъ и если съ храбростью онъ соединяетъ благоразуміе, то отъ этого наше дло можетъ только выиграть!

— Дай-то Богъ! А по мн самое лучшее: или прямо на Римъ безъ всякихъ разговоровъ.

— Этобыло-бы безуміемъ! прервала его Эвтибида, — Когда васъ будетъ двсти тысячъ, и тогда придется сильно призадуматься, прежде чмъ ршиться на это.

Оба замолчали. Грубый дикарь смотрлъ на гречанку съ выраженіемъ такой безпредльной нжности, на которую никто не считалъ его способнымъ. Эвтибида тоже старалась придать своему лицу нжное выраженіе и дарила германца взглядами, отъ которыхъ тотъ мллъ и трепеталъ.

— Вы, вроятно, спросила она, наконецъ, съ притворной небрежностью,— толковали сегодня о вещахъ очень важныхъ?

— Да, важныхъ… такъ, по-крайней-мр, говорятъ и Спартакъ, и Криссъ, и Граникъ…

— Должно-быть, обдумывали планъ будущей кампаніи?…

— Не совсмъ, отвчалъ Окноманъ,— хотя то, о чемъ мы разсуждали, и очень близко касается войны. Дло въ томъ, что Спартакъ предлагаетъ… Однако, что-же я! вскричалъ онъ вдругъ.— Мы вс дали торжественную клятву не разсказывать ни одной живой душ о томъ, что говорилось на совт, а я чуть-было не выболталъ теб всего!

— Надюсь, ты доврилъ-бы вашу тайну не врагу…

— О, моя валькирія! Неужели ты думаешь, что я не хочу разсказать теб вслдствіе недоврія!

— Этого-бы только но доставало! презрительно воскликнула гречанка.— Я пожертвовала длу возстанія всми своими богатствами, бросила наслажденія и удобства моей прежней жизни и изъ слабой двушки стала воиномъ свободы, и посл этого кто-нибудь еще осмлится сомнваться въ моей преданности!

— Да поразитъ громъ Одина такого нечестивца! вскричалъ Окноманъ.— Знай, о, божественная двушка, что я обожаю тебя не только за твою чудную красоту, по и за величіе и благородство твоей души. Ты для меня выше всхъ людей, выше боговъ, выше всхъ клятвъ и если только ты захочешь, я открою теб, несмотря на клятву…

— Нтъ, нтъ, ни за что! прервала его Эвтибида, стараясь вырваться изъ его объятій.— Что мн за дло до вашихъ тайнъ. Я ничего не хочу знать, слышишь-ли!

— Ну, вотъ, ты опять на меня разсердилась! проговорилъ чуть не со слезами Окноманъ.— Разв я тебя обидлъ? Ну, выслушай-же, милая, умоляю тебя… Видишь-ли, Спартакъ…

— Замолчи, замолчи! Я не хочу, чтобъ ты нарушалъ свою клятву и разсказывалъ важную тайну женщин, которая, быть-можетъ, выдастъ ее врагамъ! насмшливо воскликнула куртизанка. Если-бъ ты мн доврялъ, любилъ, какъ говоришь… если-бъ я была частью тебя самого, какъ ты для меня… ты понялъ-бы, что твоя клятва относится ко всмъ, кром меня… Но теперь я вижу, что ты меня не любишь… что теб нужны только мои поцлуи…

Мало-по-малу, голосъ Эвтибиды началъ прерываться, она поднесла руку къ глазамъ, стала всхлипывать и, наконецъ, очень искусно зарыдала.

Комедія, разъигранная Эвтибидой, произвела на германца именно то дйствіе, на которое она разсчитывала. Вн себя отъ волненія, онъ бросился цловать ея колни и ноги, умоляя сжалиться надъ нимъ и простить его. Когда-же она снова стала отказываться его слушать, продолжая притворяться недовольною, онъ разразился проклятіями всмъ богамъ своей родины и торжественно общалъ, что отнын, не взирая ни на какія клятвы, онъ будетъ разсказывать ей все, потому-что она душа его души.

Эвтибида нсколько успокоилась и тогда Окноманъ разсказалъ ей, что Спартакъ, желая дать новую силу возстанію, предложилъ привлечь на свою сторону тхъ изъ молодыхъ римскихъ патриціевъ, обремененныхъ долгами, которые жаждутъ перемнъ и готовы на все для поправленія своего состоянія, что посл продолжительнаго обсужденія ршено было завтра-же отправить гонца къ Катилин, предложить ему верховное начальство надъ гладіаторскимъ войскомъ и что Рутилій добровольно вызвался исполнить это трудное порученіе.

Выслушавъ признаніе германца, Эвтибида не обнаружила своей радости, а, напротивъ, все еще, казалось, продолжала сердиться на Окномана. Тогда великанъ положилъ голову на коверъ и поставивъ на свой високъ ножку Эвтибиды, въ изступленіи страсти, говорилъ задыхающимся голосомъ:

— Видишь… видишь… я рабъ твой… Я у ногъ твоихъ — длай со мной что хочешь…

— Встань, милый! радостно проговорила куртизанка, устремляя торжествующій взглядъ на громадную черную массу, лежавшую у ея ногъ.— Твое мсто не тамъ, а на груди моей!

Съ этими словами она взяла Окномана за руку и тихо привлекла къ себ. Онъ вскочилъ на ноги и, схвативъ ее на руки, поднялъ на воздухъ, какъ ребенка, и сталъ душить своими страстными поцлуями.

Когда дикій порывъ его нсколько улегся, Эвтибида сказала:

— Пока оставь меня, милый… Тебя ждутъ въ твоей палатк, а мн нужно взглянуть, хорошо-ли Зенократъ смотритъ за конями. Я каждый день выхожу къ нему въ этотъ часъ… Но позже… когда вс уснутъ… приходи. Я буду ждать тебя… Но только смотри, чтобъ никто не зналъ о нашей любви, въ особенности Спартакъ!

Окноманъ покорно опустилъ ее на землю, поцловалъ еще разъ и вышелъ изъ палатки. Нсколько минутъ спустя, за нимъ вышла и Эвтибида и направилась къ коновязи, гд ее ждало двое проданныхъ ей слугъ.

— Да, да… не дурно задумано, говорила она про себя… Очень недурно! Поставить Катилину во глав этихъ семидесяти тысячъ рабовъ — это значитъ облагородить и войско, и самое дло… Съ нимъ придутъ знаменитйшіе и храбрйшіе изъ римскихъ патриціевъ, а затмъ, быть-можетъ, зашевелится и чернь… Такимъ образомъ возстаніе рабовъ, осужденное заране на неминуемую гибель, превратится въ великую гражданскую войну, которая, по всей вроятности, приведетъ къ полному измненію всего государственнаго строя… Вдобавокъ, съ прибытіемъ Катилины, власть Спартака нисколько не уменьшится, потому-что Катилина, разумется, отлично пойметъ, что безъ Спартака ему и одного дня не управиться съ этими ордами гладіаторовъ… Нтъ, нтъ!.. Это мн вовсе не нравится. Погоди, великій и добродтельный Спартакъ, на этотъ разъ твои планы не исполнятся!

Размышляя такимъ образомъ, она пришла къ палатк своихъ преданныхъ слугъ и, вызвавъ Зенократа, увела его въ уединенное мсто, гд долго и горячо о чемъ то разговаривала съ нимъ на родномъ язык.

На другой день, по консульской дорог, соединявшей Брундузіумъ (нын Бриндизи) съ Беневенто, халъ высокій, стройный всадникъ лтъ тридцати. На немъ была простая туника изъ грубой шерсти, широкая темная пепула, накинутая на плечи, и колпакъ на голов. Онъ халъ крупной рысью на добромъ апулійскомъ коп, направляясь, повидимому, къ Баресу (нын Бари). По костюму и наружности, по смлому и открытому лицу и спокойной и мужественной осанк, молодого всадника легко было принять за какого-нибудь богатаго землевладльца изъ окрестностей.

Посл трехчасоваго путешествія всадпикъ прибылъ на почтовую станцію (mutazio), находящуюся на половин пути между Эгнаціемъ и Баресомъ и остановился, чтобы покормить лошадь и отдохнуть самому.

— Будь здоровъ, другъ! сказалъ онъ рабу, подошедшему взять его коня и направился ко входу въ домъ, гд уже ждалъ его толстый и красный, какъ ракъ, человкъ — хозяинъ трактира и почты.

— Боги да будутъ благосклонны къ теб и къ твоему дому! сказалъ, обращаясь къ нему, путешественникъ.

— Меркурій пусть будетъ твоимъ сопутникомъ! отвчалъ хозяинъ.— Хочешь отдохнуть посл долгаго пути? Ты, вроятно, усталъ, потому-что по коню видно, что путь твой былъ далекъ. Ахъ, что за конь! Какъ можно было такъ загнать его!

— Да, я ду съ самаго утра, отвчалъ путешественникъ и тотчасъ-же прибавилъ:

— Такъ теб правится мой конь?

— О, клянусь крыльями божественнаго Пегаса, я не видывалъ лучшаго.

— Бдняжка!.. Каковъ-то онъ будетъ черезъ мсяцъ! сказалъ со вздохомъ путешественникъ, входя въ домъ.

— Что такъ? спросилъ хозяинъ, слдуя за нимъ въ триклиній и подставляя къ одному изъ трехъ деревянныхъ столиковъ табуретку.— Затмъ, не дождавшись отвта, онъ продолжалъ:

— Хочешь чего-нибудь пость или выпить? У меня есть старое форміанское — настоящій нектаръ Юпитера!… А отчего-же твой конь черезъ мсяцъ будетъ совсмъ не такой, какъ теперь?… Можетъ быть, желаешь жаренаго барашка? У меня отличные барашки-сосунки… Ты изъ далека? Врно давно въ дорог?.. Прикажешь зажарить для тебя бараній задокъ?… А то, можетъ-быть, подать теб масла и сыра?

Болтовня трактирщика была прорвана прибытіемъ новаго путешественника, соскочившаго какъ-разъ въ эту минуту съ сильнаго, породистаго копя, тяжело сопвшаго и покрытаго блой пной, свидтельствовавшей о быстрой и продолжительной скачк.

Вновь прибывшій былъ человкъ лтъ сорока, высокій а сильный, съ смуглымъ, довольно умнымъ лицомъ и бритой бородою. По костюму онъ походилъ на вольноотпущенника какого-нибудь благороднаго и богатаго семейства.

— Да будутъ благосклонны къ теб боги, сказалъ хозяинъ входящему путнику,— и да удвоятъ они силы твоего копя, потому-что какъ онъ ни хорошъ, по если ты будешь гнать его, какъ гналъ сегодня, онъ скоро откажется служить. Ты издалека? Врно проголодался? Не прикажешь-ли бараній задокъ? У меня барашки нжные, мягкіе, какъ весенняя травка. А то, можетъ-быть, прикажешь сыру или вина? У меня такое вино, такое вино… Да что-же ты не присядешь? Ты врно усталъ и теб нужно отдохнуть.

— Отдохнуть отъ твоей болтовни? Да, признаться, по мшаетъ, отвчалъ сердитымъ голосомъ новый путешественникъ.

— Было-бы гораздо лучше, сказалъ, въ свою очередь, апуліецъ,— если-бъ, вмсто того, чтобъ докучать намъ своими неумстными распросами и похвалами разныхъ блюдъ, ты прямо принесъ-бы намъ твоихъ жареныхъ барашковъ, твоего сыра и твоего стараго форміанскаго.— Затмъ, обращаясь ко второму путешественнику, онъ прибавилъ:— не правда-ли?

— Разумется, правда, отвчалъ тотъ, почтительно прикладывая, въ знакъ привтствія, руку къ губамъ.

Съ этими словами онъ тоже услся за столъ.

— Сію минуту, сію минуту., не переставалъ болтать трактирщикъ, торопливо накрывая на столъ.— Сейчасъ вы сами увидите, правъ-ли я былъ, расхваливая свою кухню.

Наконецъ, онъ вышелъ.

— Да будетъ благословенъ Юпитеръ-Освободитель за то, что избавилъ насъ отъ несносной болтовни этой трещетки, сказалъ апуліецъ.

— Надодливый человкъ, твоя правда, отвчалъ вольноотпущенникъ.

На этомъ разговоръ между двумя путешественниками прекратился. Вольноотпущенникъ, казалось, погрузился въ глубокія размышленія, тмъ временемъ апуліецъ осматривалъ его подозрительнымъ взглядомъ, барабаня ножомъ по столу.

Вскор вернулся хозяинъ, псся дв тарелки съ жаренымъ барашкомъ.

Пока путешественники съ большимъ аппетитомъ ли поданное имъ блюдо, хозяинъ налилъ имъ въ бокалы своего хваленаго форміанскаго, хотя оно и но оправдывало неумренныхъ похвалъ хозяина, тмъ не мене показалось усталымъ путешественникамъ довольно вкуснымъ.

— Такъ ты говоришь, что теб нравится мой копь? сказалъ апуліецъ, отставляя тарелку.

— Еще-бы по нравиться! воскликнулъ содержатель почты.— Настоящей апулійской породы, сухой, жилистый, крпкій… А мн-ли не знать толку въ копяхъ, особливо мстной породы? Вотъ ужь двадцать лтъ, какъ держу я здсь почтовую станцію и сколько у меня перебывало коней за это время! Право, если сосчитать…

— Хочешь-ли дать за моего коня, нетерпливо прервалъ его земледлецъ,— одного изъ твоихъ двадцати…

— Сорока, гражданинъ, сорока, а но двадцати, потому-что моя станція перваго, а не второго класса {У римлянъ почтовыя станціи раздлялись на классы. На станціяхъ перваго — было 40 лошадей, второго — двадцать.} и ты самъ знаешь…

— О, пусть Эскулапъ пошлетъ теб десять язвъ на твой болтливый языкъ! вскричалъ апуліецъ, потерявъ терпніе.— Дашь-ли ты мн за моего коня одного изъ твоихъ сорока, восьмидесяти, тысячи?..

— Гл!.. Гм!.. Промнять копя знакомаго на незнакомаго! Это мн не совсмъ-то на-руку. Положимъ, съ виду твой конь — картина, по все-таки, кто его знаетъ… Видишь-ли, пять лтъ тому назадъ, со мной былъ вотъ какой случай…

— Провались ты со своимъ случаемъ! воскликнулъ апуліецъ.— Я вовсе не намренъ отдавать теб моего коня совсмъ, потому-что не промняю его на лучшаго изъ твоихъ. Я хочу только оставить его теб въ залогъ. На твоемъ я доду до слдующей станціи, гд перемню его на другого, и такъ дале, пока не доду…

Тутъ апуліецъ внезапно остановился, бросивъ недоврчивый взглядъ не на болтливаго почтаря, а на молчаливаго и почтительнаго вольноотпущенника, сидвшаго въ углу. Посл минутной запинки, онъ продолжалъ:

— Пока не доду туда, куда мн нужно. Затмъ на обратномъ пути буду тоже мнять лошадей и возьму назадъ своего Аякса, котораго поручу твоимъ заботамъ.

— О, насчетъ копя будь спокоенъ. Онъ будетъ у меня жирный, гладкій, здоровый. Я знаю какъ ходить за лошадьми. А я, однако, отгадалъ, ты держишь путь далеко! Можетъ быть, до Беновента?..

— Можетъ быть.

— Можетъ быть, до самой Капуи?

— Можетъ быть.

— И, почемъ знать, не дешь-ли ты прямо въ Римъ?

— Почемъ знать!

Оба замолчали. Наступила пауза. Апуліецъ насмшливо смотрлъ на комичную фигуру почтаря, окончательно сбитаго съ толку его отвтами. Наконецъ, онъ проговорилъ:

— Ну? Чего-жъ ты остановился? Перечисляй дальше! Разв не могу я хать во Флоренцію, въ Равенну, или даже къ Галламъ или Лигуранъ?..

— Юпитеръ да будетъ теб спутникомъ! обиженно проговорилъ почтарь.— Ты, кажется, смешься надо мной!

— Пожалуй, что и такъ, добродушно сказалъ апуліецъ и, наливъ виномъ свою чашу, подалъ ее хозяину, говоря: — выпей чашу дружбы я не сердись, что я пошутилъ надъ тобой. Ты, кажется, хорошій человкъ, по болтливъ, какъ баба, и не въ мру любопытенъ.

— Клянусь теб всми богами Олимпа, что у меня ничего дурного нтъ на ум и пусть молнія Юпитера поразитъ меня, мою жену и дтей, если я лгу…

— Не клянись, потому-что я теб и такъ врю. Пей!

— За твое счастливое путешествіе и удачу во всхъ твоихъ предпріятіяхъ! сказалъ почтарь, отпивая два или три глотка и снова подавая чашу своему гостю.

Однако, апуліецъ не взялъ ее и сказалъ:

— Поднеси ее этому путешественнику и выпей сперва за его здоровье.

Затмъ, обращаясь къ послднему, сказалъ:

— Ты, кажется, вольноотпущенникъ?

— Да, я вольноотпущенникъ семейства Манліевъ, почтительно отвчалъ тотъ.

— Знаменитое и древнее семейство, замтилъ почтарь,— Маркъ Манлій Булсъ былъ консуломъ въ 280-мъ году, другой Манлій…

— Я ду въ Римъ, продолжалъ вольноотпущенникъ,— доложить Титу Манлію о вред, причиненномъ его вилл гладіаторами.

— А… гладіаторами! воскликнулъ почтарь испуганнымъ голосомъ. Пожалуйста, не говорите о нихъ… у меня мурашки бгаютъ по спин, лишь только вспомню, какъ они проходили здсь два мсяца тому назадъ.

— Да будутъ они прокляты вмст съ своимъ подлымъ предводителемъ! вскричалъ апуліецъ, ударивъ кулакомъ по столу.

Затмъ, обращаясь къ почтарю, онъ спросилъ:

— И много надлали они теб убытковъ?

— Признаться, не особенно много… и, говоря правду, они ни чмъ не обидли ни меня, ни мое семейство. Они забрали только вс мои сорокъ лошадей, но заплатили мн за нихъ чистымъ золотомъ… Конечно, лошади у меня отличныя и стоили дороже, но все-таки могло быть и хуже…

— Еще-бы! вмшался въ разговоръ вольноотпущенникъ.— Вдь они могли преспокойно увести всхъ твоихъ коней, не заплативъ ни одного асса.

— Разумется! согласился почтарь.— Затмъ, посл минутной паузы, онъ прибавилъ въ полголоса, точно опасаясь быть подслушаннымъ:— Гд-бы мн найти на нихъ управу? Да, нужно признаться, что проклятое возстаніе, какъ это ни постыдно для республики, приняло самые ужасные размры. Нужно было видть, сколько ихъ проходило тутъ! Армія, безчисленная армія, которой, казалось, не будетъ конца. А какой порядокъ! Если-бъ не стыдно было сравнивать этихъ грабителей съ нашими доблестными воинами, я сказалъ-бы, что ихъ легіоны ничмъ не отличались отъ нашихъ…

— Да что ужь тутъ хитрить! прервалъ его вольноотпущенникъ,— такъ прямо и говори! Какъ это ни печально, а все-таки нужно сказать, что Спартакъ съумлъ изъ своихъ семидесяти тысячъ рабовъ создать стройную и грозную армію.

— Какъ! воскликнулъ съ изумленіемъ и негодованіемъ апуліецъ,— гнусный гладіаторъ раззорилъ виллу твоего господина, а ты осмливаешься защищать его и прославлять его доблести!

— Да предохранитъ меня отъ этого Юпитеръ! почтительно возразилъ вольноотпущенникъ.— Ни защищать, ни прославлять его я никогда но думалъ. Кром того, долженъ сказать теб, что гладіаторы вовсе не раззоряли виллы моего господина.

— Какъ-же ты только-что говорилъ, что дешь въ Римъ доложить Титу Манлію о вред, причиненномъ его вилл гладіаторскимъ возстаніемъ?

— Такъ, но все-таки гладіаторы ничего не раззоряли. Я разумлъ бгство пятидесяти-четырехъ рабовъ изъ семидесяти, находившихся въ вилл. Гладіаторы объявили имъ всмъ, что они свободны я могутъ либо присоединиться къ возстанію, либо остаться въ вилл и пятдесятъ-четыре ушли, а остались со мною только старики и больные. Что-жъ, разв по твоему это не вредъ? Кто теперь станетъ работать, пахать, сять, полоть виноградники?

— Провались въ преисподнюю и Спартакъ и его гладіаторы! презрительно воскликнулъ апуліецъ.— Выпьемъ за наше здоровье и за ихъ погибель.

Почтарь снова палилъ до краевъ чашу и отпилъ нсколько глотковъ за здоровье вольноотпущенника, который выпилъ за здоровье своихъ собесдниковъ и передалъ чашу апулійцу, выпившему, въ свою очередь, за здоровье хозяина и вольноотпущенника.

Затмъ апуліецъ расплатился и всталъ, чтобы идти въ конюшню выбирать себ коня.

— Подожди минутку, достойный гражданинъ, сказалъ почтарь.— Я не хочу, чтобъ ты ухалъ отъ меня безъ дощечки гостепріимства {Дощечкой гостепріимства (Tessera hospitalis) называлась у римлянъ маленькая деревянная табличка, на которой хозяинъ писалъ свое имя и, разломавъ ее пополамъ, отдавалъ одну половину гостю, другую оставлялъ себ. Эти дощечки сохранялись и передавались затмъ потомкамъ, напоминая имъ о гостепріимств и добрыхъ отношеніяхъ предковъ.}.

Съ этими словами онъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ вернулся, неся тоненькую табличку, на которой было написано: ‘Ацеліонъ’. Разломавъ ее пополамъ, онъ отдалъ апулійцу одинъ изъ кусочковъ, гд оставалось только ‘Ліонъ’.

— Эта половина таблички поможетъ теб также снискать дружбу всхъ хозяевъ почтовыхъ станцій на нсколько дней пути въ окружности. Покажи имъ только дощечку съ моимъ именемъ, и будь увренъ, что они сейчасъ-же дадутъ теб лучшаго коня изъ своей конюшни. Такъ всегда бывало съ путешественниками, получавшими мою табличку. Помню еще, какъ, семь лтъ тому назадъ, прозжалъ здсь Корнелій Кризогонъ, вольноотпущенникъ знаменитаго Суллы…

— Спасибо, спасибо, сказалъ апуліецъ, прерывая Ацеліона.— Поврь, что, несмотря на твою нескончаемую болтовню, Порцій Мутилій не забудетъ тебя.

— Порцій Мутилій!.. воскликнулъ Ацеліонъ.— Отлично! Сейчасъ-же запишу твое имя въ свою папирусную книгу, чтобъ не забыть, потому-что, самъ понимаешь, столько прозжаетъ народу, столько новыхъ именъ, что гд-же упомнить.

Онъ снова вышелъ изъ комнаты, но черезъ минуту вернулся и повелъ Порція Мутилія въ конюшни.

Въ это самое время прибылъ новый путешественникъ, въ которомъ по костюму можно было тотчасъ-же узнать раба. Онъ самъ отвелъ своего коня въ конюшню, гд Порцій Мутилій наблюдалъ за конюхомъ, надвавшимъ узду и попону на выбраннаго имъ скакуна. Поздоровавшись съ Порціемъ Мутиліемъ и Ацеліономъ обычнымъ ‘Salvete’, рабъ привязалъ коня къ яслямъ и, засыпавъ ему овса, направился къ дому. Но у воротъ конюшни онъ столкнулся съ вольноотпущенникомъ Тита Манлія, шедшимъ провдать своего коня.

— Лафреній, какими судьбами!

— Кребриксъ, ты-ли это! вскричали оба они въ одинъ голосъ.

— Откуда ты? спросилъ рабъ.

— Изъ Брундузіума и ду въ Римъ. А ты?

— Я ду изъ Рима въ Брундузіумъ.

При этихъ восклицаніяхъ Порцій Мутилій насторожилъ уши и, не подавая вида, сталъ слдить за разговаривавшими. Но они, казалось, замтили это и заговорили въ полголоса. Черезъ минуту они разстались, пожавъ другъ другу руку, по Порцій, проходя мимо, могъ разслышать слова: ‘у колодца!’, которыми они обмнялись при разставаніи.

Выйдя изъ конюшни, апуліецъ сказалъ Ацеліону:

— Подожди меня минутку, я сейчасъ вернусь.

Затмъ, обогнувъ уголъ дома, онъ быстро побжалъ задами и дйствительно увидлъ предъ собой колодезь, служившій для поливанія сада и огорода.

Порцій Мутилій спрятался въ кусты и сталъ ждать. Минуты черезъ три онъ услышалъ шумъ шаговъ и увидлъ раба, приближавшагося съ правой стороны. Почти въ ту-же минуту съ противоположной стороны показался Лафреній.

— Ну, что скажешь? спросилъ послдній, подходя къ рабу.

— Я узналъ, что братъ мой, Марбрихсъ, отвчалъ тотъ въ полголоса, — бжалъ въ лагерь нашихъ друзей и я самъ бжалъ изъ виллы своего господина и теперь пробираюсь туда-же.

— А я, сказалъ чуть слышно Лафреній,— ду въ Римъ подъ предлогомъ доклада о бгств рабовъ изъ виллы моего господина, на самомъ-же дл я хочу выкрасть моего дорогого сына, Эгнація, котораго не хочу оставить во власти нашихъ враговъ. А потомъ мы оба бжимъ въ лагерь къ Спартаку.

— Ну, прощай. Нужно быть осторожными, чтобы не возбудить подозрній. Этотъ апуліецъ очень что-то на насъ косился.

— Да, мн тоже показалось, что онъ слдитъ за нами. Прощай и будь счастливъ.

— Твердость!

— И побда!

Затмъ оба разошлись по противоположнымъ направленіямъ.

Порцій Мутилій вышелъ изъ своей засады и съ удивленіемъ сталъ осматриваться по сторонамъ, онъ никакъ не ожидалъ, чтобъ такими оказались предполагаемые имъ враги. Постоявъ съ минуту на мст и покачавъ головою, онъ улыбнулся и вышелъ снова къ воротамъ конюшпи, гд ждали его Ацеліонъ и конюхъ, державшій подъ уздцы его коня.

Апуліецъ распрощался съ хозяиномъ, вскочилъ на коня и, пришпоривъ его, погналъ крупной рысью по дорог къ Баресу.

Ацеліонъ пробжалъ за нимъ шаговъ десять, повторяя:

— Счастливаго пути! Счастливаго пути! Будь здоровъ достойный Порцій Мутилій!.. Смотрите, смотрите, какимъ молодцомъ сидитъ онъ на моемъ Артаксеркс!

На другой день, прежде чмъ успло еще взойти солнце, по Этаціевой дорог халъ крупной рысью Порцій Мутилій, въ которомъ читатели, безъ сомннія, узнали смлаго Рутилія, предводителя одного изъ гладіаторскихъ легіоновъ, отправлявшагося въ Римъ посломъ къ Катилин. Подъзжая къ Канузіуму (ныншней Канос), онъ замтилъ позади себя клубы пыли и вскор увидлъ приближавшагося къ нему всадника. Это былъ вольноотпущенникъ Лафреній, съ которымъ онъ встртился наканун у Ацеліона,

— Salve! крикнулъ вольноотпущенникъ, обгоняя Рутилія и не поворачивая даже головы, чтобы взглянуть ему въ лицо.

— Здравствуй Лафреній! отвчалъ Рутилій.

— Какъ!.. Кто ты?.. воскликнулъ вольноотпущенникъ, быстро оборачиваясь назадъ. Но узнавъ Рутилія, онъ проговорилъ со вздохомъ облегченія:

— Ахъ, это ты достопочтенный гражданинъ! Да благословятъ тебя боги!

Рутилій былъ тронутъ видомъ этого бднаго отца, пробиравшагося въ Римъ съ надеждой выкрасть любимаго сына и бжать вмст съ нимъ въ гладіаторскій лагерь, и нсколько минутъ смотрлъ на него молча. Но потомъ ему вздумалось подшутить надъ своимъ спутникомъ и, обратившись къ нему, онъ строгимъ голосомъ сказалъ:

— Ты дешь въ Римъ, чтобы взять сына изъ дома твоихъ господъ и благодтелей и бжать вмст съ нимъ къ злодю Спартаку.

— Я?.. Что ты говоришь!.. пробормоталъ прерывающимся голосомъ Лафреній, причемъ Рутилію показалось, будто Лафреній сталъ блдне смерти.

— Не отпирайся, неблагодарный! Я слышалъ все, о чемъ ты говорилъ съ своимъ сообщникомъ у колодца, и въ первомъ-же город я донесу на тебя, передъ преторомъ, въ пыткахъ ты долженъ будешь сознаться въ своемъ предательств!

— Я ни въ чемъ не сознаюсь, проговорилъ вольноотпущенникъ мрачнымъ и угрожающимъ тономъ и не боюсь смерти.

— Даже на крест?

— Даже на крест! Потому-что знаю, какъ отъ нея избавиться.

— Какъ-же ты это сдлаешь? съ удивленіемъ спросилъ Рутилій.

— Убью тебя, подлый доносчикъ! бшенно крикнулъ Лафрзній и, выхвативъ изъ-подъ чепрака короткую желзную булаву, пришпорилъ коня и бросился на Рутилія. Но гладіаторъ громко расхохотался.

— Эй, братъ, остановись!.. Твердость и…

Лафреній придержалъ копя и такъ и оставался съ поднятой булавой.

— О!.. вскричалъ онъ, не вря своимъ ушамъ.

— Твердость и… что? спрашивалъ тмъ временемъ Рутилій, желая добиться отъ него условнаго отвта.

— И побда! пробормоталъ, наконецъ, Лафреній, не совсмъ еще, казалось, оправившись отъ своего удивленія.

Тогда Рутилій протянулъ ему руку и, пожимая ее три раза, коснулся указательнымъ пальцемъ его ладони. Этотъ знакъ окончательно успокоилъ вольноотпущенника. Что-же касается Рутилія, то онъ и не думалъ сомнваться въ своемъ спутник.

Тмъ временемъ стемнло. Оба всадника тихо хали рядомъ, дружески разговаривая между собою. Вдругъ лошадь Лафренія, вроятно испугавшись тни какого-нибудь дерева, шарахнулась всторону и, сдлавъ нсколько прыжковъ, грохнулась въ канаву, вырытую вдоль дороги.

На крикъ вольноотпущенника Рутилій соскочилъ съ коня и, привязавъ его къ дереву, прыгнулъ въ канаву, желая помочь своему товарищу. Но не усплъ онъ еще хорошенько разглядть въ чемъ дло, какъ почувствовалъ ударъ булавы въ бокъ. Рутилій упалъ и прежде чмъ усплъ подняться на ноги, новый ударъ окончательно свалилъ его.

Тутъ только гладіаторъ понялъ, что попался въ сти, разставленныя ему съ такимъ адскимъ коварствомъ. Выхвативъ изъ-подъ тупики кинжалъ, онъ кинулся на Лафренія, заносившаго въ третій разъ булаву надъ головой Рутилія.

— А, подлый измнникъ! Ты умешь нападать только сзади.

Онъ ударилъ его кинжаломъ въ грудь, но убійца носилъ подъ туникой кольчугу.

Тогда завязалась короткая и отчаянная борьба между Рутиліемъ, покрытымъ ранами, почти умирающимъ, и Лафреніемъ, хотя послдній былъ силенъ и совершенно невредимъ, однако, дрожалъ подъ взглядомъ безстрашнаго юноши. Нсколько мгновеній на темпомъ дн рва слышны были только глухіе крики, подавленные проклятія и стоны. Наконецъ, раздалось глухое паденіе какого-то тла и чуть слышное восклицаніе Рутилія:

— Будь проклятъ, предатель!..

Затмъ все смолкло.

Лафреній наклонился къ убитому и, удостоврившись, что сердце его перестало биться, вышелъ на дорогу и направился къ тому мсту, гд былъ привязанъ конь Рутилія, напвая въ полголоса:

Красавица Венера

Хитрй была Паллады…

— Боги! вскричалъ онъ вдругъ, чувствуя, что ноги его подкашиваются.— У меня темнетъ въ глазахъ… Что-бы это значило?…

Съ этими словами онъ грохнулся на землю.

— Здсь что-то горитъ, сказалъ онъ, поднося руку къ ше и тотчасъ-же отдернулъ ее потому, что рука погрузилась во что-то теплое.

— О, Юпитеръ!.. пробормоталъ онъ слабющимъ голосомъ.— Онъ ранилъ меня… сюда… въ шею… единственное мсто… гд не было… кольчуги…

Онъ пытался встать, но споткнулся и упалъ снова. Кровь густыми клубами лилась изъ шейной артеріи.

Тутъ-то, на пустынной дорог, во мрак ночи, среди отчаянныхъ усилій приподняться или призвать кого-нибудь на помощь, умеръ посл мучительной агоніи человкъ, именовавшій себя Лафреніемъ, въ которомъ читатели, конечно, давно уже узнали гнусное орудіе мести коварной Эвтибиды. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него лежалъ съ восемью ранами на голов несчастный Рутилій.

ГЛАВА XVII.
Артогиксъ *) въ роли скомороха.

*) Въ XIV глав романа, Арториксъ, юноша, влюбленный: въ Мирцу, но ошибк названъ Борториксомъ. Борториксъ — одинъ изъ военачальниковъ въ войск гладіаторовъ, имя котораго тоже встрчается въ роман.

Начиная съ четырнадцатаго дня передъ январьскими календами, Римъ въ теченіи трехъ дней представлялъ собой зрлище, можно сказать, единственное. Это были такъ-называемыя сатурналіи, дни, посвященные богу Сатурну, который, по преданію, царствовалъ на земл въ такъ-называемый золотой вкъ, когда вс люди были равны и между ними не было ни господъ, ни рабовъ.

Въ воспоминаніе объ этомъ счастливомъ времени, въ Рим давалась свобода рабамъ на три дня. Они признавались равными всмъ гражданамъ и могли веселиться и пить за одними столами съ гражданами, всадниками и сенаторами. По прошествіи трехъ дней, рабы лишались всхъ этихъ правъ.

Пусть читатель вообразитъ себ вчный городъ въ т дни, когда все несмтное населеніе его {По переписи, произведенной за одинадцать лтъ до описываемой эпохи, число гражданъ простиралось до полумилліона, число-же рабовъ въ Рим было, по-крайней-мр, вчетверо больше числа свободныхъ гражданъ. Прим. переводчика.}, вмст съ массой окрестныхъ жителей, кишло на улицахъ, на форум, въ базиликахъ, предаваясь самому необузданному веселью. Точно громадный потокъ изъ человческихъ тлъ, двигалась многоголовая толпа по улицамъ, оглашая воздухъ громкими криками: ‘Jo bona saturnanalia!’ (Да здравствуютъ веселыя сатурналіи). ‘Jo bona saturnalia!

Въ этотъ-то день молодой человкъ высокаго роста съ длинными блокурыми кудрями входилъ въ эсквилинскія ворота. На правомъ плеч онъ песъ небольшую складную лсенку, нсколько веревокъ и пучекъ желзныхъ колецъ, на лвомъ сидла маленькая обезьяна, сзади шла собака.

Этотъ молодой человкъ былъ Арториксъ.

По мр того, какъ онъ приближался къ центру города, до него все громче и громче доносился гулъ толпы и, наконецъ, послышались крики:

— Jo bon a saturnalia!

Не усплъ онъ повернуть на Каринскую улицу, какъ увидлъ идущую ему на встрчу толпу. Разманивая руками и прыгая, тысячи людей приближались, распвая гимнъ въ честь Сатурна.

Знакомый съ римскими костюмами, Арториксъ разглядлъ въ этой бснующейся толп пурпурныя тоги всадниковъ, коричневыя туники капоцентовъ, блыя столлы благородныхъ патриціанокъ и красные плащи рабовъ.

Онъ отошелъ въ сторону и прижался къ стн, стараясь спрятать обезьяну, собаку, лсенку и другіе атрибуты своего ремесла, повидимому, онъ не хотлъ давать представленіе этой толп. Однако, надежды его остаться незамченнымъ не оправдались.

— Скоморохъ, скоморохъ! закричало тотчасъ-же нсколько голосовъ.

— Да здравствуетъ скоморохъ! подхватила толпа.

— Покажи-ка намъ свои штуки!

— Почти сатурналіи!

— Посмотримъ, что уметъ длать твоя обезьяна!

— А ну-ка заставь попрыгать свою собаку!

— Обезьяну! Обезьяну!

— Собаку! Собаку!

— Разступитесь! Разступитесь!

— Дайте мсто скомороху!

— Становитесь въ кругъ!

— Разступитесь! Разступитесь!

Вс кричали, что нужно разступиться, а между тмъ каждый поднимался на цыпочки, чтобы взглянуть на скомороха и его животныхъ, и никто не двигался съ мста.

Арториксъ былъ такъ прижатъ къ стн, что не могъ шевельнуться.

— Хорошо, хорошо, сказалъ онъ, видя полную невозможность отдлаться отъ обступившей его толпы,— я и мои зврьни почтимъ, какъ умемъ, праздникъ Сатурна и позабавимъ васъ, добрые квириты, по только разступитесь-же и дайте мн мсто.

— Твоя правда!

— Онъ говоритъ дло!

— Разступитесь! Разступитесь!

— Дайте мсто!

— Подайтесь назадъ!

Но вс кричали, а никто не двигался.

Наконецъ, чей-то громовый голосъ крикнулъ:

— Пойдемъ съ нимъ на площадь!

— Да, да, на площадь! закричало сперва десять, потомъ двадцать, потомъ сто голосовъ.

Толпа двинулась назадъ, ведя съ тріумфомъ Арторикса. Музыканты, бывшіе прежде въ голов колонны, теперь очутились въ хвост, что не помшало имъ снова заиграть прерванный гимнъ, подхваченный тотчасъ-же тысячами голосовъ. Вся эта толпа, къ которой приставали попадавшіеся ей на пути, дошла, наконецъ, до Каринской площади, гд можно было приступить къ представленію. Арториксъ снялъ съ плечъ лсенку, разставилъ ее посреди круга и сталъ доставать остальные принадлежности. Толпа нетерпливо ждала, передніе зрители стояли сплошной стной, задніе влзали на скамейки, на ступеньки портиковъ и даже на окна сосднихъ домовъ.

Окончивъ вс приготовленія, молодой галлъ взялъ два костяныхъ шарика, одинъ блый, другой красный и, подойдя къ толп, передалъ ихъ одному изъ зрителей, проговоривъ:

— Пусти по рукамъ!

Затмъ онъ обратился къ своей собак, сидвшей съ поджатымъ хвостомъ и смотрвшей умными глазами на публику:

— Эндиміонъ!

Собака вскочила на ноги и, махая хвостомъ, стала смотрть въ глаза своему господину, какъ-будто желая сказать, что готова исполнить его приказаніе.

— Ступай найди и принеси мн блый шарикъ.

Собака тотчасъ-же бросилась къ тому мсту, гд передавался изъ рукъ въ руки блый шарикъ.

— Нтъ! найди мн красный, сказалъ Арториксъ.

Собака тотчасъ-же бросилась въ другую сторону.

— Постой! крикнулъ Арториксъ.

Собака тотчасъ-же остановилась.

Затмъ, обращаясь къ публик, Арториксъ сказалъ:

— Пусть тотъ, въ чьихъ рукахъ находится одинъ изъ шариковъ, не передаетъ его больше никому. Мой Эндиміонъ найдетъ, у кого шарикъ.

Ропотъ недоврія и любопытства пробжалъ по толп. Но въ ней тотчасъ-же воцарилась глубокая тишина, когда Арториксъ, скрестивъ руки на груди, скомандовалъ:

— Эндиміонъ, принеси мн блый шарикъ!

Эндиміонъ нсколько мгновеній понюхалъ воздухъ, затмъ ршительно направился въ толпу, проворно шныряя между ногами зрителей, подошелъ къ одному всаднику и, положивъ об лапы на его плечо, умильно сталъ смотрть ему въ глаза.

Всадникъ вынулъ изъ подъ обшитой пурпуромъ тоги блый шарикъ и подалъ его собак, которая, схвативъ его въ ротъ, принесла хозяину.

Громкія рукоплесканія привтствовали возвращеніе Эндиміона, по они превратились въ неистовые крики восторга, когда собака съ такимъ-же проворствомъ нашла красный шарикъ.

— Дай мн твою шапку, сказалъ Арториксу, выступая изъ толпы, всадникъ, у котораго оказался блый шарикъ.— Я сдлаю сборъ для тебя и для твоихъ зврьковъ.

Арториксъ снялъ шапку и подалъ ее всаднику, который первый бросилъ туда сестерцію и сталъ затмъ обходить толпу. Тотчасъ-же ассы (су), полу-ассы (полъ-су) и терунціи (сантимы) посыпались въ шапку скомороха. Тмъ временемъ онъ вынулъ изъ сумки игральныя кости и вскричалъ:

— Ну, а теперь, Эндиміонъ и Психея, съиграйте-ка въ кости! Покажите этимъ благороднымъ и щедрымъ господамъ, кто изъ васъ ловче и кто счастливе.

Среди громкаго хохота толпы собака и обезьяна услись другъ противъ друга.

Игру началъ Эндиміонъ. Когда Арториксъ поднесъ собак мшочекъ съ костями, она подбросила его лапою такъ сильно, что кости разлетлись далеко по площадк и подкатились къ самымъ ногамъ зрителей. Тотчасъ-же нсколько человкъ нагнулись, чтобы узнать, что бросила собака, и, хлопая въ ладоши, закричали:

— Венера, Венера! Молодецъ Эндиміонъ!

Собака какъ-будто понимала, что сдлала хорошій ударъ, потому-что весело замахала хвостомъ.

Арториксъ подобралъ кости, уложилъ ихъ снова въ мшочекъ и подалъ Психе.

Обезьяна схватила лапкой мшочекъ и стала трясти его съ тысячью ужимокъ и гримасъ, возбуждавшихъ всеобщій хохотъ. Наконецъ, она выбросила кости на землю.

— Венера! У нея тоже Венера, раздалось нсколько голосовъ.— Браво Психея, да здравствуетъ Психея!

Обезьяна вскочила на заднія лапки и руками посылала публик поцлуи въ знакъ благодарности. Восторгъ толпы достигъ своего апогея.

Въ это время всадникъ, предложившій сдлать сборъ въ пользу Арторикса, вернулся и подалъ ему шапку, почти до-верху наполненную мелкой мдной монетой. Молодой галлъ поблагодарилъ римлянина за его любезность и высыпалъ деньги въ кожаный мтокъ, висвшій у него на пояс. Онъ собирался продолжать свое представленіе, по въ это время громкіе крики, доносившіеся изъ одной изъ улицъ, выходившихъ на площадь, отвлекли отъ него вниманіе публики.

Толпа шутовъ и мимовъ, размалеванныхъ и разодтыхъ самымъ причудливымъ образомъ, подъ звуки флейтъ и цитръ плясала какой-то танецъ. Остановившись на площади, актеры начали представлять непристойный, циническій фарсъ среди громкихъ рукоплесканій зрителей, совершенно забывшихъ о скоморох.

Воспользовавшись этой минутой, Арториксъ проворно сложилъ лсенку и вс свои принадлежности, посадилъ себ на руку обезьяну и кое-какъ пробрался сквозь толпу въ трактиръ, гд спросилъ себ стаканъ вина. Окончательно удостоврившись, что публика вся поглощена представленіемъ мимовъ, онъ вышелъ на улицу и направился къ Большому Цирку.

Пока Арториксъ, усердно работая локтями, медленно подвигается по запруженнымъ народомъ улицамъ, разскажемъ вкратц нашимъ читателямъ, какъ и почему очутился онъ въ Рим въ такой странной роли.

На другой день посл убійства несчастнаго Рутилія, отрядъ гладіаторскихъ всадниковъ, выхавшій на фуражировку, случайно узналъ о загадочномъ убійств двухъ неизвстныхъ людей, изъ которыхъ одинъ, по разсказамъ, походилъ на зажиточнаго земледльца, другой — на вольноотпущенника какой-нибудь богатой фамиліи.

Случилось такъ, что начальникъ кавалерійскаго отряда имлъ интрижку съ одной крестьянкой той самой мстности, гд были найдены трупы, и потому онъ обрадовался случаю повидаться со своей возлюбленной. Подъ предлогомъ, что таинственное злодйство, произведенное на большой дорог неподалеку отъ ихъ лагеря, легко можетъ быть приписано гладіаторамъ, онъ похалъ на мсто преступленія освидтельствовать трупы и, если возможно, открыть истинныхъ виновниковъ убійства. Каково-же было удивленіе гладіаторовъ, когда въ одномъ изъ убитыхъ они узнали начальника одного изъ своихъ легіоновъ, храбраго Рутилія, переодвшагося, по совершенно непонятной имъ причин, калабрійскимъ земледльцемъ.

Такимъ образомъ, Спартакъ узналъ о печальной кончин своего друга и сподвижника, а также и о томъ, что въ его собственномъ лагер скрывается какой-то измнникъ, старающійся вредить его планамъ.

Предавъ тло Рутилія почетному погребенію, Спартакъ сталъ думать о посылк къ Катилин новаго посла. Такъ-какъ дло это уже было ршено совтомъ, то онъ счелъ себя въ прав никому не говорить относительно выбора человка, которому хотлъ доврить это трудное предпріятіе. Выборъ его остановился на безгранично преданномъ ему Арторикс.

Чтобы избжать опасности во время пути, Арториксъ ршился переодться бродячимъ фокусникомъ, еще въ гладіаторской школ онъ для забавы учился этому искусству. Случай помогъ ему осуществить свой планъ. Въ окрестностяхъ оказался бродячій фокусникъ, у котораго Арториксъ купилъ двухъ зврей, научившись отъ него предварительно продлывать съ ними разныя штуки. Незамтно покинулъ онъ лагерь и совершенно спокойно добрался до Рима, куда къ празднику сатурналіевъ стекались люди его профессіи не только изъ всей Италіи, но даже со всхъ концовъ вселенной.

Счастливо достигнувъ Вчнаго города, Арториксъ спшилъ увидть Катилину, чтобы поскорй передать грозному патрицію предложеніе Спартака. Пробираясь по Палатинской улиц, ведущей къ Большому Дирку, неподалеку отъ котораго находился домъ Катилины, Арториксъ дошелъ до Саллійской площади, гд среди невыразимаго шума и гама пировала разношерстая толпа людей.

— Слава Сатурну и нашему трактирщику Куріону! кричалъ во все горло рабъ каппадокіецъ громаднаго роста, сидвшій на краю стола.— Лучшихъ свиныхъ колбасъ не далъ ни Лукуллъ, ни Маркъ Крассъ.

— ‘Jo! bona saturnalia!’ кричалъ полупьяный рабъ, съ трудомъ поднимаясь на ноги и подставляя трактирщику свой пустой стаканъ.

— ‘Jo! Jo! bona saturnalia!’ подхватили его сотрапезники, тоже вставая со своихъ мстъ и наливая чаши виномъ.

Когда шумъ нсколько утихъ, каппадокіецъ, одинъ оставшійся на ногахъ, вскричалъ:

— Пью за возвращеніе царства добраго Сатурна, когда не было на земл ни рабовъ, ни господъ и вс люди были равны.

— Но если-бы эти времена вернулись, ты не лъ-бы больше колбасъ Куріона и не пилъ-бы этого прекраснаго фалернскаго, замтилъ ему одинъ изъ римлянъ.

— Ну такъ что-жъ? съ негодованіемъ воскликнулъ каппадокіецъ.— Разв нельзя жить безъ фалернскаго? Разв свжая вода моихъ родныхъ горъ не утоляетъ жажду свободнаго человка?

— Нтъ ужь спасибо! отвчалъ съ циническимъ смхомъ другой рабъ.— Вода хороша для ваннъ и омовенія, а не для питья. Я предпочитаю фалернское.

— И плетку надсмотрщика! презрительно прибавилъ каппадокіецъ.— О, Гинетій, какъ тебя изуродовало долгое рабство!

Арториксъ остановился и подслъ къ пирующимъ. Любопытство его было сильно возбуждено.

— Эй, милйшій Эдіохъ! воскликнулъ одинъ изъ гражданъ, обращаясь къ каппадокійцу.— Мн сдается, что ты, прикрываясь свободой сатурналіевъ, проповдуешь возстаніе рабовъ и поддерживаешь Спартака?

— Провались въ преисподнюю презрнный гладіаторъ! вскричалъ одинъ патрицій, пришедшій въ негодованіе при одномъ этомъ имени.

— Пусть Миносъ повнчаетъ его съ тремя фуріями! воскликнулъ вслдъ за нимъ римскій гражданинъ.

— Будь онъ проклятъ! крикнуло пять или шесть сотрапезниковъ каппадокійца.

— О, доблестные, о, мужественные люди! сказалъ съ насмшливымъ спокойствіемъ каппадокіецъ.— Не мечите напрасно своихъ стрлъ противъ презрннаго гладіатора, который такъ далеко.

— Клянусь богами Олимпа, этотъ низкій рабъ осмливается оскорблять насъ, римскихъ гражданъ, и восхвалять презрннаго варвара!

— Не горячитесь, не горячитесь! отвчалъ Эдіохъ.— Я никого не хочу оскорблять, тмъ паче васъ, доблестные патриціи и граждане, изъ коихъ одинъ доводится мн господиномъ. Я не пристану, какъ не присталъ до сихъ поръ къ Спартаку, потому-что не врю въ успхъ его возстанія. Противъ него счастіе Рима, покровительствуемаго богами. Но ненавидть Спартака за то, что онъ хочетъ возвратить свободу своимъ братьямъ по несчастію и презирать его за то, что онъ побждаетъ ваши легіоны, я не могу и говорю вамъ это прямо, пользуясь свободой сатурналіевъ {}.

Громкое неодобреніе было отвтомъ на слова каппадокійца, и гражданинъ, бывшій его господиномъ, съ гнвомъ воскликнулъ:

— О, Юпитеръ-Громовержецъ, что мн приходится слышать! Клянусь теб, мн легче было-бы, если-бы ты сталъ поносить меня, мою жену, честь моего дома! Моли, моли своихъ боговъ, чтобы я забылъ твои гнусныя рчи, когда пройдутъ сатурналіи!

— Защищать гладіатора!

— Превозносить его подвиги!

— И притомъ въ такую минуту, когда мы испытываемъ вс горькія послдствія его возстанія! воскликнулъ хозяинъ каппадокійца.— Когда по его вин не найдется и десятка гладіаторовъ для боя въ цирк въ честь Сатурна!

Во время сатурналіевъ рабы имли право безнаказанно бранить даже собственныхъ господъ.

— Какъ, неужели? вскричали въ одинъ голосъ шесть или семь человкъ.

— Да, въ этомъ году сатурналіи пройдутъ безъ гладіаторскихъ боевъ!

— О, боги, какое несчастье!

— Какое безпримрное несчастье!..

Долго еще продолжались стованія опечаленныхъ гражданъ, но Арториксъ ужо не слыхалъ ихъ, онъ ушелъ, пробираясь дале.

Посл двухъ часовъ неутомимой работы плечами и локтями, ему удалось, наконецъ, добраться до дома Катилины, портикъ котораго былъ весь запруженъ безчисленными кліентами, вольноотпущенниками и рабами фамиліи Сергіевъ. Триклиній также былъ биткомъ набитъ гостями, какъ-то свидтельствовалъ шумъ, псни и звонъ чашъ, доносившійся оттуда.

Появленіе скомороха было встрчено неистовыми рукоплесканіями и Арториксу пришлось снова показывать свое искусство передъ этой публикой. Нечего и говорить, что и здсь необыкновенныя штуки, продланныя Эндиміономъ и Психеей, вызвали всеобщій восторгъ и удивленіе.

Тмъ временемъ какъ одинъ изъ гостей Катилины обходилъ зрителей съ шапкой Арторикса, послдній подошелъ къ дворецкому, котораго узналъ по нкоторымъ особенностямъ его костюма и тихо сказалъ ему, что желалъ-бы повидаться съ его господиномъ по очень важному длу.

Дворецкій смрилъ его подозрительнымъ взглядомъ и презрительно пробормоталъ:

— Моего господина нтъ дома.

— Ну, а если меня прислала къ нему одна изъ жрицъ богини Бесты?.. спросилъ Арториксъ въ полголоса.

Дворецкій, собиравшійся уже было уходить, быстро обернулся,

— А! Такъ вотъ что! воскликнулъ онъ.— Затмъ съ лукавой улыбкой прибавилъ:

— Понимаю, понимаю… ремесло скомороха не мшаетъ теб заниматься также ремесломъ встника любви… Да, да! Понимаю!

— Ты необыкновенно проницателенъ, отвчалъ съ тонкой насмшкой Арториксъ и затмъ добродушно прибавилъ:— Что подлаешь! Приходится изворачиваться какъ умешь, чтобы свести концы съ концами.

— Что-жъ! Дло хорошее. И ничего противъ этого не имю, замтилъ дворецкій.— А если хочешь видть Катилину, то ступай на форумъ. Онъ теперь долженъ быть тамъ.

Съ этими словами дворецкій удалился.

Арториксъ тотчасъ-же сталъ спускаться съ Палатинскаго холма и довольно скоро дошелъ до форума. Но здсь давка была такъ велика, что подвигаться можно было только съ медленностью часовой стрлки. Около трехсотъ тысячъ человкъ толпились на площади, гд находился храмъ Сатурна, имя котораго стономъ стояло въ воздух. Шумъ и гамъ усиливался еще криками безчисленныхъ торговцевъ състными припасами и всякой мелочью, скомороховъ, фокусниковъ, мимовъ, заклинателей.

Молодой гладіаторъ предоставилъ себя этой живой рк и медленно подвигался вмст съ нею къ храму Сатурна.

Впереди, въ нсколькихъ шагахъ отъ него шли три человка, на которыхъ Арториксъ не могъ не обратить вниманія. Это были двое юношей, очевидно, патриціевъ, недавно только надвшихъ тоги взрослыхъ. Одному изъ нихъ было года двадцать-два. Блдное, окаймленное черными кудрями, лицо его было задумчиво, черные, полные мысли, глаза равнодушно переносились съ одного предмета на другой. Спутникъ его былъ юноша лтъ восемьнадцати, съ правильнымъ мужественнымъ лицомъ, въ которомъ, несмотря на мягкость контуровъ, можно было замтить уже отпечатокъ твердаго, ршительнаго характера. Первый изъ этихъ молодыхъ людей былъ поэтъ Лукрецій, второй Кай Кассій, впослдствіи глава заговора противъ Юлія Цезаря.

Въ третьемъ Арториксъ узналъ комедіанта Метробія, котораго часто видалъ въ дом Суллы.

— Смотрите! смотрите, вонъ стоитъ Клавдія! воскликнулъ Кассій, устремляя восторженный взглядъ на римлянку, стоявшую у колонны одного изъ ближайшихъ портиковъ, рядомъ съ молодымъ мальчикомъ, очевидно, ея братомъ.— Боги, какъ она хороша! Какъ божественно хороша!

— Если ты ее такъ любишь, отвчалъ Лукрецій,— то о теб жалть нечего. Побдить эту красавицу очень легко.

— Да, подтвердилъ Метробій,— она не изъ тхъ, которыя заставляютъ томиться слишкомъ долго.

— А замчаешь, какъ она похожа на брата?

— Какъ дв капли воды.

Въ эту минуту толпа вдругъ остановилась и Арториксъ могъ отлично разсмотрть ту, о которой шла рчь.

Ей было лтъ двадцать. Высокая, стройная какъ Гера, она была одта въ узкую короткую тупику, плотно облегавшую ея станъ, нисколько не скрывая его изящныхъ контуровъ. Матовой близны лицо, обрамленное густыми блокурыми волосами, можно было-бы принять за лицо мраморной статуи, работы Фидія, если-бы не подвижный, нсколько чувственный ротъ и пара срыхъ, дерзкихъ и вызывающихъ глазъ, сверкавшихъ изъ-подъ длинныхъ рсницъ.

Рядомъ съ молодой женщиной, успвшей уже получить разводъ отъ своего перваго мужа, стоялъ ея четырнадцати-лтній братъ Клавдій, до такой степени похожій на нее, что если-бъ не костюмъ, ихъ легко можно было-бы смшать другъ съ другомъ. Глядя на невинное личико прелестнаго мальчика, никто не угадалъ-бы въ немъ будущаго крамольнаго трибуна черни, который, черезъ нсколько лтъ спустя, долженъ былъ залить кровью своихъ согражданъ плиты этого самаго форума.

— Венера и Діана, какими ихъ представляетъ себ суеврная толпа, не могли-бы быть прекрасне ея! воскликнулъ Кассій посл нсколькихъ мгновеній безмолвнаго восхищенія.

— Венера, пусть будетъ одна Венера и не трогай цломудренную Діану! сказалъ, улыбаясь, Лукрецій.— Сравненіе было-бы слишкомъ неподходящее для твоей легкодоступной богини.

Въ это время толпа снова двинулась дальше и вскор Кассій и его спутники очутились въ нсколькихъ шагахъ отъ портика храма Весты, гд стояла Клавдія.

— Привтъ теб Клавдія, про лестнйшая изъ всхъ римскихъ красавицъ! крикнулъ Кассій, прикладывая руку къ губамъ.

Клавдія отвчала на привтствіе легкимъ наклоненіемъ головы и бросила на юношу взглядъ полный огня.

— Вотъ взглядъ, общающій многое, съ улыбкой шепнулъ своему другу Лукрецій.

— Понимаю твой восторгъ, вмшался въ разговоръ Метробій.— Никогда не видалъ я другой такой красавицы… кром разв одной гречанки — Эвтибиды…

— Эвтибиды! воскликнулъ Лукрецій, вздрогнувъ при этомъ имени.

Затмъ посл минутной паузы онъ спросилъ:

— А гд она теперь?

— Не повришь! А между тмъ это сущая правда, отвчалъ комедіантъ.— Она въ лагер гладіаторовъ!

— Что-жъ? По моему ей тамъ какъ-разъ и мсто, сказалъ Лукрецій.

— Но удивительне всего, продолжалъ Метробій, — что она ушла въ лагерь этикъ разбойниковъ только потому, что влюблена до безумія въ одного изъ никъ — въ Спартака.

— Что-жъ! Теперь у нея любовникъ вполн ея достойный!

— Нтъ, клянусь Юпитеромъ, она осталась ни съ чмъ, потому-что этотъ глупый варваръ съ презрніемъ отвергъ ея любовь…

— Нашла коса на камень! пробормоталъ Лукрецій.

— А знаете-ли, снова началъ Метробій,— я самъ чуть-было не попалъ въ лагерь Спартака.

— Ты! воскликнули оба патриція.— Зачмъ?

— Затмъ, чтобъ слдить за каждымъ его шагомъ, увдомлять консуловъ заране обо всхъ его планахъ и, такимъ образомъ, спасти отечество.

Оба патриція громко захохотали.

— Смйтесь, смйтесь! воскликнулъ комедіантъ, а кто, какъ не я, два года тому назадъ, донесъ консулу Лукуллу о готовящемся возстаніи гладіаторовъ? Кто, какъ не я, подслушалъ ихъ въ рощ богини Фуршш?

‘Хорошо, будемъ знать!’ подумалъ про себя Арториксъ.

Что отвчали Метробію его спутники, онъ но могъ разслышать, вслдствіе страшнаго шума и громкихъ криковъ новой толпы, пробирающейся въ храмъ. Впереди шли музыканты, а за ними человкъ пятдесятъ какихъ-то оборванцевъ, блдныхъ и изможженныхъ, съ кусками цпей въ рукахъ, съ тріумфомъ несли на своихъ плечахъ городского претора.

— Что это такое? воскликнулъ Лукрецій.— Ахъ да! Это преступники, сидвшіе въ Мамертинскихъ тюрьмахъ въ ожиданіи казни. Теперь по обычаю они выпущены на свободу и несутъ на алтарь Сатурна свои цпи.

— Смотри, смотри вонъ выходятъ изъ храма весталки!

— А вотъ и Катилина, прибавилъ Метробій.— Смотрите, камни хищными глазами онъ глядитъ на одну изъ цломудренныхъ жрицъ!..

Пока Кассій и Лукрецій болтали объ извстной всему Риму преступной связи Катилины съ одной изъ весталокъ, Арториксъ длалъ невроятныя усилія, чтобъ поскорй пробраться къ грозному патрицію.

— Свтъ и свобода! шепнулъ онъ ему на ухо, когда, наконецъ, ему удалось подойти къ нему.

Катилина вздрогнулъ, быстро обернулся и, нахмуривъ брови и лобъ, строго, почти грозно спросилъ мнимаго скомороха:

— Что это значитъ?

— Я присланъ къ теб изъ Апуліи, прошепталъ Арториксъ,— отъ Спартака, чтобы переговорить съ тобой, Катилина, о дл первостепенной важности.

Патрицій снова устремилъ на молодого гладіатора свои срые сверкающіе глаза и тихо проговорилъ:

— Хорошо… слдуй за мной издали, и когда выйдемъ на пустынное мсто, я выслушаю тебя.

Долго шелъ Катилина. Онъ прошелъ форумъ, миновалъ храмъ Геркулеса и войдя, наконецъ, въ притворъ храма богини цломудрія, остановился. Арториксъ тотчасъ-же подошелъ къ нему.

Молодой галлъ изложилъ тогда Катилин предложеніе Спартака. Горячо, страстно и правдиво изобразилъ онъ ему силу гладіаторской арміи, весьма искусно умлъ онъ польстить самолюбію гордаго патриція, говоря, что когда онъ станетъ во глав гладіаторскихъ легіоновъ, силы ихъ вскор удвоятся и не пройдетъ и года, какъ они явятся у воротъ Рима законодателями его судебъ.

Кровавымъ блескомъ сверкали глаза Катилины, пока онъ слушалъ рчь гладіатора, вс мускулы его грозно-выразительнаго лица подергивались судорогами, отъ времени до времени онъ сжималъ свои могучіе кулаки и издавалъ звуки, похожіе скоре на рычаніе звря.

Когда Арториксъ замолчалъ, Катилина не сразу могъ отвтить ему.

— Заманчиво… твое предложеніе… о, юноша, сказалъ онъ, наконецъ, прерывающимся голосомъ,— и искушаетъ оно меня безмрно… Хотя не скрою отъ тебя, что мн… какъ римлянину и патрицію… внушаетъ величайшее отвращеніе мысль стать во глав войска рабовъ… Во всякомъ случа имть подъ своей командой цлое войско, вести его отъ побды къ побд, раздавить презрнныхъ олигарховъ, попирающихъ насъ ногами… О, я чувствую, что одна мысль объ этомъ…

— Не затмитъ твоего разсудка настолько, чтобъ заставить тебя забыть, что ты родился римляниномъ и патриціемъ, и что если мы хотимъ раздавить оптшатовъ, то руками свободныхъ людей, силою римскаго оружія, не прибгая къ постыдному содйствію рабовъ и варваровъ!

Такъ проговорилъ другой патрицій, лтъ тридцати, высокаго роста, съ гордымъ, чисто-римскимъ лицомъ, выступая, совершенно неожиданно для обоихъ собесдниковъ, изъ-за колонны портика.

— Лентулъ Сура! воскликнулъ удивленный Катилина.— Какъ ты сюда попалъ?..

— Я заподозрлъ мнимаго скомороха и слдилъ за тобою издали, чтобъ помшать теб сдлать непоправимую ошибку. Я теб предсказывалъ не разъ, что судьба опредлила тремъ Корнеліямъ быть владыками Рима. Относительно двоихъ это предсказаніе уже исполнилось: Корнелій Цинна и Корнелій Сулла были уже владыками Рима. Ты третій избранникъ судьбы и я не хочу, чтобы опрометчивымъ поступкомъ ты удалился отъ своей цли, вмсто того, чтобъ приблизиться въ ней.

— Ты думаешь, стало-быть, возразилъ Катилина,— что намъ можетъ представиться другой, столь-же благопріятный, случай, и мы будемъ имть въ своемъ распоряженіи армію столь-же многочисленную, готовую исполнить всякое наше приказаніе?..

— Я думаю, прервалъ его Лентулъ Сура,— что, принявъ предложеніе Спартака, мы мало того что сдлаемся предметомъ ненависти и презрнія всхъ римлянъ и всей Италіи, но и будемъ бороться не на пользу плебеевъ, капитоцентовъ и всхъ обездоленныхъ оптиматами, а на пользу однихъ варваровъ, ненавидящихъ римское имя. Когда, благодаря нашей помощи, они сдлаются владыками Рима, то неужели ты думаешь, они позволятъ намъ управлять собою? Всякій гражданинъ будетъ въ ихъ глазахъ врагомъ, котораго нужно уничтожить. Такимъ образомъ, думая раздавить оптиматовъ, мы разрушимъ собственными руками наше отечество.

По мр того, какъ говорилъ Лентуль Сура, лицо Катилины длалось все мрачне и мрачне. Ясно было, что энтузіазмъ, которымъ воспламенили его слова Арторикса. мало-по-малу уступалъ мсто тяжелому разочарованію. Когда-же Лентулъ Сура замолчалъ, свирпый убійца Гратидіана, опустивъ голову, пробормоталъ:

— Твоя логика остра, какъ отточенный испанскій клинокъ!

Арториксъ хотлъ что-то сказать Лентулу, но патрицій обратился къ нему и твердымъ и повелительнымъ голосомъ произнесъ:

— Ты-же вернись къ Спартаку и скажи ему, что мы воздаемъ должное вашему мужеству, но что мы прежде всего — римляне, и всякая домашняя вражда прекращается на берегахъ Тибра, лишь только общему отечеству грозитъ серьезная опасность. Скажи также вашему вождю, что мы совтуемъ ему воспользоваться благосклонностью фортуны и вывести васъ за Альпы, боле продолжительное пребываніе въ Италіи будетъ для него гибелью. Ступай, и да помогутъ вамъ боги!

Съ этими словами Лентулъ Сура взялъ подъ-руку Катилину, мрачно и безмолвно стоявшаго у колонны, и увлекъ его съ собой къ форуму.

Долго смотрлъ Арториксъ во слдъ удалявшимся патриціямъ. Они давно уже скрылись изъ виду, а онъ все еще стоялъ и смотрлъ, весь погруженный въ печальныя размышленія. Его заставилъ очнуться Эндиміонъ, видя неподвижность Арторикса, умная собака нашла, что это самый удобный случай прыгнуть хозяину на плечи и лизнуть его въ губы. Мнимый скоморохъ встрепенулся и, проведя рукою по лбу, медленно пошелъ по Мугонійской улиц, направляясь къ Гермаленской площади.

Арториксъ былъ такъ поглощенъ своими мыслями, что не замтилъ, какъ за нимъ довольно давно уже слдилъ Метробій, онъ то отставалъ, то перегонялъ Арторикса, внимательно заглядывая ему въ лицо. Однако, выйдя на Гермаленскую площадь, Арториксъ замтилъ вертящагося вокругъ него мима и тотчасъ-же узналъ его. Молодой галлъ сильно смутился при мысли, что комедіантъ, посщавшій очень часто виллу его прежняго господина, тоже, можетъ быть, узналъ въ немъ бывшаго гладіатора Суллы.

Постоявъ съ минуту въ раздумьи, онъ ршился ускорить шагъ и скрыться въ толп, въ надежд, что Метробій совершенно случайно попалъ на площадь и вовсе его не замтилъ. Счастье, казалось, благопріятствовало Арториксу. Начинало уже смеркаться. Быстро пройдя площадь, онъ свернулъ въ переулокъ и увидлъ толпу гражданъ, тснившихся у портика какого-то патриціанскаго дома. Это были кліенты одного сенатора, принесшіе въ даръ своему патрону воскъ, какъ того требовали обычаи сатурналіевъ. Мнимый скоморохъ въ одно мгновеніе пробрался сквозь эту кучку людей и, на вопросъ дворецкаго — что ему нужно, отвчалъ, что патронъ встртилъ его на форум и послалъ въ свой домъ позабавить кліентовъ фокусами, въ награду за ихъ дары.

Дворецкій тотчасъ-же пропустилъ его въ атріумъ. Тогда Арториксъ, знавшій, что въ Рим вс дома богатыхъ людей строятся на одинъ ладъ, взглянулъ чрезъ алтарь боговъ Ларовъ, стоявшій по самой середин имплювіума, есть-ли въ прилегавшемъ къ дому садик выходная калитка. Убдившись, что есть, онъ тотчасъ-же составилъ плацъ бгства. Быстро пройдя сквозь многочисленные корридоры и сни, онъ вошелъ въ садъ и сказалъ привратнику, что показывалъ въ дом фокусы передъ гостями его хозяина и теперь хочетъ выйти. Но такъ-какъ ему некогда, то онъ проситъ пропустить его чрезъ калитки, потому-что въ главномъ выход ужасная давка.

Привратникъ нашелъ просьбу скомороха какъ нельзя боле справедливою и съ самой пріятной улыбкой отворилъ ему калитку и выпустилъ въ маленькій переулокъ, откуда Арториксъ вскор вышелъ на Новую улицу.

Мракъ ночи уже начиналъ сгущаться надъ Вчнымъ городомъ. Арториксъ торопился воспользоваться случаемъ какъ можно скоре выбраться изъ города. Пройдя нсколько кварталовъ по Новой улиц, онъ вышелъ на набережную Тибра и быстро пошелъ вдоль его извилистаго теченія, направляясь къ Тригеминскимъ воротамъ. Набережная, отстоявшая довольно далеко отъ центра города, была почти пустынна. Только изрдка на встрчу ему попадались одинокіе крестьяне и граждане, спшившіе къ цирку или къ форуму. Тишина, царствовавшая въ этой части города, нарушалась журчаніемъ Тибра, катившаго внизу свои мутныя воды и отдаленнымъ гуломъ голосовъ, доносившимся изъ центра громаднаго города.

Арториксъ прошелъ не боле трехъ кварталовъ, какъ услышалъ за собой чьи-то торопливые шаги. Онъ остановился на минуту и стадъ прислушиваться. Шаги все приближались. Тогда онъ вынулъ изъ-подъ тупики кинжалъ и снова быстро пошелъ впередъ. Но обремененный ношею и обезьяною, сидвшей у него на рук, онъ не могъ идти такъ-же быстро, какъ его преслдователь, шаги котораго приближались все боле и боле. Тогда, воспользовавшись однимъ изъ поворотовъ дороги, Арториксъ спрятался за толстый стволъ сучковатаго вяза, росшаго на берегу и, притаивъ дыханіе, сталъ ждать, чтобы удостовриться, точно-ли за нимъ идетъ Метробій. Вскор гладіаторъ услышалъ порывистое дыханіе своего преслдователя и увидлъ его — это былъ дйствительно Метробій.

Не видя впереди Арторикса, онъ остановился и, осмотрвшись по сторонамъ, пробормоталъ:

— Да куда-же онъ могъ дться?

— Я здсь, любезный Метробій! сказалъ, выходя изъ-за дерева, Арториксъ, ршившійся убить комедіанта, чтобы отомстить ему за старое предательство и избавиться отъ новаго.

Метробій въ ужас отступилъ нсколько шаговъ назадъ, по потомъ, быстро оправившись, ласковымъ и вкрадчивымъ голосомъ сказалъ:

— Ахъ, такъ это ты, мой прекрасный гладіаторъ! Я тебя узналъ… и шелъ за тобой, чтобъ пригласить тебя… поужинать со мной и вспомнить старину за стаканомъ фалернскаго.

— Въ мамертинскую тюрьму хотлъ ты меня пригласить, сказалъ тихимъ и угрожающимъ голосомъ Арториксъ, подходя къ комедіанту.— А завтра моимъ тломъ поужинали-бы вороны эсквилинскаго поля!..

— Что ты!.. Опомнись… Мн и въ голову это не приходило!.. бормоталъ испуганнымъ голосомъ Метробій.— Пусть поразитъ меня молнія Юпитера, если я не хотлъ распить съ тобой амфору фалернскаго…

— Нтъ, подлый пьяница, мутной тибрской воды напьешься ты сегодня! проговорилъ Арториксъ, бросая въ сторону обезьяну и лстницу и кидаясь на комедіанта.

— Помогите! Помогите!.. Друзья! Сюда скорй… Ржутъ!.. закричалъ Мотробій, бросаясь бжать по направленію къ Новой улиц. Но въ нсколько прыжковъ Арториксъ нагналъ его и, схвативъ за горло, сжалъ его такъ, что старый комедіантъ не могъ испустить ни звука.

— А, ты и друзей своихъ позвалъ на ужинъ, предатель! бормоталъ сквозь зубы гладіаторъ.— Вонъ, они уже бгутъ!

Дйствительно, въ эту минуту изъ-за угла Новой улицы на набережную выбжала толпа кліентовъ и рабовъ патриція, въ домъ котораго заходилъ Спартакъ. Предупрежденные раньше Метробіемъ, они съ факелами и оружіемъ спшили на помощь къ Метробію. Тогда Арториксъ, продолжая лвою рукою держать своего врага за горло, правой нанесъ ему кинжаломъ нсколько ударовъ въ грудь. Кровь хлынула оттуда ручьемъ. Метробій еще разъ закричалъ отчаяннымъ голосомъ:

— Друзья… Помогите!..

— Не поспютъ они, чтобъ спасти тебя и схватить меня, старый доносчикъ! глухимъ голосомъ сказалъ Арториксъ.

Затмъ, приподнявъ раненаго на воздухъ, онъ со всего розмаха бросилъ его въ Тибръ.

Раздался плескъ воды и пронзительный крикъ Метробія.

— Метробій, Метробій, гд ты!

— Не бойся!

— Но убжитъ, не убжитъ!

— На крестъ его, проклятаго гладіатора!

Такъ кричала толпа гражданъ и рабовъ, гнавшихся за Арториксомъ и находившихся теноръ шагахъ въ пятидесяти отъ него.

Но молодой галлъ сбросилъ уже съ себя пенулу и, схвативъ Эндиміона, швырнулъ его въ воду, затмъ вскочилъ на низенькую каменную стнку, шедшую вдоль берега, и самъ бросился въ Тибръ.

— Помогите… тону… помоги… вскрикнулъ еще разъ Метробій, появляясь на мгновеніе на поверхности рки.

Толпа преслдователей прибжала на мсто кровавой драмы и начала метаться вокругъ лужи крови, оставшейся на земл. Вс кричали, что нужно спасти комедіанта и понукали другъ друга, но никто ничего по длалъ.

Тмъ временемъ Арториксъ, быстро разская волны, переплывалъ на другой берегъ.

Толпа посылала ему въ догонку безсильныя проклятія и плакалась надъ участью Метробія, тло котораго не показывалось больше изъ воды.

Выйдя на берегъ, Арториксъ побжалъ по направленію къ Яникульской арк и вскор изчезъ во мрак, сгущавшемся все боле и боле надъ Вчнымъ городомъ.

ГЛАВА XVIII.
Консулы выступаютъ въ поле.— Камеринская битва.— Смерть Окномана.

Когда исчезла всякая надежда видть во глав Катилину, гладіаторы ршили послдовать совту Спартака и весною двинуться вонъ изъ Италіи и затмъ уже послать ко всмъ народамъ эмисаровъ съ цлью поднять порабощенныхъ противъ ненавистнаго римскаго ига. Какъ опытный полководецъ и дальновидный политикъ, Спартакъ понималъ, что война съ Римомъ на италіанской почв должна неминуемо окончиться полнымъ торжествомъ квиритовъ, между тмъ какъ одновременное возстаніе всхъ порабощенныхъ народовъ легко могло повести къ уничтоженію римскаго владычества вн Италіи.

Въ конц февраля 682 года армія Спартака состояла изъ 12 легіоновъ пхоты по пяти тысячъ человкъ въ каждомъ, изъ восьми тысячъ кавалеріи и пяти тысячъ легкой пхоты, что составляло семьдесятъ-три тысячи прекрасно вооруженнаго, испытай наго войска {Аппіанъ Александрійскій. Гражд. войны, I, 117.}. Съ такими силами Спартакъ двинулся изъ Апуліи къ сверу по направленію къ Самніуму, и посл десятидневнаго перехода достигъ земли Умбровъ. Здсь онъ узналъ, что консулъ Лентулъ Клодіанъ съ тридцатью-тысячной арміей загородилъ ему дорогу къ По, въ то-же время какъ другой консулъ Геллій Публикола съ шестью легіонами двигался на него съ тыла, чтобы отрзать ему отступленіе въ Апулію.

Дйствительно, римскій сенатъ, принимая во вниманіе не только постыдность, но также и великую опасность этой войны, ршился отправить противъ Спартака обоихъ консуловъ {Плутархъ. Жизнь Марна Красса.}, какъ это длалось въ самыхъ трудныхъ войнахъ.

Консулы тотчасъ по вступленіи въ должность собрали свои арміи — одинъ въ Лаціум, другой въ Умбріи.

Въ Рим возлагали большія надежды на эту двойную экспедицію и никто не сомнвался, что на этотъ разъ удастся покончить разъ на всегда съ этой унизительной войной.

Узнавъ о движеніи своихъ враговъ, Спартакъ форсированнымъ маршемъ повелъ свою армію въ Самніумъ, намреваясь напасть на Геллія, котораго разсчитывалъ встртить между Аквилою и Корфиніемъ.

Однако, дойдя до Аквилы, онъ узналъ чрезъ преданныхъ ему рабовъ, что Геллій все еще стоитъ въ крпости Агнапа въ ожиданіи прибытія своей кавалеріи и что раньше пятнадцати дней онъ ни въ какомъ случа не выступитъ въ поле.

Тогда Спартакъ повернулъ назадъ и пошелъ на Умбрію, гд ждалъ его консулъ Лептулъ. Онъ разсчитывалъ, что, разбивъ консульскую армію, онъ можетъ либо снова вернуться, чтобы раздлаться съ Гелліешъ, или-же, не обращая на него вниманія, идти прямо на По.

Въ нсколькихъ переходахъ отъ непріятеля Спартакъ остановился и, занявъ сильную позицію, сталъ ждать нападенія. Чрезъ своихъ развдчиковъ онъ зналъ, что консулъ Лентулъ, полный вры въ свою непобдимость, горитъ желаніемъ поскорй сразиться съ нимъ и потому Спартакъ не сомнвался, что ему не долго придется ждать нападенія римлянъ.

Желая хорошенько ознакомиться съ полемъ будущей битвы, на другой день Спартакъ во глав двухъ тормъ {Торма равнялась пятистамъ коней.} конницы выхалъ на рекогносцировку. Совершенно одинъ задумчиво халъ онъ впереди своего отряда и, казалось, не замчалъ ничего окружающаго. Насколько можно было судить по его наружности, мысли его не были слишкомъ веселыя. Почтительно молчали гладіаторы, не смя нарушить размышленій своего вождя.

О чемъ-же онъ думалъ?

Съ нкотораго времени Окноманъ сдлался неузнаваемъ. Вчно угрюмый и мрачный, онъ сталъ держать себя со Спартакомъ совсмъ не такъ, какъ до сихъ поръ. На послднемъ военномъ совт, гд обсуждалось, что слдуетъ предпринять посл отказа Катилины, Окноманъ одинъ возставалъ противъ предложенія Спартака уйти за Альпы. Возражая ему, онъ употреблялъ выраженія рзскія и обидныя, говорилъ о какой-то унизительной диктатур, которую и безъ того слишкомъ долго терпли, о какомъ-то новомъ рабств, установившемся между ними благодаря разнымъ своекорыстнымъ вліяніямъ.

Въ первую минуту Спартакъ вскочилъ съ своего мста, возмущенный намеками германца, но потомъ, успокоившись, онъ старался кроткими и спокойными словами урезонить дикаря. Но Окноманъ, видя, что Криссъ, Граникъ и прочіе вожди склоняются на сторону Спартака, окончательно вышелъ изъ себя и съ бшенствомъ убжалъ изъ палатки, не желая больше присутствовать на совщаніи своихъ товарищей.

Уже нсколько дней Спартакъ ломалъ себ голову, желая угадать причину такой непонятной перемны въ Окноман, котораго любилъ, горячо и искренно, какъ стараго товарища и друга, длившаго съ нимъ вс радости и невзгоды восьми послднихъ лтъ. Напрасно добивался онъ откровеннаго объясненія съ нимъ: германецъ, до сихъ поръ столь открытый и прямодушный, теперь сталъ угрюмъ и скрытенъ, избгалъ встрчи съ нимъ и въ его присутствіи казался смущеннымъ и недовольнымъ.

Дло въ томъ, что Окноманъ, постоянно подстрекаемый Эвтибидою противъ Спартака, чувствовалъ, что вся его злоба гаснетъ въ присутствіи этого человка, всегда неизмнно добраго, искренняго и безгранично-скромнаго. Честная совсть германца инстинктивно возмущалась противъ коварныхъ инсинуацій гречанки и онъ невольно поддавался обаянію благородной личности своего бывшаго друга и напрасно силился настроить себя враждебно къ нему. Ботъ почему онъ былъ такъ сумраченъ и угрюмъ въ его присутствіи.

Самому Спартаку и въ голову не приходило, какова была истинная причина охлажденія къ нему Окномана. Эвтибида тщательно скрывала свои отношенія къ вождю германцевъ, такъ-что въ гладіаторскомъ лагер никто ничего не подозрвалъ о нихъ и всхъ мене самъ Спартакъ. Онъ даже забылъ почти о существованіи Эвтибиды, потому-что хитрая гречанка нарочно устраивала такъ, чтобъ никогда не попадаться ему на глаза.

Вернувшись печальный и задумчивый въ лагерь, Спартакъ тотчасъ-жe послалъ одного изъ своихъ контуберналіевъ пригласить къ себ Окномана.

Молодой человкъ вышелъ, но почти тотчасъ-же вернулся назадъ и сказалъ:

— Я встртилъ Окномана по дорог, онъ самъ идетъ къ теб.

Черезъ минуту въ дверяхъ палатки дйствительно показалась столь знакомая Спартаку фигура германца.

— Привтъ теб, верховный вождь нашъ! угрюмо сказалъ онъ.— Мн нужно поговорить съ тобою.

— И мн тоже, прервалъ его Спартакъ и, дружески пожавъ ему руку, прибавилъ:

— Говори-же, чего ты хочешь, братъ мой?

— Я хочу, началъ угрожающимъ голосомъ Окноманъ, опуская, однако, глаза въ землю,— я хочу сказать теб… что мн надоло быть игрушкою въ твоихъ рукахъ… Если ужь быть рабомъ, то лучше римскимъ…

— О, боги! вскричалъ Спартакъ, поднимая руки къ небу.— Въ своемъ-ли ты ум Окноманъ?..

— Да, въ своемъ! воскликнулъ Окноманъ, устремляя на него свои маленькіе гнвные глаза.

— Но если ты въ своемъ ум, то объясни-же, ради всхъ боговъ ада,— когда я игралъ, какъ игрушкою, тобою или кмъ-нибудь изъ нашихъ товарищей?

— Я этого не могу сказать… не знаю, было-ли когда-нибудь… бормоталъ Окноманъ, снова опуская глаза въ видимомъ смущеніи.— Ну да однимъ словомъ… я вдь тоже человкъ…

— Разумется, и при томъ благороднйшій и храбрйшій изъ всхъ, какихъ я только знаю, отвчалъ Спартакъ, устремляя на германца пристальный взглядъ, который, казалось, проникалъ до глубины его души.— Но только къ чему ты все это говоришь? прибавилъ онъ посл нкоторой паузы.— Разв я когда-нибудь пытался ослабить твое значеніе въ нашемъ войск?.. Какъ могъ ты подумать это? Чмъ я возбудилъ въ теб такія подозрнія? Чмъ оскорбилъ тебя? Чмъ согршилъ я противъ тебя или противъ нашего дла?

— Оскорбилъ меня… согршилъ… какъ-бы теб сказать… говоря правду… оскорбить ты меня ничмъ не оскорбилъ… и противъ нашего дла ничмъ не согршилъ… Можно сказать даже… напротивъ… ты всегда былъ для насъ отличнымъ вождемъ… даже великимъ… непобдимымъ… толпы рабовъ ты превратилъ въ образцовое войско… Ты велъ его отъ побды къ побд и не сомнваюсь, что подъ твоимъ начальствомъ оно останется побдоноснымъ и впредь…

Такъ говорилъ Окноманъ, не будучи въ состояніи заглушить въ себ голоса своей совсти, боровшейся съ подстрекательствами Эвтибиды. Рчь его, сперва сердитая и раздраженная, мало-помалу становилась мягче и мягче и послднее слово онъ произнесъ съ оттнкомъ нескрываемаго энтузіазма.

— Но въ такомъ случа, отвчалъ, въ свою очередь, Спартакъ,— что значитъ эта перемна въ теб? Ты всегда былъ моимъ лучшимъ другомъ, я любилъ тебя какъ родного брата, теб первому доврялъ я вс свои планы и надежды и вдругъ въ послднее время ты избгаешь меня, не хочешь говорить со мной, точно мы злйшіе враги!..

— Нтъ, нтъ, не говори этого! вскричалъ Окноманъ, не будучи въ состояніи сдерживать доле своего чувства.— Никогда я не былъ и не буду твоимъ врагомъ!.’

— Ты разсердился на меня на послднемъ совт, продолжалъ Спартакъ.— Но врь мн, что если я предложилъ идти за Альпы, то только потому, что посл долгаго и глубокаго размышленія я убдился, что, сражаясь въ Италіи, невозможно одержать окончательной побды надъ Римомъ. Взять Римъ!.. Разрушить городъ, котораго не могъ разрушить Пирръ и Ганибаллъ! Неужели ты думаешь, что у меня не трепещетъ сердце въ груди при одной мысли объ этомъ?.. Но Римъ въ Италіи — то-же, что Антей, который, будучи брошенъ на землю, встаетъ вдвое сильнйшимъ. Мы разобьемъ съ великими трудами и потерями, римское войско — Римъ вышлетъ противъ насъ чрезъ нсколько дней другое, третье, четвертое, вышлетъ, наконецъ, пятдесятъ, семьдесятъ легіоновъ, которые раздавятъ насъ окончательно. Поднимемъ противъ него разомъ вс угнетенные народы, ворвемся въ Италію во глав семисотъ, восьмисотъ тысячъ войска и тогда уже окружимъ и разрушимъ до основанія этотъ проклятый городъ! Всякая иная война кончится неминуемымъ торжествомъ римлянъ. Митридатъ будетъ разбитъ, какъ былъ разбитъ Ганибаллъ, народы Рейна, парфяне, будутъ завоеваны, какъ завоеваны были греки, карфагеняне, иберійцы. Только общій союзъ всхъ народовъ можетъ вырвать съ корнемъ этого гигантскаго паразита.

Такъ говорилъ страстнымъ, убжденнымъ голосомъ Спартакъ, устремивъ вдохновенный взоръ на Окномана. Очарованный горячимъ краснорчіемъ своего вождя, подавленный его нравственнымъ величіемъ, германецъ протянулъ къ нему руки и вн себя отъ волненія воскликнулъ:

— О, прости, прости, Спартакъ! Ты не человкъ, а полубогъ!

— Нтъ, но я счастливйшій изъ смертныхъ, потому-что мн удалось возвратить себ сегодня такого друга какъ ты! проговорилъ разстроганный Спартакъ, раскрывая свои объятія.

Окноманъ бросился къ нему на шею,

— О, Спартакъ, шепталъ онъ,— я люблю и уважаю тебя еще больше чмъ прежде.

Нсколько минутъ они оставались въ объятіяхъ другъ друга, не произнося ни слова.

Первымъ прервалъ молчаніе Спартакъ и голосомъ, еще дрожавшимъ отъ волненія, спросилъ:

— Ну, а теперь скажи мн, зачмъ ты пришелъ?

— Зачмъ пришелъ?.. Не знаю, право, отвчалъ Окноманъ, смущаясь, — да и къ чему вспоминать объ этомъ…

Но тотчасъ-же онъ съ живостью прибавилъ:

— Впрочемъ, разъ ужь я пришелъ и ты хочешь непремнно что-нибудь для меня сдлать, то прошу тебя назначить мн и моимъ германцамъ самый опасный постъ въ ближайшей битв съ консуломъ Лентуломъ.

Спартакъ ласково посмотрлъ на своего друга и весело проговорилъ:

— Ты все тотъ-же! Хорошо, я дамъ теб самый опасный постъ.

— Общаешь?

— Общаю, сказалъ Спартакъ, протягивая руку Окноману.— Ты вдь знаешь, что въ моемъ сердц одинаково нтъ мста ни страху, ни лжи.

Дружески разговаривая между собою, оба вождя вышли на преторію и направились затмъ къ становищу германцевъ. Тудаже вслдъ за ними пришелъ и Арториксъ. Будучи посланъ нсколько дней тому назадъ съ тысячью всадниковъ на рекогносцировку, онъ только-что вернулся въ лагерь и, узнавъ, что Спартакъ ушелъ вмст съ Окноманомъ, отправился вслдъ за пиніи въ лагерь германскихъ легіоновъ.

— Привтъ теб вождь нашъ! сказалъ онъ, завидвъ Спартака.— Къ Геллію пришла часть его кавалеріи и онъ двинулся уже въ походъ и нападетъ на насъ не позже какъ дней черезъ пять.

Спартакъ задумался. Извстіе было очень важно. Посл нсколькихъ минутъ размышленія онъ сказалъ:

— Завтра мы снимемся съ лагеря и посл-завтра къ полудню дойдемъ до Камерина. Лентулъ прибудетъ туда не раньше какъ посл-завтра вечеромъ или на слдующій день рано утромъ. Мы успемъ отдохнуть и съ свжими силами нападемъ на утомленные войска. Газбивъ его, тотчасъ-же бросимся на Геллія, которому не избжать той-же участи. Затмъ мы уже безпрепятственно двинемся на По. Какъ ты объ этомъ думаешь, Окноманъ?

— Планъ прекрасный, достойный такого полководца какъ ты, отвчалъ Окноманъ.— Не сомнваюсь, что чрезъ дв недли мы разобьемъ обоихъ консуловъ, какъ разбили Ореста и Варинія.

Затмъ Окноманъ пригласилъ Спартака въ свой шатеръ, гд они долго пировали вмст съ контуберналіями предводителя германцевъ. Только одинъ изъ нихъ но присутствовалъ за дружескимъ столомъ — это была Эвтибида, имвшая слишкомъ много причинъ избгать встрчи со Спартакомъ.

Но лишь только гости ушли, она вышла изъ маленькой коморки, расположенной въ углу палатки Окномана и, устремивъ на него свои зеленые глаза, полные ненависти и презрнія, вскричала:

— Такъ-то? Такъ-то? Спартакъ снова осдлалъ тебя, какъ всадникъ свою лошадь, и снова твоя спина будетъ ему служить подножкою?..

— А! Опять! глухимъ и угрожающимъ голосомъ проговорилъ Окноманъ, бросая на двушку сверкающій взглядъ.— Когда перестанешь ты, наконецъ, отравлять мн душу своими подлыми клеветали? Когда ты, наконецъ, успокоишься проклятая фурія?

— Спасибо, спасибо! Такъ мн и слдуетъ зато, что я, дура, люблю тебя, тогда-какъ ничего, кром презрнія, ты по заслуживаешь. Спасибо, спасибо! Ты отлично платишь мн за мою любовь!

— Но объясни мн, почему для того, чтобъ любить тебя, мн необходимо ненавидть Спартака, благороднйшаго и честнйшаго изъ людей?

— Благороднйшаго и честнйшаго изъ людей! съ ироніей повторила Эвтибида.— Я тоже, глупый ты человкъ, была обманута этой фальшивой добродтелью, я тоже считала Спартака, героемъ, путь не богомъ, хотя голова у меня и не чета твоей. Но потомъ, противъ воли, я должна была убдиться, какъ дважды два четыре, что въ немъ нтъ ничего, кром честолюбія, что вс его добродтели — притворство. Ты-жe съ твоей бараньей головой…

— Эвтибида! зарычалъ Окноманъ.

— Ты, же съ твоей бараньей головой, дерзко продолжала двушка, не спуская съ него своихъ кошачьихъ глазъ,— ты ничего не видишь, ты поешь ему гимны, валяешься у его ногъ какъ презрнный рабъ.

— Эвтибида! вскричалъ, едва сдерживаясь, германецъ.

— Я не боюсь твоихъ угрозъ! воскликнула куртизанка,— потому-что ты такъ-же трусливъ, какъ и глупъ.

— Эвтибида! громовымъ голосомъ крикнулъ Окноманъ, вскакивая со своего мста и бросаясь на нее съ сжатыми кулаками.

— Ну что-жъ! смло проговорила молодая двушка, идя къ нему на встрчу.— Убей меня! Чего-жъ ты ждешь, доблестный гладіаторъ? Раздави, задуши въ своихъ безобразныхъ лапахъ слабую двушку! Это будетъ вполн достойно такого храбреца какъ ты. Ну, чего-жъ ты колеблешься? Смлй, впередъ!

При этихъ новыхъ оскорбленіяхъ, Окноманъ, отуманенный виномъ и гнвомъ, уже поднялъ свои могучія руки надъ головой дерзкой гречанки, но вдругъ остановился и задыхающимся голосомъ проговорилъ:

— Уйди, уйди, Эвтибида, ради всхъ твоихъ боговъ, пока я не потерялъ еще послдній остатокъ разсудка!

— И это все, что ты можешь сказать мн? Это все, что ты можешь отвтить женщин, которая тебя любитъ, единственной, которой ты дйствительно дорогъ?.. Не думала я, что такъ заплатишь ты мн за мою преданность, за вс мои заботы о твоемъ счастьи!..

Она остановилась на минуту, какъ-бы подавленная наплывомъ чувствъ, затмъ дрожащимъ голосомъ продолжала:

— Да, мн слдовало молчать, слдовало спокойно смотрть какъ тебя унижаютъ… Но разв я могла?.. И за это ты меня оскорбляешь… прогоняешь… Ну, что-жъ… я уйду… прощай, прощай на-вки!

Она громко зарыдала.

Этого было боле чмъ достаточно, чтобы окончательно сбить съ толку простодушнаго германца. Гнвъ его уступилъ мсто сперва сомннію, потомъ состраданію. Наконецъ, онъ подошелъ къ плачущей двушк и нжно проговорилъ:

— Прости, прости меня, Эвтибида. Я самъ не знаю, что я говорилъ. Прости и не покидай меня.

— Оставь меня! гордо воскликнула куртизанка.— Оставь меня. Я не могу оставаться доле съ тмъ, кто такъ насмялся надъ моей любовью! Прощай.

— Нтъ, нтъ, я не отпущу тебя, воскликнулъ Окноманъ, хватая ее за руки и нжно увлекая въ глубину палатки.— Выслушай меня, прошу тебя… это говорилъ не я, а гнвъ, который наслалъ на меня волкъ Фенрисъ {Одно изъ злыхъ божествъ въ религіи германцевъ.}. Прости меня Эвтибида… клянусь теб… но выслушай-же меня, умоляю тебя…

— Нтъ, нтъ, прощай, я не хочу ничего слушать… Оставь меня. Я не могу оставаться съ тобой. Ты, можетъ быть, и въ другой разъ бросишься, чтобъ задушить меня…

— Никогда, никогда!.. Неужели ты считаешь меня способнымъ… Нтъ, выслушай меня, погоди… Не то клянусь теб Торомъ и Одиномъ, что прежде, чмъ ты переступишь порогъ моей палатки, я перержу себ горло вотъ этимъ ножомъ.

Съ этими словами онъ выхватилъ кинжалъ, висвшій у него на пояс.

— О, нтъ, нтъ, ради боговъ! вскричала въ притворномъ ужас Эвтибида, простирая руки къ германцу.

— Твоя жизнь слишкомъ дорога мн… прибавила она взволнованнымъ голосомъ.— Я такъ люблю тебя…

— Эвтибида, милая Эвтибида, прости мн мою безумную вспышку… прости, прости!..

— О, золотое сердце! О, благородная душа! воскликнула растроганнымъ голосомъ молодая двушка, бросаясь на шею гиганту. Я тоже вдь должна просить у тебя прощенія за т обиды, которыя наносила теб въ припадк гнва.

Не помня себя отъ счастія, Окноманъ прижималъ къ своей груди любимую двушку, покрывая лицо ея страстными поцлуями.

— Я такъ люблю тебя, шептала Эвтибида.— Я не могла-бы жить безъ тебя…

— О, милая, добрая, великодушная Эвтибида!..

Долго оставались они въ объятіяхъ другъ друга, не произнося ни слова.

— Врить-ли ты въ мою любовь? сказала, наконецъ, Эвтибида, освобождаясь отъ его объятій.

— О, врю, врю, больше чмъ въ Одина, больше чмъ въ собственное существованіе.

— А если вришь, то можешь-ли ты сомнваться хоть на минуту, что я желаю теб добра?

— Да разв я когда-нибудь сомнвался въ этомъ?

— Разумется. Иначе ты не могъ-бы врить ложному другу, обманывающему и тебя и всхъ твоихъ товарищей, больше чмъ женщин, которая тебя любитъ больше всего на свт и думаетъ только о твоемъ счастіи и величіи.

Окноманъ вздохнулъ и, ничего не отвтивъ, всталъ и началъ ходить по палатк.

Эвтибида взглянула на него изподлобья и, свъ на табуретку, стала играть серебряннымъ браслетомъ, изображавшимъ змю, грызущую собственный хвостъ.

Такъ прошло минуты дв.

— Разв я предостерегаю изъ-за какой-нибудь личной выгоды? тихо сказала Эвтибида, какъ-будто разговаривая сама съ собою. Разв я стараюсь предохранить тебя отъ увлеченія слишкомъ доврчиваго и благороднаго сердца изъ какого-нибудь разсчета?

— Но кто-же теб говорилъ, что ты дйствуешь изъ разсчета? Кто могъ даже подумать это? воскликнулъ Окноманъ, останавливаясь передъ двушкой.

— Ты! сказала строгимъ голосомъ куртизанка.— Ты!

— Я? вскричалъ ошеломленный германецъ, ударяя себя рукою въ грудь.

— Да, ты! Что-нибудь одно: либо я люблю тебя и желаю теб добра — въ такомъ случа ты долженъ врить мн. Если-же ты вришь Спартаку — тогда значитъ я лгунья и предательница!

— Да нтъ-же, нтъ! воскликнулъ чуть не со слезами бдный колоссъ, который не былъ силенъ въ діалектик и никакъ не могъ вырваться изъ тисковъ этой неумолимой дилеммы.

— Изъ-за чего я стала-бы измнять теб — это понять довольно трудно, продолжала Эвтибида.

— Но, обожаемая Эвтибида, я не только не могу этого понять, я даже мысли объ этомъ допустить не могу. Вдь ты столько разъ давала мн самыя несомннныя доказательства любви и преданности!.. Но, извини меня… я вмст съ тмъ никакъ не могу допустить… никакъ не могу понять, изъ-за чего сталъ-бы измнять намъ Спартакъ?..

— Изъ-за чего?.. Изъ-за чего? воскликнула Эвтибида, вскакивая съ своего мста.— Съумасшедшій! Онъ еще спрашиваетъ…

Затмъ, постоявъ минуту въ безмолвіи, она многозначительно спросила:

— Скажи мн, простодушный ты человкъ, не разсказывалъ-ли вамъ самъ Спартакъ, какъ посл битвы при Фонди консулъ Лукуллъ приходилъ къ нему и предлагалъ ему квесторство въ испанскомъ войск или префектуру въ Африк, если только онъ согласится измнить вамъ?

— Да, разсказывалъ. Но ты знаешь сама, какъ отвтилъ онъ Лукуллу на это предложеніе.

— А знаешь-ли ты, простакъ, почему онъ такъ ему отвтилъ? Потому, что предложенная ему награда не соотвтствовала услуг, которую отъ него требовали.

Окноманъ снова сталъ ходить по палатк, опустивъ голову и не говоря ни слова.

— Потому-что ему мало званія квестора или префекта.

Окноманъ молчалъ.

— Теперь ему снова сдлали подобныя-же предложенія, но вдвое, втрое выгоднйшія и онъ ничего вамъ не сказалъ.

— А ты почелъ знаешь? съ удивленіемъ спросилъ Окноманъ, останавливаясъ передъ Эвтибидой.

— А Рутилій, отправленный имъ въ Римъ къ Катилин, разв, ты думаешь, халъ къ одному Катилин?

— Но вдь мы сами…

— Знаю, что вамъ втолковалъ этотъ хитрый человкъ. Но flто сейчасъ-же догадалась, что онъ детъ, чтобы снова завязать переговоры съ консулами.

Окноманъ снова молча заходилъ но палатк.

— Если-бъ не такъ, то зачмъ было посылать Рутилія, именно Рутилія, латинца родомъ, а не кого-нибудь другого?

Окноманъ молчалъ.

— Почему посл загадочной смерти Рутилія ничего не сказавши никому изъ васъ, такихъ-же вождей, какъ и онъ самъ, онъ посылаетъ въ Римъ своего любимца Арторикса? Почему именно Арторикса, любовника своей сестры Мирцы?..

Посл минутной паузы Эвтибида съ удвоенной энергіей продолжала:

— Почему лишь только вернулся Арториксъ, онъ сталъ требовать, чтобъ вы непремнно ршили покинуть Италію и уйти за Альпы?

Окноманъ остановился передъ Эвтибидой и сталъ упорно смотрть на одинъ изъ колышковъ, которыми палатка была прибита къ земл.

— Разв это естественно? Разв это разумно? продолжала неумолимая Эвтибида.— Какъ? Римъ, побждаемый въ Испаніи Серторіемъ, въ Азіи Митридатомъ, не знаетъ откуда взять новые легіоны, чтобы отправить противъ нихъ. Въ эту ужасную для, него минуту мы стоимъ чуть не подъ его стнами съ семьюдесятью тысячами побдоноснаго, испытаннаго войска, и вдругъ, вмсто того, чтобъ идти на беззащитный городъ, мы бжимъ отъ него, точно посл пораженія!.. Разв это естественно? Разв это логично?..

Окноманъ все еще молчалъ, только отъ времени до времени онъ началъ чуть замтно кивать головою.

— Лентулъ, Геллій, дв арміи! Все это выдумки для оправданія и объясненія его постыднаго бгства. Геллій, Лентулъ! Но кто ихъ видлъ? Почему сегодня на рекогносцировку отправился онъ самъ? Почему нсколько дней тому назадъ онъ выслалъ для наблюденія за мнимымъ войскомъ второго консула того-же Арторикса? Почему опять-таки Арторикса? Почему не кого-нибудь другого?

— Твоя правда! Да, твоя правда! прошепталъ чуть-слышно Окноманъ.

— Такъ чего-же ты медлишь! вскричала съ дикой энергіей Эвтибида.— Или ты хочешь, чтобы тебя и твоихъ врныхъ германцевъ измннически завели въ какія-нибудь горныя тснины, гд вы должны будете позорно сложить оружіе, чтобы потомъ быть брошенными на растерзаніе дикимъ зврямъ въ цирк.

— Ну, нтъ, клянусь молотомъ Тора! вскричалъ Окноманъ, стукнувъ кулакомъ но столу.— Нтъ, я не дамъ повести себя на убой вмст съ моими храбрыми легіонами! Нтъ… сегодня-же, сейчасъ-же я уйду вонъ изъ лагеря измнника…

— А за твоими германцами уйдутъ галлы, иллирійцы и самниты. У него останутся только ракійцы и греки. Ты будешь верховнымъ вождемъ и теб, теб одному достанется слава осады и взятія Рима… Ступай, ступай. Подними тихонько свои легіоны, а также и гальскіе, и уйдемъ изъ лагеря сегодня-же ночью…

Такъ говорила Эвтибида, помогая Окноману надвать латы и шлемъ. Когда-же германецъ былъ совершенно готовъ, она тоже вооружилась и сказала ему за прощанье:

— Иди къ своимъ, а я прикажу осдлать коней.

Нсколько минутъ спустя, затрубили трубы германскихъ легіоновъ и черезъ какіе-нибудь полчаса вс десять тысячъ германцевъ уже выстроились въ боевой порядокъ, готовые къ выступленію.

Подъхавъ къ воротамъ, Окноманъ приказалъ сторожевому посту отворить ихъ, что тотчасъ-же и было исполнено, и его легіоны тихо стали выходить въ поле.

Однако, звукъ трубъ разбудилъ галловъ, стоявшихъ бокъ о бокъ съ германцами и они тоже выбжали изъ палатокъ и начали строиться въ боевой порядокъ, полагая, что вроятно на нихъ неожиданно напали римляне. Такимъ образомъ мало-по-малу по всему лагерю поднялась тревога.

Однимъ изъ первыхъ выскочилъ изъ палатки самъ Спартакъ и, увидвъ бгущаго солдата, спросилъ его, въ чемъ дло.

— Кажется, римляне! отвчалъ тотъ.

— Какъ? Откуда? Какимъ образомъ? спросилъ пораженный удивленіемъ Спартакъ.

Но тотчасъ-же онъ бросился къ себ въ палатку и зная, что на войн все возможно, поспшно вооружился и направился къ центру лагеря.

Здсь онъ узналъ, что Окноманъ выводитъ своихъ германцевъ и что прочіе легіоны собираются послдовать его примру, полагая, что приказъ о выступленіи данъ самимъ Спартакомъ.

— Что-бы это значило! воскликнулъ фракіецъ.— Неужели-же?.. Да нтъ, прервалъ онъ самого себя, — этого быть не можетъ!

При свт факеловъ, мелькавшихъ то тамъ, то сямъ, онъ направился быстрыми шагами къ главнымъ воротамъ. Послдніе ряды втораго легіона уже проходили сквозь нихъ, когда Спартакъ, протолкавшись впередъ, вышелъ за валъ. Тамъ, окруженный своими контуберналіями, стоялъ Окноманъ, слдя за дефилированіемъ своихъ легіоновъ. Онъ бросился къ нему.

Но еще раньше Снаргака туда подбжалъ другой человкъ, въ которомъ по голосу онъ тотчасъ-же узналъ Крисса.

— Окноманъ, что ты длаешь? Что случилось? Куда ты идешь? кричалъ галлъ еще издали.

— Иду вонъ изъ лагеря предателя, отвчалъ громкимъ голосомъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ германецъ.— И если ты не хочешь быть измннически преданнымъ въ руки враговъ вмст со своими легіонами, то уходи со мною и мы вмст пойдемъ на Римъ.

Криссъ собирался отвчать на эти неслыханныя слова, но подоспвшій въ эту минуту Спартакъ перебилъ его.

— О какомъ предательств говоришь ты, Окноманъ, на кого намекаешь? спросилъ онъ.

— О теб говорю, на тебя намекаю, отвчалъ Окноманъ.— Мы возстали противъ Рима и я хочу идти на Римъ и вовсе не намренъ вести своихъ германцевъ на Альпы, чтобы попасть — разумется, по несчастной случайности — въ какое-нибудь ущелье, гд насъ изрубятъ въ куски римляне.

— Клянусь Юпитеромъ-Громовержцемъ, вскричалъ вн себя отъ гнва Спартакъ,— если ты шутить, то твоя шутка можетъ очень дорого теб стоить.

— Я не шучу, клянусь Фреей, матерью боговъ, а говорю то, что думаю.

— Такъ, стало-быть, ты считаешь меня измнникомъ? сказалъ Спартакъ глухимъ голосомъ.

— Не только считаю, но и объявляю объ этомъ передъ всмъ войскомъ.

— Ты лжешь, презрнный пьяница! крикнулъ Спартакъ громовымъ голосомъ и, выхвативъ изъ ноженъ свой грозный мечъ, бросился на Окномана.

Окноманъ, пришпоривъ коня тоже бросился на Спартака съ обнаженнымъ мечомъ. Но тотчасъ-же онъ былъ окруженъ своими контуберналіями, тмъ временемъ какъ Криссъ, схвативъ подъ уздцы его коня, закричалъ:

— Окноманъ, если ты дйствительно не лишился разсудка, какъ это можно думать по твоимъ поступкамъ, то ты самъ измнились, подкупленный римскимъ золотомъ…

— Криссъ! вскричалъ, дрожа отъ гнва, Окноманъ.

— Да, клянусь всми богами неба и ада, только человкъ, подкупленный римлянами, можетъ поступать, какъ поступаешь ты…

Въ эту минуту Спартакъ, растолкавъ кучку военачальниковъ, собравшихся вокругъ него, подошелъ къ Окноману и спокойно вложилъ свой мечъ въ ножны. Нсколько мгновеній онъ молча смотрлъ въ лицо Окноману, наконецъ, сказалъ:

— Если-бы кто-нибудь другой, а но ты произнесъ то, что ты сказалъ въ эту минуту, онъ былъ-бы уже мертвъ. Теб-же я прощаю. Тутъ какая-то адская интрига, идущая, безъ сомннія, изъ Рима. Можешь уходить. Бросай дло твоихъ братьевъ и твои знамена. Я-же здсь, предъ лицомъ твоихъ легіоновъ и всего войска, клянусь прахомъ моего отца, памятью моей матери, головой сестры, всмъ, что есть святого на земл, что не только неповиненъ въ тхъ гнусностяхъ, которыя ты на меня возводишь, но даже не понимаю, о чемъ ты говоришь. Если-же я хоть однимъ домысломъ измнилъ длу освобожденія моихъ братьевъ, то пусть испепелитъ меня молнія Юпитера, пусть имя мое перейдетъ въ отдаленнйшее потомство съ позорнымъ клеймомъ измны, пусть будетъ оно проклинаться изъ рода въ родъ наравн съ именами братоубійцы Тіеста, отцеубійцы Медеи и презрннаго Долопа!

Клятва эта, произнесенная громкимъ и твердымъ голосомъ, въ которомъ звучала глубокая искренность и правда, произвела сильное впечатлніе на всхъ окружающихъ и, казалось, даже на суеврнаго Окномана.

Но въ эту минуту неожиданный звукъ трубъ третьяго легіона (перваго гэльскаго), раздавшійся неподалеку отъ главныхъ воротъ лагеря, заставилъ всхъ присутствующихъ обратиться въ ту сторону,

— Что это значитъ? спросилъ ошеломленный Криссъ.

— Боги! это сигналъ нашихъ легіоновъ! воскликнулъ Арториксъ.

— Фуріи ада! вскричалъ Спартакъ, блдня какъ полотно,— неужели уходятъ также и галлы?

Вс бросились къ воротамъ.

Тогда Эвтибида, стоявшая все время съ опущеннымъ забраломъ, совершенно спрятавшись со своимъ маленькимъ и стройнымъ варварійскимъ скакуномъ за массивной фигурой германца, взяла его коня подъ уздцы и оба они поскакали догонять германскіе легіоны, уже успвшіе отойти довольно далеко.

Подбгая къ воротамъ, Спартакъ и Криссъ увидли сотню запоздалыхъ германскихъ всадниковъ, хавшихъ на встрчу. Завидвъ обоихъ военачальниковъ, они вскричали:

— Вотъ Спартакъ!

— Вотъ измнникъ!

— Убьемъ его!

Схвативъ луки, они пустили въ нихъ тучу стрлъ.

— Вотъ вамъ измнники, Криссъ и Спартакъ!

Спартакъ и Криссъ едва успли прикрыть лица щитами, куда вонзилось по нсколько стрлъ. Крисъ-же, бросившись впередъ, чтобы заслонить собою своего друга, крикнулъ:

— Именемъ нашего дла заклинаю тебя:— спасайся!

Однимъ прыжкомъ Спартакъ перелетлъ чрезъ широкій ровъ, окаймлявшій дорогу и полемъ побжалъ къ лагерю. Криссъ послдовалъ его примру, не теряя ни минуты времени. Германскіе всадники бросились на нихъ, но увидя передъ собою ровъ, повернули коней и поскакали догонять свои легіоны.

— Будьте вы прокляты, дезертиры! воскликнулъ Криссъ.

— И пусть консулъ Геллій изрубитъ васъ въ куски! прибавилъ Спартакъ вн себя отъ гнва.

Оба вождя снова побжали къ лагернымъ воротамъ, гд Арториксъ и Борториксъ съ величайшимъ трудомъ, просьбами и угрозами, удерживали третій легіонъ, желавшій идти вслдъ за германцами. Однако, появленіе Крисса заставило галловъ смириться. Онъ заговорилъ съ ними на ихъ родномъ язык и называя ихъ измнниками и бунтовщиками, грозилъ, что завтра-же откроетъ виновниковъ этого постыднаго возмущенія и прикажетъ распять ихъ посреди лагеря. Галлы притихли, какъ ягнята, и покорно повернули назадъ по команд любимаго и почитаемаго вождя.

Однако, при послднихъ словахъ мужественный галлъ вдругъ поблднлъ, зашатался и упалъ-бы на землю, если-бы его не поддержалъ Спартакъ.

— О, боги! вскричалъ съ горечью фракіецъ,— тебя ранили, когда ты защитилъ меня своимъ тломъ!

Дйствительно, Криссъ получилъ дв раны — одну въ ногу, другую въ правый бокъ и отъ потери крови лишился чувствъ.

Тотчасъ-же онъ былъ перенесенъ въ свою палатку, гд врачъ, осмотрвъ его раны, сказалъ трепещущему Спартаку, что они не представляютъ никакой опасности.

Всю ночь Спартакъ просидлъ у изголовья друга, погруженный въ самыя мрачныя размышленія. Его одинаково терзала мысль о непостижимой измн Окномана и объ участи десяти тысячъ германцевъ, которые ушли вмст съ нимъ.

Лишь только занялась заря, Спартакъ приказалъ сниматься съ лагеря и двинулся по направленію къ Каверину.

Туда-же шелъ и консулъ Лентулъ съ своими легіонами.

Консулъ Лентулъ Клодіанъ, хотя и не былъ особенно свдущъ въ военномъ дл, но зато какъ патрицій родомъ, отличался несомннной гордостью истиннаго римлянина. Онъ ни на минуту не сомнвался, что четыре римскихъ легіона, составлявшіе около двадцати-четырехъ тысячъ человкъ, вмст съ двнадцатью тысячами союзниковъ, разобьютъ на-голову въ какія-нибудь четыре часа, хотя-бы и стотысячную толпу презрнныхъ рабовъ и гладіаторовъ, плохо вооруженныхъ, не имвшихъ понятія ни о дисциплин, ни о чести.

Поэтому, расположившись лагеремъ на скат отлогаго холма, онъ произнесъ передъ своими войсками гордую рчь, которая должна была воспламенить ихъ патріотизмъ, и на другой день смло пошелъ на гладіаторовъ.

Въ исход битвы трудно было сомнваться. Обладая арміей почти вдвое многочисленнйшей, Спартакъ въ какіе-нибудь три часа охватилъ консульскіе легіоны съ обоихъ фланговъ и римляне, несмотря на всю свою храбрость, должны были быстро отступить, чтобы не подвергнуться нападенію съ тылу.

Замтивъ замшательство враговъ, Спартакъ сталъ лично во глав резерва и ударилъ на центръ римлянъ съ такой стремительностью, что ряды ихъ окончательно растроились и они бросились бжать въ свой лагерь. Но гладіаторы, преслдуя ихъ по пятамъ, овладли лагеремъ, обозомъ, знаменами и всей казной консула.

Жалкіе остатки легіоновъ Лентула бжали частью въ Сеннонію, частью въ Этрурію. Въ числ послднихъ находился и самъ консулъ.

Несмотря на радость, возбужденную этой блестящей побдой, значеніе которой еще боле усиливалось тмъ, что она была одержана надъ однимъ изъ двухъ верховныхъ главъ государства, Спартака не покидала тревожная мысль объ участи двухъ германскихъ легіоновъ. Консулъ Геллій находился всего въ нсколькихъ переходахъ отъ нихъ и было весьма мало вроятно, чтобы онъ не провдалъ объ ихъ отдленіи и не пожелалъ воспользоваться случаемъ одержать надъ ними такую врную и легкую побду.

Поэтому на слдующій-же день рано утромъ Спартакъ двинулъ свои войска обратно къ Аскулуму, выславъ, по обыкновенію, кавалерію далеко впередъ, чтобы собрать заблаговременно вс нужныя свденія о непріятел.

На первой-же стоянк къ нему прискакалъ Мамилій, начальникъ всей его конницы, и сообщилъ, что, по собраннымъ имъ свденіямъ Окноманъ расположился лагеремъ на гор, близь Норціи, и что консулъ Геллій, узнавъ, что отрядъ германцевъ въ десять тысячъ человкъ по причин внутреннихъ раздоровъ, отдлился отъ Спартака {Плутархъ. Жизнь Марка Красса.}, форсированнымъ маршемъ идетъ на германцевъ, чтобы изрубить ихъ въ куски.

Давъ всего тесть часовъ отдыха своимъ легіонамъ, Спартакъ около полуночи снялся съ лагеря и черезъ Крутыя горы повелъ свои войска кратчайшимъ путемъ къ Норціи.

Но пока Спартакъ пробирался по каменистымъ Апенинскимъ горамъ, консулъ Геллій Публикола уже прибылъ къ Норціи поздно ночью съ двадцатью восемью тысячами человкъ и на другой день чуть свтъ стремительно напалъ на Окномана, который безразсудно принялъ бой при столь неравныхъ условіяхъ.

Жестока и кровопролитна была сча и въ теченіи двухъ слишкомъ часовъ германцы, одушевленные примромъ своего вождя, съ безпримрной храбростью выдерживали напоръ втрое сильнйшаго непріятеля.

Тогда Геллій послалъ одинъ изъ своихъ легіоновъ въ тылъ гладіаторамъ и, чтобы врне окружить ихъ, приказалъ когортамъ, сражавшимся въ центр, податься немного назадъ. Это движеніе чуть не повлекло за собой пораженія римлянъ, потому-что германцы, думая, что враги ихъ дйствительно подаются, ударили на нихъ съ такой силой, что римляне, уже и безъ того нсколько разстроенные послднимъ движеніемъ, должны были отступать уже не притворно, а взаправду.

Но въ ту-же минуту легкая римская пхота напала на оба фланга гладіаторовъ, а третій римскій легіонъ, предшествуемый далматинскими пращниками, показался у нихъ съ тылу. Увидвъ, что имъ нтъ больше спасенія, германцы ршились погибнуть, какъ слдуетъ воинамъ, и, посл ожесточеннаго сопротивленія, продолжавшагося около трехъ часовъ, они пали вс до послдняго {Плутархъ.}, нанеся не малый уронъ и римлянамъ.

Однимъ изъ послднихъ погибъ Окноманъ, убившій собственноручно одного изъ военныхъ трибуновъ и множество простыхъ солдатъ.

Окруженный горою труповъ, онъ продолжалъ сражаться, несмотря на множество ранъ. Наконецъ, пораженный нсколькими мечами въ спину, онъ съ яростнымъ крикомъ упалъ рядомъ съ Эвтибидой, которая давно уже лежала на земл.

Но не успла окончиться эта битва, или, скоре, это побоище, какъ пронзительный звукъ трубъ далъ знать побдителю о приближеніи новаго врага.

Это былъ Спартакъ. Преодолвъ невроятныя трудности, легіоны его только-что прибыли на мсто битвы и онъ, не давъ имъ ни минуты отдыха, строилъ ихъ въ боевой порядокъ и, проходя передъ рядами, одушевлялъ свои войска на месть за избитыхъ братьевъ.

Консулъ Геллій, не теряя времени, перестроилъ свои легіоны и перемнилъ фронтъ, чтобы встртить новаго врага.

Бои закиплъ съ новою силою.

Прибытіе Спартака отвлекло римлянъ въ другую сторону, поэтому поле, усыпанное тлами германцевъ, совершенно опустло.

Среди ужасныхъ грудъ человческихъ труповъ раздавались только отъ времени до времени стопы и крики раненыхъ и умирающихъ. Между нихъ мучился въ предсмертной агоніи и Окноманъ, плавая въ луж собственной крови. Однако, близость смерти не остановила біенія его сердца и въ предсмертномъ хрипніи онъ все еще повторялъ имя любимой двушки.

И Эвтибида слышала этотъ призывъ.

Нападеніе Геллія было такъ неожиданно, что она не успла ни дезертировать къ римлянамъ, ни удалиться отъ мста битвы. Будучи вынуждена, такимъ образомъ, принять участіе въ сраженіи, она сочла боле безопаснымъ, при первой ран, упасть на землю, притворившись мертвою. Такъ она и лежала среди груды труповъ до самаго конца битвы. Теперь-же она тихо поднялась и, оторвавъ лоскутъ отъ своей туники, стала перевязывать себ рану на лвой рук.

— О, Эвтибида, обожаемая Эвтибида! пробормоталъ Окноманъ умирающимъ голосомъ.— Ты жива? Жива? О… какъ я счастливъ!.. Эвтибида… пить… пить хочу… у меня все горитъ внутри… глотокъ воды…

Эвтибида, не обращая на него никакого вниманія, пристально смотрла въ даль, туда, гд кипла новая битва.

Сквозь облако смерти, окутывавшее уже его глаза, Окноманъ увидлъ двушку, спокойно слдившую за битвой съ перевязанной лвой рукой. Несмотря на оцепенніе агоніи, онъ замтилъ, что рана ея очень легкая. Ужасное подозрніе мелькнуло въ его голов, по онъ тотчасъ-же отогналъ его отъ себя и, чуть слышно, прошепталъ:

— О, Эвтибида, поцлуй меня… на прощаніе!..

— До тебя-ли мн теперь! воскликнула гречанка, вставая съ своего мста и устремляя на умирающаго взглядъ, который сказалъ ему все.

— О, проклятіе! зарычалъ Окноманъ и, сдлавъ отчаянное усиліе, приподнялся до половины.

— О, фурія ада. Теперь я все понимаю… Спартакъ невиненъ… Ты все лгала… Будь-же ты проклята, будь про…

Онъ упалъ бездыханный.

Эвтибида, не обращая на него вниманія, шла къ тому мсту, откуда раздавался грохотъ новой битвы.

ГЛАВА XIX.
Битва при Моден.— Возмущеніе.— Маркъ Крассъ.

Пораженіе Геллія было неизбжно. Пробираясь среди труповъ, Эвтибида издали видла, какъ слабо сопротивлялись римляне неудержимому напору гладіаторскихъ легіоновъ. Вмст съ тмъ она замтила, какъ Спартакъ все боле и боле растягивалъ свой фронтъ, обнаруживая явное намреніе охватить консульское войско съ обоихъ фланговъ.

Въ то время какъ Эвтибида съ горечью смотрла на отдаленную битву, лишавшую со столь давно лелянной надежды отмстить, наконецъ, Спартаку, мимо нея пронесся блый копь въ голубой попон, мчавшійся, обезумвъ отъ ужаса, по полю. Эвтибида узнала коня: онъ принадлежалъ Уциліану, одному изъ контуберналіевъ Окномана, убитому на ея глазахъ въ начал сраженія. Она тотчасъ-же сообразила, что можетъ воспользоваться животнымъ для своихъ злодйскихъ замысловъ и, когда конь упалъ, споткнувшись, среди груды труповъ, Эвтибида бросилась къ нему и схватила его за уздечку, прежде чмъ онъ усплъ вскочить.

Въ это время легіоны консула Геллія, подавленные численнымъ превосходствомъ гладіаторовъ, охваченные съ обоихъ фланговъ, въ безпорядк отступали къ полю, гд утромъ были изрублены германцы. Гладіаторы ожесточенно тснили римлянъ, горя желаніемъ отмстить за гибель своихъ братьевъ.

Звонъ мечей и щитовъ и дикіе крики сражающихся приближались. Эвтибида могла разглядть не только линіи легіоновъ, но и фигуры отдльныхъ воиновъ и всадниковъ. Пораженіе римлянъ было полное, непоправимое. Эвтибида видла это, и произнесла въ безсильной злоб:

— О, фуріи-мстительницы, неужели вы превратились въ кроткихъ голубокъ?.. Я поставила все на карту, чтобы заставить этого дурака Окномана увести свои легіоны и надялась, что галлы послдуютъ за пиши,— по галлы остаются! Я обрекла на гибель эти десять тысячъ германцевъ и думала, что Спартакъ будетъ раздавленъ, какъ въ тискахъ, обоими консулами,— и вдругъ онъ разбиваетъ на голову Геллія и теперь со всми своими силами обрушится на Лептула и разобьетъ и его, если только не разбилъ уже. О, боги, неужели вы сдлали этого раба неуязвимымъ и непобдимымъ какъ вы сами?

А римляне, между тмъ, приближались къ мсту утренняго побоища. Эвтибида, блдная отъ злости и негодованія, направилась къ середин поля, гд лежало бездыханное тло Окномана, ведя за собой въ поводу благо коня Уциліана. Здсь она выбрала маленькое пространство, свободное отъ труповъ, остановилась, вынула изъ ноженъ свой маленькій мечъ и, подойдя къ коню поближе, быстро вонзила ему въ сердце свой мечъ по самую рукоятку. Отчаянно рванулся несчастный копь, по ударъ былъ вренъ: сдлавъ нсколько скачковъ, онъ упалъ на колни и грохнулся на землю, обливаясь кровью.

Тогда Эвтибида подошла къ коню и легла рядомъ съ убитымъ животнымъ, подсунувъ подъ него ногу, такъ-что можно было подумать, что всадникъ и конь упали оба подъ ударами непріятеля.

Шумъ битвы тмъ временемъ все усиливался, приближаясь къ тому мсту, гд лежала Эвтибида. Свирпые крики побдителей по могли заглушить отчаянныхъ воплей и проклятій побжденныхъ.

Видя полную неудачу всхъ своихъ надеждъ, мучимая сознаніемъ своего безсилія и униженія, Эвтибида чувствовала какую-то небывалую слабость, уныніе, малодушіе. Вдругъ ей показалось, что солнце блднетъ и какой-то туманъ застилаетъ ей глаза. Въ то-же время она почувствовала жгучую боль въ лвой рук. Приподнявшись на правомъ локт, она увидла, что повязка ея вся красна отъ крови. При этомъ вид лицо ея, и безъ того блдное, сдлалось землисто-зеленымъ. Въ глазахъ у нея потемнло. Она хотла крикнуть, призвать на помощь, по изъ ея посинлыхъ губъ вырвался только слабый стопъ. Пытаясь приподняться, она опрокинулась навзничь и уже не шевелилась больше.

Римляне, потерявъ всякій порядокъ, бжали, охваченные паническимъ страхомъ, и по думали больше о сопротивленіи. При вид поля, покрытаго трупами десяти тысячъ ихъ товарищей, гладіаторы съ удвоеннымъ бшенствомъ накинулись на враговъ, никому не давая пощады. Пораженіе Геллія было полное и ужасное. Четырнадцать тысячъ его воиновъ легло на пол битвы, и самъ консулъ, раненый, спасся только благодаря быстрот своего коня. Ничтожные остатки его арміи, за нсколько часовъ грозной и побдоносной, бжали по всмъ направленіямъ, безъ знаменъ и значковъ, въ хаотическомъ безпорядк.

Радость гладіаторовъ, по поводу такой блистательной побды, была, однако, омрачена мыслью о гибели двухъ германскихъ легіоновъ, и Спартакъ, вмсто празднованія, назначилъ въ этотъ день трауръ по всему войску.

На другой допь посл этой двойной битвы, побдители предали погребенію тла своихъ убитыхъ товарищей. Все поле на громадномъ пространств было покрыто гигантскими кострами, на которыхъ сожигались сложенные сотнями трупы гладіаторовъ.

Тло Окномана, положенное на отдльный костеръ, было покрыто благовоніями, присланными по приказанію Спартака, трепещущими жителями Норціи, и завернуто въ блый саванъ изъ горнаго льна. Спартакъ поцловалъ нсколько разъ трупъ своего сподвижника и прерывающимся отъ слезъ голосомъ произнесъ надъ нимъ надгробное слово, въ которомъ припоминалъ доблести покойника, его безпредльную храбрость, честность и прямоту. Затмъ, взявъ въ руки факелъ, онъ первый поджегъ костеръ, который вскор вспыхнулъ яркимъ пламенемъ, наполняя воздухъ благоуханнымъ дымомъ.

Пепелъ Окномана былъ положенъ въ бронзовую урну, также присланную гражданами Норціи, и поставленъ въ палатку Спартака, который и хранилъ его впослдствіи какъ величайшую драгоцнность.

Изъ десяти тысячъ германцевъ, сражавшихся вмст съ Окноманомъ, только пятдесятъ-семь человкъ тяжело раненыхъ было подобрано на пол битвы. Изъ нихъ остались въ живыхъ только девять {Плутархъ.}.

Въ числ этихъ девяти была и Эвтибида. Храбро сражаясь съ римскими легіонерами и будучи тяжело ранена въ лвую руку, она упала вмст со своимъ конемъ, убитымъ подъ нею въ то время, какъ она, очевидно, неслась съ какимъ-нибудь приказомъ Окномана.

Великъ былъ энтузіазмъ, возбужденный среди гладіаторовъ, геройскимъ поведеніемъ молодой двушки. Даже Спартакъ не могъ устоять противъ всеобщаго увлеченія и ршилъ выразить ей предъ лицомъ всего войска благодарность почетнйшею изъ военныхъ наградъ, заимствованной гладіаторами у римлянъ. На двадцать-первый день посл Норційской битвы, на пол сраженія, онъ самъ возложилъ на молодую двушку гражданскую корону при громкомъ ликованіи всего войска.

Эвтибида приняла эту почетную награду съ сильнйшимъ волненіемъ, котораго, несмотря на вс усилія, не могла подавить. Но ея мертвенная блдность и судорожная дрожь, пробгавшая по ея членамъ, были приписаны гладіаторами и самимъ Спартакомъ ея скромности, тогда-какъ на самомъ дл, ихъ слдовало скоре объяснить угрызеніями совсти.

Получивъ награду за свое мнимое самоотверженіе и храбрость, Эвтибида, хотя и не совсмъ еще оправилась отъ раны, но заявила, что желаетъ снова вернуться на службу и просила позволенія записаться въ число контуберналіевъ Крисса, что и было ей дозволено.

Посл двадцатичетырехдневнаго отдыха, Спартакъ снялся съ лагеря и, перейдя снова Аппепины, вступилъ въ землю Сенноновъ, откуда намревался идти по Эмиліевой дорог на По, а затмъ въ Галлію. Однако, близь Равенны онъ остановился и расположился лагеремъ въ нсколькихъ миляхъ отъ города, съ цлью устроить и обучить три новые легіона гладіаторовъ и рабовъ, собравшіеся подъ его знамена въ теченіи послдняго мсяца.

Начальство надъ этими легіонами было поручено Каію Каницію, латинцу, галлу Касту и фракійцу Идомею, отличившемуся необычайной храбростью въ дв послднія битвы {Плутархъ.}.

Имя, такимъ образомъ, подъ командою слишкомъ семдесятъ пять тысячъ войска, Спартакъ, посл нсколькихъ недль остановки, снова двинулся къ По.

Тмъ временемъ, Кай Кассій, бывшій въ прошломъ году консуломъ, а теперь префектомъ Галліи Цизальпинской, узнавъ о пораженіи обоихъ консуловъ и о грозномъ движеніи Спартака, собралъ наскоро двадцать тысячъ римскихъ и союзныхъ войскъ, находившихся у нето подъ рукою, и ршился загородить дорогу гладіаторамъ.

Между тмъ, Спартакъ подошелъ къ Болонь и, по обыкновенію, расположился лагеремъ неподалеку отъ города, намреваясь простоять здсь недли дв, пока высланная впередъ для развдокъ кавалерія не вернется съ точными свденіями о силахъ и намреніяхъ непріятеля.

На разсвт слдующаго дня, пока три новые легіона обучались военному строю, Эвтибида пришла въ палатку Спартака навстить Мирцу.

Молодая двушка приняла гречанку съ выраженіями величайшей симпатіи и уваженія, потому-что, какъ женщина, она еще боле гладіаторовъ удивлялась военнымъ доблестямъ Эвтибиды. Съ своей стороны куртизанка осыпала Мирцу нжностями, увряя ее, что всегда чувствовала къ ней сильнйшее влеченіе и отъ души желала-бы быть ея другомъ, такъ-какъ во всемъ лагер все одни мужчины и ей не съ кмъ перемолвить слова.

Дегко понять, съ какой радостью наивная двушка слушала лживыя увренія своей гостьи. Когда Эвтибида собралась уходить, общавъ, впрочемъ, Мирц зайти къ ней еще разъ въ этотъ вечеръ, если только войско не двинется въ походъ, сестра Спартака была совершенно очарована гречанкой и торжественно поклялась ей въ вчной любви и дружб.

Каковы были цли Эвтибиды, и зачмъ ей понадобилась дружба Мирны — это мы увидимъ впослдствіи. Я пока пойдемъ вслдъ за нею къ шатрамъ гальскихъ легіоновъ, куда она направила свои шаги.

Вдоль узкихъ уличекъ, отдлявшихъ одинъ легіонъ отъ другого, пять тысячъ галловъ, изъ которыхъ былъ составленъ четырнадцатый легіонъ, занимались одиночнымъ обученіемъ. Около каждаго изъ новобранцевъ стоялъ одинъ изъ капуанскихъ или равенскихъ ветерановъ, вооруженныхъ, какъ и ихъ ученики, деревянными мечами, употреблявшимися въ гладіаторскихъ школахъ для обученія фехтованію. Отъ одновременнаго крика всхъ этихъ пяти тысячъ учителей, стопъ стоялъ по всей громадной полян.

— Готовсь!

— Щитъ выше!

— Опусти конецъ меча!

— Смотри мн въ глаза!

— Голову выше!

— Гляди бодрй!

— Отбей щитомъ ударъ въ голову, коли!

— Проворнй, пентюкъ! Вдь не метла у тебя въ рук!

— Шагъ впередъ! Шагъ назадъ! Проворнй! Проворнй-же!

— Готовсь!

— Отбей мечомъ, ударъ въ голову — разъ!

— Скачекъ въ право!

— Коли!

— Полъ-оборота на-лво!

— Коли!

— Готовсь!

— Скачекъ назадъ!

— Впередъ, впередъ, гони меня, гони! Коли!

Пять тысячъ голосовъ кричало все это въ одно время, десять тысячъ человкъ прыгало и металось взадъ и впередъ, двадцать тысячъ рукъ махало по всмъ направленіямъ. Все это сливалось въ одну, въ высшей степени своеобразную, оживленную и любопытную картину, предъ которой дйствительно стоило остановиться.

Эвтибида, выйдя на дозорную дорогу, отдлявшую палатки третьяго и четвертаго легіоновъ, окинула опытнымъ взглядомъ длинныя шеренги учащихся, замчая мелочи и подробности, которыя показались-бы совершенно неуловимыми профану. Но вдругъ до ея тонкаго слуха долетли голоса, выходившіе изъ одной изъ сосднихъ палатокъ. Присмотрвшись, она убдилась, что это палатка Арвинія, галла, командовавшаго четвертымъ легіономъ. Очевидно, внутри ея шелъ горячій споръ, потому-что голоса то сливались въ общій шумъ, то чередовались, прерываемые отдльными восклицаніями нетерпливыхъ собесдниковъ.

Эвтибида стала прислушиваться, незамтно подходя къ палатк и не отрывая глазъ отъ фехтующихъ, какъ-будто все ея вниманіе было поглощено ими.

Почти вс эти голоса были ей знакомы, и она узнавала ихъ по мр того, какъ они говорили.

— Что тамъ ни толкуй, кричалъ хриплый басъ, въ которомъ Эвтибида тотчасъ-же узнала Орцила, начальника одиннадцатаго легіона, состоявшаго изъ нумидійцевъ и африканцевъ,— что тамъ ни толкуй, а вдь и мы тоже не овцы и не позволимъ гнать себя куда угодно, какъ пастухъ гонитъ стадо…

— Вдь если-бъ не мы, вскричалъ другой голосъ, въ которомъ Эвтибида узнала Кая Капиція, начальника тринадцатаго легіона,— то чмъ-бы онъ былъ!

— Былъ-бы гладіаторомъ, простымъ гладіаторомъ! съ гнвомъ проговорилъ Брезовиръ.

— Я и мои африканцы, мы не пойдемъ съ нимъ въ Галлію, клянусь Вааломъ! прибавилъ Орцилъ.

— Правъ былъ Окноманъ! крикнулъ Кастъ, начальникъ четырнадцатаго легіона, того самого, который въ эту минуту обучался фехтованію.

— Бдный Окноманъ! Погибъ жертвой измны Спартака, въ которой теперь нельзя ужо сомнваться! сказалъ Онацій, самнитъ, заступившій мсто Рутилія.

— Измны Спартака?! вскричалъ эпирецъ Салоній, покрывъ на минуту своимъ могучимъ голосомъ вс другіе.— Ну, ужь это слишкомъ! Право, слишкомъ!

— Да, измны! Онъ, а съ нимъ Криссъ и Граникъ продали насъ Риму.

— Измнники вс т, которые хотятъ вести насъ за Альпы, подальше отъ Рима.

— На Римъ! Хотимъ идти на Римъ!

Семь или восемь голосовъ принялись кричать разомъ:

— На Римъ! На Римъ!

— Я врю въ Спартака, величайшаго изъ полководцевъ и благороднйшаго изъ людей, сказалъ Салоній,— и самъ со своимъ легіономъ, который мн довренъ, пойду за нимъ, а не за вами.

— И я тоже, сказалъ Борториксъ.

— И ступайте! Скатертью дорога! А мы съ нашими семью легіонами завтра-же поворачиваемъ назадъ и идемъ на Римъ.

— О, съ такими полководцами, какъ Орцилъ вы надлаете великихъ длъ! съ ироніей замтилъ Борториксъ.

— Первый преторъ изрубитъ васъ въ куски, сказалъ Салоній.

— И это люди, возставшіе для завоеванія свободы! воскликнулъ Кай Каницій.— Не хотятъ рабства, а сами добровольно длаются рабами своего-же товарища!

Салоній собирался отвчать, но въ эту минуту пронзительный звукъ трубъ прервалъ и споры вождей, и безпредльную радость Эвтибиды, слушавшей вс эти крамольные разговоры, общавшіе разростись въ настоящее возмущеніе.

Эвтибида встрепенулась и пошла вслдъ за выбжавшими изъ палатки начальниками легіоновъ къ преторію, чтобы узнать причину этой неожиданной тревоги.

Гладіаторы, между тмъ, выбгали изъ своихъ палатокъ, наскоро вооружившись, и строились въ манипулы и когорты.

Нсколько минутъ спустя, раздался новый сигналъ, призывавшій начальниковъ легіоновъ къ верховному вождю. Пришпоривъ коней, они понеслись къ нему и узнали, что преторъ Кай Кассій идетъ на нихъ. Спартакъ заявилъ, что ршился предупредить его нападеніе, потому-что въ противномъ случа онъ соединится съ другими войсками и будетъ въ состояніи серьезно помшать переправ черезъ По.

Когда Спартакъ кончилъ, въ теченіи нсколькихъ минутъ вс стояли потупившись. Наконецъ, Кай Каницій, опустивъ глаза въ землю, нершительно проговорилъ:

— Сражаться-то съ Кассіемъ мы рады, но ужь По, какъ хочешь, переходить не будемъ.

— Что!.. воскликнулъ пораженный Спартакъ, и какъ-будто не вря своимъ ушамъ, спросилъ, нахмуривъ брови:

— Что ты сказалъ?

— Онъ сказалъ, что мы по согласны идти съ тобой за По, отвчалъ за него нумидіецъ Орцилъ, дерзко смотря Спартаку прямо въ глаза.

— Семь легіоновъ, прибавилъ Каницій,— не хотятъ уходить въ Галлію, а желаютъ идти на Римъ.

— А! воскликнулъ Спартакъ съ гнвомъ, плохо скрывавшимъ, однако, глубокую печаль, — опять возмущеніе! Мало вамъ разв, безумные, ужаснаго примра злополучнаго Окномана!..

Невнятный ропотъ былъ ему единственнымъ отвтомъ.

— Клянусь богами, съ негодованіемъ вскричалъ Спартакъ,— вы либо съумасшедшіе, либо измнники!

Снова никакого отвта.

— Ну, хорошо, сказалъ фракіецъ, — теперь мы въ виду непріятеля, и пока онъ не разбитъ, вы будете повиноваться мн безусловно. Потомъ пусть все войско разсудитъ. А теперь ступайте!

Повелительнымъ жестомъ онъ отпустилъ ихъ, но прежде чмъ они успли пришпорить своихъ коней, онъ прибавилъ тихимъ, угрожающимъ голосомъ:

— И берегитесь малйшаго неповиновенія во время похода или сраженія, потому-что, клянусь Юпитеромъ-Громовержцемъ, первый, кто произнесетъ непокорное слово, погибнетъ отъ этого меча, который никогда не даетъ промаха.

Онъ снова знакомъ приказалъ имъ удалиться, и вожди молча разъхались по своимъ частямъ.

Войско двинулось въ путь и на другой день достигло Модены, гд расположился лагеремъ преторъ Галліи Цизальпинской со своими четырьмя легіонами.

На зар, слдующаго дня Спартакъ аттаковалъ римлянъ, тоже выступившихъ изъ-за своихъ окоповъ и занявшихъ очень крпкую позицію на скат крутыхъ холмовъ.

Однако, численное превосходство гладіаторовъ было слишкомъ велико, чтобъ можно было сомнваться въ исход битвы. Двадцать тысячъ римлянъ, большею частью ветерановъ Марія и Суллы, посл двухчасового упорнаго сопротивленія, должны-были отступить въ безпорядк, оставивъ на пол битвы около десяти тысячъ римскихъ труповъ. Преторъ, раненый, сбитый съ коня, чуть не попался въ плнъ и спасся только чудомъ. Лагерь и обозъ достались побдителямъ {Луцій Флоръ, III, 20.}, потери которыхъ были очень незначительны.

На другой день посл этой побды — третьей въ теченіи послднихъ пяти недль, все гладіаторское войско выстроилось въ каре на огромной Панарской равнин, чтобы ршить, нужно-ли

продолжать дальнйшее движеніе на По или-же слдуетъ вернуться назадъ и идти на Римъ.

Спартакъ произнесъ рчь, въ которой краснорчиво доказывалъ полезность и осуществимость перваго плана и гибельность второго. Припоминая услуги, оказанныя имъ длу возстанія, которому вотъ ужь десять лтъ, какъ онъ безусловно посвятилъ себя, онъ сказалъ, что упоминаетъ объ этомъ не изъ тщеславія, а изъ желанія доказать своимъ товарищамъ по несчастью, страданіямъ и побдамъ, что если онъ совтуетъ покинуть Италію, то только потому, что вполн убжденъ, что страна эта будетъ могилой гладіаторовъ, какъ была могилой галловъ Брена, грековъ Пирра, карфагенянъ, тевтоновъ, кимвровъ и всхъ чужеземцевъ, когда-либо сражавшихся на ея почв. Онъ закончилъ торжественной клятвой, что не руководится ничмъ, кром блага гладіаторовъ. Пусть они ршатъ. Онъ-же, вождемъ или солдатомъ, всегда останется вмст съ ними и съ радостью готовъ погибнуть со своими братьями, если такъ написано въ книг судебъ.

Всеобщія рукоплесканія были отвтомъ на слова любимаго вождя, и если-бы тотчасъ было приступлено въ голосованію, предложеніе его, безъ сомннія, было-бы принято огромнымъ большинствомъ.

Но многочисленныя и блистательныя побды, одержанныя гладіаторами въ точеніи двухъ лтъ, благодаря военному генію Спартака, сдлали ихъ заносчивыми и самонадянными. Многіе изъ начальниковъ, способныхъ быть только хорошими исполнителями, считали себя въ глубин души, пожалуй, даже выше Спартака, и потому очень тяготились его властью. Другихъ раздражала строгая дисциплина, введенная имъ въ своей арміи и они мечтали о независимости, чтобы предаться грабежу и разбою. Еще до выступленія въ поле римскихъ консуловъ, недовольство уже успло на столько распространиться, что Эвтибида ршила, что пришла пора дйствовать и отдлить отъ Спартака большую часть его легіоновъ. Мы видли, какъ ей удалось сдлать орудіемъ своихъ замысловъ Окномана, въ которомъ вс недовольные могли признать соперника достойнаго Спартака — по-крайней-мр, по храбрости и сил.

Но Криссу удалось остановить гальскіе легіоны, и отдленіе германцевъ кончилось лишь страшнымъ ихъ избіеніемъ. Однако, гибель двухъ легіоновъ Окномана не только не послужила спасительнымъ урокомъ прочимъ гладіаторамъ, но скоре усилила партію, враждебную планамъ Спартака. Одни хотли идти на Римъ, чтобы отомстить за избитыхъ братьевъ, другіе, слдуя этому плану, думали почтить память горячо любимаго Окномана и его германцевъ.

Всми этими страстями и желаніями, волновавшими легіоны, отлично съумлъ воспользоваться Кай Каницій, который прежде чмъ продать себя въ гладіаторы, занимался немного адвокатствомъ и потому умлъ говорить красно и убдительно.

Онъ началъ свою рчь съ того, что сталъ превозносить до небесъ доблести и заслуги Спартака, чтобы отклонить отъ себя всякое подозрніе въ личномъ къ нему недоброжелательств, такъ-какъ это могло сильно повредить впечатлнію его словъ. Затмъ, высказавъ сожалніе, что ему приходится не соглашаться съ мнніемъ такого великаго вождя, скромность котораго мшаетъ ему самому видть силу созданнаго имъ войска, онъ началъ яркими красками рисовать безнадежное положеніе римлянъ, полную беззащитность города, совершенно неспособнаго противостоять нападенію грознаго и побдоноснаго гладіаторскаго войска. Онъ заклиналъ своихъ товарищей не упускать благопріятнаго случая разомъ положить конецъ римскому могуществу и предлагалъ въ заключеніе завтра-же двинуться на враждебный городъ.

— На Римъ! На Римъ! закричало въ одинъ голосъ пятьдесятъ тысячъ человкъ.— На Римъ, на Римъ!

Когда было приступлено къ голосованію, то оказалось, что семь легіоновъ приняли предложеніе Каниція, а шесть остальныхъ отвергли его незначительнымъ большинствомъ. Одна только кавалерія почти единодушно высказалась за предложеніе Спартака. Такимъ образомъ, въ сущности оказывалось, что пятьдесятъ слишкомъ тысячъ хотло идти на Римъ, тогда-какъ число желавшихъ слдовать за Спартакомъ едва достигало двадцати тысячъ.

Легко себ представить, до какой степени былъ огорченъ этимъ неожиданнымъ ршеніемъ Спартакъ, видвшій въ поход на Римъ конечную гибель всхъ своихъ надеждъ и упованій.

Долго стоялъ онъ, опустивъ голову на грудь и не произнося ни слова. Наконецъ, обративъ свое лицо къ Криссу, Гранику и Арториксу, опечаленнымъ не меньше его, онъ съ горечью воскликнулъ:

— Нечего сказать, большое довріе заслужилъ я въ собственномъ войск посл столькихъ трудовъ, опасностей и страданій!

Простоявъ еще нсколько минутъ въ молчаніи, онъ обратился къ легіонамъ, ожидавшимъ его ршенія, и громкимъ голосомъ сказалъ:

— Хорошо! Я подчиняюсь вашей вол и иду съ вами на Римъ, но только не вождемъ вашимъ, а простымъ солдатомъ. Выберите на мое мсто достойнйшаго.

— Нтъ, нтъ, клянусь богами! вскричалъ Ливій Граденій, самнитъ, командовавшій двнадцатымъ легіономъ.— Ты долженъ остаться нашимъ вождемъ, потому-что между нами нтъ другого, теб равнаго.

— Выберемъ снова Спартака нашимъ вождемъ! крикнулъ громкимъ голосомъ Борториксъ.

— Спартака хотимъ вождемъ! Спартака вождемъ! закричали, какъ одинъ человкъ, вс семдесятъ-пять тысячъ гладіаторовъ, поднимая вверхъ щиты.

Когда шумъ нсколько утихъ, Спартакъ, что было въ немъ силы, закричалъ:

— Нтъ, ни за что! Я противъ похода на Римъ и не врю въ его удачу. Изберите одного изъ тхъ, которые сулятъ вамъ побду!

— Тебя вождемъ, тебя вождемъ! кричали легіоны.— Но Спартакъ, по слушая ихъ, удалился въ свою палатку.

Тогда вс начальники легіоновъ отправились просить его снова принять верховное начальство. Всхъ горяче упрашивали его Каницій, Орцилъ и Арвиній, опасаясь обнаружить свою вражду къ нему передъ солдатами. Вскор къ нимъ присоединились вс военные трибуны, центуріоны и деканы, посланные отъ своихъ частей, чтобы умолить Спартака остаться во глав войска.

Тронутый выраженіемъ такой единодушной любви и преданности, Спартакъ, наконецъ, уступилъ и, обращаясь къ окружавшимъ его, сказалъ:

— Вы этого хотите?! Пусть будетъ по-вашему. Я останусь вашимъ предводителемъ. Не общаю вести васъ къ побд, потому-что не врю въ нее. Но сдлаю все, чтобы отдалить пораженіе. Во всякомъ случа, завтра-же мы идемъ назадъ на Болонью.

Такимъ образомъ, Спартакъ принужденъ былъ взяться за предпріятіе, которое считалъ невозможнымъ {Плутархъ.} и въ успхъ котораго не врилъ.

Однако, послднія внутреннія неурядицы до такой степени деморализировали войско, что оно совершенно утратило свою прежнюю дисциплину, смнившуюся самой гибельной распущенностью.

Несмотря на вс старанія Спартака удерживать своихъ солдатъ отъ своевольства и насилій надъ мирными жителями, то тамъ, то сямъ различные легіоны грабили попадавшіеся имъ на пути города.

До какой степени такое поведеніе огорчало Спартака — легче вообразить себ, чмъ разсказать. Это но только позорило столь дорогую для него честь его знамени, но и замедляло вс его движенія, превращая мстныхъ жителей, хранившихъ до сихъ поръ нчто врод нейтралитета, въ отъявленныхъ враговъ, противъ которыхъ во всякую минуту нужно было принимать мры предосторожности. Въ начал Спартакъ выходилъ изъ себя, бранился, проклиналъ, и даже угрожалъ децимировавшемъ тринадцатому легіону Кая Каниція, который первый подалъ примръ грабежа и насилія. Однако, ему не удалось положить предла злу, и не позже какъ черезъ два дня пятый и шестой легіоны, шедшіе въ конц походной колонны, ворвались въ Имолу (Forum Cornelii) и предали ее разграбленію. Спартакъ, вмст съ Криссомъ, долженъ былъ вернуться назадъ съ тремя фракійскими легіонами, чтобы усмирить непокорныхъ. Но въ то время, какъ онъ былъ занятъ этимъ неблагодарнымъ дломъ, одиннадцатый легіонъ (африканцевъ) ворвался въ маленькій сенонскій городокъ Бертинорумъ, предавая все огню и мечу. Спартакъ долженъ былъ снова мчаться туда, чтобы положить предлъ солдатскому своевольству.

Въ Рим тмъ временемъ царствовалъ страшный переполохъ. Одно за другимъ приходили извстія о пораженіи сперва одного изъ консуловъ, потомъ другого, наконецъ, претора Галліи Цизальпинской. Вскор затмъ пришла еще боле грозная всть о ршеніи гладіаторовъ идти на Римъ.

Выборы новыхъ консуловъ на будущій годъ приближались. Но посл пораженія Лентула и Геллія, число кандидатовъ на этотъ высокій постъ значительно уменьшилось. Однако, эти именно пораженія внушили Анфидію Оресту смлую мысль самому записаться въ число кандидатовъ. Гуляя по городу въ своей блой тог и встрчаясь съ гражданами-избирателями, онъ объяснялъ имъ, что хотя и былъ разбитъ гладіаторами, по этого никакъ нельзя вмнить ему въ вину, разъ самихъ консуловъ съ семьюдесятью тысячами войска постигла та-же участь. Его пораженіе, можно сказать, служитъ скоре доказательствомъ его военныхъ способностей, которыя до сихъ поръ несправедливо отрицали, потому-что онъ, хотя и былъ разбитъ, по отступилъ въ гораздо лучшемъ порядк и нанесъ гладіаторамъ гораздо больше вреда, чмъ консулы.

Разсужденіе это было довольно странно и нсколько прихрамывало, однако, настроеніе римлянъ въ эту минуту было таково, что его нашли совершенно логичнымъ. Къ тому-же, кандидатовъ было такъ мало, что излишняя разборчивость была невозможна. Такимъ образомъ, въ этомъ году были выбраны въ консулы упомянутый Анфидій Орестъ и Публій Лентулъ Фура, родственникъ Лентула Клодіана, разбитаго Спартакомъ при Камерин.

Однако, Спартакъ долженъ былъ остановить свой походъ на Римъ, по причин распущенности тхъ самыхъ легіоновъ, которые такъ громко требовали этого похода. Цлый мсяцъ простоялъ онъ подъ Ариминіумомъ (ныншній Римини), гд снова отказался отъ командованія войскомъ и цлую недлю не выходилъ изъ своей палатки, оставаясь твердымъ и непреклоннымъ, несмотря ни на какія просьбы. Наконецъ, однажды, все войско бросилось къ преторію и, ставъ на колни, громко каялось въ своихъ безчинствахъ и клялось никогда не повторять ихъ боле.

Когда Спартакъ, наконецъ, показался толп, то былъ блденъ, впалые глаза, опухшія отъ слезъ вки свидтельствовали о страданіяхъ, причиняемыхъ ему постыднымъ поведеніемъ его воиновъ.

При этомъ зрлищ, крики и просьбы о прощеніи сдлались еще громче.

Спартакъ сдлалъ знакъ, что желаетъ говорить, и, когда воцарилась глубокая тишина, онъ произнесъ рчь, въ которой горько упрекалъ войска за ихъ недостойное поведеніе, говоря, что они дйствительно оказались грабителями и разбойниками, какъ ихъ справедливо называютъ римляне, а не людьми, возставшими для завоеванія себ свободы. Онъ заявилъ, что по приметъ начальства надъ ними до тхъ поръ, пока они сами не дадутъ ему неограниченнаго права наказать, какъ онъ захочетъ, подстрекателей и главныхъ виновниковъ грабежей и разбоевъ, опозорившихъ войско за послдніе мсяцы.

Когда-же легіоны единогласно согласились на его требованіе, Спартакъ снова принялъ надъ ними начальство и началъ его совершенно несвойственными ему жестокими казнями, съ цлью возстановить исчезнувшую-было дисциплину.

Орцила, самаго дерзкаго и свирпаго изъ бунтовщиковъ, онъ приговорилъ къ смерти и въ присутствіи всего войска приказалъ его-же собственнымъ нумидійцамъ распять его на крест. Два другихъ начальника легіоновъ, Арвиній и Кай Каницій, были наказаны палками и изгнаны изъ лагеря. Затмъ онъ приказалъ отрубить головы двумъ-стамъ двадцати-тремъ гладіаторамъ, наиболе виновнымъ въ разбояхъ, грабежахъ и всякихъ насиліяхъ, совершенныхъ въ послднее время.

Посл этихъ казней онъ раскасировалъ вс легіоны и составилъ изъ нихъ новые, въ которыхъ вс національности были перемшаны между собой, съ цлью уменьшить значеніе отдльныхъ вождей, пользовавшихся прежде почти полной независимостью.

Надъ каждымъ изъ четырнадцати новыхъ легіоновъ былъ поставленъ начальникъ, частью изъ старыхъ вождей, сохранившихъ довріе Спартака, частью изъ военныхъ трибуновъ, обнаружившихъ особенныя способности и мужество.

Однако, преобразовавъ свое войско, Спартакъ тотчасъ-же почувствовалъ необходимость дать ему укрпиться, прежде чмъ вести его на Римъ. Съ этою цлью онъ повелъ его маленькими переходами въ Умбрію, чтобы дать гладіаторамъ время ознакомиться другъ съ другомъ, а также узнать и оцнить своихъ новыхъ вождей.

Въ Рим, между тмъ, слухъ о грабежахъ, производимыхъ гладіаторами въ Сенноніи, преувеличенный, разумется, какъ это всегда бываетъ, народной молвою, произвелъ ужасную панику. Трибуны громко начали кричать на форум, что пора, наконецъ, подумать о спасеніи отечества.

Собрался сенатъ. Положеніе было серьезное. Врагъ, грозный, неумолимый, приближался къ стнамъ города, а между тмъ противопоставить ему было ршительно некого. Изъ двухъ консуловъ, выбранныхъ въ этомъ году, одинъ уже постыдно разбитъ бунтовщиками, другой настолько бездаренъ, что ему опасно было доврить какое-бы то ни было военное предпріятіе. Въ виду этого особымъ ‘Senatus-Consultas’ было постановлено, что веденіе гладіаторской войны поручено будетъ не консуламъ, а спеціально для того выбранному полководцу, которому дадутъ многочисленное войско и самыя обширныя полномочія, чтобы разомъ покончить съ дерзкимъ гладіаторомъ, осмливающимся угрожать стнамъ Священнаго Города.

Такъ-какъ на дняхъ предстояло выбирать претора Сициліи, то сенатъ объявилъ, что ему-то и будетъ поручено веденіе этой войны.

При извстіи о такомъ ршеніи, вс граждане, записавшіеся на эту должность, отказались отъ кандидатуры, испугавшись трудности предстоящей имъ войны, такъ-что въ день комицій никто изъ нихъ не явился на форумъ {Аппіанъ Александрійскій, I, 188.}.

Большинство гражданъ сожалло объ отсутствіи Метелла и Помпея, многіе предлагали вызвать изъ Азіи Лукулла, опытнаго полководца, прославившаго себя уже многими побдами.

Друзья Юлія Цезаря побуждали его принять кандидатуру на должность претора Сициліи, общая хлопотать въ сенат и предъ народомъ о томъ, чтобъ ему дано было четырнадцать легіоновъ.

Но Цезарь ршительно отказался отъ этого предложенія, хотя ему и не давали покоя тріумфъ и побды Помпея. Онъ объяснялъ своимъ друзьямъ, что гладіаторская война, будучи столь-же трудна, какъ война съ Домиціемъ или африканскимъ царемъ Ярбою, за которую какъ-разъ и получилъ Помпей свой тріумфъ,— представляетъ, однако, то неудобство, что за нее не назначатъ не только тріумфа, но даже овацій {Оваціей назывался малый или пшій тріумфъ, при которомъ побдитель не възжалъ въ городъ на колесниц, а входилъ пшкомъ.}, потому-что римская гордость не позволяла считать взбунтовавшихся рабовъ воюющей стороной.

— Если я возьмусь за веденіе какой-нибудь войны, то только въ такомъ случа, если, посл побды, могу разсчитывать на тріумфъ, который откроетъ мн дорогу къ консульству.

Очень вроятно, что въ глубин его души были другіе основанія отказываться отъ веденія гладіаторской войны. Быть можетъ, мечтая о полномъ владычеств надъ Римомъ и вселенной,— владычеств, основанномъ но на страх, а на любви народной, онъ не хотлъ запятнать себя кровью этихъ злополучныхъ гладіаторовъ и несчастныхъ самнитскихъ пастуховъ, приставшихъ къ ихъ возстанію.

Какъ-бы то ни было, Цезарь отказался, и вмсто него въ день комидій въ блоснжной тог явился Маркъ Лидиній Крассъ. Побуждаемый вліятельнйшими изъ сенаторовъ и безчисленными своими кліентами, а въ особенности собственнымъ честолюбіемъ, столь-же ненасытнымъ, какъ и его корыстолюбіе, онъ ршился выступить кандидатомъ на должность претора Сициліи.

Марку Крассу было въ это время около сорока лтъ. Онъ сражался подъ начальствомъ Суллы во время гражданской войны, но обнаружилъ по только рдкую храбрость, но и замчательныя военныя дарованія. Поэтому появленіе его на форум было встрчено громкими криками одобренія и единодушными рукоплесканіями.

Когда снова водворилась тишина, народный трибунъ Аквилій Ленонъ обратился къ народу съ рчью, въ которой совтовалъ единодушно подавать голоса за Красса, потому-что лучшаго полководца для войны противъ Спартака нельзя было выбрать.

Вс согласились съ предложеніемъ Аквилія, и Крассъ былъ единогласно выбранъ народомъ и сенатомъ на должность претора Сициліи. Ему было дано полномочіе набрать шесть легіоновъ съ соотвтствующимъ количествомъ союзныхъ войскъ, а также присоединить къ себ остатки разбитыхъ Спартакомъ консульскихъ армій, составлявшихъ около четырехъ легіоновъ. Такимъ образомъ, Крассъ имлъ въ своемъ распоряженіи шестдесятъ тысячъ римскихъ легіонеровъ и двадцать-четыре тысячи союзниковъ, т. е. восемдесятъ-четыре тысячи человкъ — армію, невиданную въ Италіи со времени возвращенія Суллы посл Митридатской войны.

На другой день посл своего выбора Крассъ издалъ эдиктъ, призывающій подъ знамена очередныхъ гражданъ. Особымъ декретомъ, сенатъ общалъ большую денежную награду ветеранамъ, которые добровольно пожелаютъ вступить въ ряды арміи претора Сициліи.

Этотъ декретъ вмст съ эдиктомъ Красса поднялъ упавшій духъ гражданъ и возбудилъ всюду самую горячую надежду. Благородное соревнованіе распространилось между всми классами, а юноши самыхъ аристократическихъ фамилій записывались охотниками въ легіоны Красса. Число ихъ было такъ велико, что изъ нихъ составились дв отдльныя когорты.

Чрезъ нсколько дней, Крассъ со своимъ штабомъ и римскими легіонами выступилъ изъ города, провожаемый до Мильвійскаго моста родственниками его солдатъ и громадной толпой народа. Въ четыре перехода онъ достигъ Отрикулума, гд и расположился лагеремъ на крпкой позиціи, ршившись дождаться здсь прибытія остальныхъ своихъ легіоновъ, быстро формировавшихся въ ближайшихъ городахъ.

Въ свою очередь, Спартакъ тоже не могъ двинуться изъ своего лагеря, потому-что вновь реорганизованные легіоны его не были еще готовы къ походу. Такимъ образомъ об арміи простояли цлый мсяцъ другъ противъ друга въ полнйшемъ бездйствіи — римляне въ Острикулум, гладіаторы въ Аретин.

Когда, по мннію Спартака, пришло время дйствовать, онъ приказалъ въ темную бурную ночь сниматься съ лагеря и, пользуясь бурею, незамтно выступилъ въ походъ. Идя всю ночь и почти весь слдующій день, онъ прибылъ вечеромъ въ Эвгубіумъ. Отсюда онъ намревался чрезъ Камеринъ, Аскулумъ идти прямо на Римъ, разсчитывая совершенно неожиданно появиться передъ его стнами, прежде чмъ Крассъ узнаетъ о его движеніи. Чтобы не дать открыться обману, онъ оставилъ почти всю свою кавалерію въ Аретинскомъ лагер, приказавъ ей собирать съ окрестныхъ жителей състныхъ припасовъ по-прежнему на семдесятъ-восемь тысячъ человкъ.

Развдчики Красса дйствительно доносили ему, что гладіаторы стоятъ на мст, и хитрость Спартака несомннно удалась-бы, если-бы какъ-разъ въ это время въ Крассу не прибыли его послднія когорты и онъ не ршился самъ двинуться на непріятеля.

Выступивъ изъ Отрикулума, онъ быстро пошелъ на Арецій, длая по двадцати-пяти миль въ день, такъ-какъ онъ первый понялъ, что для борьбы со Спартакомъ нужно дйствовать противъ него его-же оружіемъ,— быстротою. На четвертый день онъ былъ уже въ виду гладіаторскаго лагеря и выслалъ для рекогносцировки его отрядъ кавалеріи. Каково-же было его удивленіе, когда его развдчики сообщили ему, что оеи подъзжали въ самымъ окопамъ и убдились, что во всемъ лагер нтъ живой души.

Дйствительно, слдуя приказанію Спартака, Мамилій, командовавшій его конницей, узнавъ о приближеніи римлянъ, еще наканун ночью ушелъ изъ лагеря и теперь спшилъ на соединеніе съ главными силами гладіаторской арміи. Вскор Крассъ убдился, что непріятельская конница направилась къ Эвгубіуму, чрезъ который нсколько дней тому назадъ прошелъ самъ Спартакъ.

Съ проницательностью хорошаго полководца Крассъ догадался о намреніи врага и тотчасъ-же нашелъ способъ загладить свою ошибку. Спартакъ шелъ вдоль восточнаго ската Аппениновъ, Крассъ-же ршился быстро отступить къ Риму, идя вдоль западнаго ската того-же хребта. Такъ-какъ при своемъ движеніи Спартакъ долженъ былъ слдовать по кривой, тогда-павъ Крассъ шелъ почти по прямой линіи, то послдній имлъ полную возможность наверстать потерянное время.

Посл пятидневнаго, въ высшей степени быстраго марша, Крассъ прибылъ въ Ріетумъ, гд далъ день отдыха своимъ измученнымъ войскамъ.

Спартакъ тмъ временемъ прибылъ къ Фуцинскому озеру, но здсь долженъ былъ остановиться, вслдствіе разлива рки Велина, происшедшаго отъ внезапнаго проливного дождя. Цлый день ушелъ у него для наводки пловучаго моста, и другой день на переправу.

Узнавъ о положеніи Спартака, Крассъ призвалъ къ себ одного изъ своихъ лучшихъ вождей, Авла Муммія и приказалъ ему съ тремя легіонами переправиться черезъ Белинъ близь Ріетума, а затмъ идти вверхъ по теченію рки до Авецана, куда долженъ былъ двинуться также и Спартакъ. Самъ-же Крассъ съ главными силами намревался подняться вверхъ по теченію той-же рки, идя по противоположному берегу и, переправившись въ томъ самомъ мст, гд и Спартакъ, ударить ему въ тылъ въ то время, какъ съ фронта на него нападетъ Авлъ Муммій. Въ виду этого, послднему было строжайше наказано отступать передъ гладіаторами, ни въ какомъ случа не вступая въ битву съ ними до тхъ поръ, пока онъ по получитъ извстія, что Крассъ уже переправился и идетъ на нихъ съ тылу {Плутархъ.}.

Муммій въ точности исполнилъ первую половину инструкціи своего начальника и на разсвт третьяго дня прибылъ въ Авецанъ. Но онъ не могъ даже остановиться въ немъ для отдыха, потому-что съ минуты на минуту туда ждали Спартака.

Несмотря на усталость своихъ солдатъ, Муммій тотчасъ-же двинулся дальше и укрылся въ ущелья Аппениновъ, гд близь горной деревушки Субіакума занялъ неприступную позицію, намреваясь на слдующее утро идти дальше.

Но начальники легіоновъ, находившихся подъ его командой, вобравшись въ его палатку, стали уговаривать его воспользоваться случаемъ нанести Спартаку полное пораженіе въ этой узкой тснин, гд онъ не будетъ имть возможности воспользоваться своимъ численнымъ превосходствомъ. Они упрашивали его дождаться гладіаторовъ на занятой ими позиціи и отъ имени своихъ легіоновъ общали блистательную побду.

Эти увренія вскружили голову Авлу Мумыію, и онъ приказалъ готовиться къ битв. Вскор гладіаторы приблизились и бой завязался. Убдившись въ невозможности развернуть свои силы, Спартакъ послалъ на римлянъ всего два легіона, и затмъ, собравъ въ одно стрлковъ и пращниковъ всхъ прочихъ легіоновъ, приказалъ имъ вскарабкаться по скатамъ тснины и затмъ, обойдя позицію римлянъ, ударить на нихъ съ фланговъ и съ тыла.

Съ необыкновеннымъ рвеніемъ гладіаторская легкая пхота бросилась исполнять это приказаніе, и черезъ три часа легіоны Муммія, занятые жестокимъ боемъ съ тринадцатымъ и четырнадцатымъ легіономъ гладіаторовъ, къ великому своему удивленію и ужасу, увидли, что вершины всхъ сосднихъ горъ заняты непріятельскими стрлками и пращниками, метавшими на нихъ тучи стрлъ, дротиковъ и тяжелыхъ камней. Паническій страхъ распространился между войсками Муммія, и они бросились бжать, кидая оружіе и щиты.

Гладіаторы стали преслдовать бглецовъ, покрывая все ущелье ихъ трупами. Легкая пхота, выскакивая изъ-за каждаго утеса, изъ каждой трещины, довершила ихъ пораженіе. Боле семи тысячъ римлянъ легло въ этой ужасной битв.

ГЛАВА XX.
Отъ Гарганской битвы до похоронъ Крисса.

Secмотря на то, что пораженіе римлянъ при Субіакум было до такой степени полнымъ, а побда гладіаторовъ до такой степени ршительной, битва эта не принесла ни особеннаго вреда Крассу, ни особенной пользы Спартаку. Въ то самое время какъ онъ собирался двинуть вс свои силы вслдъ за бгущими, отъ Маммилія, оставленнаго имъ въ арьергард, чтобы слдить за движеніями Красса, было получено извстіе, что римскій полководецъ съ главными силами переправился черезъ Белинъ и идетъ на него. Разумется, невозможно было идти на Римъ, оставивъ за спиной у себя Красса. Поэтому, въ тотъ-же вечеръ Спартакъ выступилъ изъ Субіакума и, переправившись чрезъ Ларіумъ, снова поворотилъ въ Кампанью, разсчитывая отвлечь своего противника подальше отъ Рима, откуда онъ всегда могъ получить свжія подкрпленія, и тамъ разбить его.

Что касается Красса, то онъ могъ выступить изъ Ареца только вечеромъ того дня, когда Спартакъ двинулся изъ Субіакума, и потому только на другой день узналъ онъ о пораженіи Авла Муммія. Велико было негодованіе Красса противъ своевольнаго военачальника и противъ легіоновъ, обратившихся въ постыдное бгство предъ гладіаторами. Гнвъ его еще усилился извстіемъ, что бглецы, прибжавъ въ Римъ, возбудили тамъ всеобщій переполохъ и сильное негодованіе противъ него своими разсказами о новомъ пораженіи римскихъ войскъ. Крассъ поспшилъ успокоить сенатъ, изложивъ истинное значеніе проигранной битвы, и вмст съ тмъ просилъ его отправить бглецовъ къ нему въ лагерь.

Нсколько дней спустя, они явились, унылые, пристыженные.

Тогда Краевъ приказалъ всмъ своимъ легіонамъ выстроиться въ каре вокругъ преторія, поставивъ внутри безоружныхъ, подавленныхъ стыдомъ и горемъ бглецовъ.

Затмъ Крассъ, принадлежавшій къ числу краснорчивйшихъ ораторовъ Рима, произнесъ рчь, въ которой сурово и безпощадно выставлялъ на видъ всю постыдность ихъ поведенія, вредъ, причиненный отечеству, позоръ римскихъ знаменъ, побдоносно облетвшихъ всю вселенную.

— Сенатъ выбралъ меня, закончилъ онъ, — чтобы покончить съ этой войной, продолжающейся уже, въ стыду нашему, три года, и я покончу ее. Если любовь къ отечеству и чувство долга недостаточны, чтобы удержать васъ отъ бгства передъ возмутившимися рабами, то я волью въ васъ храбрость страхомъ жестокихъ наказаній. Объявляю, что всякій легіонъ, обратившій тылъ такому врагу, будетъ подвергнутъ децимированію. И сегодня я начну съ этихъ трусовъ, которые теперь стоятъ съ опущенными головами и слезами стыда и слишкомъ поздняго раскаянія на глазахъ.

Несмотря на вс просьбы любимйшихъ своихъ трибуновъ и многочисленныхъ патриціевъ, находившихся въ его войск, онъ остался непоколебимъ и приказалъ немедленно бросать жребій.

Тогда изъ каждаго десятка выбирали по жребію одного и предавали его ликторамъ, которые, давъ нсколько ударовъ палками несчастному, рубили ему голову.

Эта казнь, тмъ боле ужасная, что часто приходилось погибать именно воинамъ, доблестно исполнявшимъ, завдомо всмъ, свой долгъ, возбудила величайшую скорбь среди легіоновъ, присутствовавшихъ при ней. Произошло нсколько мучительныхъ эпизодовъ. Особенно сильное сожалніе возбудила участь двадцатилтняго юноши, по имени Эмилій Глабріонъ {Плутархъ, Аппіанъ Александрійскій.}. Онъ мужественно сопротивлялся напору гладіаторовъ, сражаясь въ первыхъ рядахъ, и, несмотря на дв раны, до самой послдней минуты оставался на своемъ посту, ободряя товарищей. Только охваченный толпой, онъ былъ увлеченъ во всеобщее бгство. Вс это знали и громко заявляли передъ всмъ войскомъ. Но жребій указалъ его, и онъ долженъ былъ погибнуть.

Среди всеобщаго плача храбрый юноша подошелъ къ Крассу и, несмотря на блдность смерти, покрывавшую его лицо, твердымъ голосомъ сказалъ:

— Наказаніе, которому ты подвергаешь насъ, не только полезно для блага республики, но и вполн справедливо, потому-что наши легіоны заслужили его своимъ постыднымъ бгствомъ. Жребій упалъ на меня, и я долженъ умереть. Но такъ-какъ ты знаешь, Маркъ Крассъ, такъ-какъ вс товарищи знаютъ и свидтельствуютъ, что я не былъ трусомъ, по сражался, какъ слдуетъ римлянину, и не оставлялъ своего поста, несмотря на раны, которыя ты видишь,— причемъ онъ указалъ на свою грудь и поднялъ вверхъ лвую руку, повязанную окровавленной повязкой,— то прошу у тебя какъ милости — пусть палка ликтора не оскверняетъ моихъ плечъ, прежде чмъ топоръ отрубитъ мн голову.

Вс окружающіе претора плакали, и онъ самъ не могъ скрыть глубокаго волненія.

— Соглашаюсь на твою просьбу, благородный юноша, отвчалъ онъ,— и горько мн, что не могу даровать теб жизни, которой ты такъ достоинъ…

— Умереть на пол битвы отъ руки непріятеля мы здсь, на преторіи, отъ руки ликтора — для меня одно и то-же, лишь-бы смерть моя принесла пользу отечеству. Пусть только знаютъ вс, пусть знаетъ моя мать въ Рим, пусть знаетъ народъ и сенатъ, что я не былъ трусомъ, и умеръ, не запятнавъ своей чести.

— Нтъ, нтъ, ты не умрешь храбрый юноша! воскликнулъ воинъ лтъ тридцати, выступая изъ рядовъ легіоновъ Муммія и бросаясь къ претору.

— Доблестный Крассъ! воскликнулъ онъ голосомъ, въ которомъ дрожали слезы. Я — Валерій Аталъ, римскій гражданинъ и солдатъ третьей когорты второго легіона, участвовавшаго въ битв при Субіакум. Я стоялъ рядомъ съ этимъ юношею и видлъ, какъ онъ, раненый, храбро сражался, въ то время, какъ мы вс бросились бжать, увлекши и его съ собою. Такъ-какъ топоръ ликтора долженъ поразить голову десятаго, то пусть казнятъ меня, потому-что я бжалъ, а не этого юношу, который, — клянусь богами, покровителями Рима,— велъ себя какъ истинный римлянинъ старыхъ временъ.

Поступокъ этого солдата, хотя я бжавшаго въ минуту малодушнаго страха, но обнаруживавшаго теперь такое благородство души, еще боле усилилъ всеобщее волненіе. Между Аталомъ и Глабріономъ возникъ трогательный споръ о томъ, кому изъ нихъ быть отданнымъ въ жертву смерти, однако, Крассъ остался непреклоненъ, и Глабріонъ былъ преданъ ликтору.

Еще громче стали плачъ и стоны легіоновъ при вид безпощаднаго приговора претора.

Тогда Эмилій Глабріонъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ, сказалъ:

— Если вамъ дйствительно жаль меня, если вы хотите сдлать счастливыми мои послднія минуты, то поклянитесь именемъ боговъ, что скорй умрете вс до послдняго, чмъ снова обратиться въ бгство предъ презрнными рабами!

— Клянемся! Клянемся! закричали виновные легіоны.

— Клянемся всми богами! подхватили какъ одинъ человкъ семдесятъ тысячъ голосовъ.

— Великіе боги не оставятъ Рима! Я умираю спокойно! воскликнулъ злополучный юноша, подставляя подъ топоръ свою обнаженную шею.

Ловкимъ и быстрымъ ударомъ ликторъ отскъ его блокурую голову, которая, оставляя широкій кровавый слдъ, скатилась на землю при громкомъ крик ужаса и горя, вырвавшемся изъ всхъ грудей.

Маркъ Крассъ отвернулся въ сторону, чтобы скрыть дв крупныя слезы, катившіяся по его щекамъ.

По окончаніи казни, онъ приказалъ снова раздать оружіе бглецамъ и обратился къ нимъ съ краткой рчью, въ которой выразилъ надежду, что они никогда больше не заставятъ его прибгать къ такимъ ужаснымъ наказаніямъ.

Похоронивъ тла девятисотъ казненныхъ, Маркъ Крассъ снялся съ лагеря и двинулся вслдъ за Спартакомъ, быстро шедшимъ по Апуліи, чтобы какъ можно дальше отвлечь Красса отъ Рина.

На пятнадцатый день пути Крассъ подошелъ къ Сипонту, гд уже поджидалъ его Спартакъ, расположившійся лагеремъ неподалеку отъ города.

Крассъ тоже приказалъ разбить шатры и, окопавшись широкими окопами, сталъ ждать удобнаго случая, чтобъ завязать битву.

Уже три дня оба войска стояли другъ противъ друга. На четвертый, глубокой ночью, когда все спало въ римскомъ лагер, одинъ изъ контуберналіевъ Красса разбудилъ его и сказалъ, что какой-то посолъ отъ гладіаторовъ желаетъ немедленно переговорить съ нимъ наедин по длу первостепенной важности.

Крассъ, отличавшійся большой умренностью въ сн и д, тотчасъ-же всталъ и приказалъ ввести гладіатора.

Это была Эвтибида, явившаяся предать своихъ братьевъ по оружію.

— Не узнаешь меня, Крассъ? сказала она насмшливо.

— Право… кажется я гд-то тебя видлъ… бормоталъ преторъ, стараясь припомнить, какое имя дать знакомымъ чертамъ.

— Боги великіе, вскричалъ онъ вдругъ, да вдь ты не мальчикъ, а женщина!.. Неужели-же ты?..

— Скоро-же ты забылъ поцлуи Эвтибиды, которыхъ ни одинъ мужчина никогда еще по забывалъ!

— Эвтибида! воскликнулъ Крассъ.— Но какъ ты сюда попала?.. Зачмъ ты въ такомъ костюм?

Но вдругъ онъ съ недовріемъ отступилъ назадъ и, скрестивъ на груди руки, устремилъ на двушку свои сро-желтые глаза, сверкнувшіе въ эту минуту какимъ-то фосфорическимъ блескомъ.

— Если ты пришла, чтобъ разставить мн какія-нибудь сти, строгимъ голосомъ сказалъ онъ,— то предупреждаю тебя, что я не Глабръ, не Вариній и не Анфидій Орестъ…

— Это не мшаетъ теб, однако, быть также человкомъ достаточно туповатымъ! съ обычной дерзостью отвчала гречанка, окидывая его насмшливымъ взглядомъ.

Затмъ, пользуясь замшательствомъ претора, она прибавила:.

— Да, бдный Маркъ Крассъ, ты богатйшій изъ римлянъ, но далеко не умнйшій!

— Но что теб нужно? Зачмъ ты пришла? Говори скоре.

Эвтибида съ минуту помолчала, потомъ съ иронической улыбкой проговорила:

— Длай посл этого добро людямъ! Я пришла спасти тебя отъ пораженія и вмсто него подарить теб побду, и ты вдругъ такъ меня принимаешь! Не ожидала я этого отъ тебя!..

— Но что-же теб нужно, наконецъ? Объясни толково! сказалъ Крассъ, начиная терять терпніе.

Тогда Эвтибида разсказала ему, съ какими цлями она къ нему явилась. Съ цинической откровенностью изложила она причины своей безграничной ненависти къ Спартаку, разсказала, какъ ей удалось заставить Окномана отдлиться отъ Спартака и какъ посл истребленія двухъ его легіоновъ консуломъ Гелліемъ, она пріобрла славу героини и безграничное довріе всхъ гладіаторовъ и ихъ вождя, и какъ теперь она намрена воспользоваться этимъ, чтобъ дать римлянамъ возможность окончательно уничтожить гладіаторское войско.

Крассъ слушалъ Эвтибиду съ величайшимъ вниманіемъ, не спуская съ нея проницательнаго взгляда.

Когда-же она окончила свою рчь, онъ медленно и спокойно отвчалъ:

— А что если вс твои побасенки служатъ только средствомъ завлечь меня въ сти этого самаго Спартака?.. Какъ ты объ этомъ думаешь, прелестная Эвтибида?.. Кто мн поручится, что ты говоришь правду?

— Я предамъ себя въ твои руки, какъ заложницу…

Крассъ задумался на минуту, по потомъ прибавилъ:

— А что если ты готова пожертвовать собой, лишь-бы восторжествовало дло рабовъ?..

— Клянусь Меркуріемъ, сказала Эвтибида,— ты, Крассъ, недоврчивъ уже не въ мру.

— Лучше быть слишкомъ недоврчивымъ къ людямъ, чмъ черезчуръ доврчивымъ, замтилъ Крассъ.

— Пожалуй, что ты и правъ, согласилась Эвтибида,— но во всякомъ случа выслушай хорошенько, что я теб скажу. Я уже говорила теб, что пользуюсь полнымъ довріемъ Спартака. И знаю, что замышляетъ теперь на твою погибель ненавистный фракіецъ.

— Въ самомъ дл? спросилъ Крассъ полунасмшливо, полусерьезно.— Что-же онъ замышляетъ? Разскажи!..

— Завтра среди благо дня Спартакъ съ шумомъ выступитъ изъ лагеря съ восемью легіонами и конницей и двинется по Барлетской дорог, какъ-будто намреваясь идти въ Поценію. Криссъ-же съ тридцатью тысячами останется у Сипонта, распространяя между окрестными жителями слухъ, что онъ отдлился отъ Спартака, вслдствіе жестокой ссоры съ нимъ. Лишь только ты узнаешь объ уход Спартака, тотчасъ-же ты броситься на Крисса. Но пока ты будешь сражаться съ нимъ, Спартакъ выскочитъ изъ Сипонтскаго лса, гд будетъ все время скрываться, и ударитъ на тебя съ тылу. И какъ-бы ни были храбры твои легіоны, они неминуемо будутъ разбиты на-голову.

— А, а! Такъ вотъ что они задумываютъ! воскликнулъ Крассъ.

— Да, вотъ что.

— Но только вопросъ въ томъ, попадусь-ли я въ ихъ ловушку.

— Попался-бы, бдняга Крассъ, попался-бы непремнно, если-бь я не предупредила тебя, сказала Эвтибида.— Но хочешь-ли ты сдлать больше? Хочешь-ли не только избжать ихъ стей, но и поймать ихъ самихъ въ западню? Хочешь-ли разбить и уничтожить сперва тридцать тысячъ Крисса, а потомъ обрушиться со всми силами на вдвое слабйшаго Спартака и раздавить и его?

— Ну? Что-жъ я долженъ длать?

— Завтра чуть-свтъ снимись съ лагеря и или на Сипоптъ. Ты прибудешь туда какъ-разъ въ то время, когда Спартакъ будетъ отъ него въ самомъ большомъ разстояніи, — миляхъ въ пятнадцати или двадцати. Потомъ Спартакъ будетъ ждать, чтобъ я извстила его о томъ, что ты двинулся и попалъ въ ловушку — потому-что именно мн поручено слдить за тобой. Я-же скажу Спартаку, что ты все еще стоишь на мст. Затмъ я поскачу къ Криссу и скажу ему, что Спартакъ приказалъ ему идти къ Гарганской гор и защищаться тамъ до послдней капли крови въ случа если-бы ты напалъ на него. Когда такимъ образомъ Криссъ отойдетъ еще дальше отъ Спартака, ты нападешь на него и успешь уничтожить гораздо раньше чмъ Спартакъ будетъ въ состояніи явиться къ нему на помощь, если-бы даже онъ, какъ-нибудь случайно, узналъ объ опасности, которой Криссъ подвергается.

Крассъ съ удивленіемъ слушалъ эту злодйку, съ такой основательностью и предусмотрительностью составившую цлый планъ сраженія, не хуже, если даже не лучше, чмъ сдлалъ-бы это онъ самъ.

Долго онъ молча смотрлъ на куртизанку, щеки которой отъ сильнаго возбужденія загорлись яркимъ румянцемъ, потомъ онъ вдругъ воскликнулъ:

— Клянусь Юпитеромъ-Освободителемъ, ты ужасная женщина!

— Дло по въ этомъ, съ усмшкой сказала Эвтибида,— а въ томъ: нравится-ли теб планъ?

— Въ глубин ада не выдумали-бы ничего хитре и ужасне. Но только, повторяю, я не совсмъ довряю теб.

— Правду я говорила, что умомъ ты совсмъ не такъ богатъ какъ деньгами! воскликнула Эвтибида.— Ну разсуди: чмъ ты рискуешь, если послушаешься моего совта и завтра утромъ двинешься къ Сипонту? Въ самомъ худшемъ случа, допустивъ, что я обманываю тебя, ты встртишься тамъ лицомъ къ лицу со всмъ гладіаторскимъ войскомъ. Но разв не затмъ ты сюда пришелъ? Разв не хочешь ты вступить съ нимъ въ открытый бой? Чего-же теб бояться, если вмсто одного Крисса, ты встртишь тамъ и Крисса и Спартака?

— Твоя правда! отвчалъ Крассъ.

— Наконецъ, когда мн удастся завести Крисса въ Гарганской гор и удержать Спартака на мст, я явлюсь въ твой лагерь и предамъ себя въ твои руки. Вришь-ли ты мн теперь?

— Врю, сказалъ Крассъ, подумавъ немного, — или лучше хочу врить теб. Во всякомъ случа, если твои слова правдивы и намъ удастся все, что ты такъ хитро задумала, ты получишь щедрую награду отъ меня и еще большую отъ сената, которому не премину донести о важныхъ услугахъ, оказанныхъ тобою римскому народу.

— Плевать мн на ваши награды, на вашъ сенатъ и римскій народъ! съ презрніемъ воскликнула Эвтибида, причемъ зеленые глаза ея засвтились какимъ-то адскимъ блескомъ.— Не ради тебя, не ради вашего сената и народа принесла я теб побду, Маркъ Крассъ, а ради собственной мести. Что мн до всхъ наградъ, лишь-бы мн видть умирающаго на моихъ глазахъ Спартака, окруженнаго трупами всхъ своихъ близкихъ, лить-бы мн наступить колномъ на его хрипящую грудь и упиться его предсмертными муками.

При послднихъ словахъ лицо ея сдлалось до такой степени ужасно, что самъ Крассъ почувствовалъ, что морозъ пробгаетъ у него по кож.

Уговорившись относительно подробностей, Эвтибида вышла изъ палатки и, свъ на коня, поскакала къ гладіаторскому лагерю.

На другой день, рано утромъ, Крассъ двинулся къ Сипопту, выславъ впередъ пять тысячъ кавалеріи, съ приказаніемъ внимательно осматривать каждый холмъ, каждую рощу, чтобы убдиться, не скрывается-ли за ними непріятельская засада.

Тмъ временемъ Спартакъ, снявшись съ лагеря съ восемью легіонами и всей почти кавалеріей, направился къ Борлот. Криссъ съ шестью остальными легіонами остался у Сипонта, и по окрестностямъ разнесся слухъ, что посл жестокой ссоры между Спартакомъ и Криссонъ, гладіаторское войско раздлилось пополамъ. Одна часть собиралась напасть на римскіе легіоны, другая ршила черезъ Беневенто идти прямо на Римъ.

Слухъ этотъ сдлался до такой степени распространеннымъ, что вскор дошелъ и до Красса.

‘До сихъ поръ, подумалъ про себя римскій полководецъ, — слова Эвтибиды оправдываются. Это хорошее предзнаменованіе для будущаго’.

И предчувствіе его оправдалось.

Въ то время какъ войска Красса неподвижно и безмолвно стояли въ густомъ лсу, покрывающимъ скаты Гарганскаго хребта, Эвтибида во весь опоръ скакала по Барлецкой дорог съ приказаніемъ увдомить Спартака о томъ, что римляне выступили изъ лагеря и попали въ ловушку.

Когда Эвтибида подъхала къ Спартаку, скрывавшемуся со своими легіонами въ лсистыхъ оврагахъ, расположенныхъ вдоль дороги, онъ съ безпокойствомъ спросилъ ее:

— Ну что!

— Крассъ все еще стоитъ на мст, отвчала она,— и до сихъ поръ не было дано сигнала готовиться къ выступленію.

— Клянусь богами, воскликнулъ Спартакъ,— этотъ Крассъ гораздо умне, чмъ я думалъ.

Затмъ, посл минутнаго раздумья, обращаясь къ Эвтибид, онъ прибавилъ:

— Вернись къ Криссу и скажи, чтобъ онъ не двигался изъ Сипоята ни въ какомъ случа, при нападеніи-же римлянъ пусть пошлетъ ко мн трехъ контуберналіевъ одного за другимъ, черезъ каждые четверть часа. Изъ трехъ хоть одинъ додетъ до меня. Не знаю почему… по мн кажется, что такая осторожность Красса — дурной признакъ.

Спартакъ нсколько разъ провелъ рукой по лбу и снова спросилъ Эвтибиду:

— Сколько времени употребила ты, чтобъ дохать отъ Сипонта до насъ?

— Часа два.

— И ты все время скакала во весь опоръ?

— Можешь удостовриться въ этомъ, взглянувъ на моего коня.

Спартакъ задумался на минуту, потомъ сказалъ:

— Ну такъ возвращайся тоже во весь опоръ.

Эвтибида поклонилась Спартаку и, поворотивъ коня, поскакала по направленію къ Сипонту.

Здсь она передала Криссу, что Спартакъ приказалъ ему выступить изъ Сипонта и идти къ Гарганской гор, гд занять крпкую позицію.

Когда Эвтибида прискакала въ лагерь Крисса, заря еще не занималась. Поэтому, приказавъ немедленно готовиться къ выступленію, галлъ могъ двинуться въ походъ съ восходомъ солнца.

Посл четырехъ часовъ пути онъ достигъ высокой гарганской сдловины, откуда открывалась безграничная гладь Адріатическаго моря, по которому то тамъ, то сямъ скользили блые паруса рыбачьихъ лодокъ.

Осмотрвъ мстность, Криссъ ршился выбрать эту сдловину для разбивки лагеря и уже отдалъ соотвтствующія распоряженія, какъ вдругъ по рядамъ его войска пробжалъ крикъ:

— Римляне, римляне!

Это были дйствительно легіоны Красса, которые подъ покровомъ измны, наступали на втрое слабйшій отрядъ гладіаторовъ.

Однако, при этомъ неожиданномъ нападеніи Криссъ не растерялся, а спокойно и неторопливо, какъ слдуетъ хорошему полководцу, сталъ строить въ боевой порядокъ свои легіоны, сообразуясь съ условіями мстности. Выставивъ въ боевую линію четыре легіона, онъ занялъ ими узкое пространство между двумя крутыми горами, упираясь въ нихъ обоими флангами. Два остальные онъ оставилъ въ резерв, чтобы подкрпить въ случа нужды пункты наиболе угрожаемые.

Римскіе легіоны, выстроенные глубокими колоннами, не замедлили броситься съ величайшимъ ожесточеніемъ на гладіаторовъ. Дикіе крики сражающихся, звонъ оружія, стоны, вопли раненныхъ и умирающихъ нарушили вковую тишину этихъ пустынныхъ горъ, пугая птицъ и лсныхъ зврей и далеко перекатываясь по всему пространству.

Криссъ обходилъ ряды гладіаторовъ, Крассъ — ряды римлянъ, и оба краткими и сильными словами ободряли и одушевляли своихъ воиновъ. Съ обоихъ сторонъ сражалась съ одинаковымъ ожесточеніемъ. Противники убивали другъ друга и падали на землю, не отступая ни на шагъ.

Лвый флангъ гладіаторовъ не подвергся нападенію, потому-что римскіе легіоны выстроились глубокими колоннами, занимавшими по фронту меньше мста, чмъ гладіаторы. Три тысячи человкъ четвертаго гладіаторскаго легіона оставались, такимъ образомъ, простыми зрителями горячей битвы. Не будучи въ состояніи удержать нетерпнія своихъ воиновъ, самнитъ Онацій, начальникъ этого легіона, сталъ лично во глав этихъ шести когортъ, и бросился съ ними на правый флангъ римлянъ съ такой неудержимой стремительностью, что крайній легіонъ ихъ тотчасъ-же совершенно смшался. Однако, эта побда оказалась непрочной и скоропроходящей.

Видя пораженіе фланговаго легіона, Квесторъ Скрофа, командовавшій этимъ крыломъ, пришпоривъ коня, подъхалъ къ мсту, гд стояла въ резерв римская кавалерія и приказалъ Енею Квинту ударить съ шестью тысячами всадниковъ на лвый флангъ гладіаторовъ, оставшійся неприкрытымъ, вслдствіе неосторожной запальчивости Онація.

Какъ орлы, понеслись римскіе всадники и въ одно мгновеніе охватили четвертый легіонъ съ тылу и изрубили-бы его весь въ куски, если-бы, замтивъ во-время несущуюся римскую конницу, Криссъ не выслалъ противъ нея легіонъ Мессембрія, одинъ изъ двухъ оставленныхъ имъ въ резерв.

Искусно выполнивъ этотъ быстрый маневръ, македонянинъ остановилъ на минуту успхъ враговъ. Но легіонъ но усплъ еще занять открытый Онаціемъ интервалъ, какъ Крассъ двинулъ на него не только всю остальную свою кавалерію, но и два свжихъ легіона изъ резерва.

Въ то-же самое время шесть тысячъ пращниковъ, съ двумя другими легіонами, были отправлены Криссомъ въ обходъ праваго фланга Красса, примыкавшаго къ гор не до такой степени неприступной, какъ лвый. Храбро карабкаясь по крутизн, цпляясь за выступы скалъ и подсаживая другъ друга, римляне перебрались чрезъ гору и, выстроившись въ боевой порядокъ, устремились на гладіаторовъ.

У Крисса оставался послдній легіонъ въ резерв, и онъ послалъ его на встрчу новому врагу. Но уже ничто не могло спасти гладіаторовъ. Несмотря на вс чудеса храбрости и стойкости, легіоны Крисса должны были подаваться предъ напоромъ почти втрое сильнйшаго непріятеля, одушевленнаго увренностью къ близкой побд и жаждой смыть съ себя позоръ недавняго пораженія. Вскор оба фланга гладіаторовъ, на которые и были направлены главныя усилія римлянъ, значительно отступили назадъ, открывъ, такимъ образомъ, съ обихъ сторонъ свободный проходъ для римскихъ резервовъ. Окруженные со всхъ сторонъ, гладіаторы все еще продолжали сражаться, уже безъ всякой надежды на спасеніе, думая лишь о томъ, чтобы подороже продать свою жизнь.

Криссъ, ршившійся защищаться до послдней капли крови, все время надялся на прибытіе Спартака. Но, видя гибель большей части своихъ товарищей, онъ остановилъ коня — третьяго, на котораго онъ садился въ эти нсколько часовъ, потому-что два уже было подъ нимъ убито — и, устремивъ взглядъ на то мсто громаднаго горизонта, откуда долженъ былъ появиться Спартакъ, воскликнулъ дрожащимъ голосомъ:

— Спартакъ, ты не поспешь ни спасти насъ, ни отмстить за нашу погибель. Бдный другъ! Каково-то будетъ у тебя на сердц, когда ты увидишь такое жалкое истребленіе тридцати тысячъ твоихъ храбрйшихъ товарищей!

Затмъ, обращаясь къ окружавшимъ его вождямъ и контуберналіямъ, среди которыхъ съ самаго утра не показывалась больше Эвтибида, онъ сказалъ:

— Братья, пришла пора умирать!

Крпко стиснувъ въ рук мечъ, весь покрытый кровью убитыхъ имъ римлянъ, онъ пришпорилъ своего коня и, съ пятью-шестью изъ своихъ товарищей, съ остервенніемъ бросился на толпу римлянъ, окружавшую нсколькихъ гладіаторовъ, отчаянно оборонявшихся отъ нихъ.

— Эй, квириты, кричалъ громкимъ голосомъ Криссъ,— вы храбры только когда васъ трое противъ одного! Выходите-же, не бойтесь, теперь на одного васъ пятеро!

При этомъ онъ и его спутники топтали конами, убивали римскихъ легіонеровъ, которые въ страх побжали предъ напоромъ этой горсти смльчаковъ. Но, увидавъ ничтожное число своихъ противниковъ, они тотчасъ-же вернулись, пристыженные и съ удвоенной яростью напали на гладіаторовъ. Окруженные со всхъ сторонъ, сбитые съ копей, израненные, они все еще защищались съ ожесточеніемъ отчаянія. Но поражаемые десятками ударовъ спереди, сзади, съ боковъ, вс они были вскор перебиты. Погибъ и Криссъ, тло котораго превратилось въ одну сплошную рану. Но передъ смертью онъ обернулся къ римлянину, нанесшему ему ударъ въ спину и, пронзивъ его насквозь мечемъ, вмст съ нимъ повалился на землю.

— Пусть… побда… по-прежнему не покидаетъ твоихъ знаменъ… о, Спартакъ! прошепталъ доблестный галлъ и испустилъ духъ.

Въ это время привлеченныя битвою новыя толпы легіонеровъ устремились къ мсту стычки. Около умирающаго Крисса собрался кружокъ.

— Клянусь богами-покровителями Рима, воскликнулъ одинъ ветеранъ,— никогда еще не доводилось мн видть такого живучаго человка!

— Ни такого упрямаго, замтилъ другой.

— Смотрите, сколько онъ, проклятый, перебилъ нашихъ! вскричалъ третій, указывая на груду труповъ, окружавшихъ, точно валомъ, бездыханное тло галла.

Такъ кончилась ужасная гарганская битва, въ которой погибло тридцать тысячъ гладіаторовъ и десять тысячъ римлянъ {Аппіанъ Александрійскій, Луцій Флоръ, Плутархъ.}.

Только около восьми-сотъ человкъ, большею частью тяжело раненыхъ, попались въ плнъ, и Крассъ приказалъ распять ихъ вдоль большой дороги.

Тмъ временемъ, Спартакъ съ невыразимымъ безпокойствомъ ожидалъ весь день прибытія контуберналіевъ Крисса съ извстіемъ о нападеніи римлянъ. Наконецъ, видя, что никто не является, онъ послалъ двухъ изъ своихъ контуберналіевъ, одного за другимъ, съ сотней всадниковъ каждаго, чтобы узнать, что означаетъ такое непонятное молчаніе. Это было тмъ боле необходимо, что оставаться долго въ засад онъ не могъ, такъ-какъ войско его взяло припасовъ всего на два дня.

Когда первый изъ контуберналіевъ Спартака прибылъ къ сипонтскому лагерю, то, къ великому своему удивленію, замтилъ, что онъ совершенно пустъ. Be зная, какъ объяснить себ это странное обстоятельство, смущенный контуберналій послалъ нсколькихъ человкъ изъ сопровождавшаго его отряда въ окрестныя пастушечьи лачужки, чтобы узнать, если возможно, куда двалось гладіаторское войско. Но, пока онъ ожидалъ возвращенія своихъ гонцовъ, вдругъ на дорог показались два несущіеся, ему на встрчу, всадника. Это были контуберналій, посланные Криссомъ къ Спартаку съ извстіемъ о нападеніи римлянъ и съ просьбой ускорить свое движеніе, такъ-какъ, основываясь на словахъ Эвтибиды, Криссъ былъ вполн убжденъ, что Спартакъ со всмъ своимъ войскомъ ужо идетъ къ нему на помощь.

Легко себ представить ужасъ контуберналіевъ, когда они убдились въ измн Эвтибиды и поняли отчаянное положеніе Крисса. Единственное, что имъ оставалось длать, это — нестись во весь духъ къ Спартаку, чтобы какъ можно скоре увдомить его обо всемъ.

Но когда они прискакали къ нему, гарганская битва уже приближалась къ концу.

— Боги ада! вскричалъ Спартакъ, поблднвъ какъ полотно, потому-что въ одно мгновеніе онъ понялъ вс ужасныя послдствія предательства Эвтибиды.

— На копей, на копей! Въ походъ! крикнулъ онъ, вскакивая на копя.

Подозвавъ къ себ Гр аника, онъ сказалъ ему взволнованнымъ голосомъ:

— Теб поручаю я вести восемь нашихъ легіоновъ… Пусть окрилятся у всхъ ноги… злополучный для насъ сегодня день!.. Будьте тверды, какъ скала, и спшите, спшите, ради всхъ боговъ! Криссъ умираетъ! Тридцать тысячъ нашихъ братьевъ гибнутъ подъ ударами враговъ! Я помчусь впередъ съ кавалеріей! Спшите-же, летите, заклинаю васъ!

Съ этими словами онъ сталъ во глав восьми тысячъ своей конницы и во весь опоръ понесся по Сипонтской дорог.

Посл полуторачасовой безостановочной скачки, загнавъ множество коней, онъ примчался къ Сипонту, и первыми встртившимися ему здсь были человкъ восемь или десять гладіаторовъ, израненныхъ, изнеможенныхъ, которымъ, благодаря лсу, покрывавшему одинъ изъ скатовъ гаргапскаго хребта, удалось бжать съ поля битвы и спастись отъ всеобщаго истребленія.

— Ради Юпитера, скажите, что случилось! спросилъ Спартакъ съ замираніемъ сердца.

— Мы разбиты.,, истреблены… отъ нашихъ шести легіоновъ въ эту минуту ничего не осталось, кром груды труповъ!

— О, мои несчастные братья! О, мой возлюбленный Криссъ! воскликнулъ Спартакъ и, закрывъ лицо руками, громко зарыдалъ.

Склонивъ голову на грудь, печально стояли военачальники и контуберналіи вокругъ своего вождя, и долго никто не ршался прервать рыданій этого могучаго человка. Наконецъ, Манилій, начальникъ всей конницы, подъхалъ къ нему и тихо сказалъ:

— Будь твердъ въ этомъ великомъ несчастій, благородный вождь нашъ.

— О, Криссъ! О, братъ мой возлюбленный! повторялъ Спартакъ сквозь душившія его слезы.

Наступила новая пауза.

— Ободрись, Спартакъ, сказалъ, посл нкотораго молчанія, Мамилій, — и подумай о спасеніи остальныхъ восьми легіоновъ.

— Твоя правда… проговорилъ фракіецъ, стараясь оправиться.— Намъ грозитъ окончательная гибель… Нужно принять мры… Нужно не дать осуществиться надеждамъ и разсчетамъ этой фуріи ада!..

Онъ глубоко задумался, и нсколько минутъ можно было слышать только его тяжелое дыханіе.

Наконецъ, поднявъ голову, онъ сказалъ:

— Необходимо уйти въ горы… Посл кровавой битвы, которую римлянамъ, безъ сомннія, пришлось выдержать прежде чмъ имъ удалось перебить нашихъ братьевъ, Крассъ по будетъ въ состояніи двинуть свои легіоны раньше чмъ часовъ черезъ десять-двнадцать. Необходимо воспользоваться этимъ временемъ, чтобы поправить наше положеніе.

Затмъ, обращаясь къ одному изъ контуберналіевъ, онъ сказалъ:

— Скачи къ Гранику и скажи ему, чтобы онъ тотчасъ-же повернулъ легіоны назадъ.

Когда контуберналій отъхалъ, Спартакъ объяснилъ Мамилію и прочимъ вождямъ, въ чемъ заключается его новый планъ военныхъ дйствій: чрезъ Минервіумъ и Венозу, длая по тридцать миль въ день, пробраться горными дорогами въ Луканію, гд къ нимъ должны присоединиться новыя толпы рабовъ. Еслиже и посл этого нельзя будетъ отважиться на открытый бой съ Краевомъ — броситься въ Абруцци и оттуда перебраться въ Сицилію и тамъ снова зажечь пламя возстанія рабовъ, не успвшее еще вполн потухнуть.

Давъ полчаса отдыха измученнымъ конямъ, онъ приказалъ хать назадъ, посадивъ на крупы лучшихъ скакуновъ восемь израненныхъ гладіаторовъ, спасшихся отъ гаргапскаго побоища.

Вернувшись къ своимъ восьми легіонамъ, Спартакъ отозвалъ въ сторону Граника и сообщилъ ему свой планъ, который былъ вполн одобренъ даровитымъ иллирійцемъ. Затмъ, поручивъ ему главное начальство надъ всмъ войскомъ и давъ нсколько важныхъ инструкцій, Спартакъ сказалъ, что самъ онъ, съ тремя-ста* мы всадниковъ, намренъ пробраться къ Гарганской гор и отъискать тло Крисса, чтобы предать его почетному погребенію.

Тщетно пытался Граникъ отклонить его отъ этого опаснаго предпріятія, выставляя ему на видъ, что онъ не иметъ нрава рисковать собой, какъ главою и душою ихъ святого и трудного дла.

— Я не погибну, говорилъ Спартакъ,— я въ этомъ увренъ. Дня черезъ три мы встртимся снова въ ущельяхъ Аппениновъ. Но если-бы даже мн суждено было погибнуть, то въ теб, благородный и великодушный Граникъ, я буду имть достойнаго преемника.

Никакія убжденія иллирійца не могли поколебать его ршенія. Взявъ съ собой три сотни всадниковъ, Спартакъ распрощался съ Арториксомъ и, ничего по сказавъ Мирц, которую поручилъ попеченіямъ двухъ своихъ друзей, тихо отдлился отъ легіоновъ и вскор скрылся за сосдними холмами.

Вечеромъ онъ прибылъ къ Сипонту и тотчасъ-же выслалъ впередъ нсколько развдчиковъ съ приказаніемъ высмотрть мстность и положеніе непріятеля. Когда посланные его вернулись съ благопріятными извстіями, онъ приказалъ всему своему отряду спшиться и взять коней подъ уздцы, и повелъ его въ густой лсъ, окаймлявшій Сипонтскую дорогу. Посл нсколькихъ часовъ труднаго и утомительнаго пути, причемъ нсколько разъ приходилось браться за мечи, чтобы прорубить себ дорогу сквозь дикій виноградникъ, отрядъ достигъ, наконецъ, небольшой прогалинки, гд стояло нсколько хижинъ угольщиковъ и дровосковъ..

Первой заботой Спартака было арестовать всхъ этихъ людей, чтобы кто-нибудь изъ нихъ не увдомилъ Красса о его присутствіи. Для большей безопасности онъ приказалъ потушить также огни, потому-что дымъ могъ обратить на себя вниманіе римлянъ. Принявъ вс эти предосторожности, отрядъ тихо и неподвижно сталъ выжидать.

Предположенія Спартака оправдались вполн. Крассъ, простоявъ двнадцать часовъ неподалеку отъ гарганскаго побоища, двинулъ свои войска обратно къ Сипонту, съ очевиднымъ намреніемъ напасть на Спартака, ослабленнаго потерею шести легіоновъ. Вскор посл полуночи, замерзшіе отъ холода гладіаторы услышали со стороны большой дороги топотъ коней и пхотинцевъ и громкій, неумолкающій гулъ голосовъ. Гордые только-что одержанной побдой, римляне безъ всякихъ предосторожностей шли по большой дорог, увренные въ томъ, что непріятель далеко.

Только этому шумному ликованію непріятеля и были обязаны гладіаторы своимъ спасеньемъ, потому-что иначе ихъ кони, начавшіе громко ржать при приближеніи римской кавалеріи, непремнно открыли-бы ихъ присутствіе въ рощ.

Когда послдніе всадники римскаго арьергарда скрылись за горизонтомъ, гладіаторы вышли изъ своей засады и посл двухъ часовъ быстрой зды увидли предъ собой обширное поле, гд наканун происходила битва.

Сердце сжалось у Спартака и въ глазахъ у него потемнло при вид этой ужасной бойни. Тридцать тысячъ труповъ было разсыпано до необозримому полю почти до самаго морского берега. Огромные костры, еще дымившіеся и наполнявшіе воздухъ запахомъ жженаго мяса, свидтельствовали, что не мало легло здсь и римлянъ. Видъ этого мрачнаго и зловщаго поля, на которомъ такъ недавно жизнь била кипучимъ клюнемъ, а теперь безраздльно царила молчаливая, неумолимая смерть, возбудилъ въ душ фракійца самыя ужасныя сомннія: хорошо-ли поступилъ онъ, оторвавъ столько людей отъ жизни — правда, тяжелой и презрнной, по все-таки жизни — для того, чтобы бросить ихъ въ объятія смерти?..

Этотъ мучительный вопросъ, какъ желзными тисками, сжималъ его сердце. Ему хотлось стонать, кричать отъ невыносимой боли. Не зная куда убжать отъ собственныхъ мыслей, онъ пришпорилъ своего копя и поскакалъ по полю битвы до тхъ поръ, пока его по остановили груды труповъ. Тогда онъ слзъ съ копя, приказавъ спшиться половин своего отряда, и, оставивъ копей своимъ товарищамъ, пшкомъ пошелъ дале. Печальное зрлище представилось его глазамъ: на каждомъ шагу ему попадались блдныя, искаженныя и обезображенныя лица знакомыхъ или друзей. Въ одномъ мст онъ увидлъ веселаго эпикурейца Салонія, лежавшаго теперь внизъ головою, съ зіяющей раной на правомъ боку и съ мечомъ, все еще грозно стиснутымъ въ рук. Дале онъ съ трудомъ узналъ Брезовира, упавшаго, очевидно, подъ лошадей, потому-что черепъ его былъ раздробленъ копытомъ. Дале лежалъ, почти погребенный подъ грудою убитыхъ враговъ, начальникъ шестого легіона, самнитъ Ливій Граденигъ, а неподалеку отъ него галлъ Кастъ, начальникъ третьяго легіона — сохранявшій еще искру жизни, Услыхавъ его слабые стоны, гладіаторы подбжали къ нему и, поднявъ за руки, унесли къ своимъ товарищамъ, караулившимъ коней, гд его окружили всевозможными заботами.

Пробродивъ около двухъ часовъ по этой долин смерти, Спартакъ нашолъ, наконецъ, окровавленный, почти изрубленный въ куски трупъ Крисса. Только лицо его осталось нетронутымъ и хранило, даже посл смерти, выраженіе суровой ршимости и непоколебимаго мужества, которыми онъ отличался при жизни.

Припавъ къ груди своего умершаго друга, Спартакъ сквозь слезы повторялъ:

— О, мой незабвенный Криссъ! Вдали отъ меня погибъ ты жертвою подлой измны, и мн не удалось ни подоспть къ теб на помощь, ни отмстить за тебя врагамъ.

Онъ замолчалъ, прижимая къ груди своей нкогда могучую руку убитаго гладіатора. Потомъ онъ вдругъ поднялъ голову и задыхающимся отъ гнва голосомъ воскликнулъ:

— Но клянусь всми фуріями-мстительницами, клянусь черной Гекатой, клянусь этимъ твоимъ бездыханнымъ тломъ, что я безпощадно отомщу гнусной виновниц безвременной кончины твоей и тридцати тысячъ нашихъ братьевъ.

Онъ положилъ себ на плечи окровавленное тло Крисса и понесъ его къ морю, гд тщательно обмылъ его раны и, завернувъ въ свою собственную пепулу, крпко привязалъ къ спин одного изъ своихъ копей. Кастъ и нсколько другихъ гладіаторовъ, найденныхъ еще живыми на мст побоища, были поручены попеченіямъ нсколькихъ тайныхъ сторонниковъ возстанія, которыхъ у Спартака было много въ окрестныхъ виллахъ.

Дохавъ до Арни, Спартакъ узналъ, что Крассъ со всмъ своимъ войскомъ пошелъ по направленію въ Каппамъ, и потому онъ тотчасъ-ліе ршился, свернувъ съ консульской дороги, идти на Гордонею. Но не усплъ онъ выхать изъ Арни, какъ страшное и кровавое зрлище представилось его глазамъ: на каждомъ изъ деревьевъ, окаймлявшихъ консульскую дорогу, висло по трупу. Это были гладіаторы, взятью римлянами въ плнъ во время гарганской битвы. Ихъ было восемьсотъ человкъ.

Въ числ повшенныхъ Спартакъ узналъ одного изъ лучшихъ вождей гладіаторскаго войска, македонянина Мекембрія, покрытаго двадцатью ранами, и многихъ другихъ своихъ сподвижниковъ.

При этомъ ужасномъ зрлищ Спартакъ закрылъ глаза рукою, заскрежеталъ зубами и зарычалъ отъ боли и бшенства, какъ раненый левъ.

— А, вы вшаете плнныхъ, вскричалъ онъ, — хорошо-же!..

Онъ не сказалъ ничего больше и только гналъ своего коня, чтобы поскорй оставить за собой зрлище этого новаго, позорнаго убійства. Отъхавъ уже довольно далеко, онъ остановилъ коня и, повернувшись къ своимъ товарищамъ, молча скакавшимъ вслдъ за нимъ, вскричалъ:

— Кровь за кровь, смерть за смерть, муки за муки! Клянусь, что отнын я буду вшать всхъ римлянъ, которые попадутся мн въ плнъ, какъ паршивыхъ собакъ!

Но щадя коней, гладіаторы хали весь вечеръ и всю ночь и, прибывъ въ Гордонею, узнали, что гладіаторское войско уже прошло на Аскулумъ. Остановившись всего на нсколько часовъ, Спартакъ похалъ дале и къ полудню слдующаго дня нагналъ свое войско близь Сатріана, загнавъ до того своихъ коней, что многіе изъ нихъ тутъ-же пали.

Радостно привтствовали гладіаторы своего вождя, и надежда снова загорлась въ ихъ сердцахъ. Посл самой незначительной остановки, войско двинулось дальше и къ полуночи прибыло къ Минервину, совершенно изнеможенное и обезсиленное отъ долгаго и утомительнаго пути по крутымъ и каменистымъ горнымъ тропинкамъ.

На зар слдующаго дня Спартакъ приказалъ сниматься съ лагеря и снова повелъ свое войско чрезъ холодныя и пустынныя тснины аппенинскихъ горъ.

Крассъ тмъ временемъ форсированнымъ маршемъ шелъ чрезъ Каппы, Каносу и дошелъ до Руби, гд остановился лагеремъ, ввиду полной невозможности вступать въ битву съ гладіаторами въ горныхъ ущельяхъ, гд численное превосходство не могло-бы оказать ему никакой пользы. Онъ предпочиталъ дождаться, когда они совершатъ свой трудный переходъ, чтобы со свжими силами ударить на нихъ въ равнин Бареса. Съ этою цлью онъ приказалъ своему квестору Скроф идти съ четырьмя легіонами и пятью тысячами конницы на Веносу, разсчитывая съ остальными силами напасть на Спартака съ противоположной стороны.

Вмст съ тмъ онъ отправилъ въ Римъ гонца съ извстіемъ о своей блистательной побд, значеніе которой сильно преувеличивалъ, объявляя, что гладіаторы, совершенно деморализированные, бжали въ Луканію, гд онъ надется въ самомъ непродолжительномъ времени окончательно раздавить ихъ между двумя своими арміями.

Прибывъ въ Веносу, Спартакъ далъ своимъ войскамъ день отдыха и, узнавъ чрезъ своихъ развдчиковъ о всхъ движеніяхъ непріятеля, ночью тихо снялся съ лагеря и посл восемнадцатичасового, почти безостановочнаго, перехода, неожиданно подошелъ онъ въ Руби, гд стоялъ лагеремъ Маркъ Крассъ. Скрывъ свои войска на дн глубокаго лсистаго оврага, Спартакъ, посл шестичасового отдыха, внезапно бросился на римлянъ, совершенно не ожидавшихъ его нападенія.

Одушевленные жаждой мести, гладіаторы дрались съ такимъ остервенніемъ, что посл трехчасовой битвы римскіе легіоны въ безпорядк отступили въ Андрію, потерявъ шесть тысячъ человкъ убитыми и три тысячи плнными {Аппіанъ Александрійскій, Л. Флоръ.}.

Восемь часовъ спустя, Спартакъ чрезъ Гравину направился къ Метапонту, приказавъ повсить вдоль дороги дв тысячи шестьсотъ человкъ изъ трехъ тысячъ плнныхъ, взятыхъ имъ въ послдней битв. Остальные четыреста, принадлежавшіе почти вс къ патриціанскимъ фамиліямъ, были оставлены имъ въ живыхъ для цли, о которой онъ не сказалъ въ этотъ день никому. Одного изъ этихъ молодыхъ патриціевъ онъ отправилъ къ Крассу, чтобы разсказать ему, какъ онъ поступилъ съ плнными римлянами и объявить, что и впредь будетъ также точно поступать съ нами. Кром того, онъ поручилъ передать Крассу, что согласенъ отпустить къ нему сто человкъ изъ четырехсотъ патриціевъ, остававшихся еще у него въ рукахъ, если только онъ выдастъ ему гречанку Эвтибиду, находившуюся, безъ сомннія, въ римскомъ лагер.

Затмъ онъ двинулся дале и посл нсколькихъ дней пути подошелъ къ укрпленному городу Турсуму, который взялъ приступомъ, ршившись ждать здсь прибытія новыхъ легіоновъ рабовъ.

Дйствительно, въ теченіи восьми дней къ нему сбжалось боле шестнадцати тысячъ рабовъ и гладіаторовъ изъ сосднихъ луканскихъ городовъ. Не имя времени обучить ихъ военному строю, онъ распредлилъ ихъ поровну между всми легіонами, такъ-что каждый новобранецъ былъ окруженъ старыми солдатами, вполн знакомыми съ военнымъ дломъ.

Пополнивъ, такимъ образомъ, отчасти убыль, причиненную гар’ ганскимъ пораженіемъ, Спартакъ вывелъ свои войска за городъ и, выстроивъ ихъ вокругъ громаднаго костра изъ драгоцннаго дерева, на которомъ лежало набальзамированное тло Крисса, приказалъ ввести во внутрь этого круга триста римскихъ плнныхъ.

Одна половина ихъ была одта самнитами, другая фракійцами.

Когда они выстроились другъ противъ друга, Спартакъ, одтый въ императорскую пурпурную мантію и стоявшій на возвышенномъ мст у костра Крисса, обратился къ нимъ и сказалъ:

— Благородные юноши! Вы принадлежите къ знаменитйшимъ патриціанскимъ семействамъ, прославленнымъ на весь міръ своимъ доблестнымъ грабительствомъ, предательствами, насиліями. По кинувъ чистыя наслажденія вашего безсмертнаго города, вы ршили взяться за мечи, слишкомъ тяжелые для вашихъ нжныхъ рукъ, чтобы помряться силами съ низкими и презрнными рабами. Но презрнные рабы оказались сильне и храбре васъ. Вы не годитесь для войны, ну такъ позабавьте-же насъ гладіаторскимъ боемъ. Вы столько разъ любовались въ циркахъ вашего великодушнаго города, какъ эти несчастныя животныя въ образ человческомъ ржутъ другъ друга, вы столько разъ хохотали при вид уморительныхъ штукъ слпыхъ андабатовъ, вы столько разъ поднимали палецъ вверхъ, чтобы посмотрть какъ будетъ добитъ несчастный мирмиліонъ, попавшій въ стку реціарія,— ну, такъ позабавьте-же хоть одинъ разъ тхъ, которые васъ забавляли всю жизнь. Начинайте битву, убивайте другъ друга и умирайте прилично вокругъ костра этого жалкаго и презрннаго гладіатора. Его душ будетъ пріятно смотрть изъ Элизіума на это побоище.

Громовой, бшенный крикъ восторга вырвался изъ груди всхъ семидесяти тысячъ гладіаторовъ, когда Спартакъ окончилъ свою рчь. Глаза ихъ зажглись свирпой и безграничной радостью. Этотъ день, эта битва мстили за вс униженія, которымъ они подвергались, за позоръ, за безчеловчіе ежедневнаго братоубійства, на которое они были осуждены.

Мысль Спартака была грандіозна. Подняться изъ праха, куда ихъ повергли безжалостные притснителя, и самимъ поставить пяту на ихъ гордую шею, возстановить свое человческое достоинство, превративъ своихъ мучителей въ презрнныхъ скотовъ, осужденныхъ умирать для ихъ забавы, разъ въ жизни насладиться зрлищемъ взаимнаго истребленія тхъ, которые до сихъ поръ всегда наслаждались рзней другихъ, на мгновеніе помняться съ ними ролями и превратить надменныхъ патриціевъ въ гладіаторовъ, а самимъ любоваться ихъ бойней, упиваться ихъ позорной смертью, — о, все это было для бдныхъ гладіаторовъ чмъ-то великимъ, почти неправдоподобнымъ, непостижимымъ, божественнымъ. Эта месть была упоительна, была достойна боговъ.

Невозможно поэтому описать дикихъ криковъ, рукоплесканій, воплей восторга, раздавшихся въ отвтъ на слова Спартака. Это было какое-то неистовство, помшательство, бредъ всхъ угнетенныхъ, одерживавшихъ въ этотъ день величайшую изъ всхъ своихъ побдъ надъ угнетателями.

Римляне не шевелились. Низко опустивъ головы, съ лицами, искаженными горемъ и негодованіемъ, съ слезами безсильной злобы на глазахъ, они не обнаруживали ни малйшаго желанія исполнить позорное приказаніе.

— Ну, чего-же вы ждете, доблестные потомки Камилла, Публиколы, Клавдіевъ? крикнулъ Спартакъ.— Вынимайте мечи и начинайте битву. Я поджигаю костеръ. Начинайте-же — мы хотимъ позабавиться, клянусь Юпитеромъ!..

Съ этими словами Спартакъ взялъ въ руки зажженный факелъ и подошелъ къ костру, но римляне по-прежнему не шевелились, по желая добровольно подчиниться позору братоубійственной рзни.

— А, грозно закричалъ Спартакъ,— вы любите только смотрть на гладіаторскіе бои, а самимъ драться вамъ не нравится. Хорошо-же! Эй, лораріовъ! крикнулъ онъ, обращаясь къ своимъ контуберналіямъ.

Тотчасъ-же нсколько человкъ бросилось въ ближайшіе дома и черезъ минуту оттуда вышло девятсотъ гладіаторовъ, вооруженныхъ длинными жердями съ раскаленнымъ желзомъ на концахъ. Окруживъ со всхъ сторонъ римлянъ, они стали жечь и колоть ихъ этимъ желзомъ, и, несмотря на все свое отвращеніе къ этой братоубійственной и позорной рзн, сжимаемые все больше и больше огненнымъ кольцомъ, молодые патриціи должны были, наконецъ, броситься другъ на друга и начать свирпую и смертоносную борьбу.

Крики, хохотъ, рукоплесканія, точно громъ, перекатывались по рядамъ.

— Вали, вали!

— Бей, ржь!

— Коли, коли!

— Такъ его, такъ!

— Лихо, лихо!

— Еще, еще!

— Ржь, ржь, коли!

Семдесятъ тысячъ воплей, семдесятъ тысячъ голосовъ, семдесятъ тысячъ проклятій, слившихся въ одинъ ужасный вой, одинъ чудовищный ревъ, одно бшеное проклятіе…

Черезъ полчаса отъ костра остался только одинъ пепелъ, а триста благородныхъ юношей лежало на земл въ дломъ озер крови {Луцій Флоръ, Аппіанъ Александрійскій.}.

— О, какъ сладка и какъ справедлива месть! воскликнулъ съ невыразимымъ наслажденіемъ Спартакъ, не упустившій ни одного движенія въ этой кровопролитной схватк.

ГЛАВА XXI.
Спартакъ въ Луканіи.— Птицеловъ, попавшій въ собственные силки.

— Нтъ, Мирца, ты должна, наконецъ, открыть мн ужасную тайну, которую вотъ уже два года скрываешь отъ меня. Если въ теб есть хоть капля жалости ко мн, ты но станешь терзать меня доле! Скажи-же мн, почему ты не можешь любить меня, зачмъ ты должна бжать отъ меня, хотя и говоришь, что я дорогъ теб такъ-же какъ и ты мн, мн нужно знать, наконецъ, изъ-за чего я гибну,— ты вдь видишь, что безъ твоей любви я чахну, умираю!

Такъ говорилъ, двадцать дней спустя посл похоронъ Крисса, Арториксъ, загораживая Мирц выходъ изъ палатки брата.

Лагерь гладіаторовъ былъ перенесенъ теперь въ городъ Аргумептумъ, расположенный въ южной Луканіи, откуда къ Спартаку сбжались новыя толпы рабовъ, и численность гладіаторской арміи достигла теперь восьмидесяти тысячъ человкъ.

Самъ Спартакъ, во глав двухтысячнаго кавалерійскаго отряда, отправился на рекогносцировку, имя цлью проникнуть до горы Вултура, откуда, по слухамъ, шелъ на него Крассъ съ шестнадцатью легіонами.

Арториксъ, два года боровшійся со своимъ чувствомъ, ршился воспользоваться отсутствіемъ вождя, чтобы вырвать у Мирцы мучительную и необъяснимую тайну, являвшуюся препятствіемъ ихъ любви.

— Арториксъ, что это значитъ? проговорила съ легкимъ упрекомъ двушка, стараясь отстранить гладіатора, загородившаго ей дорогу.

— Разв ты не знаешь? сказалъ Арториксъ, нжно заглядывая въ глаза молодой двушк.— Я люблю тебя и не могу жить безъ тебя. Спартакъ тоже меня любитъ и, я увренъ, съ радостью согласится на нашъ бракъ. Отчего-же ты упорно отказываешься? Можетъ быть, я теб опротивлъ? Можетъ быть, ты полюбила другого? Отвчай! Говори!

— Отвчай и ты, сказала двушка взволнованнымъ голосомъ, устремляя на юношу взглядъ, полный любви.— Зачмъ ты снова пришелъ мучить меня? Разв не говорила я теб тысячу разъ, что я не могу быть твоей женой, никогда, никогда!

— Но ночсму-же, скажи мн ради всхъ боговъ! вскричалъ Арториксъ, блдня.— Скажи мн, почему? Вотъ все, о чемъ я прошу тебя. Вдь иметъ-же право человкъ, который могъ-бы быть счастливйшимъ изъ людей, знать причину, почему онъ долженъ быть самымъ жалкимъ, несчастнымъ изъ смертныхъ!

Эти слова, вырвавшіяся у Арторикса изъ глубины наболвшаго сердца, произвели на Мирцу сильное впечатлніе. Она низко опустила голову, и слезы тихо покатились по ея щекамъ.

— Но спрашивай, прошептала она чуть слышно.— Не старайся проникнуть роковую тайну. Судьба ршила, что мы навсегда должны остаться чужими другъ другу. Жестоко, безжалостно такое ршеніе, по неотвратимо… Оставь меня, бги… ищи себ другую… а меня… забудь!

Несчастная двушка закрыла лицо руками и громко зарыдала.

Арториксъ бросился къ ней и, покрывая поцлуями ея руки, старался утшать ее. Но, отстранивъ его отъ себя, Мирца сквозь слезы продолжала:

— Оставь меня… бги, милый! Видишь какъ я страдаю… Понимаешь, чего мн стоитъ отказаться отъ тебя? Вдь я гордилась-бы твоей любовью, я была-бы счастливйшей изъ женщинъ… Но, мн нельзя быть счастливой, нельзя, нельзя, никогда! Уйди-же и не увеличивай своими настояніями моихъ мукъ… оставь меня одну съ моимъ горемъ и будь счастливъ.

— Но какъ-же могу я быть счастливымъ безъ тебя! съ отчаяніемъ вскричалъ Арториксъ.— Вдь ты моя жизнь, свтъ моихъ очей, въ теб одной мое счастіе!

— О, боги, что за пытка! воскликнула бдная двушка, ломая руки.

Въ это время, на преторіи передъ палаткой проходила Цетулъ — рабыня-негритянка. бжавшая въ гладіаторскій лагерь изъ Тарента дней десять тому назадъ, посл того какъ госпожа ея, жена одного патриція, приказала отрзать ей языкъ за то, что она выболтала одну изъ ея позорныхъ тайнъ. Увидавъ негритянку, Мирца громко позвала ее, желая какъ-нибудь покончить мучительное объясненіе.

— Цетулъ, Цетулъ!

Затмъ, обращаясь къ юнош, она сказала:

— Теперь, Арториксъ, ты уже долженъ будешь, волей-неволей, оставить меня.

Молодой гладіаторъ взялъ ея руку и, прижавъ ее къ своимъ губамъ, тихо проговорилъ:

— А все-таки ты должна-же будешь когда-нибудь открыть мн твою тайну!..

— Никогда!

Въ эту минуту Цетулъ подошла къ молодой двушк, и Арториксъ удалился, полный самыхъ противоположныхъ ощущеній.

— Хочешь, пойдемъ вмст принести въ жертву богу Марсу эту овцу? сказала Мирца негритянк, указывая на блую овечку, привязанную къ одному изъ столбовъ палатки.

Несчастная рабыня, онмвшая вслдствіе безчеловчія своей госпожи, кивнула головой въ знакъ согласія.

Мирца стала одваться въ костюмъ, приспособленный къ войн. Бдняжка понимала, что теперь, съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ увеличивались опасности, грозившія ея возлюбленному брату, и ршила никогда не отходить отъ него даже во время сраженія, чтобы помогать ему или, въ худшемъ случа, раздлить его гибель. Съ этой цлью она выучилась владть оружіемъ и уже успла значительно усовершенствоваться въ этомъ. Верховой зд ее давно обучилъ самъ Спартакъ.

Накинувъ поверхъ латъ блую palum, Мирца вышла изъ палатки, въ сопровожденіи Цетулъ, которая вела на веревк жертвенную овцу. Отойдя мили полторы отъ лагеря, он поднялись на маленькій пригорокъ, гд стоялъ храмъ, посвященный Марсу Дунайскому {Храмы бога Марса, принадлежавшаго къ числу наиболе чтимыхъ въ Италіи, строились обыкновенно вн городскихъ стнъ, чтобы предохранить ихъ отъ опасностей войны.}.

Здсь, по всмъ правиламъ греческаго, а по римскаго, ритуала, она принесла въ жертву богу воины овцу, призывая его благосклонность на гладіаторское войско и на его верховнаго вождя.

Тмъ временемъ Спартакъ со своимъ отрядомъ во весь опоръ прискакалъ въ лагерь, встртивъ развдчиковъ непріятельскихъ, онъ напалъ на нихъ, разбилъ и, взявъ семь человкъ въ плнъ, узналъ, что Крассъ со всми своими легіонами идетъ на Аргументумъ.

Тотчасъ-же войско стало готовиться къ битв, и черезъ дна дня, около полудня, Крассъ показался изъ-за сосднихъ холмовъ со своимъ войскомъ, выстроеннымъ въ боевой порядокъ.

Затрубили трубы съ обихъ сторонъ, и об арміи устремились другъ на друга. Вскор битва закипла по всей линіи. Четыре часа уже продолжался бой съ одинаковымъ ожесточеніемъ и стойкостью съ обихъ сторонъ. Но къ сумеркамъ лвое крыло гладіаторовъ, состоявшее преимущественно изъ новобранцевъ, начало подаваться подъ напоромъ римскихъ легіоновъ. Безпорядокъ и переполохъ увеличивались каждую минуту, грозя перейти въ открытое бгство. Тогда Арториксъ, командовавшій этимъ крыломъ, слзъ съ коня и безъ шлема, раздробленнаго ударомъ римскаго меча, несмотря на рану въ голову и грудь, бросился впередъ, стараясь своимъ примромъ удержать малодушныхъ. Но вс его усилія были напрасны, и его легіоны отступали и отступали.

Вн себя отъ гнва, Спартакъ бросился къ своему лвому крылу, крича громкимъ голосомъ солдатамъ:

— Неужели ваши прежнія побды надъ римлянами превратили ихъ въ львовъ, а васъ въ трусливыхъ зайцевъ?.. Остановитесь! Назадъ! За мной дружнй, и мы снова обратимъ ихъ въ бгство, какъ обращали до сихъ поръ!

Съ этими словами онъ бросилъ на враговъ щитъ и, схвативъ въ лвую руку мечъ одного изъ убитыхъ гладіаторовъ, кинулся на римлянъ съ обоими мечами, какъ длывалъ это будучи учителемъ въ гладіаторской школ. Благодаря своему, по-истин волшебному, искусству въ фехтованіи, онъ разсыпалъ направо и налво смертоносные удары, устилая свой путь трупами, между тмъ какъ ни одинъ римскій мечъ, ни одно копье не могли даже коснуться его. Невредимымъ вышелъ онъ изъ этой битвы, какъ невредимымъ оставался во всхъ предъидущихъ {Луцій Флоръ.}, несмотря на то, что всегда бросался туда, гд шла самая горячая сча.

При вид такой безпримрной храбрости своего предводителя, гладіаторы ободрились и снова устремились на римлянъ. Спартакъ перешелъ къ сосднему легіону, чтобы и тамъ своимъ примромъ возстановить упавшій духъ гладіаторовъ.

Но въ это время центръ его боевой линіи, противъ котораго были направлены главныя усилія римлянъ, совершенно разстроился. Крассъ двинулся на него во глав лучшаго изъ своихъ легіоновъ — третьяго, состоявшаго исключительно изъ ветерановъ Марія и Суллы, Не будучи въ состояніи выдержать напора густой колонны этихъ испытанныхъ воиновъ, одушевленныхъ личнымъ примромъ претора, разстроенные ряды гладіаторовъ окончательно смшались и вскор обратились въ безпорядочное бгство.

Съ лваго крыла Спартакъ видлъ печальную картину пораженія своего центра и, бросившись къ своему коню, оставленному имъ позади фронта, поскакалъ во весь опоръ къ резерву, гд стояла его кавалерія. Въ одно мгновеніе онъ съ шестью тысячами всадниковъ понесся во флангъ легіонамъ, преслдовавшимъ бгущихъ гладіаторовъ. Войско было спасено отъ окончательнаго пораженія, но гладіаторы потеряли восемь тысячъ человкъ убитыми и тысячу двсти человкъ плнными, тогда-какъ число погибшихъ римлянъ не превышало пяти тысячъ.

Крассъ хотлъ выдвинуть собственную кавалерію, но наступившая темнота помшала ему привести въ исполненіе это намреніе.

Отступивъ въ свой лагерь, Спартакъ, при помощи Граника и прочихъ вождей, принялся приводить въ порядокъ свои разстроенные легіоны.

Когда это ему нсколько удалось, онъ приказалъ развести большіе бивуачные огни, чтобы лучше ввести въ заблужденіе непріятеля, и затмъ, вскор посл полуночи, тихо снялся съ лагеря и двинулся по направленію къ югу. Идя съ величайшей поспшностію, не щадя ни людей, ни копей, объ прибылъ къ полудню къ Нерулуму, гд остановился всего на четыре часа, и затмъ снова двинулся дале, намреваясь пробраться на южную оконечность полуострова и переплыть оттуда въ Сицилію.

Въ Пандозіи его догналъ, гонецъ римскаго военачальника, который, отказавшись нсколько недль толу назадъ отъ выдачи Эвтибиды, дйствительно находившейся въ его лагер, теперь предлагалъ обмнять тысячу двсти плнныхъ, взятыхъ имъ при Аргументум, на сто римскихъ патриціевъ, остававшихся еще въ рукахъ Спартака.

Предложеніе это было тотчасъ-же принято вождемъ гладіаторовъ, и ршено было, что обмнъ произойдетъ въ Росціанум, черезъ три дня. Но Спартакъ полагалъ — и не безъ основанія — что римскій военачальникъ сдлалъ ему такое выгодное предложеніе съ цлью задержать его на пути, такъ-какъ, благодаря своей необыкновенной быстрот, онъ настолько ушелъ впередъ, что нагнать его не было никакой возможности. Поэтому Спартакъ ршился отправить въ Росціанумъ сотню римскихъ патриціевъ подъ конвоемъ тысячи двухсотъ всадниковъ, которые вели въ поводу столько-же осдланныхъ коней для своихъ будущихъ товарищей. Мамилію, начальствовавшему этимъ отрядомъ, было строжайше приказано выдать римскихъ патриціевъ не иначе, какъ получивъ плнныхъ гладіаторовъ, и затмъ тотчасъ-же посадить ихъ на коней и скакать къ Темез, гд Спартакъ разсчитывалъ быть черезъ четыре дня. При малйшемъ признак измны со стороны римлянъ, Мамилій долженъ былъ немедленно перерзать всхъ римскихъ плнныхъ и скакать на соединеніе со Спартакомъ, предоставивъ плнныхъ гладіаторовъ ихъ собственной участи.

По дорог изъ Пандозіи въ Темезу, гладіаторское войско наткнулось на вооруженный отрядъ, въ первую минуту принятый развдчиками за римлянъ. Однако, вскор оказалось, что это пятитысячный легіонъ рабовъ, собранныхъ въ южной Луканіи Каемъ Капиціемъ, прогнаннымъ когда-то изъ лагеря за непокорность и интриги. Раскаявшись въ своемъ поведеніи, онъ привелъ Спартаку пять тысячъ новобранцевъ и далъ клятву отнын безпрекословно повиноваться его приказаніямъ.

Спартакъ братски обнялъ своего стараго товарища и распредлилъ вновь прибывшихъ по всмъ легіонамъ, назначивъ начальникомъ одного изъ нихъ самого Каниція.

Въ условленный день прибылъ Мамилій съ плнными гладіаторами. Въ присутствіи всего войска, Спартакъ сказалъ имъ краткую рчь, строго порицая ихъ за то, что они живыми сдались въ плнъ врагу, онъ напомнилъ, что не всегда у него будетъ въ рукахъ сотня римскихъ патриціевъ для выкупа ихъ, и что если-бъ не эта счастливая случайность, они вс висли-бы теперь вдоль большой дороги. Затмъ онъ приказалъ имъ взять снова оружіе и разойтись по своимъ легіонамъ.

Безъ всякихъ препятствій дошелъ Спартакъ до Темезы и, расположившись здсь лагеремъ, сталъ готовиться къ переправ. Онъ завязалъ сношенія съ нсколькими морскими разбойниками, крейсировавшими вдоль береговъ Тарептскаго залива, и уговорился съ ними о переправ за тридцать талантовъ. Граникъ уже передалъ имъ, по условію, десять талантовъ впередъ, по наканун дня, назначеннаго для отплытія, они неожиданно снялись съ якоря и распустили паруса, по всей вроятности, испугавшись мести римлянъ за помощь, оказанную ихъ смертельнымъ врагамъ. {Аппіанъ Алекс., Плутархъ, Луцій Флоръ.}

Въ то время, какъ Спартакъ и прочіе вожди печально смотрли на паруса корсарской флотиліи, начинавшіе уже скрываться за горизонтомъ, къ нимъ по весь опоръ прискакалъ отрядъ развдчиковъ съ извстіемъ, что на нихъ идетъ Крассъ со всмъ своимъ войскомъ.

Дйствительно, простоявъ двадцать дней въ Лукапіи, гд собрано было около четырехъ новыхъ легіоновъ, преторъ Сициліи наступалъ теперь, во глав стотысячной арміи, на гладіаторовъ, грозя опрокинуть ихъ въ море.

Услыхавъ о приближеніи непріятеля, Спартакъ тотчасъ-же выстроилъ свои войска въ боевой порядокъ и, прежде чмъ усплъ подойти Крассъ съ главными силами, напалъ съ шестью легіонами на его передовой корпусъ и заставилъ его обратиться въ безпорядочное бгство. Но онъ не могъ воспользоваться своей побдой: бглецы тотчасъ-же укрылись за легіоны самого претора, въ стройномъ порядк двигавшіеся за ними.

Спартакъ остановился и сталъ ждать. Вскор по всей линіи завязалась жестокая сча, продолжавшаяся три часа безъ всякаго перевса на чью-либо сторону. Ршившись перебраться въ Сицилію, Спартакъ не имлъ ни малйшей охоты принимать ршительную битву при такомъ значительномъ численномъ превосходств римлянъ и поэтому, когда Крассъ ввелъ въ дло нсколько новыхъ легіоновъ, онъ приказалъ своимъ войскамъ быстро отступить. Принявъ это отступленіе за бгство, римляне бросились за ними въ погоню, но не успли сдлать нсколько сотъ шаговъ, какъ наткнулись на вторую линію изъ шести легіоновъ, выстроенныхъ Граникомъ, по приказанію Спартака, позади первой. Разстроенные погоней, римляне смшались при первомъ натиск свжихъ гладіаторскихъ легіоновъ, и Крассъ долженъ былъ выслать впередъ весь свой резервъ, чтобы остановить успхи гладіаторовъ. Завязалась новая битва: опять гладіаторскіе легіоны вынуждены были отступить, вслдствіе слишкомъ большого неравенства силъ. Но въ это время Спартакъ снова усплъ выстроить отдохнувшіе первые шесть легіоновъ, такъ-что римляне снова встртили предъ собой свжія силы. Отступая, такимъ образомъ, поперемнно то первой, то второй линіей, Спартакъ съ двнадцатью легіонами въ теченіи цлаго дня выдерживалъ напоръ двадцати легіоновъ Красса, не давая ему возможности извлечь какую-нибудь пользу изъ этой битвы.

Къ вечеру Спартакъ достигъ Темезы, гд соединился съ тремя легіонами, оставленными имъ въ этой крпости въ вид гарнизона.

Въ тотъ же вечеръ Крассъ, приказавъ своимъ легіонамъ расположиться лагеремъ на вершин одного изъ холмовъ, окружавшихъ Темезу, сказалъ своему квестору Скроф:

— Что ни говори, а этотъ проклятый рабъ уметъ сражаться такъ, что его, пожалуй, можно принять за хорошаго полководца!

— Говори прямо, что этотъ Спартакъ отличный полководецъ, со вздохомъ отвчалъ Скрофа.

Хотя римляне въ послдней битв потерпли большій уронъ чмъ гладіаторы, не пріобртя никакихъ существенныхъ выгодъ, тмъ не мене Крассъ донесъ сенату о своей новой побд и общалъ, что дней черезъ двадцать онъ совершенно окружитъ Спартака и заставитъ его положить оружіе.

Спартакъ длалъ видъ, что готовится къ долгой и упорной оборон въ Темез. Онъ приказалъ очистить крпостные рвы, починить стны и башни и приготовить вс оборонительныя орудія. Гражданамъ было строго запрещено подъ какимъ-бы то ни было предлогомъ выходить изъ города, вс ворота котораго днемъ и ночью охранялись гладіаторами.

Вс эти приготовленія произвели страшный переполохъ въ город.

Темезинцамъ уже рисовались впереди вс ужасы гладіаторскаго владычества, продолжительной осады и неразлучнаго съ нею голода.

Къ Спартаку была послана депутація съ просьбой покинуть городъ, наложивши на него какую-угодно контрибуцію. Вождь гладіаторовъ принялъ темезинцевъ очень любезно и отвтилъ, что охотно исполнитъ ихъ желаніе, если только горожане выдадутъ ему вс имющіеся у нихъ корабли, лодки, барки, плоты и челноки, а если ихъ не хватитъ для переправы войска, то вышлютъ всхъ своихъ кораблестроителей съ достаточнымъ количествомъ матеріаловъ для постройки недостающаго числа судовъ.

Городской совтъ, патриціи и народъ беспрекословно согласились исполнить требованіе Спартака, не видя другого способа избавиться отъ долгой и ужасной осады, и вскор все прибрежье Тарентскаго залива покрылось множествомъ судовъ и сотнями рабочихъ, строившихъ лодки для будущей флотиліи Спартака.

Съ своей стороны, Крассъ разослалъ по всмъ окрестнымъ городамъ своихъ пословъ, требуя отовсюду немедленной присылки всхъ осадныхъ орудій, понимая, что безъ тарановъ, катапультъ и бамитовъ осада затянется слишкомъ на долго.

Пока римскій преторъ готовился къ упорной осад, а вождь гладіаторовъ къ переправ въ Сицилію, гд возстаніе должно было запылать съ небывалою до того силою, Эвтибида, раздраженная, нетерпливая, ходила по римскому лагерю, досадуя, что желанная месть такъ долго заставляетъ себя ждать. Мучимая бездйствіемъ, она составила смлый планъ: открыть, нтъ-ли возможности взобраться гд-нибудь на городскую стну и произвести нечаянное нападеніе.

Съ этою цлью она приказала двумъ купленнымъ ею въ Таронт рабынямъ приготовить темную мазь, которою нсколько дней подъ-рядъ намазывала себ лицо, шею и руки, такъ-что цвтомъ кожи она стала совершенно походить на негритянку. Тогда она одлась рабыней и, взявъ въ руку амфору, съ какой обыкновенно рабыни ходили за водой, вышла однажды рано утромъ изъ римскаго лагеря и направилась къ городу. Ей было извстно, что неподалеку отъ него долженъ быть ключъ, откуда сосдніе земледльцы брали воду для питья. Осторожно двигаясь въ полумрак, Эвтибида вскор дошла до холма, по другую сторону котораго долженъ былъ находиться ключъ. Но, прислушавшись, она ршила, что подходить къ нему было-бы опасно: сдержанный гулъ голосовъ, прерываемый отъ времени до времени звяканьемъ оружія, доносился оттуда. Очевидно, ключъ охранялся отрядомъ гладіаторовъ.

Пройдя около мили, Эвтибида взошла на поросшій кустарникомъ пригорокъ, отстоявшій довольно далеко отъ городскихъ стнъ и, осмотрвшись, замтила сквозь утренній туманъ какое-то зданіе, возвышавшееся на верхушк одного изъ сосднихъ холмовъ. Подойдя немного ближе, она догадалась, что это долженъ быть храмъ Марса Дунайскаго, о которомъ она слышала еще въ лагер.

Тихо подкравшись къ лавровой рощ, окружавшей это знаменитое святилище, она осторожно обошла его и, убдившись, что гладіаторовъ въ немъ нтъ, ршилась войти. Дворъ и портикъ были пусты. Эвтибида собиралась ужо было уходить, какъ вдругъ замтила подъ портикомъ старика, въ которомъ, по костюму, тотчасъ-же узнала жреца. Онъ стоялъ у колонны, очевидно, погруженный въ глубокую задумчивость. Эвтибида подошла къ нему и, низко кланяясь, стала просить позволенія набрать воды въ водоем храма, потому-что вс ключи сторожатся гладіаторами, а хозяинъ ея убжалъ въ лсъ, гд нтъ ни капли воды.

Жрецъ повелъ ее къ водоему, жалуясь по дорог на плохія времена, на войну, на гладіаторовъ, не пускающихъ никого изъ города, даже для жертвоприношенія богамъ.

— Вотъ ужь двадцать дней какъ храмъ нашего великаго бога пустъ, сказалъ жрецъ.— А бывало, каждый день здсь толпились богомольцы. Сколько было однихъ даровъ! прибавилъ онъ со вздохомъ.

— Хорошо, я скажу своему господину отъ твоего имени, что если онъ хочетъ предохранить свой домъ и поле отъ опустошенія, то пусть пришлетъ дары богу Марсу, сказала Эвтибида, стараясь коверкать латинскія слова.

— Сами боги внушили теб эту прекрасную мысль! радостно воскликнулъ жрецъ.— Да, прибавилъ онъ черезъ минуту,— набожность сохраняется теперь только въ сердцахъ женщинъ. Мужчины вс — эпикурейцы, не врующіе въ боговъ своей родины. Ботъ я сказалъ теб сію минуту, что за послдніе двадцать дней здсь никого не было — по я обмолвился, потому-что сюда два раза уже приходила приносить жертву Марсу одна двушка изъ гладіаторскаго лагеря, кажется, гречанка родомъ… Добрая, набожная двушка, и притомъ очень красивая.

Глаза Эвтибиды сверкнули адской радостью. Она вспыхнула, и только благодаря толстому слою краски, покрывавшей ея лицо, жрецъ не замтилъ впечатлнія, произведеннаго его словами на мнимую рабыню.

— Да, продолжалъ между тмъ старикъ,— двушка, одтая въ латы и шлемъ и опоясанная мечомъ, съ ней всегда приходитъ негритянка, такая-же какъ ты, но только нмая, бдняжка, потому-что бывшая ея госпожа приказала отрзать ей языкъ.

Эвтибида сдлала жестъ ужаса. Затмъ, помолчавъ немного, проговорила:

— Вотъ, приходится отъ враговъ — потому-что мой хозяинъ говоритъ, что это наши враги — отъ враговъ приходится намъ учиться благочестію!.. Завтра-же я непремнно вернусь сюда съ дарами отъ моего хозяина… на зар, потому-что боюсь гладіаторовъ.

Жрецъ горячо одобрилъ ея прекрасныя намренія, общая ей покровительство бога Марса за ея рдкую набожность. Онъ самъ вывелъ се изъ храма и указалъ закрытую дорожку, по которой можно было безопасно спускаться и подниматься къ храму.

Какъ торжествовала: Эвтибида, возвращаясь въ лагерь, какъ сердце ея билось радостью — разсказывать нечего. Совершенно неожиданно она нашла гораздо больше чмъ искала. Корыстолюбіе и продажность жреца не подлежали никакому сомннію. Подкупить его было весьма легко, а при его содйствіи, по всей вроятности, можно будетъ отъискать какую нибудь незамтную лазейку въ городъ. А главное — при помощи этого жреца ей можно будетъ нанести самый ужасный, смертельный ударъ Спартаку. Эвтибида знала очень хорошо, какъ любитъ онъ свою сестру: ея смерть будетъ для него въ тысячу разъ тяжеле собственной.

Вернувшись въ лагерь, она весь день не выходила изъ палатки, съ наступленіемъ ночи отправилась къ Крассу и разсказала ему о своихъ планахъ и открытіяхъ. Римскій военачальникъ вполн одобрилъ задуманную ею попытку и предоставилъ въ ея полное распоряженіе казну квестора. Эвтибида сказала, что покамстъ ей нужно немного и взяла у Скрофы всего пять талантовъ.

Часа за два до солнечнаго восхода, она вышла изъ лагеря, ведя за собой быка, нагруженнаго хлбомъ и виномъ. Жрецъ, котораго звали Аіемъ Стендидіемъ, вмст съ двумя другими своими товарищами, находившимися при храм, встртилъ мнимую рабыню у воротъ храма, осыпая ее похвалами за ея усердіе и наказывая передать глубокую благодарность благочестивому ея хозяину.

Нсколько разъ Эвтибида приходила затмъ въ храмъ Марса Дунайскаго, принося разные дары то отъ хозяина, то отъ его жены, то отъ сосдей, убжавшихъ вмст съ нимъ въ лсъ. Каждый разъ она не упускала случая поговорить съ Аіемъ Стендидіемъ, стараясь внушить къ себ довріе и приготовить его къ предстоящему признанію.

Наконецъ, однажды, замтивъ, что хитрый жрецъ самъ начинаетъ уже догадываться, что она ходитъ къ нему такъ часто не спроста, она открылась ему во всемъ. Стендидій счелъ долгомъ удивиться.

— А, такъ ты не рабыня!.. А я думалъ… Ты такъ хорошо притворяешься…

— Это была военная хитрость.

— Что-жъ, я тебя не думаю порицать… Такъ ты предана длу римлянъ… Благочестивый народъ! Боги да помогутъ имъ одержать побду надъ ихъ врагами!

— А скажи, согласился-бы ты помочь имъ въ этомъ? спросила Эвтибида, пристально смотря въ глаза старику.

— Постараюсь… на сколько могу…

— Разумется, прервала его Эвтибида,— Крассъ съуметъ достойно наградить твое усердіе.

Глаза Аія Стендидія загорлись, и онъ сталъ разсыпаться въ увреніяхъ въ своей преданности. Переговоры объ условіяхъ были окончены весьма скоро. Стендидій сказалъ, что воспользуется первымъ посщеніемъ Мирцы, чтобы, подъ тмъ или другимъ предлогомъ, пробраться къ одному мсту городской стны, гд, по его мннію, взобраться на нее очень легко. Эвтибида общала ему за это пять серебрянныхъ талантовъ,

Куртизанка ушла, условившись, что съ этого дня она будетъ каждую ночь навдываться къ нему.

На другой день, не безъ труда, Эвтибида смыла съ себя темную краску и, надвъ свои доспхи, ночью отправилась къ храму Марса, имя съ собою три таланта изъ пяти, общанныхъ Стендидію. Однако, въ эту ночь онъ не могъ сообщить ей ничего новаго. На слдующую Эвтибида пришла снова, по не застала своего соумышленника. Два другіе жреца сказали ей, что наканун двушка изъ гладіаторскаго лагеря приносила жертву богу Мару и Стендидій ушелъ вмст съ нею изъ храма.

Всю ночь и весь слдующій день Эвтибида, вн себя отъ нетерпнія, ждала старика, онъ вернулся, наконецъ, къ вечеру. Однако, свденія, имъ сообщенныя, были не особенно утшительны: оказалось, что Спартакъ давно уже приказалъ починить стны въ томъ мст, на которое разсчитывалъ Стендидій, такъ что о нечаянномъ нападеніи нечего было и думать.

— Ну, а когда придетъ сюда снова Мирца, сестра Спартака? спросила Эвтибида посл долгаго молчанія.

— Не знаю, какъ теб сказать… отвчалъ, запинаясь, Стендидій. Можетъ быть, она придетъ посл-завтра… въ праздникъ нашего бога. Она сказала мн… что собирается… принести ему богатые дары… чтобы снискать его покровительство гладіаторскому войску и въ особенности его вождю…

— О, Юпитеръ, и вы, Эриніи, вскричала Эвтибида въ припадк свирпаго восторга,— наконецъ-то, вы услышали мою молитву! Наконецъ-то, мн удается отмстить ему страшной, кровавой местью!

— О какой мести говоришь ты? съ удивленіемъ спросилъ жрецъ.— -ти знаешь, что боги не одобряютъ и не покровительствуютъ мести.

— Ну, а если она справедлива? сказала Эвтибида.— Если она вызвана незаслуженной и смертельной обидой? Тогда, разумется, ее одобряютъ и ей покровительствуютъ не только боги ада, по и боги Олимпа. Не правда-ли, Стендидій?

Съ этими словами она сняла съ плеча золотую цпь, на которой вислъ ея маленькій, усыпанный драгоцнными камнями, мечъ, и подала и то и другое жрецу.

— Не правда-ли, Стендидій, повторила она,— боги покровительствуютъ мести, если она справедлива?

— Ну, если она справедлива, тогда, разумется, другое дло. Тогда, стало-быть, несправедлива была обида! отвчалъ жрецъ, осматривая жаднымъ взоромъ драгоцнный подарокъ и стараясь опредлить про себя, столько онъ можетъ стоить.

— Вотъ видишь, вотъ видишь! воскликнула Эвтибида, снимая съ головы серебряный шлемъ, поверхъ котораго извивалась золотая змйка съ двумя огромными рубинами вмсто глазъ.

Пока Стендидій пожиралъ глазами эту новую драгоцнность, Эвтибида торжественнымъ голосомъ сказала:

— Великому, непобдимому Марсу приношу я этотъ скромный даръ и завтра принесу еще пять талантовъ — съ тмъ условіемъ, чтобы ты. жрецъ его, помогъ мн въ моей мести. Согласенъ-ли ты на это?

— Еще-бы! Клянусь Касторомъ и Поллуксомъ! воскликнулъ поспшно Стендидій.— Разъ она справедлива… Я былъ-бы дурной жрецъ моего бога, если-бы не помогалъ длу, которому онъ, очевидно, долженъ покровительствовать.

— Завтра ночью ты спрячешь въ храм двухъ моихъ воиновъ…

— Какъ? Въ храм? Осквернить священное убжище! Подвергнуться опасности быть повшенному гладіаторами, если они какъ-нибудь замтятъ двухъ твоихъ воиновъ!.. съ ужасомъ воскликнулъ Степдидій, отступая нсколько шаговъ.

— Но какъ-же иначе ты можешь помочь мн?.. спросила Эвтибида.

— Вотъ видишь-ли, отвчалъ старикъ, — я не могу позволить пролить кровь этой двушки, Мирны, въ храм моего Бога. На то я и жрецъ… Другое дло, если-бъ нужно было… захватить ее въ плнъ и потомъ… выдать теб…

Зеленые глаза Эвтибиды засвтились зловщей радостью.

— Да, да, да! крикнула она.— Въ плнъ, живьемъ… я сама, своими руками убью ее, если Спартакъ добровольно не предастъ себя въ мои руки.

— Что ты съ ней сдлаешь… этого я не хочу, не долженъ знать. Мн важно только, чтобы я, жрецъ бога Марса, не замаралъ своихъ рукъ въ крови одного изъ его богомольцевъ. А тамъ ужь твое дло, лицемрно замтилъ Стендидій.

— Твоя правда, твоя правда! согласилась Эвтибида.— Итакъ, завтра ночью здсь, въ храм, ты спрячешь двухъ моихъ воиновъ, они схватятъ се, свяжутъ и унесутъ. Хорошо?

Такъ-какъ старикъ все еще колебался, то она сняла съ пальца золотой перстень съ дорогимъ сапфиромъ и, подавая его жрецу, повторила:

— Хорошо?

— Хорошо-то — хорошо, отвчалъ тотъ, пряча перстень въ карманъ,— по только лучше, чтобъ это было не въ храм. Не слдуетъ осквернять жилища боговъ и навлекать на себя ихъ гнвъ. Я лучше покажу твоимъ воинамъ одно мстечко на дорог. Недалеко отсюда, въ ивовой рощиц. Отличное мстечко: кажется, будто нарочно выдумано, чтобъ ловить птичекъ въ западню.

— Ну, а что, если она убжитъ?

— Не убжитъ, говорю теб! Мсто такое, что лучшаго нарочно не выдумаешь.

— Ну, хорошо!.. Пусть будетъ по-твоему. Не хочу оскорблять твоей чувствительной совсти, съ ироніей сказала Эвтибида.

Затмъ, посл небольшого раздумья, она прибавила:

— А по можетъ-ли какъ-ни будь случиться…

— Чего? спросилъ Стендидій.

— Что твои благочестивыя сомннія снова проснутся завтра и заговорятъ такъ громко, что ты найдешь нужнымъ спасаться отъ нихъ со всмъ своимъ добромъ… напримръ, въ Темезу?

При этихъ словахъ она устремила проницательный взглядъ на жреца, стараясь угадать, что таится на дн этой продажной души.

— Что ты говоришь? Какъ это теб пришло въ голову! воскликнулъ Стендидій съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства.

— Знаешь-ли, продолжала Эвтибида,— мн пришла въ голову отличная мысль.

— Какая-же?

— А вотъ какая: ничего не говоря двумъ твоимъ товарищамъ, ты, вмст со мной, спрячешь въ укромное мсто дары, которые я принесла твоему богу, и потомъ пойдешь со мной въ лагерь. Общаю, что ты останешься доволенъ сегодняшнимъ днемъ… Я устрою въ честь тою великолпный пиръ, достойный такого благочестиваго жреца и честнаго гражданина какъ ты.

— Клянусь богами, ты, кажется, не довряешь мн.

— Нтъ! Но бываютъ люди съ такой чувствительной совстью!..

— Но я право не знаю…

— Слдуетъ-ли теб идти со мной? Но какъ-же быть иначе? Кто-же поможетъ мн принести общанные теб десять талантовъ? Или пять? Я, кажется, общала пять?

— Десять, десять, ты общала десять!.. торопливо сказалъ Стендидій.

— Все равно. Если даже я сказала пять, это ошибка, я намрена принести въ жертву Богу десять талантовъ, если онъ поможетъ мн въ моей мести.

Посл этихъ словъ, всякія колебанія сдлались невозможны, и Стендидій, спрятавъ хорошенько подаренныя ему вещи, послдовалъ за Эвтибидой въ римскій лагерь.

Крассъ настолько доврялъ теперь Эвтибид, что позволялъ ей входить и уходить изъ лагеря, когда и съ кмъ угодно. Ее пропустили безъ всякаго затрудненія чрезъ ворота лагеря, и она провела жреца въ свою палатку, гд въ пятидесяти-лтнемъ фалернскомъ онъ утопилъ печаль, причиненную ему недовріемъ гречанки.

Глубокой ночью Эвтибида, перекинувъ черезъ плечо мечъ и надвъ на голову маленькій стальной шлемъ, вышла вмст съ Стендидіемъ изъ римскаго лагеря, сопровождаемая двумя рабами-каппадокійцами, принадлежащими Марку Крассу.

Пока маленькая группа идетъ къ храму Марса Луканскаго, перенесемся на минуту въ Темезу. Тамъ уже третій день флотилія Спартака ждетъ первой темной ночи, чтобы сняться съ якоря. Наконецъ, такая ночь наступила. Лишь только закатилось блдное солнце, скрывавшееся весь день въ сромъ туман, Спартакъ приказалъ тихонько сняться съ лагеря тремъ легіонамъ, такъ-какъ большаго числа людей его маленькая флотилія не могла помстить, и повелъ ихъ къ морскому прибрежью. Размстившись по лодкамъ, одни изъ гладіаторовъ распустили паруса, другіе принялись за весла и около полуночи отвалили отъ берега.

Но тотъ-же втеръ, который покрылъ небо черными облаками, мшалъ гладіаторамъ подвигаться впередъ. Несмотря на геркулесовскія усилія гребцовъ и матросовъ, флотилія не могла плыть къ Сициліи и была прибита втромъ снова къ берегамъ материка. Однако, усердно работая веслами, гладіаторы проплыли довольно большое пространство вдоль берега. Но къ утру втеръ настолько усилился, что грозилъ разбить вс суда о прибрежные утесы. Тогда Грапикъ, назначенный Спартакомъ начальникомъ первыхъ трехъ легіоновъ, приказалъ пристать къ берегу и высадился близь Никотеры, откуда тотчасъ-же отправилъ къ Спартаку легкую лодочку съ извстіемъ обо всемъ случившемся.

Тмъ временемъ оба каппадокійца, приведенные Эвтибидою изъ лагеря, съ полуночи стояли въ засад недалеко отъ дороги, ведущей изъ города въ храмъ Марса Дунайскаго. Въ разстояніи полета камня стоялъ частоколъ, за которымъ былъ расположенъ гладіаторскій сторожевой постъ. Отъ времени до времени порывъ втра доносилъ до слуха каппадокійцевъ сдержанный гулъ голосовъ.

— Такъ ты говоришь, Эрциданъ, что намъ нужно во что-бы то ни стало захватить эту амазонку живьемъ? сказалъ чуть слышно одинъ изъ каппадокійцекъ другому.

— Да, Аскубари, нужно, отвчалъ Эрцпданъ, — по только дло въ томъ, удастся-ли намъ это?

— Да, удастся-ли!

— Говоря откровенно, сказалъ снова Эрциданъ,— я заране ршилъ, что если она начнетъ сопротивляться, то я ее тутъ-же и прикончу мечомъ или кинжаломъ. Вдь если намъ отсюда слышенъ шопотъ гладіаторовъ, то имъ оттуда будутъ очень хорошо слышны крики этой двчонки.

— Еще-бы! И въ ту-же минуту они накинутся на насъ, и намъ не сдобровать, до гладіаторовъ — рукой подать, а до нашего лагеря часъ ходьбы.

— Твоя правда, твоя правда! Клянусь Юпитеромъ!.. Это предпріятіе начинаетъ меня безпокоить.

— А меня ужь давно безпокоитъ.

Оба каппадокійца замолчали, прислушиваясь въ малйшему шороху. Посл довольно продолжительной паузы, одинъ изъ нихъ шепнулъ:

— Эрциданъ!

— Что?

— Знаешь, что мн пришло въ голову?

— Вроятно, что дло это трудне, чмъ теб казалось сначала?

— О, это мн ужь не разъ приходило въ голову! Нтъ, теперь я думалъ о томъ, какъ хорошо было-бы выпутаться изъ этого дла съ честью, не подвергаясь никакой опасности.

— Да, было-бы очень хорошо! Но только какъ-же это сдлать?

Вотъ какъ: когда наша авіазонка станетъ подходить къ намъ, мы оба возьмемся за луки и, въ разстояніи шаговъ двнадцати, пустимъ въ нее дв добрыя стрлы — одну въ шею, другую въ сердце. Тогда ужь ей не крикнуть! Какъ ты объ этомъ думаешь?

— Отлично, Аскубари!

— А той, Эвтибид, мы скажемъ, что она начала сопротивляться и, волей-неволей, намъ пришлось ее прикончить.

— Превосходно!

Ну такъ какъ-же? Ты согласенъ?

— Согласенъ!

— А увренъ-ли ты, Эрциданъ, что попадешь ей въ шею?

Совершенно увренъ. А ты, Аскубари, не промахнешься?

— Вотъ увидишь.

Оба каппадокійца приготовили луки и молча стали караулить, не спуская глазъ съ дорожки.

Эвтибида тмъ временемъ бродила по окрестности, нетерпливо ожидая, когда, наконецъ, займется заря. Часы казались ей безконечными. Разъ пять подходила она чуть-ли не къ самому сторожевому посту гладіаторовъ, сгорая нетерпніемъ увидть — не идетъ-ли Мирца. Наконецъ, взглянувъ на блвшія на горизонт вершины Аппениновъ, она замтила, что висвшія надъ ними тучки начинаютъ окрашиваться слабымъ оранжево-краснымъ цвтомъ. Ей вздохнулось легко: это значило, что занимается день.

Она снова вышла на дорожку и тихонько стала подходить къ гладіаторскому посту. Но не успла она сдлать и двухсотъ шаговъ, какъ ее остановилъ тихій, но грозный окрикъ:

— Кто идетъ?

Это былъ гладіаторскій патруль, обходившій на зар вс сторожевые посты.

Ничего не отвчая, Эвтибида повернулась назадъ и бросилась бжать къ рощиц, стараясь длать какъ можно меньше шума.

Не получивъ отвта, патруль, состоявшій изъ декана и пяти гладіаторовъ, погнался за ней.

Вскор бглянка и ея преслдователи добжали до ивовой рощицы, гд, съ натянутыми луками, стояли два каппадокійца.

— Слышишь топотъ? спросилъ Аскубари Эрцидапа.

— Слышу.

— Такъ приготовься-же.

— Я готовъ.,

Первые лучи зари начали уже нсколько разсевать ночную темноту, и сквозь утренній туманъ каппадокійцы могли разглядть маленькаго воина, быстро приближавшагося къ нимъ.

— Она! шепнулъ Аскубари своему товарищу.

— Да… на ней кольчуга… шлемъ… и она такъ мала, что не можетъ быть мужчиной. Цлься!

Оба каппадокійца прицлились, и черезъ нсколько мгновеній дв стрлы, свистя, соскочили съ тетивъ и вонзились — одна въ блую шею, другая въ серебряную кольчугу Эвтибиды.

Пронзительный, протяжный крикъ раздался въ ночной тишин, и въ ту-же минуту каппадокійцы услышали топотъ приближавшагося гладіаторскаго патруля и громкій крикъ:

— Къ оружію!

Каппадокійцы бросились бжать со всхъ ногъ по направленію къ римскому лагерю, между тмъ какъ патруль остановился, наткнувшись на Эвтибиду, лежавшую посреди дороги.

Она истекала кровью и стонала отъ боли, но не могла проговорить ни слова.

Гладіаторы наклонились надъ нею, вс шестеро разомъ спросили, кто она и кмъ она ранена.

Въ это время солнце уже показалось изъ-за горизонта и освтило лицо раненой.

— Эвтибида! вскричали вс шестеро въ одинъ голосъ.

Въ эту минуту прибжали гладіаторы сторожевого поста вмст съ сотникомъ, и вс столпились вокругъ гречанки.

— Она ранена, стало-быть, кто-то здсь былъ, сказалъ сотникъ.— Бгите въ догонку за ея убійцами. Они не могли уйти далеко.

Пятьдесятъ гладіаторовъ побжали по направленію къ храму Марса Луканскаго. Прочіе мрачно стояли вокругъ окровавленнаго тла женщины, причинившей имъ столько зла.

Эвтибида, блдная какъ полотно, металась въ предсмертныхъ мукахъ, склопяя голову то на одно плечо, то на другое. Отъ времени до времени она стонала отъ боли и бшенства и судорожно открывала ротъ, какъ-будто желая произнести проклятіе.

— Эвтибида! Подлая предательница! воскликнулъ, наконецъ, посл долгаго молчанія сотникъ.— Что ты здсь длала въ такую пору? Кто тебя ранилъ? Я ничего не понимаю… но увренъ, что тутъ кроется какое-нибудь новое предательство…

Эвтибида испустила отчаянный стонъ и сдлала рукою знакъ, чтобъ ее оставили одну.

— Нтъ, сурово проговорилъ сотникъ,— ты измннически погубила тридцать тысячъ нашихъ братьевъ, — пусть-же наше присутствіе напоминаетъ теб о твоихъ злодйствахъ и длаетъ боле ужасными твои предсмертныя муки.

Въ это время пятьдесятъ гладіаторовъ, погнавшихся за каппадокійцами, вернулись назадъ запыхавшіеся, ведя съ собой Эрцидана, раненный стрлою въ ногу, онъ попался въ плнъ, другому удалось спастись.

Каппадокіецъ тотчасъ-же разсказалъ все, что ему было извстно, и гладіаторы поняли въ чемъ дло.

— Что случилось? спросилъ въ эту минуту женскій голосъ.

Это была Мирца, шедшая въ храмъ Марса Дунайскаго въ сопровожденіи Детулъ.

— Эвтибида приготовила для тебя западню, отвчалъ сотникъ,— но вмсто тебя сама въ нее попала.

Гладіаторы разступились, Мирца вошла въ кругъ и увидла предъ собою умирающую Эвтибиду.

Услыхавъ голосъ ненавистной ей сестры Спартака, Эвтибида подняла голову и, устремивъ на нее глаза, полные безсильной злобы и отчаянія, попыталась что-то сказать, по посинлыя губы ея только исказились судорожной гримасой. Она вытянула впередъ руки, сдлала отчаянную попытку броситься на нее, но, испустивъ послдній стонъ, закрыла глаза, безсильно откинула назадъ голову и упала на землю бездыханная.

— Слава богамъ! воскликнулъ сотникъ.— Покрайней мр на этотъ разъ птицеловъ попался въ собственныя сти.

ГЛАВА XXII.
Послднія битвы.— Браданское пораженіе.

Въ то самое время, когда Эвтибида получала достаточное воздаяніе за вс свои злодйства, въ Темезскую гавань прибыла лодочка съ встникомъ, посланнымъ Граникомъ къ вождю гладіаторовъ.

Спартакъ былъ очень огорченъ неудачей переправы и долго обдумывалъ, что ему предпринять. Наконецъ, обращаясь къ Арториксу, онъ сказалъ:

— Ну что-жъ! Разъ Гранинъ съ пятьнадцатью тысячами стоитъ у Никотеры, отчего-бы намъ не перевезти туда-же всего войска? Въ горахъ мы будетъ непобдиме, чмъ за стнами этой крпости.

Въ теченіи восьми ночей онъ дйствительно перевезъ туда все свое войско. Каждую ночь онъ длалъ вылазки, чтобы лучше скрыть свои намренія.

Но какъ только самъ Спартакъ съ послдними тремя легіонами отплылъ отъ берега, темезинцы бросились къ Крассу увдомить его обо всемъ случившемся.

Крассъ пришелъ въ неистовую ярость, узнавъ объ исчезновеніи врага, котораго онъ уже считалъ въ своихъ рукахъ. Онъ жестоко бранилъ темезинцевъ, что они, по трусости, не увдомили его какимъ-нибудь способомъ о приготовленіяхъ Спартака и лишили его, такимъ образомъ, возможности однимъ ударомъ покончить эту позорную войну.

Наложивъ тяжелую пеню на городъ за его малодушіе, Крассъ въ тотъ-же день снялся съ лагеря и пошелъ на Никотеру. Но движете по дурнымъ горнымъ дорогамъ потребовало гораздо больше времени, чмъ переправа моремъ, бывшая для Красса невозможною, та къ-какъ гладіаторы забрали ршительно вс годныя къ плаванію суда. Когда Краевъ подступилъ къ Никотер, Спартака тамъ уже не было. Онъ уже нсколько дней какъ ушелъ дале къ югу, провозглашая повсюду освобожденіе рабовъ и набирая новыя силы. Такимъ образомъ онъ дошелъ до Сциллы (нын Реджіо), гд ршился укрпиться и ждать римлянъ. Занявъ чрезвычайно крпкія позиціи, онъ окружилъ свой лагерь такимъ высокимъ частоколомъ и окопалъ такимъ глубокимъ рвомъ, что Краевъ нашелъ его неприступнымъ.

Тогда римскій военачальникъ приказалъ приступить къ гигантской работ, которая показалась-бы намъ неправдоподобной, еслибы о ней не свидтельствовали единогласно вс историки этой эпохи.

‘Подойдя къ непріятельскому валу и видя его неприступность, онъ задумалъ построить отъ моря до моря стну въ триста стадій, чтобы отрзать врагамъ возможность добывать себ състные припасы и голодомъ принудить ихъ къ сдач. Велика была эта работа и до такой степени трудна, что ее считали превосходящей человческія силы. Однако, въ непродолжительный срокъ, онъ воздвигъ эту стну, снабдивъ ее рвомъ, шириною и глубиною въ тридцать локтей’ {Плутархъ.}.

Въ то время какъ сто тысячъ римлянъ работало надъ этой циклопической постройкой, Спартакъ обучалъ два новыхъ легіона, образованные изъ одиннадцати тысячъ рабовъ, собранныхъ имъ во время послдняго похода. Никакого безпокойства или волненія нельзя было замтить въ немъ, онъ уже обдумалъ средство выйти изъ западни, которую съ такими невроятными трудностями устраивалъ ему Крассъ,

— Скажи мн, Спартакъ, обратился къ нему однажды его любимецъ Арториксъ, — разв ты не замчаешь, что римляне заперли насъ какъ мышей въ мышеловк.

— Ты думаешь?

— Но какъ-же это не думать? Они скоро кончатъ стну, и тогда намъ ни входа, ни выхода.

— На Везувіи бдняга Клодій Глабръ тоже думалъ поймать насъ какъ мышей въ мышеловку.

— Но черезъ десять дней нечего будетъ сть!

— Кому?

— Намъ.

— Добудемъ.

— Но откуда, когда намъ не будетъ выхода изъ лагеря?

— А кто-же теб сказалъ, мой милый Арториксъ, что черезъ десять дней мы еще останемся въ этомъ лагер?

Замолчалъ Арториксъ и опустилъ голову, пристыженный мыслью, что усумнился въ своемъ вожд. Но Спартакъ подошелъ къ нему и, ласково ударивъ его по плечу, сказалъ:

— Ты хорошо сдлалъ Арториксъ, предупредивъ меня, что у насъ припасовъ всего на десять дней. А насчетъ нашей участи не бойся: я уже придумалъ какъ намъ выбраться отсюда и оставить Красса съ разинутымъ ртомъ предъ своей громадной стной.

— Но все-таки нужно сказать, этотъ Крассъ хорошій полководецъ.

— Лучшій изъ всхъ, съ которыми намъ пришлось сражаться до сихъ поръ, отвчалъ Спартакъ.

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

— А все-таки онъ насъ не побдилъ!

— И не побдитъ, пока ты живъ!

— Я такой-же человкъ какъ и вс.

— Нтъ, ты человкъ, какого еще не рождала женщина! съ энтузіазмомъ воскликнулъ Арториксъ.— Только ты, ты одинъ могъ создать изъ приниженныхъ рабовъ это грозное войско. Пока ты живъ, оно будетъ побждать римскіе легіоны, будетъ длать по тридцати миль въ день, будетъ переносить голодъ, жажду и вс лишенія, будетъ совершать невозможное. Умри ты — оно разсется, какъ дымъ: черезъ двадцать дней война кончится и отъ шестнадцати нашихъ легіоновъ останется одно имя. О, да сохранятъ тебя боги до дня окончательной побды!

— Такъ ты вришь въ возможность окончательной побды? грустно покачавъ головою, спросилъ Спартакъ.

— Отчего-же мн не врить въ нее?

— Оттого-что изъ десяти милліоновъ рабовъ, стонущихъ подъ римскимъ ярмомъ, подъ паши знамена не собралось и ста тысячъ, оттого-что рабство слишкомъ принизило души этихъ несчастныхъ, и въ нихъ нтъ больше силъ разорвать свои цпи, вотъ почему мы не можемъ побдить и но побдимъ. Если еще была надежда на побду, то вн Италіи, при помощи покоренныхъ, по не порабощенныхъ народовъ. Здсь-же намъ остается только погибнуть, и мы погибнемъ!

Онъ замолчалъ. Потомъ со вздохомъ прибавилъ:

— Пусть, по крайней мр, наша борьба послужитъ благороднымъ примромъ потомкамъ! Пусть наша кровь будетъ сменемъ свободы.

Восемь дней спустя посл описаннаго разговора, вечеромъ, центуріоны и деканы всхъ легіоновъ, обходили вс палатки гладіаторовъ, передавая имъ приказанія Спартака сниматься съ лагеря, какъ можно тише, не дожидаясь обычнаго сигнала.

Всадники еще наканун, по его-же приказанію, отправились въ прилегавшій къ тылу лагеря лсъ и навезли оттуда огромное количество прутьевъ, сучьевъ и бревенъ.

Съ наступленіемъ ночи, гладіаторы зажгли въ своемъ лагер бивуачные огни, и Спартакъ, пользуясь дождемъ и снгомъ, длавшими темную осеннюю ночь еще боле непроглядною, тихо вывелъ свои легіоны изъ-за окоповъ и повелъ ихъ къ берегу Тарентскаго залива, гд всего грозне возвышалась римская стна и гд римляне, вполн убжденные въ ея неприступности, не держали даже карауловъ. Тутъ онъ приказалъ бросать въ ровъ бревна и фашины, привезенныя восьмью тысячами всадниковъ изъ лса, затмъ поверхъ фашинъ было положено шесть тысячъ мшковъ съ землею, заране приготовленные гладіаторами. Когда, такимъ образомъ, образовалась громадная насыпь, наравн со стной, Спартакъ спокойно перешелъ по ней со своими легіонами на другую сторону {Плутархъ.}.

Передавъ начальство надъ войскомъ Гранику, онъ приказалъ ему идти впередъ, не обращая вниманія ни на снгъ, ни на непогоду, пока не дойдетъ до самой Кавіоніи, отстоявшей въ пяти дняхъ пути отъ римскаго лагеря. Самъ-же онъ со всей конницей скрылся въ ближайшемъ лсу. Такъ-какъ римляне ршительно не допускали возможности нападенія съ тыла, то Спартакъ могъ два дня простоять никмъ не замченный, заботясь лишь о томъ, чтобы вс случайно натолкнувшіеся на его отрядъ крестьяне и путешественники забирались въ плнъ.

На третій день, провдавъ, что два римскихъ легіона производятъ фуражировку по сосдству, онъ совершенно неожиданно напалъ на нихъ и въ какіе-нибудь полчаса разбилъ на голову и гналъ до самаго римскаго лагеря, изрубивъ больше половины. Затмъ, не давъ Крассу времени оправиться отъ удивленія, причиненнаго появленіемъ съ тылу непріятеля, котораго онъ караулилъ съ фронта, Спартакъ повернулъ назадъ и унесся по дорог въ Кавлонію.

— Фуріи ада! съ бшенствомъ вскричалъ Крассъ, ударивъ себя кулакомъ по лбу.— Враждебный римскому народу богъ взялъ подъ свое покровительство этого гладіатора! Я окружаю его — онъ ускользаетъ, я разбиваю его — онъ набираетъ новыя войска и возвращается сильне прежняго, я жду, что не сегодня-завтра онъ сдастся отъ голода — онъ нападаетъ на меня съ тылу! Это настоящій колдунъ и заклинатель!

— Нтъ — это просто великій полководецъ!

Такъ отвчалъ молодой Катонъ, заслужившій своей храбростью, выносливостью и соблюденіемъ дисциплины званіе контуберналія при римскомъ вожд.

Маркъ Крассъ окинулъ дерзкаго юношу гнвнымъ взглядомъ и, казалось, хотлъ-было дать ему грозный урокъ за его непрошенное вмшательство, но, сдержавшись, спокойно сказалъ:

— Ты, кажется, правъ, смлый юноша.

— Если ты называешь меня смлымъ потому, что я говорю правду, то смле меня не было человка на земл! гордо отвчалъ Катонъ.

Замолчалъ Крассъ. Молчали Скрофа, Мумій и прочіе вожди, погруженные въ тяжелыя размышленія. Наконецъ, Крассъ сказалъ:

— Гнаться за нимъ можно, но догнать — никогда, онъ несется какъ втеръ и уже опередилъ насъ на нсколько дней… А между тмъ, у него восемьдесятъ тысячъ человкъ!.. Что, если съ такими силами онъ бросится на Римъ? О боги, а я вчера еще писалъ сенату, что войну отнын можно считать оконченною… Что намъ длать?.. Какъ помочь бд?..

Въ отвтъ на эти вопросы Красса, вожди единогласно заявили, что слдуетъ тотчасъ-же обо всемъ донести сенату, объявивъ ему, что теперь война приняла еще боле грозный характеръ, чмъ прежде, и что для окончанія ея необходимо выслать противъ Спартака, кром арміи Красса, еще армію Помпея, возвращающагося изъ- Испаніи посл Серторіанской войны, и армію Лукулла, побдившаго Митридата и находящагося на пути въ Италію. Поставленный такимъ образомъ между трехъ стотысячныхъ армій, предводительствуемыхъ тремя лучшими полководцами республики, Спартакъ въ нсколько дней, разумется, будетъ уничтоженъ. Иначе война можетъ затянуться на неопредленный срокъ, одинъ Крассъ не въ состояніи покончить ее.

Несмотря на всю горечь такого совта, Крассъ послдовалъ ему и отправилъ въ сенатъ письмо, въ которомъ, между прочимъ, просилъ послать гонцовъ къ Помпею и Лукуллу, чтобы поторопить ихъ возвращеніе на родину {Плутархъ, Аппіанъ Александрійскій.}. Затмъ, снявшись съ лагеря, онъ двинулся по слдамъ гладіаторовъ.

Между тмъ, Спартакъ, догнавъ свои легіоны у Кавлоніи, повелъ ихъ дальше къ сверу, по направленію къ Поликаструму. Но здсь онъ былъ остановленъ новымъ бунтомъ, снова возбужденнымъ тмъ-же Каіемъ Каниціемъ. Склонивъ на свою сторону пять легіоновъ, онъ кричалъ, что слдуетъ разбить Красса и потомъ идти на Римъ. Ни просьбы, ни угрозы не могли помочь, и Кай Каницій съ пятью легіонами окопался миляхъ въ десяти отъ Спартака {Плутархъ.}.

Спартакъ отправилъ Граника и Арторикса убдить его вернуться, но Каницій и его товарищи твердили одно и то-же, что мстность очень благопріятна и что слдуетъ ждать здсь Красса и дать ему ршительную битву.

Огорченный безумнымъ упорствомъ отдлившихся отъ него легіоновъ, Спартакъ не имлъ духа бросить ихъ на произволъ судьбы, зная, что въ такомъ случа имъ грозитъ поголовное истребленіе. Онъ ршился ждать, пока они одумаются, и такимъ образомъ терялъ драгоцнное время, давая возможность римлянамъ наверстать все то, что онъ такъ счастливо выигралъ.

Дйствительно, на четвертый день, Крассъ, двигавшійся почти съ такой-же быстротой какъ и Спартакъ, показался передъ высотами, занимаемыми легіонами Каниція. Завязалась битва. Тридцатитысячный корпусъ Кая Каниція стойко выдерживалъ напоръ почти стотысячной римской арміи, по, разумется, былъ-бы истребленъ, если-бы на выручку къ нему по подосплъ со всми своими силами Спартакъ. Съ прибытіемъ его, битва загорлась съ удвоенной яростью и продолжалась до наступленія ночной темноты. Гладіаторы потеряли двнадцать тысячъ, римляне десять тысячъ человкъ, по ни одна изъ сторонъ не уступила другой ни пяди земли.

Однако, ночью Спартакъ, уступавшій Крассу численностью, снялся съ лагеря и, возстановивъ согласіе въ своей арміи, двинулся со всми силами къ Бизаніануму. Крассъ пошелъ но его пятамъ, не ршаясь, однако, напасть на него.

Но не долго царило согласіе въ лагер гладіаторовъ. Каницій и Кастъ снова начали смуту и, отдлившись отъ Спартака со своими двумя легіонами, расположились лагеремъ въ шести миляхъ отъ него. Спартакъ снова остановился.

Два дня стоялъ Крассъ въ виду гладіаторскаго войска, осматривая позицію и готовясь къ ршительной битв. На третій онъ послалъ ночью одинъ изъ своихъ легіоновъ въ обходъ позиціи Каниція, приказавъ ему спрятаться за горою и ударить въ тылъ гладіаторамъ только тогда, когда Скрофа съ тремя другими легіонами нападетъ на нихъ съ фронта. Такимъ способомъ Крассъ надялся истребить оба отдлившіеся легіона, прежде чмъ Спартакъ подоспетъ имъ на помощь. Затмъ онъ разсчитывалъ безъ труда разбить и самого Спартака, у котораго посл такой потери должно было оставаться всего пятьдесятъ-восемь тысячь человкъ, тогда-какъ у него ихъ было девяносто.

Ливій Мамеркъ, начальникъ легіона, посланнаго въ тылъ Каницію и Касту, исполнилъ это движеніе съ такимъ искусствомъ, что гладіаторы ничего не замтили. Опасаясь, что блескъ шлемовъ и панцирей подъ солнечными лучами откроетъ присутствіе его воиновъ, Мамеркъ приказалъ имъ обмотать себ голову и грудь ползучими травами и втвями виноградниковъ {Плутархъ.}.

Въ такомъ вид солдаты тихо лежали за холмомъ, выжидая времени. Но на бду римлянъ, на верхушк скрывавшаго ихъ холма, стоялъ маленькій храмикъ, посвященный Юпитеру-Освободителю.

Мирца, безпредльно преданная брату и притомъ чрезвычайно набожная, никогда не упускала случая принести жертву богамъ, въ надежд тмъ снискать ихъ покровительство Спартаку и его войску. Въ этотъ день она, въ сопровожденіи своей неразлучной Цетулъ, тоже пошла въ храмъ отца боговъ, заклать на его алтар благо козленка. Взойдя на вершину холма, она увидла лежавшихъ въ трав римскихъ солдатъ, засада была такимъ образомъ открыта двумя женщинами, приносившими жертву богамъ {Плутархъ.}.

Не подавъ и вида о своемъ открытіи, Мирца совершила обрядъ жертвоприношенія и затмъ тотчасъ-же спустилась съ холма и побжала предупредить Кая Каниція о поставленной римлянами засад. Потомъ она сла на копя и поскакала извстить Спартака.

Не теряя времени Каницій и Кастъ вывели свои легіоны и стремительно бросились на Ливія Манерка. Послдній мужественно встртилъ неожиданное нападеніе и тотчасъ-же послалъ къ Крассу контуберналія съ просьбой о подкрпленіи. Крассъ немедленно послалъ къ нему два легіона. То-же самое сдлалъ и Спартакъ. Эта стычка разрослась и вскор превратилась въ ршительную битву. Бой продолжался съ такимъ ожесточеніемъ, какого еще не было ни въ одной изъ предъидущихъ битвъ {Плутархъ.}. Только ночная темнота заставила сражающихся разойтись.

Римлянъ погибло одинадцать слишкомъ тысячъ, гладіаторовъ двнадцать тысячъ триста, въ томъ числ и начальники легіоновъ Каницій, Кастъ и Индумаръ, храбро сражавшіеся въ первыхъ рядахъ.

Четыре часа спустя посл битвы, Спартатъ снялся съ лагеря и снова ушелъ въ горы.

На другой день Крассъ, осматривая поло сраженія, въ удивленію своему и всего своего войска, замтилъ, что изъ всхъ убитыхъ гладіаторовъ только двое были ранены въ спину, вс-же прочіе погибли отъ ранъ спереди, борясь лицомъ къ лицу съ непріятелемъ {Плутархъ.}.

Посл Клармонской битвы, когда Спартакъ снова укрылся въ горы. Крассъ горько пожаллъ, что написалъ сенату письмо съ просьбой поторопить возвращеніе Помпея и Лукулла. Въ дйствительности онъ одинъ выдерживалъ всю тяжесть войны и настолько обезсилилъ Спартака, что тотъ уже не ршался вступить съ нимъ въ открытый бой, а между тмъ честь окончанія воины припишутъ себ два другіе полководца. Крассъ ршился ускорить развязку и окончательно раздавить гладіаторовъ, прежде чмъ двинется въ Луканію Помпей, уже прибывшій со своимъ войскомъ въ Римъ. Съ этою цлью, поручивъ своему квестору Скроф преслдовать Спартака по пятамъ, не давая ему ни одного дня отдыха, онъ самъ, взявъ съ собой всего двадцать тысячъ человкъ, поспшно двинулся къ Потенціи, разсылая во вс города своихъ трибуновъ для набора новыхъ легіоновъ и общая богатыя награды всмъ, кто добровольно поступить въ его войско.

Такимъ образомъ въ самомъ непродолжительномъ времени онъ набралъ три новыхъ легіона.

Не зная, что Крассъ раздлилъ свои силы, Спартакъ кружилъ по Луканскимъ горамъ, желая утомительными переходами измучить римскую армію и затмъ уже напасть на нее при выгодныхъ для себя условіяхъ, когда ея численное превосходство будетъ мене чувствительно. Согласно приказанію Красса, Скрофа неотступно преслдовалъ гладіаторовъ, нападая при всякомъ удобномъ случа на ихъ аріергардъ. Нердко ему удавалось захватывать въ плнъ десятокъ-другой гладіаторовъ, которыхъ онъ и вшалъ по дорог. Нечего и говорить какое бшенство возбуждало въ Спартак такое безчеловчіе и какую въ немъ возбуждало жажду мести,.

Однажды, дойдя до рки Казуентуса, разлившейся отъ недавнихъ дождей, гладіаторское войско должно было остановиться для наведенія пловучаго моста. Этимъ воспользовался Скрофа и, на павъ со всей своей кавалеріей на хвостъ гладіаторской колонны, отрзалъ отъ аріергарда нсколько сотъ человкъ.

Это привело Спартака въ такую ярость, что онъ тотчасъ-же далъ сигналъ къ бою, выстроивъ свои легіоны, онъ сказалъ, что теперь имъ нужно побдить, либо умереть: за спиной у нихъ рка, и имъ нтъ никакого спасенія въ случа пораженія.

Гладіаторскіе легіоны кинулись на римлянъ съ остервенніемъ, черезъ два часа битва была ршена окончательно. Римляне бжали. Напрасно Скрофа бросался въ самыя опасныя мста, думая своимъ примромъ остановить бгущихъ. Напрасно трибуны съ горстью храбрыхъ силились удержать напоръ гладіаторовъ. Охваченные паническимъ страхомъ, римляне бжали, и самъ квесторъ, раненый въ ногу и въ лицо, съ большимъ трудомъ былъ спасенъ отъ плна отрядомъ своей кавалеріи {Плутархъ.}.

Пораженіе римлянъ было полное. Десять слишкомъ тысячъ ихъ легло на нол битвы, тогда-какъ гладіаторы потеряли всего восемь сотъ человкъ. Паническій страхъ, охватившій римскихъ солдатъ, былъ такъ великъ, что, переправившись вплавь чрезъ Акри, гд многіе изъ нихъ утонули, они бжали до самой крпости Турисъ, отстоявшей въ двухъ дняхъ пути отъ мста ихъ пораженія.

Велико было ликованіе гладіаторовъ. Ободренные этой внезапной побдой, они послали къ Спартаку выборныхъ, прося его вести ихъ снова на враговъ и общая такую-же ршительную побду.

Но Спартакъ не послушался ихъ просьбъ. Крассъ со всми своими легіонами уже мчался на соединеніе съ квесторомъ. Благодаря полученнымъ имъ подкрпленіямъ, даже посл недавнихъ потерь, силы его достигали ста-десяти тысячъ человкъ, тогда какъ у Спартака ихъ было всего шестьдесятъ. Пророчество его о невозможности борьбы съ Римомъ на итальянской почв начинало сбываться.

Прибывъ въ Турисъ, Крассъ осыпалъ упреками своихъ бглецовъ и поклялся, что вторично подвергнетъ ихъ децимированію, если только они еще разъ побгутъ предъ гладіаторами. Затмъ, простоявъ въ крпости нсколько дней, онъ снова пошелъ на Спартака, стоявшаго, какъ онъ узналъ чрезъ своихъ развдчиковъ, лагеремъ на берегу Брадана.

Прошло десять дней посл казуэнтской битвы. Спартакъ задумчиво шелъ по дозорной дорог своего лагеря, когда къ нему подошелъ одинъ изъ его контуберналіевъ и сказалъ, что три гладіатора, только-что прибывшіе изъ Рима, привезли ему какое-то очень важное письмо.

Спартакъ тотчасъ пошелъ въ свою палатку, гд увидалъ трехъ гладіаторовъ, переодтыхъ крестьянами. Письмо, привезенное ими, было отъ Валеріи Мессалы.

Поблднлъ Спартакъ, услыхавъ дорогое ему имя, и дрожащими руками взялъ свертокъ папируса. Оставшись одинъ, отъ развернулъ папирусъ и прочелъ слдующее:

‘Непобдимому и доблестному Спартаку отъ Валеріи Мессалы привтъ’.

‘Такъ-какъ всемогущіе боги оказались враждебными тж’ему благородному предпріятію, о мой возлюбленный Спартакъ, такъ-какъ, вс побды, которыя ты, благодаря своему нечеловческому мужеству и великимъ дарованіямъ, въ теченіи трехъ лтъ одерживалъ надъ римскими легіонами, не привели ни къ чему, такъ-какъ твое дло осуждено отнын на неминуемую гибель, потому-что противъ тебя призванъ изъ Азіи Лукуллъ и въ эту самую минуту выступаетъ изъ Рима Помпей со всей своей арміей, то заклинаю тебя твоей любовью, именемъ нашей бдной Постуміи, откажись отъ борьбы, ставшей совершенно невозможной.

‘Женщина, которую ты любить, не можетъ просить тебя ни о чемъ недостойномъ тебя. Положить оружіе посл трехъ лтъ борьбы, посл столькихъ побдъ, обезсмертившихъ твое имя — не постыдно: ты побжденъ не врагами, а злымъ рокомъ, противъ котораго безсильны человческая доблесть и мужество.

‘Прежде чмъ явятся на поле дйствія Помпей и Лукуллъ, сдайся Крассу. Не желая уступить чести побды надъ тобой своимъ соперникамъ, онъ согласится на почетныя для тебя условія.

‘Откажись-же отъ того, что уже отнято у тебя судьбой, и вернись ко мн, въ мою Тускуланскую виллу, гд ждетъ тебя любовь самая нжная, самая пламенная, какую только когда-нибудь зналъ человкъ. Вдали отъ людей съ ихъ треволненіями, мы съ нашей дочерью проведемъ весь остатокъ нашей жизни среди самаго безоблачнаго счастья.

‘О Спартакъ, несчастная мать вмст съ беззащитной дочерью на колняхъ молятъ тебя — сохрани себя для нихъ! Рука моя дрожитъ, и слезы сами собой падаютъ на папирусъ. Сжалься-же надо мной! Я умру отъ отчаянія, если тебя не станетъ!..

Валерія’.

Что чувствовалъ злополучный гладіаторъ, читая это письмо, невозможно и передать словами. Слезы катились но его щекамъ и падали на папирусъ, смоченный слезами Валеріи. Дочитавъ письмо, онъ поднесъ его къ губамъ и страстно, бшено сталъ цловать, рыдая какъ безумный. Потомъ онъ опустился на скамейку и, съ отчаяніемъ схватившись за голову руками, принялся думать.

Долго сидлъ онъ неподвижно, и только по тяжелому дыханію и нервному подергиванію мускуловъ на лиц, можно было догадаться о тяжелыхъ испытываемыхъ имъ мукахъ. Наконецъ, онъ какъ-будто очнулся, вытеръ глаза и, поцловавъ еще разъ письмо Валеріи, спряталъ его на грудъ. Потомъ онъ надлъ кольчугу и шлемъ, опоясался мечомъ, взялъ въ руку щитъ и, пославъ за Маммиліемъ, приказалъ ему быть готовымъ съ тремя стами всадниковъ къ выступленію.

Четверть часа спустя, переговоривъ предварительно съ Граникомъ, Спартакъ во глав отряда выхалъ изъ лагеря.

Не усплъ онъ покинуть палатку, какъ туда вошла Мирца въ сопровожденіи Арторикса.

Молодой гладіаторъ умолялъ двушку открыть ему, наконецъ, роковую тайну, недозволявшую ей быть его женою. Мирца, по обыкновенію, отказывалась со слезами и вздохами.

— Но я не могу, не могу жить такъ доле, говорилъ Арториксъ.— Если ты мн разскажешь все,— почемъ знать, быть можетъ, я тоже покорюсь неотвратимой судьб. Но знать о твоей любви, чувствовать возможность счастія и отказываться отъ него по какимъ-то неизвстнымъ мн причинамъ — это невозможно, это превосходитъ силы человческія!

— Арториксъ, умоляю тебя, именемъ твоихъ боговъ, именемъ Спартака — не настаивай больше. Если-бъ ты зналъ какъ ты меня терзаешь! Я не могу, не могу ничего сказать теб!

— Ну, такъ слушай-же Мирца, вскричалъ Арториксъ, обезумвъ отъ горя.— Если ты не можешь открыть мн этой тайны, то и я, клянусь теб, не могу выносить доле такой пытки. Видть тебя каждый день, любоваться твоей чудной красотою, знать о твоей любви и на-вки отказаться отъ тебя — я не въ силахъ. Лучше разомъ покончить съ собой! Прощай!

Съ этими словами онъ выхватилъ изъ-за пояса кинжалъ и высоко занесъ его надъ своимъ сердцемъ.

— Остановись! Остановись! раздирающимъ голосомъ вскричала Мирца, бросаясь къ нему на шею.— Я все, все разскажу теб…

Рыданія не дали ей докончить.

— Лучше опозорить себя… въ твоихъ глазахъ, продолжала она сквозь слезы,— чмъ видть твою смерть… Слушай… я но могу быть твоей… потому-что я… о, мой милый, какая пытка! Нтъ, погоди, я все скажу теб…

Она снова зарыдала и, закрывъ лицо руками, нсколько минутъ не могла выговорить ни слова. Но сдлавъ надъ собой отчаянное усиліе, она проговорила:

— Рабыня… подъ палкой хозяина сводника… я… я… была продажной женщиной!

Она въ изнеможеніи опустила голову и, казалось, готова была лишиться чувствъ.

Лицо Арторикса исказилось, глаза сверкнули ненавистью и, поднявъ вверхъ руку, вооруженную кинжаломъ, онъ крикнулъ:

— О, будьте вы прокляты, глупые торговцы человческимъ тломъ!

Потомъ, бросившись въ ногамъ несчастной двушки, онъ схватилъ ее. за руки и, покрывая ихъ горячими поцлуями, повторялъ:

— О, не плачь, не плачь, моя милая! Что-жъ? Разв ты мене чиста, мене невинна отъ этого? Насиліемъ могли осквернить твое тло, но не твою душу!

— Нтъ, нтъ, оставь меня! воскликнула Мирца, вырывая руки и снова закрывая ими лицо.— Я должна бжать отъ тебя, скрыть свой позоръ, я не въ силахъ теперь смотрть теб въ глаза…

Съ этими словами она вырвалась, скрылась во внутренность палатки и бросилась на шею своей врной Цетулъ.

Арториксъ нсколько минутъ смотрлъ глазами полными любви на пологъ, за которымъ исчезла двушка, и ушелъ со вздохомъ облегченія, препятствіе, казавшееся Мирц непреодолимымъ, вовсе не было такимъ въ его глазахъ.

На другой день, вскор посл солнечнаго восхода, къ Марку Крассу, стоявшему лагеремъ въ разстояніи одного дня пути отъ Спартака, явился всадникъ съ водопой табличкой, на которой было написано слдующее:

‘Марку Лицинію Крассу, императору, отъ Спартака привтъ’.

‘Мн нужно переговорить съ тобою. Въ десяти миляхъ отъ твоего лагеря, въ десяти отъ моего, на большой Оппидіевой дорог стоитъ вилла патриція Тита Осилія. Я жду тебя тамъ съ тремя стами своихъ всадниковъ. Не пожелаешь-ли ты прибыть туда-же съ тремя стами своихъ*) Честно явился я къ теб и полагаюсь вполн на твою честность.

Спартакъ’.

Крассъ тотчасъ-же согласился на это предложеніе, позвавъ къ себ гладіаторскаго гонца, онъ приказалъ ему вернуться тотчасъ-же къ Спартаку и передать отъ его имени, что черезъ четыре часа онъ будетъ въ указанномъ мст и что съ своей стороны полагается на честность гладіатора точно такъ, какъ Спартакъ положился на его честность.

За два часа до полудня Крассъ подъхалъ къ вилл Тита Осилія во глав трехсотъ римскихъ всадниковъ. У воротъ его встртилъ Маммилій, одинъ изъ центуріоновъ и десять декановъ гладіаторскаго отряда. Принявъ коня, они почтительно провели римскаго полководца въ маленькую пинакотеку, гд ждалъ его Спартакъ. Услыхавъ шумъ шаговъ, онъ пошолъ на встрчу своему гостю и, поднеся, въ знакъ почтенія, руку къ губамъ, проговорилъ:

— Привтъ теб, благородный Маркъ Крассъ.

Знакомъ приказавъ своимъ удалиться, онъ отступилъ во внутренность комнаты, чтобы дать дорогу римлянину.

— Привтъ и теб, доблестный Спартакъ, вжливо отвчалъ, въ свою очередь, Крассъ.

Нсколько минутъ оба вождя молча измряли другъ-друга глазами.

Гладіаторъ цлой головой и плечами былъ выше патриція. Стройныя формы его атлетической фигуры еще рзче оттняли небольшой ростъ и значительную тучность Красса. И въ то время какъ Спартакъ внимательно всматривался въ рзкія и строгія черты худощаваго и смуглаго, чисто-римскаго лица Красса, послдній любовался мужественной красотой фракійца и благородствомъ, которымъ дышало всякое движеніе его.

Всего удивительне для Красса было то, что онъ не могъ подавить въ себ чувство невольнаго уваженія, возбуждаемаго въ немъ этимъ человкомъ.

Спартакъ первый прервалъ молчаніе.

— Скажи мн, Крассъ, не кажется-ли теб, что эта война затянулась уже слишкомъ? сказалъ онъ.

Крассъ нсколько мгновеній колебался отвтомъ.

— Да, затянулась гораздо дольше, чмъ слдовало-бы, отвчалъ онъ, наконецъ.

— Не кажется-ли теб, что пора-бы прекратить ее? спросилъ снова Спартакъ.

Сро-желтые глаза Красса сверкнули на мгновеніе свойственнымъ имъ фосфорическимъ блескомъ, и онъ тотчасъ-же спросилъ:

— Но какъ-же это сдлать?

— Заключивъ миръ.

— Миръ? съ удивленіемъ переспросилъ Крассъ.

— Отчего это тебя удивляетъ?

— Отчего?.. Отчего!.. Но какъ-же намъ заключить миръ?

— Какъ!? Разумется, какъ всегда заключается миръ между двумя воюющими сторонами.

— Ботъ какъ! воскликнулъ съ насмшливой улыбкой Крассъ.— Ты хочешь, чтобъ съ тобой заключили миръ какъ съ Ганнибаломъ, Антіохомъ, Митридатомъ…

— Почему-же и не такъ? отвчалъ съ чуть замтной ироніей Спартакъ.

— Почему но такъ! повторилъ, съ досадой, Крассъ.— Да разв вы — воюющая сторона?

— Мы союзъ воюющихъ сторонъ, отвчалъ Спартакъ.

— Въ самомъ дл? А я-было думалъ, что вы шайка презрнныхъ рабовъ, возмутившихся противъ своихъ законныхъ господъ! саркастически отвчалъ Крассъ.

— Погоди, разсудимъ! спокойно возразилъ Спартакъ.— Презрнные-ли мы, объ этомъ спроси своихъ воиновъ, рабами сдлало насъ римское насиліе — это правда, но презрнными мы никогда не были. Что-же касается законности вашего господства надъ нами, то объ этомъ мы говорить не будемъ.

— Однимъ словомъ, сказалъ Крассъ,— ты хочешь заключить съ Римомъ миръ, какъ-будто ты Ганнибалъ или Митридатъ. Ну, такъ говори-же, какихъ провинцій ты требуешь? Сколько желаешь военныхъ издержекъ?

Гнвно сверкнули глаза фракійца, и онъ уже готовъ былъ отвтить Крассу очень рзко. Однако, онъ удержался и, проведя рукою но лбу, проговорилъ:

— Я пришолъ сюда не для того, чтобы оскорблять тебя или слышать оскорбленія!

— А разв теб не кажется оскорбительнымъ для достоинства римскаго народа и сената предложеніе заключить миръ съ возмутившимися рабами и гладіаторами?

Спартакъ опустилъ голову.

— Да, я забылъ, что ты римлянинъ, проговорилъ онъ.

Посл нкоторой паузы Крассъ сказалъ:

— Ты обезсиленъ и просишь мира. Хорошо. Каковы-же твои условія?

— У меня семьдесятъ тысячъ человкъ, ты знаешь самъ и въ Рим знаютъ, умютъ-ли они сражаться. Во всей Италіи милліоны рабовъ стонутъ подъ вашимъ игомъ, они доставляютъ и впредь будутъ доставлять мн новыя силы. Война тянется уже три года и можетъ затянуться еще на три, на четыре, на десять лтъ. Я усталъ, а не обезсиленъ.

— Ты забываешь, что Помпей идетъ на тебя изъ Рима, а Лукуллъ не сегодня — завтра высадится въ Бриндизи.

— И Лукуллъ также! воскликнулъ Спартакъ, блдня.— Клянусь Юпитеромъ, римляне оказываютъ большую честь гладіаторамъ! Но отчего-же, высылая противъ насъ вс силы государства, вы считаете недостойными себя вступать съ нами въ мирные переговоры?

Крассъ ничего не отвтилъ и только пожалъ плечами.

Помолчавъ съ минуту, Спартакъ прибавилъ:

— Если я забылъ Помпея и Лукулла, то ты тоже забылъ, что когда Крассъ, Помпей и Лукуллъ побдятъ меня, то слава этой побды — если только такую побду можно назвать славною — будетъ раздлена между Лукулломъ, Помпеемъ и Крассомъ.

Закусилъ губы патрицій, потому-что на этотъ разъ Спартакъ задлъ его за живое. Но онъ притворился, будто не разслышалъ его словъ, и повторилъ:

— Каковы твои условія… говори, каковы-же твои условія?

— Наше войско будетъ распущено, римскій сенатъ торжественно даруетъ всмъ моимъ товарищамъ помилованіе, вс они, какъ гладіаторы, такъ и рабы, разойдутся по гладіаторскимъ школамъ. Я и немногіе изъ моихъ товарищей, бывшіе прежде рудіаріями, а также и вс начальники, до сотниковъ включительно, будутъ считаться рудіаріями.

— На такихъ условіяхъ я предпочитаю раздлить честь побды съ Лукулломъ и Помпеемъ.

— Но если ты не прочь заключить миръ, то скажи-же каковы твои условія?

— Ты и сто человкъ по твоему выбору — сохраняете жизнь и свободу. Остальные пусть положатъ оружіе и сдадутся безъ всякихъ условій. Сенатъ ршитъ ихъ участь.

— Знаю! Ихъ ждетъ… началъ-было Спартакъ, но Крассъ не далъ ему договорить:

— Или-же, прервалъ онъ,— если ты усталъ, то оставь ихъ. Общаю теб свободу, римское гражданство и званіе квестора въ одной изъ нашихъ арміи. Лишенные твоего мудраго руководства, они въ восемь дней будутъ совершенно уничтожены.

Лицо Спартака вспыхнуло негодованіемъ.

— Оставить ихъ!?. Измнить?.. проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.— Нтъ, при такихъ условіяхъ лучше погибнуть вмст со всмъ своимъ войскомъ на пол битвы.

Онъ всталъ и сдлалъ нсколько шаговъ къ выходу.

— Прощай, Маркъ Крассъ! сказалъ онъ.

Но, подойдя къ порогу, онъ остановился и, обернувшись къ римскому вождю, спросилъ:

— Увидимся съ тобой въ первой битв?

— Увидимся.

— Общаешь сражаться со мной?

— Общаю.

— Прощай, Крассъ.

— Прощай.

Выйдя изъ виллы Тита Осилія, Спартакъ приказалъ своему отряду садиться на копей и поскакалъ въ лагерь, не проговоривъ ни слова во все время пути.

На другой день, переправившись черезъ Брадапъ, онъ повелъ свои войска на Петилій, куда и прибылъ къ вечеру, намреваясь слдовать дале. Но на другой день, рано утромъ, къ нему былъ приведенъ римскій всадникъ, остановленный гладіаторскимъ разъздомъ. При немъ найдено было письмо, въ которомъ Лукуллъ извщалъ Красса о благополучной высадк своего войска въ Брипдизи (Брундузіумъ) и о немедленномъ выступленіи на соединеніе съ Крассомъ {Аппіанъ Александрійскій, ‘Гр. Война’. 1, 120.}.

Для гладіаторовъ исчезла всякая надежда. Искать спасенія оставалось только въ отчаянной битв съ Крассомъ.

Повернувъ назадъ, Спартакъ снова подошелъ къ Брадану и расположился лагеремъ на лвомъ берегу его, въ разстояніи восьми миль отъ Красса.

Въ теченіи ночи Крассъ переправилъ свои легіоны тоже на лвый берегъ и приказалъ разбивать лагерь всего въ двухъ миляхъ отъ гладіаторовъ.

Занималась заря, четыре римскія когорты продолжали еще углублять ровъ своихъ окоповъ, когда три гладіаторскія когорты, посланныя на рекогносцировку, подошли къ римскому лагерю и, забросавъ ровъ фашинами, съ ожесточеніемъ напали на римлянъ.

На шумъ битвы выскочили изъ-за вала прочія когорты легіона, занятаго земляными работами, и устремились на помощь своимъ товарищамъ. Съ своей стороны, гладіаторы, увидавъ изъ своего лагеря завязавшуюся битву, маленькими кучками спшили на помощь своимъ. Такимъ образомъ, мало-по-малу число сражающихся все увеличивалось и увеличивалось, и стычка принимала размры сраженія.

Въ это время Спартакъ находился въ своей палатк, онъ свернулъ въ трубочку папирусъ, на которомъ былъ написанъ его отвтъ Валеріи и, запечатавъ его восковой печатью, передалъ одному изъ трехъ гладіаторовъ, присланныхъ къ нему вдовою Суллы.

— Вамъ всмъ довряю я это письмо, говорилъ отъ имъ взволнованнымъ голосомъ.— Передайте его вашей госпож, которой вы такъ преданы…

— Мы и теб преданы и за тебя готовы сложить свои головы, прервалъ его гладіаторъ, получившій письмо.

— Благодарю васъ, дорогіе братья, сказалъ Спартакъ и, продолжая прерванную рчь, прибавилъ:

— Везите его уединенными тропинками и непроторенными дорогами, чтобы не повстрчаться съ непріятельскими разъздами. Если, по несчастью, кто-нибудь изъ васъ погибнетъ, пусть остальные доставятъ это письмо вашей госпож. Позжайте и пусть боги будутъ вамъ спутниками!

Онъ проводилъ ихъ до дверей палатки. Выйдя на преторій, онъ услыхалъ шумъ битвы. Видя совершенную невозможность прекратить начавшуюся схватку, онъ ршился тотчасъ-же напасть всми силами на Красса, не дожидаясь нападенія римлянъ.

Приказавъ трубачамъ трубить сборъ всмъ легіонамъ, онъ сталъ выводить ихъ въ поле. То-же самое сдлалъ и римскій полководецъ. Стычка, послужившая поводомъ къ генеральному сраженію, была прекращена, услыхавъ призывные сигналы своихъ легіоновъ, какъ гладіаторы, такъ и римляне разошлись по своимъ частямъ, и об арміи выстроились въ боевомъ порядк одна противъ другой.

Проходя передъ фронтомъ своихъ легіоновъ, Спартакъ говорилъ:…

— Братья! Отъ сегодняшней битвы зависитъ наша судьба. За нами Лукуллъ, который высадился въ Бриндизи и идетъ на насъ. Съ фланга намъ угрожаетъ Помпей, съ фронта стоитъ Крассъ. Необходимо разбить Красса, чтобы потомъ броситься на Помпея, или погибнуть всмъ на мст, какъ слдуетъ мужественнымъ воинамъ. Братья, не отступать ни на шагъ. Смерть или побда!

Такъ говорилъ Спартакъ. Въ эту минуту ему подвели вороного нумидійскаго коня поразительной красоты, служившаго ему больше года и очень имъ любимаго. При вид прекраснаго животнаго, онъ вынулъ изъ ноженъ мечъ и, вонзивъ его въ грудь своего любимца, крикнулъ на все поле:

— Мн не нужно сегодня коня: если я буду побдителемъ, то выберу любою изъ коней непріятеля, побжденный — не буду нуждаться въ кон ни сегодня, ни завтра, ни когда-бы то ни было {Плутархъ. Жизнь Марка Красса.}.

Гладіаторы поняли грозный смыслъ его словъ и этого поступка, и грозными криками они требовали вести ихъ на римлянъ.

По знаку Спартака, затрубили трубы, все войско всколыхнулось!

Какъ горный потокъ въ весеннее полноводье бшено несется но скатамъ горъ, все опрокидывая и разрушая на своемъ пути, такъ точно гладіаторы бросились на римлянъ.

При этомъ ужасномъ удар, смшались легіоны Красса и быстро стали отступать.

Замтивъ это, Спартакъ, сражавшійся впереди десятаго легіона, приказалъ трубить сигналъ, условленный заране между нимъ и Мамиліемъ.

Тотчасъ-же Мамилій, стоявшій за фронтомъ гладіаторской линіи, выдвинулъ восьмитысячный кавалерійскій корпусъ къ лвому флангу и, развернувъ фронтъ, во весь опоръ бросился на правый флангъ римлянъ.

Но Крассъ, наблюдавшій за битвой съ высоты небольшого пригорка, послалъ четыре свжихъ легіона на смну своего почти разбитаго центра и въ то-же время приказалъ Квинту съ десятью тысячами копей аттаковать, въ свою очередь, гладіаторскую конницу. Съ необыкновенной быстротой развернули фронтъ двадцать изъ тридцати тормъ римской кавалеріи, и Мамилій, думавшій обрушиться на флангъ Красса, былъ встрченъ превосходны мы силами непріятельской конницы, съ которою и завязалъ жесточайшую счу. Въ то-же время Муммій съ четырьмя другими легіонами резерва двинулся противъ праваго фланга гладіаторовъ, ничмъ не защищеннаго. Граникъ пошелъ на встрчу ему съ двумя легіонами — единственными, остававшимися еще въ резерв — и остановилъ вдвое сильнйшаго непріятеля.

Но численное превосходство римлянъ было слишкомъ велико. Въ то время, какъ легіоны ихъ, сражавшіеся съ фронта, тснимые Спартакомъ, все боле и боле подавались назадъ и, наконецъ, бросились бжать, Крассъ сигналомъ приказалъ разбитымъ войскамъ очистить фронтъ и, ставъ лично во глав четырехъ легіоновъ резерва, устремился въ образовавшееся пустое пространство. Разстроенные преслдованіемъ бгущихъ, гладіаторы наткнулись на свжія силы, и бой въ центр закиплъ съ удвоеннымъ ожесточеніемъ.

Между тмъ остальныя пять тысячъ римскихъ всадниковъ, объхавъ лвый флангъ гладіаторской конницы, сражавшейся съ десятью тысячами всадниковъ Квинта, ударили ей въ тылъ и въ четверть часа разбили ее на голову. Въ то-же самое время Муммію удалось обойти правый флангъ, несмотря на все искусство и энергію Гранина и на ‘нечеловческую храбрость гладіаторовъ.

Съ этой минуты не надежда на побду, а жажда мести, желаніе подороже продать свою жизнь одушевляли гладіаторовъ.

Лвый и правый флангъ, тснимые двойными и тройными силами римлянъ, значительно подались назадъ. Только центръ, гд сражался Спартакъ, держался еще противъ непріятеля.

Граникъ, видя пораженіе своихъ легіоновъ, бросился туда, гд кипла самая жестокая сча и, убивъ собственноручно одного трибуна, двухъ декановъ и восемь или десять человкъ солдатъ, израненый, окровавленный, изнеможенный, погибъ, наконецъ, смертью храбрыхъ, пронженный двадцатью мечами.

Македонянинъ Эростенъ, начальникъ десятаго легіона, погибъ съ нимъ рядомъ.

Въ центр, погибъ молодой и изящный Теулопихъ, сражаясь во глав своего легіона.

Конница, разбитая на голову, видла гибель своего безстрашнаго вождя Мамилія, пронженнаго стрлою.

Наступилъ вечеръ, а бой все еще продолжался, по ужо сосредоточиваясь на нсколькихъ пунктахъ, гд отчаянно боролись кучки храбрыхъ.

Все это время Спартакъ не только не отступилъ ни на шагъ, но съ тысячью гладіаторовъ, окружившихъ его, врзался клиномъ въ ряды шестого римскаго легіона, ветераны Марія и Суллы не могли устоять противъ ихъ бшеной храбрости. Громкимъ голосомъ Спартакъ призывалъ Красса, напоминая ему его общаніе.

Трибунъ Мамеркъ съ толпой храбрйшихъ легіонеровъ бросился на Спартака, но въ одно мгновеніе ока былъ имъ убитъ. Та-же участь постигла двухъ центуріоновъ {Плутархъ.} и восемь человкъ десятниковъ, желавшихъ показать своимъ подчиненнымъ какъ слдуетъ отражать эти удары. Но отъ волшебнаго меча фракійца защитить не могло никакое человческое искусство, и они показали только своимъ товарищамъ какъ слдуетъ умирать.

Рядомъ со Спартакомъ являлъ чудеса храбрости Вибсалда, начальникъ одинадцатаго легіона, человкъ гиганскаго роста и геркулесовской силы, напоминавшій собою Окномана. Кучка храбрецовъ, именъ которыхъ не сохранила исторія, сражались какъ львы, нагромождая вокругъ себя груды вражескихъ труповъ.

Мракъ ночи спустился уже на поле битвы, а римляне, одержавшіе окончательную побду на всхъ пунктахъ, должны были все еще сражаться и сражаться.

Взошла луна и освтила своими блдными лучами эту ужасную картину кроваваго побоища. Тридцать слишкомъ тысячъ гладіаторовъ лежали мертвыми на громадной полян въ перемежку съ восемьнадцатью тысячами римлянъ. Битва была окончена, а съ нею вмст и кампанія. Шестнадцать тысячъ гладіаторовъ въ разсыпную, кучками и маленькими отрядами, бжали въ сосдніе лса и горы.

Только въ одномъ мст продолжали звенть мечи и раздаваться дикіе крики сраженія.

Здсь нсколько сотъ человкъ, столпившихся вокругъ Спартака, продолжали защищаться съ упорствомъ, котораго, казалось, ничто не могло преодолть.

— Крассъ, гд ты? кричалъ отъ времени до времени Спартакъ.— Ты общалъ сражаться со мной. Крассъ, гд ты?

Луна поднялась высоко на горизонт. Битва приближалась къ концу. Два послдніе товарища Спартака пали. Окруженный со всхъ сторонъ врагами, весь покрытый ранами, безъ шлема, Спартакъ все еще защищался среди горы труповъ. Какъ молнія сверкалъ его грозный мечъ, и одинъ за другимъ падали вс, пытавшіеся напасть на него грудь съ грудью. Наконецъ, дротикъ, пущенный въ него на разстояніи десяти шаговъ, тяжело ранилъ его въ лвую ногу. Онъ упалъ на колно и, прижавшись спиной къ стн изъ труповъ, прикрылъ себя щитомъ и продолжалъ защищаться, подобно Геркулесу, окруженному центаврами {Плутархъ, Жизнь Марка Красса.}. Пораженный семью или восемью дротиками, пущенными въ него въ одно время съ разныхъ сторонъ, онъ опрокинулся, прошептавъ только два слова:

— Прости… Валерія…

И умеръ.

Долго стояли въ безмолвномъ удивленіи вокругъ него римляне, видвшіе какъ онъ сражался отъ начала и до конца битвы.

Такъ окончилъ свои дни этотъ необыкновенный человкъ. Великія военныя дарованія, обширный умъ, безграничная храбрость соединялись въ немъ съ рдкой скромностью и безкорыстіемъ и длали его не только первымъ полководцемъ, но и лучшимъ человкомъ своего времени.

——

Два часа спустя, римляне ушли въ свой лагерь. Зловщая тишина поля битвы, печально освщаемаго лупою, нарушалась только стопами раненыхъ, умиравшихъ подъ грудами труповъ.

Какая-то тнь бродитъ по полян, съ трудомъ подвигаясь между безчисленными трупами, ее покрывавшими. Однако, хотя и медленно, тнь эта приближается все больше и больше къ тому мсту, гд всего свирпе и всего продолжительне была битва. Отъ времени до времени, когда лунный свтъ падаетъ прямо на нее, тнь эта сверкаетъ металлическими отблесками. Очевидно, это воинъ — римлянинъ или гладіаторъ — привлеченный на поле побоища какой-нибудь нжной привязанностью.

Воинъ дошелъ, наконецъ, до мста, гд трупы лежали цлой горою. Здсь онъ остановился и, нагнувшись къ земл, сталъ осматривать одно за другимъ тла убитыхъ, пока не нашелъ, наконецъ, трупа Спартака. Тогда, опустившись на колно, онъ приподнялъ его блокурую голову и долго не спускалъ съ нея глазъ.

Лучъ луннаго свта упалъ на лицо убитаго, все еще мужественно прекрасное, и воинъ, припавъ къ нему, залился горючими слезами.

Это была Мирца. Еще съ вечера Спартакъ, знавшій, что онъ долженъ умереть, приказалъ увести сестру подальше отъ боя. Онъ не хотлъ быть свидтелемъ ея смерти и желалъ избавить ее отъ зрлища собственной гибели. Хотя и со слезами, Мирца покорилась вол брата, по теперь, когда все было кончено, она вернулась — въ послдній разъ взглянуть на дорогія черты.

— Спартакъ, братъ мой возлюбленный! повторяла она сквозь слезы, покрывая поцлуями его лицо.— Что они съ тобой сдлали! Сколько ранъ, о боги!— сколько крови!

Въ эту минуту до слуха двушки достигъ чей-то жалобный стонъ. Но по обращая на него вниманія, она продолжала:

— Ужь никогда не увижу я твоихъ добрыхъ глазъ, милый, дорогой братъ мой! Никогда не услышу я твоего ласковаго голоса! О, Спартакъ, прости, прости на-вкъ!

Снова жалобный стонъ пронесся въ ночной тишин. Но Мирца не слышала его: съ рыданіями цловала она лицо брата.

Вдругъ кто-то тихо назвалъ ее по имени.

Она вскочила въ суеврномъ ужас и стала озираться кругомъ. Нигд не видно было живой души. Холодный потъ выступилъ у нея на лбу.

— Кто… кто меня зоветъ? пролепетала она, съ трудомъ шевеля губами.

Никакого отвта.

Мирца стояла на мст точно окаменлая, не смя пошевельнуться.

— Мирца! раздалось на этотъ разъ совершенно внятно.

— Боги!.. Арториксъ! Ты ли это?.. вскричала двушка, узнавъ знакомый голосъ.

Бросившись къ тому мсту, откуда раздавался стопъ, она увидла плавающаго въ луж собственной крови Арторикса, блднаго, холодющаго, по еще сохранявшаго искру жизни.

Мирца припала къ нему и, покрывая его лицо горячими поцлуями, восклицала торопливо.

— Ты живъ… ты живъ… мой милый, возлюбленный Арториксъ!.. О, я спасу тебя!.. Я перевяжу теб раны… я отогрю тебя своими поцлуями… я проводу тебя въ безопасное мсто…

Умирающій очнулся отъ своего оцпеннія подъ вліяніемъ этихъ страстныхъ поцлуевъ и, открывъ на половину свои потускнлые глаза, прошепталъ чуть слышно:

— Уже? Мы соединились въ Элизіум? Какъ скоро! Такъ мы уже въ Элизіум, о моя Мирца?.. Но почему такъ холодно… въ Элизіум?..

— Нтъ! воскликнула двушка, удваивая свои ласки,— нтъ, мы не въ Элизіум… Это я, твоя Мирна… Ты живъ… Мы будемъ счастливы…

Арториксъ закрылъ глаза, какъ-будто желая лучше насладиться гармоніей дорогого голоса. Когда-же этотъ голосъ умолкъ, онъ устремилъ на двушку на мгновеніе ожившій взглядъ и, медленно охвативъ ея шею своими ослабвшими руками, прошепталъ:

— Такъ это не сонъ… Я еще живъ… и мн дано передъ смертью счастье увидть, поцловать тебя…

— Да, да… но ты по умрешь, ты будешь жить, милый, обожаемый Арториксъ… Смерть такъ ужасна…

— О, я умираю спокойно!.. Гезу услышала… мою молитву!..

Голосъ молодого гладіатора постепенно слаблъ, волненіе., радость совершенно истощили послднія силы.

— О, Мирна! воскликнулъ онъ, цлуя любимую двушку… Прощай, я умираю!..

Двушка почувствовала какъ холодютъ его губы и какъ судорожно трепетала въ послднемъ предсмертномъ вздох его грудь.

— Погоди, вскричала она, ты умрешь не одинъ… Умремъ вмст и вмст переселимся въ Элизіумъ…

Съ этими словами она быстро выхватила изъ ноженъ кинжалъ Арторикса и твердой рукой вонзила его себ въ грудь, не испустивъ ни стона.

Кровь хлынула ручьемъ изъ раны. Она-же, крпко обнявъ своего возлюбленнаго, прошептала:

— Съ тобой хочу я умереть и перейти въ міръ, гд живутъ добрыя души…

— Что ты сдлала! пробормоталъ чуть слышно умирающій.

— Хочу раздлить съ тобой твою участь, о мой возлюбленный…

Она тоже начинала терять сознаніе, ударъ былъ смертеленъ.

Обнявъ еще крпче дорогого ей человка, она прижалась устами къ его устамъ, и оба они застыли на-вкъ въ долгомъ, послднемъ поцлу.

Въ эту минуту два гладіатора, осторожно пробираясь между трупами, подошли къ тому мсту, гд лежалъ убитый Спартакъ. Завернувъ тло въ темную шерстяную пенулу, они унесли его съ поля битвы. Пройдя около двухъ миль, они вышли на дорогу, гд стояла крестьянская телга, запряженная парой быковъ.

Положивъ на телгу тло Спартака, они завалили его мшками хлба, лежавшими тутъ-же на земл. Телга тронулась, и гладіаторы пошли за ней слдомъ.

Эти два гладіатора были Ацилій и Аквилій, сыновья Либедія, дворецкаго тускуланской виллы Валеріи. Оли, по всей вроятности, везли тло своего убитаго вождя къ женщин такъ сильно его любившей, чтобы избавить дорогой трупъ отъ поруганія, которому на другой день предали-бы его надменные побдители.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

Пятнадцать дней спустя посл Браданскаго пораженія, гладіаторская война была окончена. Нсколько тысячъ человкъ, спасшихся отъ всеобщей гибели, разсянные по горамъ, безъ вождей, безъ взаимной связи, были почти вс изрублены отрядами Красса и Помпея, подоспвшаго на мсто дйствія. Только шесть тысячъ человкъ были взяты живьемъ и повшены но дорог отъ Капуи до Рима.

Осматривая тла убитыхъ въ Браданской битвы, напрасно искали между ними тло Спартака. Его не оказалось среди павшихъ гладіаторовъ, что возбудило множество самыхъ удивительныхъ толковъ и предположеній {Аппіанъ Александрійскій, Плутархъ.}.

Въ то время, какъ Крассъ и Помпей, полные взаимной зависти, подходили къ Риму и каждый изъ нихъ приписывалъ себ честь окончанія войны и потому каждый требовалъ себ консульства,— въ то самое время Валерія Мессала, въ глубокомъ траур, сидла въ конклав своей тускуланской виллы.

Она была блдна, глаза ея были красны отъ слезъ, лицо хранило слды долгой и тяжкой печали. Передъ нею на подставк изъ благо мрамора стояла бронзовая позолоченная погребальная урна превосходной работы. Двой рукой Валерія подпирала склоненное чело, въ правой держала развернутый папирусъ.

Вся фигура несчастной женщины напоминала собой статую матери Ніобеи и, казалось, говорила: ‘Взгляните, можетъ-ли быть горе равное моему!’

У подножія мраморной подставки урны стояла блокурая двочка лтъ пяти, потрогивая своими маленькими ручками барельефы и рзныя гирлянды, украшавшія погребальную урну. Отъ времени до времени она вскидывала на мать свои большіе голубые глаза, какъ-будто желая упрекнуть ее за непонятное молчаніе.

Бдная женщина встрепенулась и, устремивъ взглядъ на папирусъ, который держала въ правой рук, снова принялась читать его.

Вотъ что было на немъ написано:

‘Божественной Валеріи Мессал отъ Спартака привтъ’.

‘Изъ любви къ теб, о, моя возлюбленная Валерія, я вступилъ въ переговоры съ Крассомъ. Но преторъ Сициліи предложилъ мн купить жизнь и свободу цною измны.

‘Я предпочелъ быть неблагодарнымъ къ теб, безчеловчнымъ къ моей дочери, чмъ продать своихъ братьевъ и покрыть свое имя вчнымъ позоромъ.

‘Когда ты получишь это письмо, меня, по всей вроятности, не будетъ ужо въ живыхъ. Мы наканун страшной, послдней битвы, въ которой я долженъ погибнуть со всмъ своимъ войскомъ.

‘Такова воля враждебнаго рока.

‘Наканун смерти чувствую необходимость просить у тебя, обожаемая Валерія, прощенія за вс муки, причиненныя мною теб. Прости и будь счастлива. Умирая, я буду благословлять тебя.

‘Будь тверда и живи,— живи ради меня, ради нашей невинной двочки. Вотъ мое завщаніе, вотъ послдняя просьба умирающаго.

‘Слезы душатъ меня. Прощай. Теб мой послдній поцлуй, моя послдняя мысль, послднее біеніе моего сердца.

Спартакъ’.

Окончивъ чтеніе этого письма, она поднесла его къ губамъ и громко зарыдала.

— О, мама! отчего ты такъ плачешь? спросила сквозь слезы двочка.

— Бдная, бдная моя двочка! воскликнула Валерія прерывающимся отъ рыданія голосомъ.— Это ничего, ничего… пройдетъ!

Она привлекла къ себ головку двочки и прижалась губами къ ея розовымъ щечкамъ.

— Ты говоришь ‘ничего’ и плачешь? сказала Постумія съ упрекомъ въ голос.— Когда я плачу безъ причины, ты говоришь, что я скверная… Ну а теперь ты, мама, скверная!

— О, моя дорогая двочка, какъ ты мила и вмст съ тмъ жестока! воскликнула Валерія, цлуя еще съ большей горячностью прелестную малютку.— Если-бъ ты знала какъ мн больно!

— А мн тоже больно, когда ты плачешь, мама!

— Да, да, бдняжка, ты права, проговорила Валерія сквозь слезы,— я была скверная… но больше не буду… Я буду любить тебя, тебя одну, моя радость… Ну а ты, будешь любить свою бдную маму?

— Да, да, крпко, вотъ такъ! и она изъ всхъ силъ сжала своими маленькими ручками голову матери.

Но тотчасъ-же, съ перемнчивостью, свойственной всмъ дтямъ, она соскочила съ ея колнъ и снова принялась играть около урны.

Въ конклав наступила долгая тишина.

Вдругъ Постумія спросила:

— А скажи мн, мама, что тамъ внутри?..

Глаза Валеріи подернулись влагой.

— Бдная, бдная двочка! воскликнула она.

Потомъ, съ трудомъ сдерживая душившія ее рыданія, она проговорила:

— Въ этой урн, бдняжка, лежитъ пепелъ твоего отца!

И она залилась горючими слезами.

Конецъ.

Рафаэль Джіованіоли

СПАРТАКЪ

ГЛАВА I.Въ цирк.

ГЛАВА II.Спартакъ на арен.

ГЛАВА III.Таверна ‘Венеры погребальной.’

ГЛАВА IV.О томъ, что длалъ Спартакъ, получивъ свободу.

ГЛАВА V.Столовая Катилины и будуаръ Валеріи.

ГЛАВА VI.Угрозы, ловушки, опасности.

ГЛАВА VII.Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія.

ГЛАВА VIII.Послдствія смерти Суллы.

ГЛАВА IX.Пьяница въ роли спасителя республики.

ГЛАВА X.Возстаніе.

ГЛАВА XI.Отъ Капуи до Везувія.

ГЛАВА XII.Отрядъ превращается въ армію.

ГЛАВА XIII.Отъ Казилинской до Аквинской битвы.

ГЛАВА XIV.Ликторъ Семплиціанъ.

ГЛАВА XV.Искушенія.

ГЛАВА XVI.Левъ у ногъ двушки.

ГЛАВА XVII.Артогиксъ *) въ роли скомороха.

ГЛАВА XVIII.Консулы выступаютъ въ поле.— Камеринская битва.— Смерть Окномана.

ГЛАВА XIX.Битва при Моден.— Возмущеніе.— Маркъ Крассъ.

ГЛАВА XX.Отъ Гарганской битвы до похоронъ Крисса.

ГЛАВА XXI.Спартакъ въ Луканіи.— Птицеловъ, попавшій въ собственные силки.

ГЛАВА XXII.Послднія битвы.— Браданское пораженіе.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

Читайте также:

ГЛАВА I.
Въ цирк.

ГЛАВА II.
Спартакъ на арен.

ГЛАВА III.
Таверна ‘Венеры погребальной.’

ГЛАВА IV.
О томъ, что длалъ Спартакъ, получивъ свободу.

ГЛАВА V.
Столовая Катилины и будуаръ Валеріи.

ГЛАВА VI.
Угрозы, ловушки, опасности.

ГЛАВА VII.
Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія.

ГЛАВА VIII.
Послдствія смерти Суллы.

ГЛАВА IX.
Пьяница въ роли спасителя республики.

ГЛАВА X.
Возстаніе.

ГЛАВА XI.
Отъ Капуи до Везувія.

ГЛАВА XII.
Отрядъ превращается въ армію.

ГЛАВА XIII.
Отъ Казилинской до Аквинской битвы.

ГЛАВА XIV.
Ликторъ Семплиціанъ.

ГЛАВА XV.
Искушенія.

ГЛАВА XVI.
Левъ у ногъ двушки.

ГЛАВА XVII.
Артогиксъ *) въ роли скомороха.

ГЛАВА XVIII.
Консулы выступаютъ въ поле.— Камеринская битва.— Смерть Окномана.

ГЛАВА XIX.
Битва при Моден.— Возмущеніе.— Маркъ Крассъ.

ГЛАВА XX.
Отъ Гарганской битвы до похоронъ Крисса.

ГЛАВА XXI.
Спартакъ въ Луканіи.— Птицеловъ, попавшій въ собственные силки.

ГЛАВА XXII.
Послднія битвы.— Браданское пораженіе.