Спальня светской женщины, Панаев Иван Иванович, Год: 1834

Повесть
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

И. И. Панаевъ

Спальня свтской женщины.

(Эпизодъ изъ жизни поэта въ обществ.)

Собраніе сочиненій Ив. Ив. Панаева.

Томъ первый.

Повсти и разсказы

1834—1840.

Изданіе В. М. Саблина.

Москва.— 1912.

Посвящается В. И. Панаеву.

I.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что жъ сердце юноши трепещетъ?

Какой заботой онъ томимъ?

Александръ Пушкинъ.

Въ свтлый и теплый день апрля мсяца 183* года, въ начал 3-го часа, Невскій проспектъ суетился толпами пшеходцевъ, гремлъ скачущиии экипажами и чопорно красовался вывозною мишурностью своего убранства, на которое глядло гордое солнце, съ истинно-русскою щедростью разсыпая золото лучей своихъ. Пестрота, переливъ красокъ, произительные крики форейторовъ, карканье разнозчиковъ, стукъ колесъ, хлопанье бичей, громъ барабана и пискъ флсйты, возвщавшіе окончаніе развода,— все это съ перваго взгляда очаровывало зрніе и пріятно отзывалось въ ушахъ новопрізжаго провинціала, было такъ привычно слуху безсмннаго жителя столицы…
‘Пади! пади!’ — грозно кричалъ плечистый и длиннобородый кучеръ, ловко управлявшій парою статныхъ коней, запряженныхъ въ щегольски отдланную коляску… ‘Пади!’ повторялъ онъ, но молодой человкъ, къ которому относилось это громозвучное пади, будто окаменлый, стоялъ посреди улицы. Стремительный бгъ коней угрожалъ ему ршительной гибелью,— одна минута — и онъ былъ бы раздавленъ, какъ вдругъ кто-то сзади схватилъ его за руку и оттащилъ въ сторону. Онъ обернулся. То былъ адъютантъ съ плутовскимъ взглядомъ, съ ироническою улыбкою и съ блестящимъ аксельбантомъ.
— Что съ тобои, Громекинъ? тебя, милый, раздавятъ,— сказалъ онъ дружески молодому человку, подводя его къ тротуару.— Безпечно мечтать можно только въ своемъ кабинет.
Тотъ будто очнулся отъ сновиднія, протеръ глаза, взглянулъ на своего избавителя, не произнесъ ни слова, крпко сжалъ ему руку и исчезъ въ толп…
Съ перваго взгляда этотъ молодой человкъ не былъ замчателенъ. Довольно мшковатая одежда его придавала ему странный, даже, если хотите, смшной видъ, а шляпа съ широкими полями бросала грубую тнь на лицо. Походка его была скора, связана неловкостью и не разсчитана модою. Но если бы вы взглянули на него въ ту минуту, когда онъ, пробжавъ до своей скромной квартиры, на углу Итальянской улицы, съ быстротою помшаннаго, усталый, кинулся на диванъ, сбросивъ свою шляпу,— о! васъ врно поразили бы благородныя и привлекательныя черты его, несмотря на то, что он выражали какое-то необыкновенное разстроиство и были напряжены усталостью.
— Это опять она! — произнесъ онъ съ энергическимъ восторгомъ, съ дикою радостью, какъ человкъ, долго искавшій чего-то и наконецъ нашедшій желанное.
— Это опять она! — повторялъ онъ — и черные глаза его сверкали ослпительнымъ заревомъ страсти, и длинныя кудри темныхъ волосъ его распадались въ завидномъ безпорядк….
Ему было не боле 20-ти лтъ!..
Читатели врно не удивятся, если узнаютъ, что поразило его до такого окаменнія и едва не подвергло безвременной смерти. То была, говоря изобртательнымъ языкомъ свтскаго человка, очаровательная, какъ поцлуй, соблазнительная, какъ грхъ, задумчивая, какъ мечта, головка женщины, едва отненная легкою блондою шляпки и граціозно высунувшаяся изъ окна богатой кареты, которую мчала четверня. Головка, которая уже въ третій разъ являлась юнош, какъ роскошное сновидніе, и которая такъ жестоко вскружила ему голову!..
Въ мучительномъ и отрадномъ волненіи провелъ онъ весь этотъ день, а ночь утопалъ въ волнистой, усладительной грез или вздрагивая отъ страшнаго замиранія сердца… То передъ нимъ разстилался необозримый садъ съ невиданноіо роскошью цвтовъ, между коими была всхъ привлекательне, всхъ душисте пышная роза. Онъ хотлъ сорвать эту розу, но стебелекъ ея вырывался изъ рукъ его, а роза росла, росла,— и вдругъ сладострастно раскидывалась передъ нимъ чудною незнакомкою, идеаломъ души его… То бурное море плескало у ногъ его съ воплемъ гибели — и изъ своей бездонной челюсти выкидывало трунъ женщины. И эта женщина была все она, она, далекая отъ него, не вдавшая объ немъ, но такъ давно знакомая его распалявшемуся воображенію! она,— поэтическая греза его фантазіи, вырывавшейся на свободу. Она,— божество, передъ которымъ, колнопреклоненный, онъ залепеталъ первую гармоническую молитву!..
Но мы оставимъ до времени разложеніе внутренняго быта героя нашей повсти и перейдемъ къ наружному, въ нетерпніи короче познакомить съ нимъ нашихъ читателей.
Викторъ Громскій почти не зналъ своихъ родителей. Онъ лишился ихъ въ такіе годы, когда не могутъ чувствовать вполн муки этой потери. Порой, какъ сквозь фату сновиднія, мелькалъ передъ нимъ легкой тнью образъ его матери, простиравшей къ нему съ любовью руки, порой съ неизъяснимою прелестью рисовались передъ нимъ сцены изъ его дтской жизни: старая его няня съ очками на носу, съ платкомъ на голов, скрывавшимъ ея сдые волосы, съ чулкомъ въ рукахъ, съ чудною сказкою въ устахъ, прерываемой брюзгливымъ ворчаніемъ при спусканіи петель, портретъ Кульнева съ длинными страшными усами, украшавшій обитыя пестрыми обоями стны гостиной, вмст съ какими-то другими портретами, портретъ, который боле всхъ впечатллся въ памяти юноши, потому что имъ пугали его дтское воображеніе, стараясь предупредить отъ шалостей, и который замнялъ ему стращанье трубочистомъ. Но воспоминаніе обо всемъ этомъ безотчетно и прихотливо пробгало по струнамъ его сердца, не извлекая полнаго потрясающаго аккорда. Онъ не зналъ даже, что эти наивныя сцены первыхъ беззаботныхъ сознаній его бытія разыгрывались въ небольшомъ домик небольшой деревни его матери, въ одномъ изъ уздовъ П** губерніи. Ему передали объ этомъ посл. Яркая, благодтельная, часто неумолимая память вполн начала освщать его только съ пребыванія въ Петербург. Его привезли туда 9-ти лтъ для того, чтобы опредлить въ казенное заведеніе учиться, а учиться для того, чтобы, не препинаясь чиномъ титулярнаго совтника въ силу Указа, прямо быть произведену въ коллежскіе асессора, безъ рокового экзамена на 40-лтнемъ возраст жизни, къ тому же, какія удивительння привилегіи: прямо чинъ 10-го класса при вступленіи въ службу!.. Это необъемлемо роскошная мысль для провинціальнаго чиновника.
Время отъ складовъ азбуки до окончанія полнаго курса наукъ по аттестату казалось другимъ вчностію, ему — мгновеніемъ. Въ 16 лтъ, при гром музыки, при многочисленномъ собраніи постителей, ему вручили аттестатъ — и распахнули передъ нимъ широкую парадную дверь, за которой манила его свобода и роскошно соблазняла своими объятіями.
Пансіонскія занятія его были слишкомъ ограничены для полнаго дарованія. Онъ стремился въ даль, онъ жаждалъ познаній и, неудовлетворенный, часто наказанный за опрометчивость, пристыженный товарищами, которые называли его выскочкой,— онъ горько плакалъ!..
Одно изъ укорительныхъ словъ, неразлучно связывавшихся съ его именемъ — было поэтъ. Такъ величали его школьпые товарищи съ насмшливой улыбкой, потому что порой заставали молодого человка задумавшагося надъ клочкомъ бумаги съ сверкающими очами, съ восторгомъ самозабвенія въ выразительныхъ чертахъ лица!
— Что, у кого укралъ? у кого выписалъ?— съ хохотомъ кричали школьники, вырывая у него этотъ клочокъ, который онъ готовъ былъ защищать, какъ свое единственное сокровище.
Шумъ, громъ, неистовыя забавы дтства никогда не запутывали его въ тсный кружокъ свой. Отъ этого онъ былъ нелюбимъ большею частію своихъ товарищей. — Льстюха!— дразнили его нкоторые,— трусъ!— кричали другіе… — Да онъ фискалъ!— съ таинственностью прибавляли третьи.
Громскій не оскорблялся всми этими титлами, которыми такъ щедро награждало его безразсудное и беззавтное дтство. Онъ былъ выше ничтожныхъ и неотразимыхъ мелочей ученическаго быта. Онъ уже тогда начиналъ жить въ другомъ мір, въ заманчивомъ мір воображенія, который онъ населилъ по своей прихоти очаровательными въ поэзіи, несбыточными въ существенности, образами. Съ этими образами онъ любовно сжился — и думалъ всегда роскошно лелять ихъ у своего горячаго сердца. На нихъ онъ создалъ впослдствіи смшное и шаткое, высокое и прекрасное понятіе объ обществ!..
Несмотря на свою любовь къ одинокости и уединенію, онъ, съ свойственною благороднымъ душамъ пылкостію, жаждалъ длиться чувствами и мыслями съ другимъ существомъ. Чувства и мысли переполняли его и вырывались наружу, будто пна кипящей влаги, льющейся чрезъ края бокала.
Между всми товарищами своими онъ давно отличалъ одного,— и этотъ одинъ безъ зова подалъ ему руку, и онъ крпко сжалъ ее въ знакъ согласія. Они прежде были раздлены классами, потомъ соединились въ одномъ и еще лучше поняли другъ друга. Съ той минуты они были неразлучны.
Графъ Врскій, надленный способностями, гибкимъ умомъ, привлекательною наружностью, граціозный и ловкій сыздтства, самодовольный знатностію своего рода, не упускавшій изъ виду мелкихъ блестокъ образованія и умвшій, несмотря на свою молодость, понимать въ другихъ безкорыстное стремленіе съ познанію науки, любившій гармонію поэтическихъ звуковъ, по противоположностямъ, такъ часто сходящимся въ природ, сошелся съ дикаремъ Громскимъ. Онъ подмтилъ въ немъ рзкій, хотя и нелюдимый умъ, и провидлъ пылкое дарованіе.
Съ этой минуты вс товарищи Громскаго перемнили свое насмшливое обращеніе съ нимъ, потому что они имли высокое понятіе о граф, а графъ сдлался его открытымь другомъ.
Тотъ, чье воспитаніе выбгало одинокой струей изъ-за четырехъ угловъ домашней комнаты и, упадая, сливалось съ шумящими безчисленными струями истока, стремящагося съ силою вдаль въ безграничное и неисчерпаемое море просвщенія, или, выражаясь проще и врне по-русски, кто высиживалъ въ общественномъ заведеніи время до полученія привилегироваинаго аттестата, тотъ хорошо знаетъ, что такое школьная дружба и школьное первенство, рзко отличающее почему-нибудь одного передъ десятками товарищей.
Школьная жизнь есть тсная рама будущей обширной жизни, литографированный листъ бумаги, въ жалкихъ размрахъ силящейся представить огромную картину великаго художника. На этомъ лист вы не видите ни бури души, ни молніи вдохновенія, ни восторга, который уноситъ художника какъ летучую звзду въ объятія необъемлимаго неба, или, съ гигантскимъ свточемъ, низвергаетъ во тьму преисподней, на этомъ лист только одинъ абрисъ, только одинъ очеркъ, только одна легкая тнь, но, несмотря на это, вы все-таки по немъ будете имть слабое, хотя запутанное, и изглаживающее понятіе о чудномъ величіи картины!
Школьная жизнь — это клубокъ нравственныхъ силъ человка, который со временемъ, по вол всемогущей судьбы — или развертываетъ вполн безконечную нить свою, или останавливается на половин, или иногда остается вовсе неразвернутымъ. Страшная игра! Судьба прихотливо и беззавтно, съ улыбкой забавы, держитх въ рук этотъ клубокъ — и небрежно бросаетъ его съ большею или меньшею силою!
Куда же укатывается онъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бдные! мы съ трепетомъ безумнаго ожиданія, въ нетерпніи юности, хотимъ, чтобы этотъ клубокъ катился вдаль, чтобы онъ развернулся скоре, и не заботимся, по какому направленію побжитъ онъ. Мы жаждемъ и ищемъ впечатлній, спшимъ мужать и въ раму 20-ти лтъ вмстить тяготу 40-лтней опытности.
Замтьте: съ самыхъ юныхъ и несознательныхъ лтъ, начиная играть съ неизмримою книгою жизни и перебирая листы ея, мы невольно, если хотите, инстинктивно, останавливаемся на самыхъ заманчивыхъ главахъ этой книги. Слова: дружба, любовь — такъ утшительно ластятся около нашего воображенія, которое съ каждымъ днемъ раскрывается сильнй и сильнй, такъ манитъ наше любопытство, что мы уже начинаемъ мечтать объ осуществленіи этихъ словъ. Эти слова длаются для насъ новыми игрушками — и мы съ жаромъ принимаемся обновлять ихъ: мы ищемъ друга, еще не понимая значенія сего слова и, кажется, находимъ его, создаемъ въ голов своей предметъ любви и обожаемъ его. Это забавная игра въ дружбу и любовь!
Въ школьной жизни вы встртите всего человка въ миніатюр, съ его честолюбіемъ, гордостью, самоотверженіемъ, эгоизмомъ. Отсюда проявленіе политической дятельности, заключенной въ четырехъ стнахъ классной комнаты, сила временщиковъ и низость льстецовъ, партіи, безпорядки и проч.
И все это, повторяю, не боле, какъ игра въ куклы!
Врскій былъ одинъ изъ самыхъ сильныхъ временщиковъ — и его товарищи робко преклонялись предъ нимъ. Онъ былъ мускулистъ, силенъ и вмст съ этимъ статенъ и ловокъ. Качества, почти несоединимыя и всего боле замчательныя въ лта развитій… Сила всегда заставляетъ трепетать безсильныхъ, а тотъ, передъ кмъ мы трепещемъ, невольно длается нашимъ идоломъ. Физическая сила — есть единственная аристократія пансіонскаго міра, другой въ немъ не существуетъ. Товарищи Врскаго никогда не называли его графомъ, всегда силачомъ-Врскимъ.— Дружба его была значительна, и сддствія такой дружбы благодтельны для Громскаго: его перестали дразнить нменемъ поэта, это имя придавали ему по-прежнему, но съ уваженіемъ, стали даже находить въ немъ множество другихъ достоинствъ, которыхъ не хотли замчать прежде, и съ гордостію присвоивать себ его рзкія, хотя часто опрометчивыя сужденія о предметахъ.
Поэтъ-Громскій и сплачъ-Врскій были всегда вмст:— и во время отрадныхь гуляній, и во время мимолетныхъ повтореній, и въ классахъ на безконечныхъ и монотонныхъ лекціяхъ профессоровъ. Дружба ихъ не колебалась.
Оставалось полгода до ихъ выпуска.
Въ одинъ вечеръ посл ужина, въ половин 10-го часа вечера. Громскій, одинокій и задумчивый, сидлъ въ класс. На длинномъ и высокомъ стол, окрашенномъ темно-зеленою краскою, стояла въ низкомъ оловянномъ подсвчник нагорвшая свча, едва освщая глубокую комнату. Въ послднее время дозорные взгляды товарищей начали подмчать, что Громскій какъ бы старался убгать своего друга, что онъ чаще прежняго уединялся и становился задумчиве.— Тихомолкомъ шли разные толки, вслухъ еще ничего не говорили.
Дверь скрипнула, Громскій вздрогнулъ и оглянулся. Передъ нимъ стоялъ молодой графъ.
— Что съ тобою, Викторъ? — безпечно произнесъ онъ, звая…— Вотъ уже три недли, какъ не одинъ я замчаю въ теб страшную перемну. Ужъ не грядущій ли экзамень заставляетъ тебя задумываться? Право, теб нечего бояться тупой ферулы профессора.
Викторъ горько улыбнулся.
— Ты слишкомъ мало знаешь меня,— возразилъ онъ,— иначе не вытаскивалъ бы грусти моей изъ такого мутнаго источника… Къ тому же разв моя задумчивость диковинка? — разв я въ первый разъ бгу отъ шума и зажимаю уши отъ пусторчья? Мн можно задумываться о будущемъ: передо мной еще лежитъ много труда: обокъ съ трудомъ долженъ я итти въ жизни, чтобы продлить существованіе. Теб извстно: я бденъ! я не имю имени въ свт…
Александръ! я не могу думать ни о жирныхъ обдахъ, ни о знаменитыхъ покровителяхъ, ни о блестящихъ друзьяхъ… И, произнеся эги послднія слова, юноша устремилъ боязливые и проницательные взоры на своего товарища.
— Врно ты вс эти дни вставалъ лвой ногой съ постели,— шутя замтилъ Врскій.— Какія черныя мысли! передъ нами разстилается необозримая зала удовольствій: роскошь, нга, очаровательныя женщины. Мы будемъ длиться всмъ, всмъ, даже и наслажденіями. Вдь ты мой единственный другъ, Викторъ? Я не измнюсь къ теб никогда. Мы такъ же, какъ теперь, будемъ неразлучны. Не правда ли?
— Мн кажется, ты позабываешь, что не всегда одна кровля будетъ соединять насъ. Какой-нибудь домикъ на Пескахъ, вросшій въ землю, слишкомъ далеко отъ грандіозныхъ палатъ Англійской набережной… Зыаешь ли, сколько верстъ разстоянія между ними? Для дружбы необходимо единодушіе, для единодушія — равенство… Раззолоченныя прихоти аристократа не сойдутся съ воздушными фантазіями плебея!
— Между нами нтъ никакого разстоянія, никакого различія! — съ примтнымъ негодованіемъ воскликнулъ Врскій… — Въ моихъ понятіяхъ существуютъ одн только нравственныя границы между людьми… Я знаю, что умъ и глупость никогда не могутъ сойтись. Разсужденія въ сторону,— прибавилъ онъ съ улыбкою. — Если бы какой-нибудь фокусникъ изобрлъ нравственные всы и мы захотли бы узнать, чей мозгъ потянетъ тяжеле,— право, я остался бы въ наклад… Кто жъ, какъ не я, долженъ дорожить посл этого твоей дружбой?
— Такъ ты не измнишься ко мн, такъ наша школьная дружба не будетъ казаться теб смшною?
— Да избавитъ тебя Аполлонъ отъ такой мысли! Такая мысль недостойна тебя! Ты всегда смотришь на міръ изъ окна пансіона въ радужное стеклышко поэзіи, а на меня вздумалъ смотрть въ какія-то закопченыя стекла! Брось ихъ ради Бога! взгляни на меня по0прежнему своими глазами, и я врно не буду теб казаться арабомъ.
Мы привели здсь этотъ разговоръ для того, чтобы точне показать читателямъ отношенія, которыя связывали Громскаго съ молодымъ графомъ. Наступило время выпуска — и они должны были поневол разстаться: графъ вступилъ въ военную службу, Громскіи нанялъ небольшую комнату въ Итальянской улиц. Графъ черезъ полгода произведенъ былъ въ офицеры, Громскій продолжалъ свое образованіе въ университет. Графъ на лихой четверн разъзжалъ по театрамъ и баламъ, кружился въ вихр большого свта и кружилъ другимъ головы, Громскій всякій день, несмотря на дождь и грязь, смиренно проходилъ пшкомъ опредленное пространство отъ Итальянской до Семеновскаго полка. Черезъ три года посл выпуска графъ былъ произведенъ въ поручики и назначенъ адъютантомъ къ своему дяд барону М**, Громскій получилъ аттестатъ на званіе кандидата. Графъ пріобрлъ много опытности, коротко ознакомясь съ свтомъ, Громскій остался съ прежними понятіями о людяхъ, потому что онъ такъ же, какъ и прежде, былъ далекъ отъ нихъ. Несмотря на все это, въ свободное отъ занятій время Громскій бывалъ у графа, графъ изрдка посщалъ Громскаго и одинаково былъ съ нимъ радушенъ. Но Громскій въ роскошномъ кабинет графа, окруженный новыми его друзьями — знатною молодежью, чувствовалъ себя лишнимъ, боялся разстроивать его своимъ появленіемь, но все не переставалъ любить его по-прежнему. Графъ въ тсной и голой комнат поэта былъ какъ бы не на своемъ мст, казался озабоченнымъ чмъ-то, нсколько принужденнымъ. Оба избгали разговора, который бы могъ напомнить имъ прежнюю ихъ короткость и оправдать Громскаго, котораго предположенія такъ скоро сбывались.
Онъ не скучалъ въ своемъ уединеніи, потому что ему некогда было думать о скук. Цлые дии просиживалъ онъ, углубленный въ чтеніе… Наука широкимъ и втвистымъ деревомъ раскидывалась надъ его головою, и онъ съ наслажденіемъ рвалъ плоды съ этого дерева. Любимымъ поэтомъ его былъ Шиллеръ, онъ изучалъ пламеннаго, вчно юнаго, вчно восторженнаго выродка изъ германцевъ… Двственная душа его отрадно разнживалась гармоніей небесныхъ звуковъ. Онъ дивился могущему, всеобъемлющему генію Шекспира и Гёте, онъ укрплялся въ борьб съ исполинами нмецкой философіи, заимствуя огъ нихъ стальную крпость рчи, быстрый лаконическій напоръ идей, и все это закаляя пламенемъ своей души, ярко и блистательно вспыхивавшей.— Время летло для него незамтно, и уже весеннее солнце 183* года рзко вонзало лучи свои въ тонкія и грязныя льдины Невы. Мартъ былъ въ половин. Утромъ 13-го марта Громскій шелъ по Большои Морской… Вдругъ карета, запряженная четвернею срыхъ рысаковъ, съ шумомъ подкатилась къ подъзду дома, къ которому подходилъ онъ. То былъ магазинъ Сихлеръ. Ступеньки кареты хлопнули, показалась очаровательная ножка, затянутая въ черный атласный башмачокъ, потомъ маленькая свтло-зеленая шляпка съ разввающеюся блондою, подъ шляпкой темная тесьма каштановыхъ волосъ и личико, будто сейчасъ снятое съ картины Рафаэля… Мигъ… Плнительная дама вспорхнула на лстницу и уже была въ магазин… Громскій, окаменлый, стоялъ у подъзда съ помутившимися глазами. Это было чудное, соблазнительное явленіе для затворника. Его идеалы: Теклы, Маріи, Маргариты, Дездемоны, вдругъ затснились въ голов его, путались, смшивались и уничтожались — предъ этимъ живымъ существомъ, предъ этою граціозною, едва мелькнувшею незнакомкою, образъ которой неизгладимо съ перваго мгновенія врзался въ растопившееся сердце юноши. Минута любви прозвучала на часахъ его жизни.
Надобно имть 20 лтъ, душу, стремящуюся ко всему высокому. сердце, несознаемо жаждущее любви, воображеніе, освященное величественнымъ заревомъ поэзіи, чтобы понять такую неуловимую вспышку. Не помню, кто-то сказалъ, что сердце юноши — пороховой ящикъ, и довольно одной пролетной искры, чтобы видть разрушающій взрывъ. Съ этого дня жизнь его совершенно измнилась: онъ большую часть своего времени сталъ проводить вн дома. Онъ взадъ и впередъ прохаживался по широкимъ улпцамъ Петербурга, съ одною надеждою, съ одною цлію встртить незнакомку. и надежда его сбылась только одинъ разъ въ длинный промежутокъ 2-хъ недль.
Наступилъ апрль меяцъ. Громскій не переставалъ быть на дозор, и читатели въ начал сей повети видли его среди улпцы безумно слдящаго прогремвшую карету и подвергавшагося опасности быть раздавленнымъ… То была его третья встрча съ прелестною дамою. Адъютантъ, отведшій его отъ опасности, былъ графъ Врскій.
Черезъ нсколько дней посл этого Громскій сидлъ въ своей комнат, передъ нимъ на небольшомъ стол лежала развернутая книга. Онъ машинально перебиралъ страницы. Въ душ его кипла буря, страшная буря любви. Смута чувствъ, мыслей, фантазій въ эту минуту была въ немъ неизслдима. Образъ ея хотлъ вытснить изъ него и чувства, и мысли, и фантазію! Онъ извдывалъ неотразимую необходимость видть ее каждую минуту, топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ. Она казалась ему ненаглядною, божественною. Ни одна гршная мечта не проскользала въ его лучезарной иде объ ней, ни одно смлое желаніе не дерзало прикоснутъся къ нему… Она была для него и чиста, и недоступна въ существенности. Онъ даже не смлъ думать, что провидніе когда-нибудь доставитъ ему отраду слушать ея привтныя рчи, упиваться ея музыкальнымъ голосомъ, быть наедин съ нею. Эта мысль поглотила бы его своею необъятностію. Онъ только хотлъ, незамченный, любоваться ею издалека, какъ заключенный гршникъ любуется безпредльною свободою лазореваго неба, безъ надежды быть когда-нибудь его избраннымъ.
Къ тому же — судьба, попросившая ее качаться на эластическихъ подушкахъ богатой кареты, заставила его растаптывать грязь тротуаровъ калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью.
Кто живалъ и бывалъ въ Петербург, тотъ знаетъ, какъ безчисленно раздлено его общество, знаетъ, какъ переходъ отъ одного къ другому невозможенъ. Первое впечатлніе, которое производитъ Петербургъ на новопрізжаго — это очарованіе… Его великолпные дворцы, его широкія и прямыя улицы, обстроенныя высокими и гладкими домами, его тротуары и гранитныя набережныя, Нева, весело обхватывающая его станъ голубою лентою, его Петръ, взлетвшій вихремъ на обрывокъ скалы и въ нетерпніи осадившій коня, чтобы обозрть орлинымъ окомъ свое созданіе, кажется, смиряющій маніемъ руки бурю стихій — все и все поражаетъ васъ съ перваго взгляда. И хотя стоитъ обглядться и обсидться въ гранитномъ город, чтобы волшебство исчезло, однако васъ долго будетъ увлекать его шумъ, его неумолкаемое движеніе, его просторныя гульбища, его парадные балы… одного только тщетно будете искать вы — самобытности.
Среднія общества Петербурга, странно развтвившіяся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствій чужда имъ: группы дамъ и мужчинъ раздлеыы волшебною чертою, очерчены заколдованнымъ кругомъ, сходятся только для танцевъ и потомъ снова расходятся, говорятъ заученныя французскія фразы, смшанныя съ русскими, и, проговоривъ чиино, смолкаютъ.
Аристократическія гостиныя, разсянныя по всему городу, не имющія своего особеннаго центра, какъ предмстія Saint-Germain въ Париж, но старающіяся сближаться между собою по набережнымъ, по Морской и по Милліоннымъ, заключаютъ снимокъ парижской изящности… Однако самый врный, самый подробный снимокъ никогда не можетъ достичь красоты оригинала. Это аксіома, утвержденная на пьедестал вковъ!.. Въ этихъ гостиныхъ вы, разумется, встртите роскошь, ослпляющую глаза, утонченность, свтящуюся блестками образованія, свободное соединеніе обоихъ половъ, отборныя французскія фразы и невынужденную французскую рчь, но и здсь, къ несчастію, господствуетъ духъ напыщенности, отъ котораго сжимается красота и образованіе будто листъ травы не тронь меня! — Какъ бы то ни было, аристократическія гостиныя везд и всюду суть дивныя раковины, заключающія въ себ многоцнныя жемчужины!..
Жаль, что он въ Петербург вовсе лишены самобытности и рдко доступны для безсіятельныхъ именъ, хоть будь эти имена съ ногъ до головы позолочены червоннымъ золотомъ просвщенія.
Громскій зналъ это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образомъ его чудной незнакомки сильнй и сильнй подтачивала его сердце… Онъ только догадывался, что она должна принадлежать къ аристократическому кругу, все изобличало въ ней утонченность высшаго тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипажъ ея блестлъ мастерскою отдлкою, и два лакея, огромнаго роста, были облачены въ красную ливрею, отороченную золотымъ газомъ съ гербами. Все это Громскій усплъ замтить въ три мимолетныя съ нею встрчи: глазъ юноши всегда быстръ и объемлющъ… Одну только догадку онъ упустилъ изъ виду въ первую встръчу: — спроситъ у лакея: ‘чья карета?’, отвтъ на этотъ вопросъ открылъ бы ему ея имя. Но въ ту минуту Громскому было не до того, онъ не могъ разсуждать, онъ не могъ бросать небрежно равнодушные вопросы проходящаго фата, который подмтилъ въ стеклышко своего лорнета хорошенькую женщину. Громскій былъ весь чувство и зрніе.
Почти черезъ мсяцъ посл первой встрчи, какъ мы сказали уже, онъ сидлъ задумчиво въ своей комнат, машинально перебиралъ листы Гётева ‘Вертера’… вдругъ, съ силой ударивъ по столу сжатымъ кулакомъ, будто проникнутый искрою счастливой мысли, онъ соскочилъ со стула и быстрыми шагами прошелся по комнат…
‘Эта мысль ускользала отъ меня цлый мсяцъ!’ — произнесъ онъ почти вслухъ. — ‘Да! Врскій долженъ вспомнить нашу старую дружбу. Онъ знаетъ ее, онъ мн доставитъ случай видть ее!..’

II.

Онъ такъ любилъ, какъ въ наши лта

Уже не любятъ. Какъ одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена!

Александръ Пушкинъ.

Въ 183* году въ Петербург существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломн возл Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нын вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большимъ… Онъ посвящался зрлищамъ русскимъ и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведеній князя А. А. Шаховского, который въ послднее время такъ мило и удачно окунулся въ національность. Другой въ глубин обширнаго двора между Аничкинымъ дворцомъ и Императорскою библіотекою, немного лве того мста, гд стоитъ теперь Александринскій театръ. Предмстникъ его былъ весьма незавидной наружности, и потому, для приличія, скрытъ былъ полукаменнымъ, полудеревяннымъ заборомъ, который тянулся по Невскому проспекту вровень съ бесдкою дворцоваго сада и библіотекою. Онъ назывался Малымъ и былъ три раза въ недлю посщаемъ аристократическою публикою, которая прізжала туда для препровожденія времени, посмотрть на игру французской труппы.
Теперь, вмсто скромнаго двора, гордо раскидывается Александринская площадь съ обширнымъ палисадникомъ, вмсто уничтоженнаго Малаго театра свтится новый небольшой театръ на Михайловской площади, устроенный Брюловымъ просто и изящно.
Вся эта метаморфоза совершилась незамтно передъ нашими глазами.
Но кто не помнитъ скромности и домашней уютности Малаго театра? Кто не жаллъ объ немъ, когда узнали, что онъ ршительно предназначается въ ломку?
2-го апрля, въ семь часовъ вечера, въ послдній годъ его существованія, экипажъ за экипажемъ останавливался у его незатйливаго подъзда, ножка за ножкой пролетомъ скользила по его снямъ, дверь за дверью открывалась въ ложахъ 1-го яруса. Занавсъ еще не подымался, музыканты строили инструменты…
Въ 4-мъ ряду креселъ стояли два молодые человка почти одинаковыхъ лтъ: одинъ статскій, другой военный. Темные волосы, небрежно завитые природой, упадали на большой и открытый лобъ статскаго, лицо его, нсколько продолговатое, еще сохраняло рдкій и плнительный цвтъ нетраченной жизни: оно то вспыхивало яркимъ румянцемъ, то пскрывалось рзкою блдностью. Черные глаза его сверкали, какъ тонкіе лучи звздъ въ морозную ночь. Они то съ волненіемъ устремлялись на незанятуіо ложу въ 1-мъ ярус, возл царской, то вопросительно обращались къ военному. Военный былъ адъютантъ, стройный и тонкій, блдный до изнеможенія, съ тонкими заманчивыми глазами, съ беззаботнымъ видомъ свтскаго человка.
Музыка загремла. Черезъ нсколько минутъ дверь ложи, на которую такъ постоянно и пристально глядлъ статскій, стукнула и медленно отворилась. Сердце его билось съ невыразимою силою. Въ ложу вошли дв дамы: одна лтъ 45-ти, одтая съ кокетствомъ 20-лтней женщины, другая… другая вполн развернувшая блистательность красоты своей, съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ, которые прятались подъ небольшимъ беретомъ чернаго бархата. Большая блая роза, приколотая съ лвой стороны берета, страстно качалась на стебельк своемъ — будто хотла дотронуться до розовой щечки красавицы. Она съ неуловимою ловкостью сла въ кресла своей ложи и съ невообразимо-упоителыіои улыбкой небрежно кивнула головкой кланявшемуся ей адъютанту.
— Это она! она! — произнесъ статскій, не стараясь скрытъ своего восторга, дергая адъютанта за его матовый аксельбантъ и не сводя съ нея глазъ.
— По твоему восторженному описанію я тотчасъ узналъ ее. Я не ошибся въ твоемъ вкус. Княгиня Гранатская блещетъ въ кругу петербургскихъ красавицъ, будто луна въ толп звздъ, по выраженію поэта!.. Посл театра ты у меня — и мы на раздоль поговоримъ объ ней…
— Ея мужъ живъ? — произнесъ юноша, съ примтно измнившимся лицомъ…
Въ эту минуту занавсъ поднялся, и два друга разстались. Громскій не усплъ получить отвта.
Если бы на другой день вы вздумали спросить у нсго, что представляли на сцен? Драму, комедію, водевиль или балетъ? Въ русскомъ или во французскомъ театр былъ онъ? — Викторъ врно не могъ бы удовлетворить вашего любопытства. Онъ ни разу не взглянулъ на сцену, онъ не думалъ ни о сохраненіи приличія, ни о томъ, что нкоторые, посматривая на него, коварно улыбались, что другія просто смотрли на него съ полупрезрительною гримасою, какъ на чудака. Онъ не воображалъ, что на другое утро будетъ продметомъ разговора, игрушкою свтскаго пусторчія… И что ему было до свта? Его свтъ, его рай, его жизнь заключались въ ней одной. Она была передъ его очами — и онъ ничего не видалъ, кром ея… Онъ пилъ ея взоры, онъ слдилъ ея движенія, онъ хотлъ уловить въ измненіяхъ лица ея душу. Но она вся казалась ему душою.
Пылающія очи юноши, небрежныя волны его кудрей, дикое вдохновеніе, оснявшее чело его, неизысканная, можетъ быть, слишкомъ простая одежда — все заставило княгиню обратить на него небольшое вниманіе… Она навела на него лорнетъ… Съ перваго взгляда онъ показался ей чрезвычайно страннымъ. Эта странность задла ея любопытство, а говорятъ, будто бы женщины любятъ все, что выходитъ изъ ряду обыкновеннаго… И княгиня, желая вполн удовлетворить эту слабость,— общую всмъ женщинамъ, начиная съ ихъ прабабушки Евы,— начала внимательно разсматривать Громскаго.
Посл такого созерцанія она задумчиво обратилась въ сторону, она угадала состояніе души молодого человка, и сквозь эту задумчивоеть можно было провидть самодовольство женщины, привыкшей побждать, потому что страстныя уста ея пошевелились улыбкою.
При разъзд, когда она садилась въ карету, ея взоръ нечаянно встртился со взоромъ молодого человка. Онъ стоялъ будто окаменлый въ толп со сложенными руками, слдя шаги ея, она сла въ карету… Кони двинулись… И она два раза выглянула изъ окна, чтобы посмотрть на него.
Цлый вечеръ она была необыкновенно разсянна. — Это передала намъ раздвавшая ее горничная.
Когда посл театра Громскій, по приглашенію своего друга, явился къ нему, графъ съ необыкновеннымъ участіемъ бросился къ нему навстрчу.
— Я тебя искалъ везд посл окончанья спектакля,— говорилъ онъ,— обгалъ вс коридоры и не могъ найти. Мы вмст дохали бы въ карет…— И, схвативъ его за руку, онъ увлекъ его въ свой кабннетъ.
Кабинетъ графа красовался умышленно поэтическимъ безпорядкомъ. Вы сказали бы съ перваго взгляда, что это роскошное святилище поэта или заманчивая мастерская художника. Тамъ и сямъ на столахъ съ привлекательною небрежностью были разбросаны новйшія книги, журналы, эстампы, въ углу стояли: станокъ художника, зрительная труба, вс стны были увшаны снимками съ картинъ Рафаэля, Доминикино, Корреджіо, Мюрилло, въ богатыхъ золотыхъ рамахъ, въ амбразур оконъ висли портреты великихъ поэтовъ и замчательныхъ современниковъ на политическомъ поприщ. На доск мраморнаго камина стояли небольшіе бюсты: Петра Великаго, Екатерины, Наполеона, Говарда, Вольтера, Ньютона. Яркое освщеніе прихотливо играло на вычурныхъ бездлкахъ бронзы. Но, разсмотрвъ эту комнату, вы приняли бы ее за выставку вещей, продающихся съ публичнаго торга и соблазнительно разставленныхъ для глазъ покупателей.
Графъ посадилъ своого друга на широкій диванъ, который, вроятно, созданъ былъ для лежанья, и, придвинувъ къ дивану огромныя кресла, спинка которыхъ упадала назадъ, позвонилъ и разлегся въ нихъ.
— Чаю и трубокъ! — сказалъ онъ вошедшему человку. Чай и трубки были принесены.
Викторъ отбросилъ свою трубку и устремилъ нетерпливыя очи на Врскаго…
— Не правда ли, Александръ,— произнесъ онъ,— ты сдержишь свое общаніе и разскажешь мн о ней…
— Ого! Княгиня видно не на шутку защемила твое сердце… Въ самомъ дл она чудесная женщина! Она создана быть идеаломъ поэта: ея образованность, ловкость, тонкое познаніе незамтныхъ оттнковъ свтскости, пламенная душа, огненное воображеніе…
— А ея мужъ? — перебилъ влюбленный.
— Минута терпнія!.. Я передамъ теб хронологичсски короткую исторію этой женщины, короткую потому, что ей только 23 года.
Громскій придвинулся къ кресламъ графа, и послдній началъ разсказъ свой почти въ слдующихъ словахъ:.
‘Генералъ адъютантъ Всеславскій имлъ одну дочь. Эту дочь звали — Лидіей. Говорятъ, малютка была такъ нжна и очаровательна, какъ мысль ангела. Ея голубые глазки, ея блокурая головка, разсыпавшаяся локонами, ея поразительная близна и легкій розовый оттнокъ на щечкахъ — все давало ей право, безъ всякаго ходатайства, быть включенною въ число прелестныхъ малютокъ. Она была неоцнимый брилліантъ. Мать ея, женщина съ необыкновеннымъ умомъ и съ утонченнымъ образованіемъ, любила ее до изступленія. Генералъ не могъ на нее наглядться… Наступилъ 1812 годъ. Наполеонъ шелъ на Россію. Россія приготовляла гостю кровавое пиршество. Незабвенный Барклай очищалъ ему дорогу и заводилъ его въ самое сердце Россіи. Москва пустла, чтобы дать полный раздолъ несмтнымъ полчищамъ исполина. Генералу назначенъ былъ важный постъ въ арміи. Онъ простился съ женою, прижалъ къ сердцу 4-хлтнюю Лидію и слъ на коня… Лидія съ каждымъ днемъ становилась миле, съ каждымъ днемъ проявляла удивительныя способности, необыкновенную смтливость для своихъ лтъ… Генералъ, возвратившійся изъ похода, съ грудью, увшанною орденами, ушпиленною звздами, съ одной ногой и съ двумя костылями, былъ въ восхищеніи отъ своей дочери… Время шло. Событіе за событіемъ совершалось. Уже русскіе успли прогуляться въ Парижъ и съ запасомъ французскихъ фразъ воротиться домой. Въ исход 1819 года генералъ скончался. День 5-го мая 1821 года палъ въ океанъ вчности — и Бурбоны вздохнули свободно на трон…
‘Въ исход этого мсяца Всеславская ухала въ чужіе края, вмст съ 14-лтнею своею дочерью, которая уже ршительно поражала остротою ума, красотою и ловкостью.
‘Четыре года провели он въ Париж: три года Лидія никуда не вызжала, эти три года были посвящены ея образованію, на четвертый яркая русская звзда блеснула на горизонт парижскихъ обществъ, ослпляя взоры самыхъ взыскательныхъ парижанъ. Ея нравственное образованіе было кончено, начиналось образованіе свтское. Въ 1825 году он возвратились въ Петербургъ.
‘Въ начал зимы 1826-го года гостиныя петербургскія ознаменовались новымъ явленіемъ… Въ этихъ гостиныхъ показалась очаровательная, несравнимая двушка. Эта двушка была Лидія… Ея блестящее образованіе, ея покоряющая красота пеожиданно изумили всхъ. Дворъ обратилъ на нея свое благосклонное вниманіе — и на слдующуіо зиму она была пожалована во фрейлины. — Въ ту же зиму она лишилась матсри. Въ 1828-мъ году она должна была выйти замужъ за полковника князя Гранатскаго, который присоединилъ къ ея огромному состоянію свои милліоны. Этотъ бракъ не могъ бытъ выборомъ ея сердца: князь ничего не иметъ, кром своего имени и золота. Вотъ уже годъ, какъ онъ посланъ съ какими-то порученіями на Кавказъ. Время его возврата не опредлено. Княгиня покуда дышитъ свободою…’
При этомъ слов и Громскій, все время слушавшій разсказъ графа съ напряженнымъ вниманіемъ, вздохнулъ легче и свободне.
‘Молодая княгиня,— продолжалъ графъ,— два года сряду постоянная владычица обществъ самаго высшаго тона, неизмнимая законодательница модъ. Она окружена неотразимой толпою обожателей: ея взглядъ — жизнь, ея желаніе — законъ, ея вниманіе — рай.
‘Можетъ быть исторія княгини не иметъ поэтической стороны: это исторія многихъ свтскихъ женщинъ. Поэзія — сверкаетъ страстью и дышитъ любовью… Но согласись, что такая женщина не можетъ долго существовать безъ любви…
— Настала ли пора ея любви или нтъ?..
— Во всякомъ случа любовь должна быть тайною,— прибавилъ съ странною улыбкою Врскій…
Викторъ Громскій задумался. Было нсколько минутъ молчанія…
Графъ выпустилъ изо рта длинную ленту дыма.
— Хочешь ли, я тебя представлю къ ней? — сказалъ онъ.
Лицо Виктора подернулось страшною блдностью… Сердце его било тревогу. Эта мысль досел была для него такъ недоступна, что онъ оскорбился предложеніемъ своего товарища.
— Я не знаю, кстати ли твоя шутка? — возразилъ холодно юноша.
— Что съ тобой, Громскій? я не думалъ шутить. Я очень серьезно спрашивалъ и спрашиваю тебя: хочешь ли быть съ ней знакомымъ?
Юноша не могъ ничего отвчать, онъ соскочилъ съ дивана и съ непередаваемымъ волненіемъ чувствъ бросился на грудь графа… Измненія лица его были неизслдимо быстры: въ это мгновеніе оно вдругъ вспыхнуло темнымъ румянцемъ.
Аристократъ снова улыбнулся, но эта улыбка, казалось, замнила въ немъ вздохъ. Онъ подумалъ:— я ужъ не имю наслажденія такъ сильно чувствовать, для меня не будетъ такой минуты!
— Я завтра же предувдомлю о теб княгиню. Ручаюсь, что она приметъ тебя какъ нельзя лучше…
— Неужели завтра ? — возразилъ Викторъ, котораго волненье едва начинало стихать.
— Да, но одно условіе, прежде чмъ ты представишься къ ней!— Произнеся это, графъ сжалъ руку товарища въ своей рук.— Ты не знаешь общества, его нелпыхъ предразсудковъ, его мишурныхъ прихотей, его ничтожныхъ мелочей. Я теб говорю объ этомъ, какъ твой старый товарищъ, твой другъ, надясь, что слова мои будутъ имть всъ въ твоихъ мысляхъ… Чтобы не сдлаться страннымъ въ близорукихъ глазахъ общества, ты долженъ низойти до него и обратить вниманіе на мелочи. Знаешь ли, что эти мелочи иногда удивительно дйствуютъ и на самую умную, но свтскую женщину?.. Теб надобно одться, соображаясь съ теперешней модою. Покройц твоего платья годится только для уединеннаго кабинета. Онъ будетъ смшонъ въ роскошномъ будуар женщины. Я берусь въ этомъ случа быть твоимъ руководителемъ, несмотря на то, что я военный. Если же у тебя нтъ теперь денегъ, мой портфель ссудитъ тебя необходимымъ… Ты не сердишься на меня за это замчаніе, не правда ли?
Слезы брызнули изъ глазъ молодого человка…
— Александръ! — произнесъ онъ съ чувствомъ,— этою откровенностью ты напоминаешь мн старое время, нашъ школьный бытъ, который прошелъ невозвратимо. Я полагаюсь на тебя во всемъ. Я твой. Видть эту женщину сдлалось для меня необходимостью. Для нея, но только для нея, я готовъ сдлаться куклою…
Пробилъ часъ… Старые школьные. товарищи разстались. Съ самаго выпуска никогда графъ не казался такъ расположеннымъ къ Виктору, какъ въ этотъ вечоръ. Онъ разжогъ въ Виктор отрадную надежду видть въ немъ по прежнему друга… Восторженный, переполненный ожиданіями, онъ возвращался домой. Фантазіи его разыгрывались на слдующей мысли: я буду видть ее, говорить съ нею, дышать однимъ воздухомъ! Можетъ быть я снова буду имть друга!
Когда Громскій вышелъ отъ графа, графъ звнулъ, потянулся и подумалъ:
‘Какъ неуклюжъ и неловокъ будетъ онъ въ обществ! Какой превосходный и поразительный контрастъ: влюбленный чудакъ-студентъ рядомъ съ свтской женщпной лучшаго тона! Право, я доставлю не одной княгин случай отъ души посмяться!’
Знаете ли вы, что такое вполн свтскій человкъ. Вы встрчаете его въ обществ въ разныхъ видахъ: или въ франтовскомъ фрак съ желтыми перчатками и тросточкой, или затянутаго въ мундиръ, гремящаго шпорами и махающаго блымъ султаномъ. Свтскій человкъ — существо, дышащее только атмосферою гостиныхъ, вздумайте лишить его этой атмосферы: онъ уннчтожается, гибнетъ. Вы у него отняли жизнь. Вы посадили комнатную птичку подъ пневматическій колоколъ. Свтскій человкъ ежедневно кружится безъ цли около лжи, сплетней, напыщенности, предразсудковъ, прихотей, выдумокъ,— словомъ, около всего толкучаго рынка жалкой человческой ничтожности, и, наконецъ, одурваетъ отъ круженія… Онъ будто флюгеръ, вертящійся во вс стороны по прихоти втра и погибающій отъ ярости бури. Въ этомъ человк постепенно стираются самобытность и чувства, врованія и мысли, какъ стирается вычеканенная поверхность монеты отъ долгаго употребленія. Онъ иметъ совершенно одинаковую съ нею участь: истертый свтскій человкъ и истертая монета перестаютъ быть въ ходу, потому что вс начинаютъ бояться ихъ фальшивости. Въ самомъ дл, сохрани васъ Богъ довриться опытному свтскому человку: для него нтъ ничего высокаго! Онъ топчетъ въ грязь все прекрасное, онъ смется надъ всмъ благороднымъ, онъ ни отъ чего не краснетъ, онъ ничему не удивляется, онъ не хочетъ ничего чувствовать! И со всмъ этимъ не воображайте, чтобы онъ походилъ на Атамана разбойниковъ г-жи Радклифъ или на Саффи Евгенія Сю… Нимало! Дйствія свтскаго человка не имютъ никакой опредлительности, никакой цли… Онъ безбожно растрачиваетъ свою душу и не подозрваетъ этой растраты. Порокъ и безчувствіе вкрадываются къ нему безъ сознанія и одолваютъ его безъ сопротивленія. Онъ не злодй,— это имя для него черезчуръ громко: онъ ничтожный рабъ случая, онъ жалкій поденщикъ моды… не боле!
Идеалы Виктора Громскаго о свтскихъ людяхъ и обществ никакъ не сходились съ существенностью… Его выводы были извлечены изъ лучезарныхъ фантазій, а не основаны на гранитныхъ фактахъ! Хотя графъ Врскій усплъ разочаровать его во многомъ, но онъ старался оправдывать его передъ собою, какъ могъ. Еще призракъ дружбы не распадался въ глазахъ молодого человка, еще онъ былъ счастливъ.
Оставляя безъ сожалнія уединенность занятій, онъ съ трепещущимъ сердцемъ, съ неопредленными ожиданіями, вступалъ въ общество.
Ему готовилось испытаніе!
Мы едва не забыли сказать читателямъ, что около этого времеый имя Громскаго, разсяннаго по всмъ повременнымъ изданіямъ, длалось извстнымъ не одному только записному цеху литераторовъ… Это имя зажигалось звздой надежды на безпривтномъ горизонт русской литературы…
Черезъ полторы недли посл описаннаго нами свиданія Виктора съ графомъ, въ сумерки одного вечера, по Большой Милліонной съ громомъ катилась ямская карета, запряженная четвернею разгонныхъ коней… Въ этой карет сидлъ графъ съ молодымъ поэтомъ, сердце котораго билось такъ сильно, будто хотло прорваться… Черезъ минуту громъ смолкъ. Карета остановилась у гранитныхъ колоннъ подъзда княгини Гранатской. Подножки хлопнули… у Громскаго захватило духъ…
Княгиня сидла въ своемъ будуар, ярко блествшсмъ огнями, на широкомъ оттоман, окруженная махровыми розами, которыя роскошно красовались на тонкихъ стоболькахъ своихъ и плнительно оттнялись отъ ея лебединой груди… Маленькія ножки княгини завидно покоились на цвтистой ткани богатаго ковра, передъ ней стояло огромное трюмо въ золоченой рам. Поодаль на малахитовой доск стола красовались большіе бронзовые часы… Стны будуара были обиты волнистой шелковой матеріей благо цвта, отороченной вверху позолочеыными карнизами. Надъ головюй княгини висла широкая лента звонка съ золотою, искусно обдланною ручкою, возл нея стоялъ небольшой столикъ, на стол развернутая книжка, а на книжк большой перламутровый ножъ.
‘Графъ Врскій и г. Громскій’, сказалъ размреннымъ голосомъ вошедшій лакей.
Княгиня посмотрлась въ трюмо.
Об половинки зеркальной двери растворились.
Графъ Врскій показался первый. за нимъ шелъ поэтъ… но то не былъ позтъ Громскій, старый знакомецъ нашъ, всегда непринужденный въ движеніяхъ, всегда небрегшій о своей одежд, закутанный въ длинный сюртукъ или фракъ стариковскаго покроя съ короткими фалдами, съ таліей на спин и съ буфами на рукавахъ, въ бломъ галстук съ маленькимъ бантикомъ, затянутымъ съ нмецкою аккуратностію. Совсмъ нтъ! то былъ молодой человкъ, наряженный по послдней мод: въ узкій фракъ, совершенно обтягивавшій его, съ двумя лацканами, отлетвшими далеко отъ груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечныя крылья летучей мыши, съ небрежно разввавшимися концами чернаго галстука, въ блыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ обстриженною и завитою, какъ у барашка, головою, съ неловкою и странною поступью, съ руками, отпятившимися назадъ, будто просившимися вонъ изъ фрака… Вы нехотя улыбнулись бы, взглянувъ на эту фигуру, вы подумали бы, что это уморительная пародія на послднюю картинку Petit Courier des Dames или нашего Телеграфа.
Кто же былъ этотъ молодой человкъ?
Красня и потупляя глаза, мы должны признаться, что это точно былъ Викторъ Громскій.
До какихъ глупостей не доводитъ любовь 20-тилтняго юношу!
Княгиня, быстро осмотрвъ его съ ногъ до головы, едва скрыла улыбку, кусая нижнюю губу… Но видно было, что она тотчасъ узнала въ неуклюжемъ франт того молодого человка, который такъ сильно заманилъ ея любопытство въ театр.
Посл улыбки первое ея чувство было — досада: она хотла видть его въ эту минуту точно такимъ же, какъ увидла его впервые.
Графъ подвелъ къ ней Громскаго: лицо поэта было подернуто заревомъ, онъ дрожалъ всми членами, будто преступннкъ, приведенный передъ судьею для того, чтобы выслушать изъ устъ его роковое слово: смерть.
Но въ эту минуту смшная сторона его незамтно уничтожалась: онъ возбуждалъ не жалость, а участіе.
Княгиня съ очаровательнымъ кокетствомъ, котораго ни уловить, ни выразить невозможно, предупредила бднаго юношу отраднымъ привтомъ, который сверкалъ позолотой ума и былъ распрысканъ обаятельнымъ ароматомъ гостиныхъ.
Она показалась ему какимъ-то божественнымъ видніемъ, какою-то плнительною грезою. Сердце его сжималось, расширялось и трепетало. Онъ залетлъ бы за предлы неба, но поневол былъ прикованъ къ земл, потому что мучительно чувствовалъ неловкость каждаго своего шага, каждаго движенія, каждаго взгляда.
Грустно, непередаваемо грустно, когда душа, трепещущая восторгомъ, хочетъ вспорхнуть въ свою родину — небо и бьется, какъ голубь въ стяхъ, въ грубой оболочк тла! Она, расширивъ крылья и стрлой разрзавъ перловое пространство воздуха, взвилась бы далеко, далеко… Но нтъ! Существенность, едва прикрывшая наготу свою грязными лохмотьями, всюду слдитъ бытіе человка и дерзко заслоняетъ передъ нимъ бездозорный, гигантскій яхонтъ — подножіе Божьяго престола! Существенность тянетъ его къ земл, указываетъ ему на землю, будто хочетъ сказать, что съ нею сопряжено его грядущее… О, для чего же духъ и тло слплены неразрывно, для чего переходъ отъ настоящей къ грядущей жизни — могила, стукъ заступа и пніе ангеловъ?
Громскій хотлъ бы безъ мысли о жизни, безъ трепетанія вкъ любоваться ея очами, подслушивать ея дыханіе, подмчать волненіе груди, а конецъ галстука щекоталъ его подбородокъ, и накрахмаленные воротнички рубашки рзали шею. Онъ заготовлялъ такія прекрасныя поэтическія фразы для разговора съ княгиней,— и ни разу не могъ отвчать связно на самые обыкновенные вопросы ея. Самолюбіе грызло его, какъ вампиръ, онъ чувствовалъ, что долженъ казаться чудакомъ въ глазахъ ея и глупцомъ въ мысляхъ… А между тмъ графъ разсыпался любезностью. Онъ говорилъ о самыхъ простыхъ вещахъ съ такою оборотливостью и ловкостью, рчъ его заострялась ироніей, играла невынужденной веселостью и блистала красивой изысканностью, какъ вычурная бумажка, завертывающая самую простую конфетку.
Таковъ языкъ свтскаго человка!
Несмотря на все это, княгиня не казалась внимательною къ его разговору. Она была задумчива, она играла съ листкомъ стебелька розы…
Громскій немилосердно повертывалъ въ рукахъ свою новую модную шляпу.
Било одиннадцать.
Графъ Врскій всталъ съ креселъ. Громскій, поглядывмя на него, приподымался.
Когда они оба раскланивались съ княгиней, она оборотилась къ поэту съ такимъ божественнымъ взглядомъ, который не всегда удается видть человку въ его земномъ существованіи.
— Г. Громскій,— произнесла она своимъ музыкальнымъ голосомъ… — Я надюсь васъ скоро видть у себя. По вечерамъ вы меня почти наврно можете заставать дома. Мн всегда пріятно быть въ вашемъ обществ..
‘Странно,— подумалъ графъ,— по вечерамъ она, кажется, очень рдко бываетъ у себя’.
Громскій едва сдержалъ свое восхищеніе отъ послднихъ словъ княгини, и когда вышелъ изъ ея будуара, слезы упоительнаго самодовольствія брызнули изъ очей его.
Эти слезы были для него ярче и освжительне небесной росы!
Когда онъ проснулся на слдующее утро, его знакомство съ княгинею, ея благодатный привтъ представлялись ему очаровательнымъ сномъ. Онъ протеръ глаза и старался распутать грезу съ вещественностію, и въ грез и вещественности — была она, одна она, одинъ ея образъ! Посл пролетной минуты задумчивости онъ быстро вскочилъ съ постели, онъ бгалъ по комнат, онъ смялся, онъ плакалъ, онъ тысячу разъ повторялъ вслухъ: ‘мн всегда пріятно быть въ вашемъ обществ’.
Онъ походилъ на помшаннаго!..
Посл первыхъ минутъ такого волненія молодой человкъ снова задумался.
— Можетъ быть это заученная обыкновенная фраза, когорую вс свтскія женщины повторяютъ изъ приличія? — мыслилъ онъ.
Воспользоваться ли мн ея приглашеніемъ?
Можетъ ли общество бднаго, незначащаго человка, не имющаго понятія о свтскомъ приличіи, о свтскомъ язык, нравиться блистательной княгин, которая привыкла къ вчнымъ комплиментамъ паркетныхъ любезниковъ?
Я неловокъ, мои ноги измняюгъ мн на паркег… Что, если я встрчусь въ ея гостиной съ какимъ-нибудь изъ этихъ франтовъ? Вдь я уничтожусь предъ нимъ?..
Сколько подобныхъ вопросовъ толпилось въ голов молодого человка! Какъ кружилась голова его! Какъ жестоко страдалъ онъ!
— А ея взглядъ? ея взглядъ?.— продолжалъ онъ голосомъ постепенно звучнымъ и сильнымъ… Ея взглядъ, когда она произносила мн этотъ привтъ!!
О, нтъ! нтъ! то не были заученныя слова необходимости… Нтъ! милліонъ разъ нтъ! Искра души художника, тонкій лучъ небесной радуги, серебристый блескъ луны, ничто не могло быть ярче, вдохновенне взгляда! Взглядъ младенца — не благословенне его.
Черезъ нсколько дней посл этого, часовъ въ 8 вечера, Громскій съ тмъ же волненіемъ ходилъ взадъ и впередъ по Большой Милліонной и, блдня, нсколько разъ проходилъ мимо подъзда съ гранитными колоннами… Наконецъ рука его крпко сжала ручку замка огромной двери подъзда — и онъ очутился лицомъ къ лицу съ разряженнымъ швейцаромъ…
— Княгиня дома? — спросилъ молодой человкъ дрожащимъ голосомъ.
— Какъ объ васъ прикажете доложить?
— Громскій.
— Пожалуйте наверхъ. Княгиня принимаетъ,— почтительно произнесъ швейцаръ.
— У нея есть кто-нибудь?
— Княгиня одна.
Одна! это слово электрически объяло его сердце, онъ не хотлъ встртить кого-нибудь у княгини, но мысль быть съ ней одной… ужаснула его!
Мы предоставляемъ читателямъ вообразитъ положеніе его въ ту минуту, когда онъ всходилъ по ковру лстницы… и съ каждой ступенькой приближался къ княгин.
— А! г-нъ Громскій! — воскликнула она, при вид поэта, съ робостью отворявшаго дверь,— я думала, что вы забыли меня, признаться ли, я уже теряла надежду видть васъ у себя?
— Княгиня, я… не смлъ… не могъ…— И онъ стоялъ передъ нею, несвязно лепеча что-то.
— Садитесь. Что жъ вы не сядете?— Княгиня немного привстала и придвинула къ себ стулъ.
Ободренный Громскій слъ на кончикъ этого стула.
— Я думала,— продолжала княгиня,— что человку, такъ углубленному въ занятія, какъ вы, не достанетъ времени на пустые визиты, выдуманные нами отъ бездлья. Я очень хорошо знаю,— замтила она съ улыбкою,— какое различіе, какія границы между поэтомъ и свтскимъ человкомъ.
— Разв вы принимасте меня за поэта? — осмлился возразить Громскій.
Она взяла со столика, стоявшаго возл нея, какой-то печатный листъ, развернула его и, указывая своимъ пальчикомъ на средину листа…
— Кажется, это ваше имя? — произнесла она.
Этотъ листъ — былъ однимъ изъ послднихъ NoNo ‘Литературной Газеты’, которую издавалъ покойный Дельвигъ. Громскій вспыхнулъ огнемъ: на этомъ листк точно было напечатано его имя, въ этомъ листк было точно помщено его стихотвореніе.
— Видите ли вы, что я иногда читаю и русскія книги,— молвила она съ той же улыбкой.
— ІІоэзія — мой отдыхъ отъ другихъ занятій, княгиня…
— О, это самый утшительный отдыхъ! Самыя отрадныя минуты,— перебила она…— А вы меня познакомите съ вашими сочиненіями, не правда ли, вы будете такъ добры?..
— Я не думаю, чтобы мои легкіе опыты заслуживали ваше вниманіе, княгиня. Вы избалованы гармоніей европейскихъ писателей…
Видно было, что Громскіи оживалъ подъ благотворнымъ ея вниманіемъ, и хотя рчь его еще не переставала вытягиваться принужденностью, однако онъ начиналъ говорить не запинаясь, а это было уже довольно на первый разъ!
— Разв у васъ нтъ желанія заохотить меня къ русскому чтенію? Я, не шутя, хочу знать литературу моей родины… Можетъ быть вы слишкомъ нетерпливы? Можетъ быть вы не возьмете на себя труда быть моимъ учителемъ? Право, я буду прилежною ученицей.
Можно ли передать, что было тогда съ сердцемъ молодого человка?
Онъ былъ такъ счастливъ, такъ полонъ, такъ упоенъ нгою ея взоровъ!
Его очи таяли отъ ея обаянія, выражались душою, сверкали страстью.
Не завидоватъ ему въ эту минуту было свыше силх человческихъ!
Съ этого дня Викторъ чаще и чаще посщалъ княгиню. Княгиня сильнй и сильнй чувствовала необходимость видть Виктора. Она стала рже появлятъся въ гостиныхъ. Между тмъ графъ Врскій ничего не зналъ объ успхахъ своего неуклюжаго пансіонскаго товарища.— Въ это время появилась въ петербургскихъ обществахъ баронесса Р**— и онъ, предводителемъ толпы обожателей, преклонялся предь новымъ свтиломъ!
Въ послднихъ числахъ мая мсяца княгиня перехала на свою каменноостровскую дачу.
Любовались ли вы островами — этою лтнею жизнью петербургскихъ жителей? Всходили ли вы въ часъ утра на Каменноостровскіи мостъ, въ тотъ часъ утра, когда просыпающаяся природа еще не возмущена шумомъ и громомъ людской суеты? Когда она еще не стряхнула съ своего личика капли алмазной росы? Когда она еще не успла запылиться прахомъ, взвваемымъ гордостью людскою? Когда она еще не успла затускнть отъ тлетворнаго дыханія людей?
Ничто не шелохнется. Солнце встаетъ, разрзая лучами своими вуаль, сотканный туманами… Природа-красавица трепещетъ пробужденіемъ и улыбается свтлою улыбкой солнца… Туманъ разрдился… Яхонтъ небесъ подернулся позолотою — и солнце, ослпивъ блескомъ, кокетничаетъ и смотрится въ зеркало Невки. Взойдите на правую стороыу моста отъ дороги. Опаловыя струи Невки омываютъ изумрудный берегъ дворца и тнистый лсокъ дачи княгини Лопухиной, расходятся въ об стороны и исчезаютъ вдали. Прямо противъ васъ, между кудрями лса, возвышается каменный двухъэтажный домъ съ свтло-зеленымъ куполомъ, дале по всему противоположному берегу пестрютъ легкіе домики въ густой зелеии. Обернитесь налво: по обимъ сторонамъ берега дача за дачей еще живописнй играютъ разноцвтностью красокъ, и все на той же зелени, любимой краск природы… Правда, не ищите здсь никакой торжественности, никакой величавости: это прекрасный ландшафтъ, не боле! Сама природа, будто примняясь къ мстности, длается здсь немного изысканною, немного кокеткой, зато эта кокетка обворожительна ночью. Взгляните — луна, закраснвшись, будто двственница, пойманная впервые наедин съ милымъ, будто разгорвшись отъ страсти, робко выглядываетъ изъ чащи деревъ и, успокоенная безмолвіемъ, тишью земной, блдне выступаетъ, будто пава, по звздистому паркету… Она не уврена въ самой себ, она робка — но ея поступь по гигантскому помосту небесъ и страстна, и соблазиительна! Какъ мило освщаетъ она тнистую аллсю Строгановскаго сада, какъ задумчиво глядится въ Елагинскій паркъ, какъ серебритъ окна дачъ и какъ манитъ мечтательницу изъ душной комнаты погулять и повздыхать съ нею вмст на раздоль… Шалунья, она то окунется въ водахъ Невки, то, завернувшись въ прозрачную мантилью облака, кажется, хочетъ играть въ жмурки, то переливомъ обманчивыхъ лучей свта строитъ такіе фантастическіе чертоги тамъ, вдали, за моремъ…
Небольшая двухъэтажная дача княгини, расположенная съ тонкимъ и разборчивымъ вкусомъ образованной женщины, лежала налво отъ Каменноостровскаго моста, по дорог, ведущей къ лтнему театру. Эта дача вверху обведена была кругомъ стеклянною галлереею, уставленною цвтами, которые совершенно закрывали ея стны и только давали мсто однимъ диванамъ, расположеннымъ перерывисто вдоль стны. Половина галлереи, выходившей въ садъ, отдлена была ширмами изъ разноцвтныхъ стеколъ, такъ что составляла совершенно особую прелестную комнату. Она украшалась обыкновенно, будто на загляднье, отборными цвтами, была окружена эластическими диванами и устилалась превосходнымъ ковромъ, который былъ выписанъ мужемъ княгини въ подарокъ ей изъ чуяжихъ краевъ. Эта комната, освщенная лунною лампою, была невообразимо упоительна!
Вы сказали бы, взглянувъ на нее, что то святилище любви, созданное искусною рукою художника. Круглая, отвсная, витая лстница краснаго дерева, спускавшаяся незамтно изъ этой комнаты внизъ, была такъ легка, что казалась нечаянно наброшенною…
Здсь чаще всего сиживала княгиня, задумчивая, съ тяжелымъ укорительнымъ вздохомъ о прошедшемъ, съ яркою поэтическою мечтою о будущемъ!.. Иногда слезы, слезы очень походившія на раскаяніе, туманили ея свтлыя очи, иногда грудь ея облегчалась долгимъ вздохомъ, иногда ея нжная, блая какъ мраморъ ручка поддерживала отяжелвшую голову. Правда, такія минуты бывали рдки, потому что она рдко была одинока, но тмъ не мене он показывали страдательное, болзненное состояніе души ея. Совсмъ не такова была она, сидя возл Громскаго, который уже безъ всякой смуты любовался ею и говорилъ съ нею безъ принужденности. Молодой человкъ дышалъ воздухомъ будущей жизни, съ нкотораго времени онъ замчалъ въ очахъ княгини. устремленныхъ на него, пламя… Но онъ несмлъ назвать это пламя — любовью, съ нкотораго времени въ очахъ ея прорывалась недвусмысленность страсти, но мысль — быть любимымъ этою женщиною, казалась ему, слишкомъ дерзкою. Онъ не былъ избалованъ счастьемъ! И хотя Викторъ уже свыкся съ ея присутетвіемъ, но ни одинъ взглядъ его, устремленный на нее съ невольно вырывавшеюся любовью, не былъ возмущенъ волненіемъ жаждущей страсти… Нтъ!— душа его въ эти минуты растоплялась молитвою.
Да! Викторъ былъ очень неопытенъ! Она для него порой забывала музыкальные вечера, опаздывала на балы, рже вызжала въ театръ: его присутствіе у нея никогда и ни кмъ не было возмущаемо!.. Боже мой! Да при такихъ признакахъ другой, на его мст, выстроилъ бы тысячи воздушныхъ замковъ на своемъ сердц.
Часто Громскій просиживалъ цлые вечера съ нею, читая ей Шиллера, въ немъ онъ хотлъ передать ей себя… и она вполн понимала его! Часто, вдругъ прерывая чтеніе, онъ проникалъ ее своимъ взглядомъ, будто выспрашивая у нея отвта на мысль свою, часто она была такъ близка къ нему, что онъ ощущалъ вяніе ея дыханія на щекахъ своихъ. Часто при чтеніи вылеталъ изъ груди ея вздохъ, а изъ очей выкатывалась слеза, и въ немъ колыхалось желаніе коснуться устами этой слезы и выпить ее… Эти вечера были несравненны!
Время шло быстро. Уже августъ былъ въ послднихъ числахъ. Однажды вечеромъ, посл долгаго разговора, въ которомъ Громскій изливалъ свою восторженную душу, свой твердо образованный умъ, онъ и она сидли задумавшись. Посл минуты молчанія юноша вынулъ изъ кармана исписанный листокъ бумаги и началъ читать княгин стихи… Въ этихъ стихахъ выражалось мучительное пламя любви, сердце глубоко раздраженное… Поэзія радужными отливами сверкала въ нихъ, музыкальность заворожала слухъ… Княгиня поняла, кмъ и для кого они написаны. Когда онъ кончилъ, она положила свою руку въ его руку и устремила на него проницательный бзглядъ. Сердце ея тонуло въ нг, было упоено восторгомъ, темныя кудри ея, развившись, упадали на лицо, грудь, стсненная полнотою дыханія, гордо вздымалась. Онъ крпко сжалъ ея руку и благоговйно поцловалъ ее… Это было первое прикосновеніе его къ женщин! Княгиня вздрогнула: ее проникалъ сладостный трепетъ… Въ первый разъ въ жизни она испытывала такое божественное чувство!.. Когда звонъ часовъ напомнилъ имъ время разлуки, она произнесла: До завтра, Викторъ! — Она впервые назвала его Викторомъ…
Тогда онъ почувствовалъ, что онъ владетъ одною изъ тхъ минутъ, которыя рдко даются человку въ земномъ быту! Тогда онъ тихо поврялъ самому себ святую и страшную тайну, да, точно, она любитъ меня!
Не правда ли, любовь непорочнаго юноши не походитъ на любовь свтскаго человка?
Когда Громскій вышелъ, княгиня упала на диванъ —и залилась слезами…
— Боже мой!—лепетала она сквозь слезы,— я недостойна сго. Онъ свтелъ, какъ младенецъ, я темна, какъ гршница. Я уже разъ измнила клятв, клятв, которую давала я Богу! Я безумно разорвала обязанности супруги — и для кого? для кого?..— Княгиня въ ужас вскочила съ дивана, она трепетала, какъ въ лихорадк, она подбжала къ небольшому столику, со скоростью выдвинула ящикъ, выхватила изъ ящика связку писемъ, перевязанную розовою ленточкой, и съ дикою радостью бросила ихъ въ огонь топившагося камина. Съ жадностью слдила она испепелившіеся листки — и сердцу ея становилось легче и легче.
На другой день, когда Громскій явился въ опредленный часъ, онъ засталъ княгиню за флигелемъ. Она пла Цвтокъ Пушкина. Юноша, безмолвенъ, бездыханенъ, остановился въ дверяхъ, поражеиный ея восхитительными звуками, онъ таялъ и мллъ… Когда она кончила, онъ неслышно подошелъ къ ней… Она почувствовала его присутствіе и вздрогнула… — Ахъ, это ты, Викторъ! — вскрикнула она съ довольною улыбкою…— Это вы,— произнесла она, одумавшись.— А вы притаились, вы подслушивали меня?..
— Я не былъ здсь, я не былъ на земл, княгиня!..
— Это поэтическая фраза!— замтила она.
— Это языкъ души,— возразилъ онъ…
Она задумалась — и, будто увлеченная вдохновеніемъ. снова начала пть… Онъ слъ возл нея…
Коротки часы жизни, но какъ не отдать и ихъ за такія минуты!
Упоительно слышать гармоническое пніе женщнны, но внимать голосу той, которую любишь,— это значитъ уноситься отъ земли выше и выше, чувствовать расширеніе души!
О, какъ плнителенъ былъ юноша въ эту минуту, какъ говорилъ онъ безъ словъ, какъ роскошно жилъ безъ жизни!
Она смолкла… Настало продолжительное молчаніе… Тихо было въ комнат, лишь слышалось прерывистое жаркое дыханіе двухъ любовниковъ… Уста ихъ слились!
Это мгновеніе надобно было вычеркнуть изъ книги ихъ жизни. Въ это мгновеніе они не существовали!
— Я люблю тебя, Викторъ! Жизнь и ты, ты и жизнь! — шептала она замирая.
— Я не перенесу много счастія!— задыхаясь, говорилъ Громскій.
Вдругъ княгиня, подавленная какою-то мыслью, отскочила отъ Виктора и подбжала къ окну галлереи… Она отворила окно, взоръ ея утонуль во мгл, мелкій дождь кропилъ распаленное страстью лицо ея.
Минуты черезъ дв она возвратилась къ нему…
— До завтра, до завтра, Викторъ,— произнесла она,— но завтра мы будемъ благоразумне. Ты еще не читалъ мн Шиллерова ‘Донъ-Карлоса’.

III.

…..Говорятъ, что есть въ Швейцаріи дубы, коихъ корни раздирають скалы.

No IX Брошюрокъ Кронеберга.

Мы не беремся передать всхъ догадокъ, предположеній, сплетней, которыя кружились въ обществахъ насчетъ княгини. Сплетни начались, какъ вамъ извстно, съ Адамова семейства, и потомъ постепенно росли и укоренялись подъ благотворнымъ развитіемъ этого почтеннаго семейства въ поколніе, а изъ поколнія въ толпу народа, а изъ толпы народа въ отдльныя массы. Сплетни — необходимая принадлежность, если хотите, второй воздухъ, вторая жизнь грязной, закопченой избы крестьянина, свтлой и опрятной комнаты чиновника и раззолоченныхъ палатъ аристократа… съ тою только разницею, что въ изб крестьянина сплошь обыкновенно одваются въ сарафаны, въ комнат чиновника являются въ ситцевыхъ платьяхъ, а въ палатахъ аристократа изволятъ облекаться въ шелкъ и бархатъ… Да и въ самомъ дл, согласитесь, можно ли жить безъ сплетней? Жизнь безъ того такъ скучна, такъ однообразна, такъ монотонна: ее необходимо надобно прикрашивать, облекать вымыслами, фантазіями. Предмета для этихъ фантазій мы должны искать въ вещахъ одушевленныхъ, которыя сподручне, ближе къ намъ. Отъ этого-то наши ближніе — самый лучшій предметъ для сплетней, или утонченне, для вымысловъ, къ тому же, вникните: сплетни — поэзія общества, въ сплетняхъ требуется изобртеніе, творчество, а для изобртенія — талантъ, а для творчества — геній! Большею частью такіе таланты и геніи проявляются между женщинами.
Г-жа М*, женщина лтъ сорока пяти, находившаяся около десяти лтъ въ разъзд со своимъ мужемъ, принадлежала къ числу геніевъ по этой части. Въ одно октябрьское утро она сидла съ своей пріятельницей, двадцатипятилтней баронессой Р**, о которой уже мы говорили мимоходомь читателямъ, и разсказывала ей со всмъ поэтическимъ энтузіазмомъ слдующую повсть:
— Какъ жаль, что княгиня Гранатская отказалась отъ обществъ въ такія лта, съ такой красотой, съ такимъ образованіемъ! Она была обворожительнымъ украшеніемъ гостиныхъ, какъ теперь ты, мой милый ангелъ!.. Правда, въ ней не было этой легкости, этой граціозности, которая такъ необходима свтской женщин, ея манеры были немножко небрежны… однако, несмотря на то, она еще до сихъ поръ могла бы играть роль, хотя не такъ значительную, какъ прежде. Еще обидне, что мы лишились, и безвозвратно, ея вечеровъ: а эти вечера были очень милы, очень одушевлены. Говорятъ, ея домъ навсегда запертъ для всхъ, кром одного: вотъ уже четыре мсяца, какъ она никого не принимаетъ, около полугода, какъ едва показывается въ гостиныхъ, и дв недли, какъ ршительно никуда не вызжаетъ…
— Я была раза два у нея, когда она еще жила на своей дач,— перебила баронесса,— и она оба раза принимала меня, это было… кажется, въ конц іюня… Въ август я ее видла на музыкальномъ вечер у княгини Л** и на балу у графини З**…
— Право? — то были ея послдніе вызды. Я теб сказала, мой другъ, что ея домъ запертъ для всхъ, кром одного… Знаешь ли, кто этотъ одинъ? Человкъ никуда не вызжающій, ни съ кмъ незнакомый, какой-то чудакъ, самаго простого происхожденія, ужасно дурной собою… и къ тому же, говорятъ, поэтъ! А ты знаешь, Адель, какъ эти люди чудовищны въ обществ!.. Бдный мужъ княгини! Она, кажется, совсмъ забыла о его существованіи!.. Къ тому же, какой ужасъ, какое пятно для фамиліи князя: если бы зналъ онъ, что жена его иметъ связь съ человкомъ низкаго происхожденія!! другое дло, ея прежняя любовь…— Баронесса нахмурила личико.— У насъ, кажется, нравы еще не такъ испорчены: наши дамы не позволяютъ ухаживать за собой людямъ, которые Христа ради поддерживаютъ свое существованіе, этимъ художникамъ, этимъ поэтамъ! Къ тому же, слава Богу, эти ремесленники почти и не показываются въ нашихъ обществахъ… Какъ бы то ни было, княгиня до того ршилась компрометировать себя, что отворила дверь своего будуара для этого чудака. Онъ топчетъ ея ковры грязью своихъ сапогъ, онъ, говорятъ, коптитъ ея комнаты табачнымъ дымомъ! Фи! одна мечта о такомъ невжеств ужасаетъ меня, мн становится дурно. — Г-жа М* понюхала скляночку съ духами, которая стояла передъ нею.— Можно ли низойти до этого? Она проводитъ, запершись съ нимъ, цлые вечера… Онъ всегда ходитъ съ кинжаломъ, онъ дикъ, какъ индецъ, онъ страшенъ, какъ арабъ — и бдная княгиня, натурально, дрожитъ отъ страха, сидя возл него… Посл этого ты видишь, милая, почему она не можетъ ни принимать къ себ, ни вызжать… Я воображаю, какая жестокая сцена будетъ разыгрываться въ ея дом по прізд ея мужа. Мн отъ души жаль добраго князя!
Въ это время вошедшій лакеи подалъ г-ж М* запечатанную записку. Она прочитала и вся вспыхнула.
— Какая странность, милая!—продолжала она, отдавая записку баронесс.— Какъ ты думаешь, что это? Пригласительная карточка на вечеръ отъ княгини! Непостижимо! И вечеръ назначенъ посл завтра! Неужели ея дикарь покажется въ обществ?
— Ты ошибаешься, Аделаида,— произнесла наконецъ баронесса,— онъ вовсе не дикарь! Мн говорилъ объ немъ Александръ, напротивъ, онъ только страшный, неловкій… Онъ былъ когда-то его пансіонскимъ товарищемъ… и графъ былъ такъ любезенъ, что хотлъ доставить случай посмяться всмъ надъ его неловкостью, представивъ его къ княгин… Александръ уврялъ меня, что онъ хорошо знаетъ его характеръ, что онъ тихъ, какъ ягненокъ, и что княгиня вовсе не въ связи съ нимъ. Ей пришла одна изъ самыхъ странныхъ и невстрчаемыхъ прихотей: заниматься нмецкою литературой, онъ хорошо знаетъ этотъ языкъ — и въ ея дом не боле, какъ учитель. Впрочемъ, Александръ давно не видалъ его, нарочно же разспрашивать у этого чудака, какую роль играетъ онъ у княгини, вовсе незанимательно для графа!..
— Съ нкотораго времени я этому очень врю,— возразила съ насмшливою улыбкою г-жа М*.— И я знаю, что ты имешь причины боле слушать графа Врскаго, чмъ меня!

——

Черезъ день посл этого разговора зала княгини Гранатской блистала огнями, въ этой зал собрано было все: роскошь, изящество, утонченная свтскость, образованіе, острота, умъ, гордость, тщеславіе, изысканность, любовь, волокитство, юность, дряхлость, красота… и все смшивалось, вса сливалось, все кружилось въ глазахъ, оставляя въ памяти недоговоренныя фразы, недоконченныя мысли, недоясненные взгляды. Среди этого хаоса возставало одно существо упоительне всхъ, совершенне всхъ… То была хозяйка дома. Съ самаго появленія своего въ обществахъ никогда и нигд она еще не была такъ поразительна… Казалось, она одушевлена была новою жизнью, досел невдомою ей: жизнью души, новымъ чувствомъ, котораго она прежде тщетно искала: чувствомъ высокой любви!.. Взглядъ ея сверкалъ искрами сердца, уста трепетали поцлуями, грудь волновалась полнотою сладостпыхъ вздоховъ… Это было видніе, ниспосланное небомъ поэту. Это была мечта художника, мечта Рафаэля, когда душа пробудила его и въ волшебномъ зарев указала стоявшую предъ нимъ Мадонну!
Вс съ почтительнымъ удивленіемъ преклонялись предъ княгинею, вс были заворожены ею въ этотъ вечеръ…
Когда графъ Врскій, совершенно до того забывшій ее, вдругъ взглянулъ на нее и потомъ бросилъ испытующіе глаза на свою баронессу, она показалась ему такою жалкою, такою ничтожною! Онъ едва могъ скрыть свое волненіе — онъ обернулся въ сторону: прямо противъ него стоялъ статный, ловкій, заманчивый молодой человкъ, одтый съ самымъ тонкимъ, заботливымъ вкусомъ… Лицо его обведено было рзкими, поэтическими чертами, огненный взоръ его слдилъ въ ту минуту княгиню, будто говоря: ‘Дивитесь, дивитесь, безумные! Вдь я вложилъ въ это обворожительное существо душу, я раздулъ въ немъ искру огня! Это мое созданіе!’
Графъ невольно вздрогнулъ. Молодой человкъ былъ его прежній товарищъ — Викторъ Громскій.
Какая-то неопредленная мысль промелькнула въ голов графа.
— Княгиня сегодня очень интересна! —говорила г-жа М* стоявшей возл нея баронесс.
— Да, она не дурна,— блдня, отвчала послдняя.— А хочешь ли, Аделаида, я теб покажу ея любовника, этого страшнаго дикаря съ неразлучнымъ кинжаломъ. Вотъ онъ, направо отъ насъ, со сложенными руками…
Г-жа М* покрылась багровымъ румянцемъ… она вполн поняла ядовитую иронію баронессы.
— Это онъ?—сказала одна молодая дама стоявшему возл нея камеръ-юнкеру, указывая на Громскаго.
— Кажется, да.
— Ah! qu’il est beau, ce jeune homme!—Музыка гремла, все прыгало и вертлось съ беззаботнымъ самодовольствіемъ…
Княгиня, проскользнувъ незамтно мимо Виктора, устремила на него свой волшебный взглядъ,— взглядъ, который говорилъ ему: это все для тебя, для тебя одного, милый!..
Когда балъ приближался къ концу, когда утомитольная мазурка была на исход, нетанцовавшій графъ Врскій, стоя возл окна, разговаривалъ съ самымъ короткимъ своимъ другомъ, кавалергардскимъ ротмистромъ, Громскій, незамченный ими, очутился нечаянно сзади ихъ въ амбразур окна и сдлался невольнымъ слушателемъ разговора.
— Княгиня восхитительна!— восклицалъ ротмистръ… — Ты счастливецъ, Александръ! Но вмст съ этимъ ты и безумецъ: можно ли было промнять ее на баронессу, разстаться съ ней! Какая нелпая мна!.. Она не проститъ теб оскорбленія, ты потерялъ ее, и навчно! Говорятъ, уже твое мсто занято: и непостижимо! Какой-то неизвстный никому уродъ пользуется ея благосклонностью…
У Громскаго поднялся дыбомъ волосъ, но не отъ послднихъ словъ ротмистра.
— Вздоръ!— отвчалъ съ небрежною задумчивоетью и съ выразительною хвастливостью молодоіі графъ. — Сущій вздоръ! она моя, она не уйдетъ отъ рукъ моихъ! Она была и будетъ моею! Я перешагну черезъ этого глупца — и снова брошусь въ ея объятія… Я завтра же буду въ ея будуар!
Громскій былъ блденъ, какъ мертвецъ, етраіненъ, какъ помшанный, губы его синли, онъ весь дрожалъ въ лихорадк, кулаки его были стненуты, перчатки разорваны въ сгиб пальцевъ, и въ обоихъ кулакахъ онъ держалъ по половин батистоваго платка…
Когда вс разъхались, Громскій неслышно подошелъ къ княгин…
— До завтра! — произнесъ онъ убійственнымъ голосомъ и какъ тнь скрылся.
Она вскрикнула.
Громскій сдержалъ общаніе: на другой день, въ 11 часовъ утра, онъ былъ въ ся спальы. Цвтъ лица его былъ такъ же страшенъ, какъ наканун, въ ту минуту, когда онъ выслушивалъ роковыя слова,— будто жизнь его съ той минуты замерла въ немъ. Только глаза юноши сверкали молніей страсти, только походка была порывиста… Онъ засталь княгиню, противъ обыкновенія, въ этотъ часъ уже совершенно одтою. Видно было по изнеможенію лица ея и по истом во всхъ движеніяхъ, что она во всю ночь не смыкала глазъ. Онъ ходилъ по комнат, она съ замираніемъ сердца слдила шаги его.
Онъ остановился противъ нея.
— Знаете ли, княгння,— произнесъ онъ ледянымъ голосомъ,— я теперь только понимаю, что такое жизнь… Одна минута, только одна минута — и человкъ, слпецъ, стоитъ озаренный страшнымъ пламенемъ, пламенемъ, которое ниспосылаетъ ему само небо. Часто среди благодатной тиши лазореваго неба набгаютъ черныя тучи, спускаются ниже и ниже, захватываютъ дыханіе — и молнія, блеснувъ, распахнетъ гнвный свтъ свой по неизмримому пологу. Не правда ли, такая картина и неожиданна, и чудесна… Бури очищаютъ воздухъ, бури благодтельны, княгиня!..
Она молча, съ темнымъ предчувствіемъ чего-то, смотрла на Виктора.
Онъ опять сталъ ходить поперекъ комнаты…
Былъ тяжелый промежутокъ молчанія.
Онъ слъ возл нея.
— Княгиня! дло о жизни или смерти двухъ человкъ. Ихъ приговоръ въ устахъ вашихъ. Вчера вечеромъ случай открылъ мн многое. Я хочу стрляться…
— Что это значитъ, Викторъ? — произнесла она дрожащимъ голосомъ.
— Вы не понимаете, а прежде вы такъ хорошо понимали меня! Что жъ вы не спрашиваете, съ кмъ я хочу стрляться?..
— Викторъ! Викторъ! — лепетала она умоляющпмъ голосомъ.
— Я долженъ вступиться за честь женщнны, за честь той женщины (и онъ сжалъ ея руку), которая для меня дороже жизни. Ее клевещетъ…
Холодный потъ крупными каплями выступилъ на спин княгини.
Онъ наклонился къ ея уху и произнесъ что-то. Она простонала.
— Не бойтесь, княгиня, вы будете отмщены. Мщеніе со мной, я ношу его на груди моей…— Онъ вынулъ изъ кармана заряженный пистолетъ и брякнулъ роковою сталью о столъ.
— Дайте мн напиться его кровью… Я хорошо умю стрлять въ цль. О, рука не измнитъ мн, наводя на него дуло этого пистолета… Произнесите одно слово, благословите меня въ послдній разъ, можетъ быть, въ послдній… Кто вдаетъ волю Провиднія?.. То будетъ благословеніе отца, благословеніе матери, благословеніе любящей женщины. У меня нтъ никого, кром васъ, княгиня…
Уста ея не шевелились.
— Ты молчишь, Лидія! Заклинаю тебя, произнеси же одно слово, только одно слово…
Онъ упалъ на колни предъ нею.
— Вдь это кровавая, адская клевета? Вдь онъ не смлъ…
Юноша скрежеталъ зубами, плакалъ безъ слезъ, распростертый у ногъ ея.
Въ смертной тиши безмолвія послышался звонъ колокольчика въ швейцарской…
— Это онъ,— произнесъ Викторъ вставая, лицо его было покрыто пятнами.
— Одно слово! одно слово!
Она молчала.
Тогда какая-то мысль горячею лавою разлилась въ немъ, въ изступленіи онъ схватилъ ея руку и увлекъ за собою къ другому концу комнаты. Онъ подвелъ почти безчувственную княгиню къ небольшому дивану противъ трюмо.
— Вы можете стоять, ходить, сидть, все, что вамъ угодно, но только здсь, противъ этого зеркала. Вы должны принять графа… Я стану за этой ширмой и буду слдить оттнки вашихъ взглядовъ, желанія вашихъ движеній… Зеркало будетъ вполн отражать васъ, вы молчите, а оно будетъ говорить за васъ… Онъ не долженъ знать, что я здсь. Хорошо ли вы поняли мепя?
Она утвердительно кивнула головой, она безъ словъ повиновалась.
Пистолета на стол уже не было.
Графъ Врскій впорхнулъ въ дверь…
Княгиня встртила его съ улыбкой, это была улыбка на лиц трупа.
Графъ остолбенлъ отъ ужаса, взглянувъ на нее.
А однако только ночь раздляла ее отъ вчера!
— Ты нездорова, Лидія!— произнесъ онъ.
— Да, я чувствую себя нездоровою,— отвчала она едва слышно.
Это ты разрушителыю коснулось Громскаго… Взоры его сковались съ зеркаломъ. Зеркало измняло тайнамъ княгини. Онъ недвижимъ и бездыханенъ стоялъ за ширмами, у самой ея поетели.
— Я поцлю тебя,— продолжалъ графъ.— я согрю теоя моимъ дыханіемъ. Кающійся гршникъ у ногъ твоихъ…— Онъ слъ возл нея и хотлъ взять ея руку… Княгиня отодвинулась.
— Вы забываетесь, графъ… я привыкла, чтобы ко мн сохраняли уваженіе…
— О, я вижу, что ты на меня сердишься. Въ самомъ дл, я не стою поцлую ручки твоей… Но я куплю своо прощеніе, во что бы то ни стало, хотя самымъ тяжелымъ и долгимъ покаяніемъ!
Онъ сталъ разсматривать комнату.
— Кажется, это трюмо стояло у той стны,— говорилъ онъ. Цвтъ занавсъ былъ гораздо темне, кажотся, новая ширма… я не знаю, что можетъ сравниться съ превосходной отдлкой Гамбса. Какой вкусъ, какое изобртеніе! Вдь и какія-нибудь ширмы требуютъ созданія, а не работы. Какъ ты объ этомъ думаешь, Лидія?..
— Да перестань же сердиться…
Княгиня испытывала страшную муку пытки.
— Я много нашелъ перемнъ въ твоей спальн. Это заставляетъ меня задумываться. Твоя спальня! Помнишь ли ты тотъ вечеръ, когда я…
— Ради Бога… Графъ! Я васъ умоляю.
— Какъ это вы несносно отдается въ ушахъ. Ты можешь и сердясь называть меня ты…
— А можно ли заглянуть сюда?
Графъ приподнялся, съ намреніемъ сдлать шагъ за ширму…
Она собрала оставлявшія ее силы и громко произнесла:
— Я вамъ приказываю остаться здсь!
— Какъ мило!.. О, произнеси еще разъ это слово! Я такъ привыкъ его слушать изъ устъ твоихъ, я такъ привыкъ повиноваться теб…
Онъ наклонился, чтобы поцловать ее въ грудь.
Въ эту минуту за ширмой раздался выстрлъ, и пороховой дымъ окурилъ спальню.
Графъ устремилъ на нее вопросителъный взглядъ.
Вслдъ за выстрломъ будто эхо послышался на улиц громъ какого-то тяжелаго экипажа, остановившагося у подъзда.
Княгиня не слыхала этого грома. Когда выстрлъ отозвался смертью въ ушахъ ея, она бросилась къ ширм, она уже ступила за ширму… Вдругъ къ ногамъ ея упалъ трупъ юноши, загородивъ ей дорогу: кровь забагровила узоры ковра.
Жизнь то вспыхивала, то застывала въ ней, она, казалось, еще не потеряла присутствія духа, потому что давью ожидала чего-то страшнаго. Предчувствіе не обмануло ее. Она схватила свой платокъ, чтобы зажать рану неечастнаго… Она припала къ лицу его, какъ бы желая раздуть въ немъ искру жизии… Она произнесла только: я его убійца! Онъ дышалъ еще, онъ устремилъ на нее прощальный, безукорный взглядъ и старался схватить ея руку.
Пораженный такою сценою, такимъ феноменомъ, совершившимся въ спальн свтской женщины, безмолвно стоялъ графъ, взирая на умирающаго товарища. Трудно было ршить, что происходило въ немъ.
Тогда послышался необыкновенный разгромъ суматохи во всемъ дом… мигъ — и въ спальню княгнии вбжалъ человкъ средннхъ лтъ, одтый по-дорожному, въ военномъ сюртук безъ эполетъ.
То былъ мужъ ея.
Графъ невольно вздрогнулъ отъ такой нечаянности.
Княгиня увидала прізжаго, но она не измнилась въ лиц, она даже не вздрогнула отъ страха, она по-прежнему стояла на колняхъ надъ трупомъ. Блдно, открыто, благородно, невыразимо прекрасно было лицо этой женщины. Оно рзко обозначало ея нерушимый характеръ и силу любви ея.
Глаза бднаго мужа остолбенли, руки его опустились отъ картины, представившейся ему.
— Боже мой!—произнесъ онъ, указывая на юношу, истекавшаго кровью.— Что все ето значитъ? убійство! кровь!! Лидія! Лидія!.. Кто этотъ человкъ?
Она отвчала твердымъ голосомъ:
— Это мой любовникъ!

——

Говорятъ, будто бы рана Громскаго не была смертельна, будто бы посл 4-мсячныхъ страданій онъ совершенно выздоровлъ и на другой день своего выздоровленія неизвстно куда ухалъ изъ Петербурга… Для княгини онъ не существовалъ боле: онъ не хотлъ вновь смущать ее своимъ появленіемъ! Кто знаетъ, поборолъ ли онъ страсть свою? Врно только то, что любовь ея къ поэту была послднею очистительною жертвою, которую съ такимъ самоотверженіемъ принесла она на жертвенникъ любви, что остальная жизнь была для нея несносимою цпью, тяжкими веригами, страшною карою Провиднія, передъ которымъ лежала гршница во прах съ кровавыми слезами раскаянія.
Панаев Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Онагр, Панаев Иван Иванович, Год: 1841
  2. Прекрасный человек, Панаев Иван Иванович, Год: 1840
  3. Сегодня и завтра, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  4. Актеон, Панаев Иван Иванович, Год: 1860
  5. Белая горячка, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
  6. Она будет счастлива, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  7. Родственники, Панаев Иван Иванович, Год: 1847
  8. Барышня, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
Электронная библиотека