Сегодня и завтра, Панаев Иван Иванович, Год: 1834

Повесть
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

И. И. Панаевъ

Сегодня и завтра.

Повсть.

Собраніе сочиненій Ив. Ив. Панаева.

Томъ первый.

Повсти и разсказы

1834—1840.

Изданіе В. М. Саблина.

Москва.— 1912.

Oh! demain, c’est la grande chose!
De quoi demain sera-t-il fait?
L’homme aujourd’hui sme la cause,
Demain Dieu fait mrir l’effet…
V. Hugo.

I.

Какъ-то разъ вечеромъ, въ іюн или іюл — не помню, знаю только, что это было въ воскресенье, нсколько лтъ назадъ тому, у Елагина моста, поодаль отъ толпы, которая окружала музыку, стоялъ молодой человкъ, очень недурной собою, въ новомъ сюртук, съ лорнетомъ на золотой тоненькой цпочк и съ толстой палкой въ рук. Онъ невнимательно разговаривалъ съ какимъ-то гвардейскимъ пхотнымъ офицеромъ и съ большимъ любопытствомъ смотрлъ на все его окружающее, на все мелькавшее передъ глазами его, съ большимъ самодовольствіемъ охорашивался, и, казалось, очень былъ доволенъ своимъ новымъ сюртукомъ, лорнетомъ и своею толстой палкой. Видно было, что онъ принадлежалъ еще къ той свтлой пор жизни, когда не знаешь границъ между мечтой и существенностью, когда не умешь отдлить поэта отъ человка, художника отъ его созданія, когда каждому пожимаешь руку отъ сердца: когда смотришь на поэта, и не можешь на поэта насмотрться, и все ищещь на лиц его знака святыни, небеснаго наитія… Счастливый возрастъ! Молодой человкъ старался скрыть свое самодовольствіе, но оно противъ воли вырывалось въ каждомъ его движеніи, выказывалось въ каждомъ взгляд. И могъ ли онъ скрыть его? Онъ еще не зналъ, что это равнодушіе ко всему, что этотъ непереносимый эгоизмъ, что это вчное бездушіе — разочарованіе свтскаго фата, которому онъ хотлъ подражать, пріобртается нелегко и нескоро. Въ самомъ дл, для того, чтобы пролежать нсколько часовъ въ театр спиною къ сцен, съ лорнетомъ вставленнымъ въ глазъ, съ лицомъ, на которомъ крупными буквами, какъ на выставк, начертано: мн все надоло, о, да для этого сначала надо постигнуть тайну раззолоченныхь залъ, потереться нсколько лтъ въ расцвченныхъ будуарахъ. Вы думаете, что можно изъ подражанія звать въ то время, когда другіе плачутъ, говорить развалившись съ какой-нибудь блистательной княгиней о прелестяхъ любви, и въ ту же минуту смотрть въ потолокъ, не отвчать на вопросъ, который вамъ длаютъ, или отвчать совсмъ не на то, о чемъ васъ спрашиваютъ — вы думаете, что все это можно изъ подражанія? Нтъ, вы ошибаетесь господа! Я слыхалъ, какъ мальчики въ 19 лтъ, впервые появившись въ гостиную, хотли корчить разсянныхъ, невнимательныхъ, безпечныхъ. Боже мой! какъ, говорятъ, они были карикатурны, смшны! они, которые хотли слыть умниками, открыто прослыли дураками,— и можетъ быть отъ этого должны были, покраснвъ, покинуть гостиныя, гд они мечтали произвесть эффектъ и услышать рукоплесканія.
Но молодой человкъ, стоявшій у Елагина моста и разговаривавшій съ офицеромъ, вовс не подозрвалъ, до чего можетъ довести это соблазнительное подражаніе. Впрочемъ, онъ не принадлежалъ къ этимъ 19-тилтнимъ юношамъ. Совсмъ нтъ. Въ его глазахъ было слишкомъ много души и воли, въ его движеніяхъ, несмотря на ихъ неловкость, слишкомъ много благородства.
Какой прелестный былъ этотъ вечеръ, тихій, жаркій, роскошный вечеръ! Сколько было гуляющихъ, разъзжающихъ, сколько дамъ въ богатыхъ коляскахъ, которыя остановились у дворцовой караульни слушать музыку, и какъ эти дамы были плнительны и сколько около этихъ колясокъ разсыпалось и разввалось блыхъ султановъ, и какъ играла музыка, и какъ это все пестрло передъ глазами, блестло и очаровывало! Мудрено ли, что молодой человкъ былъ въ полномъ самозабвеніи, въ полномъ восторг, что онъ не пропускалъ ни одного экипажа четвернею, за которымъ стоялъ огромный егерь съ эполетами и съ султаномъ, или лакей, увшанный гербами, такой нарядный и гордый? Мудрено ли, что онъ немножко завидовалъ этимъ офицерамъ съ блыми султанами, которые такъ ловко, такъ безпечно, такъ небрежно, облокотившись на дверцы колясокъ, разговаривали съ этими прелестными, разноцвтными дамами? Мудрено ли, что онъ пропускалъ безъ вниманія людей очень замчательныхъ — молодыхъ чиновниковъ въ вицъ-мундирахъ или разноцвтныхъ сюртучкахъ съ блыми подбоями, съ затянутыми въ рюмочку таліями, съ черными бархатными или плисовыми лампасами на панталонахъ, съ пестрыми сборчатыми гластуками, въ середин которыхъ были искусно вдланы розетки и искусно воткнуты булавочки съ разноцвтными стеклышками, галстуки — чудо искусства, которыми надляли ихъ магазины Чуркина и Розинскаго? Эти чиновники, прогуливавшіеся пшечкомъ изъ города или дозжавшіе на извозчикахъ до Карповскаго моста, преважно расхаживали около музыки и искусно помахивали тоненькими тросточками подъ мраморъ, и, проходя напримръ мимо сскретаря посольства или какого-нибудь камеръ-юнкера презначительно измряли его съ ногъ до головы своими взорами, и для того, чтобы показать, что и мы кое-что значимъ, бормотали по обыкновенію очень пріятнымъ голосомъ тра-ля-ля тра-ля-ля, или что-нибудь подобное. Мимо военныхъ они почти всегда проходили, потупивъ глаза въ землю, безъ всякихъ припвовъ, и, нагулявшись у музыки, отправлялись догуливать воскресенье на Крестовскій островъ… Мудрено ли, что эти люди, очень, кажется, замчательные, были пропущены молодымъ человкомъ безъ всякаго вниманія, хотя они часто проходили взадъ и впередъ мимо его, и каждый разъ оглядывали его, и каждый разъ, подходя къ нему, затягивали носомъ свои обычныя псни?.. мудрено ли? Передъ нимъ мелькали блые султаны, и радужные цвта, и щегольскіе кабріолеты, и молодые камеръ юнкеры, и блестящіе аксельбанты…
Молодой человкъ былъ очень доволенъ гуляньемъ. Офицеръ, который стоялъ съ нимъ, едва успвалъ удовлетворять его любопытству, едва успвалъ отвчать на безпрестанные вопросы его: ‘кто это такой? кто это такая? чей это экипажъ?’
На друтой сторон моста показалась прелестная шляпка, выказалась изъ-за толпы чудесная талія,— онъ схватилъ офицера за руку и хотлъ увлечь его на ту сторону, какъ вдругъ мостъ загудлъ, и надъ ухомъ его раздался визгливый голосъ форейтора.
Онъ отшатнулся… Промелькнула коляска, запряженная четвернею вороныхъ лошадей, съ двумя огромными лакеями, въ коляск дв дамы и рядомъ съ коляскою на картинномъ кон офицеръ съ блымъ султаномъ.
Съхавъ съ моста, кучеръ, немного пошатнувшись назадъ, мастерски сдержалъ лошадей… Коляска въ минуту остановилась. Офицеръ съ блымъ султаномъ — это былъ кавалергардъ — съ неописанною ловкостью, съ удивительнымъ искусствомъ осадилъ своего коня, погладилъ его шею: благородный конь тряхнулъ головою, зыбкій, блый султанъ прихотливо разсыпался на шляп кавалергарда, кавалергардъ наклонился къ одкой изъ дамъ, сидвшихъ въ коляск, и заговорилъ съ ней.
Все это было мгновеніе. Молодой человкъ очутился у самой коляски, посмотрлъ на дамъ, сидвшихъ въ ней, потомъ на кавалергарда — и оборотился назадъ, вроятно для того, чтобы спросить у своего знакомаго: кто эти дамы? кто этотъ кавалергардъ? Знакомаго не было возл него, онъ потерялъ его въ толп. Десятый часъ!— какъ скоро прошло время!
Заря кончалась. Кавалергардскій караулъ стоялъ подъ ружьемъ…
‘На молитву!’ — раздалась команда дежурнаго. Карабины дружно брякнули. ‘Каски долой!’ Трубачъ прочиталъ молитву. Экнпажи двннулись къ мосту. Коляска, въ которой сидли дв эти дамы, потянулась также вслдъ за другими экипажами… Кавалергардъ возл коляски… Молодой человкъ безцльно за этою коляскою…
И вотъ коляска съхала съ моста, и вотъ помчалась, и вотъ взвилось облако пыли. Молодой человкъ остановился… Онъ глядлъ вдаль… Коляски уже но было видно, лишь виднлся блый султанъ, нжно колеблемый вечернимъ втеркомъ…

——

Бдный молодой человкъ!
Возвратясь съ Елагина острова, онъ бросился на широкій диванъ въ своемъ новомъ, изящномъ сюртук и не побоялся смять его! Онъ отослалъ лакея не раздваясь, и лакей врно былъ очень доволенъ этимъ, потому что, стоя передъ бариномъ со свчой въ рук, съ всклокоченными волосами, съ полуоткрытыми глазами, онъ безпрестанно спотыкался физіономіей на свчку и преспокойно спалилъ себ правый високъ.
Баринъ не замчалъ этого: и до того ли ему было! Баринъ закрылъ глаза — и передъ нимъ нарисовалось личико, и какое личико! Оно было во сто разъ лучше всхъ фантазій Гравсдона — и куда же Гравсдону было создать этакое личико!.. Темно-голубые глаза, въ которыхъ сверкали и душа, и мысль, и чувство, и страсть, шелковыя темно-русыя кудри, небрежно выпадавшія изъ-подъ прозрачной воздушной блой шляпки, улыбка, придававшал несказанную прелесть прелестному личику, улыбка — обвороженіе, полуоткрытыя уста, полуоткрытый рядъ зубовъ, которые блистали, какъ перлы…
И это личико не было воздушнымъ идеаломъ, который всегда можно смахнуть однимъ мановеніемъ очей… О, нтъ, совсмъ нтъ! Онъ видлъ это личико не въ мечт, онъ любовался имъ не въ грез… Полно, правда ли? Гд же онъ видлъ его?.. Елагинъ островъ… четверня вороныхъ коней… блый султанъ… и везд непремнно этотъ блый султанъ, зыбкій, разсыпчатый, красивый… Мысли молодого человка стали мшаться… и вотъ онъ въ зал, и зала вся блещетъ огнями, кавалергардская музыка… и вотъ онъ несется въ вихр вальса, рука его обвилась около тонкаго, гибкаго стана… онъ танцуетъ съ ней! Музыка гремитъ — и онъ летитъ, летитъ подъ ея звучный ладъ… Передъ очами его темно-голубыя очи, очи его Мадонны, передъ нимъ это небесное личико, онъ такъ близко къ устамъ ея, онъ пьетъ ея дыханіе… и она такъ привтно на него смотритъ…
Не знаю, долго ли онъ лежалъ на диван и много ли грезилъ, но наутро онъ проснулся на своей постели, возл изголовья стоялъ, по обыкновенію, маленькій столъ, а на стол колокольчикъ. Онъ позвонилъ, лакей поднялъ штору и остановился передъ постелью его съ безсмысленной улыбкой и съ опаленнымъ вискомъ.
Пять или шесть дней молодой человкъ влачился между мечтою и жизнью, между видніемъ и существенностью, между блаженствомъ и мукою, между темно-голубыми очами своей возлюбленной и опаленнымъ вискомъ своего лакея.
Такъ онъ былъ влюбленъ? Бдный молодой человкъ!.. Онъ только что начиналъ любить и еще не зналъ, кого любитъ, онъ безпечно предавался мечт чародйк, мечт-отравительниц! Онъ точно былъ поэтъ: онъ только что взглянулъ на Божій міръ —и міръ показался ему свтлымъ, радужнымъ. Это былъ первый взглядъ на жизнь, взглядъ доврчивый, когда мы ко всмъ простираемъ горячія объятія — и довольные жизнью засыпаемъ беззаботно крпкимъ сномъ.
Правда, молодой человкъ зналъ, что общестно не можетъ имть и не иметъ равенства: что есть на свт аристократія или высшее сословіе, потомъ среднее, потомъ поколніе чиновниковъ, и т. д., но кто же не знаетъ этого? Правда, онъ таки-видалъ молодежь высшаго круга, онъ таки-былъ знакомъ съ нкоторыми изъ этого круга, онъ замтилъ, что эти люди отъ головы до пятокъ имютъ на себ особый отпечатокъ, онъ уже усплъ заимствовать у этихъ людей многое: и небрежный видъ, и модный покрой платья… но познанія его объ обществ не простирались дале, а съ такими познаніями нельзя было уйти далеко.
Бдный молодой человкъ! Однажды (это было, какъ я сказалъ уже, черезъ пять или шесть дней посл вечера на Елагиномъ) онъ шелъ по Англійской набережнпй… Петербургскій климатъ ужасно какъ непостояненъ и измнчивъ, да я и не знаю, есть ли что въ Петербург постоянное и неизмнчивое? Часовъ въ 11 утра, когда молодой человкъ вышелъ изъ дома, было солнце: онъ вышелъ въ одномъ сюртук и не подумалъ, что можетъ вдругъ пойти дождь, а дождь вдругъ пошелъ сильный, проливной. Это было въ исход второго часа. Онъ добжалъ до перваго подъзда и остановплся подъ навсомъ. Подъ этимъ навсомъ спасались отъ дождя какая-то двушка съ платочкомъ, накинутымъ на голову, и съ картонкой въ рук и сенатскій чиновникъ въ полиняломъ вицъ-мундир съ воротникомь, вмсто зеленаго, цвта осеннихъ листьевъ. Этотъ чиновникь очень умильно поглядывалъ на двушку, и потомъ улыбался съ самодовольствіемъ, и потомъ смотрлъ вверхъ на навсъ, и потомъ опять на двушку. Молодой человкъ сталъ между ними.
Дождь не переставаль. Черезъ нсколько минутъ чиновникъ кашлянулъ, поправилъ свой суконный жилетъ и обратился къ двушк: ‘Странно-съ! А дождь-то все идетъ-съ. Что съ нимъ будешь длать?’ — Потомъ онъ улыбнулся и посмотрлъ вверхъ. Двушка молчала. Спустя еще нсколько ми7утъ, онъ снова оборотился къ двушк: ‘А что-съ? вдь васъ бы промочило, если бы вы теперь пошли?’ Потомъ онъ снова улыбнулся и посмотрлъ вверхъ. Двушка ничего не отвчала. Только при этомъ она, надувъ губы, отвернула голову въ сторону.
Въ эту минуту раздался издали громъ колесъ по мостовой, ближе, ближе — и вдругъ громъ смолкъ. Карета, запряженная четвернею вороныхъ коней, съ двумя лакеями сзади, подкатилась къ подъзду. Сенатскій чиновникъ прижался къ углу, двушка посторонилась. Молодой человкъ взглянулъ на ливрею — и его сердце забилось, забилось… Дверцы кареты отворились — у него замеръ духъ… Изъ кареты мелькнула дама и исчезла, мелькнула другая и исчезла… Эта другая была — она!
Онъ видлъ ея маленькую, стройную ножку, видлъ, какъ эта ножка коснулась тротуара и порхнула въ дверь, но она все-таки коснулась тротуара — и онъ, безумецъ, и онъ готовъ былъ поцловать это мсто, до котораго коснулась ножка… Вогъ какъ онъ любилъ ее! А она и не замтила его — и можно ли было ей замтить какую-то группу, смиренно пріютившуюся отъ дождя у подъзда? Это такъ обыкновенно. Передъ ней мелькнули какія-то три фигуры — только!
Бдный молодой человкъ! Онъ уже давно зналъ ее: онъ встрчалъ ее то на гуляньяхъ, то во французскомъ спектакл, онъ такъ завидовалъ этимъ гордымъ господамъ, которые одинъ за другимъ толпились въ той лож, гд сидла она, ея личико такъ сошлась съ его видніемъ, съ его мечтою, что онъ скоро началъ смшивать мечт съ существенностью, картину съ жизнью.
Одннъ изъ лакеевъ остался у подъзда…
— Черезъ полчаса подавай!— закричалъ онъ кучеру: — опять на дачу.
Молодой человкъ схватилъ лакея за руку. Лакей преважно посмотрлъ на него.
— Чья это карета? — спросилъ онъ его… И голосъ молодого человка дрожалъ.
Лакей снова съ пренебрелсніемъ посмотрлъ на него.
— Князя В*,— отвчалъ онъ грубо.
— А кто эти дамы?
— Княжна, его дочь, и сестра князя.
— А кто этотъ кавалергардскій офицеръ, который въ воскресенье былъ съ ними на Елагиномъ острову?
Лакей, кром пренебреженія, въ этотъ разъ посмотрлъ на него съ подозрніемъ.
— Кто этотъ офицеръ? — повторилъ молодой человкъ громкимъ и повелительнымъ голосомъ.
— Какой офицеръ-съ? Я не знаю-съ! У ея сіятельства женихъ въ кавалергардскомъ полку,— отвчалъ лакей, внезапно оторопвъ отъ такого голоса.

II.

See, how she leans her cheek upon her hand,

O that I were a glowe upon that hand,

That, I might touch that chock!…

‘Romeo and Juliet‘ Shakspeare.

Какъ мила княжна Ольга! Вглядитесь въ эти страстныя очи: въ этихъ очахъ вамъ выскажется душа ея, полюбуйтесь этими рсницами, этими длинными, темными волосами шелковыхъ кудрей, этими устами, на которыхъ бы умереть въ поцлу, этою простодушною ловкостью, этою привтливою улыбкою. Посмотрите, какъ она легка, воздушна, какъ она создана быть княжной, блистать въ позолоченныхъ залахъ, вдохновлять любовью, очаровывать съ перваго взгляда! Ея очи —да это цлый міръ любви! не этой свтской, жалкой любви, о которой болтаютъ въ гостиныхъ, нтъ — любви поэтической, о которой мечталъ пламенный Шиллеръ и которую называютъ люди безуміемъ.
Вамъ, можетъ быть, покажется это смшно? ІІІиллеровскій идеалъ въ аристократическихъ гостиныхъ XIX вка, шиллеровскій идеалъ въ Сихлеровои шляпк! Но что ж мн длать, если княжна точно была такова? Пусть она будетъ для насъ анахронизмомъ въ наше время, странностью, чмъ хотите,— но я повторяю, она, въ самомъ дл была такова. Чуждая напыщенности и той пошлой гордости, выражающейся такъ смшно, такъ некрасиво на иныхъ личикахъ, княжна была горда, не по огромности и узорчатости своего княжескаго герба, а по чувству собственнаго достоинства. Ея гордость не была безсмысленна, и потому она придавала ей плнительную величавость, благородство невыразимое, рзко отличавшее ее отъ другихъ, и которое, несмотря на это, можно было пріобресть только въ высшемъ кругу, гд все наружное доведено до возможной степени изящнаго. Княжн было 19 лтъ, она была высока и стройна, она была немножко кокеткой, но это кокетство такъ шло къ ней. Впрочемъ. нтъ, я ошибся: то было не кокетство, а утонченность воспитанія, ослпительная, обворожающая, родная для нея стихія придворной жизни, которая ярче, чмъ на другихъ, отражалась на ней. Кокетство — слово слишкомъ простонародное. Кокетокъ, въ полномъ смысл этого слова, вы встртите въ другомъ кругу петербургскаго общества: этихъ женщинъ, которыя съ жалкимъ усиліемъ желаютъ нравиться, выставляютъ себя, сантиментальничаютъ, немножко ломаются, иногда длаютъ нжные глазки и вообще производятъ на васъ такое впечатлніе, какое производитъ варенье, когда вы его неумренно покушаете. Когда княжна задумывалась, она была еще миле, если только допустить, что она могла быть миле обыкновеннаго.
Раскинувшись на штофной кушетк въ одной мзъ своихъ комнатъ на каменноостровской дач, она съ дтскою наивностью смотрлась въ трюмо сквозь плющевую ршетку и съ дтскою прихотью оторвала листокъ плюща и играла съ листкомъ: вертла его въ своихъ блыхъ, нжныхъ ручкахъ, прикладывала его къ губамъ —и потомъ свернула его и бросила съ досадою на цвтистый коверъ. Но не листокъ занималъ княжну: ея сердце такъ билось, ея бархатная грудь такъ роскошно и такъ сильно дышала, сжатая корсетомъ… Отчего это такъ билось ея сердце, отчего тмкъ часто дышала грудь ея?
Она замечталась, моя княжна, она было вздумала сначала читать, но книга раскрытая осталась на той страниц, на которой она развернула ее. Мечта взяла верхъ надъ книгою. Она мечтала о томъ кавалергардскомъ офицер, который въ воскресенье на Елагиномъ былъ возл ея коляски. Странная прихоть! Княжн вдругъ захотлось вырвать перышко изъ его чудеснаго султана и гладить это перышко… и поцловать его. Вотъ почему она сорвала листокъ плюща и вертла его въ рукахъ и подносила къ своимъ губкамъ. Можетъ статься, она воображала, что это перышко изъ султана, и потомъ, разочаровавшись, уврясь, что это просто листокъ, она бросила его на коверъ… Вдругъ княжна привстала съ кушетки, посмотрла на часы съ мраморнымъ изваяніемъ. Стрлка показывала половину четвертаго. Она немного сморщила лобъ, немного нахмурилась. Онъ сегодня у насъ обдаегъ. Отчего же такъ долго не детъ онъ? А княжна знала, что у нихъ садятся за столъ не ране пяти часовъ.
‘Зачмъ его нтъ здсь теперь?’ Она сорвала опять листокъ — и въ минуту разщипала его и бросила. И потомъ, облокотясь на глазетовую подушку, на которой, будто живой, рисовался букетъ нарциссовъ, опять замечталась. Она была такъ счастлива: еще только дв недли, какъ она была невстою, и невстою человка, который давно былъ избранникомъ ея сердца, завтною тайною ея мыслей, человка, къ которому она привыкла съ самаго дтства, безъ котораго ей была бы скучна жизнь. И вотъ княжна замечталась о его добромъ, благородномъ сердц, о его пылкой любви, о томъ, какъ онъ хорошъ въ красномъ бальномъ мундир, о томъ, какой будетъ у ная экипажъ, какая ливрея, какъ они будутъ длать визиты, абонируютъ ложу во французскомъ спектакл: это будетъ ужъ ея собственная ложа, какъ они будутъ вмст гулять… Боже мой! да о чемъ не мечтала княгиня? Мечта двушки такъ легка, такъ плнительна, такъ свтла, разнообразна, неуловима! Эта мечта порхаетъ, какъ разноцвтная, радужная бабочка, вы подмтите ее и захотите поймать, а она улетла далеко, вы снова за нею, а она снова отъ васъ, словно птичка съ талисманомъ въ арабскихъ сказкахъ. И надобно быть ребенкомъ, чтобы захотть поймать бабочку, чтобы захотть уловить мечту двушки.
Около 5 часовъ раздался звонъ колокольчика въ швейцарской… Ея сердце встрепенулось. Она вспорхнула съ кушетки — и въ одно мгновенье очутилась въ угольной комнат, которая выходила окнами въ садъ. Эта комната была обклеена блыми штофными бумажками и обведена позолоченой чертой подъ лпными карнизами. Яркая пунцовая мебель и занавсы придавали ей чрезвычайно пріятный свтъ, неммотря на то, что окна были нсколько затнены деревьями. Самые роскошные цвты, пирамидально уставленные по угламъ, красовались на блыхъ обояхъ.
Княжна остановилась у раствореннаго окна и сбросила съ груди небольшой дымковый платочекъ: ей было жарко… Въ эту минуту легкое бряцанье шпоръ отозвалось въ ближней комнат. Полуоткрытая грудь ея стала дышать сильнй и чаще… Въ комнату вошелъ кто-то. Она не обертывалась.
— О чемъ вы такъ задумались, княжна?— спросилъ ее молодой кавалергардскій штабъ-ротмистръ.
Она обернулась къ нему —и закраснлась, какъ роза, которая, полуразвернувшись, качалась на стебельк и цловала грудь ея.
— Отчего это такъ поздно? — спросила она его съ укоромъ.
— Будто поздно? Я сейчасъ только изъ городу, я такъ торопился…— Онъ взялъ руку княжны и поцловалъ ее.
Она посмотрла на него такъ доврчиво, съ такою полною любовью… Вогъ въ эту минуту надобно было убдиться, какъ выразительны, какъ одушевленны ея очи. Какой міръ блаженства пророчила она любимцу своего сердца, ему — этому счастливцу кавалергарду!
И онъ понималъ языкъ очей ея, онъ предчувствовалъ, что ожидало его въ будущемъ. Онъ могъ отвчать чувствомъ на чувство. Онъ не былъ этимъ ледянымъ слпкомъ, отъ котораго ветъ простудой и который навваеть грусть. Въ немъ не было этой жалкой, мелочной суетности, которую вы встрчаете заурядъ въ молодежи и высшаго и низшаго круга. Впрочемъ, нельзя было сказать, чтобы онъ совсмъ не имлъ ея: вдь онъ былъ человкъ свтскій, человкъ гостиныхъ. Но графъ Болгарскій слишкомъ отличался отъ другихъ, онъ имлъ такъ много завлекательности, былъ такъ свтски, изящно образованъ и такъ далекъ отъ толпы втреной молодежи! Онъ всегда чуждался толпы, вы никогда не встртили бы его съ толпою, потому что онъ зналъ цну самому себ и видлъ ничтожество, окружавшее его. А это ужъ очень много! и какъ онъ былъ хорошъ собою и какъ статенъ! Свтлые волосы графа вились съ небрежною прихотливостью и красиво упадали къ правой сторон, немного закрывая широкій лобъ, его небольшіе каріе глаза были такъ страстны, онъ имлъ столько выразительности въ лиц, онъ такъ нравился женщинамъ. Но для него существовала только одна женщина, для него было одно только завтное имя, имя Ольги…
— Пойдемте къ батюшк, онъ насъ ждетъ въ кабинет,— сказала она графу.— Ужъ скоро 5 часовъ.— И Ольга схватила его руку, скользнула по паркету, увлекла его съ собою и исчезла…
У небольшого мраморнаго камина, въ комнат, полной самаго плнительнаго безпорядка, стоялъ человкъ лтъ пятидесяти. Лицо его съ перваго взгляда чрезвычайно располагало въ его пользу. Очеркъ этого лица былъ необыкновенно пріятенъ: большой, открытый лобъ, волосы, въ которыхъ ужъ начинали прокрадываться сдины, вс поднятые вверхъ, смлый, проницательный взоръ и особенное расположеніе губъ,— все это взятое вмст придавало ему такъ много особеннаго, важнаго, что гд бы вы его ни встртили, вы сейчасъ бы остановились на немъ и подумали: О, это не простой человкъ. На немъ былъ сюртукъ темнаго цвта, шея обвернута большимъ малиновымь платкомь. Онъ держалъ въ рук огромный листъ какой-то Французской газеты и не очень внимательно пробгалъ его: видно, что газета не заключала въ себ ничего новаго, ничего замчательнаго. Это былъ князь В*, отецъ Ольги.
Тутъ дверь кабинета отворилась. Князь отбросилъ газету на столъ и обернулся къ двери. Передъ нимъ стояла Ольга, рядомъ съ нею женихъ ея.
Какъ они оба были хороши, какъ созданы другъ для друга! И князь съ такимъ свтлымъ лицомъ встртилъ ихъ, въ его глазахъ выразилось такъ много радости: онъ былъ счастливъ ихъ счастіемъ.
— А, любезный графъ!— и онъ протянулъ къ нему руку, и тотъ отъ сердца пожалъ эту руку. Онъ отдаваль ему, этому графу, свою радость, свой свтъ, свою жизнь… Онъ, казалось, говорилъ этимъ пожатіемъ: я люблю тебя, я увренъ въ теб — и вотъ почему я отдаю теб мое сокровище: смотри же, оправдай мое довріе и выборъ ея младенческаго сердца: сдлай ее счастливою.
— А мы васъ давно ждали,— продолжалъ князь — и съ улыбкою посмотрлъ на свою Ольгу.
И Ольга вспыхнула и потупила очи.
Отецъ подошелъ къ ней, провелъ рукой по тесьмамъ волосъ ея и поцловалъ ее.
У князя не было боле дтей: она была одна — и въ ней одной для него заключалось все. Она была его утшеніемъ, радостью, его мечтой, его надеждою, его воспоминаніемъ… Воспоминаніе!.. Каждый разъ, когда князь любовался ею, передъ нимъ оживалъ образъ ея матери, этотъ образъ, казалось, возникалъ изъ праха и, возсозданный, обновленный, въ роскошномъ цвт являлся передъ нимъ.
Счастливица княжна! какое блаженство готовилось ей въ будущемъ! Счастливица!
А настоящее?
Какъ-то разъ вечеромъ они сидли вдвоемъ: она на диван, графъ возл нея на низенькомъ эластическомъ стул. Въ комнат разливался томный, пріятный для глазъ свтъ. Матовое стекло лампы, которая стояла на стол въ отдаленіи отъ дивана, было скрыто въ зелени и въ цвтахъ, и лучи свта прорывались сквозь зелень и цвты.
Нсколько минутъ въ комнат было такъ тихо, какъ будто никого не было —и эти минуты тишины были верхъ упоенія для двухъ любящихся.
— Ты мой, я давно назвала тебя моимъ, ты еще не знаешь, какъ я люблю тебя!
Вотъ что говорила молча княжна.
— О, я слишкомъ счастливъ! никогда самый роскошный сонъ, самый поэтическій вымыселъ не сравнится съ моею существенностью.— Вотъ что говорилъ молча женихъ ея.
И онъ наклонился къ рук ея — и поцловалъ ея руку, и какимъ страстнымъ, какимъ восторженнымъ поцлуемъ!
Она упала головой на грудь, будто подавленная страстью. Онъ посмотрлъ ей въ лицо, и ихъ очи сошлись, и его очи утонули въ ея очахъ… Еще мгновеніе, мене чмъ мгновеніе —и уста его были такъ близко къ ея устамъ… еще… и они замерли въ поцлу, улетли туда, въ этотъ чудный міръ, не для всхъ досягаемый, гд все гармонія, все упоительные звуки, въ этотъ міръ, о которомъ такъ хорошо говорили Моцартъ и Шиллеръ.
Когда княжна отвела свои уста отъ его устъ — чары улетли: она очутилась опять въ той же комнат, гд была прежде, на диван, и возл нея на низенькомъ стул онъ. Лицо ея пылало.
— Такъ ты очень любишь меня, Ольга? — спросилъ ее графъ — и рука его была въ ея рук.
— Люблю ли я васъ? — и она сжала его руку.
Потомъ она почувствовала въ первый разъ неловкость этого вы и тихо повторила:
— Люблю ли я тебя?
Этотъ вечеръ они оба были такъ веселы, такъ самодовольны, на устахъ ея горлъ первый поцлуй его, для него такъ отрадно звучало это ты, которое первый разъ выговорила она.
Вотъ каково было ея настоящее!

III.

Вс чувства представились ему темне, но мятежне и ближе, они показались ему родомъ инстинкта, какимъ кажется инстинктъ животныхъ….

Изъ Ж. П. Рихтера.

Случалось ли вамъ встр&#1123,тить въ обществ человка, котораго лицо какъ будто знакомо вамъ, лицо, которое, можетъ быть, вы гд-нибудь и когда-нибудь видли, но гд и когда. вы никакъ не можете припомнить, лицо, которое, кажется, очень недурно, но производитъ на васъ невольно какое-то непріятное впечатлніе? Это случилось съ княжной Ольгой на музыкальномъ вечер у С**.
Посл какой-то пьесы, проптой двицей Г*, въ ту минуту, когда въ гостиной слышался обычный шопотъ мнимаго восторга и среди этого шопота вырывались порой нелпыя фразы, безсмысленныя восклицанія, въ ту минуту Ольга обернулась немного вбокъ — и, по какому-то странному чувству, вздрогнула. У косяка двери, которая вела на балконъ, стоялъ молодой человкъ, котораго она никогда прежде не видла въ гостиныхъ. Этотъ молодой человкъ все время не спускалъ съ нея глазъ, и когда она обернулась и нечаянно взглянула на него, онъ весь перемнился въ лиц и, какъ мальчикъ, котораго поймали въ какомъ-нибудь поступк, тотчасъ потупилъ глаза и сталъ неловко обдергиваться. Княжна полуулыбнулась, еще разъ пристальнй взглянула на него, и въ этотъ разъ она подмтила что-то странное въ глазахъ молодого человка, устремленныхъ на нее, прикованныхъ къ ней. Ей стало непріятно, ей не понравился этоть взглядъ — и она отвернулась, чтобы не видать его.
Потомъ немного задумалась, потомъ вдругъ, вроятно изъ любопытства (это было очень естественно), указавъ глазами на молодого человка, она спросила у стоявшаго возл ся стула камеръ-юнкера ***: — кто это такой?
Камеръ-юнкеръ оглядлъ молодого человка въ лорнетъ съ ногъ до головы, однако безъ малйшаго любопытства, очень равнодушно, очень свысока.
— Я вижу этого человка первый разъ въ жизни,— сказалъ онъ, еще разъ съ такою же важностью посмотрвъ на него…— Я не знаю, что это такое.
Во взор камеръ-юнкера было ужасно какъ много недоступности. Казалось, онъ считалъ себя лицомъ чрезвычайно замчательнымъ, и глазъ наблюдательный могъ бы замтить, какъ изрдка, правда, украдкою, этотъ камеръ-юнкеръ поглядывалъ съ самодовольствіемъ на пуговицы своего вицъ-мундира. Видно было, что онъ только дней за десять передъ этимъ былъ пожалованъ въ камеръ-юнкеры.
Молодой человкъ, привлекшій на себя вниманіе княжны и десятидневнаго камеръ-юнкера, былъ тотъ самый, который съ такимъ безумнымъ, юношескимъ восторгомъ созерцалъ княжну на Елагиномъ и котораго потомъ судьба нечаянно завлекла къ подъзду дома князя В* на Англійской набережной.
Этотъ молодой человкъ впервые попалъ въ гостиную высшаго круга, о которой онъ только мечталъ до сихъ поръ. И какъ далека была его мечта отъ существенности! Съ какимъ нетерпніемъ ожидалъ онъ минуты, когда его представятъ въ домъ С*! И вотъ эта минута настала, имя его произнесено — и его встртило безпривтливое, едва замтное наклоненіе головы. Онъ съ застнчивостью отошелъ въ сторону и задумался: ‘что же? можетъ быть всхъ такъ принимаютъ въ этомъ кругу!’ Онъ робко вошелъ въ гостиную, сердце его билось, онъ осмотрлся кругомъ: ни одного знакомаго лица. Ему что-то было неловко, онъ чувствовалъ самъ себя страннымъ — и отъ этого сдлался еще робче. Гостиная была полна блистательными дамами и роскошными цвтами, огромными зеркалами и бронзою, и эти дамы, и эти цвты, и эта бронза такъ плнительно отражались въ зеркалахъ! Около дамъ красиво блистали эполеты, красиво мелькали блые султаны съ длинными, опущенными къ паркету перьями. О, ужъ мн эти блые султаны!..
Вдругъ возл молодого человка очутилось знакомое ему лицо. Онъ такъ обрадовался. Это былъ юноша лтъ 23, ни пропускавшій ни одного вечера, ни одного бала, ни одного спектакля, ‘цвтущій юноша’, который проводилъ половину дня въ карет, половнну въ гостиныхъ, который слылъ за большого умника, говорилъ о чемъ вамъ угодно, и всегда съ тономъ увренности: о Моцарт и Донъ-Карлос, о ІІІатобріан и Карл X, о Пушкин и Махмуд,— который не шутя причислялъ себя къ Карлистамъ, несмтря на то, что былъ безъ всякой примси русскій,— который ршалъ политическія дла Европы съ такою легкостью и дальновидностью, что самъ Меттернихъ позавидовалъ бы ему,— который… и проч. и проч., дло не въ томъ: и сказалъ, что молодой человкъ очень обрадовался, увидвъ его, и думалъинайти въ немъ для себя точку опоры, а ему, бдному, нужна была опора, ему, одинокому, робкому, смиренно прислонившемуся къ шелковымъ обоямъ…
И онъ съ простодушною улыбкою, съ радостью, которую не умлъ скрытъ, схватилъ руку этого юноши, сжатую желтой лайковой перчаткой… Тотъ немного поворотилъ голову и очень серьезно, очень холодно прошепталъ: ‘А, это вы, мсьё Кремнинъ!’ и очень осторожно высвободилъ свою руку, сжатую слишкомъ неаристократически, потомъ мелькнулъ, исчезъ, снова появился въ кругу дамъ, граціозно раскланялся, небрежно заговорилъ съ ними и въ это время невнимательно окидывалъ взоромъ гостиную.
Молодой человкъ опять остался одинъ. Онъ почувствовалъ тягость на сердц…
Но вотъ въ дверяхъ гостиной показался пожилой человкъ съ важнымъ видомъ и со звздой на черномъ фрак, за нимъ двушка вся въ бломъ — и возл нея кавалергардъ.
— Какъ хороша княжна В*! —сказалъ кто-то у самаго уха Креницина.
У него замеръ духъ… Передъ нимъ мелькнула княжна. Да, она, Боже мой! въ самомъ дл какъ хороша!
Онъ первый разъ увидлъ ея станъ, ея очаровательную походку, величавость, окружавшую ее. Онъ внезапно почувствовалъ, какую преграду поставило общество между имъ и ею — и ему стало горько, горько… Она такъ недоступна, и ему, съ его боязливостью, съ его несвтскостью, ему, который впервые попалъ въ такую блестящую гостиную, стать рядомъ, осмлиться заговорить съ княжной? И о чемъ ему заговорить съ ней? Вдь между ними нтъ ничего общаго: онъ не знаетъ стихій этого круга, онъ случайно занесенъ въ этотъ кругъ… Онъ думалъ, думалъ —и все смотрлъ на княжну. Въ эту-то минуту княжна, нечаянно обернувшись, взглянула на него.
И онъ видлъ, какъ она спросила что-то у стоявшаго возл нея камеръ-юнкера, видлъ, съ какимъ пренебреженіемъ этотъ господинъ измрялъ его… Онъ все видлъ…
Тяжело было на сердд молодого человка, когда онъ возвратился домой съ этого музыкальнаго вечера. Ему мерещился то гордый, презрительный взоръ, брошенный на него десятидневнымъ камеръ-юнкеромъ, то равнодушный, невнимательный пріемъ хозяйки дома… Передъ нимъ безпрестанно являлась она. О, для чего похалъ онъ на этотъ музыкальный вечеръ! Какъ мучительно страдало его самолюбіе, какъ ныло его сердце! И глаза молодого человка помутились слезою. Мучительная, жестокая боль выжала эту слезу, и слеза медленно скатилась по его щек. Горячая слеза: это была слеза мужчины! И, право, одна эта слеза стоила моря дтскихъ и женскихъ слезъ.
‘Но къ чему поведетъ эта любовь, любовь безъ взаимности, безъ участія? не смшна ли такая любовь? И дойдетъ ли до нея когда-нибудь страдальческій голосъ этой любви? И если дойдетъ, кто знаетъ: можетъ быть она, блистательная княжна, сдлаетъ гордую гримаску, разсмется на эту жалкую любовь, можетъ быть она будетъ разсказывать объ ней жениху своему — и тотъ встртитъ меня или злой насмшкой, или равнодушнымъ презрніемъ?’
Въ эту минуту онъ не хотлъ боле возвращаться въ общество, которое только наканун увидлъ впервые. Не быть въ этомъ обществ, бжать прочь отъ него? Да гд же онъ увидитъ ее? Гд будетъ любоваться ею? И онъ готовъ былъ снова хоть сейчасъ, съ сердцемъ, трепещущимъ отъ ожиданія, бжать въ аристократическую гостиную только для того, чтобы увидть ее!
Можетъ статься, порой ему приходило на мысль, что со временемъ онъ ознакомится, сдлается короткимъ въ этихъ гостиныхъ, что и онъ будетъ такъ же ловокъ и смлъ, какъ тысячи другихъ, что и его, какъ и тысячи другихъ, будутъ встрчать со внимательнымъ привтомъ. Очень можетъ статься, что иногда онъ воображалъ себя въ огромной княжеской зал не статистомъ, а человкомъ съ ролью, человкомъ съ рчами… Сегодня спектакль на Каменноостровскомъ театр? Она врно будетъ тамъ. Какъ не хать!
9-й часъ. Въ 1-мъ ярус отпирается ложа за ложей: онх вздрагиваетъ при каждомъ стук отпираемой двери. Мало-по-малу ложи наполняются — и вотъ оцвтился весь ярусъ.
Съ робостью молодой человкъ оглядываетъ ложи въ лорнетъ.
Она! — и его лорнетъ остановился на ней… Она оборотила головку къ молодому графу.
‘Есть же на свт избранники, любимыя дти, баловни судьбы, передъ которыми вчно цвтетъ жизнь, вчно красуется, которые тонутъ въ удовольствіяхъ, которые задыхаются отъ полноты счастья!..’ Такъ думалъ бдный молодой человкъ, смотря на жениха княжны.
Онъ думалъ, а между тмъ занавсъ опустился. Все зашумло вокругъ него. Эти беззаботные, легкіе и ловкіе свтскіе денди перелетали изъ ложи въ ложу, а онъ все смотрлъ на нее— и все думалъ о счастьи его…
При разъзд онъ остановился возл нея. Она стояла завернувшись въ розовый салопъ, на голов ея былъ небрежно накинутъ блый эшарпъ. Съ ней разговаривалъ какой-то толстый посланникъ со звздою. Молодой человкъ немного подвинулся впередъ: она увидала его, и, казалось, будто узнала.
‘Карета князя В*!’
И она исчезла.
— Кто этотъ молодой человкъ, блокурый, который стоялъ сейчасъ возл меня? Я его видла на-дняхъ на вечер у С*,— спросила она у графа, который сидлъ въ карет противъ нея.
— Который это?
— Такой блдный, съ такими странными глазами.
— Для чего это теб хочется знать?— спросилъ ее отецъ.
— Онъ всегда на меня производитъ какое-то странное, непріятное впечатлніе…
— Какой вздоръ, моя милая! quelle ide! — И князь улыбнулся.
Часто посл этого княжна встрчала молодого человка, производившаго на нее странное впечатлніе. Можетъ быть она поняла причину, почему она его такъ часто встрчаетъ, и почему взоръ его слдитъ ее повсюду, но все-таки онъ былъ для нея непонягнымъ лицомъ. Какимъ ничтожнымъ казался онъ въ этихъ гостиныхъ! Отчего, вчно прислонившись къ стн, вчно одинокій, вчно задумчивый, вчно связанный въ движеньяхъ, какъ будто онъ былъ не въ своемъ плать?.. Могла ли княжна понять причину этого, она, рожденная княжной, она, еще въ пеленкахъ видвшая и блескъ, и бархатъ, и золото? Могла ли она вообразить, что можно оробть, потеряться въ этихъ огромныхъ залахъ съ позолоченными карнизами, которыя освщены такъ ослпительно-ярко?
Между тмъ время брака княжны Ольги близилось. Ждали только прізда княгини Л*, ея близкой родственницы, изъ чужихъ краевъ: она назначена была посаженой матерью Ольги.
Былъ ноябрь въ исход.
На одномъ вечер, въ промежутк контръ-дансовъ, княжна спдла у окна возл мраморной статуи, которая была сзади уставлена зеленью, возл нея пріятельница ея фройлина Р*. Он очень серьезно о чемъ-то разговаривали. Въ рук Ольги былъ веръ, и она, разговаривая, играла этпмъ веромъ.
— Княжна! — послышался возл нея дрожащій, несмлый голосъ…
И веръ княжны остановился въ рук.
Она взлянула. Передъ ней стоялъ молодой человкъ… Бдный! онъ весь измнился въ лиц, онъ лепеталъ что-то такое:
— Княжна… ангажировать… слдующій…
Она поняла, что онъ хочетъ ангажировать ее на слдующій контръ-дансъ. Онъ показался ей въ эту минуту достойнымъ участъя.
— Хорошо-съ,— отвчала она ему привтливо.
Онъ поклонился и отошелъ… Какъ онъ чувствовалъ себя неловкимъ, смшнымъ, ршившись на такой подвигъ — и самъ дивился своей смлости. Въ самомъ дл онъ былъ немножко страненъ своой неразвязностью въ этой зал.
Когда онъ отошелъ, фрейлина быстро схватила Олъгу за руку, засмялась отъ души и проговорила протяжнымъ, насмшливымъ голосомъ:
— Какой плачевный этотъ молодой человкъ! Откуда онъ? Несчастный, кажется, онъ влюбленъ въ тебя, Ольга.
— Полно, полно, Нина, онъ можетъ замтить твой смхъ… Ради Бога, перестань.
Музыка загремла. Пары разставлялись по зал. Кремнинъ подошелъ къ княжн съ потупленными глазами…
— Кто вашъ vis—vis? — спросила она его.
— Н**,— чуть слышно отвчалъ онъ и едва едва коснулся руки княжны.
Нсколько минутъ сбирался онъ съ духомъ, чтобы заговорить съ нею, но мысли не шли къ нему въ голову, слова не сходили съ устъ. Какъ и съ чего начать? О, какъ билось его сердце… Странный человкъ! какъ онъ хотлъ въ эту минуту быть дале отъ своей княжны, дале отъ этой залы… Дыханье его занималось, ему надобно было вздохнуть свободне.
— Нравится ли вамъ, нравится ли… — наконецъ началъ онъ,— вамъ, княжна, музыка Вебера?.. — Какъ вы находите музыку Вебера?.. — Онъ заикаясь произнесъ это и закраснлся.
— Музыка Вебера? — Княжна украдкой взглянула на молодого человка. Княжна внутренно улыбалась, но она не позволила шалунь-улыбк вырваться наружу и оцвтить ея прелестныя уста, нтъ!
— Музыка Вебера!— И княжна, будто не замтя его замшательства, кстати на его вопросъ, изящнымъ, непринужденнымъ легкимъ языкомъ набросала ему нсколько своихъ замтокъ о музык.
Какъ онъ ловилъ ея каждое слово! Когда княжна смолкла, будто ожидая отъ него продолженія такъ отрывисто начатаго имъ разговора, онъ не умлъ воспользоватъся минутой, чтобы развернуть свой вопросъ и придать ему какой-нибудь смыслъ, какую-нибудь форму. Онъ молчалъ.
Потомъ, минуты черезъ дв, онъ также несвязно и также безцльно проговорилъ:
— Говорятъ, на французскомъ театр будетъ на-дняхъ новая дебютантка.
— Да, говорятъ…
Въ эту минуту музыка смолкла. Онъ поклонился княжн. Княжна немного наклонила впередъ свою головку на поклонъ его.
Онъ отошелъ въ сторону.
‘Боже мой!’ думалъ онъ: ‘для чего я ангажировалъ ее? Я не умю сказать ни одного слова. Она врно сочла меня за дурака… О, это нестерпимо, это мучительно! Для чего я ангажировалъ ее?’
Молодой человкъ давно уже былъ у себя въ комнат, давно лежалъ на своей поегели, а этотъ вопросъ не сходилъ съ языка его.
Тутъ ему пришелъ въ голову такой прекрасный, такой занимательный предметъ для разговора съ княжною, разговоръ, который обнаружилъ бы и его душу, и его умъ… Онъ разрывался… Какъ счастливы эти господа, сыздтства привыкшіе говорить съ княжнами! Кажется, шагъ былъ сдланъ: разъ вступивъ въ сіятельную гостиную, онъ могъ бы мало-по-малу привыкнуть къ ней… И вы думаете, что это такъ легко? О, вы бы спросили объ этомъ у бднаго молодого человка!
Въ одной изъ нихъ — это было, кажется, на вечер у графини Д*… да, точно, потому что его только и встрчали въ двухъ извстныхъ гостиныхъ — такъ однажды у этой графини спросили объ немъ. Графиня изволила посмотрть на него довольно пристально, чрезвычайно холодно, очень важно, что можно было сейчасъ замтить изъ легкаго движенія ея нижней губы. Удивительно, какъ эти графини умютъ иногда самымъ незначительнымъ движеніемъ лица такъ много придать себ важности! Она взглянула на него и сказала:
— А! это какой-то г. Кремнинъ. Мн его представилъ г. Н*. Я, право, не знаю, что онъ такое… Онъ, кажется, никогда ничего не говоритъ и всегда стоитъ на одномъ мст. Врите ли, что онъ былъ у меня раза четыре и еще не сказалъ со мной двухъ словъ! По всему видно, что онъ оченъ простъ.
Этотъ приговоръ графини былъ немножко ршителенъ, но нельзя было обвинить ее за этотъ приговоръ. Въ самомъ дл, по закону свтскости, человкъ, который былъ въ дом четыре раза и не боле двухъ словъ произнесъ предъ хозяікою дома,— такой человкъ… какъ не почесть такого человка если неумышленно-страннымъ, то простымъ?
Свтъ судитъ по своему — и онъ правъ. Бдный молодой человкъ! Онъ былъ лишній тамъ, гд были:
….. цвтъ столицы,
И знать, и моды образцы,
Везд встрчаемыя лицы…
Какъ бы то ни было, но съ тхъ поръ, какъ онъ показался въ высшемъ кругу и объ этомъ узнали, то нкоторые изъ его знакомыхъ, при встрч съ нимъ, жали ему руку и гораздо крпче и чувствительне прежняго, и улыбались ему съ гораздо большею пріятностью. Есть въ Петербург такіе молодые люди, впрочемъ очень любезные, которые, не имя никакихъ средствъ попасть въ высшее общество, смотрятъ съ нкотораго рода благоговніемъ и съ небольшою, почти незамтною завистью на того, который посщаетъ эти общества. Однако, иногда между собою, въ своемъ кругу, дома, за трубкою вакштаба, въ кондитерской за чашкою шоколада, разговорясь о томъ, о семъ, они отпускаютъ насчетъ такого человка насмшки въ род слдующей: ‘онъ, братецъ, лзетъ въ знать’ и тому подобное.
Въ начал декабря въ гостиныхъ заговорили о прізд изъ чужихъ краевъ старушки-княгини Л* и о скоромъ брак княжны В*.
Еще новость: княгиня даетъ огромный балъ, на этомъ бал: будетъ весь блестящій Петербургъ,— и вотъ этотъ блестящій Петербургь ждетъ бала, приготовляется къ балу и радуется случаю разсыпать деньги.
До слуха Кремнина дошла всть объ этомъ бал и о скоромъ брак княжны. Какъ бы ему попасть на этотъ балъ? А ему захотлось непремнно быть тамъ, въ послдній разъ посмотрть на княжну, въ послдній! и навсегда распроститься съ аристократическими гостиными. Это было твердое его намреніе… Къ чему же вчно влачить жизнь безъ цли и надежды? О, жизнь безъ надежды! Понимаете ли вы, что это такое? Это день безъ свта, нтъ, это удушливый сонъ безъ пробужденія, это темница съ замками, для которыхъ нтъ ключей, цпь колодника — и ни шагу безъ этого рокового, тяжелаго звука, который гремитъ вамъ: нтъ отрады, нтъ надежды! Да, онъ ршился проститься съ княжною и съ гостиными, въ которыхъ только она одна для него блестла.
Онъ похалъ къ Н*. Дома.
— Пожалуйста выполни мою послднюю просьбу,— сказалъ онъ ему, не по обычаю только сжимая его руку.— Говорятъ, у княгини Л* на-дняхъ огромный балъ. Я хочу быть на этомъ бал.
Н* задумался.
— Ты вдь знакомъ съ княгинею?
— Да, и очень, но, право, милый, легче попасть въ Магометовъ рай, чмъ на этотъ балъ княгини. Сколько приглашеній!.. Однако… Но ты такъ вооруженъ противъ общества, ты такъ не любишь нашихъ гостиныхъ. Отчего же вдругъ такое желаніе?
— Я прошу тебя…
— А, понимаю, понимаю!
— О, ради Бога!..— И молодой человкъ снова схватилъ его руку.
— Я не даю теб слова, но я сейчасъ же ду къ княгин, и можетъ быть… Да, кстати, мн еще нужно будетъ кой-куда захать. Я пришлю теб отвтъ.
Черезъ два дня Кремнинъ получилъ пригласительный билетъ отъ княгини.
Балъ былъ назначенъ 10-го декабря.
Къ концу этого дня, часовъ въ 11, въ Милліонной не было прозда. Улица отъ начала до конца была загромождена экипажами, освщена каретными фонарями. Жандармы скакали, кричали, бранились съ кучерами и проклинали виновницу этого създа.
Домъ княгини горлъ огнями. Широкая лстница, расходившаяся кверху на дв половины, была устлана яркаго цвта узорчатымъ ковромъ и вся уставлена померанцевыми деревьями. Съ обихъ сторонъ у входа на мраморныхъ пьедесталахъ стояли большія курильницы чрезвычайно красивой формы, вывезенныя изъ чужихъ краевъ. У самаго входа пестрый, какъ полишинель, швейцаръ съ огромной булавою, дале цлый строй лакеевъ, увшанныхъ гербами, въ башмакахъ — такихъ ловкихъ, такихъ серьезныхъ. Чувство робости, это непріятное чувство, тяжко сжало молодого человка при вход. Онъ подумалъ: ‘въ послдній разъ’ и немного ободрился.
Княгиня Л* чрезвычайно любила Ольгу. Еще ребенкомъ она всегда любовалась ею, всегда цловала ее, и когда Ольга начала подрастать, когда она день ото дня становилась пригоже, княгиня была отъ нея въ совершенномъ восторг, княгиня безпрестанно кормила ее конфетами и безпрестанно, смотря на нее, повторяла: ‘ma belle Olga’… Говорили, будто бездтная, одинокая старушка заготовила духовную, въ которой все состояніе свое, посл смерти, отдавала княжн. Впрочемъ, то были одни только слухи. Старушка созвала въ свои залы все высшее общество столицы для нея одной и заране радовалась, заране была уврена, что она будетъ царицею бала. Ольга была блистательна, въ ней чудно соединялись два идеала красоты: этотъ языческій, соблазнительный идеалъ формъ и другой чистйшій, возвышеннйшій: выраженіе души и мысли. Гордо поэтическая, двственно-непорочная мысль выказывалась въ этихъ благородныхъ, нжныхъ чертахъ лица, душа такъ и сверкала въ этихъ лазурныхъ очахъ. На ней было блое атласное платье, не совсмъ длинное, оканчивавшееся ровной полосой воздушнаго газа, сквозь который виднлись прелестныя ножки, сверхъ этого платья другое какое-то прозрачное, легкое, брилліантовая пряжка стягивала поясъ, и широкая лента пояса упадала къ ногамъ. Голова ея была причесана просто: все т же длинные, небрежные локоны и у косы одинъ блый цвтокъ пополамъ съ розой. На нее просто нельзя было налюбоваться.
Балъ сверкалъ, ослпляя, музыка чаровала слухъ, ароматическій дымъ чуть вился въ душной атмосфер, все съ самозабвеніемъ прыгало и веселилось.
Графъ, стоя возл своей невсты, замтилъ тамъ, въ сторон, въ толп, молодого человка.— ‘Кажется, это онъ!’ Графъ едва замтно улыбнулся и потомъ оборотился къ своей Ольг.
— Знаешь ли, кто здсь?— сказалъ онъ ей вполголоса.
— Кто? — простодушно спросила она.
— Я не скажу теб, отгадай…
— Какъ же ты хочешь, чтобъ я отгадала? Ты знаешь, какъ я недогадлива, милый?
Графъ опять улыбнулся.
— Вотъ посмотри направо, тамъ, между барономъ Р* и Т*…
— Что же?
— Ахъ, онъ исчезъ!
— Кто?..
— Твой обожатель, Ольга. Этотъ… какъ-бишь, я всегда забываю его имя… Крениц… Гремнинъ… твой несчастный обожатель…
— А, перестань, Michel, онъ такой жалкій, этотъ молодой человкъ!
— Я не понимаю, какъ онъ попалъ сюда. Кто его представилъ княгин? Кажется, онъ немножко страненъ (графъ хотлъ сказать глупъ). Но ты должна знать это лучше. Вдь онъ танцовалъ съ тобой у графини *?
— Да, но онъ сказалъ со мной только два слова…
— Неужели? Такъ онъ долженъ быть очень любезенъ?
Графъ засмялся.
— Онъ очень похожъ на какую-то неловкую и длинную птицу… Ты видла въ послднихъ листкахъ Muse de familles! Онъ скользитъ на паркет, какъ гусь на льду.
Княжна улыбнулась.
Такъ невинно шутилъ графъ и такъ наивно внимала его шуткамъ она.
А молодой человкъ стоялъ сзади, онъ невольно слышалъ почти весь этотъ разговоръ. Онъ блднлъ и трясся, на глаза его налегъ туманъ. Наконецъ, при послднихъ словахъ, кровь задушила его… Онъ посмотрлъ съ ногъ до головы на графа — это былъ взглядъ, сверкнувшій вдругъ, нечаянно, какъ искра въ пепл, который, казалось, совсмъ потухъ — посмотрлъ на графа, скрылся въ толп, а потомъ его не было видно въ залахъ.
Черезъ часъ, можетъ быть и мене, онъ опять показался.
Между тмъ княжн что-то сгрустнулось, она даже вздохнула… Неужели этотъ балъ утомлялъ ее?
Княжна вышла изъ залы и пошла въ другую комнату: тамъ легче дышать, дальше и дальше… Музыка тише и тише — и вотъ она очутилась въ угольной, небольшой, полукруглой комнат. Въ этой комнат никого не было. Она притворила дверь. Звуки музыки доходили сюда невнятнымъ гуломъ. Княжн стало легко. Она опустилась на табуретку. Въ этой комнат былъ темный свтъ, утшающій зрніе: одна лампа подъ матовымъ стекломъ, и то только освщавшая картину, которая висла на стн. Какъ хороша картина! И Ольга заглядлась на нее.
Картина эта была старинной, темной кисти, изображавшая божественную Мадонну съ предвчнымъ младенцехмъ. Говорили, что это картина Фра-Бартоломео. Правда это или нтъ, но вы видли именно божественную Мадонну. Видно, горячо молился художникъ, прежде чмъ замыслилъ эту картину, и благодать свыше пріоснила его, и животворная кисть начертала неземной, божественный ликъ, и врно художникъ, начертавъ его, палъ колнопреклоыенный передъ собственнымъ созданіемъ. Долго смотрла княжна на этотъ образъ — и душа ея теплилась моленіемъ, и ей было такъ пріятно…
А черезъ нсколько комнатъ отъ нея люди, будто опьянлые, безумно кружились и бгали подъ громъ музыки, и сладострастное забвеніе туманило ихъ блдныя, усталыя лица… А черезъ нсколько комнатъ отъ нея…
Но княжна вздрогнула, дверь отворилась. Передъ нею стоялъ графъ. Онъ уже давно повсюду искалъ ее.
— Что съ тобой, моя Ольга? Для чего это ты здсь, одна? Не дурно ли теб?
И графъ взялъ ея руку.
— Княгння тоже безпокоится и ищетъ тебя.
— Въ залахъ такъ жарко, здсь такъ хорошо.
И она пожала его руку.
— Посмотри на этотъ образъ. Ты видлъ его, мой другъ? Посмотри, вотъ какъ должно изображать Мадонну. Вдь это нездшняя, неземная женщина, вглядись хорошенько. Сядь сюда. Я скажу теб, что я здсь длала: глядя на этотъ образъ, я молилась за тебя…
— О!..
И, восторженный, онъ припалъ къ устамъ ея.
Она провела рукой по его кудрямъ, пристально посмотрла на него и, посл нсколькихъ минутъ задумчивости, сказала:
— Знаешь ли, Michel, мы теперь такъ счастливы… Да? Вдь ты счастливъ?.. Я боюсь только, надолго ли… Правда ли, говорятъ, будто бы здсь нтъ ничего постояннаго? Это ужасно! Такъ, мы вс живемъ только настоящимъ, только сегодня, а завтра… кто знаетъ, что будетъ завтра?..
— Что это значитъ? Къ чему такія черныя мысли?
— Это только боязнь, другъ мой, потерять мое теперешнее счастье. Я бы не снесла этой потери. Только одна боязнь… Впрочемъ, эта мысль часто со мной, и часто я гоню ее прочь отъ себя.
У Ольги навернулись слезы.
— Полно, полно, Ольга.
И онъ снова цловалъ ее — и ея уста такъ жались къ его устамъ.
— Ольга! Ольга! — послышался въ ближней комнат голосъ старушки-княгини.
Въ эту самую минуту молодой человкъ уже расхаживалъ въ большой зал, гд танцовали, и, казалось, все искалъ кого-то. Странно: въ его глазахъ вдругъ исчезла эта двичья скромность, несмлость, которую другіе называли простотою, его взглядъ много говорилъ, но говорилъ что-то страшное. Этотъ взглядъ былъ страненъ на бал.
Посл разговора графа, который онъ невольно подслушалъ, выбжавъ изъ залы, какъ помшанный, онъ бросился домой, взбжалъ къ себ на лстницу запыхавшись, и прямо къ своему письменному столу.
На этомъ стол лежалъ въ прекрасномъ небольшомъ сафьяновомъ футляр кинжалъ, привезенный ему изъ чужихъ краевъ. Это былъ кинжалъ-игрушка, красиво и вычурно отдланный, кинжалъ для забавы, для виду, такъ, чтобъ лежать между изящными бездлками въ кабинет какого-нибудь фата.
Вн себя, онъ схватилъ футляръ и выдернулъ изъ него кинжалъ. Небольшое лезвіе, мастерски отполированное, ярко блеснуло… Онъ помертвлъ, рука его, державшая кинжалъ, дрожала… Онъ вложилъ кинжалъ въ футляръ, а футляръ въ боковой карманъ. Какъ онъ не походилъ на самого себя! Страсть сорвала съ лица его обыкновенное спокойное вьграженіе. Въ эти минуты онъ будто прожилъ нсколько лтъ: такъ онъ возмужалъ. Быстро выбжавъ вонъ изъ своей квартиры, бросился онъ въ свою ямскую карету, отворилъ оба окна, потому что ему было душно, потому что его тснили виднія страшныя, отъ которыхъ замираетъ сердце и становится дыбомъ волосъ… Душно!.. Но вотъ карета опять у блестящаго подъзда, и вотъ онъ опять въ бальной зал.
Когда первое волненіе начало въ немъ стихать, когда онъ въ состояніи былъ собрать мысли свои въ порядокъ, все это ему представилось какимъ-то чудовищнымъ сномъ, бредомъ горячки. Онъ схватился за боковой карманъ — но въ немъ въ самомъ дл кинжалъ, онъ посмотрлъ кругомъ себя: о, это не сонъ! И молодой человкъ содрогнулся.
‘Быть убійцей!’ — подумалъ онъ:— ‘подлымъ, низкимъ убійцей изъ-за угла — и за что же? за нсколько обидныхъзамчаній на мой счетъ! Я безумецъ. Но передъ кмъ онъ меня выставлялъ въ смшномъ вид, передъ кмъ?.. Все равно, я не въ состояніи быть уличнымъ убійцей’. Онъ подошелъ къ двери, которая вела въ другую залу, и увидлъ графа. Кровь опять хлынула ему въ голову.— ‘Графъ, графъ! онъ дастъ мн отчетъ въ своихъ словахъ!..’ — О, какъ онъ былъ гордъ въ эту минуту, какія чувства выражались въ каждой черт лица его! Онъ думалъ: — ‘разсчитываясь съ графомъ, я разсчитываюсь со всми этими господами, которые хотли подавить, уничтожить меня своею холодноетью’ — и онъ былъ доволенъ собою…
Тускле становилось въ залахъ. Залы рдли. Мазурка кончилась.
‘Прощай, прощай, моя Ольга!’ — шептала княгиня, цлуя ее.— ‘Что это ты вдругъ такъ поблднла?.. Я не могла налюбоваться тобой: ты была сегодня хороша, какъ ангелъ’.
Графъ побжалъ сказать, чтобы подавали карету кннзя В*.
Въ дверяхъ какъ-то нечаянно онъ толкнулъ Кремнина, не замтилъ этого, не извинился, и исчезъ.
Карета стояла у подъзда.
Графъ у дверецъ кареты. Первая вошла сестра князя, за нею князь, потомъ княжна…
— До завтра, Michel!— сказала ему Ольга, входя въ карету.
— До завтра, до завтра…
Дверцы кареты захлопнулись. ‘Пошелъ!’ Графъ приложилъ руку къ своей треугольной шляп. Онъ видлъ въ окно кареты, какъ Ольга кивнула ему головкой.
— До завтра, до завтра!
Въ эту минуту сзади кто-то схватилъ его за шинель… Онъ оборотился: это былъ Кремнинъ.
— Что вамъ угодно? —вжливо спросилъ графъ.
— Мн угодно поговорить съ вами, вы удостоите выслушать нсколько словъ. Отойдемте отъ подъзда.
Графъ посмотрлъ на него.
Они отошли на нсколько шаговъ.
Графъ остановился.
— Еще немного подальше, графъ. Видите ли, здсь экипажи, здсь люди…
Они отошли еще дальше.
Графъ еще разъ посмотрлъ на него.
— Что вамъ угодно? — повторилъ онъ.
— Вы сейчасъ это узнаете.
Молодой человкъ посмотрлъ кругомъ себя.
— Кажется, здсь никого нтъ: мы глазъ на глазъ. Графъ! за оскорбленіе платятъ оскорбленіями, за насмшку насмшкой, за презрніе презрніемъ…
— Что это значитъ?
— Минуту терннія, ваше сіятельство. Я слышалъ вашъ разговоръ обо мн съ княжной, здсь, на этомъ бал… Я не подслушивалъ, я просто слышалъ: вы говорили такъ, что не одинъ я могъ слышать… Вы воображали, графъ, что можете смло во всеуслышаніе издваться надъ человкомъ простого круга, что этотъ человкъ, котораго вы видали въ зал раза два или три въ углу, робкаго, молчаливаго, неловкаго, что этотъ человкъ не заслуживаетъ ничего, кром вашей насмшки… Вы ошиблись, графъ!.. Вы видите, что я умю говорить, что я, человкъ изъ толпы, не могу и не хочу снести оскорбленія… Вы понимаете меня? Но я увренъ, что въ васъ есть благородство — я говорю не объ одномъ благородств, которое вы изволили пріебрсть вашей наслдственной короной…
Графъ стоялъ будто пораженный ударомъ грома. Онъ видлъ, до чего довела его неосторожность, до чего довели еге эти незначительныя, необдуманныя, пошлыя фразы, брошенныя на втеръ. Слова молодого человка, эти слова, болзненно вырывавшіяся изъ груди, были тяжки для графа: они какъ свинецъ подавляли его. Да, онъ раскаявался въ своей опрометчивости. Позднее раскаяніе!
— Довольно, я понялъ васъ,— сказалъ ему графъ твердымъ голосомъ.
— Я не ошибся въ васъ, графъ! — Тутъ молодой человкъ, будто боясь, чтобы ихъ не подслушали, подвинулся на полшага ближе къ графу и сказалъ ему что-то шопотомъ.
— Вы согласны?
— Согласенъ.
— Завтра утромъ.
— Да.
Графъ хотлъ итти.
— Еще одно слово, графъ! Вы могли сегодня же заплатить жизнью за вашу остроумную насмшку надъ бднымъ, незначащимъ человкомъ. Да, ваша жызнь висла на волоск… Я хотлъ зарзать васъ, графъ, какъ ржутъ разбойники, тайкомъ, изъ-за угла. Вотъ этотъ кинжалъ готовился для васъ. Но я не могу быть подлымъ убійцею. Итакъ завтра въ 11 часовъ, за М… заставой.
Карета за каретой тянулись къ подъзду. Разъздъ продолжался.
Графъ пошелъ къ подъзду. Навстрчу къ нему бжалъ Ф*: онъ искалъ своей коляски. Графъ шопнулъ ему что-то на ухо. Тогъ вздрогнулъ и посмотрлъ на него.
— Ни слова!
И они пожали другъ другу руку.
Графъ возвратился домой и, не раздваясь, всю ночь просидлъ въ креслахъ. Руки его были судорожно сжаты. Онъ былъ холоденъ, какъ мраморъ.
Къ утру онъ всталъ съ креселъ, лицо его осунулось и покрылось синеватою блдностью, онъ подошелъ къ столу, написалъ ппсьмо, запечаталъ его и призвалъ человка.
— Я сегодня утромъ ду. Если до вечера не возвращусь, ты отнесешь это письмо къ князю В*.
— Слушаю, ваше сіятельство.
Въ 10 часовъ утра къ нему пріхалъ Ф*, Ф* осмотрлъ ящикъ съ пистолетами и веллъ положить его въ карету. Въ 11-мъ часу карета выхала со двора. Садясь въ карету, графъ произнесъ вполголоса: сегодня и завтра!
Графъ не возвращался домой. Вечеромъ письмо его было отнесено къ князю В*.
— Оігъ общалъ быть, онъ не детъ: что это значитъ?..
Къ вечеру князь занемогъ.
Жадному до новостей городу брошена была добыча.
‘Дуэль, дуэль! Графъ Болгарскій, женихъ княжны В*, и какой-то молодой человкъ, тотъ, что видали тамъ-то и тамъ-то… Боже, какое несчастіе!’
Разсказчики и разсказчицы были въ восторг.
Бдный Н*, представившій Кремнина къ княгин, былъ въ отчаяніи. Онъ говорилъ педантически, приглаживая свои бакенбарды, что онъ совершенно скомпрометированъ.
На слдующій день князь почувствовалъ, что ему легче. Онъ перемогъ себя и всталъ съ постели.
— Ольга! я получилъ записку оаъ графа,— сказалъ онъ.— Графъ никуда не вызжаетъ: онъ нездоровъ. — Несчастный отецъ глоталъ слезы и улыбался, смотря на дочь.
— Нездоровъ? — повторила она — и задумалась.
Прошелъ еще день, другой, третій —нтъ графа. У Ольги распухли глаза отъ слезъ. На четвертый день она уже не плакала, подошла къ отцу и спросила его твердымъ голосомъ:
— Что же, онъ все нездоровъ?
Отецъ вздрогнулъ.
Черезъ нсколько дней въ кабинет князя собралось нсколько докторовъ. Князь пошелъ на половину дочери и за нимъ эти доктора. Князь вошелъ къ ней въ комнату. Доктора не входили. Княжна лежала на кушетк. Лицо ея было закрыто руками. Отецъ подошелъ къ ней.
— Ольга!
Она встала съ кушетки.
— А, это вы, батюшка?
— Каково ты себя чувствуешь, другъ мой?
— Ничего, очень хорошо…
Минуты дв они оба молчали. Отецъ взялъ ее за руку.
— Другъ мой! — сказалъ онъ ей: — общайся мн быть благоразумною…
Голосъ отца дрожалъ.
— У тебя еще остаюсь я…
Ольга посмотрла на него. Ея зрачки остановились, губы образовали какую-то гримасу, похожую на улыбку, она пошатнулась.
— Помогите, помогите! — закричалъ князь отчаяннымъ голосомъ.
Доктора вбжали въ комнату.

IV.

Но ты поднялся, ты взыгралъ,

Ты прошумлъ грозой и славой —

И бурны тучи разогналъ,

И дубъ низвергнулъ величавый.

А. Пушкинъ.

Хороша ты, Волга, царица ркъ русскихъ! Гульливы и веселы твои воды! Прихотница, красиво — то сжато, то раскидисто — бжишь ты, и порой страшно сердишься, и мутишься, и стонешь, и разливаешься! Твои дти, баловни-волны, затваютъ подчасъ чудныя потхи: он вьются, пнятся, перегоняютъ другъ друга, переливаются на ясномъ солнышк, немилостиво играютъ съ б 123,дными судами, прыгаютъ на эти суда, скачутъ, заливаютъ, топятъ безсильныхъ и еще, безжалостныя, радуются ихъ немощи и удальству своему.
Узорчаты берега твои, красавица Волга! Высоко вздымаютъ они свои скалистыя вершины! Въ ихъ глубокихъ расщелинахъ, на ихъ широкихъ уступахъ растутъ вковыя деревья, склоняясь къ водамъ твоимъ, изгибаясь, падая, и между ними вьется кустарникъ, и кой-гд торчатъ его безобразныя, высохшія иглы, и кой-гд среди темной зелени голый утесъ высовываетъ свою желтую, песчаную голову.
И Сальваторъ Роза заглядлся бы на берега твои, разгульная Волга! Я помню: еще дитя, стоялъ я на берегу твоемъ. Срыя тучи облегли небо, вереница дикихъ утокъ тянулась по поднебесью чернымъ поясомъ — и ты сумрачна была, Волга, какъ небо, и тяжело поднималась и опускалась твоя свинцовая грудь…
Когда судьба снова привела меня къ твоему берегу, ты была скована льдомъ: я не любовался твоею молодецкою удалью, твоимъ широкимъ привольемъ. Равнодушно прохалъ я по твоей ледяной кор, равнодушно смотрлъ, какъ яркое зимнее солнце играло съ инеемъ, который обсыпалъ деревья и кустарники береговъ твоихъ, и сверкалъ и щеголялъ, какъ сверкаетъ и щеголяетъ бальное убранство отъ многоцнныхъ каменьевъ.
Когда же снова я увижу тебя, Волга? А въ эту минуту я бы хотлъ надышаться свободой, наглядться на безпредльность, налюбоваться привольемъ и, можетъ быть, раздуматься о прошедшемъ! Когда же снова я увижу эти великолпныя хоромы, гордо, красиво рисующіяся на берегу твоемъ, старинныя хоромы русскаго барина, и большую каменную церковь съ пестрыми главами и горящими крестами, замтную издалеча, и эту деревню, которая такъ картинно раскинулась около церкви по береговому скату?.. Когда? Когда?..
Въ этихъ хоромахъ, принадлежавшихъ князю В*, назадъ тому года четыре, кипла жизнь, везд встрчались слды одушевленія. По широкимъ лстницамъ бгали взадъ и впередъ безтолковые лакеи, мелькали повара, и поваренки въ блыхъ курткахъ и колпачкахъ набекрень, по тнистымъ аллеямъ парка разъзжали линеійки и кабріолеты. Теперь везд пусто — и въ дом, и въ саду, и въ парк. Говорятъ, дорожки сада заросли травою, на мст роскошныхъ цвтниковъ торчитъ безобразный репейникъ, кой-гд проглядываютъ высохшіе сучья шиповника, и между ними печально красуется одинокій, опальный цвтокъ. Тихо въ забытомъ саду, тихо окрестъ опуствшаго дома, лишь порой слышится стонъ Волги, да ея одонообразные всплески, да глухой говоръ вковыхъ деревьевъ и страшное завыванье втра, грознаго предвстника бури.
Такъ, кажется, 4 года тому назадъ (врно только то, что это было въ іюл, черезъ 6 мсяцевъ посл того, какъ объявлено было Ольг о смерти ея жениха), князь В* сидлъ въ одной изъ комнатъ своего деревенскаго дворца, окна которой выходили на Волгу. Передъ волтеровскими креслами, на которыхъ сидлъ князь, былъ поставленъ столикъ, а на столик стояла большая фарфоровая чашка съ чаемъ. Онъ былъ блденъ, лицо его очень измнили эти полгода, его волосы, съ прежнею тщательностью всчесанные кверху, почти совершенно посдли. Онъ машинально повертывалъ въ рук чайную ложечку. Немного поодаль у стола, въ промежутк двухъ оконъ, стоялъ человкъ лтъ сорока, въ черномъ фрак, очень серьезный, съ нависшими на глаза бровями, который съ важностью потиралъ рукою свой подбородокъ. Противъ креселъ князя, за богатымъ роялемъ, сидла княжна Ольга. На ея личик вы совсмъ не нашли бы тяжкихъ слдовъ печали, нтъ, это личико было такъ же цвтисто, такъ же игриво и одушевленно, какъ и нсколько мсяцевъ назадъ, въ т дни, когда она сидла объ руку съ графомъ и говорила ему: ‘Безъ тебя мн нтъ счастія, нтъ жизни!’ На княжн было блое тюлевое платье, на груди букетъ живыхъ розъ, тесьмы волосъ ея были стянуты золотой пластинкой фероньерки, съ крупнымъ брилліантомъ въ середин. На бронзовой розетк рояля вислъ внокъ, искусно сплетенный изъ разныхъ цвтовъ, которые уже начинали вянуть. Ольга то брала какіе-то странные аккорды, то, опустивъ недвижныя руки на клавиши, была въ задумчивости. Догоравшее солнце слабо играло на полу и на стнахъ комнаты. Черезъ нсколько минутъ княжна встала съ табуретки, посмотрла на ноты, которыя лежали на пюпитр, перевернула листъ, потомъ взяла внокъ и пристально посмотрла на него, потомъ отошла отъ рояля и улыбнулась.
Князь взглянулъ на человка въ черномъ фрак.
Тотъ сдлалъ гримасу, открылъ табакерку и сталъ съ важностью перебирать табакъ.
Ольга подошла къ отцу.
— Эти цвты вянутъ!— печально сказала она.
Князь молчалъ.
— Вянутъ! А вдь я нарвала ихъ только за два часа передъ этимъ. Посмотрите, посмотрите, какъ опустлись листики розы! Бдная роза!
И нсколько минутъ она стояла молча, печально, съ поникшей головкой.
— Вы меня любите, батюшка? Да, вы меня очень любите? Правда?— И она наклонилась къ отцу и поцловала его.
У старика навернулись слезы. Онъ тихо проговорилъ:
— Ты моя жизнь, Ольга!
— Ваша жизнь!.. А вотъ этотъ дикій жасминъ — онъ совсмъ завялъ. Я его вырву изъ внка… Завялъ! завялъ!
Она отошла къ окну.
— Знаете ли что?— произнесла она тихо и потомъ запла вполголоса…— Я,
Какъ пчела, жужжа, мелькаю,
Въ пышной роз исчезаю,
Ароматъ цвточный пью
И, играя, догоняю
Серебристую струю….
— Какой чудесный вечеръ, батюшка! Взгляните, какъ играетъ солнце на поверхности воды. Посмотрите на небо! Ахъ, какіе чудесные цвта, какой блескъ, какое убранство! Вотъ яхонтъ, вогъ изумрудъ, вотъ золото, золото — И все покрыло золото…. Я не люблю золота!
И потомъ она тихо, на цыпочкахъ, подошла къ роялю, пробжала руками до клавишамъ и запла:
Опостыллъ мн свтъ —
Друга милаго нтъ!
Одинъ разъ посмотрть
На него, хоть во сн,
И потомъ умереть,
Умереть дайте мн….
Гд же онъ? Онъ убитъ,
Онъ въ могил зарытъ.
Милый мой, миръ съ тобой
Ты засыпанъ землей…
И вдругъ голосъ ея задребезжалъ, какъ порванная струна арфы, и нестройные звуки обратились въ рыданіе, раздиравшее сердце.
Отецъ закрылъ лицо руками…
Черезъ нсколько мпнутъ княжна съ веселой улыбкой выбжала изъ комнаты. ‘Я пойду проститься съ милымъ другомъ, съ моимъ милымъ другомъ’,— повторяла она……
Уже солнце садится… Деревцо мое!
Оно ждетъ меня, оно скучаетъ безъ меня…’
Князь остался вдвоемъ съ человкомъ въ черномъ фрак. Князь всталъ съ креселъ, подошелъ къ нему и взялъ его за руку.
— Если бы вы знали, какъ мн тяжело, докторъ! Что? нтъ никакой надежды?
Докторъ пожалъ плечами, стукнулъ по табакерк, понюхалъ и пробормоталъ: ‘На… чужіе края, можетъ быть, перемна, разнообразіе…’
— Да, въ август мы демъ въ чужіе края. Такъ еще, можетъ быть, есть надежда? Послушайте, я васъ озолочу, докторъ…
Между тмъ княжна сбжала по лстниц въ нижнюю залу, изъ залы въ садъ и въ одно мгновеніе очутилась на широкой площадк противъ оконъ своей спальни.
Въ средин этой площадки, устланной зеленымъ бархатнымъ ковромъ дерна, гордо возвышался красивый, статный, раскидистый дубъ. Вы залюбовались бы его роскошными втвями, двственной свжестью его зелени, залюбовались бы его могучей растительной силой, вы, которые привыкли смотрть на жалкія деревья, кое-гд безсмысленно торчащія между кирпичными громадами зданій, на эти бдныя деревья, опаленпыя солнцемъ и одтыя въ пыль.
Княжна подбжала къ дубу, посмотрла на этотъ дубъ, покивала ему своей головкой — и въ эту минуту ея локоны такъ мило разсыпались но лицу, и она такъ мило откидывала ихъ отъ лица.
— До завтра, до завтра!— говорила княжна…— Мы завтра увидимся съ тобою, милый другъ. Я приду къ теб имет съ солнцемъ… Теперь оно уходитъ, и я ухожу отъ тебя. До завтра, до завтра!
И дерево будто понимало слова княжны, будто сочувствовало этой странной привязаиноети къ нему: его листы, тихо колеблясь, казалось, шептали что-то нжное въ отвтъ на ея привтствіе.
У одного изъ оконъ верхняго этажа стояли князь и докторъ. Они слдили за движеніями Ольги…
— Чмъ вы поясните эту чудную привязанность къ дереву? Не правда ли, что это очень странно, докторъ? Вотъ уже три мсяца, какъ мы здсь — и любовь моей бдной Ольги къ этому дереву, кажется, становится съ каждымъ днемъ сильне. Странно!
— Медицина не объясняетъ такихъ феноменовъ, ваше сіятельство… Въ человческой душ есть много неразгаданнаго. Вы читали Шекспира? О, это великій писатель! точно великій писатель, ваше сіятельство. Вы читали его и должны помнить слова Гамлета: There are more things in heaven and earth, Horacio Than and dreamt of in your philosophy. У насъ безпрестанно должно быть на язык это мудрое изреченіе, и оно точно безпрестанно повторяется нами. Кто-то прекрасно сказалъ, что эти слова должны привтствовать философію. Я вамъ наскажу много примровъ…
И докторъ говорилъ много и долго, но князь ничего не слыхалъ: онъ смотрлъ въ окно, онъ смотрлъ на дубъ, онъ думалъ о своей милой Ольг.
— Докторъ! теперь мы пойдемъ къ ней,— онъ взялъ доктора за руку:— она давно прошла къ себ на половину… Мы посидимъ съ ней нсколько минутъ, не правда ли?
Князь не могъ быть безъ нея: онъ чувствовалъ, что въ жизни дочери была заключена и его жизнь, что его существованіе безраздльно связано съ ея существованіемъ. Несчастный отецъ! онъ страдалъ, не видя ея, онъ страдалъ, глядя на нее.
Такъ тянулся день за днемъ.
Однажды княжна проснулась какъ-то веселе обыкновеннаго: ея глаза вдругъ приняли то плнительное выраженіе, которое одушевляло ихъ нкогда. Она встала съ постели, накинула на грудь шаль, завернулась въ нее и подошла къ своему уборному столику, посмотрлась въ зеркало, откинула шаль, сняла съ головы маленькій чепчикъ — и темная коса ея роскошно, волнисто разсыпалась по блой батистовой кофточк. Это была коса — загляднье: длинная, до колнъ, мягкая какъ шелкъ, глянцовитая какъ атласъ.
Княжна, посмотрвъ въ зеркало, покачала головкой — и ея волосы съ обихъ сторонъ скатились на личико, и она на минуту вся исчезла въ волнахъ, потомъ отвела ихъ рукою, снова посмотрла въ зеркало и снова спряталась въ волосахъ, точно дитя, которое закрываетъ ручонками свое личико, улыбается и мило лепечетъ тю-тю.
Потомъ она позвонила. Вошла горничная.
— Маша, ты причешешь меня сегодня точно такъ же, какъ я была причесена въ тотъ день, какъ его убили.
Говоря это, княжна смялась. И черезъ полчаса она уже молча сидла въ креслахъ причесанная и одтая.
Когда отецъ пришелъ навстить ее, она граціозно привстала съ креселъ, взяла его за руку, крпко пожала ее и съ участіемъ спросила:
— Каково ваше здоровье, батюшка? вы сегодня что-то невеселы.
— Напротивъ, другъ мой. А каково твое здоровье, Ольга?
— У меня на-дняхъ болла голова, теперь нтъ… Мн кажется, вы скучаете о немъ, добрый батюшка, о моемъ миломъ друг. Что длать. Надобно покориться вол Божіей. Можно ли возставать противъ нея? Это гршно, очень гршно… Посмотрите на меня: теперь я совершенію покорна высшей вол.
И она взяла руку отца и поцловала ее…
Въ глазахъ его блеснула радость — это былъ свтъ надежды, яркій свгъ, одинъ, который озарялъ ему темную тропу жизни, то вспыхивая, то потухая ежеминутно.
— Что же, мы подемъ въ чужіе края, батюшка? И, какъ вы предполагаете, скоро?
— Да, мой другъ, недли черезъ дв мы должны отсюда выхать.
— Черезъ дв!..— Она задумалась.
Князь вышелъ изъ ея комнаты и послалъ за докторомъ. Онъ хотлъ, бдный отецъ, сообщить ему свою радость, что Ольга такъ хорошо сегодня его встртила, такъ хорошо говорила съ нимъ…
А докторъ въ это время разъзжалъ въ кабріолет но аллеямъ парка. Докторъ чрезвычайно какъ любилъ здить въ кабріолет.
— Черезъ дв недли!— снова повторила княжна, оставшись наедин…
И взглянула въ окно: передъ ней красовался дубъ.
— Нгь, я не разстанусь съ тобою. Я такъ люблю тебя, красавецъ мой, красавецъ мой!— повторяла княжна. — Кмъ же буду я любоваться безъ тебя? Я помню… да… зала… огни… Какъ ты хорошъ былъ на послднемъ бал!.. къ теб лучше идетъ этотъ красный мундиръ… Въ какомъ мундир положили его въ гробъ?.. Нтъ, я не разстанусь съ тобой, деревцо мое! Какъ хороши, какъ красивы твои втви: точно перья султана!.. Какъ ты гордъ, мой дубъ.. О, какъ ты чувствуешь свое величіе!.. и онъ былъ гордъ…. Теперь нтъ его!..— И княжна вскрикнула и безъ чувствъ упала на коверъ. Испуганная горничная вбжала въ комнату, схватилась за шнурокъ звонка, бросилась къ склянк съ одеколономъ, сама не знала, что длала… Княжна лежала блдна какъ трупъ.
Къ счастію въ эту минуту докторъ у подъзда дома выходилх изъ кабріолета, къ счастію горничная выбжала въ коридоръ и закричала: ‘Докторъ! докторъ!’ Докторъ явился. Ольгу привели въ чувство. Она была очень слаба, ее положили на постель. И отецъ, за минуту передъ этимъ озаренный слабымъ лучомъ надежды, мраченъ стоялъ теперь у постели больной… Докторъ держалъ ее за пульсъ.
Отецъ смотрлъ въ глаза доктора, онъ, кажется, хотлъ прочесть свою участь въ глазахъ его. Съ этого дня здоровье Ольги стало замтно разстраиваться: правда, она еще сидла подъ своимъ любимымъ деревомъ, она еще улыбалась иногда отцу, но на этомъ лиц, безпечномъ и до сихъ поръ полномъ жизни, начинало проявляться страданіе. Вотъ теперь она точно походила на больную: болзнь стерла румянецъ съ ея личика, болзнь мало-по-малу проводила по немъ свои рзкія черты, болзнь потушила блескъ очей ея.
Прошло еще нсколько дней — и какъ эти дни измнили бдную княжну! Та ли это княжна-невста, которая, назадъ тому нсколько мсяцевъ, счастливая и восторженная, блистала въ петербургскихъ гостиныхъ, о которой кричали во всхъ обществахъ Петербурга? Такъ это-то земное счастіе, котораго мы вс ищемъ? Княжна, княжна! Кто не думалъ, смотря на нее прежде, что ея радость беззакатна, что ей суждено вчно покоиться на розахъ, или, по крайней мр, что розы.долго, долго не сойдутъ съ ея личика?
Княжна лежала въ постели. Отъ постели не отходили докторъ и отецъ ея. Разъ какъ-то докторъ сказалъ шопотомъ князю:
— Нашъ отъздъ въ чужіе края, кажется, должно будетъ отложить…
Князь весь перемнился въ лиц.
— Почему же, докторъ?
— Она не вынесетъ долгаго пути…
— Гм!..
Князь опустился въ кресла: лицо его въ эту минуту было страшно напряжено, зубы сжаты, онъ былъ весь мука, но на глазахъ его не показалось ни слезннки.

——

Грозно-величественна была Волга, ея волны почернли отъ гнва и, вздымалсь, пнились, махровились, будто причудливые завитки серебра на старинныхъ кубкахъ. Грозно было небо: втеръ разорвалъ въ лоскутки густыя тучи и, тшась, гонялъ ихъ по лазури небесной — и он то дружно сталкивались, то враждебно бжали другъ отъ друга. Втеръ ломилъ столтніе дубы, и великаны изнывали въ страшной борьб съ невидимой силой. Давно не помнятъ такой грозы старики приволжскіе.
Княжна лежала безъ чувствъ, блдная, съ закрытыми глазами. Отецъ ея не слыхалъ грозы, не видалъ бури. Голова его обезсиленная опустилась на грудь, сдые волосы торчали въ безпорядк. Онъ не спалъ всю ночь, для него уже не было времени: утро, полдень, вечеръ, ночь — для него все слилось въ одно безпредльное, темное пространство.
Докторъ съ наморщеннымъ лбомъ стоялъ, облокотясь на спинку кровати. Вдругъ княжна открыла глаза. Отецъ вздрогнулъ. Докторъ придвинулся къ изголовью постели. Княжна привстала, оглядла кругомъ себя, поднесла руку ко лбу, потомъ поманила отца. Онъ наклоннлся къ ней. Она обняла его.
— Мн легче теперь,— шептала она ему:— о, гораздо легче! Я увижу его тамъ, далеко отсюда… Онъ со мной!.. Прощайте, прощайте, батюшка! Бдный батюшка, приходите ко мн скорй, скорй… Мн стало легче посл причастья. Мн такъ свтло… О, поцлуйте меня, батюшка, не плачьте, благословите меня, благословите…
Уста ея шевелились, но уже безъ словъ… Въ эту минуту въ комнат совершенно стемнло. Черная туча тяжко нависла надъ вершинами деревьевъ… Дико загудлъ втеръ, и съ минуту длился гулъ и стонъ, и внезапно оглушительный трескъ раздался у самыхъ оконъ, страшный трескъ. Трепещущій докторъ взглянулъ въ окно… Красавецъ дубъ, любимецъ княжны, лежалъ на земл, сломанный бурею. ‘Докторъ!’ послышался задыхающійся голось князя. Тотъ подбжалъ къ нему. Отецъ-страдалецъ стоялъ наклонившись къ постели, руки его оперлись на постель… Онъ былъ въ объятіяхъ трупа.
Докторъ взглянулъ на это, отеръ холодный потъ, который капалъ съ него, и невольно перекрестился.

——

Черезъ три дня посл этого солнце ярко сверкало, ярко горли кресты храма Божія. Кладбище, окрестъ его, обнесенное каменной оградой, было наполнено крестьянами и крестьянками князя, которые держали въ рукахъ зажженныя свчи. Они молились и плакали. Священники стояли въ черныхъ ризахъ надъ открытой могилой, въ воздух звучно и печально раздавалось торжеетвенное: ‘Со святыми упокой’ — и эти унылые звуки сливались съ переливнымъ, гармоническимъ, веселымъ пніемъ птички.
Розовый гробъ съ золочеными кистями опускали въ могилу.
Изъ груди князя вырвалось стенаніе…
Гробъ опустили.
Князь наклонился, взялъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу, съ этою горстью земли онъ, казалось, бросалъ въ могилу дочери жизнь свою, потомъ онъ оборотился къ доктору и сказалъ ему:
— Вы меня положите здсь, возл нея. Это моя послдняя воля.
Когда кладбище опустло, кто-то видлъ человка, закутаннаго въ плащъ, съ нахлобученною на глаза шляпой. Кто былъ этотъ человкъ и откуда пришелъ онъ — этого никто не зналъ, даже никто не видалъ лица его, но этотъ человкъ долго, долго молился на могил. Посл того его уже не видали. Это разсказывали тихомолкомъ въ дом князя. Можетъ быть все это была выдумка.

——

До петербургскихъ блестящихъ гостиныхъ дошли слухи о смерти княгини Ольги. А, княгиня Ольга! О княжн совсмъ было забыли, но смерть напомнмла о ней. Дня два, а можетъ быть и три, разговоръ этотъ былъ въ ходу: вс толковали о ея помшательств, о ея отц, о дуб — и все это прикрашивали, увеличивали, и всему этому такъ дивились и вс такъ сожалли о княжн и объ отц ея… О, это сожалнье людей!.. На четвертый день въ Петербургъ пріхалъ, кажется, турецкій посланникъ — и княжна навсегда была забыта, и вс заговорили о турецкомъ посланник.
Панаев Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Онагр, Панаев Иван Иванович, Год: 1841
  2. Прекрасный человек, Панаев Иван Иванович, Год: 1840
  3. Актеон, Панаев Иван Иванович, Год: 1860
  4. Белая горячка, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
  5. Она будет счастлива, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  6. Спальня светской женщины, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  7. Барышня, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
  8. Дочь чиновного человека, Панаев Иван Иванович, Год: 1839
Электронная библиотека