Современные ювеналы
Современные ювеналы
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Современные ювеналы, Чуковский Корней Иванович, Год: 1909
Время на прочтение: 10 минут(ы)
О поэтах принято думать, что они большие самохвалы. Один служит себе самому литургии и твердит неустанно:
Я — Бог таинственного мира!
Другой поет ‘Песню о самом себе’:
Я славлю себя, воспеваю себя!
Третий набожно слагает себе акафисты:
О да, я избранный, я мудрый, посвященный!
Но не все же, слава Богу, таковы.
Сегодня я читал, например, одного поэта и с отрадой натыкался у него на такие изречения:
Я живу, как последний дурак!
И еще:
Я молчу, как истукан!
И еще:
Замерзаю, как осел!
И дальше:
‘Стою у злого моря циничным оборванцем…’ ‘Сегодня мы все дураки…’
Обращаясь к самому себе, этот странный поэт взывает:
— А пока лежи в постели и мычи, как идиот!
Не Богом зовет он себя, а ‘скотиной’, и, глянув на себя как-то в зеркало, с каким изумлением восклицает:
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О нет, не надо, ради Бога, нет!!!
Согласитесь, во всем этом автопортрете самохвальства очень немного. И когда поэт обращается к самому себе со словами:
— О лоботряс! — то нельзя не признать его, пожалуй, даже слишком скромным. Имя этого удивительного поэта — Саша Черный, и хотя он печатается в сатирическом журнале ‘Сатирикон’, но, как видно из приведенных отрывков, сатира его главнейше устремляется против него же самого, против Саши Черного, — против собственных его изъянов и грехов.
Подозреваю, что даже ‘Сашей’ он назвал себя ‘для сатиры’, чтобы побольнее себя уколоть. Из каждой его запятой так бьет в глаза, что надоел себе человек до последнего краю, что противен ему каждый свой шаг и, как постылую жену, готов он пилить и пилить себя с утра до ночи, и подглядывает за собой, и подслушивает, и пишет на себя кляузы, доносы, эпиграммы, сатирические куплеты, и в каком-то экстазе самооплевания еженедельно в ‘Сатириконе’ выводит себя на позор.
Был я богоборцем, был я мифотворцем, —
жалуется он на себя:
Но теперь мне ясно: только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год.
Согласитесь, это большая новость в Ювеналовом деле! И вдумайтесь только: ведь это ‘Вехи’, пропетые как романс, это Гершензон, ‘положенный на музыку’!.. О, конечно, вы правы: Саша Черный — писатель микроскопический, но почему это критика наша так боится заглянуть иной раз в микроскоп — разве для иного биолога инфузория не бывает иногда знаменательней мастодонта! Откуда же, в самом деле, такая страсть к самосечению у этого последыша славных ‘рыцарей свистопляски’? Отчего это, в самом деле, так, что до нынешнего ‘Сатирикона’ все Саши Черные, сколько их было — ив ‘Искре’, и в ‘Будильнике’, и в ‘Гудке’ (и в недавних ‘красных’ листках), — клеймили и казнили кого угодно: откупщиков, славянофилов, дворян, ‘ерундического’ Фета, ‘эхидного’ Тургенева, Корейшу-Аскоченского, только не себя, а этот современный Саша Черный, наш, как ни притворяется, будто что-то такое имеет против министра Шварца и депутата Маркова, — в сущности только и ждет той минуты, чтобы всенародно обозвать себя ‘идиотом’ и ‘гадкой овцой’?
И главное — для чего другого, а для такого самоосвистания огромный, оказывается, есть у человека талант, виртуозная сила лиризма: такой оскомины нагонит вам в душу, такой терпкости, кислоты, что вот уже вы сами себе, как лимон, и сердце ваше стало лимон, и голова — лимон, и, прокислив вам душу насквозь, этот ‘сатирик’ недаром спрашивает:
Мой близкий! вас не тянет из окошка
О мостовую брякнуть головой?
О, конечно, тянет, в этом цель и смысл таких ‘сатир’. И не правда ли, все это странно? Ведь весь пафос прежних сатирических наших журналов до ‘Сатирикона’ — не правда ли — устремлялся исключительно на внешний, наружный мир, на изъяны быта, политики, гражданственности и только теперь, когда, по словам ‘Вех’, ‘тирания политики кончилась’ и ‘тирания гражданственности сломлена’, только в ‘Сатириконе’ наши обличители и сатирики внезапно постигли и внезапно ощутили всей душой, что довольно нам ‘жить снаружи’, пора уже ‘внутрь’ уйти душе нашей, пора уже встать нам ‘над тактикой и над политикой’, и вот Саша Черный, опять-таки по рецепту ‘Вех’, над ‘внешними формами общежития’ ставит свою личную жизнь, да сбудется реченное ‘Вехами’, что в личности только и заключена живая творческая энергия’. (См. в ‘Вехах’ статьи Гершензона, Струве и Булгакова, с. 71, 92, 94, 47 и др.)
Ибо в том-то и вся суть, повторяю, что ‘Сатирикон’ — это ‘Вехи’, а Саша Черный — это Гершензон.
И даже ‘Сатирикон’ важнее, показательней ‘Вех’, потому что ‘Вехи’ — это уже рецепты и диагнозы, а ‘Сатирикон’ — это еще слепая боль. Рецепт, он может солгать, но боль ведь не лжет никогда.
Тысячи Черных Саш должны были ныть, выть и биться о стену головой, чтобы это оформилось в доцентские периоды Гершензона, и как эта боль жизненна, подлинна, раз она сразу сказалась и в философическом сборнике, и в журнале для свистопляски — на двух полосах нашей литературы!
Но, может быть, вы не знаете, что такое ‘Сатирикон’?
Это сатирический журнал той самой послереволюционной интеллигенции, о которой говорится в ‘Вехах’.
Именно интеллигенции: раскройте любой номер, сейчас же это так и пахнёт на вас. Вот про ‘смерть быта’, вот про Вайнингера, вот про петербургское наше ‘хождение в народ’, вот Мережковский, вот Сологуб, вот богоборчество, вот мифотворчество — весь интеллигентский обиход, и когда Саша Черный пишет:
Давайте спать и хныкать,
И пальцам в небо тыкать, —
это пишет интеллигент, это пишу я, пишете вы, это лирика современной сегодняшней интеллигентской души. И когда он скулит:
Семья — ералаш, а знакомые — нытики,
Смешной карнавал мелюзги,
От службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно устали мозги, —
я вижу, что каждая буква в ‘Вехах’ создана им и рождена именно этой его интеллигентской тоской, которую нужно же наконец заметить и с которою нужно же как-нибудь посчитаться. Все спорят с ‘Вехами’, возмущаются ‘Вехами’, восторгаются ‘Вехами’, но никто не хочет их по-человечески пожалеть, не хочет заметить за ними вот этого худосочного самоедика, с лимонным сердцем и лимонной головой, тысячи таких самоедиков, которые, ей-богу же, не виноваты, что (в одних только ‘Вехах’!) они глянули на себя в зеркало и точь-в-точь как Черный возопили:
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О нет, не надо, ради Бога, нет!!!
В ‘Вехах’, правда, этого взвизга нет, г. Франк даже похвалялся в газетах своим ‘самообличением’, но те, кто создали для г. Франка это право и эту возможность столь приятно ‘самообличаться’, те, кто не в книгах, а в жизни должны были сказать себе о себе: ‘Мы уроды, мы калеки, мы стадо больных’, тех нечего обличать в неточностях и противоречиях — как это делал с ‘Вехами’ всякий, кому не лень, — тех нужно принять и признать, ибо с болезнью кто же станет полемизировать! И страдание кто же станет уличать.
Но как бы там ни было, и там и здесь настроение то же. Можно очень легко вообразить себе этакий дуэт Саши Черного с Гершензоном:
Саша Черный: ‘Я — осел’, ‘я — идиот’, ‘я живу как последний дурак’!
Гершензон: ‘Мы — стадо’, ‘мы — уроды’.
Розанов, послушав, скажет и тому и другому: ‘Кайтесь больно, до конца, до могилы, погребитесь и тогда воскреснете в бесконечную радость, в торжество’.
Гершензон: Дело не в программах, не в тактике. Тирания политики кончилась. Нужно сосредоточение личности, личное нужно самосознание.
Саша Черный:
Есть парламент, нет? Бог весть,
Я не знаю…
Вот тоска — я знаю — есть
И бессилье гнева есть…
Люди ноют, разлагаются, дичают,
А постылых дней не счесть!
Боже мой, что же это такое!
До сих пор все шло хорошо.
И тот и другой самообличался, и тот и другой уходил ‘внутрь’, ‘в себя’, и тот и другой отвергал безусловный примат ‘парламента’ над личною жизнью, но откуда же эта неожиданная — вы сами слыхали — ‘тоска’, откуда ‘бессилие’, ‘разложение’? То ли обещал нам Гершензон?
Он уверял нас, что чуть только наше сознание ‘примет характер личного дела’, чуть только мы позабудем, напр<,имер>,, ‘есть ли у нас парламент или нет’, и сами по себе, наедине с собою, устремим свои взоры во ‘внутренний мир’ души, как сейчас же мы воскреснем и обновимся, и будем ‘сильны неведомой силой’ — и куда денется наше ‘хныкающее горе’ и наш ‘низкий страх’! (Вехи, с. 72—76).
Он приводил пример Карлейля и других великих людей. Но вот ему пример: маленький, кисленький Саша Черный — все сделал по его рецепту, и вы сами слышали:
Есть парламент, нет? Бог весть,
не знаю, черти знают, Вот тоска, я знаю, есть И бессилье гнева есть, —
какое же это, судите сами, воскресение, наверняка обетованное Саше гг. Розановым и Гершензоном?
— Обманули вы меня, подвели! — мог бы он сказать им, но, повторяю, он — как и тысячи других — совершенно самостоятельно и раньше всяких ‘Вех’ дошел до тех настроений, которые в ‘Вехах’ превратились в красивые периоды Бердяева и Франка.
С. Н. Булгаков (а с ним Кистяковский и Гершензон) рекомендуют Саше Черному — Самопознание, Самокритику, Самоуглубление, Самопроверку, Самоконтроль, но для того — это только Самоедство и Самоубийство.
Ибо какой, скажите, толк Сашам Черным находить себя? Да для них, может быть, все спасение в том, чтобы именно себя потерять, в какой-нибудь партии, в какой-нибудь ‘посторонней’ программке, чужой идейке, и, конечно, хорошо Эмерсону или Карлейлю требовать от человека, чтобы, ‘действуя за себя и от себя, он выбросил прочь из окошка законы, книги, фетиши и обычаи’, хорошо им уверять, что ‘пусть у нас будет столько конституций, сколько ягод морошки, и по парламенту в каждом селе, но если мы не станем лицом к лицу с собою, со своею душой, то мы будто бы будем рабы ея веки и веки’, — ни Эмерсон, ни Карлейль не знали ведь Саши Черного, как знает его Гершензон.
Что для Карлейля — ‘творческое самопознание’, то для Саши Черного:
Мой близкий, вас не тянет из окошка
Об землю брякнуть головой?
Правда, он твердит вместе с Гершензоном, что мы совершенно напрасно:
Ищем Бога, ищем черта,
Потеряв самих себя.
Но, Боже мой, вот он нашел себя — и
В результате: жизнь ублюдка,
Одиноких мыслей яд, —
а вовсе не те великие и богатые милости, которые щедро сулили ему и Гершензон, и Антоний Волынский, и Булгаков, и Розанов, и другие враги и друзья.
Под обаянием Буньяна и Карлейля Гершензон позабыл о Гамлете Щигровского уезда, о ‘гамлетизированном поросенке’, о ‘лишних людях’, о ‘ненужных людях’, об ‘Иванове’, о ‘Дяде Ване’ и о всех прежних обликах Саши Черного, когда он в 40-х и 80-х годах оставался наедине с собой.
Нет, — повторю то, что твердил уже на этих самых столбцах, — ‘интеллигентам легче жить ‘в марксизме’, ‘в народничестве’, ‘в ницшеанстве’, и направленство не случайный признак нашей интеллигенции, который может быть, а может и не быть, это ее основное свойство, без него она немыслима, невозможна’. Дайте ей заглянуть в себя, побыть с собою наедине — и она неминуемо зачахнет, выродится в Сашу Черного, который сам зовет себя ‘ублюдком’ и от которого мы услыхали недавно такую неслыханную марсельезу:
Отречемся от старого мира
И полезем гуськом под кровать!
Пусть российские наши Карлейли хорошенько запомнят ее!
Г. Гершензон, как известно, славянофил. Саша Черный тоже славянофил.
Но славянофильство у них различное. Г. Гершензон мечтает о ‘дружном всенародном сотрудничестве’, о слиянии с народом на почве ‘творческого самосознания’, его двойник из ‘Сатирикона’ не верит в эти мечты.
Славянофильство у Черного другое. Слушайте, слова не пророните:
Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
— Ты — народ, а я — интеллигент, —
Говорит он ей среди лобзаний.
— Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем, Ты меня, а я тебя — поймем!..
(Сатирикон, 1909 г. No 14)
Это цинично и это злобно, но больше всего это жалостно. Жалко бедного ‘интеллигента’ — и не потому жалко, что, как говорит г. Пешехонов, ‘слиться со своим народом — такова давняя и заветная мечта русской интеллигенции’, а потому, что, как должен был наплевать себе в душу этот самый интеллигент, чтобы с такой яростью насмеяться над своей же заветной мечтою.
И здесь Самоуглубление не стало ли Самозаушением?..
Вообще весь ‘Сатирикон’ занимается самозаушением — и до чего изящно и грациозно это выходит у него!
В четвертом, напр<,имер>,, его номере вы найдете гневную насмешку над поэтом Кузминым — этакое уничтожающее презрение — с очень ясными, право, намеками на личную жизнь этого поэта, но вам не нужно даже переворачивать страницу, чтобы увидеть такую строку: ‘В журнале принимают постоянное участие’ такие-то, такие-то и ‘М. Кузмин!’
Это, конечно, пустяки, и значит только, что на деле-то ‘Сатирикон’ против Кузмина ничего не имеет, что он и сам заодно с Кузминым, но не ясно ли, что, издеваясь над Кузминым, он, в сущности, издевался над собою? И это не случайность, а система.
Недавно, напр<,имер>,, ‘Сатирикон’ объявил войну пародиям, столь обильно теперь расплодившимся: в остроумной статье ‘Гримасы’ он всласть поиздевался над пародиями.
Это было у него на третьей странице, а на пятой странице — что? — конечно же, пародия, даже две пародии О. Л. Д’Ора: на Леонида Андреева и Сергеева-Ценского.
Это тоже пустяк, но и здесь этакое изящное презрение к собственным своим словам, и пускай здесь самый факт ничтожен, но поистине огромно, так сказать, психологическое основание факта.
В ‘Искре’ таких ‘пустяков’ не было. Если там обличали ‘сумбурного’, напр<,имер>,, Фета, то не просто ‘ради обличения’, а потому что (пускай даже по варварству своему) действительно верили в его сумбурность. И обличив, не звали его в сотрудники, ибо считали свои обличения судебными какими-то приговорами и очень удивились бы, если бы узнали, что возможна ‘сатира для сатиры’, ‘обличение для обличения’, без гнева и без любви, просто ‘так себе’, — что возможен ‘Сатирикон’.
Вот и еще подобный же ‘пустяк’ — тоже мелкий до чрезвычайности: ‘Сатирикон’ посмеялся над художником Анисфельдом и объявил, что в его картинах:
Тоненькие глистики
Распустили листики, —
а потом пошел печатать одну, другую, третью картину этого Анисфельда.
Но, конечно, такое не только в пустяках. ‘Сатирикон’ готов с таким же изяществом издеваться над самою своею сущностью. Он, например, несомненный (хотя и незаконный) сын нашего ‘декаданса’ — и весь тон его и фон — модернистский. Достаточно указать на его виньетки, заставки, на его стихи, на Блока, Кондратьева, Городецкого — и на всех былых ревнителей ‘Мира искусства’: Александра Бенуа, Добужинского, Бакста, Билибина, которые все — свои люди у него на страницах.
Но раскройте наугад ‘Сатирикон’ — и вы с изумлением прочтете там о ‘блуде писателей’, ‘modernes’, о ‘прыщавых декадентских щеголях’, о том, что гоголевский Петрушка
…сдуру сделался поэтом
И что-то мажет в ‘Золотом Руне’.
Вы услышите такой диалог:
— Ну как тебе нравится моя картина?
— Мм… как бы тебе сказать… к сожалению, она не совсем moderne: слишком хорошо написана.
Вы услышите унылое признание обо всех этих Добужинских, Бакстах, Блоках:
Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,
А нам они наскучили давно!
Вы видите — это система: никаких пристрастий, никаких влечений. ‘Ты, читатель, не верь нам, мы сами себе не верим, мы просто ‘так себе’. Лишь бы смешно, мы и над собой посмеемся’.
А читатель современный и рад. Он так разуверился во всяком пафосе, во всякой ‘программе’ и ‘тактике’, он так разуверился в себе, что ему такое регулярное самооплевание и систематическое удаление от себя какой бы то ни было программы дороже теперь и роднее всего, будет ли оно в ‘Сатириконе’, или в близких ‘Сатирикону’ ‘Вехах’.
Зачем только ‘Вехи’ пристают к нему с каким-то самопознанием — и сулят ему все чудеса и блаженства, если он познает себя. Самопознания-то ему и не нужно. Оно для него только лишняя тяжесть: почитайте-ка в ‘Сатириконе’ Сашу Черного!
Но зато если хотите знать, как привольно живется интеллигенту без всякого ‘самопознания’, вглядитесь в других китов ‘Сатирикона’, в юмориста Аверченку и художника Ре-Ми.
Оба они очень даровиты, и главное их свойство: прожорливость, огромный аппетит к жизни, крепчайшие зубы и феноменальный желудок.
Тысячи всевозможных тем, рисунков, шаржей, анекдотов, рассказов, набросков — так и хрустит на зубах, — так и тает во рту, — и вкусно-невкусно, все равно! — лишь бы жевать, — что жевать, безразлично! — особенно этот Ре-Ми! Во всех стилях, в самом трактирном и в самом утонченном, во всех манерах, что угодно, кого угодно, и какой чародей: чуть к чему прикоснется, так и вывернет душу наизнанку, словно это карман, а не душа! — но вывернул, и забыл, и пошел выворачивать другую — счастливый, прожорливый художник! — как та — помните? (да простится мне!) — тоже счастливая гоголевская героиня, которая проглотила на птичьем дворе цыпленка и сама того не заметила.
Заметил ли цыпленок, не знаю, да не в этом и дело, а дело в том, что зачем же разрушать человеческое счастье! Эти лихие таланты такие же Саши Черные, как и сам Саша Черный, — но все еще себя не ощутившие, не вкусившие от древа познания и доселе пребывающие в райском неведении.
И ‘да будет помрачен позором’ тот Гершензон, который искусит их к самопознанию.
Они давно уже наги, давно уже живут ‘вне политики и вне тактики’, давно уже ‘внешние императивы общественности’ не имеют над ними власти, но ‘к себе’, ‘внутрь’ они еще не обратились и — смотрите, все вы, худосочные Грегерсы, как они румяны и безмятежны!
Не тревожьте же их понапрасну своими ‘идеальными требованиями’, не превращайте сердца их в лимоны.
Если они и смеются над собою, то это для них анекдот, а вовсе не долг, как было для ‘Вех’, и вовсе не ‘мука’, как было для Черного. Отнимите у них ‘неведение’, и не Карлейлями станут они, а ‘гамлетизированными поросятами’ — и тотчас же мы услышим от них:
Давайте ныть и хныкать
И пальцем в небо тыкать!
Такая уж странная наша интеллигенция, что самопознание и хныкание всегда для нее синонимы.
Я пишу это впопыхах и боюсь, что в спешном наброске многое сказалось не так и многое совсем не сказалось. Главное, про ‘Сатирикон’. Я сказал, что он ‘вне политики’, но это отнюдь не значит, что он не касается политических тем. Это значит, что его энтузиазм, еголафос — не коренится уже здесь, как это было до сих пор с другими интеллигентскими сатирическими журналами.
Но нельзя же умолчать, что свирепая цензура гнетет его и сейчас и что часто он выходит с незаполненными исковерканными цензурой страницами (см., напр<,имер>,, его номер, посвященный студентам), и что часто он принужден выступать против французских смертных казней. Но, повторяю, не в этом его характеристика и не здесь те новые черты, в которых сказалась современная сатира.
Первая публикация: ‘Речь‘, No 223 / 1909