СОВРЕМЕННЫЕ ПВЦЫ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПВЦЫ.
Петръ Кожевниковъ.
‘Русское Богатство’, No 4, 1902
Современные певцы, Кожевников Петр Алексеевич, Год: 1902
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Мы поднимались по широкой деревянной, со сбитыми ступенями, лстниц ‘Большого Приволжскаго Трактира’. Издали доносился глухой шумъ голосовъ и чей-то гулкій топотъ.
Мы вошли въ залу. Съ трудомъ пробираясь между столами, мы, наконецъ, отыскали свободныя мста, и услись.
Передъ нами въ конц залы находилась сцена. Пестрли балаганно размалеванныя декораціи. Ярко отсвчивала рампа.
Двое мужчинъ въ русских поддевкахъ, плясавшихъ на сцен, раскланивались съ публикой. Въ зал апплодировали.
— Ну, вотъ вамъ и трактирные псенники, которыхъ вы желали видть,— сказалъ мн мой спутникъ, молодой человкъ, волжанинъ, уроженецъ и постоянный житель города С.— Любопытно посмотрть, какими увеселеніями развлекаютъ простонародную публику..
Я сталъ осматриваться.
Стны большой залы были оклеены свтлыми обоями съ цвточками. Въ простнкахъ между окнами, въ которыя съ улицы глядла темная ночь, виднлись мутныя зеркала въ золоченыхъ рамкахъ.
Съ потолка спускались зажженныя лампы. Пахло спиртомъ, керосиномъ, смазными сапогами. Зала была полна черной и срой публики.
Коренастые мужики, рабочіе съ волжской пристани, въ кумачевыхъ рубахахъ, съ слоями желтой пыли на плечахъ, съ кирпичнаго цвта, отъ загара, лицами и шеями, сидли за ужиномъ. Передъ ними на столахъ стояли миски со щами, горшки съ кашей, они вытирали деревянныя ложки ломтями чернаго хлба, или пили чай, обмакивая въ стаканы большіе куски ситнаго. Ихъ вниманіе было поглощено дой, насыщались они медленно, сосредоточенно, молча и не глядя на сцену.
Другіе столы были заняты городскими мастеровыми, ремесленниками, въ нмецкихъ пиджакахъ поверхъ русскихъ рубашекъ. Эти пили чай, пиво и водку, слдили за представленіемъ, громко шутили, одобряли или насмшничали.
Нсколько приказчиковъ въ крахмальныхъ воротникахъ сидли поодаль и держались господами.
По сосдству съ нами помщалась группа заводскихъ рабочихъ, это были люди съ блдными лицами, съ усталымъ выраженіемъ въ глазахъ. Они сидли, засунувъ руки въ карманы, и молча, угломъ рта, курили папиросы.
Кое-гд виднлись личности, одинокія и хмурыя, въ изорванныхъ одеждахъ. Они пили водку и, было видно, напивались быстро, такъ какъ уже приходили пьяными.
Среди постителей было довольно много женщинъ.
Дв женщины, пожилая и молодая, въ деревенскихъ платьяхъ, съ платками на головахъ, похожія другъ на друга, смотрли вокругъ себя съ испуганнымъ и недоумвающимъ любопытствомъ.
За то были и такія женщины, которыя ходили отъ стола къ столу, подсаживались къ мужчинамъ, выпрашивали папиросы.
Между тмъ на сцен установился хоръ. Человкъ 10 хористовъ вытянулись въ рядъ. Они были одты въ плисовыя темно-зеленныя съ позументомъ безрукавки, голубыя рубашки, широкіе шаровары и высокіе сапоги, иначе сказать, въ такъ называемые ‘русскіе’ или ‘боярскіе’ костюмы.
Запвало выступилъ впередъ и подошелъ къ рамп. Это былъ крпко сложенный, средняго роста мужчина съ зачесанными назадъ длинными русыми волосами, съ открытымъ, но мало значительнымъ лицомъ, общимъ обликомъ своимъ почему-то напоминавшій полотера. Онъ принялъ условную позу, закинулъ голову назадъ, встряхнулъ прядями волосъ и началъ:
Чудный мсяцъ плыветъ надъ ркою,
Все въ объятьяхъ ночной тишины…
Голосъ пвца съ первой ноты мгновенно взлетлъ кверху, зазвенлъ и тотчасъ упалъ внизъ, словно захлебнулся въ рк, зазвучалъ глухо, какъ изъ-подъ воды, потомъ вынырнулъ вмст съ волной, разсыпался переливами, пронесся надъ затихшимъ берегомъ и снова взлетлъ кверху, туда, гд свтился мсяцъ.
Мужчина, похожій на полотера, встряхивалъ волосами, мечтательно склонялъ голову то вправо, то влво и разводилъ руками, подобно декламатору.
Голосъ пвца вдругъ зазвучалъ страстнымъ призывомъ:
Ничего мн такъ въ жизни не надо,
Только видть тебя, милый мой…
И снова перемнился голосъ: онъ утратилъ звучность, перешелъ въ патетическій шопотъ съ придыханіями, стремительнымъ речитативомъ:
Только видть тебя, милый мой,
Любоваться твоей красотой.
То былъ голосъ сырой, необработанный, но уже изломанный искусственными пріемами, звучащій то оттнками тенора, то баритона, надорванный, но все же пріятный, своеобразно-увлекательный.
Смшно, забавно и грустно было смотрть на театральную позу пвца, на его движенія, намренныя, разсчитанныя на эффектъ. Но было ясно, что этотъ артистъ въ ‘боярскомъ’ костюм, со своей затйливой, наивно-измышленной театральностью продлывалъ все то лучшее, на что считалъ себя способнымъ, и самымъ добросовстнымъ образомъ старался послужить публик, дать ей какъ можно больше отъ своего искусства.
Хоръ подхватилъ слова псни:
Ничего мн такъ въ жизни не надо…
Поднялись и словно закачались въ воздух густые, грузные аккорды басовъ и баритоновъ. Зазвучала гармоника. Запвало,— вроятно, для большей картинности исполненія,— плавно и мрно обими руками отбивалъ въ воздух тактъ, дирижируя хоромъ.
Публика затихла и слушала.
И слышно было только, какъ шмыгали взадъ и впередъ проворные половые, разносившіе пузатые чайники съ кипяткомъ и шаркавшіе по полу ногами въ грязно-блыхъ безпокойно содрогавшихся панталонахъ.
Я оглядывался на публику и невольно размышлялъ о томъ пніи, которое раздавалось со сцены. Было мгновеніе, когда мн почуялось, что надъ всей залой пронеслось дыханіе какой-то скорби, испуга, чего-то щемящаго, хватающаго за сердце.
Пріемы пвца были увренные, бойкіе, выработанные навыкомъ и опытомъ.
Но,— странно сказать!— въ его псн не слышалось какого-нибудь рзко выраженнаго опредленнаго чувства. То чувство природы, которое пвецъ хотлъ вложить въ свою пснь, не вызывалось самой пснью. То было скоре стремленіе возсоздать утраченное чувство природы. Въ псн звучали тревога, растерянность, почти недоумніе, словно пвцу было тсно въ этой нескладно-сантиментальной, сомнительнаго происхожденія псенк. И, вслушиваясь въ исполненіе, я невольно думалъ, что грусть, которая звучала въ псн, была не чувствомъ, но лишь тоскою по чувству: не то воспоминаніемъ о чемъ-то погибшемъ, не то чаяніемъ чего-то новаго. Да, мн казалось, что то была тоска по настоящему чувству, исканіе иныхъ, истинныхъ вдохновеній и высокихъ чувствъ, и что только такое чувство пвецъ могъ вкладывать въ эту современную псенку, и именно этой тоскою о чемъ-то большемъ и лучшемъ производилъ впечатлніе на слушателей.
Наступившая тишина привлекла въ залу хозяйскаго сына. Онъ оказался высокимъ, молодымъ, но уже обрюзгшимъ человкомъ, съ мутнымъ взглядомъ заспанныхъ отороплыхъ глазъ. Онъ остановился въ дверяхъ у входа въ сосднюю буфетную комнату, оглядлъ публику, словно удивился.
Между тмъ протяжная псня хора закончилась и тотчасъ перешла въ бойкую плясовую. Запвало схватилъ бубенъ. Гармоника проворно заговорила, треугольникъ весело зазвенлъ, а бубенъ въ рукахъ запвалы гулко завылъ, загудлъ, зазвонилъ.
Худенькій мальчикъ въ поддевк выбжалъ на середину сцены. Опираясь руками въ бедра, онъ сталъ выдлывать ногами мелкіе переборы и стучалъ каблуками о подмостки. Ноги въ сапожкахъ быстро шевелились, но тонкое туловище мальчика казалось совсмъ неподвижнымъ, а лицо его было странно покойно, блдно, серьезно.
На встрчу мальчику двинулся нескладный парень съ лошадинымъ лицомъ и какъ-то нелпо засеменилъ, задергалъ ногами. Онъ расправлялъ въ воздух свои длинныя съ широкими ладонями руки или вдругъ упирался однимъ пальцемъ въ бедро: жестъ, выходившій у него особенно смшнымъ и наивнымъ.
Затмъ бросился впередъ отчаянный плясунъ, черный, какъ жукъ, коротконогій мужчина. Изогнувъ въ колняхъ ноги, онъ съ громкимъ топотомъ понесся по сцен, потомъ остановился, сдлалъ ‘выходку’, разсыпался дробью, прошелся ‘чечеткой’, завилъ ‘веревочку’.
Плясуны сошлись, разошлись, стали въ рядъ, съ коротконогимъ мужчиной по середин, разразились присядкой, вскочили и окончили бшенымъ пируэтомъ, такъ что полы ихъ разстегнутыхъ безрукавокъ взлетли кверху.
Зрители заапплодировали, раздались громкіе крики: ‘браво’ и ‘бисъ’.
Плясуны кланялись публик. Черный мужчина отдувался, тяжело дышалъ и скалилъ блые зубы. Юноша съ лошадиной физіономіей глядлъ идіотски-равнодушно, а плясавшій съ неподвижнымъ кррпусомъ мальчикъ имлъ все тотъ же видъ, усталый и серьезный.
Посл этого хоръ снова началъ пть. Исполняли псни все того же современнаго репертуара:
‘Зачмъ ты, безумная, губишь?..’ ‘Раздлятъ насъ долины, горы…’ ‘Рука моя писала…’ ‘Когда розанъ расцвтаетъ…’ и проч.
Каждая псня непремнно заканчивалась пляской. Запвало по прежнему ратовалъ во славу искусства и добросовстно старался увлечь публику.
И снова мн чудились въ этихъ псняхъ растерянность и недоумніе и ‘тоска по истинному чувству’, тоска, которой не знаютъ поющія птицы небесныя, которая знакома только человку, поставленному въ условія нездоровой жизни. Я вглядывался въ окружавшую насъ обстановку и невольно убждался, что именно такая жизнь выпала на долю этого простонароднаго артиста… И снова мн казалось, что лишь это неопредленное и смутное чувство, эта тоска по лучшимъ чувствамъ и… лучшему существованію хорошо вкладывается въ эти современныя, кислыя псенки, что лишь оно находило отзывъ, возбуждало волненіе въ этой современной публик.
Впрочемъ, постители слушали съ меньшимъ вниманіемъ. Половые стучали посудой. Хозяйскій сынъ, стоя у притолки, соннымъ и начальственнымъ окомъ окидывалъ залу, чесалъ затылокъ и громко звалъ.
Если въ публик усиливался шумъ, то по лицу запвалы пробгала тнь, и тотчасъ онъ начиналъ напрягать легкія и надрывалъ свой голосъ, вступая въ состязаніе со своими слушателями. Но публика одолвала, зала становилась шумнй, запвало уступалъ и среди говора и стука смиренно тянулъ свои псни.
Наконецъ, сдлали антрактъ. Хористы сошли съ подмостковъ и ходили среди публики. Они подсаживались къ знакомымъ гостямъ, курили и пили водку.
Компанія молодыхъ подмастерьевъ, сидвшая неподалеку отъ насъ, подозвала къ себ маленькаго плясуна.
Серьезное и блдное лицо мальчика было прозрачно, какъ тонкій воскъ. Рукава его пунцовой рубашки спадали съ узенькихъ покатыхъ плечъ. Водку онъ пилъ равнодушно и серьезно.
Одинъ изъ хористовъ, юноша со смазливымъ, но безсмысленно-дерзкимъ личикомъ подслъ къ своими пріятелямъ мастеровымъ и сталъ потшать ихъ разными штуками. Онъ гримасничалъ, морщилъ свой прямой воробьиный носикъ, вскидывая на него роговое пэнснэ съ толстымъ шнуркомъ, и показывалъ фокусъ, который состоялъ въ умніи двигать кожей на череп и шевелить ушами. Пріятели съ глупой жадностью, разинувъ рты, глядли на его мимику.
Мы приказали половому пригласить къ намъ кого-нибудь изъ артистовъ. Половой быстро небрежно помахалъ въ воздух пальцемъ.
Подошедшій къ намъ хористъ былъ стройный, кудрявый брюнетъ. Его черты были тонки и правильны, онъ походилъ на пвца итальянца: но кожа на его лиц казалась вялой, и глаза смотрли не прямымъ взглядомъ.
Онъ услся и на нашъ вопросъ объ угощеніи просилъ заказать пива. Вслдъ за тмъ онъ усмхнулся и произнесъ:
— Вамъ, господа, небось смшно на наше пніе?.. Балаганъ чистйшій! Не такъ ли-съ? А только вы не подумайте: это дло трудное. Не врите? Правду вамъ говорю: дло трудное и никакого вниманія не стоющее.
— А вы давно въ хор?— спросили мы.
— Давно-съ… Такъ что, можно сказать, очень мн надола вся эта мура!.. Я собственно портной-съ… Сначала держалъ мастерскую… Ну-съ, а потомъ вышелъ семейственный разладъ: жена въ одну сторону, я въ другую… Ну, я взялъ плюнулъ и поступилъ въ хоры. Да-съ. Утомленіе большое, а толку никакого. У насъ всякій поетъ — на свой страхъ беретъ и начинаетъ съ экспромту. Вонъ въ музыкальной лавк камертонъ 15 лтъ продается, а до сихъ поръ не проданъ. Такое ужъ наше безнотное пніе… Съ голоса учимся.
— Кто же васъ учитъ?
— Да какъ придется: то Кубаревъ, запвало, а то Иволгинъ, антрепренеръ, который на гармоніи играетъ, изволили замтить? Онъ у насъ не поетъ, а только показываетъ. У него тоже голосъ былъ, ха-арошенькій голосокъ: и теноръ высокій, и дискантикъ, и баритончикъ, ну, а теперь только такъ, альтишка негодящій…
Посл этого нашъ собесдникъ сталъ пространно объяснять намъ, что такое хоровое пніе и вообще хоръ.
— Главная суть дла въ запвал,— говорилъ онъ, между прочимъ.— Въ другихъ хорахъ запвало онъ же антрепренеръ. Это только у насъ ихъ двое: онъ и съ содержателемъ заведенія контрактъ подпишетъ, онъ и артистовъ назоветъ, и обучитъ ихъ, и жалованіе имъ платитъ… Въ ныншнее время по россійскимъ городамъ заведеній, которыя съ развлеченіями, мало. Опять же и винная монополія притсняетъ: заведеній много позакрылось, ну, стало быть, и пть негд… На всю Волгу только три-четыре города. Только въ Нижнемъ во время ярмарки свободно допускаются, купцы уважаютъ… Много туда всякихъ хоровъ съзжается… Да, что!— совсмъ не стоющее дло… Скверная наша жизнь, совсмъ собачье житье! Можно сказать, ради разврату только живемъ. Ежели у кого былъ голосъ, то отъ такой жизни пропадетъ безпремнно… Вотъ какъ у Иволгина… Потому, сказать къ примру, разв возможно пить и курить бросить — легче любовницу бросить…
Въ это время къ нашему столу подошелъ нескладный парень, который плясалъ на сцен вмст съ мальчикомъ и коротконогимъ мужчиной. Онъ озирался вокругъ себя испуганно и подозрительно, словно со всхъ сторонъ ждалъ нападенія и обиды. На лиц его было выраженіе тупое и пришибленное, какъ у кретина. Онъ остановился и смотрлъ косымъ и жаднымъ взглядомъ на пиво, которое пилъ нашъ хористъ.
Послдній не выдержалъ и закричалъ:
— Ты чего уставился? Не видалъ что ли?.. Ну, да чортъ съ тобой… Прикажите подать ему водки, онъ у насъ обжора.
Половой принесъ рюмку водки на поднос. Юноша — кретинъ поглядлъ на насъ съ нкоторымъ упрекомъ, однако, выпилъ и только крякнулъ.
Между тмъ, итальянецъ вознегодовалъ. Глаза его вспыхнули, губы задрожали. Онъ обратился къ половому и произнесъ сквозь зубы:
— Я тебя научу, братъ, какъ подавать водку: не смть приносить безъ закуски!.. Хамъ!..
Малый ухмыльнулся и пошелъ за закуской.
— Вотъ видите ли, какая наша жизнь,— проговорилъ хористъ,— никакого уваженія, точно не люди, холуй и тотъ наровитъ въ глаза наплевать.
Идіотическій юноша кинулъ вслдъ половому высокомрно презрительный взглядъ и, довольный своимъ торжествомъ, подслъ къ намъ и сейчасъ же сталъ жаловаться на половыхъ, на публику, на товарищей.
— Вона дураки сидятъ,— брюжжалъ онъ,— парнишку малолтняго водкой поятъ, а на что ему водка? онъ въ ней скуса не знаетъ… А вонъ энтотъ съ очками мурлы строитъ! Ишь чертей тшитъ! Прежде сапожникомъ былъ: хозяинъ его прогналъ, онъ въ хоры пошелъ… Наши ребята вс хороши: кого ни возьми, вс мошенники, кто портной, кто сапожникъ… Нешто это артисты? А тоже носъ задираютъ, и чуть что, сейчасъ это теб въ морду! Одно слово, интриганы!..
Мы стали разспрашивать хориста-итальянца объ Иволгин и Кубарев.
— Они люди ничего себ,— отвчалъ онъ,— смирные, тихіе, съ ними дла вести можно. Кубаревъ, запвало, тотъ очень старается, все хочетъ, чтобы было покрасовитй, и поетъ нутромъ, въ немъ тоска есть.. Иволгинъ тоже ничего, человкъ разсудительный, только онъ у насъ дохленькій, подкошенный, разумется, отъ дрянной нашей жизни. Да вотъ, ежели желаете, я ихъ къ вамъ сейчасъ приведу.
Онъ ушелъ и нсколько времени спустя вернулся вмст съ запвалой и гармонистомъ. Мы познакомились.
Лицо запвалы вблизи казалось боле выразительнымъ, чмъ со сцены. Онъ имлъ большіе срые, нсколько задумчивые глаза. Говорилъ онъ медленно, съ какой-то спокойной грустью и вдумчивой сдержанностью. Онъ разсказалъ, что весьма любитъ пніе и псни, еще мальчикомъ состоялъ въ хор, и своей должностью вполн доволенъ.. Огорчался онъ только тмъ, что публика не всегда слушаетъ, а вмсто того пьетъ и шумитъ. Впрочемъ, онъ старался примириться и съ этимъ обстоятельствомъ.
— Такая ужъ наша должность,— разсуждалъ онъ,— вдь только для того и поемъ, чтобы въ трактиръ люди приходили, да подольше сидли и побольше пили и ли. Вотъ въ кіатрахъ да концертахъ тамъ дло другое: тамъ музыка и пніе главное.
Иволгинъ, антрепренеръ и гармонистъ, былъ тщедушный, тонкій, нездороваго вида человкъ, со свтлыми рдкими волосами на голов и учащенно моргавшими глазками. Гладко выбритое худощавое, но еще молодое лицо его казалось тусклымъ и срымъ, и весь онъ походилъ на какую-то испуганную птичку. Онъ говорилъ много и быстро, беззвучнымъ торопливымъ говоркомъ. И охотно жаловался на тягости своего существованія.
— Съ четырехъ часовъ дня и до часу ночи поемъ,— жаловался онъ,— тридцать псенъ поемъ на хозяина да на гостей, сколько кто закажетъ. У насъ по 30 копекъ платятъ за псню. Работы тьма, а все Иволгинъ: Иволгинъ хоры разучивай, Иволгинъ на гармоник играй, и попой, и попляши, коли нужно… Вотъ кабы къ Иволгину прибавить Сорокина, да Воронина, да Галкина, ну тогда другое бы дло… А тутъ это самое винище!.. Можно сказать, въ вин живемъ, виномъ дышемъ!.. И этакъ каждый день, каждый день. Чистое проклятіе-съ!.. Хозяинъ у насъ озорной, а сынъ хозяйскій забулдыга, совсмъ непутевый, ни днемъ, ни ночью изъ угара не выходитъ… Онъ у отца состоитъ конторщикомъ, а кассы ему нюхать не даютъ: разоритъ!..
— Впрочемъ, вы не подумайте,— продолжалъ онъ,— я вдь въ артисты только такъ пошелъ, потому что голосъ имлъ, думалъ выгоду получить и пожить легкой жизнью. А допрежъ того я на фабрик служилъ. Я и ремесла знаю: малярное, токарное… Бакалейную торговлю держалъ, буфетчикомъ служилъ въ дворянскомъ клуб и у губернатора… Ей-Богу, что мн хвастаться?— прибавилъ онъ съ гордостью,— я все буфетное дло произошелъ! Рекомендаціи имю…
Мы спросили Кубарева, можетъ ли хоръ исполнить что-нибудь изъ старыхъ русскихъ псенъ: ‘Лучинушку’, ‘Не блы-то снги’, ‘Какъ на матушк на Нев — рк’.
— Никакъ нтъ-съ,— проговорилъ запвало,— изъ моды вышли. То есть я то спою, а хоръ не суметъ… Не разучиваемъ.
— Можетъ быть, знаете русскіе романсы на слова Цыганова: ‘Что ты рано травушка пожелтла?’ ‘Красный сарафанъ’, ‘Смолкни пташка-канарейка?’
— ‘Красный сарафанъ’ можемъ,— отвтилъ Кубаревъ,— да мы все можемъ, и романсы, и изъ оперъ, что хотите, только для непонимающихъ…
Онъ засмялся.
— У насъ теперь псни новыя,— продолжалъ онъ,— нонче псни сочиняются все больше по острогамъ, да по веселымъ заведеніямъ. Фабричныхъ псенъ мало поемъ: тамъ больше куплетцы сочиняютъ ради смха съ припвцами и разными такими-сякими словечками. Крестьянскихъ псенъ ныншнихъ тоже не поемъ: крестьянскую псню завсегда узнать можно: въ нихъ все ‘цвтики-цвточки’, да ‘зеленые садочки’, да ‘милому дружочку золото колечко’… Ежели угодно, можно изъ старинныхъ псенъ ‘Ваньку-Клюшника’, или вотъ тоже хорошая: ‘Ты взойди, солнце красное’. Это псня бурлацкая, есть на духовный манеръ, а то можно и съ мужицкимъ напвомъ.
Мы заказали ему перечисленныя имъ псни.
Въ это время послышался звонокъ, представленіе возобновилось, и на сцен стали показываться различные фигуранты.
Сначала явились двое карликовъ. Они что-то заговорили, пропли, проплясали, сошли со сцены и стали обходить публику и собирать на тарелку мдные гроши.
Старческія личики этихъ маленькихъ людей вызывали состраданіе, и было тяжело думать, что эти неудавшіеся человчки могли служить предметомъ для зрлищъ.
Потомъ явился безобразно нагримированный, въ парик изъ мочалы мужчина, наряженный мужикомъ: въ лаптяхъ, онучахъ, нанковыхъ штанахъ и рубах. Этотъ мужикъ почему-то проплъ шансонетку и слова припва произносилъ слдующимъ образомъ: ‘говорятъ, говорятъ, все неправду говорятъ.’ Въ публик онъ вызвалъ смхъ, потому что куплеты были скабрезные. Затмъ показался человкъ, ничмъ не похожій на еврея, но наряженный жидомъ и желавшій передразнить еврея.
Наконецъ, снова собрался хоръ. Запвало и гармонистъ взошли на сцену. Кубаревъ плъ заказанныя нами псни. Особенно удался ему крестьянскій мотивъ въ псн: ‘Ты взойди, солнце красное.’ Въ напв не слышалось постороннихъ вліяній, онъ звучалъ широкимъ раздольемъ Волги. Но Кубаревъ плъ спокойно, не увлекаясь, словно эта псня мало говорила душ его и словно этотъ ‘приволжскій’ пвецъ давно-давно не видалъ ни настоящаго солнца, ни Волги. Къ тому же голосъ запвалы слышался одинъ: хоръ не зналъ мотива. Иволгинъ со своей гармоніей по слуху вторилъ Кубареву, а хористы лишь невнятно подпвали. Юноша съ бачками гримасничалъ, надвалъ пэнснэ и подмигивалъ со сцены своимъ пріятелямъ, которые, глядя на него, хохотали.
Публика не слушала пвцовъ. Вечеръ приближался къ концу, и общее настроеніе становилось все боле безпокойнымъ и бурнымъ. Было за полночь. Люди, пришедшіе поужинать и выпить чаю, разошлись по домамъ. Оставались мастеровые и трактирные завсегдатаи, люди сумрачнаго типа. Изъ залы выводили пьяную женщину, которая кричала и бранилась.
На сцен появился заключительный номеръ.
Передъ рампой услся мужчина съ огромной кудластой головой на толстой ше, широкоплечій, съ бычачьей мускулатурой. Его ожирвшее, обрюзглое лицо имло видъ болзненный. Блые зрачки рзко выдлялись, глаза глядли неподвижно. Онъ держалъ передъ собою большую гармонію.
Человка этого ввела подъ руку на сцену женщина молодая, высокая, въ ярко розовомъ платк. Ея лицо, блое съ крупными чертами, могло казаться красивымъ, но поражало холоднымъ, равнодушно-скучающимъ выраженіемъ.
Она также помстилась на сцен подл рампы, нсколько поодаль, приняла спокойную, независимую позу, положивъ ногу на ногу, и, глядя на публику холоднымъ, рыбьимъ взглядомъ, принялась щелкать подсолнухи.
Другая, пожилая, женщина въ сромъ плать съ кружевной наколкой на волосахъ, своимъ видомъ похожая на даму, играющую танцы на вечерахъ, расположилась передъ небольшимъ устарлаго фасона роялемъ.
При вид этихъ исполнителей, публика возликовала, послышались крики одобренія.
Мы остановили проходившаго мимо служителя и спросили, что все это значитъ. Малый объяснилъ, что мужчина съ гармоніей слпой, но больно бойко играетъ на инструмент. Гости его очень обожаютъ, поэтому отъ хозяина ему дается большое жалованье. Молодая женщина — это какъ бы его жена, а старуха за роялью, эта просто такъ себ, нмка-музыкантка.
Женщина въ розовомъ, глядвшая со сцены, увидала въ публик знакомаго и стала ему кивать головой.
Слпой гармонистъ тотчасъ насторожился, поднялъ кудластую голову, потянулъ въ себя воздухъ, всмъ лицомъ своимъ выражая тревогу и злобу, и издалъ губами сиплый звукъ.
Гости захохотали.
— Ревнуетъ!— объяснилъ намъ стоявшій подл насъ половой и тоже засмялся.
Въ это время старая дама ударила по разбитымъ клавишамъ,
Гармонистъ тяжело и круто повернулся къ роялю всмъ своимъ массивнымъ корпусомъ, свирпо замоталъ головой и рванулъ гармонію.
Послышались звуки рзкіе, кричащіе. И тотчасъ голова музыканта задергалась въ тактъ музыки и стала вращаться въ конвульсивномъ движеніи то къ одному, то къ другому нлечу.
Исполняли какой-то ‘Царицынскій маршъ’. Но что это была за игра! Я никогда не слыхивалъ такого первобытно грубаго, такого напряженно-нервнаго исполненія.
Эти звуки прыгали, скакали, мчались другъ за другомъ, охваченные бшенымъ порывомъ, неистовые, озврлые. И лицо музыканта было озврлое, а все туловище его дергалось въ судорогахъ.
Звуки то пронзительно взвизгивали, то ревли ревомъ, гармонія гудла, хрипла и такъ и ходила ходуномъ между крпкими нервными пальцами слпого.
Жутко было видть, какъ двигалась огромная голова музыканта, словно заведенная, отъ плеча къ плечу, какъ мелькали большіе блки слпыхъ глазъ.
Жутко было смотрть на громадное, безобразное и болзненное тло, на этого ужаснаго и жалкаго силача, который казался дикаремъ, человкомъ первобытнымъ, живущимъ какой-то глубоко одинокой, темной и грубой жизнью.
Женщина въ розовомъ снова кому-то спокойно кивала головой и подмигивала.
Гармонія взвизгивала, ревла. Туловище музыканта содрогалось…
А публика неистовствовала: мастеровые повскакали съ мстъ, вскрикивали, свистали, стучали стульями. То былъ настоящій разгулъ, апоеозъ пьянаго вечера.
Мой спутникъ, не ожидавшій ничего подобнаго, нервно пожималъ плечами и отворачивался отъ сцены.
— Охота вамъ смотрть на такіе ужасы,— обратился онъ ко мн.— На такое искусство требуются не живые люди, а автоматы. Ну, къ чему тутъ эти пвцы, да и вс эти несчастные и жалкіе артисты? Право, возмутительно!..
Мы поднялись и вышли изъ залы. На улиц было темно, только свтъ изъ оконъ заведенія падалъ на мостовую, да гд-то далеко свтились фонари. Съ Волги доносились свистки пароходовъ. Слышался шумъ ночной работы на сосднемъ завод. Попадались темныя фигуры: он шатались, обнимались другъ съ другомъ и падали на мостовую. Раздавались сиплые крики, пьяныя псни.
Мы шли по длинной узкой улиц, унося въ душ невеселыя воспоминанія. Что-то тснилось въ груди, не хотлось бесдовать.
Мы оба молчали и молча простились другъ съ другомъ.