СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
Малый театръ: Въ неравной борьб, драма въ 4-хъ дйствіяхъ Влад. Александрова, г. Южинъ въ роли Гамлета, Душа-человкъ, ком. въ 4-хъ дйст. И. В. Шпажинскаго.
Ан.
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1891
Современное искусство, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1891
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Въ прошломъ мсяц на сцен Малаго театра шла съ большимъ успхомъ новая четырехъ-актная драма Влад. Александрова: Въ неравной борьб. Имя автора такъ печатается на афишахъ въ отличіе отъ имени другаго, боле извстнаго драматурга — Виктора Александровича Крылова, много лтъ работавшаго для сцены подъ псевдонимомъ В. Александрова. Авторъ драмы Въ неравной борьб — тоже не дебютантъ на этомъ поприщ: года два назадъ въ Маломъ театр была поставлена его пьеса Въ сел Знаменскомъ и ране того шла, кажется, еще какая-то пьеса, но прежнія произведенія г. Влад. Александрова успха не имли. И на этотъ разъ тмъ, что пьеса держится на сцен, авторъ всецло обязанъ игр лучшихъ нашихъ артистовъ, взявшихъ на себя исполненіе всхъ ролей въ его новой драм. Кром того, успху пьесы въ очень большой мр способствуетъ и то обстоятельство, что наша публика ‘смотритъ’ пьесы боле, чмъ слушаетъ ихъ, а слушая — боле воспринимаетъ тонъ актеровъ, чмъ сущность ихъ разговоровъ и общій смыслъ того, о чемъ говорится на сцен. При хорошемъ исполненіи, — а исполненіе драмы Въ неравной борьб можно назвать блестящимъ, — публика легко поддается впечатлніямъ, производимымъ вншнею, такъ сказать, стороной происходящаго передъ нею на сцен. Такія впечатлнія захватываютъ зрителя, занимаютъ въ его сознаніи первое мсто, и такое большое, что заслоняютъ собою существо дла. Зритель видитъ, что одни страдаютъ, плачутъ, надрываются отъ постигшаго ихъ горя, а другіе, ихъ противники, улыбаются и весело идутъ на встрчу выпадающему на ихъ долю счастью, зритель, по доброт сердечной, сочувствуетъ горю и слезамъ, не давая себ, въ большинств случаевъ, отчета въ томъ, какими причинами обусловливается растрогавшее его страданіе, насколько эти причины возвышенны или нравственны и что произошло бы, если бы, по вол судьбы дли автора, торжествующею и ликующею стороной оказалась та, которая теперь слезы льетъ и надрывается. Не поддаться такому затемняющему существо дла впечатлнію тмъ трудне, чмъ талантливе артисты, исполняющіе роли страдающихъ и плачущихъ. А въ пьес г. Александрова передъ нами плачутъ такія великія мастерицы, какъ г-жа Ермолова и г-жа Садовская. И у растроганныхъ зрительницъ навертываются на глазахъ слезы, что весьма рекомендуетъ ихъ чувствительность и нжность сердецъ, но отнюдь не служитъ ручательствомъ въ томъ, что ихъ симпатіи останутся на сторон оплаканныхъ ими женщинъ, когда сгладится впечатлніе, произведенное артистическою игрой, и пролившія слезу сочувствія разберутся спокойно въ причинахъ видннаго ими страданія и разсужденіемъ, не отуманеннымъ сценическими эффектами, дойдутъ до тхъ заключеній, къ которымъ приводитъ насъ драма г. Александрова.
Замыселъ у автора былъ хорошій — вызвать сочувствіе къ судьб такъ называемой ‘незаконной’ семьи, незаконныхъ дтей и той женщины, которая, не будучи ‘внчанною женой’, всю жизнь свою отдала любимому человку. Это очень старо и трактовалось многократно и многообразно, но добрую и честную мысль повторить, хотя бы и въ сотый разъ, дло полезное. Только, разъ взявшись за это, надо хорошую мысль обосновать на убдительныхъ доводахъ, выразить ее въ такихъ демонстративныхъ примрахъ, чтобы въ сознаніи зрителя или читателя не осталось никакого сомннія въ томъ, на чьей сторон правда, по совсти, и на чьей только право, по закону, и въ чемъ, по существу, писанное право можетъ дать возможность къ нарушенію высшихъ законовъ общечеловческой правды. А этого-то именно г. Александровъ и не сдлалъ въ своей пьес. Въ его Неравной борьб нтъ никакой борьбы, а есть только дрянныя покушенія на имніе и капиталы богатаго помщика Тоболина (г. Рыбаковъ). Тоболинъ, владлецъ пяти тысячъ десятинъ, скупой старикъ, наколачивающій несгораемый шкафъ деньгами и векселями, вчно пьяный самодуръ, живетъ въ деревн съ экономкой, Марьей Степановной (г-жа Садовская), бывшею его крпостною двушкой, и съ ея дочерью, двадцатипятилтнею Лизой (г-жа Ермолова). Кром этой незаконной семьи, у него есть законная дочь Зина (г-жа Лешковская), живущая у родной тетки, сестры Тоболина, вдовы фонъ-Штенгъ (г-жа Никулина). Чтобы покончить съ дйствующими лицами, мы назовемъ еще: приживальщика Подгуляева (г. Правдинъ), ‘не то управителя, не то шута’, и двухъ сосдей, отставнаго напитана Штепенко (г. Ленскій), благороднаго резонера, и Старковскаго (г. Южинъ), прокутившагося гвардейскаго офицера, находящагося въ продолжительномъ отпуску. Лиза, невдомо съ чего, возмечтала выдти замужъ за Старковскаго, безъ малйшаго къ тому повода съ его стороны. Такая хе грубая, какъ отецъ, она только и думаетъ о деньгахъ, объ ‘обезпеченіи’, и воображаетъ, что съ хорошимъ приданымъ ей легко будетъ заполучить въ мужья блестящаго, но разорившагося гвардейца. ‘Вс знаютъ,— говоритъ она Подгуляеву,— кто мы… Законная дочка тутъ не причемъ,— она у тетки, какъ дочь. Выйдетъ замужъ, приданое дастъ ей Сергй Николаевичъ, да и все тутъ. Чужіе мы ему разв?…’ Черезъ нсколько минутъ она говоритъ матери: ‘Хоть бы одться какъ слдуетъ… А спроси у отца денегъ?… Какъ скупъ-то! Вонъ, дочери за границу не скупится посылать… Завтра поговорю, все выскажу… Нтъ, я себ тоже цну знаю. Не уродъ. Дай капиталъ, такъ и женихи настоящіе будутъ’. На замчаніе матери, что ‘напрасно она мечтаетъ о Старковскомъ’, Лиза отвчаетъ: ‘Что-жь и не помечтать? Мало-ль случаевъ бываетъ! И совсмъ на простыхъ женятся. По-модному одваться, да говорить — не трудно. Лишь бы деньги, а то какъ еще зажить можно. Пусть назначить приданое’. Лиза вся тутъ налицо въ этихъ фразахъ, и все дло, вся драма въ томъ, что именно ‘цны-то’ она и, не знаетъ ни себ, ни людямъ, и мры не знаетъ своимъ запросамъ. Старковскій, человкъ образованный, вполн порядочный, хотя и фатъ немного, ловко отклоняетъ попытки Лизы заигрывать съ нимъ въ любовь. Въ разсчет, что ей удастся спустить законную дочь съ однимъ только приданымъ, а самой зацапать вс тоболинскіе достатки, она, по свойственной ея натур и воспитанію грубости, прямо выпаливаетъ отдлывающемуся отъ нея Старховскому: ‘На богатой женились бы’. Старковскій отвчаетъ, что на деньгахъ не женится, и мняетъ разговоръ. Любитъ ли Лиза Старковскаго, этого мы изъ пьесы не видимъ, да намъ, въ сущности, до этого и дла нтъ. Двадцатипятилтней двиц замужъ хочется — это ясно, ей нужны ‘настоящіе женихи’, а никого другаго нтъ, кром Старковскаго. Ему она и устраиваетъ ловитву своими деревенски-простыми способами. Ни у кого изъ зрителей ни на минуту не можетъ зародиться сомннія въ томъ, что Старковскій никогда не женится на подобной двиц. Ея претензіи просто забавны и были бы гадки, если бы не были такъ глупы. Даже пріздъ Зины и ея тетки не отрезвляетъ Лизу, а только озлобляетъ ее и доводитъ до изступленія. ‘Борьбы’ же опять никакой нтъ, ибо нельзя бороться, не имя противниковъ. Сестра хозяина и его законная дочь совершенно спокойно занимаютъ подобающее имъ мсто въ дом и вполн естественно, безъ малйшаго усилія, отодвигаютъ Лизу и ея маменьку на задній планъ. Для нихъ Марья — экономка, и только, а Лиза — экономкина дочь. Если бы Лиза была неглупа и сколько-нибудь развита воспитаніемъ, она сразу поняла бы, что ни сестра Тоболина, ни его дочь Зина не могутъ допустить экономку играть роль хозяйки дома, что не можетъ Зина питать нжныхъ чувствъ и любовниц отца, захватившей мсто ея умершей матери, ни къ дочери этой любовницы, совершенно не подходящей къ ея обычному обществу и лзущей, къ тому же, изъ кожи ради того, чтобы показать ‘кто мы’. Зина подозрвать даже не можетъ покушеній этой Лизаветы на Старковскаго, и Зина слегка, тонко кокетничаетъ съ молодыхъ сосдомъ, незамтно для самой себя увлекается имъ и серьезно увлекаетъ его. Они — свои, не по рожденію, а по образованію, по привычкамъ, по взглядамъ на жизнь, они — пара во всхъ отношеніяхъ. А Лиза ни въ какомъ отношеніи не пара ни Старковскому, ни Зин. Между тмъ, Елена Николаевна фонъ-Штенгъ, подъ вліяніемъ наговоровъ и совтовъ Подгуляева, встревоживается опасеніями на сохранность имнія и капиталовъ спившагося Тоболіна. И опасенія ея далеко не лишены основанія, ибо, какъ мы видли, Лиза уже собирается требовать ‘обезпеченія’ и задумываетъ устроить дло такъ, чтобы Зин ‘было выдано приданое, да и все тутъ’. Слдовательно, все остальное она разсчитываетъ забрать себ. Сестра Тоболина и приживальщикъ ничего лучшаго не умютъ придумать, какъ наложить опеку на пьянаго самодура. Онъ случайно узнаетъ объ этомъ, приходитъ въ неописуемую ярость, выгоняетъ изъ дома сестру и ни въ чемъ неповинную дочь, заключаетъ въ свои объятія Лизу, общаетъ узаконить ее… Въ эту минуту съ нимъ длается дурно, онъ падаетъ пораженный параличомъ. Такъ кончается третье дйствіе. Въ четвертомъ — всмъ распоряжается госпожа фонъ-Штен на правахъ опекунши. Несмотря на искреннія просьбы к на самомъ дл трогательные вопли Марьи Степановны, она удаляетъ ее съ дочерью изъ дома, назначая имъ ежегодную пенсію въ 600 рублей, Зина возвышаетъ размръ пенсіи до 1,000 руб. Въ то же время объясняется, что Зина — невста Старковскаго. Лиза хватаетъ со стола револьверъ и хочетъ застрлить Зину. Старковскій успваетъ во-время вырвать у нея изъ рукъ пистолетъ. Экономка съ дочерью уходятъ изъ дома, и тмъ кончается ‘неравная борьба’. Такъ угодно было изобразить эту исторію г. Александрову. Съ такимъ же точно правомъ и съ неменьшимъ успхомъ другой авторъ могъ бы перевернуть все по-иному, даже не передлывая пьесы, а приставивши къ ней другой конецъ, столько же, если не боле, правдоподобный, чмъ сочиненный г. Александровымъ. Придуманный имъ параличъ Тоболина есть чистйшая случайность. Далеко не всхъ огорченныхъ помщиковъ поражаютъ параличи и удары. Кром того, взять въ опеку, хотя бы и сильно испивающаго, владльца огромнаго имнія и большихъ капиталовъ за то лишь, что онъ неумренно дуетъ коньякъ, совсмъ нельзя. Не придумай авторъ паралича, его положеніе сдлалось бы весьма затруднительнымъ. По естественному ходу дла, вышло бы, что незаконная семья выгнала бы изъ дома законную дочь. Ни зритель, ни читатель ни на мигъ не усомнится въ томъ, какъ распорядилась бы Лиза, если бы ей не помшалъ параличъ. Что тогда,— борьба была бы равная или ‘неравная’? Съ какимъ бы торжествомъ и ликованіемъ выпроводила бы эта двица и тетеньку, и сестрицу, и гвардейца, и папенькинаго шута! Какъ приперла бы она отъ старика коньякъ и отпускала бы ему выпивку порціями, какъ бы она, наконецъ, помыкала своею мамашей, этою ‘вчною рабой’, какъ она сама себя называетъ! И такъ, все дло въ паралич: параличъ является ршителемъ въ ‘неравной борьб’. Мы уже сказали, что ‘борьбы’ тутъ нтъ и признака. Но, допустивши, что авторъ показахъ бы намъ настоящую, заправскую борьбу, какое же разумное основаніе иметъ онъ называть ее ‘неравною’? Даже въ его пьес, какова она есть, нравственная побда остается за экономкой и ея дочерью, и нравственное пораженіе претерпваетъ законная дочь, изгоняемая изъ дома безъ малйшей вины съ ея стороны, за неловкія заботы неумной тетки о ея состояніи. И вотъ, если изъ-за удивительной игры артистовъ разсмотрть настоящую суть дла, то и окажется, что все въ этой пьес фальшь и ложь, что лучшій человкъ въ пьес, безукоризненно-честный и вполн порядочный, прокутившійся офицеръ, что Зина — очень молодая, хорошо воспитанная и премилая двушка, что экономка — жалкая ‘раба’, что ея дочка — полубарская барышня съ холопскою душой, переполненною чванствомъ, жадностью, завистью и всякими низменными вожделніями, что богатый баринъ Тоболинъ — гадкая личность, дикій крпостникъ, не разставшійся еще съ нагайкой, которою онъ лупитъ свою незаконную взрослую дочь, подбирающуюся къ его капиталамъ, что, наконецъ, его пріятель ‘благородный резонеръ’ Штепенко болтаетъ съ умнымъ видомъ необыкновенный вздоръ’ не понимая ни людей, ни того, что передъ нимъ происходитъ. Чмъ же, спрашивается, умиляются сердца зрителей и отъ чего на ихъ главахъ навертываются слезы? Все это вызывается тономъ артистовъ, а не произносимыми ими словами, не содержаніемъ пьесы. Намъ припоминается анекдотъ про одну великую артистку, которая такъ трогательно вычитывала азбуку, что вся зала навзрыдъ плакала, когда голосъ замиралъ на ит и на ижиц. Нчто похожее продлываютъ съ публикой наши большіе артисты Малаго театра, разыгрывая пьесу г. Александрова. Это избавляетъ насъ отъ обязанности детально говорить объ игр каждаго изъ нихъ. Г. Южинъ, г-жа Ермолова, г-жа Лешковская, г-жа Садовская… да и вс были такъ просты, такъ естественны, такъ хороши, что для похвалъ такой игры мы не находимъ словъ. Ансамбль получается столь изумительный, что пьеса въ немъ исчезаетъ, какъ сценическое произведеніе, со всми его недостатками и фальшью, и передъ зрителемъ какъ бы раскрывается сама жизнь, въ которой одинаково жалко всхъ страдающихъ и несчастныхъ безъотносительно къ тому, чмъ вызвано горе — собственною ихъ виною и дрянностью или людскою злобой. И вотъ почему у многихъ зрителей навертываются слезы на глаза.
Въ Москв опять поставленъ Гамлетъ, при чемъ роль датскаго принца исполняетъ г. Южинъ и изъ этого нелегкаго испытанія выходитъ съ большою честью. Мы Гамлета видали много разъ въ исполненіи высоко-талантливыхъ и прославленныхъ артистовъ и въ искаженіяхъ не только бездарностями, но и знаменитостями. Но и при самыхъ лучшихъ исполненіяхъ мы, все-таки, не выносили достаточно полнаго, цльнаго и опредленнаго представленія объ этой личности, остающейся до сихъ поръ неразршенною сценическою задачей, а, можетъ быть, и никогда неразршимою. Отдльныя мста, сцены и монологи у однихъ артистовъ производятъ очень сильное, иногда потрясающее впечатлніе, у другихъ исполнителей такіе же эффекты получаются отъ иныхъ мстъ. Публика на нсколько мгновеній замираетъ и дрожитъ. Но проходятъ эти минуты высшаго напряженія, и принцъ Гамлетъ исчезаетъ, на его мст оказывается боле или мене опытный, искусный актеръ, отчетливо декламирующій стихи, жестикулирующій обдуманно и въ надлежащую мру. Вотъ такіе-то взрывы необычайной отрасти прославили въ свое время знаменитаго Мочалова. Г. Южинъ подошелъ къ взятой имъ на себя мудреной задач нсколько иначе. Онъ ршился, повидимому, пожертвовать нкоторыми мимолетными эффектами и сыграть Гамлета ‘ровно’ и, по мр возможности, цльно. Въ его исполненіи все обдумано, все тщательно отдлано, очень умно сгармонировано одно съ другимъ, логически вытекаетъ одно изъ другаго, одна сцена изъ другой. Такъ все это, казалось бы, и быть должно, и быть не могло иначе. Вотъ-вотъ еще одна черточка, еще одна модуляція голоса, еще маленькое напряженіе нервовъ, и передъ нами явится настоящій шекспировскій Гамлетъ, но этотъ ожидаемый и ничмъ неопредлимый моментъ не наступаетъ. Передъ нами все тотъ же прекрасный актеръ, исполняющій свою роль умно, ровно и обдуманно, мстами оригинально. Исполненіе прекрасное, но зрители остаются съ начала до конца невозмутимо спокойными. Они съ большимъ удовольствіемъ слушаютъ артистическую декламацію, любуются картинностью сценъ въ художественной декоративной обстановк и ни на минуту не сливаются духовно съ дйствующимъ лицомъ ни въ его тяжеломъ гор, ни въ угнетающихъ его сомнніяхъ и трагическихъ колебаніяхъ, ни въ его гнвныхъ порывахъ. Другіе исполнители этой роли, очень немногіе, сказать къ слову, мстами захватывали публику до того, что передъ нею исчезали сцена и рампа, на короткое время, правда, и являлось представленіе о дйствительныхъ страданіяхъ души, измученной до психоза. Такіе исполнители давали зрителямъ настоящаго Гамлета, хотя и въ небольшихъ отрывкахъ,— по частямъ. Г. Южинъ показалъ намъ своеобразнаго Гамлета, цльнаго и очень близкаго къ тому, каковъ бы онъ долженъ быть, чтобы въ немъ олицетворялся герой шекспировской трагедіи, только это, все-таки, талантливый артистъ въ эффектной роли, а не Гамлетъ. Мы любовались сценой съ Офеліей (‘иди въ монастырь!…’). Мы готовы были восхищаться сценой въ спальн съ королевой. А въ глубин сознанія, какъ-то сана собою, складывалась мысль: ‘Что ему Офелія, и что онъ Офеліи!…’ При сцен съ королевой, впрочемъ, и такой перифразъ не приходилъ на умъ, такъ какъ ннакой королевы не было, а была г-жа Яблочкина въ красномъ капот. Съ такою исполнительницей роли королевы геніальнйшій актеръ въ мір не въ состояніи ничего сдлать. Намъ кажется, что съ однимъ краснымъ капотомъ, безъ заключенной въ него г-жи Яблочкиной, г. Южину было бы иного легче провести эту чудную сцену. Вдь, чтобы и реплики подавать въ такомъ капитальномъ мст драмы, надо имть что-нибудь, кром двадцатипятилтней службы въ театр.
Въ старые годы существовалъ обычай посл тяжелой драмы давать коротенькій, веселый водевильчикъ ‘для разъзда каретъ’, какъ говорили тогда. Но, само собою разумется, что такой обычай установился не для ‘каретъ’, умыселъ другой тутъ былъ: дать зрителямъ отдохнуть на смшномъ, незатйливомъ пустячк отъ волненій, пережитыхъ въ теченіе драмы, и отправить публику по домамъ съ успокоенными нервами. Въ то время умли писать ‘шутки’ коротко, забавно и, слдовательно, хорошо. Въ сюжетахъ недостатка не было и никогда быть не можетъ,— всякій мало-мальски неглупый анекдотъ можетъ дать тему для подобной комедійки. Бда лишь въ томъ, что ныншніе сочинители разучились писать по-старому — сжато и остроумно,— а, впрочемъ, очень можетъ быть, что они въ томъ ‘пользы не находятъ’. Написать комедію, хотя бы четырехъ-или пяти-актную, трудъ не великъ,— мудрена задача сочинить такую пьесу, въ которой размры произведенія были бы въ надлежащемъ, если не полномъ, соотвтствіи съ содержаніемъ и съ идеей, въ немъ заключающейся. Вотъ этого-то и не умютъ или не хотятъ длать наши драматурги. Однимъ изъ лучшихъ образцовъ того, какъ не слдуетъ писать комедіи, можетъ служить пьеса очень талантливаго драматурга, г. Шпажвискаго: Душа человкъ. Могущая вызвать улыбку, маленькая исторійка изъ провинціальной жизни, пригодная для одного, много для двухъ актовъ, раздлена авторомъ на четыре дйствія и, притомъ, съ такимъ серьезнымъ видомъ, будто дло идетъ невсть о какихъ серьезныхъ вопросахъ. А дло очень просто — въ томъ только, что въ уздный городишко пріхалъ новый врачъ Нерчанскій (г. Левицкій), сразу обворожившій всхъ мстныхъ данъ. Пріздомъ опаснаго конкуррента встревоженъ врачъ сторожилъ Подклюжниковъ (г. Макшеевъ) и крайне недоволенъ нкій домовладлецъ Моровинъ (г. Музиль), разсчитывавшій доставить своему племяннику мсто, занятое Перчанскимъ. Морокинъ задумалъ выжить изъ города одного изъ двухъ врачей и выписать родственника, и вотъ старый плутъ начинаетъ ссорите докторовъ, сплетничаетъ, устраиваетъ мистификаціи водевильнаго свойства и разные подвохи соперничающимъ другъ съ другомъ барынямъ, жен Нерчанскаго (г-жа Порошина) и жен Подклюжникова (г-жа Лешковская). Съ пятью лицами мудрено, однако, растянуть пьесу на четыре акта, а потому авторъ выводитъ на сцену пожилую двушку, учительницу (г-жа Васильева), затмъ уже, просто, вытягиваетъ ни на что ненужныхъ: богатую барыню (г-жа Турчанинова), ея мужа (г. Парамоновъ), двухъ купцовъ (гг. Охотинъ и Васильевъ), чиновника (г. Рябовъ), еврея (г. Славинъ), слугу (г. Лазаревъ 2), горничную (г-жа Александрова 2), лакея (г. Кузнецовъ) — итого пятнадцать душъ толчется на сцен безъ всякаго дла и толка и безъ всякой надобности, кром растягиванія пьесы. Г-жа Лешковская, по обыкновевію, превосходно кокетничаетъ и восхитительно злится, г. Музиль прекрасно изображаетъ стараго плута, г. Макшеевъ очень хорошо приходитъ въ отчаяніе, г. Левицкій весьма недурно ухаживаетъ за барынями, г жа Васильева — настоящая старая два, г-жа Турчанинова, только что выпущенная на сцену ученица театральнаго училища, вполн мила и отлично справляется съ неблагодарною ролью, ученикъ того же училища и тоже дебютантъ комикъ г. Парамоновъ грызетъ ногти,— въ этомъ вся роль, отпущенная авторомъ на его долю. Остальные,— какъ уже мы сказали,— толкутся въ перемежку съ вышеназванными. Кое-какія шаблонно-водевильныя штучки изрдка вызываютъ улыбки, въ общемъ же — скучища томительная. Дло кончается тмъ, что Нерчанскій узжаетъ, но порокъ въ лиц Коровина не торжествуетъ, такъ какъ освободившееся мсто получаетъ не его племянникъ, а другое лицо. Добродтель, представительницей которой авторъ хотлъ, повидимому, сдлать пожилую двицу, тоже не торжествуетъ, она только разочаровывается въ излюбленномъ дамами Нерчанскомъ. Какъ видитъ читатель, содержаніе пьесы пустяковое, какъ картинка провинціальныхъ нравовъ, она никуда не годится,— это не провинція, а неудачный ‘шаржъ’ длины ни съ чмъ несообразной. Мысли въ комедіи — ни признака, и на вопросъ о томъ, какой надлежитъ изъ этого сдлать выводъ, можно отвтить: выводъ тотъ, что, во-первыхъ, такихъ пьесъ не надо писать и, во вторыхъ, такихъ пустяковъ не слдуетъ ставить на первоклассной сцен. Для нихъ есть другія мста. Въ правильности нашего отвта не могутъ усомниться ни авторъ пьесы, ни учрежденіе, завдующее репертуаромъ, такъ какъ московская публика ясно, опредленно и для всхъ вразумительно выразила то же самое: на третьемъ представленіи этой комедіи театръ былъ пустъ на дв трети.